Существуют понятия, которые задают нам загадки. Они вопрошают нас: что я такое? как со мной поступить? что обо мне думают? как вы смеете так обращаться со мной? Обычно люди не слишком прислушиваются к понятиям, и уж тем более не разговаривают с ними. Большинство только пользуется ими, с той или иной степенью успеха. Но не таков философ. Философ слышит задаваемые ему понятиями вопросы и пытается ответить на них. Разгадать загадку, заданную ему понятием - вот смысл жизни философа.
Далее можно сказать так: существуют понятия, которые задают нам загадки, но существуют еще и понятия, которые задают загадки именно нам. Безбрежно глубокое море понятий, и в нем утонет всякий, кто хочет все понятия лишить их ауры таинственности. А если не утонет, то будет плавать по поверхности, отвечая на самые простенькие вопросы. При этом каждое зрелое понятие, как и каждый зрелый человек, стремится к тому, чтобы раскрыть себя во всей полноте своего бытия, а такое раскрытие может состояться только в случае, если ему удастся полностью подчинить себе внимание философа и, желательно, на длительный срок. Это подразумевает конфликт понятий, каждое из которых борется за безраздельное внимание философа.
Наконец, можно сказать, что существуют загадки, которые задают нам понятия, и существуют загадки, которые понятия задают именно нам. Подобно борьбе понятий существует и борьба загадок: борьба за внимание философа.
Глава первая. Пространство философии
1.1.1. Задача философа
В чем же состоит задача философа? Какие понятия достойны его внимания, а какие он может проигнорировать? Какие загадки он должен разгадать, а какие оставить другим? Начнем с рассуждения о понятиях. Совершенно очевидно, что философа не интересуют такие понятия, как стул, стол, улица, магазин и прочее в этом роде. Иначе говоря, его совсем не интересуют вещи или предметы материального мира. Может быть, не так уж и просто дать определение стула, и, однако, откуда взять желание заниматься столь пустым делом?
Давайте попробуем провести градацию понятий по принципу их абстрактности. Самым абстрактным из существующих понятий является понятие "нечто" или "что-то". Сам вопрос: "А что такое "что-то"? повисает в воздухе. Чем-то является - в конкретном случае может оказаться - все что угодно. Как же возможно оперировать таким безразмерным понятием? Это дело привычки и склонности. Для того, кто склонен к абстрактно-теоретическим построениям, например, для автора данных строк, понятие "что-то" является одним из любимых, необоримо притягивающих к себе внимание. "Что-то" как венец абстракции не может не привлекать того, кто стремится к абстрагированию. Того, кто привык работать в мире явлений, слово "нечто" может только раздражать. Именно, что его интересует "нечто" конкретное, нечто, лишившееся своей таинственности и представшее во вполне зримом облике.
На обратном полюсе понятию "что-то" противостоит понятие вещи. Вещь как раз есть нечто не просто конкретное, но предельно конкретное, имеющее материально-функциональное выражение. Вещь сама говорит за себя, она кричит о себе, так что ее невозможно не услышать. Я есть "это" - вот и весь ее коротенький рассказ. Телевизор говорит: "Меня надо смотреть", и люди смотрят его. Стул говорит: "На мне сидят", и на него садятся. Тряпка говорит: "Мною вытирают пол", и ей вытирают пол. Вещи не заставляют философа думать. Конечно, в современную эпоху вещи становятся все более технолого-емкими, но эта технологическая часть интересна только специалисту или профессионалу. Телевизор говорит нам не только о том, что его надо смотреть, но еще и о том, из каких деталей он сделан, он кичится своей "сложностью" сборки, сочетанием различных микросхем и устройств. Но кому он говорит все это: только специалисту. Для философа вопрос с телевизором (с телевидением дело обстоит много сложнее) как с вещью исчерпывается его функциональным применением.
Однако, если вещи сами по себе не привлекают внимания философа, то понятие вещи - совсем другое дело. Более того, это понятие долгое время было одним из центральных философских понятий. Какие же понятия интересны философу, а какие нет? Интересной может быть и окружающая нас природа, и самые потаенные глубины нашего внутреннего "Я", и отношения между людьми, которые в свою очередь бесконечно разнообразны. Можно упомянуть производственные, личные и разнообразные корпоративные или групповые отношения. Как же тогда начать нам рассуждать, если мы только возомнили себя философами? С чего начать? На какую глубину нырнуть и в каком именно месте?
Не может существовать другого начала для рассуждений, кроме начала субъективного. Именно я должен выбрать то, о чем я хочу рассуждать, именно мое внимание привлекло то или иное понятие. Представим, что в этом отношении достигнута объективность. Что это значит? Это значит, что нам должно быть совершенно точно известно, о чем и как, и даже в какой последовательности нам необходимо рассуждать. Но есть ли вообще что-то нам неизвестное? Конечно, есть. Но неизвестное означает, что мы не знаем его. Значит, нам неизвестно, о чем мы должны были рассуждать. Далее, чтобы называться философами мы должны не просто рассуждать, но рассуждать с достаточной степенью глубины. Это подразумевает основательное знакомство с понятиями. Но их слишком много для того, чтобы быть основательно знакомыми со всеми понятиями сразу. Только наш субъективный выбор может ограничить область интереса. Наконец, также многообразны и загадки, задаваемые понятием. В принципе, существуют понятия, готовые подчинить нас себе целиком. Ограничить притязания понятия или уступить ему? Ответ может быть только субъективным. Ну и конечно, субъективна манера подачи материала - тут я даже не знаю, стоит ли приводить какие-то аргументы.
Отсюда вытекает положение о невозможности восприятия себя в роли философа как такового, и утверждение личности философа в его конкретном человеческом воплощении. Большинство философов, начиная с Сократа и, наверное, раньше стремились воспринимать себя как философов самих по себе, занимающимися именно теми вопросами, которыми вообще следует заниматься и, игнорируя те вопросы, которые вообще не стоят внимания. Вместе с тем история раз за разом обесценивала эти попытки, превращая любую философию вообще в конкретную философию, так что мы знаем, что есть философия Платона, Аристотеля, Гегеля, Маркса и еще множество других философий.
Итак, мы установили момент субъективности в познании философа. Однако, субъективно ли само его познание? Этот вопрос относит нас к проблеме существования истины самой по себе в противовес чему-то, что мы лишь считаем истиной.
1.1.2. Истина и ее критерий
Философия определяется как любовь к мудрости или как поиск истины, ведь мудрее мы становимся при обладании истиной, которая до сих пор был скрыта от нас. Но вслед за данным определением философии тянется древний, как сама история, шлейф вопросов. Что есть истина и можно ли найти ее? Подобные сомнения существовали всегда, и в той или иной форме существуют и теперь. Итак, вначале нам необходимо рассмотреть вот какие вопросы: существует ли истина сама по себе или только чья-то истина, существует ли истина вообще, какого рода сомнения можно питать относительно ее существования и устранимы ли они?
Во-первых, следует отметить одну крайне важную вещь, а именно: следует различать сомнения в существовании истины от сомнений в нашей способности отыскать ее. В таком случае мы увидим, что существование истины не противоречит принципу сомнения. Значит, философ всегда сомневается, когда ищет, на верном ли он пути. Сравним его с кладоискателем. Тот знает, что клад существует, но может ли он быть уверенным в том, что найдет его? Очевидно, нет. Тут нас могут спросить, может ли он быть уверен в том, что клад существует? И далее, может ли он быть уверенным в этом, притом что никакого клада нет? Давайте разбираться. Философ приходит к каким-то выводам? Очевидно, да. Значит, он находит нечто? Тоже верно. Тогда вернемся к нашему кладоискателю. Если он ищет клады, то, что же он должен найти как не клад? Он и является кладоискателем только по факту нахождения кладов. Их существование является необходимым условием его собственного существования. Но на это нам могут возразить следующее: кладоискатель может находить знаки того, что клад существует, углублять свои поиски, расширять их, а на самом-то деле никакого клада нет. И разве мало существует сумасшедших кладоискателей, ищущих какие-то мифические сокровища? Тут необходимо понять следующее: клад или существует или нет. Если он существует, то тот, кто ищет его, не является сумасшедшим, но является кладоискателем. Тот же, кто ищет несуществующее, является искателем химер, а не кладов. Именно существующий клад делает кладоискателя тем, кем он является. Так же обстоит дело и в отношении истины. Ее существование и превращает человека в философа. Что касается сумасшедших кладоискателей, которые на самом деле таковыми не являются, то, конечно же, существует немало и сумасшедших философов или точнее тех, кто воображает себя философом, хотя ищет не истину, а то, что не существует. Далее можно сказать и про знаки, которые указывают на клад (истину), а ведут нас к его отсутствию. И что тут можно сказать, кроме того, что такую ситуацию исключить нельзя. Искатель приключений может однажды попасть в скучнейшую историю, искатель кладов обнаружить, что над ним просто посмеялись, искатель истины понять, что он ошибся. Такая находка может быть просто неприятной, а может стать настоящей трагедией. Ведь можно потерять время, а можно потерять и все. И вот наш искатель приключений на всю жизнь оказался заперт в какой-нибудь глухой деревушке без всякой надежды выбраться из нее. Дом, жена, дети, соседи, покой. А где же приключения? Где дворцы, ослепительные красавицы, битвы и награды? Что ж, на то он и искатель приключений, чтобы найти их. Итак, сокровища, приключения, истина - все это существует.
Существование истины на самом деле отвечает и на вопрос о существовании истины самой по себе. Истина - это и есть истина сама по себе, между этими понятиями нет никакого различия. То, что я высказываю истину, указывает на меня только как на высказывающего ее, но сама она как была истиной, так и остается ею. Если я говорю, что то-то является тем-то, то я тем самым могу прибавить к сказанному, что именно я считаю, что то-то является тем-то, а могу и не прибавлять. Потому что я действительно считаю, что то-то является тем-то, и оно действительно либо является этим, либо не является, то есть мое суждение либо истинно, либо ложно. Итак, подводя итог, можно сказать, что методом философского познания является субъективный объективизм. Познание субъективно, поскольку предмет познания определяется не философом как таковым, а всегда каким-то конкретным философом. Познание объективно, поскольку оно направлено на поиск истины как таковой.
Но нас могут спросить: если истина существует, почему же тогда до сих пор никто не высказал ее? Такой вопрос не совсем ясен, потому что истина, безусловно, высказана в отношении многих понятий и во многих отношениях по отношению к этим понятиям. Множество понятий обрело достаточную степень ясности, многие глубины смыслов уже показали свое дно, но многое еще и сокрыто от наших глаз. Понятия по-прежнему таинственны и по-прежнему задают нам загадки. Потом возникают новые понятия, которые в свою очередь не дают нам спокойно спать. Сколько таких новых понятий принес один только двадцатый век: мировая война, тоталитаризм, постиндустриальное общество, информационное общество, глобализация, постмодернизм и т.д. Интересуют ли они вас - это уже ваше дело, но они возникли и требуют к себе внимания.
Но что значит, что истина высказана в некотором отношении? Кто определит это? Прежде чем ответить на этот вопрос, мы должны определиться в отношении критерия истинности. Как происходит процесс мышления? Он, очевидно, представляет собой цепь вопросов, проверяемый по критерию истинности. Мы формулируем некое суждение и спрашиваем себя, истинно ли оно. Если оно истинно, суждение принимается нами, если нет - оно отбрасывается, и ему подыскивается достойная замена. Но, описав процесс мышления, мы видим, что критерий истинности уже встроен в него. А как нам описать процесс самого вынесения решения: истинно или ложно данное суждение?
Можно сказать, что мышление само по себе непротиворечиво. Истинное не может быть в одно и то же мгновение ложным, но ссылка на непротиворечивость мышления не кажется достаточной. Она лишь фиксирует наличие оценки: истина-ложь, но ничего не говорит нам о том, что нечто истинное с нашей точки зрения действительно является истинным.
Уточним определения (определимся с определениями, если можно так сказать). Говорят, что истина фиксирует фактическое событие или выражает (представляет) собой факт. Именно факт служит единицей достоверности, а истина отличается от факта только сложностью композиции. То есть, можно дать такое определение истины: истина есть сложносоставной факт. Сам же факт мы назовем единицей достоверности или точно зафиксированным событием. Говорят именно так, и в данном случае я не вижу причин к тому, чтобы перебить собеседника, излагающего предмет именно таким образом. Тот, кто не согласится с только что данными определениями, определенно может не читать дальше, так как он не будет согласен и со всем остальным.
1.1.3. Философия и наука: негатив философии
Все это, конечно, уже было сформулировано многими, но вот далее мы сталкиваемся с вопросом, на который до сих пор еще не дано вполне ясного ответа, а именно с вопросом о научной и философской истинах. В частности говорят, что только опыт может быть использован в качестве проверки истинности суждения, и только то, что может быть проверено экспериментальным путем, обретает название действительно научного знания. Им, однако, указывают на то, что проведение эксперимента в некоторых областях представляется невозможным. Далее отсюда как раз и возникает вопрос об истине научной и философской. Так что некоторые говорят о философской истине с пренебрежением, дескать, ее нельзя проверить, а вот мы, говорят они, люди науки, действительно утверждаем нечто такое, что действительно является истиной.
Сначала мы должны условиться относительно науки и не-науки. Наука представляет собой систематизированное знание, а знание как раз и есть не что иное, как знание истин в некоторой области. И раз философ занят поисками истины, поскольку она существует, то он не может не являться человеком науки. Итак, философия неотделима от науки, наука по отношению к философии является родовым понятием, так же, как она является родовым понятием для других наук, таких, например, как физика и химия. Следовательно, мы видим, что философскую истину нельзя противопоставлять истине научной.
Но как же нам выявить соотношение? С определениями в данном случае могут возникнуть серьезные трудности, которые вытекают непосредственно из того, что обозначает слово "философия". Ведь все знают, что философия означает любовь к мудрости или иначе поиск истины. Но тогда, если бы мы приняли такое определение, то между философией и наукой вообще не нашлось бы никакой разницы. Ситуация бы перевернулась по сравнению с тем, какой она была совсем недавно. Только что было выдвинуто предположение о том, что философская истина противопоставляется научной, а теперь оказывается, что они не просто не противопоставляются, но и никак не различаются. При этом мы уже провели различение, вычленив философию как часть научного знания. Как же нам быть?
Тут мы сталкиваемся с главной проблемой: проблемой местонахождения философии в рамках общенаучного знания. Итак, наши начавшиеся рассуждения привели нас от философии к науке. Сразу скажу, что определение места науки я не буду считать сложным делом, и под научной работой в данной книге вполне классически будет считаться поиск истины или, выражаясь более научно, систематизация истин. Но данное определение науки как раз тождественно определению "любовь к мудрости". Разница тут только в настроении говорящего. Когда он настроен на возвышенный лад, он скажет, что ученый - тот, кто хочет стать мудрецом, любитель мудрости. Когда же человек настроен более прозаично, или даже просто более трезво, тогда он говорит о разработке научных систем, о поиске научных закономерностей. Никакого другого различия не существует. Но приведенное различие как раз никак нельзя назвать научным, и с научной точки зрения нет разницы между любовью к мудрости и систематизацией истин. Таким образом, то что было давным-давно обозначено как философия, является на самом деле более широким понятием науки, которая включает в себя в том числе и философию.
Причина такой подмены понятий хорошо известна. Изначально все научное знание развивалось в рамках философии, так что изучение природы на долгие годы вперед считалось не иначе, как натуральной философией. В наибольшей степени на самостоятельность могла претендовать математика, но и она находилась в теснейшей взаимосвязи с философией, достаточно назвать только имя Пифагора, который был и математиком и философом, и не проводил различия между одним и другим. Не забудем и знаменитое изречение, украшающее Академию: пусть не войдет, не знающий геометрии. Процесс познания считался тождественным философскому познанию.
Постепенно, однако, выяснялось, что сфера познания слишком широка, и что неправомерно будет все эти различные сферы обозначать каким-то одним именем. В каждой из этих сфер, как оказалось, действуют свои законы, которые оказываются не применимы в других сферах. Так утверждалась автономия наук: через нахождение специфических закономерностей, то есть таких, которые свойственны исключительно данной сфере. Например, закон всемирного тяготения имеет отношение только к физическим телам. Мы не можем утверждать, что все в этом мире притягивается друг к другу с силой, которая прямо пропорциональна произведению их масс и обратно пропорциональна квадрату расстояния между их центрами тяжести. Например, для двух мыслей этот закон не верен. Также я бы не рискнул предположить, что два государства притягиваются друг к другу с силой прямо пропорциональной произведению масс их жителей и обратно пропорциональной квадрату расстояния между столицами двух этих государств. Нелепыми оказываются даже попытки переноса законов, действующих в одной сфере, в другую.
Была философия, а теперь вдруг появились науки: философия, физика, математика, химия, биология и прочие. Тут может быть уместен следующий вопрос: почему же философия не сохранила своего родового названия науки, с которым она по смыслу тождественна? Давайте рассуждать так: нужно ли доказывать, что нейтрон, во всяком случае, является физическим понятием? Надеюсь, необходимости в этом нет. Мы считаем, что предмет физики является вполне определенным. То же самое мы можем сказать и о химии, и о биологии, и о психологии, и так далее и тому подобное. Мы можем считать предмет любой сложившейся науки вполне определенным. А теперь вспомним, что первоначально между наукой и философией не проводилось никакого различия, ведь наука собственно и есть любовь к мудрости. И вот вдруг так получается, что какая-то наука определяется в отношении собственного предмета, то есть выделяет себя в рамках научного знания как самостоятельную единицу. Какая картина предстает перед нашим философским взором: чем теперь является философия, если до сих пор она была собственно наукой, то есть обобщенным поиском истины? Философия становится поиском истины во всех областях за исключением той, которую определила себе только что выделившаяся наука. Но заметим, что такое определение является негативным и как таковое уже связано с потерей представления о непосредственно философском предмете. Далее происходит выделение еще одной науки, за ней еще одной, а потом еще сразу нескольких. Что видит философ? Он видит, что его владения сужаются. Он уже не занимается тем-то, потом тем-то, затем еще этим-то. В исторической перспективе современное определение философии может прозвучать негативно: предметом философии является предмет, не являющийся (не ставший) предметом ни одной другой сформировавшейся науки. Выходит, что философия есть самая ненаучная из наук, ее предмет - то, что осталось после того, как все научные предметы были расхватаны другими. Историческое научное развитие можно представить в следующем виде: поначалу существовало неопределенное научное знание или философия, а затем знание стало определенным, сформировались науки, философия же закономерно захирела. По инерции она может быть еще дышит на ладан, еще пытается что-то доказать, отказываясь признать, что доказывать ей уже нечего.
В реальности дело обстоит следующим образом. Ведь философия к моменту отпочкования других наук уже имела серьезную историю развития, но эта история развития ведь не была историей развития науки в целом, а только одного какого-то вида науки. А вот что это за вид, в точности определено не было. Так что если все остальные науки были названы в соответствии со своими отдельными сферами познания, то философия, узурпировав в начале всю сферу познания, расплатилась за это совершенно неверным наименованием, в котором никак нельзя найти ее подлинной области применения. То есть исторически сложилось так, что философия, в начале будучи всем, в конце осталась с какими-то объедками познания, так что про нее можно было сказать, что философией познается все то, что не познается другими науками. Далее, можно было бы также сказать, что у нее и совсем не осталось своего предмета, и это есть наука беспредметная. Или по-другому: если из науки вычесть все научное, то останется философия. Многие так и сказали, и такой взгляд и сегодня присущ многим людям науки. Здесь прослеживается определенный мстительный мотив: философия долго утверждала свою исключительную научность, так что все остальные науки вынужденно выделялись в борьбе против философии. Естественно, что, победив в своей борьбе, представители новых наук не забыли, против кого они боролись. Теперь они могли сказать: мы изучаем то-то и то-то. А вот что изучают философы? Ничего. Такая же мстительность до сих пор прослеживается в отношении многих людей науки к религии. Религия препятствовала развитию науки, наука победила и люди науки спрашивают: "А что такое религия?". Религия, по их мнению, есть ничто. Она, по их мнению, проиграла.
Но наука не есть спорт. В идеале никакой борьбы наук ни с философией, ни с религией вообще не должно было быть, поскольку каждому из понятий соответствует своя и только своя специфическая область применения. Про религию мы пока говорить не будем, это большой отдельный разговор, а вот к философии нам, конечно, необходимо вернуться.
Что же изучает философия? Мы знаем, что она не изучает природу (физика), не изучает свойства веществ (химия), так же она не изучает и свойства чисел (математика), так же она не занята растительным и животным миром (биология). Скажут, что философия занята исследованием человека. Это верно, но и анатомия тоже занята исследованием человека. Но нам скажут, что философия принадлежит к гуманитарным наукам. Конечно, это так, но легче ли нам от этого стало? Ведь и все гуманитарные науки развивались и развиваются как обладающие определенной сферой, которую они за собой застолбили, так что она уже не может считаться философской. Мы можем сказать, что и филология занимается тем-то и психология и прочие науки. Но чем же занята философия?
Этот вопрос в рамках современности приобретает особое звучание. Можно сказать, что на смену претензии философии на роль определителя знания как такового пришло сомнение в философии как таковой. Если почитать современные работы, то может показаться, что философия безвозвратно утратила свой предмет. Скепсис и растерянность в отношении задач, стоящих сегодня перед философией, безграничен (читаем, например, "Философия как местоблюститель и интерпретатор" Юргена Хабермаса. Он напрямую говорит о тенденции к прощанию с философией (стр. 21). Юрген Хабермас. "Моральное сознание и коммуникативное действие". СПб.: "Наука", 2006).
Но вот что интересно. Я, например, до тех пор пока не читал никаких скептиков, не испытывал ни малейшего скепсиса в отношении философии, и задача философа казалась мне предельно ясной. Во всяком случае, он должен рассуждать, и его рассуждения должны быть убедительны. Мне казалось, что этого вполне достаточно для того, чтобы быть философом. Философ берет какую-нибудь тему, например, понятие свободы, и рассуждает о том, что это такое, сопоставляя свои взгляды со взглядами предшественников. Что еще надо? А в чем состоит затруднение такого подхода? Затруднение состоит в том, что не совсем понятно, почему он берет понятие именно свободы, а не интеграла или нейтрона. И вот действительно, почему? "Ну как же", - может ответить философ: "но ведь нейтрон есть физическое, а не философское понятие. Свобода же есть понятие философское". Прекрасно, но вопрос, почему свобода есть именно философское понятие, не снимается при всей нашей уверенности в том, что оно является именно философским.
Но тут можно снова спросить, является ли свобода философским понятием? Является. А почему? Начинается хождение по кругу. При этом круговом хождении мы все-таки полагаем, что у философии есть и некое позитивное определение, если на автомате относим свободу к области философии. То же можно сказать и о ряде других понятий: судьба, равенство, справедливость и другие. Само понятие истины является философским понятием. Где же все-таки находится интересующая нас философская область?
1.1.4. Искусство и философия
Достаточно традиционным является вопрос о соотношении понятий философии и искусства. Так что мне (да и вам, наверное) даже не раз доводилось слышать, что философия является отчасти наукой, а отчасти искусством. Такой полуподход, конечно, абсолютно ненаучен: мы уже увидели, что философия является наукой, а никаким не искусством. Но тема "философия и искусство" все равно поднимается с завидным постоянством. Можно, конечно, сказать, что и тема "наука и искусство" также поднимается с не менее завидным постоянством, но все-таки если различение науки и искусства кажется самоочевидным, то философия каким-то образом оказывается местами очень похожей на искусство, прежде всего на литературу. Так что часто и мыслителей и писателей называют попросту литераторами. Такое сходство нельзя оставить без внимания.
Чем занимается искусство? Оно образно отражает (отображает) окружающую нас реальность. И что за реальность мы видим? Прежде всего мы видим историю жизни какого-то человека. Он рождается, вступает в какие-то отношения с окружающими его людьми, влюбляется, дерется, страдает, освобождается от гнета, мстит, прощает, добивается успеха, падает в пропасть безумия, и, наконец, умирает. Все, как в кино, или, точнее, в кино все, как в жизни. А еще точнее: одно является образным отображением другого. Давайте без всяких особых размышлений попытаемся составить перечень основных тем искусства. Любовь, смерть, преступление, борьба за идеал, борьба за власть, деньги, освобождение, судьба человека, описание природы, общественные устои, войны, революции. Но, впрочем, мы могли бы говорить и не о темах искусства, но просто об основных жизненных ситуациях. Искусство просто отражает их. Но далее: не разительно ли напоминает нам этот список перечень основных философских тем? Свобода, богатство, государство, власть, общественные установления, справедливость. И вот какую гипотезу можно выдвинуть по следам проведенной аналогии. Философия занята идеальным отражением жизни по аналогии с тем, как искусство занято образным ее отражением. Предмет философии - те понятия, которые можно назвать жизненно важными или просто жизненными. Сама жизнь загадывает нам загадки. Задача философа - разгадать эти загадки.
Конечно, данная гипотеза еще нуждается в уточнении и подтверждении. Но не волнуйтесь, я не собираюсь отсылать вас к будущему, которое подтвердит или опровергнет данную гипотезу. Все будет сделано здесь и сейчас. Будущее грядет немедленно.
Во-первых, термин "жизненные понятия" может показаться расплывчато-неопределенным. Пока он и должен казаться именно таким, ссылка на искусство, конечно, не выглядит научной. Итак, во-первых, под жизнью, конечно, имеется в виду жизнь человека. Но это и так, в общем, понятно. Главное понять другое: как нам четко отделить жизненные понятия от всех прочих научных понятий. Для этого предлагаю ознакомиться со следующими определениями.
То событие является жизненным, которое затрагивает или может затронуть человека независимо от того, чем он занят, но просто как живущего человека. Соответственно жизненными понятиями являются понятия, в которых выражаются жизненные события. Мы влюбились - это жизненная ситуация, любовь - жизненное понятие. Мир глобализируется - это жизненная ситуация, глобализация - жизненное понятие. Любовь, свобода, равенство, безумие, государство, справедливость, война, глобализация - все это касается или может коснуться всех за редким исключением. Эти жизненные понятия еще можно назвать универсально-значимыми.
То событие является специальным, которое связано с родом деятельности человека. Например, если я торговец, то баланс моей торговли кроме меня и других торговцев, в общем, никому не интересен. Если я военный, то для меня первостепенный интерес представляет всякая военная премудрость, вроде дальнобойности пушек, скорости самолетов, разрушительного действия ракет и т.д. Но не военным людям до этого нет никакого дела. Если я философ, то я могу быть крайне заинтересован в логике или теории аргументации, или прочих специальных философских вопросах, но другим до них нет никакого дела. В частности все рассуждения о месте философии в рамках научного знания, конечно, есть рассуждения очень специальные. Они адресованы не просто читателям, но потенциальным философам. Соответственно существуют и специальные понятия. С тех пор как делом человека стали какие-то научные исследования, возникли и специальные научные понятия. Философия же сохранила за собой область исследования универсально-значимых или жизненных понятий. Философа интересует то же, что и художника, но выражает он этот интерес по-другому. Художник показывает жизнь, философ - объясняет ее.
Следует сделать еще некоторые разъяснения. Например, военное искусство, как уже говорилось интересно в основном только военным людям, но само понятие войны, безусловно, является жизненным, а не специальным. Также, например, деятельность художника относит нас к специальному занятию, но понятие искусства не назовешь специальным. Точно также и понятие науки при существовании множества специальных наук является жизненно-важным. Тут нам на помощь неожиданно может прийти феномен той самой болтовни, которая, как мы было заподозрили, составляет сущность философии. Вспомним, кто считается архетипическим философом. Сократ. А он, как вы помните, ходил, прислушивался к разговорам, а затем и вступал в них, стараясь выяснить, что в точности имеют в виду говорящие. Затем и Платон выстраивал свои произведения в форме диалога или разговора. Что это? Случайность? Но я, например, не могу представить себе ни разговорной физики, ни разговорной математики. Конечно, и философия отошла от разговоров, и все-таки, почему она начиналась именно так? Давайте зададимся другим вопросом: о чем мы разговариваем, когда не заняты каким-то своим специальным делом? Мы обсуждаем друзей, прочитанные книги (сейчас, чаще просмотренные фильмы), политические, культурные события...Но на самом деле мы как раз обсуждаем все то, что происходит в жизни независимо от того, какое это имеет отношение к нашей специальности и, например, человек, не видящий дальше своей специальности является, как известно, крайне неинтересным собеседником. Он знает очень много, но с ним не о чем поговорить. Он может говорить о дальнобойности пушек, но не в состоянии говорить о неспециальном, всеобщем значении военных событий. Выходит, что знать военное дело и разговаривать о войне - разные вещи. И вот, кажется, что именно тут, в каждодневной болтовне человечества поднимаются все важнейшие темы искусства и философии. Задача же философа и художника как раз и состоит в том, чтобы подняться над болтовней и придать всем жизненным событиям образный или понятийный облик. Философия занята тем, о чем разговаривают, превращая наши произвольные суждения в стройную цепь умозаключений. Вместо разговоров о политике вырастает стройная политическая система, вместо разговоров о любви получите теорию либидо, вместо обсуждения фильмов ознакомьтесь с эстетической теорией.
Итак, излагаемую здесь позицию можно считать проясненной. Прочь скепсис: философ знает, чем ему заняться. Даже уже захватническое движение других наук, хотя и посбивало многих с толку, по сути, было только кажущимся наступлением. Философ жил как бы в оазисе, окруженном со всех сторон пустыней. Он считал, что ему принадлежит все пространство: как оазис, так и пустыня, но в пустыне ему было абсолютно нечего делать, так что он возвращался в цветущий сад жизненных понятий. И вот вдруг где-то там началось движение, пустынная местность начала обживаться. Философ забеспокоился: мое место занимают другие. Он снова выходил в пустыню и снова не находил для себя в ней никакого интереса. "И как они живут там?", - спрашивал он у себя, но не находил ответа. Между тем, захват пустыни продолжался, пока, наконец, все пустынное пространство не было завоевано другими науками. Но философ, наконец, понял, что он только считал пустыню своей территорией, а на самом деле ему там делать абсолютно нечего, его место - это оазис. Никто не претендует на это философское место и философ, соответственно, со спокойной душой перестал претендовать на чужое.
Более того, сейчас можно говорить о возможности возвращения некоторого философского высокомерия. А именно: философия опять может высказаться в пользу своей особенности по сравнению с другими науками. Если раньше ее особенность определялась неверно, как исключительность, то теперь она может определяться как особенность потенциального читательского интереса. В чем же состоит эта особенность? Да в том, что интереснее читать о том, что в любом случае имеет какое-то к тебе отношение. Философия же, как выясняется, претендует именно на это: на то, что каждый может найти в ней для себя нечто интересное. Могут ли этим похвастаться другие науки? Конечно, любая наука приковывает к себе всеобщий интерес в период великих свершений. Дарвин заставил всех любознательных людей стать немного биологами, а Эйнштейн - немного физиками. Но все равно, понять на серьезном научном уровне формулы Эйнштейна представляется делом слишком специфическим для того, чтобы всеобщий интерес к его личности вылился в подлинное знание физических предметов. Философ в большей мере может претендовать на понимающее внимание к своей философии и в этом смысле снова попытаться посмотреть на другие науки свысока. Посмотрим, что из этого выйдет (и можно даже подумать о реабилитации названия "философии", которое я ранее назвал по сути неверным. Можно как раз условиться о том, что мудрость отличается от знания тем, что относится к универсально интересным для человека вещам, а знание - к специально-интересным. Итак, да здравствует любовь к мудрости!).
Что до современного скепсиса в отношении философии, то он во многом обусловлен вовсе не проблемой неопределенности ее предмета, а скорее некоторым кризисом жанра. Так уж случается, что вслед за расцветом приходят времена упадка или довольно будничного существования. Философский скепсис последнего времени символизирует собой передышку после изматывающих философских баталий. Но теперь передышке конец. Вперед! Философия зовет за собой всех, кто готов последовать за ней. Скептики же все еще отдыхают. Неспособные на утверждение, они сомневаются в способности утверждать. Не зная, о чем им говорить, они считают, что говорить вообще не о чем, и говорят именно об этом.
1.1.5. Опора мышления
Конечно, хорошо сбросить с себя весь груз забот и провозгласить: что-то, наконец, сделано нами. Но сначала надо убедиться в том, что нечто действительно сделано и при этом сделано добросовестно, то есть совесть уже не упрекает нас в недостаточности приложенных усилий или в недостаточной отделке результата. Может быть, нам бы уже и хотелось оставить данную тематику и перейти к другой, но многое еще не отпускает нас, многое еще не вполне прояснено. Ведь мы говорили о философской и научной истинах, и именно с этой целью отделяли философию от науки, в итоге убедившись в ее неотделимости. Вместе с тем вопрос соотношения до сих пор не прояснен.
Критерием научности является как раз возможность проверки сделанного утверждения, а проверка эта делается посредством указания на подтверждающие наше утверждение факты. И философии отказывают в научности исходя из того, что философские суждения нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть. То есть если под истиной понимается фактическое суждение, а некоторое суждение просто не подлежит фактическому подтверждению или опровержению, то оно никак не может быть истинным. Парадоксальная выходит ситуация: философию лишают права на обладание истиной! Тут наступает тот самый момент, когда философия, как кажется многим, отбрасывается далеко-далеко назад по сравнению с прочими науками в смысле поиска истины. Настоящее знание, скажут нам, подтверждается фактами, а философское знание фактами не подтверждается, поскольку оно вообще не занято ими.
Но что такое факт? Как уже отмечалось, под фактом понимают достоверное событие. А именно: что-то произошло, мы фиксируем это и говорим, что это факт. За кандидата в президенты проголосовало n-е количество избирателей - это факт, началась война - это факт, при воздействии на воду кислотой она поменяла (или не поменяла) свой цвет - это снова факт. Любой закон в естественных науках фиксирует некий факт, который выводится из других фактов. Естественник торжествует. Он утверждает то, что безусловно есть.
Теперь обратимся к следующему суждению: ревность есть чувство, проявляющее себя при подозрении в неверности любимого нами или уверенности в ней. Факт это или не факт? Мы зафиксировали событие: подозрение или уверенность в неверности и говорим, что его следствием является некое чувство, которое люди назвали ревностью. Достоверно ли данное событие? Достоверно. Значит, факт налицо. Но ревность есть понятие, хотя для философа и не ключевое, но все же, безусловно, философское. Получается, что разводить философа и факты неправомерно. Возьмем следующее суждение: влюбленность не является гарантией взаимности. Факт это или не факт? Непредубежденный человек скажет: практика показывает, что факт.
Чтобы опровергнуть положение о том, что философское мышление опирается на факты, необходимо указать хоть на одно явление, имеющее место в этом мире, при котором вопрос "так это или не так?", не соответствовал бы вопросу, "факт это или не факт?". Ведь с тем, что философ задается вопросом, "так это или не так?", я надеюсь, никто спорить не будет. Но, если мы посмотрим, что означает ответ "так", то мы не увидим ничего, кроме того, что оно указывает на достоверность некоего события. Проблема, очевидно, состоит в том, что все же не все согласны обозначать словом факт достоверность в отношении жизненных понятий. Исторически сложилось, что факты относят к миру специальных наук, а миру философии оставляют лишь домыслы. Все это является следствием того, что неприспособленный к работе с понятиями человек видит лишь их тени.
Еще раз: философ задается тем же самым вопросом, что и любой другой ученый: так это или не так? Дать утвердительный ответ ему, как и любому человеку науки, намного сложнее, чем отрицательный. Его утверждение также может быть значимым, а может - нет. И если бы это было не так, как вообще мы могли бы выделять философов, и одного философа назвать состоятельным, а другого несостоятельным? На каком основании мы бы сделали это, если бы все суждения философов были произвольно утвердительными? Итак, мышление опирается на факты: будь то философское или любое прочее научное мышление.
Следует выразиться определеннее: не существует суждений, выходящих за пределы фактического подтверждения либо опровержения. Вся жизнь состоит из событий. Событие становится таковым только по факту его фиксации. Значит, любое верно зафиксированное жизненное событие является фактом. Любое неверно зафиксированное событие - ложно. Любое суждение фиксирует некое событие как верное или неверное. Но событие и становится событием лишь по факту фиксации. Отсюда мы видим, что любое событие и становится фактом или домыслом только в форме суждения. Следовательно, любое суждение является либо истинным (соответствует факту), либо ложным не только по форме, но и по сути. А раз так, то ложность любого суждения может быть установлена, а, следовательно, и не существует утверждений, которые бы не попадали под критерий опровержимости.
Все, торжество различного рода естественников и представителей точных наук свелось наконец-то к нулю. Все они, так ратующие за верифицируемость (опытную проверку) знания, получают достойный ответ: любое знание может быть верифицируемо (потому что абсолютно любая проверка есть проверка фактами, слово "опытный" не прибавляет проверке никакого веса). Проблема всегда состоит лишь в нашей способности сделать это, а вовсе не в типе того или иного знания. Если философ способен, он всегда подтвердит свою правоту не хуже способного физика или математика.
1.1.6. От факта к истине (проблема индукции)
Правда тут возникает еще одна проблема, которую необходимо разрешить. То, что факты имеют место, очень трудно поставить под сомнение, но вот нашу способность перейти от отдельных фактов к закономерностям издавна ставят под вопрос, и этот вопрос уже не является чисто философским, но общенаучным. Насколько могут быть верны устанавливаемые нами научные законы? Они, скажут нам, подтверждаются фактами. Но кто сказал, что мы в конце концов не найдем факт, который бы опровергал сформулированный закон? Иначе говоря, скептики (обычно ссылаются на Юма) говорят, что какое бы большое количество фактов не подтверждало нашу гипотезу, мы никогда не сможем посчитать, что ее подтверждают все факты, потому что мы никогда не будем в состоянии проверить все факты, а всегда только какую-то их часть. Отсюда делается вывод о невозможности сформулировать закон, и утверждается, что все законы являются лишь гипотезами ("все законы или теории следует считать гипотетическими, или предположительными, то есть просто догадками". К.Р. Поппер. "Объективное знание. Эволюционный подход". (гл.1., стр. 20). М.: Эдиториал УРСС, 2002).
Данную проблему связывают также с проблемой индукции (чаще всего неверно отождествляют) и говорят, что невозможно вывести истинность некоторого положения, опираясь на факт его постоянного повторения. Иначе говоря, как бы часто ни падало яблоко на землю, мы не можем утверждать, что тысяче первое яблоко не поведет себя несколько иначе по сравнению с первой тысячей яблок. Более того, если даже ни одно яблоко не повело себя странно (не так, как другие), то мы все равно должны подумать о том, что в будущем оно может повести себя иначе, пусть пройдет даже целое тысячелетие. Получается, что у нас в наличии не только отсутствуют все факты, на основе которых мы могли бы построить теорию, но еще и имеющиеся в наличии факты являются ненадежной гарантией истинности. Таким образом, говорят скептики, невозможно совершить безусловно оправданный переход от частного к общему на основе повторения. Максимум, который оставляют подобного рода скептики науке - это правдоподобность. Не существует истинной теории, но при этом вполне возможно одну теорию предпочесть другой. Критерии предпочтения: трудности, связанные с опровержением сформулированной теории. Лучшие теории дольше выдерживают огонь критики, но, в конце концов, их все равно опровергают. Козырная карта, которую бросает, например, Поппер: теория Эйнштейна опровергла теорию Ньютона, считавшуюся эталоном научной истинности ("ни одна теория не была так твердо установлена, как теория Ньютона, и вряд ли когда-нибудь будет, но как бы ни относиться к теории Эйнштейна, она - во всяком случае - научила нас считать ньютоновскую теорию "не более чем" гипотезой или предположением". Там же. (стр. 20).).
То, что все такого рода скептические построения неверны, любой человек, занимающийся наукой, не может не понимать. А именно: совершенно невозможно искать истину совершенно точно зная, что найти ее нельзя. Можно сколько угодно рассуждать на тему о том, что одна теория может быть предпочтительней другой, но тот, кто ищет, тот хочет найти истинную, а вовсе не предпочтительную теорию, которую через некоторое время кто-нибудь опровергнет. На это, конечно, могут возразить, что наши желания в данном случае расходятся с нашими возможностями. Человек хочет найти истину, но находит всегда только приближение к ней. Но вот как можно понять слово "приближение"? Проведем разграничение понятий. Конечной истиной будем называть такую истину, которая охватывает весь человеческий опыт. Промежуточной (или приблизительной) истиной мы будем называть такую истину, которая охватывает весь имеющийся в наличии человеческий опыт. Совершенно очевидно, что конечную истину найти нельзя, поскольку опыт обладает свойством бесконечных вариаций. Но вот объяснить все то, что мы сейчас имеем в наличии, человек в состоянии. Он способен на это как раз по факту формулирования законов. И я думаю, что самый скептический скептик будет вынужден признать, что Ньютон в свое время дал исчерпывающие физические объяснения. Если же мы согласимся со скептиками, тогда получится, что Ньютон мог бы, сформулировать свою теорию гравитации, а потом подумать, подвергнуть свою теорию критике и сформулировать те самые закономерности, которые позже сформулировал Эйнштейн. Но он не мог этого сделать, реальность не предоставила ему достаточное количество материала для построения качественно новой теории.
Далее, если промежуточная истина совершенно верно объясняет весь имеющийся в наличии опыт, совершенно неправомерно говорить о ее возможном опровержении в будущем. В той области, в которой она установлена, эта истина является неопровержимой уже по самому определению. Теория либо объясняет, либо не объясняет. Если она действительно объясняет, значит, все - закон состоялся. Но как же быть с дальнейшим развитием знания? Как быть с Эйнштейном и Ньютоном? Впрочем, я думаю, что никто, кроме скептиков, не подумал, что Эйнштейн действительно опроверг Ньютона, хотя Эйнштейн определенно показал, что при некоторых условиях (например, в условиях скорости света) действуют иные закономерности. Так вот мы и скажем, что новый опыт нашел новое объяснение, а не так, что новая теория опровергла старую. Новое, полученное Эйнштейном знание, определенно глубже знания, полученного Ньютоном, оно ближе к конечной, недостижимой истине. Но каждое промежуточное звено при этом само по себе является истинным, а вовсе не гипотетическим. Любая истина является приблизительной по отношению к конечной истине, и при этом она является безусловной по отношению к имеющимся в наличии данным, иначе она теряет право на звание истины. Закон - не гипотеза. Он утверждает не то, что может быть (а может, соответственно и не быть), а то, что есть в рамках того, что нам доступно. Поэтому и неправомерна отсылка к тем фактам, которых нет в наличии. Ученый объясняет не все факты, а все те, которые находятся в его распоряжении.
С повторением же фактов дело обстоит проще. Ведь если мы действительно объяснили, почему реальность ведет себя именно так, а не иначе, то нам нечего опасаться, что в следующее мгновение она поведет себя иначе. Если же она действительно повела себя иначе, значит, объяснение было неверным, а мы говорим о верном (в рамках данного) объяснении. Скептики упускают тот момент, что закон не говорит, что яблоко должно упасть на землю, поскольку все яблоки до него падали на землю. Он говорит, что всякий предмет должен упасть на землю по такой-то формуле, которая и представляет собой объяснение феномена. Обобщение фактов строится на объяснении многочисленных повторений, а не на простом фиксировании повторений. Именно после объяснения многочисленность превращается в бесконечное множество. Если ученый возьмется показывать, что яблоки падают на землю, то, естественно, ему придется показывать до бесконечности, и всегда можно будет ожидать, что оно возьмет, да и не упадет. Если объяснить, почему именно оно падает на землю, то все дальнейшие повторения превратятся в простую иллюстрацию закона. Частность уже не сможет выйти за рамки общности: яблоко пусть и через тысячу лет уже никак не сможет не упасть. Далее речь идет уже об элементарной логике. Если показано, что дело при определенных условиях обстоит так, то оно уже не может обстоять иначе. Все же новое найдет свое объяснение в новом законе. С этим вопросом мы разобрались.
1.1.7. Претензии к философии
Вернемся, однако, от общенаучных проблем к специфически философским. Было установлено, что фактические претензии к философии несостоятельны. Но ведь есть и другие. Ярко выраженными являются претензии к умозрениям философии, к ее непрактичности. Вместо того, чтобы просто мыслить, пусть бы философ как- то применил свое мышление в мире явлений. Такая претензия, однако, также не имеет ничего специфически относящегося к философии и может быть отнесена к любой теории. Теоретик мыслит и только: будь то физик-теоретик, математик или философ. О соотношении же теории и практики мы поговорим чуть позже.
Помимо раздражения теорией существует еще специфическое раздражение произвольностью теории. Философ, якобы, просто мыслит, как ему вздумается, вместо того, чтобы решать конкретные серьезные задачи. Это раздражение произвольной умозрительностью среди философов было впервые четко выражено Бэконом, которого раздражало то, что природу пытаются постичь посредством одних только умозаключений, что, по его мнению, может привести лишь к абсурдным положениям, к недостоверному знанию. Он утверждал, что философия не может больше опираться лишь на силу ума, подобно тому, как в ремеслах люди уже давно не опираются на одни лишь руки ("Остается единственное спасение в том, чтобы вся работа разума была начата сызнова и чтобы ум уже с самого начала никоим образом не был предоставляем самому себе, но чтобы он был постоянно управляем и дело совершалось как бы механически. В самом деле, если бы люди взялись за механические работы голыми руками, без помощи орудий, подобно тому как в делах разума они не колеблются приступать к работе почти лишь только усилиями ума, то невелики были бы те вещи, которые они могли бы подвинуть и преодолеть, хотя бы они посвятили этому усердные и притом соединенные усилия". Ф. Бэкон. "Новый Органон". (Предисловие, стр. 8). // "Сочинения". М.: Мысль, 1978.). Нетрудно заметить (хотя, может, и нелегко), что тут налицо отход от определения и науки, и философии. Наука (и философия в частности) вообще опирается на мышление, которое, в свою очередь, опирается на некие доступные ему факты. Говорить после этого, что философия не может опираться на одно лишь мышление, значит, утверждать, что философия не может быть больше философией. Сам Бэкон говорит об инструментах для мышления, но в том-то и дело, что такого рода инструменты остаются в рамках мышления. В конце концов, предложенный им метод постижения природы (постепенное восхождение от частностей к более общим утверждениям, потом к еще более общим и так до наиболее общих: "Два пути существуют и могут существовать для отыскания и открытия истины. Один воспаряет от ощущений и частностей к наиболее общим аксиомам и, идя от этих оснований и их непоколебимой истинности, обсуждает и открывает средние аксиомы. Этим путем и пользуются ныне. Другой же путь выводит аксиомы из ощущений и частностей, поднимаясь непрерывно и постепенно, пока наконец не приходит к наиболее общим аксиомам. Это путь истинный, но не испытанный". Ф. Бэкон. "Новый Органон". (Кн.1, XIX, стр. 14-15). // "Сочинения". М.: Мысль, 1978.) как метод все равно остается лишь в рамках мышления, да и не может выйти за эти рамки, пока Бэкон остается только философом.
Далее говорят, что научное знание предпочтительнее, поскольку философия вообще представляет собой лишь общую методологию науки. А что важнее: метод или то, что мы добываем с помощью метода, то есть собственно знание? Конечно, знание предпочтительнее. Но кто придумал, кто сказал, кто доказал, что философия выполняет методологическую по отношению к знанию функцию? Кто бы это ни был, понять его сложно. Занятия философией дают непосредственно знание, как мы недавно уточнили, знание жизненных понятий. В рамках поиска философской истины существуют свои методики, в рамках физической науки - свои. То есть, конечно, философия не занята тем, что собирает некое предварительное знание, на которое опирается исследователь, например, природы. Просто одна наука занята одними фактами, поиском одной истины, а другая - другими фактами, поиском другой истины.
Далее к философии выдвигаются следующие претензии. Тот же Бэкон говорит, что свидетельством развития науки является ее движение вперед, а в философии такого движения не наблюдается: она топчется на месте, погрязнув в спорах ("Указания должно также брать из роста и развития философии и наук. Ибо то, что основано на природе, растет и приумножается, а то, что на мнении, меняется, но не растет". Ф. Бэкон. "Новый Органон". (Кн. 1, LXXIV, стр. 38). // "Сочинения". М.: Мысль, 1978.). Этот аргумент, возможно, был действенным для того времени, но сегодня он едва ли может показаться таковым, причем отчасти и благодаря самому Бэкону, безусловно, двинувшему человеческую мысль вперед. Например, Платон значительную часть своих исследований посвятил разработке концепции идеи, а сегодня абстрагирование идеи от предмета понимается само собой разумеющимся. Мы не будем заострять внимание на том, что есть конкретная лошадь, а есть идея (понятие) лошади - это понятно каждому. Конечно, Платон развивал свои мысли в очень интересном направлении, отрывая мир идей от мира явлений, но эта часть учения и воспринимается как исторический, а не научный факт. Философия же тем временем движется вперед. Там, где ранее были заросли, теперь проложены удобные дороги, так что мы идем по ним и не задумываемся над тем, как тяжело было продвигаться тем же самым путем раньше. Но кое-где на месте старого леса нагородили новый; впрочем, и на ровной дороге может споткнуться тот, кто не умеет ходить.
Впрочем, для того, чтобы вы не сочли, что я выдаю желаемое за действительное, скажу еще несколько слов о движении философской мысли вперед. Ведь утверждение о том, что на месте зарослей уже существуют дороги нельзя счесть веским доказательством без указания дороги на месте зарослей. В качестве примера движения мысли вперед можно привести спор идеалистов и материалистов. А именно: на сегодняшний день этот спор попросту выдохся. Две позиции выяснены, выяснены пределы их аргументации, так что ничего нового в этом смысле сказано быть не может. Позиция материалиста будет всегда разбиваться о то, что в своем восприятии объектов, которые он считает внешними (объективной реальностью, существующей вне сознания или материей), он не в состоянии выйти за пределы своих ощущений. Поэтому, что бы он ни назвал объектом, другой может назвать этот "объект" ощущением. Позиция идеалиста всегда будет разбиваться о наличие законов, которым подчиняется та реальность, которую мы считаем внешней по отношению к нам. Эти законы объективны, что и дает нам право говорить о существовании внешней объективной реальности, данной в ощущении. Итак, с одной стороны материя может представляться лишь идеей материи, с другой - она подтверждает свое бытие наличием определенных свойств, которые воспринимаются нами именно как свойства внешнего объекта, а не как ощущение само по себе. Вот и все, что может быть сказано в этом отношении. Но если сегодня кто-нибудь вновь провозгласит, что все есть лишь наше ощущение, то вряд ли он найдет того, кто захочет вступать с ним в полемику. Время этого спора ушло, мысль здесь больше не задерживается надолго.
Приведу еще один пример, во многом более наглядный. Существует теория врожденного нам знания и, в противовес ей, теория знания приобретаемого. Вот и я в свое время начал думать о том, как бы показать, что знание нами приобретается, а не припоминается. Но от данного предприятия меня оттолкнула следующая мысль: очевидно, подумал я, при сегодняшнем уровне развития знания не может быть, чтобы это положение нуждалось в доказательствах. И, стоило мне только-только начать систематическое знакомство с философской традицией, как я естественным образом сталкиваюсь с работой Джона Локка "Опыт о человеческом разумении", первая книга которой (ее заглавие "Neither Principles nor Ideas Are Innate") как раз и посвящена детальному разбору этого вопроса. Вывод Локка: нет никаких оснований считать знание врожденным, знание приобретается нами в процессе обучения - вывод, к которому у нас в свою очередь нет никаких оснований не присоединиться.
Всякому Моцарту надо еще научиться своей музыке, какими бы гениальными способностями он ни обладал. В противном случае мы могли бы ждать великих свершений от каждого ребенка в возрасте приблизительно 13 лет. Ведь к этому времени личность уже складывается, и значит, все дело остается за тем, чтобы вспомнить. В 13 лет у человека уже достаточно хорошая память, чтобы вспомнить, но вот вспоминать ему нечего. Или точнее он вспоминает лишь то, что заучил в течение этих тринадцати лет (плюс время в утробе). На учебу нужно время. Далее, если бы знание припоминалось нами, то его объем оставался бы неизменным, то есть не могло бы идти и речи о каких-то открытиях. Как можно открыть что-то новое, только повторяя. Повторяют только пройденное. В общем, много можно было бы привести аргументов в пользу приобретаемости знания. А ведь работа Локка увидела свет еще в 1690 году. То есть, начни мы развивать данную тематику, и мы бы стали тем самым заниматься делом уже блестяще выполненным до нас, да еще и более, чем триста лет назад! Но знание о движении философского знания может предостеречь нас от бесполезной траты сил.
Далее же мы видим, что в свою очередь теория "tabula rasa" ("чистая доска"), по которой выходит, что родившийся человек начинает приобретать знание через любой (безразлично какой) внешний опыт, являясь своего рода сумкой, в которую вкладывают знания, также оказалась несостоятельной. Эта теория полностью игнорирует наличие мощнейших, наследственно закрепленных склонностей человека, в силу которых один человек оказывается более восприимчив, чем другой, и также он оказывается более восприимчивым к одному роду опыта и менее к другому. Знание приобретаемо, но вот почему мы оказываемся склонны приобрести именно то, а не другое знание? Потому, что определенное, если его так можно назвать, предзнание, определенные структуры восприятия даны наследственно, то есть врожденны человеку. Итак, мы видим, как знание на наших глазах продвигается вперед. Мы видим, как на смену несостоятельной теории припоминаемого знания приходит состоятельная теория знания приобретаемого. Далее мы видим, как на смену несостоятельной теории чисто внешнего характера приобретения знания, приходит понимание значимости наследственных склонностей. Мы не стоим на месте - знание определенно движется вперед.
Вообще разговоры о пустых умозрениях и о застое философского знания привели к идее необходимости превращения философии в науку. Далее нам говорят даже, что якобы, такие философы, как Кант и Гегель, выполнили или, во всяком случае, пытались выполнить эту задачу: превратили-таки философию в науку. Однако тот, кто был согласен с предшествующими рассуждениями, уже понимает, насколько некорректно поставлена задача: превратить философию в науку. Философия по определению является наукой. Задача может состоять лишь в том, чтобы быть хорошими философами. Эту задачу Кант и Гегель решили. Речь о застое философии может идти лишь в случае отсутствия достойных философов, но застой в философии никак не связан с самой сущностью философии.
1.1.8. Философствование и философия
Вопрос о болтовне в философии полезно рассмотреть отдельно. В самом деле, ведь это древнейшая претензия, предъявляемая философам. Пока другие заняты каким-то делом, эти бездельники, именующие себя философами, только болтают. Как это ни странно, но другие науки избежали подобных упреков. Человек науки, в общем, никогда не считался болтуном. Но если мы обратимся к проведенной линии раздела между философией и другими науками, то странность сменится пониманием.
Претензии к философам очень похожи на претензии к писателям: и те, и другие болтают о жизни. Они отражают жизнь, и это занятие очень серьезное, но непосвященный человек может увидеть лишь болтовню. То, о чем он говорит с приятелями, тут вдруг становится объектом рассуждений. Но он способен увидеть только все тот же самый разговор. Однако стоило бы ему вступить в этот разговор (или попробовать описать что-то), как он почувствовал бы разницу, понял на какую глубину можно уйти там, где он всего лишь барахтается на поверхности.
Казалось бы, века существования философской мысли должны были реабилитировать философию в плане ее научности, и соответственно, серьезности, и это действительно произошло, но как-то только отчасти. Почему же и до сих пор философию при желании можно посчитать если не болтовней, то все же не совсем наукой? Для ответа я предлагаю вам взять и почитать Вольтера и Монтеня. Кто такие Вольтер и Монтень? Философы или нет? Еще какие знаменитые. Давайте же ознакомимся с их философией. Возьмем для примера "философские повести" Вольтера. Сразу же можно сделать замечание: да, конечно, его знаменитые повести называются философскими, но с таким же успехом они могли бы называться и просто повестями. Цитирую: "Возвратившись домой, он послал слугу купить книжные новинки, чтобы немного утешиться, и пригласил к обеду несколько ученых для развлечения. Их пришло вдвое больше, чем ему хотелось; они слетелись, как осы на мед. Бездельники торопились поесть и наговориться; они восхваляли две категории людей - покойников и самих себя, но отнюдь не современников, если не считать хозяина дома. Когда кому-нибудь удавалось хорошо сострить, остальные потупляли взоры и покусывали себе губы от досады, что острота сказана не ими" (Вольтер. "Мир, каков он есть" (стр. 107). // "Философские повести". М.: Правда, 1985.). Это - пример философского рассуждения у Вольтера! Рассуждения, выбивающегося за рамки чисто художественного повествования. И какая мысль выражена в данном отрывке? По иронии судьбы он попросту обзывает ученых бездельниками-болтунами. Но он отчасти определил и себя самого. С точки зрения философии, все его рассуждения - не более, чем болтовня, может быть довольно занимательная, но никак не научная. Ну а как быть с тем, что все же Вольтер выражает какие-то мысли, ведь недаром его прозвали вольнодумцем?
Определимся в отношении терминов. Философствованием называется то рассуждение, которое состоит в выражении одной единственной мысли в одном предложении. Собственно вместо рассуждения имеет место высказывание. Философским называется то рассуждение, в котором одна мысль вытекает из другой или подтверждается (уточняется) другими мыслями. Мы должны раз и навсегда провести грань, отделяющую науку от разговоров. Введение термина философствования должно помочь нам в этом. И мы увидим, что Вольтер ни в коем случае не является философом, он только лишь философствует. Ему приходит в голову мысль, и он излагает ее. На этом рассуждение заканчивается, и он переходит к другому, не менее глубокому рассуждению. Приведенное здесь рассуждение Вольтера сводится к одной единственной мысли: ученые - бездельники. Иллюстрации их бездельничества, приведенные Вольтером, вообще не относятся к философии, но являются достоянием литературы. Он не доказывает, что они бездельники, он просто показывает, он отображает реальность в образе, а не в идее. Я не пытаюсь принизить роль Вольтера, но просто показываю, что он является великим литератором, но не может претендовать на роль не то что какого-то философа, но и просто на роль философа. Он - не философ, он только философствует.
Досталось же Вольтеру! И от кого: от большого любителя литературы, а также и от большого любителя пофилософствовать. Я обрушился с такой критикой на философствование для того, чтобы точнее отделить один феномен от другого, но на самом деле трудно не увидеть, что философствование является органичной частью философии, оно представляет собой переходную форму от разговоров собственно к системе мысли. Поэтому теперь я займусь реабилитацией философствования. Для реабилитации философствования достаточно указать на целый ряд великих имен в философии, которые занимались либо исключительно философствованием, либо оставили значительный след в этом жанре. И сколько текстов, составляющих достояние философствования, считаются философскими! Марк Аврелий, Сенека, многочисленные опыты (помимо Монтеня можно привести пример менее известных опытов Бэкона), почти весь Руссо (за исключением "Общественного договора", конечно). А сколько философствования можно найти у Ницше! Он находит фразу и тут же бросает ее нам, но ведь часто эта фраза запоминается и выражает столько, сколько зачастую не выразит целая книга. В общем, не будем ругать философствующих, раз среди них столько великих талантов, но все же будем отличать науку философии от философствования.
Вот это постоянное отождествление философствования с философией и делает возможным считать философию болтовней, вереницей произвольно высказываемых мыслей. Смысл философствования: подумать, найти истину, и идти дальше. Смысл философии: подумать, подумать, подумать, подумать, подумать и лишь потом предположить, что ты нашел какую-то мысль, а потом уже пытаться сформулировать ее и обосновать. Один высказывается, другой рассуждает. Но я бы даже рискнул сказать, что существование философствования является еще одним преимуществом философии над другими науками, где ничего подобного быть не может. Как не может быть разговаривающего математика, так не может быть и математика полуразговаривающего, какого-то промежуточного математика, находящегося на полпути к науке. Философствование я бы назвал малой формой философии, чем-то наподобие рассказа или поэзии в литературе. Философ может быть просто рассказчиком или лириком (или трагиком) и уже в одном только рассказе (в одной строчке) донести до людей важнейшие мысли. Таким образом, философствование расширяет рамки философии, а не принижает ее, как считали и считают многие ученые и философы.
Но, конечно, я не являюсь ни первым, ни вторым в ряду тех, кто пытался отделить реально организованное знание или науку философии от цепочек разрозненных утверждений по тому или иному поводу. В этой связи уже и говорилось, что считается, что Кант и Гегель превратили философию в науку. Такая постановка вопроса неверна, но может быть они действительно четко противопоставили научный язык повествования обыденному и, тем самым, способствовали онаучиванию философии? Но мой вопрос будет следующим: на каком языке должно вестись рассуждение о жизненных понятиях? Логично предположить, что ответ будет следующим: на жизненном или на обыденном или, удачнее будет сказать, на разговорном языке. Мы должны держать в уме аналогию между литературой и философией. Очевидно, что при единстве предмета отображения, они вряд ли могут сильно расходиться в языке. В чем преуспели Кант и Гегель, так это в том, чтобы сделать свои тексты труднодоступными для понимания. Особенно в этом преуспел Гегель, про которого в частности говорят, что прежде чем переводить его на иностранные языки, полезно было бы перевести его с немецкого языка на немецкий. Защитники же Гегеля с презрением бросают: вы просто не можете понять его мысль. Но дело состоит вот в чем: если кем-то выражена мысль, а кем-то другим выражена та же самая мысль более понятным образом, то кто из двух мыслителей привлекательнее в глазах читателя? Очевидно, второй. Но мы ведь не говорим о том, что он выразился понятнее при потере из-за этой понятности хоть толики содержания. Поэтому дело состоит вовсе не в том, чтобы Гегель упрощал свой язык в угоду публике, но в том, мог бы он сказать все то же самое на более понятном языке. Специально этот вопрос я исследовать не буду, хотя ссылки на трудность понимания языка Гегеля как минимум широко распространены. То есть речь идет о какой-то дополнительной проблеме, помимо проблемы понимания содержания. Поэтому к вопросу о языке философских произведений надо подходить осторожно. За стремлением сделать его наукообразным часто скрывается тенденция сделать его просто непонятным.
Ну а как же быть с терминами? Ведь любая наука рождает термины. Однако главными терминами философии являются вполне разговорные слова, что является следствием предмета философии: свобода, равенство, государство и т.д. Заметим, что и новообразуемые философские термины органично вливаются в разговорную речь: глобализация, капитал, либидо, гендер. Так что разговорность философского языка не является недостатком философии. Напротив, она может гордиться своей понятностью, которая позволяет ей расширить круг потенциальных читателей по сравнению с другими науками. Надеюсь, что тема философствования и философии изложена мной вполне понятно. На вполне человеческом, можно сказать, разговорном языке. Надеюсь так же, что теперь я уже могу перевести дух и сказать: об истине и о специфике философской истины кое-что действительно сказано.
1.1.9. Чистота мышления
Дух переведен, но пройдено-то нами еще совсем немного. Что же, начало пути требует особого настроя. Любой большой труд представляет собой что-то вроде марафонской дистанции. И вот представьте себе: спортсмен пробежал всего лишь круг из требуемых пятидесяти и уже чувствует себя усталым. Добежит ли он до финиша? Скорее всего, нет, хотя и сил у него может быть еще с избытком. Он мог бы пробежать все двадцать кругов, но сходит после второго-третьего, поскольку на него давит число пятьдесят. Он пробегает второй круг, думает: "Еще 48", - и его руки опускаются, бег замедляется, и он сходит с дистанции. Тяжелее же всего приходится спортсмену (если он вынослив) где-то около середины дистанции. Тут он не может не устать, как бы хорошо ни был готов, а в это время его внутренний голос произносит нечто ужасное: "Еще столько же". Мы же еще далеки от середины пути, так что нам (мне, как пишущему, вам - как читающим), пожалуй, рано устраивать передышки. Вперед, вперед, до усталости еще далеко.
Итак, существует мышление и существует истина, открываемая мышлению в той или иной области. Тут есть еще один нюанс, а именно: пусть истина существует, но как нам узнать, что истинное в нашем мышлении суждение является истинным? А, может быть, мышление подводит нас? Кто сказал, что существует чистое мышление? От сомнения в истине мы переходим к сомнению в мышлении, которое, по сути, есть сомнение во всем сразу ("Человеку, исследующему истину, необходимо хоть один раз в жизни усомниться во всех вещах - насколько они возможны". Рене Декарт. "Первоначала философии". (ч.1. 1, стр. 97). // "Сочинения". Калининград: "Янтарный сказ", 2005.).
Для того, чтобы быть философами, мы должны на аксиоматическом уровне признать, что чистое мышление существует. Только когда мы признаем это, мы будем в состоянии претендовать на то, что наше суждение является истинным. Можно ли быть философом, оспаривая этот тезис? Представим себе такого философа. Он сказал нечто, и прибавил: но может быть, я ошибаюсь. Ответ такому философу должен быть следующим: если ты ошибаешься, тогда исправь свою ошибку. Он должен либо сделать это, либо признать, что он не в состоянии сделать этого. Но его утверждение о том, что может быть, он ошибается, не может считаться конечным, и, до тех пор, пока оно произносится вслед за суждением, данное суждение не может считаться окончательным. А раз суждения не состоялось, значит, также не состоялось и философа. Но оно никогда не состоится, если наш претендент (на звание философа) должен еще сомневаться и в мышлении, даже когда он уверен в истинности суждения. В общем, или наше мышление чисто (может быть чистым в зависимости от способностей мыслителя), или все мы спим, и тогда при пробуждении мы поймем всю меру наших заблуждений. Однако, кто бы что ни говорил, но я лично различаю сон и явь достаточно четко для того, чтобы заявить, что сейчас мы бодрствуем и, следовательно, можем полагаться на мышление, которое (при нашем должном старании) не подсовывает нам химер вместо знания.
Но меня могут спросить: как же может существовать чистое мышление, если мыслит всегда какой-то конкретный человек? Следует признать, что как только мы пытаемся высказать истину, мы пытаемся лишить себя конкретности и отождествить себя с чистым мышлением, раз только апелляция к нему дает нам право высказать истину. Процесс мышления с точки зрения субъективности и объективности может быть описан следующим образом. Сначала некое конкретное "я" выбирает некую загадку, которую задало ему некое понятие. Затем это "я" лишает себя своей конкретности, отождествляя себя с чистым мышлением, которое по какой-то причине остановило свое внимание именно на данной проблеме. Разрешение проблемы не может носить субъективного характера. Ньютон, например, сформулировал закон всемирного тяготения, а не закон ньютоновского тяготения. Если бы кто-то другой верно разрешил данный вопрос, то он пришел бы к точно таким же выводам, как и Ньютон, хотя вполне возможно, что его работа несколько бы отличалась от работы Ньютона, например, по стилю или по способу аргументации. В этом и состоит суть чистоты мышления: индивидуальность идет своим индивидуальным путем к вещам, не имеющим к индивидуальности никакого отношения. "Я" растворяется в "так есть независимо от меня". "Я" уступает место объективности. Наконец, когда загадка разгадана, чистое мышление снова должно стать конкретным мышлением, иначе оно потеряется в безбрежном море понятий. Такова суть субъективного объективизма, о котором уже говорилось. Проблемы носят объективный характер, но разрешить их должен субъект.
Надеюсь, от основных претензий и сомнений мы отбились. Но для чего мы делали это? Конечно для того, чтобы начать заниматься философией. Впрочем, отбиваясь, мы уже занимались ею. Избавились ли мы от сомнений? Да, избавились. От всех сомнений? Нет, не от всех, а только от тех, которые являются лишним неподъемным грузом, добавочным к и без того тяжелой ноше сомнений в истинности того или иного суждения.
1.1.10. Высокомерие и самоуничижение философии
Итак, с одной стороны философия может недооцениваться как праздная болтовня. Но мы не можем пройти и мимо противоположной тенденции: высокомерия философии. В чем состоит суть этого высокомерия? Философия, как долго считалось, указывает человеку, как тому надо жить. Наверное, трудно представить себе более почетное дело: "Философия - не лицедейство, годное на показ толпе, философом надо быть не на словах, а на деле. Она - не для того, чтобы приятно провести день и без скуки убить время, нет, она выковывает и закаляет душу, подчиняет жизнь порядку, управляет поступками, указывает, что следует делать и от чего воздержаться, сидит у руля и направляет средь пучин путь гонимых волнами. Без нее нет в жизни бесстрашия и уверенности: ведь каждый час случается так много, что нам требуется совет, которого можно спросить только у нее" (Луций Анней Сенека. "Нравственные письма к Луцилию". (письмо 16 (3), стр. 50-51). М.: "Издательство АСТ", 2004.).
Вот, оказывается, какая она, философия! Но странным образом такое ее описание не совпадает с определением. А для чего же мы так долго бились над ним? Разве не для того, чтобы понять, что собственно представляет собой философия? Мы разбирались, разбирались, и, наконец, разобрались. Философия занята жизненными понятиями. Означает ли такое занятие то, что она указывает человеку жизненный путь? Если мы, например, разобрались со значением слова "свобода", то сделали мы этим человека свободнее? Вопрос, надо сказать, совсем не так прост.
Но, во всяком случае, ясно: философия не дает никаких советов. Любое же определение направления для жизни подразумевает совет. Философия не говорит: делай то-то, она говорит: дело обстоит вот так-то. Здесь мы должны помнить о главном принципе научности: фиксирование, а не предписание. Ученый не указывает природе, как та должна быть устроена, но выясняет ее устройство, и показывает его нам. Философ не указывает жизни, как она должна развиваться, но выясняет законы ее развития и показывает их.
Вот наглядный пример искажения понимания задачи философа: "Моя философия направлена в сторону иерархии - не в сторону индивидуалистической морали" (Фридрих Ницше. "Воля к власти". Раздел 287. (стр. 141). СПб.: Издательский дом "Азбука-классика", 2006.). Ницше воспевает иерархию с таким чувством, как будто бы он ее создает. Но философ лишь созерцает мир понятий, но никак не создает его. Это относит нас к проблеме задачи философа - работе с понятиями, разгадке тех загадок, которые они задают. Ницше пожалуй, мог бы сказать, что его философия направлена на изучение иерархии. Но именно, что он и не хочет ее изучать, но хочет создать ее. Вот пример научного высказывания относительно иерархии: "Любая организованная социальная группа всегда является группой стратифицированной" ("Any organized social group is always a stratified social body". Pitirim Sorokin. "Social and Cultural Mobility". (p.12). The Free Press of Glencoe, Collier-Macmillan Limited, London, 1959.). Это не Питирим Сорокин хочет, чтобы было именно так, а не иначе, но он видит, что дело обстоит именно так и фиксирует данное положение дел. Мне могут указать, что философский вес Ницше куда как внушительнее веса Сорокина. Но я сейчас говорю не о весе, а о научности. То, что у Ницше при всей его гигантской философской силе имеется неверное понимание задачи философа, видно из его отношения собственно к философии, которую он попросту презирает. Ницше высказывается по этому поводу вполне недвусмысленным образом: он критикует философов за возню с понятиями. Что же ему можно сказать на это? Да только то, что он не хочет быть философом. Но разве кто-нибудь заставляет его? Не хочешь быть философом - не будь им! А если ты философ, то хочешь или не хочешь, но ты будешь возиться с понятиями, поскольку именно эта возня и является твоим делом. И, в конечном счете, Ницше остался в памяти поколений прежде всего как философ, который раскрыл значение понятия "Сверхчеловек". Специфика этого понятия весьма велика и мы, конечно, еще вернемся к нему.
Отдельно следует поговорить относительно философской позиции Маркса, которая выражена в его знаменитом: "философы до сих пор только объясняли мир, а дело состоит в том, чтобы изменить его". И опять: высокомерию Маркса нет границ. Он собирается не более и не менее, как преобразовать весь мир. Но это же самое высокомерие ведет к умалению роли философии, которая всегда только объясняет. Ситуация запутывается. О чем же идет речь: о высокомерии или о самоуничижении? Почему, как только философ начинает претендовать на какую-то особую роль в истории, он одновременно начинает относиться к философии с таким презрением? Ответ таков: как только философ становится надменным, считая себя указчиком событий, а не их фиксатором, он сразу же перестает быть философом. Именно что он становится уже кем-то другим. А кто вообще указывает нам? Власть. Осуществляет же власть политик. Недаром Ницше говорил, что с него на земле начнется большая политика, а Маркс создал Интернационал. Их выход за пределы философии закономерно привел их в не философскую сферу, в сферу политики. Но мы-то пока говорим только о философии. Фраза Маркса неверна, правильно бы было сказать: философы только объясняют мир, а я хочу его изменить. Он может хотеть, сколько ему угодно, но при этом хотении он перестает быть философом.
Но вот еще какой вопрос нельзя оставить без внимания: влияет ли все-таки философия на что-нибудь, изменяет ли она мир? Во-первых, не может быть никакого сомнения в том, что она изменяет мир для философа, ведь она дает ему смысл существования. Ну а как быть с миром вообще? Еще раз повторю сформулированный недавно вопрос: если мы, например, разобрались со значением слова "свобода", то сделали мы этим человека свободнее? Давайте представим себе просто человека, не философа. Он хочет быть свободным и становится свободным. Я, говорит он - свободный человек. И тут философ спрашивает у него, а что такое свобода, и наш человек оказывается в затруднении. Но если он считает себя свободным, он, очевидно, должен знать, что это такое. Если же он находится в каком-то непонятном состоянии, то он не имеет права назвать это состояние свободой. А где же ему почерпнуть знание того, что такое есть свобода, как не в философии? Следовательно, нельзя быть свободным, не обратившись к философии. Скажем по-другому: нельзя справиться с силами природы, не зная природы, нельзя справиться с собой, не зная философии.
Но вот вернемся немного назад, к фразе: "Если человек считает себя свободным, то, очевидно, должен знать, что такое свобода". Представим себе влюбленного человека. Исходя из подобной логики, можно сказать, что он обязательно должен знать определение любви со всеми различными нюансами. Если же он его не знает, то не имеет права заниматься любовью. Интересная получается ситуация: прежде чем поцеловаться, влюбленные должны уточнить друг у друга, верно ли они еще понимают то, что хотят сделать. Также могут возникнуть серьезные сомнения относительно того, что, например, политику так уж обязательно надо знать определение политики. Бьюсь об заклад, что большинство политиков имеет весьма смутное представление о политическом предмете, что не мешает им быть политиками равно как плохими, так и хорошими.
Тут нам на помощь приходят другие науки. Оказывает ли их развитие какое-то влияние на жизнь в целом? Вопрос смешон. Однако в чем состоит механизм этого влияния? Мы, например, садясь в автомобиль, пользуемся результатом целой эпохи развития научной мысли. Но нужно ли знать об этом тому, кто садится в автомобиль? Совсем не обязательно. Думал ли теоретик, благодаря поискам которого, автомобиль стал возможен, об этом автомобиле? Да никоим образом. Он просто создал теорию, которую кто-то использовал для того, чтобы создать автомобиль, а третий человек использовал это изобретение для того, чтобы ездить на этом автомобиле. Все эти три акта: теоретическое открытие, прикладное открытие на основе созданной теории и использование прикладного открытия- все они обладают самостоятельным значением. Мы видим, что теоретик, безусловно, оказал влияние на жизнь, только благодаря ему стала возможна поездка на автомобиле, но при этом непосредственно к автомобилю он не имеет никакого отношения.
Итак, помимо теоретического знания в нашем арсенале появился еще один термин: прикладное знание. Откуда он взялся? Ну как, откуда? Есть теория, а есть практика. И что? Вернемся к практике. Любая практика требует знания законов этой практики или знание правил игры. По мере усложнения практики усложняется и закон или правила. И вот эти правила представляют из себя, безусловно, какую-то систему знания. Это знание мы и назовем практическим или прикладным. Заметим, что это знание есть знание непосредственно практики и никоим образом неотъемлемо от нее. Правила игры оформляют практику. Но если это так, если правила игры непосредственно вытекают из самой игры, то нужно ли для их составления иметь в наличии что-нибудь помимо самой игры? Нет. А теперь вспомним о теоретическом знании. Оно, как мы условились, отображает практику. Но нужно ли ей что-нибудь, помимо практики для того, чтобы отобразить ее? Нужно ли тому, что отображает что-нибудь помимо отображаемого. Ни в чем больше оно не нуждается. Отсюда вытекает следующий вывод: прикладное знание не нуждается в теории, равно как и теория не нуждается в прикладном знании, они развиваются параллельно, то есть не пересекаясь, вытекая непосредственно из практики.
Рассмотрим различия между теоретическим и практическим законом. Практический закон фиксирует сформировавшиеся правила игры. Эти же правила указывают нам на то, как поступать, то есть носят характер предписания. Итак, практический закон предписывает. Теория фиксирует наличие определенных закономерностей в развитии практики. Эти закономерности носят описательный характер. Теоретический закон описывает. Любое предписание указывает реальности, какой ей надлежит быть, описание же показывает реальность такой, какой она и так является. Теоретик, следовательно, вообще не имеет никакого отношения к автомобилю, автомобиль - дитя практики, а не теории. Что такое вообще автомобиль? Автомобиль представляет собой усложненную до предела идею колеса. А кто придумал колесо? Мыслитель? Колесо придумал тот, у кого была нужда в том, чтобы оно появилось, оно возникло из чисто практической необходимости. Человек предписал реальности вести себя определенным образом, то есть катиться. Есть практика, и есть знание практики. Они сосуществуют без всякой отсылки к какой-то теории. Практический закон дает форму изменчивости, предписывая ей вести себя определенным образом. Заметим, что любое предписание подразумевает возможность его нарушения. В этом, в "так или иначе" и состоит суть изменчивости. Предписание говорит: "только так", но в нем (в предписании) не было бы необходимости, если бы по-другому и быть не могло. Теоретический же закон фиксирует не подлежащий никакому изменению покой. Поэтому, он ни на что и не влияет. Еще раз подумаем: как объяснение может оказывать какое-то влияние на то, что оно объясняет? Объяснение есть всегда объяснение того, что есть. Но если мы объясняем то, что есть, то о каком изменении этого может идти речь? Объяснение указывает как раз на полную неизменность определенного состояния - то, что и так есть. Физические тела притягиваются друг к другу. Все. На что может повлиять это утверждение? На тела, которые притягиваются? Но они притягивались и до формулировки закона. А кроме этих тел закон больше ни о чем и не говорит. Как нам добиться того, чтобы мы смогли полететь на Марс? Пока мы не можем полететь, но ситуация должна измениться, надо подумать и решить задачу полета, надо предписать определенный способ действия. В обоих случаях мы исходим из практики: в одном случае мы стремимся к ее изменению, в другом - к ее фиксации, объяснению.
Что-то для употребления в жизни может изобрести только тот, кто сидит в лаборатории, а не за письменным столом. Мы живем в мире фантазий тех людей, которые изобрели порох, бумагу, чернила, самолет и компьютер, а не тех, кто сформулировал теорию относительности, закон тяготения или раскрыл значение слова свобода. Но что ценнее: порох или теория относительности? Порох - это прозаично.
Как и искусство, всякое теоретическое знание совершенно бесполезно. Теоретик только созерцает и никогда ни на что не влияет. Единственное влияние, о котором может идти речь - это влияние от прочтения текста. Тот, кто читает и проникается написанным, безусловно, садится за чтение в одном состоянии и постепенно оказывается в другом. Он отрывается от всех практических дел и погружается в прекрасный мир теории. Мир для читающего изменился, он перестал быть практическим. Теоретик наслаждается созданием теории. Читатель наслаждается теорией. Двух этих условий вполне достаточно для существования общей теории. Тому, кому интересна жизнь, может быть интересно и описание жизни в понятии, то есть философия, которая есть теория жизни. Тому, кому интересна физическое строение земли и вселенной может быть интересной и описание физики, то есть теоретическая физика. Но теория становится собой только тогда, когда она становится автономной, самодостаточной. Только когда она описывает и не влияет на описываемое.
1.1.11. Уточнения
Теория не оказывает никакого воздействия на практику! Я чувствую, что еще не вполне убедил вас в этом. Что же, теоретическое познание превращается в простую игру? Оно превращается в игру ничуть не больше, чем, например, политическая практика превращается в политические игры, и притом мы никак не можем назвать эту "игру" простой. Это не игрушки, поскольку здесь идет битва умов, и каждый по-настоящему мыслящий человек осознает всю ответственность за сказанное им слово. Сказать неверное слово, значит, потерпеть философское поражение, а если ты считаешь себя философом, то одновременно это значит потерпеть поражение в жизни. Какие уж тут игрушки, речь идет о жизни и смерти. Если это и можно назвать игрой, то самой настоящей взрослой игрой. О простоте же данной игры говорят десятки до сих пор неразрешенных вопросов и ряд разрешенных в титанических усилиях.
И все-таки мы привыкли думать об ученом как о творце полезного дела. Сразу стоит отметить, что чаще всего ученого путают с изобретателем. Это ошибочное восприятие проявляет себя, например, в том, что считается, будто ученый открывает какие-то законы. Я не собираюсь придираться к словам, раз говорят, что он их открывает, то пусть и говорят, но, по сути, это неверно. Ученый открывает не закон, он открывает глаза людей на существование закона. Сам же закон существует помимо ученого. Земля "все-таки вертелась" задолго до Галилея, и его приход в этот мир ровным счетом ничего для Земли не изменил. Мы же готовы приписать вращение Земли Галилею, как будто бы он запустил это вращение. Но он открыл на него глаза людям. А вот автомобиль нужно еще открыть. Автомобиля не было до его изобретения, до его изобретателя.
И все-таки следует еще подумать о том, как сделать утверждение о самодостаточном существовании мира теории более наглядным. Во-первых, замечу, что такое утверждение никоим образом не отрывает теорию от практики. Теория развивается непосредственно из практики. Ведь практика-то и должна найти свое отображение в теории. Государству времен античности соответствовала античная теория государства, современное развитие государства требует современной теории. Без этого современного государства мы бессильны и никогда не сможем прийти к ценным научным выводам. У нас просто не будет материала для обобщения. Развивается государство, развивается теория государства.
Тут нас могут спросить: но почему же надо так радикально отказывать теории в эффекте обратного воздействия? В самом деле, весьма соблазнительно выглядит следующее положение: развивается государство, развивается теория государства, которая в свою очередь воздействует на развитие государства. Например, власть в государстве разделяется, это разделение закрепляется в теории, которая в свою очередь помогает закреплению этого разделения властей на практике. Или идея отмены рабства, укрепляясь в обществе, способствует отмене рабства.
Еще раз вернусь к принципиальному разграничению теоретического знания от знания прикладного. Практика рождает два вида знания. Один набор необходим ей для развития, другой - для осмысления этого развития. Необходимость разделения властей не является теоретическим знанием, поскольку государство может существовать и тогда, когда этот принцип не работает. Разделение властей необходимо предписать законодателю для того, чтобы вся власть не сконцентрировалась в руках исполнительной или законодательной ветви власти и чтобы власть соответственно не стала тиранической. Теоретик же просто примет это разделение к сведению как совершившийся факт и посмотрит, к каким это приводит последствиям для государства. То, что для практика является главным, а именно осуществление разделения, для теоретика является только началом его работы. Реальность усложнилась, значит, и теория нуждается в усложнении.
Но все же при более внимательном исследовании можно заметить, что теория обладает одним прикладным свойством, которое состоит в том, что теоретические законы нельзя игнорировать на практике. Фиксируя то, что и так есть, они запрещают поступать в противоречии с неизменной данностью. Так, например, знание о том, что во всяком обществе существует иерархия, запрещает нам пытаться построить общество без иерархии. Но ведь мы могли бы попытаться, и исторически некоторые деятели пытались построить общество без иерархии. Результат оказался плачевным как раз потому, что игнорировался теоретический закон. Однако знание того, что всякое общество стратифицировано, никоим образом не может помочь нам определить должное место конкретного человека в конкретной иерархии. Это место нам неизвестно и не может быть предопределено: только практика может поставить человека на нужное место. Значит теория оказывает критическое влияние на реальность, запрещая игнорировать себя, но не оказывает созидательного влияния, поскольку созидание реальности подразумевает ее изменчивость, которой мы не найдем в теории. Созидает теоретик только в самой теории, которая самоценна.
Но нам тогда скажут, что прикладное знание безусловно важнее знания теоретического, раз оно непосредственно движет практику вперед, тогда как теоретическое знание только фиксирует наличное состояние реальности. Но что главное в практике? Конечно, сама практика. Что важнее: самолет или теория самолета? Самолет важнее, поскольку именно ради него и создается теория. Следовательно, прикладное знание зависимо. Прикладное знание еще нужно приложить, то есть оно является предварительным; теоретическое же знание являет собой конечный продукт. Впрочем, и так должно быть понятно, что теория света важнее теории лампочки.
1.1.12. Профессионалы и любители в философии
Что еще можно сказать в смысле попыток очернить философию? А как же быть, могут спросить у нас, с бесконечными философскими спорами? Тут следует обратить внимание на тот факт (на факт, именно на факт), что количество значимых фигур в истории философии вполне сопоставимо с количеством значимых фигур в других науках. О чем это говорит, как не о том, что в философии, как и в любой другой науке, истина отсеивается среди множества заблуждений и банальностей. Но если бы все дело было только в спорах, сколько бы тогда было великих философов? Споры спорами, а истина истиной. Эта фраза относится к любой истине, в том числе и философской. Дилетантизм же существует в любых сферах деятельности. Для прояснения ситуации можно отдельно рассмотреть вопрос о соотношении дилетантизма и профессионализма в философии.
Первоначально сравнение профессионализма и любительства, что в философии, что в любой другой сфере деятельности не выглядит сколько-нибудь затруднительным. Все, кажется, более или менее очевидным. Профессионал есть профессионал, любитель есть любитель. Профессионал - серьезный человек, занимающийся серьезным делом, любитель - несерьезный человек, занимающийся "между делом". Предъявлять какие-то серьезные претензии к любителю не стоит, потому как - зачем, но и относиться к нему следует, как к любителю. Раз он занимается чем-то между делом, так и о нем следует вспоминать "между делом". Таковым может быть первоначальное приближение к проблеме. Однако оно не кажется до конца удовлетворительным.
Чтобы начать сравнение профессионализма и дилетантизма (любительства) в философии следует для начала принципиально определиться с тем, какого философа следует считать профессионалом, а какого любителем, дилетантом. Что означает, что профессией человека является философия? В том-то и состоит проблема, что это утверждение может говорить нам о двух разных вещах: во-первых, оно может пониматься в том смысле, что человек зарабатывает философией на жизнь, и, во-вторых, что философия является делом всей его жизни. Тут же появляются и еще проблемы. Во-первых, одно другому не мешает. Философия может быть делом всей жизни и давать заработок. Но в том-то и дело, что может "да", а может и "нет". Может являться делом всей жизни и не быть источником дохода (или - не основным источником), может быть источником дохода, но не являться делом всей жизни. Однако, по большому счету, слово профессия говорит в первую очередь о том, что дело дает заработок. При этом слово "профессионал", говорит о том, что то, чем занимается человек есть для него дело всей жизни. Как видно, необходимо введение еще одного понятия с тем, чтобы избавиться от неизбежно возникающего при его отсутствии раздвоения. Что это за понятие догадаться нетрудно. Понятию "профессия" следует вполне классически противопоставить понятие "призвание", а философу по профессии - философа по призванию. Под "философом по профессии" и будет пониматься тот, для кого философия скорее источник дохода, чем дело жизни, а под "философом по призванию" - тот, для кого философия скорее дело жизни, чем источник дохода. Так как понятие "профессионал" относит нас к философу по призванию по сути и одновременно формально относит нас к философу по профессии, и таким образом вносит путаницу, то оно употребляться не будет.
А теперь следует обратиться к понятию "любитель", дилетант. Слово "Любитель" - производное от слова любить. Любитель делает что-то, потому что любит делать это что-то. Им движет любовь в чистом виде. А если мы говорим о философии как о любви к мудрости, то любителем философии движет любовь к мудрости в чистом виде. Да, однако, если руководствоваться лишь подобного рода соображениями, то мы неизбежно придем к выводу о том, что любой настоящий философ есть лишь любитель. Тут, как и в случае с "профессионалом", налицо разлад между тем, что слово означает по форме, и тем смыслом, которое ему придается в реальности. А под любителем понимается тот, как уже говорилось выше, кто занимается чем-то "между делом", потому что ему это нравится.
Итак, мы имеем дело с тремя понятиями: философ по призванию, философ по профессии и любитель. Как же выстроить соотношение между ними? Во-первых, очевидным является то, что философа по призванию следует поставить выше философа по профессии. Только тот, для кого философия является делом всей его жизни и заслуживает право называться собственно философом - на это трудно что-то возразить. Но как же отсюда перебросить мостик к любительству? Конечно, следует делать это через слово любить, любовь. Любит ли философ по призванию свое дело? Конечно, любит. Как же можно не любить что-то, к чему ты относишься как делу всей своей жизни? Он не просто любит, но он любит это больше всего остального. Любитель же тоже любит, но для него эта любовь не становится всепоглощающей страстью. А как же философ по профессии? Для него слово любовь, вообще, не должно существовать. Он способен понимать и излагать, хуже или лучше, но там, где возникает любовь, там возникает уже и призвание. Как мы видим, философ-любитель имеет больше общего с философом по призванию, чем с философом по профессии: их объединяет любовь.
А теперь обратимся к тому, как человека вообще могут начать волновать философские проблемы. Очевидно, он может просто себе жить, ни о чем таком не думая, но однако, так или иначе сталкиваясь с философской проблематикой (которую, в конечном счете, может задать все что угодно, непосредственно от текста до проходящего по улице человека), он может начать проявлять интерес, который в свою очередь может завести его так далеко, что он даже станет и философом. Пробуждающаяся любовь превращается, либо не превращается в любовь всей жизни. Но на начальном этапе, наш пока еще непонятно кто, всего лишь любитель. Им движет чистый интерес. Вот эта чистота интереса и есть главное в феномене любого дилетантизма или любительства. Из этой чистоты в итоге и рождается любовь.
Тот же, кто приходит к философии как к профессии, не знает ничего об этой чистоте. Его взор изначально замутнен чем-то, не имеющим отношения собственно к философии, какими-то посторонними вещами. И такой человек, кстати, особенно должен не любить любителя, и именно за его любовь. Ведь тот любит что-то, что по идее должен бы любить он сам. Должен любить. Но любящий любит лишь потому, что любит, он не знает что такое должен в отношении любви. Он просто не может не любить. При этом философ по профессии всегда чувствует свое превосходство над философом-любителем. В чем же его превосходство? Прежде всего, в том, что он опирается на определенный базис, которого лишен любитель, в силу своего любительства. Базис этот - философская историческая традиция, знакомство с которой требует слишком серьезных усилий для того, чтобы дилетант оказался способным в достаточно адекватной мере воспринять ее во всей полноте и сложности.
Любитель может начать философствовать с чистого листа. Ручка и лист бумаги - вот все, что нужно. Тут мы сталкиваемся с проблемой графоманства, которая правда в большей степени есть проблема художественной литературы, чем философии. В самом деле, если описание вообще, даже и в художественной форме, вполне по силам просто грамотному человеку хотя бы с какими-то задатками к творческой деятельности, что и составляет основную питательную среду графоманства, то философствование есть дело, как представляется, более сложное. Трудно сказать, что сложнее сделать: написать хороший рассказ или хорошую философскую статью, однако, по всей вероятности слабый рассказ написать легче, чем слабую, но все же философскую статью. Поэтому слабого или никуда негодного художественного материала намного больше, чем слабого философского материала.
Но можно ли начать заниматься философией с нуля? Сделать вид, что до тебя не было ни Сократа, ни Платона, ни Аристотеля, ни Канта, ни Гегеля, ни так далее. Философ по профессии однозначно скажет вам, что нет, нельзя. Как, вы не читали Канта? Ну, хотя бы ... Вы читали? Нет? О чем же мне с вами говорить? Разговор философа по профессии с любителем на этом заканчивается, философ по профессии с чувством явного превосходства отворачивается от любителя.
Итак, историко-философская традиция. Насколько возможно ее игнорировать? Ответ достаточно очевиден: игнорировать ее возможно настолько, насколько она не является необходимой для мыслителя в построении умозаключений. Что на это мог бы сказать философ по профессии? Он мог бы ухмыльнуться и сказать: в том-то и дело, что для того, чтобы умозаключения оказались хоть сколько-нибудь глубокими, философу надо будет опираться на традицию. Иными словами, она всегда будет необходимой, либо умозаключения окажутся не заслуживающими внимания. А вот какова была бы в данном случае позиция философа по призванию или хотя бы, какой она могла бы быть? По большому счету философ по призванию тоже не может игнорировать историко-философскую традицию. Для него это тот же самый базис, на который он опирается в своей работе, не может не опираться. Но в чем тут разница по сравнению с философом по профессии? Разница состоит в том, что он приходит к пониманию этого через изначальное любительство вне всякой традиции. Он любит лишь потому, что любит, и по мере того, как объект его любви открывается ему все отчетливее, он все в большей степени проникается осознанием того, что он не одинок в своей влюбленности, и что в истории по схожим поводам бушевали уже такие страсти, знать о которых ему теперь необходимо, если и он хочет пережить нечто подобное. Но такой подход к традиции принципиально отличен от подхода философа по профессии. Для философа по профессии традиция есть изначально заданный объект познания. Для философа по призванию - это есть нечто, что отчетливее вырисовывает перед ним объект его любви. Философ по профессии читает вообще все в рамках заданных ему профессией, философ по призванию более избирателен. Не будучи в состоянии и не желая игнорировать историко-философскую традицию вообще, он вполне может игнорировать ее там, где ему "неинтересно". Корни этого следует искать в его изначальном любительстве.
Одна из самых ярких попыток в истории начать писать с чистого листа - работы Ницше, философию которого можно его же собственными словами назвать восстанием против "безумия тысячелетий" (при этом стоит заметить, что такое восстание возможно лишь при знании того, в чем состояло это предполагаемое безумие, то есть при знании традиции). По ходу этого восстания он допускает такого рода высказывания в адрес, например, немецкой философии, которые изначально не могут вызвать ничего кроме самого резкого неприятия у тех, для кого философия и ассоциируется в основном лишь с восприятием историко-философской традиции ("Немцы вписали в историю познания только двусмысленные имена, они всегда производили только "бессознательных" фальшивомонетчиков (Фихте, Шеллингу, Шопенгауэру, Гегелю, Шлейермахеру приличествует это имя в той же мере, что и Канту и Лейбницу)... (Ф. Ницше. "Ессе Ноmо". (стр. 760) / "Сочинения в двух томах". Т.2. М.: Мысль. 1990.). В ответ многие профессионалы отказывались признать философией то, о чем он писал с чистого листа, а многие отказывают ему в этом и теперь (в лучшем случае они "снисходят" до Ницше и бросают: "ну, это качественная публицистика"). Его именно что пытались и пытаются выставить вон "из профессии". Вероятно, как раз в когорту любителей, на которых не стоит обращать внимание. И он был любителем. Но слишком уж страстным, чтобы ему простили его любовь. Его любовь-ненависть, которая в итоге привела его к сумасшествию. Правда, отношение Ницше к философии было довольно странным, об этом уже говорилось ранее.
Итак, подводя итоги, можно сказать следующее. Всякое дело начинается с любви к этому делу, и философия в этом смысле как дело ничем не отличается от любого другого. И первоначально это есть лишь любовь любителя, дилетанта. Что-то нравится, ну вот и интересуюсь, что-то отмечаю, может быть, что-то записываю - начинаются попытки собственно философствования. А дальше все зависит от того, является ли твоя родившаяся любовь действительно глубоким чувством или нет. Если да, то, глядишь, и станешь настоящим философом, то есть философом по призванию. Сам все прочитаешь, что тебе нужно, а точнее познакомишься с этим нужным тебе, и сам же все напишешь, а точнее выскажешь. Если нет - так и останешься любителем. Философ же только по профессии так и не узнает никогда, что такое есть эта самая любовь. Он прочитает много, потому что вообще (не тебе) надо прочитать, напишет несколько поменьше, потому что вообще надо написать, сможет объяснить и то, что прочитал, и то, что написал, и изругает по дороге всякого рода любительство. Но именно в нем, в любительстве - ростки подлинного чувства, неведомого ему. Именно там начало пути, на который ему так и не суждено встать.
1.1.13. Быть философом
Сверившись со статистикой, я могу с удовольствием зафиксировать тот факт, что по ходу рассуждений уже сказано порядка 15000 слов. Что же, надеюсь, что при известном качестве такое количество слов для раскрытия темы является достаточным. 15000 слов - это немало, при условии, что все они сказаны по делу. Свое же дело я вижу в том, чтобы быть философом.
Быть философом - достойное и трудное дело. Говорят, что людям свойственно ошибаться, но было бы правильнее с усмешкой сказать, что им свойственно говорить правду. То, что они ошибаются, подразумевается, об этом можно умолчать. Истина стоит особняком. И, однако же, она существует, и кое-кто пытается ее высказать по тому или иному поводу. Попытаюсь и я. Итак, мы (автор и те, кому интересно идти вместе с ним) пускаемся в путь.