..."Встаём, подъём! Встаём подъём!" - будит меня голос Вани Чубчикова, который вторит Сане Албанову: "Подъём, заправляем койки! Начинается уборка".
Я встаю, заправляю свою кровать, иду в туалет умыться. Туалет в психушке общий в наиобщем смысле этого слова - в одной комнате три очка, два писсуара, три умывальника и квадратная ванна с душем. Никаких стен, срёшь или умываешься и вдохновляешься видом срущей голой жопы соседа. Также туалет - это единственное место, где официально разрешено курить, так что засирается он бычками, плевками за считанные минуты. К счастью, несколько раз в день туалет закрывается на уборку, что позволяет поддерживать его в приемлемой чистоте. Убирают его обычно сами больные, за что медсёстры выдают им сигареты. Здесь стоит отметить, что быть в психушке некурящим - это рай, ибо на все хозяйственные работы выстраивается очередь из курящих, мне за всё время пребывания там не пришлось ни мыть полы, ни чистить унитазы, ни делать любую иную работу.
После умывания я сажусь на стул в коридоре между палатами - все, кто не участвует в уборке палаты, выходят из неё, чтобы не мешать. У нас в палате из где-то 10 человек по очереди убираются 2-3, опять же, насколько я знаю, за сигареты. По всему отделению люди просыпаются и начинают шнырять туда-сюда, и чтобы умыться, и просто так. Вообще, бесцельное хождение по коридору туда-сюда пользуется огромной популярностью у психов, по-видимому, ввиду малого количества иных развлечений, а также по причине неусидки от лекарств. Когда я лежал два дня на коридоре; до того, как меня определили в палату; каждое утро ознаменовывалось топотом десятков ног проснувшихся психов, который не замолкал до самого отбоя, и спать было невозможно, так как кровать тряслась от проходивших мимо людей.
После уборки в моей палате я иду и ложусь на кровать досыпать до завтрака. Будит меня зычный голос медсестры: "Мальчики, на завтрак!" Я иду к столовой, но все места уже заняты - это значит в 1-ой смене я не поем и придётся ждать вторую. Я сажусь на лавку недалеко от 2-ой палаты (заходить за которую обычно нельзя, исключениями служит еда и вызовы на 1-й пост, на котором происходят свидания) вместе с остальными, не успевшими на первую смену. Все преимущественно молчат, кроме Волкова - старый дед-коммунист, он являет собой классический пример параноидального бреда. Весь трясущийся от хронического тремора он вещает: "Сегодня 30 число, это значит три и ноль... я 3-го родился, и сегодня меня заберут в краевое управление полиции (видно, больные оповестили его о переименовании) и будут меня убивать, то есть нулём меня сделают... когда на скорой везли, мне капитан так и сказал, мол, заберём вас в краевое управление полиции и бросим вас в подвал, и будем вас бить, мучить и пытать, а есть совсем-совсем ничего давать не будем, потому что вы и так умрёте; это по приказу президента Путина и приказу премьер-министра Медведева будет сделано... Я нахожусь в состоянии войны с президентом Путиным 14 лет, и с тогда президентом Медведевым, и с мэром я нахожусь в состоянии войны 6 лет, это всё делается с повеления губернатора, они ведут против меня ослиную политику, президент Путин и премьер-министр Медведев, капиталистическую ослиную политику, и, благодаря этому, я ещё живой, потому что коммунист даст лучшее народу, а капиталист отберёт последний кусок у инвалида... завтра они меня не могут забрать, потому что празднование нового года, а сегодня повезут в краевое отделение полиции и будут там бить, пытать, а кушать будут совсем не давать..."
"Вторая смена, идём на завтрак! Мальчики, кто ещё не кушал, идём на завтрак!" - звучат голоса медсестёр, и мы идём в столовую, рассаживаясь по 6 человек на один стол. Сегодня на завтрак геркулесовая каша, какао и два куска подольского хлеба с куском масла и сыра. Кто-то кладёт масло в кашу, кто-то делает бутерброды с сыром; я делаю два куска хлеба с маслом, съедаю с ними кашу, и выпиваю какао с сыром. После этого я встаю в очередь на сдачу посуды и получение таблеток, сестра даёт мне на руку утренние таблетки, и я запиваю их водой из стаканчика рядом. Вторая сестра проверяет мой рот на предмет утаивания таблеток. Я возвращаюсь к себе в палату уже окончательно проснувшийся и сажусь дочитывать книгу Ефремова "На краю Ойкумены", которую взял в библиотечке у психолога, чтобы иметь способ убить время.
Нескольких человек, включая меня, вызывают на уколы. Мне колют антибиотик, из-за фурункула, который имел несчастье вскочить у меня на носу. Фурункул давно уже сам рассосался, но антибиотик всё равно колют. Укол крайне болезненен, можно сравнить с инъекцией расплавленного свинца в задницу.
Ваня Чубчиков ходит по палате взад-вперёд, альтернируя между пением молебнов за упокой и спасение всего и вся, пением песенки "Три деревни, два села. Восемь девок, один я. Во-осемь девок, о-один я" и плачем навзрыд на своей койке, потому что его мама давно не приезжала и не давала передачек. Ване 17 лет. Каждый раз, когда он падает на койку, бьётся о неё головой и плачет навзрыд, Виталий Гамов - дед уже за 60 - ворчит на него "...что ты хнычешь, бл*ть, кому ты матери нах*й нужен, такой дурак, ты бл*ть не понимаешь, что мы все здесь на одном положении, бл*ть... что ты хнычешь...". "Я домой хочу!" - плачет Ваня, - "вон мне сказали, что меня никогда отсюда не выпишут..." "...да какой же ты бл*ть дурак, лежи спокойно, и тебя выпишут, врачи узнают, как ты ревёшь, и не выпишут..."
Через некоторое время начинают раздавать мандарины, я беру положенные мне два, очищаю, выбрасываю в туалете шкурки, и съедаю за книгой. Некоторые тоже читают, кто-то спит, кто-то разговаривает.
Подходит время обеда, я подхожу ко 2-ой палате к остальному народу, чтобы попасть в первую смену. Внезапно Абрам, который ещё вчера лежал на вязках, двумя сильными рывками срывает замок у кабинета врачей и влетает внутрь (в кабинете врачей нет решёток на окнах). Доносятся крики "держите Абрама!", но уже поздно - он выпрыгнул с третьего этажа через окно и скрылся неизвестно куда. Дальнейшая его судьба мне неизвестна.
"Обед, 1-я смена, проходим" - и мы, как ни в чём ни бывало, идём на обед - на первое борщ, на второе макароны с фаршем, плюс компот и хлеб. Я доедаю одним из последних и вижу на столах несколько нетронутых кусков хлеба. Я забираю их, и в палате завёртываю в пакет от тараканов - будет мне и моему соседу Лёхе чем подкрепиться. Тараканы живут во множестве у нас в тумбочке, и каждый раз, как её открываешь, они с шелестом разбегаются в тёмные уголки. Я подумывал попросить на свидании средство их потравить, но как-то вылетело из головы, да и они не донимают никак, кроме факта своего присутствия.
По диагонали от меня, лежит Андрей. Ему 23, когда пришла пора идти в армию, он так её боялся, что устроил психоз, резал себе вены, и родители положили его на принудительное лечение. Он помогает Ване Чубчикову написать "письмо маме" - сам Ваня ни читать, ни писать не умеет, насколько я знаю, из-за задержки в развитии он не ходил в школу. Позже я беру у него это письмо посмотреть: "Привет мама Наташа и папа тоже привет. Мне дают таблетки галопередол (sic!) Я принимаю все таблетки. Мама приходи поскорей и принеси мне передачку бананов и забери меня отсюда. Мама прости меня за всё плохое и нехорошое что я сделал". И смешно, и грустно от этой канители.
К вечеру Ваня совсем расходится, чем сильно досаждает остальным обитателям палаты. Уже не только Гамов ворчит на него:
- Да заткнись ты, *баный дурак! Хватит нам молебны петь!
- Я к батюшке хожу, в церковь. Исповедоваться.
- Нах*й тебе исповедоваться, ты даже грехов не совершал!
- Вот, я маме письмо написал, - Ваня лезет в карманчик за своим письмом.
- Не нужен ты матери, долбо*б такой! Ты же даже читать не умеешь! Никогда тебя отсюда не выпишут! - Ваня весь зарывается в слезах и ревёт на всю палату. Один из мужиков даёт ему подзатыльник: "Не распускай нюни! Здесь нюни никому не нужны". Ваня лает по-собачьи, но потом замолкает. Проходит несколько минут тишины, и Ваня снова начинает неистово молиться. Мой сосед Лёха заявляет: "Ты просто лентяй. И бог твой лентяй. Ты ничего не пытаешься изменить, а только молишься своему богу, чтобы он всё сделал за тебя". Ваня потихоньку более-менее успокаивается, мужик, давший подзатыльник, извиняется и по-отечески обнимает его и даёт советы.
Гамов в очередной раз пытается доказать всем, что сейчас нифига не Новый год, a конец февраля, потому что "ну посмотри бл*, снег растаял, асфальт чистый, конец февраля, какой тебе новый год, бл*ть".
На ужин капуста с мясом. После ужина я иду в туалет умыться и почистить зубы. Один из психов просит немного зубной пасты на палец, я даю ему.
Нас снова вызывают на уколы. "Колите мне теперь в правую булку", - говорю я. Десять секунд боли. Потом я заранее встаю на раздачу вечерних таблеток. За мной выстраивается огромная очередь - почти всё отделение. Я выпиваю феназепам, который нифига не действует, и ложусь в постель. Лёха, мой сосед, жалуется, на то, что прокурил все свои мозги анашой, и теперь у него вместо мозгов конопля, а он - накробарон, или наркодурак, кому как нравится. Он всегда говорит мне любить мою мать и брата.
Гамов берёт бутылку и начинает что-то бормотать, по-видимому, разговаривать с ней, как он часто делает. У него под койкой около 20 бутылок с водой, и он охраняет их все с яростью коршуна. Бутылки ему отдают сами больные, вместо того, чтобы выкинуть. Время от времени Гамова зовут, чтобы он дал попить кому-нибудь, лежащему на вязках, и он с ворчанием берёт бутылку из своего фонда и тащится в коридор.
Я думаю о том, сколько ещё осталось, чтобы меня выписали.
Я думаю о парочке музыкальных задумок, которые давно храню.
Я думаю о Ване Чубчикове и его безрадостном будущем.
Я думаю о том, как я куплю джойстик с педалями, потому что я большой и могу делать, что захочу, скачаю последний FlightGear и буду делать там crosswind landings в нулевой видимости.