Радугин Михаил Владимирович. В пути

В ПУТИ.

Он сел в автомобиль, запустил двигатель, но трогаться не спешил... Этот автомобиль он приобрёл недавно, ездил на нём ежедневно и был доволен этим всё больше и больше. По мере того как он открывал для себя преимущества полного привода, учился использовать огромную мощность мотора, привыкая к габаритам, улавливал тонкости управления, он всё больше убеждался в правильности своего выбора и всё больше восхищался самим автомобилем. И так же всё больше возрастало впечатление, что и сам он поднимается на какой-то новый уровень, и вся его жизнь наполняется новым содержанием.

Выбор дался ему не просто; по мере возрастания его финансовых возможностей, возрастал и уровень доступного, и расширялся список марок и моделей, классов и версий. Он долго мечтал об этом - топовая версия в максимальной комплектации. И скрупулёзно готовился; говорил с разными специалистами (знакомых не расспрашивал), выискивая в интернете, вникал, что даёт та или иная опция, сравнивал пакеты и условия у разных дилеров, анализировал отзывы, смотрел, приглядывался, высчитывал... И так и не разобравшись во всех нюансах, в какой-то момент просто решил - да будет самый-самый! - слишком долго он себя ограничивал. И теперь, овладевая всем спектром настроек, применяя на практике различные опции, наслаждаясь скоростью и послушностью автомобиля и отмечая преимущества на дороге, он ощущал, как реально расширяются границы его жизненного пространства.

Конечно, он понимал, что это всего лишь средство передвижения, естественно он знал, что нельзя отождествлять собственные достоинства и положение с достижениями науки и техники. Но разве не изменилась его жизнь? И разве он, как единица человечества, не является в какой-то мере сотворцом индустриальной эволюции вообще и, следовательно, в частности этого продукта высоких технологий? В какой-то мере, в том или ином качестве, он соучастник прогресса, сподвижник развития, и в общем небоскрёбе цивилизации есть и его кирпичек. Впрочем, что это за кирпичек, он сам точно сказать бы не мог, но - мотивировал он себя - все мы, то есть каждый передовой человек, в том или ином качестве, либо служим опорой, либо тем или иным боком толкаем планку прогресса вверх. А значит, и он имеет полное право, пользоваться лучшими плодами этого прогресса. И это не просто хороший автомобиль - это показатель и его достижений, степень его развития, ступень нового этапа его жизни (а все эти разговоры об избыточной мощности и чрезмерной роскоши, просто брюзжание неудачников, боящихся воплощения мечты).

Однако была в этом празднике и своя ложка дёгтя. И ложка огромедная, и дёгтя пречернющего - кредит, проценты. Конечно, он мог бы подождать, потерпеть, в чём-то себя урезать, подкопить и купить автомобиль без кредита. Но... слишком долго он себя ограничивал. И на самом-то деле, как он ни высчитывал, как не прикидывал, но он так и не сумел ответить себе на вопрос: что лучше, какой отрезок времени будет комфортнее - работать, экономить, копить и потом купить без кредита или взять автомобиль сразу, но вместе с ним груз обязательности ежемесячных выплат и подсчитывание рубль-дней? Сумма с процентами, конечно, выходит больше. Но с другой стороны, деньги, которые он откладывал бы, за тот период времени, какой требовался до накопления полной суммы, естественно обесценивались бы. Взяв автомобиль в кредит, он бы имел и удовольствие владения и удобства передвижения и, как ни крути имидж, а это уже, как не верти польза делу, выгода. Но взвалив на себя кредитный договор, получаешь постоянный прессинг счётчика процентов, страх роста инфляции, скачков ставок, курсов, деноминации, стабильности своих доходов и прочих, не зависящих от тебя рисков, но от которых зависишь ты. А это уже дискомфорт. Однако, когда ты копишь, ты как бы тормозишь, ты выпадаешь из общего ритма; купец с кубышкой червонцев в закромах - сегодня неудачник, анахронизм. Деньги должны крутиться, работать. Ведь всё движется и техника развивается скачками кенгуру акселерата, и поколения гаджетов устаревают быстрее, чем ты успеваешь их освоить, и автопроизводители конкурируют меж собой на гиперскоростях, и новое возникает, а привычное устаревает внезапно, и каким-то образом всё взаимосвязано и ускоряется синхронно в едином направлении и вообще вся среда меняется онлайн. И если ты хочешь чего-то добиться в этой жизни, ты должен встроиться и двигаться со скоростью этого глобального потока. И если тебе удаётся двигаться в ногу со временем, и если ты хочешь удержаться на гребне волны, ты должен соответствовать тренду и даже действовать на опережение и даже демонстрировать свой статус, как слон бивни, как кабан клыки, как олень рога, как павлин хвост - таковы правила. Но если ты пропустил хотя бы одну волну ты уже не сможешь её догнать и выпадаешь из времени и ты не просто позади - тебя просто нет.

Хотя, если честно, с практической стороны тоже возникали некоторые неоднозначности: оценивая реально и говоря начистоту, глупо отрицать, что допотопный "Уазик" легко пройдёт там, где любой из этих флагманов оффроуда нового поколения похоронит свои композитные косточки. Да с таким пафосным экстерьером не очень-то и хочется лезть в буераки. Вот на асфальте - да. Но дорог для предлагаемых спидометром скоростей у нас просто не существует. А столько видов массажа для задницы, а уж такое количество настроек опций режимов характеристик параметров функций, реально необходимо, как вишенка к семнадцатой кружке пива. И уж точно в повороте на скорости меньше всего времени на разглядывание схемы на мониторе: сколько и на какое колесо подаётся крутящего момента, какое и с каким усилием притормаживается, какой градус крена, какие перегрузки и проч. и проч.

И... и окончательно запутавшись во всех этих контраргументах и так и не сумев разрешить эту дилемму - кому удавалось высчитать стоимость времени - он однажды вошёл в автосалон и вцепился в самое-самое последнее предложение, самого-самого последнего поколения в самой-самой дорогой комплектации и всё подписал, и сел и поехал, и был счастлив, как влюблённый, дождавшийся ночи. Слишком долго, и слишком во многом он себе отказывал.

Хотя, если совсем честно, обнаружился ещё и камешек в ботинке. То, что автомобиль под завязку напичкан электроникой, он принял как-то ровно, как само собой; вопроса, как устроены электронные мозги даже не возникало. Но то, что в этом поколении и механическая часть была сделана запредельно сложной, его как-то напрягало. В технике он, в общем-то, разбирался; логичность железной механики была ему органично понятна. И управляя своим первым автомобилем, отцовской "девяткой", он всегда понимал происходящие под капотом процессы, слышал работу ходовой части и мог сам настроить, устранить, заменить, починить - держал всё в своих руках, контролировал ситуацию. А это придавало уверенности и даже самоуверенности, в хорошем смысле. В этом автомобиле этого ощущения нет. Эта машина постоянно сама себя диагностирует и сама укажет мельчайшую неисправность. Но сделать ты ничего не сможешь, И она тебе даже так и напишет - "обратитесь в техцентр". Потому что сделано всё непостижимо сложно. Собрано всё заковыристо взаимосвязано, фиг-что-тронешь. Настолько чрезмерно всё усложнено, что при малейшем насморке какого-нибудь второстепенного диода вспомогательного клапана дублирующего узла параллельного датчика, наступает мгновенный паралич всех систем, и требуется глобальная реанимация всего агрегата, а для этого требуется целый завод с таким же сложным новейшим оборудованием, штатом таких же высоколобых специалистов, куча времени и денег. И от этого, конечно, не чувствуешь себя хозяином положения. И это броде, как бы ставит в зависимость и даже будто ограничивает, обозначает какие-то рамки, словно ты на привязи... Но... Но значит по другому такого результата не достичь - лучшее не может быть простым - и он это принял. И всё же, что-то постоянно смутно где-то присутствует и не даёт в полной мере реализоваться чувству удовлетворения, какое-то подсознательное тревожное беспокойство имеется... Вспоминалась даже та сказка, где какой-то парень пробрался в пещеру с сокровищами и нахапал и золота и камней драгоценных и жемчугов, но заклинание, которым открываются двери пещеры вспомнить уже не может...

Просто надо привыкнуть - успокаивал он себя - что всю заботу о техническом обслуживании несёт дилер, высвобождая его время для более важных дел. Именно - для важных дел.

И сегодня у него чрезвычайно важное дело. Сегодня, наконец-то, сложились все составные и сделка, которую он долго и терпеливо выстраивал, созрела и он её не упустит и сорвёт банк и вырвется вперёд, оставив всех позади. И первым делом он враз погасит оставшуюся сумму кредита. И ради этого сейчас стоит поднапрячься и сыграть ва-банк. Ему только-то и нужно как можно скорее попасть из точки А. в точку Б. как можно быстрее. На этом автомобиле. Автомобиль должен заработать на автомобиль. Абсурд? Напротив - логика.

Отгородившись от всего мира атермальным стеклом, вдыхая непередаваемый запах нового автомобиля, он смотрел в навигатор, и не находил названия нужного городка. Ничего удивительного; бывший военный городок с когда-то секретным институтом и не мог быть занесён в навигатор, хоть и никакой военной базы и никакого института там давно уже нет. Но кое-что, кое у кого осталось. И если завтра утром он будет там, то всё будет в его руках, и он сделает большой шаг вперёд. Всё что можно было решить предварительно, он решил, остался победный марш-бросок и финальный приз.

Разбираясь в навигаторе, он ввёл название крупного города, расположенного дальше нужного ему пункта. Линия на экране вытянулась почти ровной прямой. Сопоставляя карту навигатора с бумажным атласом, он отметил, где ему надо будет свернуть к нужному ему городку.

Маршрут задан, климат настроен, скоростной режим выбран, бак полон, еда под рукой - в добрый путь. Легким прикосновением он нажал педальку, автомобиль послушно тронулся и, бесшумно ускоряясь, плавно двинулся по дороге. На светофоре, не переставая восхищаться ускорением - при такой-то массе - и эластичности автомата, он вырвался вперёд, свернул на проспект и скоро выехал из города.

Шоссе было ровное, покрытие качественное, сделанное ещё в старые добрые времена военными, направление не популярное; юго-восток, степи, глушь, мало кто ездит, поэтому дорога и сохранилась. Машин и в это раннее утро было мало и он, набрав скорость, включил круиз-контроль. Компьютер выдал время пути до введенного им большого города, но он свернёт раньше и там до нужного ему пункта останется ещё... Подсчитав всё, он остался доволен - он успевает не напрягаясь. Даже будет время для привала. Включив музыку, он настроился на приятно долгую поездку. Дорога прямая ровная, машин мало, местность редконаселённая, погода чудесная, видимость превосходная, автомобиль великолепен - жизнь прекрасна! Но, просто всё хорошо, тоже не совсем хорошо - надо чувствовать конкретно это хорошо - и он, то выключал музыку и, опустив стекло и, сдвинув люк, удивлялся контрасту шума и тишины, прохлады и жары, то перенастраивал скоростной режим и восхищался чуткостью педали и реакцией мотора, звонил кому-то, только для того, чтобы воспользоваться голосовым набором, включал разные режимы массажа... наслаждался чудесами прогресса.

Дорога прямая, по сторонам смотреть не на что, кругом гладкая степь, приборы демонстрируют стабильную работу всех систем, единственное заметное изменение, это его местоположение на экране навигатора - он быстро продвигается к цели.

Он ехал и ехал, и скучно ему не было. И не от этих маленьких развлечений. Он не просто ехал по дороге - он мчался к своей мечте. Он долго, упорно и терпеливо шёл к своему положению - независимого, крепко стоящего на ногах, преуспевающего человека. Он уверенно мог сказать - я всего добился сам. Никакой поддержки ни от кого он никогда не получал. Все его родные и их знакомые всю жизнь проработали на государство, которое, вместе со всеми их трудовыми достижениями просто слили. Даже не просто слили, а сначала прямо объявили и наглядно доказали, что они всю жизнь шли не верной дорогой. И вместе со стенами заводов разрушили веру в правду и в себя. Поэтому никто не передал ему своих знаний, никто не разъяснил ему правила, никто не научил его никакому ремеслу, никто ему не объяснил причины сложившегося порядка вещей и как и куда ему идти - всё это он познавал и приобретал сам, в одиночку, выбираясь из под осколков рухнувшей цивилизации. Он вырывался, пробивался, добивался всего сам - ориентировался, учился, терпел, копил, ошибался, вкалывал, вникал, продумывал и реализовывал - всё сам. Сначала просто чтобы выжить, потом чтобы встать на ноги, потом устоять и окрепнуть и далее и далее... Из этого и состояла вся его жизнь. На это тратилось всё время, все силы, все способности. Он делал себя и свою жизнь сам. Когда чего-то добивался, что-то приобретал - был доволен, когда что-то терял или упускал - был недоволен и собой и ситуацией - как все. Как многие, иногда задумывался о своих делах и реальном положении вещей в мире и о своей совести, и о взаимосвязи одного с другим. Как и все успокаивал себя тем, что он не выбирал эти условия, он просто борется за свою жизнь в той среде, в которой он живёт. Не он создал эти правила, не он устроил мир так, что всё достигается посредством денег. Он сыграет по этим правилам; но ориентируясь в предлагаемых обстоятельствах, следуя общему тренду, он всегда видел свою цель. Пусть сейчас он в общем потоке, пусть он один из стада, гонимого кем-то куда-то всё быстрее и быстрее, пусть все мчатся, не ведая, куда - он-то в единый загон не пойдёт. В определённый момент он выскочит из общей колеи и воздвигнет свою крепость, а уж там, за своими стенами, отгородясь от мейнстрима потреблядства, на своей территории он станет независимым и будет самим собой и уж тогда-то можно будет подумать и о морали и о любви к ближнему. Вот его цель, вот его мечта-идея, и вот этот момент. И для этого пока... что ж пока приходится обгонять ближнего.

Он ехал и ехал, уверенный в правильности выбранного пути и уверенный в своих силах. Мчаться по дороге, понимая, что не просто едешь, а делаешь своё дело, работаешь, осуществляешь свой замысел - непередаваемое удовольствие. Одно дело гонять товар с места на место по отлаженной схеме, множить цифры на мониторе компьютера, тасовать бумаги в офисе и совсем другое дело неординарный ход, выводящий тебя за рамки всей этой рутинной деятельности в обозначенных кем-то правилах. Отдельное удовольствие доставлял ему тот факт, что он один продумал, подготовил и осуществляет эту сделку. От начала до конца это его идея, это его дело. Никто в его кругу ничего не знает об этом деле. Тем больший эффект произведёт результат, когда они его увидят. А они его увидят. Но понимать, как он этого достиг, никто не будет. И это вызывает особенное чувство. Он наблюдал этот эффект прежде. Крутятся все вроде бы в одной борозде, кто-то чуть повыше, кто-то чуть пониже, но, в общем-то, все ягодки кучкуются по одному габариту. И вдруг кто-то враз бац - и "поднялся" и уже другого поля ягода, уже иного калибра фигура. И никто не понимает, как ему это удалось. И масса версий и предположений и зависти и восхищений, но точно никто ничего не знает и это порождает уважение. И хоть ни у кого нет никой информации, нет реальных сведений, нет цифр и фамилий, рангов и регалий, но как-то вдруг уже совсем другое отношение. И он уже видел себя такой загадочной фигурой.

Конечно, он понимал, что это не совсем здоровые радости, от не совсем чистого дела, но, как ещё вырваться с грядки, как стать независимым от садовника? Только резко выпрыгнув повыше. И опять же - слишком долго он безрадостно впахивал, в проложенной кем-то борозде.

Ехать долго он не уставал. Он устал ждать. Неизменность пейзажа впереди, наблюдение за ровной дорогой, за стабильными показаниями приборов, удобное кресло, монотонный звук двигателя; всё это не убаюкивало его, а напротив, вызывало нетерпение. В начале пути он чувствовал себя игроком, который точно зная выигрышный номер, поставил на него всё и, с замиранием сердца смотрит, как крутится волчок и как скачет шарик. Но поле всё крутится - он знает, что сейчас шарик остановится на его номере и он сорвёт банк - но шарик всё скачет, и поле всё вращается...и нетерпение натягивает нервы и он давил и давил на газ, желая ускорить момент триумфа... И ехал, ехал и ехал. А вокруг ничего не менялось, и дорога всё тянулась и тянулась ровной стрелой вперёд, и он никак не мог догнать линию горизонта. Но, улыбаясь своему нетерпению, он сбрасывал скорость, опять включал круиз контроль и уговаривал себя сохранять хладнокровие и оставаться в просчитанном графике, в заданной скорости, в рамках проекта и проч. А дорога всё тянулась и тянулась ровной прямой, и голый пейзаж не предлагал никакого разнообразия, и его охватывало желание ускорить события. И нетерпение вновь одолевало его, и он опять давил на газ и, желая уничтожить расстояние и время, наращивал и наращивал скорость. Он уже чувствовал себя чемпионом, который побил все рекорды, и при полных трибунах стоит перед пьедесталом, и его медаль сверкает золотом на подушечке, но почему-то возникла какая-то пауза, заминка, и что-то всё не объявляют его имени. И он стоит, сдерживая ликование - он всё сделал, совершил, обогнал, победил, он первый - но всё замерло в ожидании и секунды застряли в пространстве, отделяя оглашение его победы, отделяя его от почётного места, от медали, от триумфа... И начинали появляться сомнения - хоть тысячу раз всё просчитано, перемерено и выверено - а вдруг, что-то... но никаких вдруг быть не может. Совсем скоро приз будет в его руках. Но он опять и опять прокручивал в голове все составные сделки и потом опять отгонял все мысли о ней и старался переменить тему и так он, то успокаивая себя, то снова торопясь к своей мечте, мчался по шоссе

От мыслей отвлекался он легко; включал радио и, переключая станции, составлял компиляцию: аналитических бесед, развлекательных шоу, приветов, прогнозов, поздравлений, анекдотов и проч. и проч. Это позволяло ему на какое-то время переключить внимание на далёкие вещи: что, где происходит, какие темы сейчас актуальны, какие словечки сейчас в обиходе, кто, что сказал про того, который что-то сказал про него и проч. и проч. - прекрасно развлекает.

В полдень он остановился на заправке, подлил топлива, посмотрел на кафе, и поехал дальше. Не снижая скорости, он аккуратно развернул на коленях платок, достал из пакета гамбургер, открыл минералку и стал перекусывать. Он не хотел останавливаться, не хотел терять времени, не хотел покидать машину, не хотел ни с кем разговаривать. И все следующие населённые пункты он также проезжал не задерживаясь.

Когда начало смеркаться машины стали попадаться совсем редко. Он включил музыку поэнергичнее и погромче и надавил на газ. Наращивая скорость он, оценивая объективно, приходил к выводу, что он уже привык ко всем новшествам и хорошо чувствует машину и ведёт хорошо. Компьютер показывал высокую среднюю скорость и это его радовало. Рвануть короткий спринт любой горазд. А вот ровно и стабильно держать высокую среднюю скорость на большой дистанции, это не каждый сумеет. Также и в бизнесе, также и в жизни. Поддерживать стабильный высокий уровень бизнеса трудно, но это многим удаётся. Но иногда в нужный момент нужно всё таки и рвануть, сделать рывок, бросок. И это могут не все. Надо хорошо знать, когда и как его делать и нужно уметь это делать, чтобы попасть в цель; любой рывок, это хорошо подготовленный, отточенный, запланированный ход. И он умеет это делать. Но километро-часы тянулись и тянулись...

Когда человек долго едет в машине один, и если это приятный путь, он, на стыке контрастных состояний сосредоточенности и рассеянности иногда впадает в странное состояние, похожее на эйфорию или транс. Конечно, он знал, что нельзя делить шкуру не убитого медведя, естественно он помнил, что не стоит говорить "гоп", пока не перепрыгнул, но предвкушение большого куша, предчувствие прибыли, уверенность в себе и удаче, были такими аксиомными, обрели настолько бесспорный характер, что фантазии заполонили воображение и пустоту степного пейзажа и он уже мчался к морю! Сколько лет он не отдыхал по-настоящему?! Истеричные кутежи после авралов не в счёт. Это не отдых. Задремать на морском берегу, лежать, отключив телефон, ничего не делая, не думая ни о чём, никуда не торопясь, но зная, что в любой момент можешь осуществить любое своё желание - вот это отдых. И в этом пути, на этой скорости в этом "не там не здесь" у него возникло, такое пьянящее, такое над-обыденное предвкусие свободы. Настоящей свободы. И распахнулись просторы возможного, и возникла уже потребность другой жизни, и высвобождались и требовали удовлетворения всё более смелые хотения, чувства и желания... И ему уже мерещились и пальмы и лазурь морского простора и молодые стройные фигуры, и та потрясающая мебель и те часы, и дальние перелёты бизнес классом и какие-то смелые решения и что-то из какой-то оперы...

Иногда здорово отпустить воображение. И может он, в конце-то концов, переменить всю свою жизнь? Он реально может сделать это реальным!

Считывая показания приборов, крепко держа руль, чувствуя дорогу и запас мощности под ногой, он чётко контролирует своё движение. Он и дела свои крепко держит в руках и контролирует своё продвижение по жизни, направляет своё развитие, выстраивает свои отношения, распоряжается самим собой и своим временем. А после этой сделки - а она обязательно срастётся - он сотрёт всякие "но" и вырвется далеко вперёд, и тогда можно будет браться за большие дела, и тогда всё будет по-другому. Он чувствует в себе силы, он уже дорос до нужного уровня, у него огромные планы и он поймал драйв. Он прибавил скорость и потянул носом воздух. Ещё раз, ещё и ещё, он принюхивался: ему показалось, что пахнуло чем-то горелым. Похоже на запах жжёной резины. Или пластмассы. Или проводки. Он выключил кондиционер, принюхался - запах нового автомобиля; шикарной кожи, дорогих качественных материалов - аромат успеха. Он опустил стекло, принюхался к потоку воздуха, стараясь понять, был запах или ему показалось. Вечерний степной воздух был чист и свеж. Он поднял стекло и опять принюхался. Показалось - наконец, решил он - наверное, где-то на дороге кто-то сжёг покрышку, такое иногда встречается или где-то в стороне что-то горело, но это уже далеко позади. Многое уже позади.

Он включил дальний свет и ускорился по прямой в освещённую ровную даль. Хорошо когда нет машин, ехать ночью по трассе с дальним светом хороших фар, один на один с машиной, один на один с дорогой, один на один с целью - особенное удовольствие. Есть только путь, который ты сам выбрал, цель, которую ты сам поставил и, освещая путь, преодолеваешь расстояние и препятствия и мчишься вперёд и больше ничего не существует, вокруг темнота. Удерживая высокую скорость, поглядывая на навигатор и держа в голове карту атласа, он высчитывал, сколько остаётся до нужного ему поворота. Он предполагал, что за ним дорога не будет такой ровной и придётся сбавить скорость и, ускоряясь сейчас, хотел немного опередить график и дать себе небольшой запас времени. Фора ему была не нужна, он всё просчитал с запасом - он просто хотел чувствовать скорость.

Поворот показался ровно там и тогда, как он и подсчитывал. И он отключил навигатор и, притормаживая, свернул и, всматриваясь в дорогу, поехал на юг. И к его удовольствию эта дорога была ничуть не хуже трассы, и когда попадались редкие ямки или выбоины, он объезжал их, не сбавляя скорости - потрясающая манёвренность и устойчивость, и цепкость шин! Восхищаясь неутомимостью мотора и плавностью подвески, он в который уже раз благодарил создателей этого чуда техники: конструкторов, инженеров, дизайнеров, технологов, сборщиков, всех специалистов - разрабатывая эту модель, они точно знали, чего хотят достичь. Воплощая свой замысел, оттачивая взаимодействие всех узлов и агрегатов, добиваясь слаженной работы всего электронно-механического арсенала, они приподнимали планку всех прежних показателей. И они достигли желаемого - никогда прежде человек, пребывая в максимально комфортном положении, так оптимально эффективно не управлял своим перемещением в пространстве. Он летел над дорогой, не чувствуя сопротивления воздуха, не ощущая никакой массы, позабыв о гравитации, наслаждаясь силой и мощью в своих руках, используя землю только как опору для своего толчка. От переполняющего его восторга он закричал, как ковбой в том фильме, громко, звонко и на вдохе хапанул полные лёгкие едкого дыма - густой плотный столб гари ударил ему в лицо и настоящее переменилось...

Зажмурившись, он давит тормоз, что-то бабахает, и он утыкается лицом в подушку. Задыхаясь, он распахивает дверь и рвётся выскочить из машины, но его держит ремень и он никак не может его отстегнуть. Он бьётся в судорогах удушья бесконечно долгие три секунды, наконец, он вываливается из машины и, хрипя и кашляя и хватая ртом воздух, корчится на земле. Озираясь, он видит сквозь слёзы, что из машины валит плотным напором чёрный дым, настолько густой, что не видно света плафона на потолке. Разглядывает он это невероятное зрелище опять бесконечно долгие секунды две. Он ещё успел отметить, что музыку ещё слышно, что лежит он и машина стоит на земле, а значит, он слетел с трассы, вокруг никого и ничего нет, и отчего он слетел, и почему сработала подушка - непонятно. Но тут же всё ускорилось до неуловимости происходящего; дотянувшись, он жмёт кнопку открывания задней двери, бросается к ней, открывает и отшатывается от напора дыма. Но, всё же, пригибаясь, хватает огнетушитель и, выдернув чеку, возвращается к передней двери. Повернув сопло огнетушителя, он жмёт рычаг и направляет струю газа на приборную панель, под лобовое стекло, на торпеду, туда, откуда, как ему кажется, валит дым. Музыка всё ещё звучит. Задерживая дыхание, он быстро дёргает ручку открывания капота, бросается, поднимает капот; в чёрном бурлящем непроглядном дыму огня не видно, он направляет струю газа на мотор, клубы газа, шипя, усиливают бурю дыма. Отворачивая лицо и приседая, он посылает струю по бокам, где жгуты проводов, на катушки и разъёмы и опять по центру и газ заканчивается. Огнетушитель фыркает и стихает. Тяжело дыша, отыскивая глазами огонь, водитель отступает и останавливается с пустым огнетушителем в руках. Огня нигде невидно. Только густой чёрный дым по-прежнему валит из чрева автомобиля, изредка пробивается свет плафона в салоне, где-то что-то шипит, но огня нигде невидно. Медленно ступая и пригибаясь, он заглядывает в салон; чёрный едкий чад - ветра нет - он возвращается к мотору и, не дыша, пытается что-либо рассмотреть. Ни огня, ни искорки он не видит - что происходит, он также не понимает. Отступив назад, он опять замирает. "Что это было? Потушил? Всё цело? Всё позади?" - лихорадочно стучит у него в голове. Он стоит и, тяжело дыша, смотрит сквозь чёрные клубы дыма на свой автомобиль и не верит происходящему. Сначала тусклым пятном изнутри озаряется поднятый капот, потом что-то фыркает и пламя мощным напором вырывается из моторного отсека. Вскрикнув, мужчина подскакивает к бамперу, с силой опускает капот, хватает огнетушитель, давит рычаг, отшвыривает его, бросается в салон, не вдыхая, ощупью находит бутылку минералки, возвращается к капоту - захлопнут, возвращается к салону, открывает, бросается, поднимает капот и отскакивает, обожжённый напором пламени. Пригибаясь, он всё же подступает и льёт воду из бутылки в огонь. Бутылка быстро пустеет, огонь полыхает ещё сильнее и уже рвётся в салон. Мужчина бросается к двери; из всех воздуховодов и щелей, шипя и шкварча, мощными форсунками бьют разноцветные языки пламени. Он распахивает заднюю дверцу и тянется к кейсу с деньгами и документами, что-то горящее брызгает ему на руку, он кричит и вдыхает ядовитый дым, отпрыгивает, падает, что-то прилипшее к коже руки горит. Крича и извиваясь, он тушит руку, придавив к пыльной земле, и вновь кидается за кейсом к машине, но что-то взрывается, и он опять отлетает и падает. Лёжа он видит снизу, в ярком озарении пламени, как горит земля под мотором, а трава по окружности, трепеща, тянется к центру, пламя втягивает воздух снизу - автомобиль пылает, как кузнечный горн. Он чётко видит, как напористо полыхает резина, как зелёным огнём горит, пузырясь, лакокрасочное покрытие, как коробится обшивка двери, как плюются огнём уплотнители, как лопается пламенем кожа кресел. Стёкол уже совсем нет - и всё это он рассмотрел опять за долгие пару секунд - ему даже вспомнилось, как в каком-то салоне ему обстоятельно рассказывали о жаропрочных, пожаростойких композитных материалах - полыхает всё! Огонь бушует, яростно грохоча, пламя, неистово закручиваясь страшными вихрями, выстреливает в небо клубы чёрного дыма. Что-то взрывается, какие-то ошмётки летят в стороны, пламя разрастается. Мужчина подползает и ещё раз пытается выхватить из пылающей машины кейс, но огонь опять плотно охватывает руку, лицо опаляет напор пламени и, визжа и матерясь, он откатывается от машины. Заслоняясь рукой от нестерпимого жара, он глядит на чудовищный пожар и, уже не пытаясь что-то сделать, отползает подальше. Бахает, корёжась железо, свистит, пылая резина, что-то шипит, трещит и хлюпает, гудят потоки огня. Происходящее на его глазах настолько катастрофично, что оно не может восприниматься как реальность - этого не может быть, это какой-то глюк, сон, бесконечно долгий кошмарный сон. На самом деле автомобиль сгорает быстро. Пламя угасая, сжимается, обнажая чёрный безобразный остов, жар убывает, разноцветные язычки огня, обгладывая по местам покорёженный скелет, тускнеют. Едкая вонючая гарь, потеряв тягу, расплывается в воздухе. Не заслоняемые более ослепляющим пламенем, в ночном небе проступают звёзды... Погорелец замер, сидя неподвижно с вытаращенными в темноту глазами.

Сидел он, парализованный шоком, не шевелясь, ничего не видя сухими глазами, не чувствуя ожога на руке и опалённого лица, долго. Но от того, что он надышался дыма и теперь тяжело дышал открытым ртом, в горле у него пересохло, и он закашлялся. Оцепенение слетело, он встал и, тихо постанывая и поскуливая и бессознательно шепча ругательства, обошёл кругом груду изуродованных останков. Где-то ещё трепетали огоньки, что-то ещё шипело, деформированное железо, уже остывая, изредка бахало. Заглядывая внутрь каркаса, он попытался рассмотреть кейс, но разобрать что-либо было уже невозможно - всё бесформенные объедки огня. То, что несколько минут назад воплощало собой верх инженерной мысли, последнее слово в технологиях, новое поколение материалов, новейший тренд в дизайне и пик взлёта индивида - обратилось в кучу индустриальных фекалий. Глядя на эту обесцененную груду непонимающим взглядом владелец обошёл её кругом, обошёл второй раз, третий... Наконец, он отшатнулся, попятился, повалился на землю, распластался и опять замер. Лежал он, не двигаясь, ничего не видя ничего не слыша долго, но ощущение, что он, выпав из жизни, падает и летит и летит куда-то вниз или всё, из чего состояла его жизнь, улетает от него со световой скоростью, было таким сильным, что его затошнило. Он повернулся на карачки, и, стоная и откашливаясь, постарался отдышаться и прийти в себя.

Но вот издалека донёсся звук мчащегося автомобиля. Погорелец вскочил и бросился на дорогу. Вдали подрагивал огонёк фар. Нарастающий шум мотора, надвигающийся свет фар и боль ожога выводили его из шока; он вдруг понял, что ему сейчас предстоит сказать кому-то, что его автомобиль сгорел, произнести эти слова - и только теперь до него начало доходить, что произошло. Факт, что его автомобиля просто больше не существует, всё отчётливее приводил его, спазмами в животе и ёканьем под кадыком в реальность. В голове защёлкали суммы ущерба, риск упустить сделку, сгоревшие деньги, придвинулись осознанием катастрофичности ситуации и пробили оцепенение окончательно и закручиваясь жутким, до нехватки кислорода комом, запустили истерику. Свет фар всё разрастался, автомобиль приближался. Размахивая руками и крича "Э-э-э"! погорелец побежал навстречу автомобилю. Машина сбавляет скорость - его заметили! - она уже совсем близко, он остановился, но продолжал отчаянно махать руками. Машина уже совсем рядом, свет фар ослепил его, мотор заурчал на холостых оборотах, слышно, как шелестит протектор по асфальту, автомобиль остановился, не доехав до него несколько метров. Заслоняясь рукой от света, он бросился к машине. Взревел мотор, пискнула резина, машина быстро обогнула его и, ревя оборотами, легко помчалась в темноту ночи. Позабыв дышать, он смотрел, как быстро удаляются красные габаритные огоньки. Пятно света, быстро сжимаясь, превратилось в огонёк, звук стих; люди уехали. Погорелец огляделся; и не увидел ничего - вокруг темнота. Ни огонька. Ни звука. Повернувшись, он пошёл назад и прежде чем различил в темноте обгорелый остов, почувствовал гарь пожарища: резино-кислотно-пластиковый смрад. Подойдя, постоял возле горячего обезображенного каркаса, закашлялся, отошёл в сторону. Развернулся, пошёл в другую сторону, пошёл налево, пошёл направо - без разницы! Кругом ничего нет, ничего не видно потому, что нечего видеть - отсутствие чего-либо. Мужчина крутанулся на месте и замер; он вдруг понял, что это не простая тьма - это антивещество, которое поглотило его автомобиль, которое истребило его состояние, в котором исчезла вся его сила, его энергия и его будущее, и которая вот-вот поглотит и его жизнь. Наверное, он на скорости пробил какой-то тоннель и оказался в другой реальности. Нужно просто найти ту точку и вернуться назад, в нормальную реальность! Он стал метаться из стороны в сторону, уверенный, что где-то рядом есть какая-то дверь, распахнув которую, он впустит свет и в его лучах всё окажется на своих местах; и его автомобиль и его деньги и его уверенность...Ну не может всё так быть! Он остановился, сделал несколько глубоких вдохов и постарался успокоиться. Глаза привыкали к темноте и по мере увеличения способности видеть, к нему возвращалось самообладание. Он вышел на дорогу.

Жидкий пунктир осевой разметки виднеется на несколько шагов в обе стороны и исчезает в темноте - и всё, дальше, вокруг нет ничего кроме темноты. Только мерцающий звёздный покров где-то в вышине. Но в веществе этой темноты сияние звёздного неба теперь стало таким же отделённо нереальным, как иллюминация городов где-то, как зимние сугробы когда-то, как вся его прежняя жизнь - недосягаемо далеко. Реально есть только произошедшее с ним здесь - комок обгорелой жестяники, банкротство и он один в ночи - вот то, что есть сейчас. Но его сознание отказывалось принять это. Вот сейчас появится другой автомобиль - лихорадочно уговаривал он себя - добраться до города и там.... Он стоял в крошечной точке видимого в непроглядном пространстве ночи и как-то вдруг понял, что он не может ничего сделать. Рука постоянно рефлекторно хватала пустоту, ища смартфон, устремлённое внимание тупело килобайтами недостающего. Он никак не может действовать, никак не может повлиять на эту ситуацию; у него нет никаких инструментов, чтобы он мог что-то предпринять, нет никаких средств, никакой базы, ему нечем оперировать, у него нет ничего. Он быстро обшарил карманы: носовой платок, банковская карта, несколько монет мелочи - и всё. Ни денег, ни часов, ни документов - ничего. Он опять и опять приказывал себе сохранять спокойствие. Дуя на ожог на руке, он медленно пошёл по единственному видимому ориентиру - разметке. Он шёл, слушая звук собственных шагов; дыхание нормализовалось, постепенно он приходил в себя, и мало по малу возвращалась способность соображать. Но все его попытки рассуждать спокойно сметались эмоциональным вихрем: это насколько же я попал? Что по этому случаю прописано в страховке? Как доказать что она сама загорелась? Сколько я проехал после поворота? Как далеко до городка? Сколько всего у меня сейчас денег в обороте? Надо скорее привезти сюда страховщиков, экспертов. На этой карточке небольшая сумма. Надо быстрее добраться до любого населённого пункта. До деревни. Станции. Переезда. Заправки. До любого телефона... Он вдруг опешил - он опять как-то враз понял, что не помнит ни одного телефонного номера. Все номера в памяти смартфона. Уже давно он связывался с нужным человеком по имени. В его памяти были хаотичные груды, толпы, потоки разрозненных цифр и имён, и как он не напрягался, он не мог вспомнить ни одного телефонного номера точно. Попытки вспомнить карту атласа, так же приводили к пониманию, что он не представляет, где находится и совершенно не знает, что теперь делать. Осознание собственной беспомощности послужило запалом к взрыву отчаяния. Горечь потери автомобиля, утраты денег, срыв сделки, жалость к себе, возмущение, неприятие всего этого, так навалились на него, что он присел и, обхватив голову руками, застонал. Густая, плотная, угрожающая темнота сдавила его со всех сторон, и он остался один во всём безграничном мраке космоса. И что теперь делать, куда бежать и как вырваться из этого мрака он не знает. И никто его не хватится. Партнёры, к которым он спешил, соблюдая конспирацию, не предпримут ничего. Сотрудникам на работе, он сам, соблюдая конспирацию, объявил, что его не будет пару дней. Родителей он сам приучил, именно строго приучил контактировать только по выходным. Детей у него нет. С подругой, Верой, они недавно расстались. И расстались по его инициативе. Со всеми друзьями и знакомыми он установил такую дистанцию... какая теперь до города. Никто его искать не будет. Всё это, как и этот мрак, так сдавило его, ему стало так страшно и тошно, что он взорвался яростью: вскочив, он, крича, стал наносить удары в эту темноту. Быстро-быстро работая руками, он долбил по воздуху кулаками, взвизгивая, лягал ногами (иногда он смотрел какие-то бои) с выдохом размашисто атаковал боковыми, наступая, поддевал снизу и пробивал почти прямыми ударами. Запыхавшись, он остановился и запрыгал на месте, восстанавливая дыхание. "Ничего, - сказал он себе - стресс, паника, страх, истерика; всё это нужно оставить. Надо спокойно и хладнокровно взвесить ситуацию, принять оптимальное решение и действовать".

Но обдумывая, он заключал, что единственно верное, что он может предпринять - это только сидеть и ждать машины без всякого действия. Терпеливо ждать и всё. И он сел на обочину и, стараясь сдерживать свои эмоции, стал ждать. Но, как он не приказывал себе не смотреть на обгоревший остов автомобиля и не думать об ущербе - он всё время смотрел на обгоревший осотов автомобиля и думал об ущербе. Цифры сами складывались и вычитались в голове, мелькали пункты кредитного договора, проявлялись параграфы страхового полиса, упущенная прибыль, сорванные планы, суммы, проценты, сроки, сумбурно теребили его со всех сторон, пробивая защиту самообладания. Он встал и пошёл по линии разметки. Ритмично шагая, он стал считать шаги. Пройдя пятьдесят шагов, он развернулся и пошёл обратно, поравнявшись с пожарищем, отмерил пятьдесят шагов дальше, вернулся... Через какое-то время он стал проходить по семьдесят пять шагов в каждую сторону... Потом по сто... Потом сто пятьдесят...Машин не было. Он всматривался в темноту, прислушивался, но всё было стабильно темно и тихо. Его мучила жажда и то, что он никак не может определить - сколько времени прошло? Он абсолютно не мог даже предположить, сколько километров он проехал после поворота, сколько минут или часов прошло с момента пожара. "Какая-то чёрная дыра" - ругался он.

Когда он отсчитывал третью сотню шагов, вдали показался огонёк. Машина! Он заставил себя стоять и ждать. Огонёк, приближаясь, увеличивался, послышался гул мотора и, нарастая, перерос в рёв, машина мчалась к нему. И так же, как погорелец ни старался, возрастало его волнение; ноги затряслись, дыхание перехватило. Машина приближалась; свет всё ярче и шире, рокот всё громче... Знал бы, сидящий за рулём, каким чудом он обладает, какие в его руках возможности... Погорелец бросился навстречу автомобилю и побежал, размахивая руками. Свет ослепил его, шум оглушил. Автомобиль, низкий седан, не сбавляя скорости, пролетел мимо. Луч фар сжимаясь, потянулся в тёмную даль. У погорельца подкосились ноги, ругательства зашипели на языке - не может такого быть! Поражённый, оглушённый рёвом двигателя, он стоял, вдыхая выхлоп, и изо всех сил старался не истерить и не поддаваться панике. И восстанавливая дыхание, он опять принялся ходить взад и вперёд, считая шаги. Обдумывая ситуацию, он пришёл к выводу, что люди не останавливаются потому, что он сам ведёт себя неправильно. Ночью, на пустой трассе, на большой скорости, для водителя, он выскакивает совершенно неожиданно. И водитель, естественно, пугается, и у него рефлекторно срабатывает одно - не сбить человека, а потом уж и уехать поскорее от этого чокнутого... И он настраивал себя встретить следующий автомобиль спокойным голосованием на обочине. А ещё лучше было бы развести костёр, чтобы его заметили издалека. Он вернулся к пожарищу, но на чёрном каркасе не было уже никакого огня, ни одного язычка, никакого тлеющего уголька. Он постоял у остывающего железа, поморщился от гари и вернулся на дорогу. Ему стало страшно от чёткого понимания того, что он, как бы необходимо это не было в этой ночи, как бы он ни старался, он никак не сможет развести огня. Ни факелочка, ни костерочка, ни огонёчка он добыть не сумеет - ни лучика, ни пятнышка света в этом мраке он никаким образом сотворить не может. Это признание как-то так обескураживало, что он поспешил себя уверить, что никакой огонь ему не нужен. Огонь сегодня уже сделал своё дело - аргументировал он самому себе ненадобность костра - достаточно будет издали махать рукой. И когда вдали опять показался свет фар, он терпеливо замер на обочине.

Автомобиль быстро приближался, погорелец стоял на обочине и махал рукой, ловя свет фар. Чем ближе автомобиль подъезжал, тем энергичнее он взмахивал, но на дорогу не выскакивал. И автомобиль промчался мимо, не снижая скорости. Кислотно-пластиковый смрад миллионного пожарища из лёгких переместился в сердце. Он стоял, поражённый - что стало с людьми, почему они проезжают мимо? Как можно не остановиться, неужели не понятно, что здесь человек не просто так голосует, что сейчас ему нужна помощь? Его распирало от негодования и понимания собственной беспомощности; вот он клокочет, взывает, орёт, да хоть на голову встанет, но это никак ни каким образом не повлияет на ситуацию. Он ничего не может сделать, чтобы помочь себе.

Следующий автомобиль тоже не остановился. И он, не помня себя, бросился и побежал ему вслед, страшно крича ужасные ругательства. Бежал он, вцепившись взглядом в тускнеющий огонёк долго, не чуя ног, бежал и кричал, не понимая бессмысленности своих усилий. Наконец он остановился, задыхаясь, повалился на асфальт и, распластавшись и тяжело дыша, уставился в небо. Но смотрел он, ничего не видя, просто вверх, в пустоту, его бессмысленный взгляд рассеивался где-то в темноте. Звёзды, планеты, спутники, созвездия и галактики просто не попадали в зону его внимания, их сейчас и не могло быть просто потому, что ничего, что сейчас происходит, быть не может! Реальность дала какой-то сбой и если уж он выпал из неё, какие уж тут звёзды с их миллиардолетним порядком!? Он не может быть в таком положении, не может быть такой ситуации, в которой не за что ухватиться, чтоб исправить её. Всё это какой-то фэйк, бред, глюк! Если бы вчера ночью он, встав со своей постели и шагнув в туалет, оказался бы в ослепительном зале, полном народа или провалился бы вниз и полетел в потоке водопада, он был бы менее выбит из реальности... Острый камешек очень реально больно впился в копчик. Он повернулся, медленно встал, оправил одежду и ему вдруг показалось, что после такой мощной вспышки истерики ему стало словно как-то спокойнее, как будто бы даже как-то полегчало. В этом спринте выплеснулся переполнявший его излишек адреналина, лёгкие только теперь прочистились от гари и - словно он только что прозрел - он увидел в небе свечение. Огромное светло красноватое пятно сияло где-то вдалеке в небе над горизонтом. Это облако света было похоже на то свечение, какое видится ночью в небе за много километров до самого города. В поездках он не раз, приближаясь к городу, наблюдал подобное зарево; отсвет электрического света на небе. Значит город близко! Значит, он не доехал совсем немного! Но дорога направляется как будто не туда. "Значит можно пройти напрямик - уже уговаривал он сам себя - а шоссе подальше повернёт к этому свету. К этому городу".

Ноги сами рванулись вперёд. Но он остановился. Он хорошо знал правило потерпевших крушение - не отходи от машины, не сходи с дороги; чуть раньше, чуть позже, но тебя обязательно найдут. Но вспыхнувший шанс спасти сделку - аж дыхание перехватило - толкал его в путь железной мотивацией: ещё есть шанс не упустить деньги, возместить ущерб сегодня же. Вот перед ним светится возможность спасти положение, поправить случившееся, выправить ситуацию. Под этим заревом люди, банки, компьютеры, телефоны, магазины, банкоматы, страховые компании, юристы - это свет цивилизации. Это сияет надежда: выход из этого мрака, шанс взять ситуацию в свои руки, действовать и вернуть ход вещей в нормальный, хотя бы реалистичный порядок, возможность спасти сделку, не упустить прибыль, не выпасть из обоймы, не потерять время - все эти доводы толкали его в путь. Но боязнь расстояния, боязнь самой темноты, боязнь покинуть трассу - лишить себя возможной помощи - удерживали его на месте. И он топтался на асфальте - сейчас единственно осязаемом признаке цивилизации - разрываясь в противоречивых побуждениях.

Победила расчётливость. Расстояние определить трудно, но вполне вероятно, что до утра он дойдёт до городка; время есть, есть шанс. Он дойдёт и отыщет нужных людей и возьмёт ситуацию под контроль и совершит сделку. Трудности в связи с форс-мажёрными обстоятельствами, он уладит и всё вернётся на круги своя. Он шагнул с асфальта, спустился с насыпи и пошёл к облаку света вдалеке впереди в вышине. Вначале шёл он медленно; не видя ничего перед собой, каждый раз поднимал высоко ногу, ступал с опаской. Но шаг за шагом под ногой была ровная земля с низкой сухой травой, и он увереннее прибавлял шагу. Это зарево, этот свет вдали зажёг надежду в человеке, и он спешил к нему, туда, где рукотворный свет расставляет всё по определённому человеком порядку. Он шёл в темноте, ничего не видя вокруг, но чёткий маяк зарева, ровная земля под ногами, давали ему возможность идти прямо к цели. Пологие подъёмы и спуски он различал не зрением, а ногами. Это его даже несколько развлекало; кажется впереди гладкая поверхность, но вот нога раньше обычного уткнулась в землю, шаг стал короче, он поднимается на холм. Вот нога выскочила вперёд - он на вершине - вес перенёсся на пятку - плавный спуск. Через какое-то время он остановился и обернулся, чтобы посмотреть, сколько он прошёл от дороги. Дороги видно не было. Ничего кругом, кроме зарева видно не было. На секунду он испугался. Но только на секунду. Дороги назад к дороге нет - отодвинул он испуг каламбуром - только вперёд. Ему представилось, как когда-нибудь потом он будет вспоминать это приключение: как он пробивался сквозь мрак к своей цели. В воображении даже мелькнул огонь камина сквозь вино в бокале и чей-то восхищённый взор. Романтично, конечно, но он не был романтиком. И, глядя на зарево, он рвался вперёд, чтобы вырвать у этого гадского случая, у этой темноты свои деньги, вернуть происходящее в нужное ему русло.

Постепенно, над всеми волнениями, страхами и переживаниями этой ситуации выступала главенствующая мотивация - доказать страховщикам, дилеру, всем, что автомобиль загорелся сам, без внешнего воздействия, не по его вине - и добиться получения нового автомобиля с минимальными финансовыми потерями. Больше всего, острее всего сейчас ему хотелось именно этого - вернуть автомобиль. Такой же; в такой же точно комплектации, с теми же характеристиками, того же цвета... Он уже овладел, почувствовал разницу; он уже не сможет чувствовать себя полноценным за рулём автомобиля попроще. Это сейчас было для него главным: добраться до нужного места, до нужных людей, спасти сделку и вернуть автомобиль. И поскорее вернуться в дело, не допустить сбоя оборота, удержать планку, сохранить положение. Может, даже удастся что-то накрутить на этот форс-мажёр. Вот это имело смысл, вот это стимулировало к действию, и он шёл вперёд.

Он старался определить, сколько может быть километров до этого света? Он не знал, на каком расстоянии видно такое зарево, а определить визуально было весьма затруднительно. Но он уже почувствовал уверенность в своих силах; он в хорошей физической форме, местность ровная, цель видна, ставки высоки - он дойдёт. Препятствий всего два - темнота и расстояние. Он будет идти всю ночь, а уж утром... утром видно будет. Утром всё будет видно и всё будет по-другому. Он шёл прямо; легко и ритмично. Только взойдя на верхушку отлогого холма, спускался с него медленно и осторожно - боялся повредить ногу. Под самым маленьким холмиком может быть овраг, яма или канава и он может упасть, пораниться, подвернуть ногу, а это будет уж точно окончательной катастрофой. Он очень хорошо это понимал и очень берёгся и, спускаясь, ощупывал землю ногой. Но раз за разом спуск был отлогим и ровным, и он прибавлял шагу, торопясь как можно скорее оказаться в привычной среде. Но вот светлое облако опустилось своим краем за линию горизонта. Идущий к этому свету человек остановился, и оторопело вглядывался, не понимая, как такое возможно. Он бросился вперёд и побежал, будто желая ухватиться за облако этого света, бежал, не помня об опасности налететь на что-то или провалиться куда-то. Он бежал, и испуг проходил - он бежит в гору; просто он оказался в низине, и между ним и заревом показалась верхушка холма, которую он принял за горизонт. И взобравшись на которую, он увидел всё ту же картину: свечение впереди в вышине и всё... всё остальное темнота. Он усиленно вглядывался, стараясь рассмотреть, что же там на земле излучает этот свет? Но разобрать он ничего не мог; лишь мутное пятно, отсвет отсвета на черноте неба над чёрной равниной ... И тут же появилась тревога. Тревога эта возникла от полнейшего отсутствия ощущения расстояния. Как он ни старался, но он не мог хотя бы примерно предположить расстояние до этого свечения. Это обескураживало до потерянности себя. Но он шёл дальше. Он шёл, шёл и шёл и на каждой, более-менее осязаемой возвышенности вглядывался вперёд, и эта неприятная тревога каждый раз возрастала; он не мог определить, сколько он прошёл, не понимал, приближается он к этому зареву или нет. Это вызывало сомнения в своих силах и в правильности действий.

Спускаясь с холма, он чувствовал, как погружается в прохладный и влажный воздух. Прохлада хорошо бодрила, но от влажности - словно что-то откликается в организме - нестерпимо хотелось пить. Во рту пересохло, и всё никак не истреблялся этот смрад кошмарного пожарища. И это отсутствие навигаторских способностей всё нагнетало тревогу и растерянность. И постоянно вспоминалась минеральная вода, которую он вылил в дым... Но он заставлял себя сгруппироваться и направлять все силы на движение. "Задача-то простая: идти прямо на маяк, - подбадривал он себя, - надо немного потерпеть, мобилизовать все силы и... Вот скоро взойдёт солнце и всё будет ясно". Может быть, он сейчас проходит мимо селений, садов, домов... Может быть, по этой слепой случайности, он сейчас движется замысловатой траекторией мимо каких-нибудь дач, коттеджей, ферм, прудов, станций, постов. Может, они тут просто электричество экономят, а утром окажется, что он плутал в нескольких шагах от людей, и только эта незрячая нелепость не давала ему наткнуться на них. Но пока ничего другого ему не остаётся, как только терпеливо идти к единственной видимой цели. Потом, когда-нибудь потом, этот марш-бросок будет в его капитале очень дорогим активом.

Под ногами потянулась ровная земля, зашуршала низкая трава, воздух стал суше, зарево обозначилось ярче. Он зашагал быстрее. Он побежал бы - уже совсем недалеко, кажется ещё совсем немного - и он спасён. Но он очень хорошо представлял, какие могут быть последствия, если он повредит ногу. Способность идти, передвигаться, перемещаться - это всё, что у него сейчас есть. И он шёл. Шёл, размеренным широким шагом. Во рту постоянно пересыхало и от усилий смочить слюной полость, на языке появилась оскомина. Никак не отвязывался запах гари. Боль от ожога на руке была сильной, постоянной, но он, зная, что с ожогом он ничего поделать не сможет, терпел. В темноте он не мог рассмотреть повреждений кожи, но боль физическая как-то накладываясь на эмоциональное потрясение, разрасталась и мучила не ослабевая. Но он уже умел перенаправлять боль в злость, злость на действие, движение и он шёл, пиная и эту боль, и этот страх и эту тьму, и всю эту ситуацию. Шёл, пытаясь внушить себе, что всё это мелочи, что ничего непоправимого не случилось, что пить ему не хочется, что он быстро преодолеет и эту дистанцию и все эти проблемы и всё поправит и возместит и всё будет, как надо.

Он шёл быстро, но осторожно, готовый в каждую секунду отреагировать на любое препятствие. Но шаг за шагом, минута за минутой, его всё более угнетало то, что он никак не может определить, сколько же он прошёл, какое расстояние преодолел? Насколько он удалился от дороги, насколько он приблизился к свечению - из-за отсутствия видимых окружающих ориентиров, ему было совершенно непонятно. Это ощущение дезориентации мало-помалу перерастало в отчаяние. И постепенно ему начинало казаться, что идёт он бесконечно долго, но при этом вообще не продвинулся вперёд, никак не переместился в пространстве. А чуть позже начало мерещиться, будто он просто перебирает под ногами один и тот же метр; выкидывает ногу вперёд, потом другую, но передвигается не он, а что-то под ногами, как лента тренажёра, а сам он остаётся на месте. Все расстояния куда-то исчезли, поглотились темнотой. И время как-то исказилось - соизмерить, отсчитать, сравнить, зафиксировать не чем. Сколько он шагает: час, два, неделю? Как измерить расстояние, когда нет объекта, относительно которого можно отмерить какой-то отрезок? Чем измерить время, если нет часов, тени, движения? Как определить координаты, если нет никакой точки, если вообще не за что зацепиться, нет ничего окружающего? Восприятие реального сузилось до ступней ног, до звуков собственных шагов и дыхания. Ноги чувствуют твёрдость земли, двигаются, шагают, толкают, ступают, но ничего вокруг не меняется. От постоянного напряжённого вглядывания в темноту и отсутствия видимого, зрение, словно отключило свои функции, и он, перестав доверять своим глазам, всё больше прислушивался. Но от постоянного напряжённого вслушивания и отсутствия звуков, кроме равномерного, равноудалённого гула массы насекомых, он перестал различать гул степи и шум в голове. И толи в темноте вокруг, толи в его воображении начинал порождаться какой-то сюрреалистичный сумбур; всплывала какая-то чушь о каких-то порталах, о перемещениях во времени и пространстве, об исчезновении людей, о каких-то аномальных зонах, возникали какие-то ассоциации: долго ли коротко ли, близко ли далеко ли, за тридевять земель, провалился в тартарары...

Он остановился - может, он просто спит за рулём? Он сел на землю, вытянул ноги, пощупал руками колючую траву вокруг, почувствовал твёрдость сухой почвы. Просто привык к одной окружающей среде - попытался он успокоить себя - а попал в другую и восприятие даёт сбой. Привык: квартира, машина, офис, клуб, квартира, всё предсказуемо, всё для тебя, всё удобно-приятно обслуживающее, а тут... Но от этого сопоставления только острее сдавило отчаяние: автомобиль сгорел, сделка срывается, ущерб, угроза разорения, складываясь в огромедные суммы в минусовом значении, ошеломляли до вибрации диафрагмы, до спазмов миндалин. Он резко поднялся - идти, идти, идти вперёд. Психолог не раз советовал: в стрессовой ситуации нужно энергично двигаться. Идти, идти. Добраться до города; а там уж он, действуя, примет, перемелет, преодолеет, выправит всю эту ситуацию. А сейчас не надо взвешивать ущерб. Кризис ещё не пройден. И он шёл, шёл и шёл. Но через какое-то время - он даже не смог бы сказать, через сколько минут или часов - ощущение передвижения опять исчезло: он идёт или вращает ногами невидимую ленту? И опять навалилось отчаяние: какой смысл вообще двигаться, если ты не двигаешься? В самом деле; лечь, вот тут трава вроде бы помягче, поспать, а утром будет видно - вон там дома, вот тут дорога, там трубы, столбы... А вдруг - ничего!? И как только мелькнула эта мысль - появился страх, и смысл двигаться тут же пропал, и темнота обступила осязаемой зловещей массой. И тут же померещилось, что из этой тьмы на него со всех сторон кто-то враждебно смотрит - по спине покатились панические мурашки. Он остановился, ничего не различая, посмотрел по сторонам, прислушался... И заорал громящим матом: он проклинал эту темноту со всеми её оттенками, склонял этот случай на все колена, видел и имел кого-то очень близко и далеко и проч. и проч. Закашлявшись, он замолчал, отдышался, но потом опять, посылая в темноту ругательства, словно перед ним был ненавистный враг, быстро пошёл вперёд.

Он шёл, как в атаку, отодвигая противника бранью, и не позволяя ничему препятствовать своему продвижению, готовый преодолеть и победить всё. И вновь ритмично шагая, он опять подбадривал себя: это летучие мыши, да кошки видят в темноте, а человек видит при свете, ничего удивительного, что в стрессовой ситуации, в темноте, в одиночку иногда появляется дезориентация и растерянность. С каждым шагом свет приближается, с каждым шагом он приближается к свету.

Ему только теперь пришло на ум, что ведь раньше люди как-то ориентировались по звёздам. Он остановился и, задрав голову, вгляделся в звёздное небо. Луны в эту ночь не было, не было и облаков и звёзды сияли всем своим бесчисленным великолепием. "Мать честная, сколько же их там"! - ахнул он. И как же во всём этом океане можно ориентироваться? Он, конечно, что-то слышал и о Полярной звезде и о какой-то Медведице и ещё о каких-то созвездиях. Но сейчас, глядя на звёзды, он даже предположить не мог, где какое созвездие и каким образом можно соотнести с ними своё местоположение и передвижение. Выбрать какую-то одну звезду, запомнить её положение и, и, и, что? Как вообще можно выделить в этой мозаике звёзд какую-то одну? Нет, функцию навигатора небесный атлас не выполнит. Холодная бесчисленность звёзд только усилила его ощущение потерянности и микроскопичности. Достаточно того, что свет далёкого Солнца, отражаясь от всех этих звёзд, планет и спутников, хоть немного отражается и на тёмную сторону Земли и делает хоть как-то видимым поверхность степи. Пятно электроотсвета в вышине впереди лучший маяк - решил он и опять подбадривал себя - ночи сейчас короткие, погода чудесная, обувь удобная - всё нормально. Под ногой что-то хрустнуло, в живот ткнулись какие-то колючки. Остановившись, он ощупывал темноту - кустарник. Он был уверен, что идёт вполне осторожно и хоть на несколько метров видит перед собой, но эти кусты оказались полной неожиданностью. Распознай тут тёмное в темноте. Запахло пыльной сухой листвой. Может это посадки вдоль дороги, с надеждой гадал он, может палисадник у дома, может заросли у пруда... Ощупывая руками сухо шелестящие ветки, тыкаясь ногами, он стал медленно продираться вперёд и тут же присел, испуганный оглушительным треском; со всех сторон захлопали крылья, стая птиц резко вырвалась из-под кустов и, рассекая воздух, улетела, исчезла во тьме и всё опять смолкло. Замерев в цепких зарослях, он громко выдохнул и почувствовал, что в него впивается множество иголок - испугавшись, он дёрнулся и запутался в ветках. Выразив птицам вслед своё изумление, а также послав им массу прилагательных, он осторожно выпутался из острых колючек и стал продираться дальше. Тонкие ветки, хрустя, цеплялись, кололись, царапались со всех сторон и все норовили прицельно воткнуться в обожжённую руку. Но через несколько шагов всё исчезло, кустарник закончился. Он, даже с каким-то разочарованием, ощупал пустоту впереди, потрогал кусты позади - просто полоска каких-то кустов - отряхнулся и пошёл дальше. Продолжая свой путь, он ощупывал уколы на руках и бёдрах; крови вроде бы нигде не было, но щипало в некоторых местах очень неприятно. Надо быть осторожнее, бдительнее. Но темпа сбавлять нельзя, шанс ещё есть. Не всё ещё упущено. И он шёл и шёл...

Постепенно, поначалу он боялся в этом признаться, но всё настойчивее ему начинало казаться, будто бы зарево становится ближе. Да, да, определённо зарево стало ближе. Ровным шагом (удивительно, как чутко ноги стали улавливать малейший угол) идти, идти, идти, оставляя всё позади. Уже недалеко, уже недолго осталось. Что же всё не светает? Пускай сейчас вокруг неизвестность, там впереди всё будет чётко и ясно и всё встанет на свои места. Поглядывая на звёзды, он признавал, что абсолютно не различает, сместились они или нет и даже не запоминает расположения наиболее ярких; какие уж там созвездия, какие уж тут координаты. Но то, что зарево стало ближе - это теперь он определял совершенно уверенно. Скорее, быстрее... Физическая усталость это даже хорошо - разгоняет мысли и притупляет эмоции. "Цель светится впереди, задача ясна и проста - иди вперёд и доберись, - подбадривал себя путник, - твоё спасение в твоих ногах". И он шёл и шёл. Шёл, шёл и шёл.

Но трава под ногами шуршала - нет края этой степи, а темнота вокруг гудела - нет конца этой ночи, и отчаяние подвывало - не надо было уходит с трассы. И тогда он выдвигал свои аргументы: "оставаться на месте и ждать, что кто-то тебя подвезёт - безнадёжное дело. Никто ночью не остановится. Только время потеряешь. Рассчитывать на кого-то - значит проиграть. Тут, как и по жизни: ты будешь иметь только то, что возьмёшь сам. Никто никогда не даст ничего хорошего. Иди и возьми. Впереди свет, цивилизация - увидел, пришёл, победил, Спартак не дурак был. И побеждал. И я действую и утром буду вновь на коне". И он шёл, шёл и шёл.

И вот всем своим напряжённым восприятием он начал как-то улавливать, что вокруг наступает какая-то перемена, ночь как-то меняется. Свечение в небе, как будто бы, становится менее чётким, менее ярким. Но не от того, что оно затухает, а потому что всё небо вроде бы, понемногу, едва заметно начинает светлеть. И даже уже явственно начинает проступать и обозначаться линия горизонта. Неужели... Вот и звёзды как будто тускнеют. Да, да начинает светать. Эта ужасная, мучительно бесконечная ночь скоро закончится. Скоро рассвет. Ноги сами прибавили шагу. Скоро взойдёт Солнце! С каждой минутой видимость улучшалась, пространство, словно раздвигалось, и постепенно проступал рельеф. Равнина, но уже различимы пологие холмы, уже появляются какие-то пятна, какие-то оттенки. Никогда в жизни он так физически не чувствовал радость: вот тут в груди всё распирает и что-то трепещет - рассвет! Солнце встаёт! Он уже не один. Он прибавил шагу. Утро наступает. Наконец-то. Сейчас всё прояснится. Про-яс-нит-ся! Какое это счастье - вновь обрести способность видеть! Разве мог он раньше оценить какое это сокровище - зрение. Вот уже везде оттеняются какие-то формы: верхушки холмов проступают светлыми пятнами, чёрными мутными провалами обозначаются низины, темнота вокруг, растворяясь, забелела туманом. Как-то сразу воздух стал свежим, прохладным, вкусным. Впереди вырос отлогий, но высокий холм - скорее на него взобраться, будет дальше видно. Наконец-то эта чернота исчезает, наконец-то эта кошмарная ночь позади. Появляются цвета. Цвет зари - самый прекрасный цвет. И не надо никаких названий; пурпурный, лиловый, алый - названия бесцветны. Заря имеет цвет зари. Восход - цвет радости! Он взошёл на холм и повалился на колючую траву на пологой вершине, разулся, раскинулся, и только теперь, глядя в светлое небо, почувствовал, как он устал. Эта ужасная ночь закончилась. Такой мучительно долгой ночи не было в его жизни. Но она позади. Он приподнялся на локте, готовый обозревать окрестности. Небо на Востоке было уже совсем светлым. Тонкие сплюснутые облака яркими полосами протянулись над горизонтом. Он жадно с надеждой смотрел, как показалось Солнце, как быстро оно вырастает из-за края земли, как начинается день. Защебетали птицы. Засверкали верхушки холмов, туманными полосами протянулись низины. От нетерпения он встал и, готовый увидеть дома, дороги, столбы, машины, смотрел по сторонам. И ничего не видел. Ничего, кроме пологих степных холмов во все стороны до самого горизонта. "Просто ещё рано - постарался успокоить он себя - видимость ещё плохая, туман, дымка какая-то и... и просто такого быть не может". Он медленно поворачивался и смотрел и смотрел кругом. Все его силы и упования переместились в зрение. Вон, вон, что это? Просто куст. А вон там? Пятно песка или соли на бугорке. А вон там... Он поворачивался и поворачивался глядя кругом...Всё было уже хорошо видно до самого горизонта. И нигде от горизонта до горизонта не было видно ничего, кроме буро зелёной травы, низких холмиков, пятен кустарника да извилистых полос низин под чистым небом. Мужчина продолжал поворачиваться на месте. Не может этого быть - его рассудок отказывался принять картинку такой действительности - этого быть не может. А это свечение, в какой стороне оно было? Теперь и этого не разберёшь. Кругом на 360 градусов одинаковый пейзаж. И тут его психика не выдержала. Он ещё не понял, не признал, что он заблудился, не принял этого факта, рассудок ещё не вынес такого заключения, но слепая убеждённость, что вон там должен быть город и вот его там нет, сорвала чеку самоконтроля. Истерика паническая, феноменальный сбой человеческой программы, похожий на белую горячку или приступ буйства сумасшедшего. Преуспевающий бизнесмен, целеустремлённый, волевой мужчина в самом расцвете сил, стильный кавалер, мачо - визжал и плевался на все стороны света, показывал кому-то кукиши по самый локоть, неистово матерно вопил во всю глотку, подскакивая, ударял пятками землю, дико выпучив глаза, прыгал, пытаясь ударить кулаком небо и проч. и проч. Потом, загибая пальцы, он выкрикивал какие-то цифры и воя, кусал свои пальцы, словно старался укоротить эти цифры. Наконец, схватив себя за голову, он упал, скрючился и, сдавливая рыдания, заскулил.

Посреди бескрайней степи, на верхушке пологого холма неподвижно сидит человек и застывшим взглядом смотрит в землю перед собой. Солнце поднимается и припекает всё жарче. Человек достает из кармана носовой платок, развернув его, покрывает голову и опять замирает. Сидит он, не двигаясь, долго. Не двигается он не потому что впал в ступор шока, не от того что плохо соображает, истерика давно прошла. Не двигается он именно потому, что сейчас он рассуждает очень здраво, мысли его имеют даже какую-то необычайную логическую ясность; хорошо рассмотрев обстановку и проанализировав ситуацию, он пришёл к заключению, что из всех 360-ти вариантов направления ни один не предпочтительнее другого. А сейчас всё зависит именно от выбора направления. Но вкруг нет никакого ориентира, никаких знаков; ни глазу, ни мысли зацепиться не за что, не к чему привязаться, не от чего оттолкнуться. Следовательно, направление его движения будет наугад и куда бы он ни пошёл, вероятность того, что он приближается к людям, будет равна вероятности того, что он отдаляется от людей. Следовательно, двигаться вообще не имеет смысла - вот какой вывод сделал человек. И он сидит и смотрит в землю. Ночной мрак, лишавший его зрения, нагонял на него страх. Но то, что открыл ему свет, его просто прибило. Теперь ночная темнота не казалась такой страшной, потому что в своей непроглядности она оставляла шанс, не исключала вероятности, таила возможность, хранила надежду, давала иллюзию скорого спасения. Теперь же этот, такой долгожданный свет, ясно, чётко и безжалостно показывает, что никакого выхода тут нет, высвечивает отсутствие, какого бы ни было варианта спасения. И нигде ни вершка, ни клочка тени, в которой могла бы укрываться надежда. Ночью он шёл так легко именно потому, что была надежда в любой момент выйти к спасению, и эта картина бесконечности была скрыта от него. Воистину, иногда лучше не видеть реальности. Ночью, светлое пятно в небе манило его всеми возможными благами жизни. Теперь же вероятность того, что с любой точки на этом горизонте откроется шанс избавления, равна 360 к одному. Это слишком... Проблема в том, что нет ни малейшего признака, ни какого-то намёка, зацепившись за который можно было бы выбрать конкретное направление. Идти, чтобы заглянуть за горизонт... а он будет просто отодвигаться настолько же шагов, сколько ты прошёл, но ты этого даже замечать не будешь. Сколько это продлится? Столько, сколько человек протянет без воды. А на таком пекле? И главное: идя вперёд, всё время будет казаться, что надо было идти назад. А реально - никакой разницы. На такой плоскости даже нет ни вправо, ни влево, всё одинаково без разницы. Солнце быстро высушит его организм и... И человек сидит неподвижно.

Но - сейчас он сам не хотел в этом признаться - но, возможно, самым сильным ударом, лишившим его сил стало не то обстоятельство, что он заблудился - этого он до конца ещё не понял, а фактор теперь уже точно упущенной прибыли от сделки, шанс возместить автомобиль, сгоревшая сумма наличных, сбой оборота и прочие, связанные с этим финансовые потери и проблемы - вот это лишения, вот это катастрофа, вот что победило его. В его деятельности были финансовые неудачи, проблемы, сбои, спады и прочие неровности, какие есть в любом деле, в любом продвижении. И сами по себе трудности воспринимал он, как должное; по мере возрастания давления возрастала и сопротивляемость и находчивость; и преодолел он уже многое. Эти скачки травмировали его не столько финансовыми ударами, сколько психологическими - откат на прежний уровень, уменьшение масштаба, понижение статуса; отброс назад, туда, откуда с таким трудом он выбивался, где всё уже кажется таким мелким и мелочным - переживал он очень болезненно. И он хорошо помнил и своё унижение, и сострадательно-злорадное подбадривание "партнёров". И вот он вновь отброшен назад; и он не просто "попал" на деньги, а пропали его усилия, его время, его труды и он вынужден будет опять впрягаться в уже пройденную борозду, влезать в штанишки, из которых уже вырос - вот это подавляло настолько, что пропало всякое желание что-либо делать вообще.

Солнце было уже высоко, степь, под яркими лучами казалось, раздвинулась, рельеф, будто распрямился; там, где в ранних горизонтальных лучах виделся холм, теперь был низенький бугорок, тенистые низины, оказались ровной гладью и даль, сливаясь в ослепительном свете с небосводом, скрадывала масштаб, создавая картину бескрайнего во все стороны ничем неограниченного пространства. Куда бы он ни смотрел, всюду было одно и то же; низкая трава, всех оттенков выгорания с редкими вкраплениями зелёных островков, извилины трещин, да редкие дырки каких-то норок вблизи - картина хаки. В любом направлении, с любой стороны, во все стороны без конца и края одинаковый, как отражение пейзаж. Нетронутая земля без следов деятельности человека: без пашни, без дороги, без посадок, столбов, труб, мусора, вообще без следов человеческой цивилизации, воспринималась как что-то нереальное. Мужчина никак не мог прийти в себя, не мог поверить своим глазам, не мог принять, что он действительно находится там, где находится, в этой местности, в такой ситуации, в таком положении... Что происходит? Где он оказался? Равнина; первобытная гладь земли, спрессованная тысячелетиями, выжженная прямыми лучами, выветренная всеми ветрами, царство насекомых, чемпионов выживаемости - один человек сюда не вписывается. Линия горизонта ровным кольцом показывает границу видимого, но края там нет. И сколько бы он ни вглядывался, как бы ни старался, он ничего не видел и никак не мог различить хоть каких-то примет или знаков, указывающих путь к спасению. Гладкая ровная необозримая твердь внизу, безбрежная бесконечность вверху - и он между ними и больше ничего. И возникало тупиковое впечатление - куда бы и сколько бы он ни пройдёт, ничего никогда не переменится...

Ему что-то смутно припоминалось, будто бы какие-то земли где-то в этом направлении когда-то как-то осваивались. Кажется, даже был какой-то крупный проект, и он даже как-то назывался: не то зелена, не то целина. И вроде бы много людей переезжало куда-то и, кажется, как-то осваивали, что-то выращивали, как-то орошали и вроде бы потом всё бросили и все уехали и территория опять одичала. Но где и когда именно это было, и где он оказался теперь, точно он не понимал. Все его попытки вспомнить карту навигатора, карту атласа и определить хоть примерно своё местоположение, при одном взгляде вокруг, заканчивались одним: бред, несоответствие, фантастика, абсурд...

Обычно в это время он просыпался, выпивал стакан чистой воды и делал зарядку. Об этом ему напомнил желудок, требуя привычную дозу жидкости. Погорелец встал и пошёл. Пошёл он не потому, что высмотрел что-то или определил какое-то нужное направление - пошёл просто потому, что при отсутствии выбора возникает надежда. И чем сложнее обстоятельства и меньше шансов на успех - тем сильнее надежда. Да и просто потому, что не мог же он просто вот так сидеть, неизвестно где и ждать неизвестно чего. Двинулся он в том направлении, где, как ему сейчас казалось, ночью виделось свечение. Насколько он мог сориентироваться - Солнце-то уж точно встаёт на востоке - отправился он на север. Шёл он быстро, ритмично. Зная где восток, он уловил угол своей тени и, делая поправки на перемещение Солнца, предполагал, что идёт он прямым курсом на север. Он понимал, что главное теперь - это идти прямо. Впрочем, всё это, как и то, что без воды человек может прожить только три дня, понимал он как-то отвлечённо, будто не имеющее к нему никакого отношения. Его прагматичный ум всё ещё отказывался принять видимую картинку за настоящее. Ну не может быть в центре материка в 21ом веке таких территорий без следов присутствия человека - такого просто быть не может.

Эмоции эмоциями, но здравомыслие его ещё не покинуло, и он стал высчитывать километры. Если он шёл всю ночь, пусть шесть, пусть пять часов, он прошёл примерно, двадцать пять, ну пусть двадцать километров. Если сейчас он будет проходить в час пять километров, то к полудню он пройдёт ещё двадцать пять, ну допустим, двадцать километров. Пусть даже в общей сложности будет сорок километров. Он часто ездил на дальние расстояния и на автомобиле и на поезде и видел, как густо заселена и застроена любая территория в любом направлении. Ну, конечно, где селения там и дороги, где дороги там и селения...а тут. Но всё же, должно же и тут хоть что-то быть. И он мысленно прибавлял ещё пару часов ходьбы и десяток километров. Ну, уж на пятидесяти-то километровом отрезке, обязательно что-то будет. Да, конечно же, раньше! И появлялось нетерпение; вон там, вон за тем холмиком откроется вид на город, дорогу. И он спешил взойти на холм и взглянуть подальше. Но идя прямо, он постоянно оглядывался во все стороны; оглядывался, потому что всё не мог поверить, что вокруг ничего нет, оглядывался машинально, потому что не привык перемещаться, не соотнося своё движение с чем-то, не привык идти не к конкретному пункту, не привык быть не под чьим-то взглядом, не привык быть один, не привык не наблюдать что-то, не привык, не принимал, не понимал...

Энергичная ходьба под солнечным пеклом быстро перерастает в тяжёлую физическую нагрузку. Вся его одежда пропиталась потом, ноги горели, в горле першило, голова кружилась, перед глазами появлялись то тёмные пятна, то искрящиеся круги. Он снял рубашку, укрыл ей голову и плечи и, заставляя себя дышать через нос и чуть сбавив темп, шёл дальше. Рассудок всё никак не мог обработать получаемые из наблюдений данные и адекватно оценить обстановку, и просто взяв паузу, умолк. Однако организм на эти условия реагировал остро и всё настойчивее требовал своего: воды, белка, калорий, витаминов, кофеина, глюкозы, нормальной температуры, в конце-то концов. Кофе он очень любил, кофе ему не просто нравился, он был ему необходим, он испытывал потребность в кофеине и сам называл себя кофеманом и тратил на лучшие сорта немалые деньги и после завтрака всегда не спеша выпивал чашку крепкого чёрного "эспрессо". И всегда чувствовал прилив бодрости; повышался тонус, включался мыслительный процесс, предстоящие дела выстраивались в логическую цепочку и он готов был действовать и взять от предстоящего дня максимум возможного. Но сегодня всё иначе. Настолько всё иначе, что кроме: не может этого быть, абсурд, невероятно, бред и прочих бесполезных определений, рассудок ничего предложить не мог. И мужчина шёл, не понимая происходящего. Просто шёл. И даже уже был рад, что мысли притупились. Но организм-то брать паузу не собирался. Напротив; аппетит от такого моциона всё возрастал, желудок, приготовив свой сок, сигнализировал, что готов к приёму пищи, сухая гортань просто требовала жидкости, и всё тело, возмущаясь дискомфортом и ожидая привычных омовений, чесалось, щипало и зудело. Ожёг на руке, разболелся сильнее, раздражённая потом рана горела. Он искал глазами подорожник, но вокруг были только чахлые, редкие, низенькие травы. Он остановился, аккуратно обмотал обожжённую руку носовым платком и шёл дальше.

Он шёл и шёл, и постепенно вся его мыслительная деятельность свелась к тому, что он уговаривал самого себя немного потерпеть временные неудобства. Вот сейчас впереди покажется дорога или селение и будет и вода и тень и еда - надо только немного потерпеть. Всё это всего лишь временные трудности - иначе и быть не может. Не может человек вот так вот вдруг выпасть из цивилизации. Не Луна же это.

Солнце, поднимаясь всё выше, обрушивало на землю свои лучи таким плотным, таким ярким потоком, что их сияние скрывало горизонт; ничего не видно только сверкающая масса света кругом, ослепляющая безбрежность. Плюс издевательски засверкали миражи. Сияющие чистой водой озёра нереальной реальности разлились со всех сторон, приподнимая на своих волнах пышные деревья. Хорошо, что он наблюдал это раньше. Но наблюдал он это из окна мчащегося автомобиля, как чудесное природное явление, понимая, что это красивый оптический обман. Сейчас же мираж воспринимался как-то по-другому. Да, он прекрасно знал, что это всего лишь оптический обман, иллюзия, преломление солнечных лучей в раскалённых потоках воздуха. Но откуда-то появлялся какой-то импульс - а вдруг...Вдруг это реальное озеро!? Может это настоящая вода? Беги к воде! Глаза устали от яркого света, в ослепляющих лучах мелькали какие-то круги, ноги пылали, всё тело чесалось, царапины щипало, ожёг, не ослабевая, ныл тянущей болью. По всему телу проступал пот. Пот струйками стекал из подмышек, катился по спине. От этого джинсы и трусы намокли и, прилипая к телу, сковывали движения. Было бы удобно раздеться и идти в трусах, как на пляже. Но путник понимал, что прямые солнечные лучи быстро сожгут кожу. К тому же сухая высокая трава будет царапать ноги. Да и эта пыль и эти насекомые... Он остановился. Сняв рубашку, помахал на себя, отёр лицо, потом опять укрылся и, соорудив из воротника козырёк, пошёл дальше.

Глядя под ноги, он стал различать, что вокруг прыгают и летают какие-то букашки, попадаются участки зелёной травы и даже изредка пестреют какие-то маленькие цветочки - выживает же и здесь как-то кто-то. Ему вспомнилось, как в детстве он отыскивал в траве какие-то маленькие колоски, выдёргивал их и жевал мягкое беловатое сочное основание стебля. Он стал отыскивать взглядом похожую траву, и когда попадались колоски, выдёргивал стебелёк и жевал белое основание. Сока в них почти не было, но во рту появлялась какая-то влага, какой-то привкус - хоть что-то приятное извне.

Когда Солнце замерло в зените, и тень идущего человека сжалась под ним, пекло стало нестерпимым. Идущий остановился. Медленно переступая, повернулся кругом, щурясь, огляделся - ничего. Ни деревца, ни покосившегося столба, ни заброшенного строения, ни пересохшего арыка, даже вездесущих следов от машин, хоть бы чуть заметной колеи - ничего, только выгоревшая гладь кругом. Он сел, разулся, лёг и вытянувшись, укрылся рубашкой. Земля горячая, горизонтальное тело пылает под напором отвесных лучей, но так хорошо на время замереть, не двигаться, отдохнуть. Ему всегда казалось, что лишнего веса у него нет, и теперь обилие пота удивляло его очень неприятно. Но как хорошо не двигаться. Как приятно расслабиться...

В это время он обычно обедал. Обедал он в последнее время в ресторане. Вначале, после расставания с Верой, обедал в кафе. Встречали его там очень радушно, дорожа щедрым клиентом, всегда старались подчеркнуть, что его ждали, что это уже традиция, что они всегда приготовят всё, что он пожелает к назначенному им времени и проч. и проч. Но готовили там не вкусно и он перебрался в ресторан. Там просто всю жизнь ждали именно и только его, и именно его любимое блюдо, оказалось их фирменным блюдом. Но, сколько бы он не вносил коррективы, как не пытался получить желаемое, обед там не доставлял ему удовольствия. Сменив ещё одно заведение и убедившись, что готовят сейчас везде одинаково безвкусно, он смирился и, в конце концов, стал обедать там, где обедали "нужные люди". Но где бы он ни обедал, он постоянно сравнивал, как прежде обедал дома. Приезжал, и Вера, а до неё Наташа подавала то, что он хотел, приготовленное так, как ему нравилось, и ел он с аппетитом и удовольствием и обед был таким, каким должен быть. Но он с ними расстался... И теперь, под этими палящими солнечными лучами, голод напомнил ему о блюдах, о разных вкусностях и блаженстве состояния сытости, но за ними последовали воспоминания о расставаниях с женщинами. Сейчас всё это вместе стало очень неприятно вспоминать. Точнее, а если ещё точнее: на чистоту - неприятно вспоминать о причинах расставаний. Неприятно задумываться, почему ни одна из его женщин не стала ему единственной, не стала его женой. Он не хотел об этом вспоминать, не хотел думать, не хотел признаваться самому себе. Но вот вспоминается... И вспоминается... Ну, если на самом деле в наше время на подъёме, да на таких скоростях одному-то непросто удержаться, а уж с кем-то... Сначала надо укрепить своё положение, а уж потом... А им подавай всё и сразу.

Лежать под рубашкой, давая отдых глазам и ногам было приятно. Но эти навязчивые гастрономические грёзы всё усиливали пытку голода, и эти, непонятно почему сейчас навалившиеся выяснения, не давали покоя. К тому же, в этой тишине, как-то сама собой надвинулась потребность объективной оценки ситуации; напрашивался разбор реальной обстановки и поиск оптимального решения. Но он боялся это делать. А вдруг оценив ситуацию реально, он озвучит страшный приговор!? Лучше продолжать уповать на всего лишь временные трудности: ведь за каждым холмом может показаться... "Так что же ты теряешь время, торопись использовать световой день, пока есть видимость, надо выйти к людям. Ещё одной такой ночи"... Боязнь приближения ночи, страх наступления темноты и козявки, лезущие со всех сторон, толкали его в путь. Он сел, соорудил из рубашки покрытие на голову и осмотрел рану. Волдыри на руке вспухли, края ожога краснели, но кожа была цела. Мелкие ожоги и царапины в других местах были совсем не опасны. Он боялся инфекции. Но по цвету раны, её признаков не было. Замотав руку, он встал и посмотрел на свою тень. Насколько за это время переместилось Солнце? Как уловить правильный угол тени? Ведь если всё время идти, выдерживая один угол, будешь идти, поворачиваясь, по дуге. Наконец, он как смог определил градус, как сумел, сориентировался и продолжил свой путь, как ему казалось на север.

Глаза уже сами отыскивали ту травку, стебелёк которой, пусть такой тоненький, такой маленький, но такой сочный и сладкий. И он, завидуя травоядным: слонам, быкам, лошадям - всем, кому для полноценной жизни, достаточно растительного корма, срывал стебельки и тщательно жевал их, высасывая микроскопические дозы влаги. И когда он видел где-то скопление зелёных трав, то поворачивал и шёл к ним и рвал и жевал. Так он набрёл на зелёную полянку, и ему удалось собрать целый пучок стебельков и разжевать их белые кончики и проглотить целый комок влажных волокон. И это было необычайно вкусно. И питательно - уговаривал он себя.

Но это задерживало его, отнимало драгоценное время видимого. И он торопился и, корректируя курс по своей тени, шёл дальше. В небе не было ни одного облачка, голубизна небосвода пугала своей безмерностью, раскаленный воздух замер в безветрии. Замер воздух, замерли мысли, замерло время, замерло расстояние - жизнь замерла. Солнечные лучи, беспрепятственно пронзая космическое пространство, врезались в землю, и энергия этого столкновения выплёскивалась температурой - непереносимым жаром. Миражи вдалеке своими галлюциногенными бликами рассеивали реалистичность происходящего. Глаза слепило до рези, и идущий всё ниже надвигал козырёк-воротник на глаза и смотрел всё ближе перед собой. Под палящими прямыми лучами испарились и эмоции, осталось одно желание - спрятаться куда угодно от этого жара. Такие привычные и такие естественные жалюзи и кондиционер дома, климат-контроль в машине, сплит-система в офисе, в ресторане, в клубе, в магазине, холодные напитки на каждом шагу, со льдом, с газом и без, прохладный душ - теперь казались сказочными чудесами. Вот он здесь, один на один с жарой и весь он в её власти и никак, ни на один градус повлиять он не может; ни спрятаться, ни как-то заслониться, ни куда-то укрыться, ни убежать он не может, нет такой возможности. И это делает его беззащитным, беспомощным. Вырыть норку, как зверёк он не может, соорудить хоть какой-то шалашик или зонтик не из чего. И он ошалелый, в полубреду продолжал идти и идти. И галлюцинации миражей начинали проникать в сознание. Может быть, это какой-то сбой какой-то матрицы? - мерещилось ему - а может чей-то розыгрыш или какой-то эксперимент? Может, всё же, он уснул за рулём, а его переместили куда-то или вокруг нагромоздили какие-то декорации? Может это какое-то новое реалити-шоу и он помещён в виртуальную реальность? Может всё, что он сейчас видит, это какая-нибудь голограмма. Может в небе за ним сейчас наблюдает дрон, а вон за тем бугром притаилась съёмочная группа и режиссёр, всматриваясь в монитор, наводит крупный план. И миллионы зрителей сейчас, попивая холодное пиво в прохладе своих домов, следят за его мучениями. А ведущий нагоняет жути, пытаясь вызвать у них эмоции, и кто-то говорит - какая чушь - и переключает канал или сайт. Но тут же за бугром, рядом с фургоном продюсера, обязательно стоит машина скорой помощи. И опытный медик, внимательно наблюдает за мытарствами героя, и в крайний момент обязательно прервёт экзекуцию и поспешит на помощь. Запущенные фантазией бредовые сюжеты возникали сами собой и, завладевая воображением, вытесняли остатки здравомыслия и он, очумелый, шёл, уже не понимая куда, откуда и зачем он идёт.

Но вот впереди, у самого горизонта проступило что-то высокое и тёмное. Идущий, щурясь, вгляделся, стараясь рассмотреть сквозь блики раскалённого воздуха, что это может быть. Непонятно что, но определённо, впереди что-то обозначилось тёмной полосой. Он прибавил шагу. Это может быть шоссе и посадки вдоль него, может железная дорога или дома, сады... Что угодно, лишь бы была тень. Он шёл прямо к этому темнеющему объекту. Шёл и шёл и опять не мог понять: приближается он к цели или нет? В темноте он путался от отсутствия ориентиров, но в ослепляющем сиянии света было также трудно определить расстояние - всё вокруг казалось блистающим безмерным зеркалом; одинаковые пучки трав, такие же колючки, однотипные кочки, однородная почва на неуловимые расстояния... А если и удавалось где-то впереди рассмотреть что-то отличное по цвету и высоте, то по мере приближения всё сглаживалось, цвета и рельеф расплывались, и под ногами и вокруг оказывалась всё та же ровная степь. От этого возникало ощущение тупика; от ощущения тупика в ничем неограниченном пространстве возникал ступор сознания. Земля до начала времён или он, выпавший из времени, или время перескочило по земле, а он остался или земля поглотила время, а он застрял в нигде... Степь, равнина, пустыня, дикий край - край, не имеющий края, бескрайний край, крайне жаркий край, край на краю земли, земля без края...

В обычный свой день к этому часу он уже переделывал массу дел, контактировал с массой людей. Множество реальных, конкретных дел разного уровня значимости; от конкретных сделок с перемещением товара и получением прибыли, до мелких покупок, от принятия решений, до пустых разговоров, от важных звонков до простого общения. И делая всё это, он всегда стремился успеть как можно больше, как можно быстрее; старался впихнуть в единицу времени максимум содержания, проку и выгоды. Но вот сегодня прошло полдня - он прошёл полдня - и он не сделал ничего - и это другое время! Ничем, кроме шагов не измеренное время - но шаги-то эти не привели никуда, результата нет! Нет никакого ни толку, ни проку, никакого продукта, ни от шагов ни от часов - это другое измерение.

Он всматривался и всматривался вперёд, стараясь увидеть хоть что-то, хоть чем-то, хоть как-то выделяющееся на этой однообразной глади. Но через какое-то время от этого напряжённого вглядывания начинало казаться, что миражи изображают не только райские оазисы с разливами вод, но и пышные сады со спелыми яблоками с дворцами и слонами... И опять всплывала какая-то ахинея о каких-то порталах, провалах, перемещениях во времени и пространстве, параллельных мирах и измерениях и прочая дичь. Может быть он попал в сказку? В страшную сказку, и сейчас он подойдёт к камню, на котором начертан выбор - направо пойдёшь, будет то-то, налево пойдёшь, будет так-то... Но никаких камней на всём пути. И выбирать он должен в чистом поле сам, без подсказок. Да, в чистом поле, 360 вариантов путей... И ему представилось, как потом, когда он вернётся в нормальную жизнь, он вспомнит эти муки выбора направления и подумает - а куда бы я пришёл и чем бы всё закончилось, если б я тогда взял другой угол, чуть свернул... всё могло быть по другому. Да нет тут никакой разницы! Никаких поворотов, градусов, путей и дорог - ступай, куда хочешь - конец один.

Постояв, он успокоился и пошёл дальше. "А вдруг я вообще один на всей планете - бредилось ему - может я сгорел там, в машине и вот теперь появился вновь здесь. А пока меня не существовало, наступил конец света или великий потоп и всё и всех смыло. И вот прошли миллионы лет, и вот я появился заново, на омытой, опустошённой Земле. Появился один, самый первый человек, как Адам. И вот мне предстоит начать всё с начала. Начать осваивать Землю, основать цивилизацию. Бред? Попробуй, опровергни, доказав, что этого не может быть - вызывал он кого-то на спор. Докажи, что я не один на всей Земле, докажи, что это не так, убеди, что я сейчас не один в этом мире. Адам, вроде бы в саду Эдемском появился? Да, но полез куда-то не туда - и вот я здесь. Может в аду"? Путник даже с изумлением посмотрел кругом. Нет, не надо сгущать краски - постарался он отогнать фантазии - степь, как степь - и шёл дальше. Но скоро диалог в голове на каком-то альтернативном уровне сознания вновь продолжился. "Я сейчас могу утверждать и объявлять всё, что угодно и никто никак и ничем опровергнуть, доказав мне противное не может. И вообще, как понять, что я сейчас, это тот самый я? Я же не могу увидеть своё лицо, и никто не обратится ко мне, как именно ко мне. Может я сейчас рыжий голубоглазый скандинав, а может смуглый кареглазый араб, и думаю теперь на арабском языке, а только осознаю себя прежним. Может это моё новое воплощение и такая моя новая жизнь. Откуда я знаю, что язык, на котором я теперь думаю русский? Как это выяснить, когда ни с кем не говоришь? Как осознать "я", когда нет никаких "их"? Вот начало, как чистый лист: вот тебе Солнце, небо, Земля и ничего лишнего - начинай, осваивай, основывай. И начну и освою и обосную, мне бы только зацепиться за что-нибудь и прежде всего, найти себя"... Путник остановился, сделал несколько глубоких вдохов - "надо контролировать себя" - и шёл дальше...

Через какое-то время он опять увидел вдалеке что-то тёмное, высокое. Ну, это-то впереди, уж точно какой-то реальный рельефный объект. И он пошёл, поглядывая на это темнеющее нечто, отмеряя ногами метр за метром, минуту за минутой. И идя и вглядываясь, он надеялся что это видимое постепенно выстроится в форму здания или автомобиля или деревьев и шёл и шёл... Но это видимое впереди по мере его продвижения постепенно расплывалось и опять таяло или отодвигалось настолько, сколько он прошёл; степь всё так же распрямлялась перед ним всё той же однообразной равниной, и ничего не было похоже на то, чем виделось издали. От этого оптического обмана возникало вполне реальное отчаяние. Особенно сбивали с толку мелкие трещины, овражки и какие-то канавки. Откуда в безводной пустыне могли быть, явно промытые водой углубления? Значит, и здесь бывают дожди - гадал путник - скорее всего снега. Огромные сугробы, тая, образуют ручьи и талые воды, не встречая преград, несутся по простору, отыскивая низины и вымывая себе кротчайший путь. От представления массы вод, когда-то плескавшихся в этой пересохшей пустыне, происходящее воспринималось всё большим бредом. Никогда прежде, нигде не видел он такого огромного, ничем неограниченного пространства, не имеющего никаких признаков присутствия человека. Он старался сохранять спокойствие и продвигаться ровно; стабильное состояние, равномерная ходьба. Но весь его путь час за часом, километр за километром складывался именно из череды таких колебаний: возникшей надежды - вон что-то темнеет, и разочарования - нет тут ничего - а вон, дальше... Никогда прежде он не чувствовал себя таким беспомощным. Высмотрев что-то, он, ободряясь, спешил дойти до этого и приходил в никуда. Прикладывая усилия, чтобы сдерживать истерику, он начинал как-то замечать, что в этой непривычной для него безводной безграничности все его органы восприятия начинают как-то странно взаимодействовать с его рассудком. То есть начинает проявляться какой-то диссонанс видимого и мыслимого и из этого сбоя возникают какие-то странные побуждения. Ни понять происходящее, ни принять обстановку он всё никак не мог; все попытки размыслить здраво всё так же опрокидывались упорным эмоциональным - этого не может быть! И эта нестерпимая, всё возрастающая жара. И вот он заметил, что у него появляется какое-то навязчивое желание сделать какой-то неординарный ход и как-то обхитрить эти обстоятельства. Если окружающая среда на сто процентов враждебна и нет ни места, ни способа укрыться от её угроз - вполне логично, даже ничего другого не остаётся, как найти спасение внутри себя. Создать внушением защитную оболочку вокруг себя, через которую не проникнет температура, создать в ней микроклимат и бодренько продвигаться дальше. И это желание уже кажется нормальным и вполне осуществимым. Но здравомыслие ещё не совсем выпарилось, и он понял - это надвигается тепловой удар. Перегрев. Ступор. Амба. Крышка. Но он настолько устал, что даже ото всех этих, обозначающих конец определений нисколько не испугался - сил на испуг не было.

Он опять опустился на землю, растянулся и накрылся рубашкой. "Отдохнуть, сберечь остаток сил, сохранить самообладание и не допускать бреда, паники, расстройства психики - вот первейшая задача, а уж потом дойти" - так он настраивал себя. Надо сохранять хладнокровие. Хладнокровие - какое многозначительное слово... Он расслабился и задремал. Но тут же дёрнулся всем телом и резко скинул рубашку - страх, что сознание, пропав во сне, не вернётся, не дал ему заснуть. Бодрствовать! Солнце жжёт, выпаривая силы и рассудок, но, когда оно скроется, наступит тьма, а это ещё страшнее. Он встал, покрыл голову рубашкой и, глядя на свою тень уже перед собой, пошёл, выдерживая угол.

Он шёл, уже пытался, но опять и опять никак не мог встроиться в этот день, не мог принять это окружающее, эти обстоятельства, не соглашался с таким положением вещей - не может этого быть, не мог он оказаться в такой ситуации! Его мозг всё никак не мог обработать получаемые данные и адекватно отреагировать, и не мог ничего предложить для решения этой проблемы. Должно же это когда-нибудь где-нибудь закончиться?! Но он шагал и шагал, Солнце перемещалось, его тень менялась, время шло, но вокруг ничего не менялось. Надежда, влекущая его к линии горизонта, ожидание скорого избавления, толкали и толкали его вперёд. Но холм за холмом, километр за километром, час за часом не приносили никакого результата, и эта обманутая надежда превращалась в злость, подавленность, беспомощность. И он чувствовал физически, как всё вокруг него наполняется опасностью, ощущал, что пространство и рядом и вдали, везде заражено враждебностью, и километры пустоты спрессовываются вокруг него и воздух, меняя плотность, сгущается и давит на него со всех сторон зловещей массой и он, задыхаясь бессильным страхом, сжимается в точку.

Он останавливался, поворачиваясь, осматривался кругом или диск земли прокручивался вокруг него, он уже не понимал и, не высмотрев ничего, шёл дальше.

А через какое-то время эта же неохватность воздушного пространства, эта же бескрайность земли во все стороны, где пропадает взгляд, вдруг разряжалась и создавала ощущение вакуума, который обнулял его сознание и вытягивал из него его дыхание и его "я". И он растворялся в этом вакууме; задыхаясь, он старался сконцентрироваться, взбодриться и сосредоточиться, но не мог найти себя в этой безмерности, не мог никак осознать своё присутствие в себе самом. И всё пропадало, и расстояния и смыслы исчезали, и оставалось одно безграничное ничто. Ничто, в котором нет никаких расстояний, нет вообще никаких измерений и направлений, никаких начал и пределов, нет ни плотности, ни координат, ни мысли, ни содержания. Ничто, в котором всякое устремление и движение исчезает, просто потому, что не имеет воплощения, и нет ничего, относительно чего может отметить себя, а есть только отсутствие всего. Он идёт весь день, и он остаётся на месте, там же, где и был и это страшно. Он никак не может воздействовать на ситуацию. Он никак не может повлиять даже на своё местоположение и это ужасно. Он не должен здесь находиться, но, даже напрягая все, все, все свои силы, даже мобилизуя всё своё хотение, он ни на сколько ничего не изменит и это кошмарно.

Он опять останавливался и, стараясь успокоиться и слушая собственное дыхание, делал глубокие вдохи, утирал пот, протирал глаза, жуя травинку, с трудом что-то сглатывал и шёл дальше.

А дальше над ним начинало издеваться само время. Он высматривал невдалеке какой-то ориентир; куст или кочку и направлялся к нему. И не мог дойти до него бесконечно долгий период времени. Он шёл, шёл и шёл, а куст стоял всё там же. Он оттоптал уже все ноги, он сделал уже огромное количество шагов, он хочет сократить расстояние, он старается преодолеть дистанцию - но она не сокращается! Всё застопорилось в этом небольшом отрезке пути; мысленно уже пролетело пол жизни, где-то уже зима сменилась летом, кто-то уже родился и умер - а он всё не может добраться до этого куста. У этого растения ноги вместо корней? Он убегает? Это мираж? Когда же закончится это расстояние? А когда он, наконец, доходил и видел, что это обычный усохший куст, он уже не понимал, зачем он шёл к нему, что надеялся увидеть?

А потом он усматривал вершину холма вдалеке, с которой откроется широкий обзор, и решал взобраться на неё и осмотреться и направлялся к ней. И оказавшись на этой вершине, совершенно не помнил времени пути, словно вмиг перенёсся в это место. И он опять старался скорректировать своё восприятие или привыкнуть к этому окружающему, или сохранить самообладание или ещё что-то, как-то, каким-то образом - но он должен преодолеть всё это! Ведь на самом-то деле не происходит ничего страшного. Но это-то и страшно, что ничего не происходит! Но хоть ты лопни от истерики, ничего другого, кроме как идти ему не остаётся, и он шёл дальше.

Выглядывая из-под козырька-воротника, он смотрел вперёд, но больше уже не на горизонт, а недалеко перед собой - нет ли чего съестного, не торчит ли где подсолнух, куст смородины, не притаился ли в траве арбуз, дыня, огурец. Может ведь вырасти тут что-то съестное само по себе, не только же в огородах растут съедобные растения. Ведь все культурные растения - думалось ему - прежде были дикими, росли в естественной среде, в дикой природе, а уж потом люди начали культивировать их и разводить в специальных местах. Должны же где-то остаться дикие предки картофеля, помидоры, кабачка, лука. Вполне могли - ему очень хотелось в это верить - и он всматривался в траву под ногами, а вдруг покажется аналог арбуза? Но он шёл и шёл, а кругом были только выжженные чахлые травы.

Краем глаза где-то вдали он заметил что-то темнеющее, но, уже не веря этим видениям, продолжал идти прямо. Но глаза сами возвращались к этому и всматривались и всматривались в едва различимое пятно и оно не исчезало. Наконец он остановился, присмотрелся; ни то бугорок, ни то кустик или опять провокация-галлюцинация? Он постоял, глядя то в свою тень, то в сторону этого очередного нечто, наконец, повернулся и пошёл к нему. Надо использовать любую возможность, надо проверить что там, на прежний курс он всегда сможет вернуться, тень-то не обманет. И он шёл и на этот раз это нечто не исчезало.

Чуть позже стала отчётливо различаться небольшая возвышенность. Он шёл теперь, не отрывая глаз от бугорка впереди. Уже обозначилась желтоватая макушка, уже чётко стала различима тёмная полоска от неё; отрадой для глаз проступила зелень. Это нарушение однообразия рельефа, эта настоящая выпуклость на гладкой поверхности; невысокий бугорок и несколько кустов с полоской травы, показалась путнику пиком роскоши. По мере приближения бугорок становился всё выше, кусты всё пышнее, трава всё зеленее. Всматриваясь в этот богатый пейзаж, он выискивал хоть какие-то признаки, которые указывали бы на его происхождение: заброшенный колодец, руины избушки, развалившийся полустанок, упавший самолёт...хоть бы что-то рукотворное. За много шагов до бугорка путник почувствовал запах сочной зелени. А когда, наконец, дошёл, бросился в густую траву канавки, как в воду реки и захлебнулся ароматом живых растений и всем организмом почуял влагу. Наконец-то он весь скрылся от солнечных лучей. Лёжа в тени, он ощупывал мягкие сочные листья, гладил упругие стебли и завидовал их способности вытягивать из земли воду, и продолжал гадать, на что же он набрёл. Но никаких признаков деятельности человека заметно не было. Просто небольшой бугорок и неглубокая ложбинка посреди гладкой степи. Температура в тени, вряд ли была намного ниже, но здесь не было прямых солнечных лучей - тень и вкусный воздух трав. После долгой изнурительной ходьбы под палящими лучами, после напряжённого вглядывания сквозь толщу раскалённого света в ровный горизонт, на котором нет ничего, просто лежать в тени на не горячей земле было чудным блаженством. Отдыхали глаза, отдыхали ноги, отдыхала спина - отдыхало всё в нём. Но недолго. Глаза сами стали высматривать, что тут можно употребить в пищу. Ничего похожего на какие-либо плоды или ягоды он не высмотрел. Ему опять вспомнилось, как в детстве на турбазе они с мальчишками выдёргивали на берегу реки какой-то тростник и жевали какие-то белые луковки. Тростника вокруг не было, но он всё равно ухватился за самый толстый стебель и стал, раскачивая тянуть его. Куст держался крепко, но он расшатал и выдернул его. Корневище оказался пучковатым; множество мелких бурых отростков. Единственное, что было симпатичного в этом пучке - запах сырой земли. Отряхнув землю и ободрав кору, он сдавил зубами белый корень: жёсткие волокна корневища оказались затхло-горькими на вкус, и совсем не дали сока. Он выдернул другой куст и у того корень имел такой же вкус. Разница была лишь в том, что этот корешок был сочным. Сок смочил язык вязко-горькой влагой - и он, морщась и жмурясь, сглотнул это. Вкус был настолько резко отвратительным, что другие кусты он трогать не стал. И лёжа в тени, он старался просто расслабиться и отдохнуть, прежде чем идти дальше. Но просто лежать он долго не смог - жажда не давала. Вокруг масса наполненной соком зелени, под ним влажная земля; неужели он не сможет как-то добыть, выдавить, выжать, высосать хоть сколько-то влаги!? И он стал дёргать кусты и пробовать один за другим корни. И всякий раз кривился и фыркал от горечи. Один корень оставил в земле глубокую лунку, и он принялся пальцами ковырять землю, стараясь углубить её. Внизу земля казалась влажной, но, как он не напрягал пальцы, углубить ямку ему не удавалось. И вокруг не было ничего, чем можно было бы хоть как-то копать. Из металлических предметов у него были только крестик с цепочкой на шее и пряжка ремня. Царапая землю пальцами, хрустя суставами, ковыряя костяшками, он только повредил ноготь. Закусив палец, он зарычал. Ещё вчера лёгким нажатием этого пальца на кнопку, он заставлял двигатель выдавать четыреста лошадиных сил и нести его быстрее ветра, одним кликом, лёгким прикосновением к клавише, он перемещал суммы, на которые мог купить тонны, цистерны, бассейны самой чистой воды, горы вкуснейшей еды... Теперь же он не может расковырять ямку в земле. "Надо было хоть какую железяку взять из машины, - подумал он, - ключ, отвёртку... Разве ж мог он такое предположить..." Он вспомнил о пластиковой банковской карточке и быстро вытащил её, взял, повертел в пальцах и убрал опять в карман - не стоит портить, скоро пригодится. Выбрав толстый стебель, он попытался переломить его, стебель гнулся, но не ломался. Тогда он сложил его пополам и принялся ковырять землю сложенным концом. Земля казалась мягкой, но как он ни старался, углубиться ему не удавалось; и скоро стало понятно, хоть лбом бейся, обломай все кусты и ногти - ни капли влаги не добыть. Он отбросил стебель и только теперь обратил внимания, что потревоженные растения обильно стряхивали на него пыль, пыльцу и семена, и он весь покрылся разноцветными пятнами. Вспомнились кадры: слоны осыпают себя пылью, защищаясь от солнечных лучей и насекомых. "Срастаюсь с природой" - криво улыбнулся он, и опять вытянулся на дне ложбинки. Натянув рубашку на лицо, он старался припомнить хоть какую-то информацию, которая могла бы хоть как-то пригодиться и реально помочь ему в этих условиях. А что он собственно знает о выживании в экстремальных условиях, в пустыне? Ни охотником, ни туристом, ни спортсменом он не был. Редкие вылазки компанией на природу; пикник или рыбалка, а по сути, пьянка - вот и весь его опыт общения с естественной окружающей средой, природой-матушкой. В памяти сумбурно мелькали какие-то сцены, виденные на экране, строки прочитанного когда-то, что-то слышанное о терпящих бедствие путешественниках, о спортсменах, аборигенах и каких-то караванах. Но все его конкретные запросы к памяти, к опыту оставались без ответов, отзывалось только воображение и отзывалось образами преимущественно мрачными. И всё навязчивее возникала картинка: кружащие в небе стервятники, ползущая змея и торчащий из песка скелет. Он вынужден был признать, что никакой полезной информацией на такой реальный случай он не располагает. И ему очень чётко стало понятно, что всё то, что он знает и умеет - здесь и сейчас абсолютно не нужно, никакие его знания здесь пригодиться не могут. И ничего, из виденного, читанного, слышанного, сейчас, в этих условиях ему также не поможет. Смутно возникали в памяти образы каких-то йогов, обходящихся сколько-то без еды, каких-то старцев, живших на одних сухариках и воде, хаотично мигали кадрами кинохроники шатающиеся фигуры Ленинградцев блокадников. Но проносились все эти образы в каком-то таком сказочно мифическом далеке, что никакого соотношения со своим положением у него не возникало. И он лежал, отчаянно ища выход, способ спасения, лихорадочно пытаясь что-то придумать. Но ничего не придумывалось; ни способы, ни методы решения проблемы не отыскивались. Йоги забылись быстро. Старцы своей святостью были недосягаемы даже его воображению. А вот подвиг Ленинградцев, из мифического, медленно, постепенно становился как-то ближе. "Да - как-то по-новому доходило до него - люди воевали, бились, работали, жили, получая 150, 125 граммов хлеба в день". Он понимал, что у него ещё не голод, что у него пока просто не удовлетворённый в своё привычное время аппетит, но растянутый на эти расстояния и помноженный на неизвестность он становился самой насущной проблемой. Образы блокадников как-то помогали безбоязненно смотреть на эту проблему. Даже называть это проблемой стало стыдно. Да тут просто на ходу можно шелушить хоть килограммы зерна. Не пшеница, конечно, не рожь, но всё же злаки, притом экологически чистые.

Лежать, отдыхая в тени, было хорошо, но лежать, бездействуя в неизвестности - а солнечный день идёт на убыль, а никаких видимых результатов всё нет - он погнал себя в путь. Но прежде чем отправиться, он ещё раз осмотрел приютившую его ямку, стараясь взять от неё хоть что-то. Ничего полезного кроме тени он найти тут не мог. Значит надо взять немного тени с собой. Он стал рвать растения и плести из них головной убор. Он взял за основание сухой раскидистый куст; обломил стебель, оставив раскидистые ветки, и стал опутывать их по диаметру зелёными гибкими стеблями. Затем, в получившийся каркас он аккуратно вплетал широкие листья. Он старался соорудить что-то похожее на корзину или абажур лампы. Но получившаяся конструкция больше напоминала гнездо неряшливой сороки. Но - он водрузил это на голову - тень она даёт, воздух пропускает, а значит, головной убор удался. Встав на бугорок, он осмотрелся, сориентировался и уже шагнул в путь, но кустики на склоне бугорка привлекли его внимание. Кустики не были чем-то примечательны; мелкие округлые листочки на тонких стеблях, никаких плодов. Но это растение ему почему-то показалось как-то знакомым. Как-то приятно знакомым. Он ухватился за основание куста и потянул - тоненький кустик крепко держался гибким корнем глубоко в земле. Он тянул, покручивая, дёргал и наконец, раздался щелчок, он повалился с добычей в руках набок и тут же впился в корень зубами. Сильный сладкий вкус обрадовал его - конечно, это же солодик! Покупал когда-то в аптеке, высушенный, нарубленный, заваривал, пил настой. Так вот он какой...Но вырвать ему удалось совсем тоненький, совсем коротенький корешок. Быстро осмотрев бугорок, он обнаружил ещё три куста солодки. Переполненный деликатесами прилавок гипермаркета не вызывал у него такого гастрономического восторга! Возился с корешками он долго. Тянул, крутил, расшатывал, подкапывал. И когда он, наконец, отправился в дальнейший путь, у него было три шикарных корня: один во рту, два в кармане, и один сломанный ноготь на пальце руки.

Корень был очень сладким, волокна прочными, и вкус стойкий, сладость не исчезала; жевать его можно будет очень долго. Но в нём почти не было влаги, сока. "А глюкоза, а витамины, а минеральные вещества? - уговаривал он себя - это же кладезь запасов"! И он шёл, отмечая со смешанным чувством, как далеко его тень вытягивается уже вправо, как день покатился на убыль. Шёл, срывая все попадавшиеся колоски, растирал, сдувал шелуху и жевал микроскопические зёрнышки. Если принять одну щепотку этих степных зёрнышек - рассуждал он - за один грамм и время, потраченное на его добычу и соотнести с расстоянием, то получится... Чем больше граммов добудешь, тем меньше пройдёшь. А чтобы нашелушить 150 граммов... Тут он чертыхался и отбрасывал всю эту арифметику. Но тогда возвращались цифры ущерба и весом своей суммы чётко выстраивали его положение банкрота. Тогда он старался откинуть цифры рублёвые и вновь принимался высчитывать колоски, граммы, метры, часы, калории...

Скоро жара спадёт - какая радость. Наступит тьма - какой ужас. При освещении сзади, смотреть вперёд глазам стало легче и даже, казалось, что и видится дальше. Солнце словно понемногу сбавляло напор своих лучей и освещали они равнину уже каким-то спокойным светом, появившиеся тени стали чётче обозначать контуры трав, бугорков, кустов... Казалось, что зрение постепенно улучшается.

Но уже скоро все эти изменения отошли в болезненное желаемое: Солнце также беспощадно жжёт, глаза также болят, раскалённый воздух также обжигает губы и вытягивает из организма бесценную влагу - и отчаяние не находя выхода, возрастает и заполняет лёгкие, и выместить его не на чем, некуда и оно прорывается стоном... И ничего вокруг не меняется и опять появляется обречённость и злость и он продолжал идти, ненавидя эту жару, ненавидя эту сушь, ненавидя эту пыль, злясь на эту степь, страшась этой бескрайности, матеря этот случай... продолжал идти. Солнцезащитное сооружение на его голове постоянно сползало, и он поправлял его. От этого сухая соломка ломалась, плетение разъезжалось, вся конструкция распадалась. И он срывал её с намерением растоптать, но, страшась прямых солнечных лучей, перебарывал этот порыв и принимался чинить, стараясь придать плетению прочность. Это тормозило его продвижение, и он опять злился на жгучие лучи, на сушь, на всё вокруг - а вокруг кроме неба и земли, жары и сухой степи ничего не было.

На участке растрескавшейся земли, где выгоревшая трава под ногами захрустела особенно звонко, путник заметил странную мозаику: какие-то красно чёрные пятна складывались в разветвлённый узор. Он присел, всмотрелся и увидел массовое скопление красных и чёрных муравьёв. Муравьёв было огромное множество; всю площадь, насколько глаз мог различить маленький предмет, покрывали красные и чёрные фигурки. Присмотревшись, он понял, что перед ним картина побоища. Разные по цвету и размеру муравьи, быстро перемещаясь, дрались парами, группами, сцеплялись в плотные клубки и рвали и кромсали красные чёрных, чёрные красных насмерть. Оглядывая театр военных действий, он понял, что баталия длится уже долго. На это указывали россыпи недвижных тел; вперемежку красных и чёрных. Но выделялись и пятна, где раздельно лежали красные и чёрные панцири, и было видно, что чёрные несут большие потери и отступают. Там где сражение продолжалось, он увидел, как чёрные муравьи, выстроившись ровной плотной фалангой, держат оборону, а красные, наступают и наплывают на них сплошной волной. В первых рядах с обеих сторон дрались крупные муравьи воины, они сшибались в плотную бурлящую полосу и рвали враг врага мощными челюстями. Когда большой муравей воин прорывал оборону, на него набрасывался отряд маленьких муравьёв и они сплетались в сплошной комок. В тылу чёрных шла организованная эвакуация: мелкие муравьи рабочие, мчась ровным потоком, тащили белые личинки, во главе этого эшелона сверкали крылышки маток. Дальше, и крылатые матки и бусинки белых личинок, тонким ручейком вливались в трещину и скрывались под землёй. Всё это отступление с обоих флангов ровными рядами защищали крупные муравьи воины. Разглядывая это побоище, путник машинально взял кончиками пальцев крупного муравья и, раздавив зубами панцирь, попробовал брюшко на вкус; язык освежился кислинкой. Он стал собирать крупных муравьёв и, раскусывая, вытягивать кислоту. В детстве они с мальчишками, найдя муравейник, вставляли в него соломинку и потом облизывали её, просто чтобы подивиться появившемуся кислому вкусу. Тогда они делали это для развлечения. Теперь он пытался добыть хоть какую-то порцию хоть каких-то микроэлементов. Но и этого ему удалось получить самый минимум. Скоро он вскочил и, отряхивая ноги, поспешил отойти подальше; бесстрашные воины уже пробрались ему под штанины и атаковали вмешавшуюся третью сторону.

Шагая дальше, он всё настойчивее сознавал необходимость сделать объективный анализ ситуации. Битва насекомых, созерцание узора боя, оставили в нём какой-то неприятный осадок. Словно ему продемонстрировали какой-то непонятный древний символ, в завитках которого зашифровано что-то страшное, какие-то биологические законы или алгоритм действия какой-то неведомой ему силы. Силы, которая, оставаясь непознаваемой для всех, руководит всем и всеми. Он откинул эти смутные впечатления, но отчего-то возник странный вопрос - а у муравья есть душа? Он отставил и этот вопрос и постарался сосредоточиться на своём реальном положении. То есть признал, что продолжать обманывать себя, оценивая ситуацию, как временные трудности и уповать на скорое избавление за очередным холмом - опасно. Нужно смело и реалистично взглянуть на ситуацию, взвесить угрозы, оценить обстановку, изучить условия, попытаться спрогнозировать развитие и наметить возможные действия к спасению. И он, набравшись смелости, стал сам себе докладывать реальную обстановку и, стараясь рассуждать логично, искать выход. Он тут же поморщился: "искать выход" в ничем не ограниченном пространстве... чёрный юмор. Но он старался опять и опять рассуждать спокойно и здраво. И объективно. И беспристрастно. Шёл и рассуждал. Шёл и обдумывал своё положение. И очень скоро его самого удивило заключение, что обдумывать-то собственно ему нечего. Есть ситуация, данное положение, есть цель - и всё. Он и степь, он и обезвоживание, он и голод, он и расстояние, он и он - и больше никаких вводных. Задача - выжить. А это значит выйти к людям. Как? - вот вопрос. Как отсюда выйти; какие у него есть для этого средства, какие инструменты, какие опции, чем он располагает, что ему поможет? Сила воли, сила духа, мужество, выносливость, терпение, психическая устойчивость, находчивость...Проговаривая себе всё это, он шёл и постепенно стал замечать, что все эти его попытки "прямо, трезво и логично" ни к чему не приводят. Самое-то главное - это страх. И он никуда не уходит. И что делать он не знает. И все его размышления как-то затормозились и потянулись вялой бессмыслицей.

А ещё чуть позже он обнаружил, что несвязно кружащие мысли как-то сами собой выстроились в форму диалога. И диалог этот ведётся голосом популярного теле-радиоведущего. То есть он даже не рассуждает, а слушает или разговаривает с модным ведущим и хорошо слышит его такой привычный, такой правильно поставленный голос. Тут же сами собой к разговору присоединялись другие ньюсмейкеры; авторитетные эксперты, известные аналитики, обозреватели, киногерои и кинозвёзды и всего лишь один какой-то инструктор по выживанию. И все его рассуждения скоро превратились в многоголосый диспут, а диспут перешёл в компиляцию гипотез, утверждений и советов: то есть ему вспоминалось, что когда-то говорил тот или иной человек об экстремальной ситуации, о погоде, политике, вооружении, экономике и прочих всяких-разных, не касающихся его положения вещах. Всё это вспоминалось и звучало уже произвольно, несвязно и не последовательно и уже непрерывно. А через какое-то время все его советчики разбились на два лагеря: с одной стороны звучал несгибаемый позитив тональности "файн" - всё хорошо, потому, что всё хорошо. С другой стороны авторитетные голоса бетонировали фатальную безнадёгу - всё очень плохо, потому что всё очень плохо. От этих полярных крайностей возникал ментальный ступор. Никакого практического проку почерпнуть из памяти опять не удавалось. "Ну, хоть не так одиноко будет" - сказал погорелец, как бы в сторону и бесполезная полемика в голове продолжала хаотично воспроизводиться. Картина, в общем-то, была ясна, и говорить, собственно было не о чем, но эти уверенные голоса медийных персон и персонажей уже звучали сами собой и говорили обо всём на свете и все вперемежку. Но это хоть как-то отвлекало его от констатации своего бедственного положения. И даже как-то подбадривало и создавало ощущение, будто цивилизация рядом, будто есть какая-то связь со всем миром... И он шёл и старался припоминать чьи-то оптимистичные рассказы о случаях чудесного спасения, примеры выживания, каких-то героических поступках, каких-то происшествиях с хорошим исходом.

Жара потихоньку спадала. Горячее тело с облегчением улавливало малейшее понижение температуры. Дали впереди стал видеться яснее; словно прорисованной кистью чертой обозначилась линия горизонта. Послышалось, сначала слабо и отрывисто, потом ясно и звонко пение каких-то птиц.

Идущий даже немного прибавил шагу. Он шёл, мысленно ведя диалог с медийными личностями, а усталость понемногу одолевала, и вокруг по-прежнему ничего не менялось. Ожёг на руке начал ныть с новой силой; кожа вокруг, словно усохнув, стянулась и движения вызывали боль. Повреждённый ноготь тоже болезненно пульсировал. Некоторое облегчение наступало, когда он поднимал руку вверх. Но это сбивало с ритма марша. А чуть позже, большой палец на левой ноге, как-то резко, начал больно тереться при каждом шаге. Он сел, разулся, осмотрел ногу. Носок протёрся и палец, упираясь ногтём в синтетическую ткань, натёрся и покраснел. Чуть стянув носок, он прикрыл палец, обулся и продолжил путь. Он шёл и шаг за шагом, минута за минутой, каждый метр давался ему всё труднее. И скоро он признал, что ожидание вечерней прохлады было слишком преждевременным. Солнце словно остановилось, и воздух как-то замер, жара ничуть не спадала, даже напротив, жар, словно накопившись за весь этот день на всей этой бескрайней плоскости, теперь, казалось, концентрировался именно и только на нём одном, как жар всей сковородки на одной единственной гренке. Воздух стал каким-то плотным, тягучим, дышать стало тяжело. Ища положение, в котором боль ослабевала, он, то поднимал руку, то держался за ворот, то разматывал платок и помахивал на ожог. Носок на левой ноге сбился, и палец опять больно тёрся и горел; всё это замедляло его продвижение. К тому же эти его беседы с компетентными оракулами массмедиа продолжались как-то сами по себе, он уже не задавал тему и не надеялся вспомнить полезных советов или информации; просто в голове трещал бестолковый галдёж. Безо всякой связи и смысла вообще воспроизводились отрывочные фразы. Хаотично. Ни к месту, ни в тему. И отделаться от этих противных голосов, он уже никак не мог. Но и это бы ещё ничего, такой фон всё-таки развлекает. Совсем плохо было то, что всё чаще и всё отчётливее на первый план выступали ведущие кулинарных шоу. Особенно та симпатичная блондинка: она настойчиво рекомендовала не бояться жареной телятины, уверяла, что риск набрать вес, употребляя жареное, варёное, печёное мясо, слишком преувеличен и проч. и проч. Она смело нахваливала сбалансированную мясную диету. Рекомендовала постную мякоть. Предлагала подходящие приправы, пряности, гарниры, соусы, салатики. Подсчитывала калории, углеводы, белки. Превозносила - сука! - баранину и парную телятину... Но самое странное заключалось в том, что ведь он почти не смотрел телевизор. Он даже с какой-то гордостью заявлял знакомым, что телевизор он не смотрит. Ну, только так для фона, когда один дома или радио в машине, просто чтоб скучно не было, ну или когда что-то важное в мире происходит, ну или событие какое-то или у кого-то, где-то мельком...

Корень солодки во рту от долгого жевания расщепился, но сладости своей не терял. Это радовало. Но, видимо эта сладость способствовала выработке желудочного сока, и хороший аппетит перерос в приступ голода. Остервенело, работая зубами, он разжевал корень и проглотил колючую волокнистую массу.

"Нет, что там Веркин - неожиданно признался себе заблудившийся - уж если честно: её борщ против маминого - просто похлёбка". Стараясь переключиться с кулинарного шоу, он мотнул головой и шёл дальше.

В поле зрения сбоку попал какой-то необычный предмет. Он остановился, присмотрелся - из земли что-то торчало. Что-то невысокое, похожее на тонкий пенёк или столбик виднелось в стороне. Он пытаясь распознать, что это, повернул... И вдруг рядом с этим предметом появился второй. Прямо на его глазах из ниоткуда возник второй такой же столбик. Путник остановился, вглядываясь - всё? глюки? Посмотрел по сторонам; вокруг всё то же, то есть ничего - пустыня. Приближаясь к этим торчащим из земли столбикам, он вглядывался в один и в другой, и не мог понять, что это такое. И только когда до "этого" оставалось шагов тридцать, и суслики синхронно повернулись и скрылись в норках, он узнал их и бросился к ближней норке. Он рванулся вперёд с намерением поймать, копать, рыть, добыть - это же мясо, дичь! Но подскочив к норке, он остановился, и устало опустился на землю. Сидя над жилищем степного обитателя, он удивился самому себе: зачем он кинулся на этих животных? Как он собирался их поймать? Это что уже звериный инстинкт, рефлекс хищника? Да если даже и представить, что ему каким-то образом удалось поймать суслика - что он будет с ним делать? Есть живым, сырым, целиком, с кровью? Пользуясь остановкой, он разулся, размотал повязку на руке, осмотрел раны и вытянулся на земле. Эти суслики произвели на него хорошее впечатление; всё же приятно повстречать в этой пустыне таких симпатичных существ. Выживает же и здесь кто-то. Давая себе отдых, он расслабился и закрыл глаза. Но свет прорезал веки и, как бы он не заслонялся, проникал в глаза, пронизывал мозг. И он быстро собрался и пошёл.

Он шёл, шёл и шёл и поймал себя на том, что уже ненавидит этих сусликов. Он тут подыхает, а они такие толстые тут же так вот запросто жируют. Наблюдение бескрайних далей во все стороны, как-то сливалось с ощущением бесконечно долгого дня, неизмеримость протяжённости степи и неисчислимость времени, плюс неизвестность впереди, как-то сплелись, и у идущего возникало ощущение безвременья и ему начинало казаться, что Солнце висит прямо над его головой, и оно никогда не скроется за горизонт, и день никогда не закончится, и вся земля есть гладкая огненная степь, и во всём мире есть только он один под этими всепроникающими лучами. Его подавляла неограниченность пространства и его неспособность определить своё местоположение в нём. Его мучила жажда. Его терзал голод. Его изнуряла жара, от которой он не мог укрыться, Утомляла яркость света, от которого он тоже не мог укрыться. Изматывала, сколько бы он не прошёл, неизменность пейзажа. Донимала чесотка по всему телу, раздражал запах собственного пота. Бесило то, что как бы он себя ни уговаривал, как бы ни приказывал - он постоянно думал о воде, о питье, о жидкостях во всех многообразных видах, о еде во всех разнообразных формах. И тут же постоянно думал о деньгах. Эти два желаемых, но недосягаемых, как-то, трансформируясь, сливались и умножались - нищий, голодный, потерянный - и, затягиваясь удавкой, душили его. И то, что он оказывается не в силах контролировать собственные мысли и эмоции и только распаляет свои же мучения, бесило ещё больше. Совсем добивало то, что он уже действительно не различал, идёт он к горизонту или топчется на месте. От всего этого он переставал быть самим собой - возникало самоощущение песчинки. И исчезал всякий смысл всякого движения. И самое главное - невозможность хоть как-то повлиять на всё это, собственное бессилие, временами просто приводило его в бешенство, и растворяла рассудок. Если ты не можешь ничего сделать ни с собой, ни с обстоятельствами; не знаешь, куда тебе надо двигаться, не различаешь окружающего, если ты не отмечаешь времени - чем ты отличаешься от пыли, от камня? Если ты не можешь найти себя в географической плоскости, как ты вообще определишь себя? Получается, тебя просто нет.

И возникало дикое желание как-то вмиг переменить всё это каким-нибудь магическим образом; раствориться бы сейчас в воздухе и материализоваться где-то в другом месте, где угодно, только бы не оставаться здесь, только бы выбраться отсюда, исчезнуть тут, переместиться и оказаться там, где хочется находиться. Очутиться бы сейчас в городской кутерьме; средь гомона голосов на людной улице, заполненной звуками, запахами, цветами, средь шума машин, сверкающих витрин магазинов, где каждый человек знает, где он находится, куда идёт, едет, и может без усилий получить всё, что ему нужно. Для человека естественно передвигаться от дома до перекрёстка, за поворот, меж домов, по асфальтику, в машине, в лифте до этажа, по коридору к кабинету, до кресла, от офиса до дома, из ванной в кроватку...

Он шёл, шёл и упал. Просто упал на ровном месте - словно потеряв сознание, просто выключился на ходу из происходящего и рухнул. Такого с ним никогда не бывало. Он присел, испуганно огляделся, потёр лицо, выругался и помотал головой. "Нужно контролировать себя - заключил он - кто знает, как ещё эта жара повлияет на голову". Приходя в себя, он разулся и вытянул ноги. А эти суслики довольно упитанные, - подумалось ему. Чем они тут питаются? Травы, злаки, колоски, семена, насекомые, может даже какие-то ягодки, плоды - это понятно. Но, ведь и им нужна вода. Где же они её тут находят? Думая о житье-бытье грызунов, он поглядывал кругом; видел массу насекомых, изредка пролетающих птиц - что они все тут пьют? "Почему я не могу спросить у птицы - где найти воду"? - подумалось ему. Но опять только острее почувствовал свою чуждость окружающему. И стал внимательно осматривать свои раны. Ожог на руке, ноготь и царапины подсыхали и, хоть побаливали, но опасений не вызывали. А вот палец на ноге покраснел и начинал опухать. Мозоли не было, но край ногтя врезался в опухоль, и это было опасно. Сам он в армии не служил, но от знакомых не раз слышал, что для солдата главное удобные сапоги. Теперь он понял, о чём это. Слышал он и о нарывах и о гангрене и это пугало. И он очень боялся; ведь если начнётся нарыв, то без медикаментов он ничего не сможет сделать. А это будет... Он даже думать не хотел, что тогда будет. Развернув рубашку, он решил оторвать тонкую полоску ткани и перевязать большой палец на ноге. Это стало ещё одним унижением - он никак не мог порвать ткань рубашки. Оторвать рукав или разодрать всю рубашку пополам он, конечно же, мог, но нужно грамотно использовать материал, надо оторвать ровную полосу снизу. Рубашка была из тонкого коттона, но ему никак не удавалось разорвать подвёрнутый край ткани. Он не мог, как ни пытался, ни разорвать, ни разодрать, ни продрать, ни надорвать, ни надкусить край материи. Оттопыривая больной палец, кряхтя от натуги, треща суставами и матерясь, он растягивал ткань, зажав зубами, тянул, надавливая на края, крутил в разные стороны - всё бесполезно, край оставался нерушим. Тогда он встал и, прижав рубашку пяткой, потянул рукав по шву - по шву рубашка с треском расползлась. А уж потом он легко оторвал нужную полоску и аккуратно обмотал палец. После этого он осмотрел свой головной убор, подправил, сорвав каких-то стебельков, поднялся, и пошёл. Выходка с сусликами, падение на ровном месте и отчаянная борьба с рубашкой не добавили ему самоуверенности и, словно конфузясь, он старался поднять темп своего марш-броска к горизонту.

Он постоянно сверял свой курс по тени, и был уверен, что идёт на север потому, что был уверен, что зарево ночью виделось в той стороне и надеялся, что он уже близок к источнику этого зарева, чем бы он там ни оказался. И это было единственным хорошим, что могла принести темнота: он весь день двигался в правильном направлении, и скоро он выйдет к светящемуся городу. Но Солнце всё не клонилось к закату, жара всё не отступала, и он понял, что его ожидание скорого вечера вызваны не реальным временем суток, а его усталостью. Не день близится к концу, а его силы... И ещё ему надоело думать голосом телеведущего. Все умные голоса всех заумных говорунов звучали уже издевательски бессмысленным абсурдом, как сломанный радиоприёмник. Воображаемая связь с миром теперь обернулась отчётливым осознанием изоляции. Попурри слышанных когда-то фраз, чем дальше, тем яснее подчёркивало, что ничего общего между реальностью, в которой он пребывает сейчас и всеми их мнениями, утверждениями и положениями и вообще медийным пространством не существует. Ничего пригодно толкового, ни от кого он не вспомнил. И вся эта какофония теперь только подчёркивает его оторванность от мира и усиливает чувство одиночества. И он опять и опять пытался прервать этот неуправляемый поток ненужной информации. Но сделать это было не просто; обрывки фраз, интонации, избитые обороты и словечки не отвязывались и, запутываясь, продолжали слышаться сумбурным, бессмысленно назойливым бредом, рассеивая по этой степи остатки здравого смысла. И самое противное, что своего-то собственного голоса он не слышит и уже не может различить, где его мысли, а где чьи-то слышанные когда-то слова. Но что ещё противнее - он слышал рекламу. Всякую. Разную. Прилипчиво назойливо навязчивые слоганы и мотивчики не отвязывались, как икота, зудели, как комары тихой ночью, гудели, как похмельная головная боль, вызывая психоз. Чтобы прервать весь этот ментальный хаос он запел. Запел не в голос; пересохшие губы этого не позволяли, экономя влагу, он стал напевать, не размыкая губ. Он с чувством протянул: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит. В той степи глухой замерзал ямщик..." - и обнаружил, что дальнейших слов он не помнит. Ему нравилась эта песня, нравился мотив, он помнил, как её когда-то пели родители, родственники и их друзья и почему-то был уверен, что и он знает текст, но вот оказалось, что он его не помнит. Только отрывочные строки. Он запел другую, всеми любимую: "Ой, мороз, мороз, не морозь меня..." - и так же замялся, промычав пару строк. И также: "Чёрный ворон..." и "Катюша" и "По Дону гуляет казак молодой..." - все эти песни он любил, помнил мелодии, но слов вспомнить, кроме начальных, никак не мог. Это его сильно обескуражило: ему ведь действительно нравятся эти песни, он их сотни раз слышал и казалось, знает, и теперь здесь, они стали как-то особенно ценны и дороги, они нужны ему, но вот же ж... И всё же он продолжал петь. Шёл - тень уже совсем уползла вправо - и тянул себе под нос знакомые мелодии. Шёл и вдруг позабыл, куда и зачем он идёт, потерял связь с реальностью. То есть неожиданно обнаружил себя посреди степи и не мог понять, где это он находится и как он здесь оказался. Это длилось полсекунды, осознанность тут же расставила всё по своим местам, но от этой отключки ему стало страшно; страшно от осознания огромности силы степи, которая вдруг чётко открылась ему после этого сбоя. Открылась так явственно и уже как-то не географически, что ему стало понятно - в огромности этой мощи единица его жизни вообще не величина. И мощь эта такого свойства, что без каких-то видимых действий и событий, и даже без его осознания происходящего - просто его не станет, он перестанет быть и всё. И ему никуда от этой прямой и явной угрозы, от смертельной опасности не спрятаться. Он остановился и, стараясь дышать ровно, глядел по сторонам. Масса существ: насекомых, грызунов, змей, птиц здесь дома и живут прекрасно, это их среда, их земля, их мир - доходило до него - а он тут чужеродный элемент. Эта среда ему враждебна - ему места здесь нет. У местных обитателей есть качества и способности, позволяющие жить здесь и, используя эти скудные ресурсы, процветать из поколения в поколение. А он никак не приспособлен к этим условиям; нет у него нужных свойств, качеств и умений. Он продукт цивилизации, то есть существо, порождённое стремлением многих поколений людей жить всё лучше, не делаясь лучше, но переделывая среду: создавая такие условия, при которых обеспечение всех потребностей физического существования даётся по другим правилам, без реального труда, без действительных способностей, независимо от личностных качеств, без практических усилий и умений. Все его качества и способности, которые он прежде, "там" приобрёл и использовал, чтобы бороться за своё место под солнцем - сейчас он специально использовал этот каламбур - все они суть одно - умение делать деньги. Но он всегда это понимал и не видел в этом ничего плохого, ничего критически страшного. Всё это было приспособлением к тем факторам среды. Но, пижонясь в новом костюмчике, стилизуя интерьер офиса, демонстрируя новомодные гаджеты, афишируя свои развлечения, ту же машину, он всегда знал, что всё это всего лишь антураж, аксессуары игры, декор, но под этим камуфляжем, настоящий-то он - "крутой мужик" с несгибаемой волей, способный "горы свернуть". Во все времена все молодые стремятся преуспевать, тяготеют ко всему передовому, мечтают об успехе, лидерстве. Было время, пиарили космонавтов, комбайнёров, металлургов. Сегодня, согласен кто-то или нет, но всем движет капитал и на пьедестале почёта коммерсант, бизнесмен - вот он и стремился и стал бизнесменом. Родись он чуть пораньше или было бы сегодня иное направление приоритетов, он мог бы стать и комбайнёром и шахтёром. Но кем он точно никогда не мечтал стать, так это покорителем вершин, и не готовился он бороздить океаны и уж тем более не собирался преодолевать пустыни. Когда он видел обрывки репортажей о каких-то чудаках, которые в одиночку на лодке, на велосипеде, пешком, на лыжах, упряжках, преодолевая огромные расстояния, куда-то едут, плывут, идут, он никогда не мог понять, что заставляет этих людей, покидать устроенное житьё и добровольно обрекать себя на одиночество, на лишения, риск, перегрузки и всевозможные опасности. Всё это было ему настолько чуждо, что он никогда даже мысленно не ставил себя на их место, не задумывался, чего же они стремятся найти или достичь или добиться? "Чеканутые"! - вот и всё. Но это их выбор. А он-то не выбирал таких приключений, он бился совсем в другой сфере и цели ставил себе иные...

Но над всеми этими его оправдательно бесполезными рассуждениями всё чётче проступало понимание реального положения - это не вынужденная прогулка, не задержка в пути, не реалити-шоу и даже не экстремальное приключение - вопрос стоит о жизни и смерти. И нет никакой возможности предугадать, когда и чем это закончится. И тут же до него ещё дошло; теперь, здесь для того чтобы выжить, ему надо как-то приспосабливаться и на физическом и на психическом уровне и по-другому взглянуть и вокруг и на себя. То есть, он тут, как городской пижон долго не проживёт. Интуиция на деньги, чутьё на прибыль, умение стяжать успех и удовольствия тут бесполезны, непригодны. У такого "преуспевающего человека" выжить здесь шансов мало. "Короче - попытался подытожить он - пора сбросить "деловой костюмчик" и облачиться в шкуры. Ну, или во что полегче".

Всё это он проговаривал сам себе и сам опять же понимал - всё это ясно, всё это само собой, констатация очевидного - а как тут выжить-то?

И он продолжал рассуждать и выстраивать стратегию выживания.

Если сейчас он не видит никаких внешних географических ориентиров и не обладает нужной информацией, то нужно найти какие-то новые опорные ориентиры и необходимую информацию в самом себе. Надо откопать и мобилизовать в себе какие-то другие ресурсы, силу какого-то другого рода. Надо пробудить в себе какую-то дикарскую, доисторическую, доцивилизованную, первобытно инстинктивную силу или даже прасилу, смекалку, чуйку, как-то активизировать генетическую память и воскресить опыт выживаемости. Что это такое, где это искать и как это воскресить он и сам толком не понимал. Но появилась убеждённость, что спасение надо искать в самом себе - ничего другого ему не остаётся, другого расклада нет, и возможно не будет. А инстинктивная природная сила, генетический потенциал в нём, конечно же, есть. Кинулся же он на сусликов. Надо только нащупать и включить эту силу. Возбудить забытые за ненадобностью качества и способности.

Эта мысль ему понравилась: моё спасение - во мне самом. И идя дальше, он развивал в себе уверенность, что в нём есть скрытые резервы, которые просто ещё не включились

И словно подбадривая его, местность впереди стала меняться; показались островки зелёной травы, обозначились какие-то кустики, воздух уже явственно свежел, степь заметно темнела, наконец-то начало вечереть. Путник сам понемногу оживился, напряжение спадало с глаз, дышать становилось легче, постепенно прояснялось и в голове. Возродилась и надежда: вот сейчас стемнеет и зарево от города окажется совсем близко. А может он увидит не отсвет в вышине, а уже электрические огни самого города или станции или переезда или... Сколько он прошёл за этот день? Он и хотел и боялся предположить сколько-то километров - в таких-то просторах... Но, конечно же, теперь будет ближе. Стараясь не допустить появления боязни темноты, он шёл, ожидая скоро увидеть электрические огни или свечение в небе совсем близко. Каким всемогущим светом сиял теперь в его воображении город. Какими роскошными, уютными огнями манила простая заправка, мелкий мотель. Какими колоссальными монументальными дворцовыми сооружениями казались теперь аэропорты, вокзалы; сколько тепла, какое изобилие питания, удобств и услуг предлагала любая дорожная кафешка...

Унимая своё нетерпение, он, заставляя себя, стал спокойно рассматривать растительность. И сразу с удивлением, будто заметил только что, он отметил бесчисленное разнообразие форм трав и кустарников. Растительные конструкции всех форм тянулись к солнцу, покрывая землю плотной массой. Его позабавило сходство некоторых кустов с деревьями. Выше всех торчали кусты похожие на могучие тропические деревья в миниатюре. Попадались кусты с раскидистой кроной в виде зонта, похожие на африканские акации. Встречались уменьшенные копии пышных вязов. Пытаясь отвлечь себя, он уже специально высматривал кусты и отыскивал сходство с деревьями. Так он шёл меж рощ мини сосен, мимо карликовых дубов, продирался сквозь заросли уменьшенных смешанных лесов. Так же как и их гигантские растущие собраться, эти впивались корнями в землю, добывая из неё влагу, и так же возносили свои кроны ввысь, ловя солнечный свет, и так же образовывали ярусы - только в своём масштабе. Под кронами кустов так же, как и в лесах, теснились травы поменьше, самую землю покрывал совсем неразличимый ворс. И все эти ярусы были заполнены массой ползающих, прыгающих, плетущих паутину, грызущих, роющих, летающих разнокалиберных насекомых. И он, как гигант, шествовал над этой микро жизнью, обозревая её, но будучи к ней не причастным. Каждый из этих ростков - подумалось ему - каждая козявка и каждая букашка действует, совершая свой короткий жизненный цикл, подчиняясь заложенным в ней программам и инстинктам, ничего не сознавая ни о биосфере, ни об атмосфере и мире вообще, которые сами же они и создают. И конечно у него возникла аналогия с миром людей, которые так же возятся, ставят ближнему сети, взлетают и пожирают друг друга, не видя мира в целом, не осознавая своего места в нём, ни взаимосвязи всего, ни смыслов вообще. И естественно, себя-то он в эти ярусы впихивать отказывался - он-то кое-что понимает и видит картину в целом и его-то путь имеет и смысл и цель. Да имеет - словно убеждая насекомых, разговаривал он мысленно. И вообще, он здесь случайно, мимоходом и не надо никаких карикатурных аналогий.

Его тень вытянулась уже совсем далеко вправо. Земля под ногами, он как-то почувствовал это, стала мягче. И трава зашуршала тише, нежнее. Всем своим изнурённым телом, всей поверхностью кожи, он чутко улавливал едва возрастающую прохладу. Но так же всё сильнее наваливалась и усталость. И когда он увидел впереди скопление кустов, пучок сухих стеблей, он опустился на землю, привалился к ним спиной, разулся и вытянул ноги. Весь день он слышал только однообразный звук своих шагов, весь день принимал на себя потоки солнечных лучей, весь день заставлял себя двигаться, идти и идти, и теперь, привалившись к пучку кустов, замер, расслабился - и сам словно рассыпался как пересохший куст; он устал, он очень устал. Пропитанная потом одежда высохла и стала грязной, неуютной и этот запах... И так хотелось привычно снять всё с себя и почувствовать быстрые струйки воды на коже. От недосягаемости этого элементарного всё тело зачесалось с новой силой... Но какое блаженство просто не двигаться. Как сладок вечерний воздух; веки стали неподъёмными, как и руки, как и ноги... Но как только усталость немного отступила, появилось беспокойство: это всего лишь привал на пути к цели, надо убираться отсюда. И он, кряхтя, встал, осмотрелся. Где же? - он поворачивался, глядя кругом и ничего, кроме угасающего заката не видел. "Рано ещё" - решил он и опять прилёг. И уснул.

Проснулся он от холода. Была уже ночь. Спина, ноги, все суставы, всё тело заломило от движения, но он быстро встал, озираясь с одним ожиданием - где же, где свет? Далеко в небе слабо мерцало мутное пятно. Но совсем не в той стороне, где путник ожидал его увидеть. Даже прямо в противоположной стороне, там, откуда он шёл - кусты-то он оставил за спиной. И виделось это свечение гораздо дальше и менее ярко, чем вчера. Путник смотрел на это свечение и опять просто не мог поверить своим глазам, не мог признать, что он весь день шёл не туда. Шёл от маяка. Стараясь сохранять спокойствие, он проверял свою навигацию: восход - восток, утром он встал к нему правым плечом - значит север впереди, и весь день, он правил курс, ловя угол тени, стараясь корректировать движение в одном направлении... А с чего он вообще решил, что вчера это свечение он видел на севере? От этого вопроса в голове что-то застопорилось - в ушах зазвенело. Весь день ему давала силы только уверенность в том, что он идёт в правильном направлении, весь день он питался одной надеждой, что он с каждым шагом приближается к спасению, что он делает единственно возможное и делает правильно. Весь смысл преодолевать километры мучений только в том и заключался, чтобы добраться до этого зарева и там будут и люди и вода и еда и банкомат и телефон...Только эта уверенность поддерживала его, других вариантов не было, просто не было. Не обратится же он в птицу! И вот ясно видно, что он весь день шёл не туда. Глаза его это видели, но сознание опять отказывалось принять. Ему стало горько до тошноты, последние силы просто провалились куда-то. Он опустился на землю, скрючился, обхватил себя руками, и заплакал...

Разбудил его зуд чесотки по всему телу. Он сел и стал чесать бока, шею, ноги - всё горело. Переваливаясь, он стянул с себя джинсы, встал, снял рубашку, майку, трусы и, оставшись голым, чесал и ощупывал всего себя. Ему казалось, что по всему его телу ползают и кусают его какие-то насекомые. На коже он ничего и никого не находил, но зуд не проходил и он продолжал чесаться с головы до ног. Немного успокоившись, он стал трусить одежду; всё поочерёдно, трусы, майку, джинсы, рубашку, тряс и сразу надевал. Одевшись, он замер, проверил корешки солодки в кармане и тут же опять принялся чесаться. И продолжая чесаться и чертыхаться, хромая и охая, он пошёл в темноту. Он не смотрел, где зарево, куда он идёт, не смотрел по сторонам, он просто хотел отойти подальше от места, где его атаковали невидимые насекомые. Хотя ни одного насекомого ощупью он не обнаружил. Но всё тело горело и зудело. Через какое-то время он остановился и замер, прислушиваясь. Изредка где-то что-то щёлкало, иногда кто-то где-то стрекотал, и вся степь тихо гудела мириадами насекомых. Поёживаясь от холода, он прошёл ещё немного и опять остановился и прислушался: всё тот же гул, на том же, непонятно каком удалении - везде. Не переставая чесаться, он медленно шёл и как только останавливался, темнота наполнялась гудением, и он шёл дальше. Шуршание мягкой травы под ногами сменилось сухим трескучим шелестом. Скиталец опять остановился, прислушался - всё тот же гул, он шагнул дальше и вскрикнул - что-то острое воткнулось в лодыжку. Присев, он ощупал рану. Ранка была невелика, простой укол острым стеблем, но на пальцах он почувствовал влагу. Лизнул - кровь. Мгновенно мелькнуло: пить собственную кровь, чтобы выжить. Мелькнуло настолько быстро, что это и на мысль не было похоже; он успел только ужаснуться этому, когда это уже промелькнуло. Но, понял же он, промелькнувшее. Размотав на руке платок, он приложил его к ранке на ноге. Посидев так минуту, не переставая чесаться свободной рукой, он почувствовал, что кровь уже засохла, укол неглубокий, кровь уже свернулась. Ощупывая темноту, он обнаружил сухой куст, о который поранился, вырвал его, оборвал хрупкие ветки и взял ствол подмышку - пруток длинный, прочный, пригодится. Потом он достал из кармана корень солодки и, жуя его и почёсываясь, пошёл дальше. Куда он идёт, в какую сторону, что вокруг - он даже не думал и не пытался рассматривать. Он боялся всматриваться в темноту. Ему казалось, что на него со всех сторон ползут полчища насекомых. Тарантулы, скорпионы, гигантские муравьи и сороконожки, змеи, клещи и другие отвратительные гады, которых в жизни он никогда не видел, а видел только на экране, мерещились ему в темноте со всех сторон, и все они чуют его тёплую кровь и ползут и летят к нему. И он шёл, переходя с места на место, поёживаясь и почёсываясь и ощупывая себя; останавливался, замерев, вслушивался и шёл дальше.

Наконец, он почувствовал под ногами ровную землю без растительности; остановился, топчась, ощупал ногами окружность и, ничего не обнаружив, сел, положил пруток рядом и прислушался. Всё было тихо, он вслушивался и не мог понять; этот гул он слышит со всех сторон или это просто у него в ушах звенит? Он взял прут, взмахнул, слушая звук рассекаемого воздуха, взмахнул ещё и ещё раз и, словно успокоившись этим, лёг и свернулся калачиком на земле. Посасывая солодик и стараясь согреться, он поджал колени, натянул на лицо рубашку и замер. Причудой бессознательной памяти, хранящей ощущения, он оказался в детстве. Он один лежит где-то на пустыре под плитой и боится пошевелиться от страха. Ему тогда было годика три или четыре; они с мамой и папой приехали к каким-то родственникам в какой-то большой город.

...Они протискиваются куда-то сквозь привокзальную толчею. Он, держась за ручку сумки, которую несёт мама, семенит ножками средь больших чемоданов, топота ботинок, каблуков, свистков, гудков, вонючего дыма, криков и пыли. Все куда-то спешат и они куда-то опаздывают. Сжимая ручку сумки, он посмотрел наверх и увидел чужую женщину. Он отдёрнул руку, остановился - и остался один. И стоя один во всей этой толпе, разревелся. И на него со всех сторон накинулись какие-то дяди и тёти, но он вырывался от них и побежал. За ним погнался какой-то хулиган, и отовсюду, все стараются его схватить, а он кричит и, ничего не видя от слёз, вырывается и бежит, бежит, бежит... Огромные дома, трамваи, толпы чужих людей, переполненные урны, мчащиеся машины... Он влетел в какой-то подъезд, и спрятался за дверью. За дверью тихо и безопасно, и никто его там не видит. Но там его нашла баба-яга. Старая страшная баба-яга, притворяясь добренькой, пыталась выманить его из-за двери конфеткой. Но он извернулся и выскочил на улицу. Там его опять хотели схватить чужие люди, и он опять побежал. Он бежит изо всех сил, а кто-то, крича, гонится за ним. Дольше всех за ним бежит милиционер, и его он боится больше всех. Он юркает в какую-то подворотню и бежит, петляя в каких-то переулках, потом канавой, потом он оказывается в каком-то котловане, огороженном забором, и забивается там под бетонную плиту. И прятался он от всего враждебного мира под этой плитой, скрюченный страхом, боясь даже рыдать в голос тысячу лет. Но вот вдруг чудо! - он слышит голос отца, зовущий его. И он вылезает, и видит маму и папу... И вот более чем через тридцать лет тот же страх и он так же один и те же слёзы...

Щиколотки горят от укусов, по спине меж лопатками кто-то ползёт. Он сел и одной рукой стал чесать ноги, другой хлестать себя прутком по спине, по бокам. Потом стал чесать шею, потом руки, поясницу; зудело всё тело. Он встал, снял рубашку, майку и стал опять поочерёдно резко трясти их, потом сложил и стал бить ими по спине, стараясь попасть меж лопаток, куда не мог дотянуться руками. Потом он быстро оделся, сел, схватил прут и стал бить им по земле. Он наносил резкие хлёсткие удары вокруг себя; удар налево, удар направо, поворачивался и звонко взмахивал прутом, разгоняя тишину и поражая невидимых гадов, бил и бил. Всё это время он, дыша через нос, сжимал в зубах солодик. Но, наверное, он поднял много пыли, потому что продохнуть носом он скоро не смог. Кашляя и храпя, он взял прут обеими руками и стал царапать им землю, выводя окружность. Ползал он так, процарапывая канавку вокруг себя, долго. Наконец, ощупав окружность, он сел в середине и расслабился, но прут из рук не выпускал. Темно, прохладно и никто не кусает...Через какое-то время голова его уткнулась в колени...Но тут же он дёрнулся - воздух вокруг него гудел. Теперь это были комары. Это уже летающие кровососущие. Комары звенели вокруг него плотной эскадрильей. Отмахиваясь, он встал и пошёл. Жужжащее облако, казалось, двигалось за ним. Он пошёл быстрее. Когда ему показалось, что гул прекратился, он остановился; гул возобновился, он пошёл опять. Отмахиваясь, ударяя себя по шее, щекам, лбу он старался идти, как мог быстро и оторваться от роя гадов. Но они не отставали и лезли, жужжа, в уши, в нос, в глаза. Он снял рубашку и остервенело размахивая, кругом себя рубашкой и прутом, шёл дальше во тьму. Но ноги цеплялись за бугорки, он спотыкался, шатался; сил у него уже не было и конца этому кошмару не было. Он упал плашмя и больно оцарапал лицо об какие-то колючки. Темнота вдруг перестала быть пустой и надвинулась на него со всех сторон плотным страхом; непроглядный, непроходимый, неотвратимый ужас сдавил его так, что ему захотелось зарыться, провалиться под землю. Но, ни зарыться, ни укрыться, ни убежать он не мог; ни от темноты, ни от насекомых, ни от собственного страха и это было невыносимо мучительно, и он лежал, парализованный, раздавленный, обессиленный. У него не было сил даже плакать и скулить. Что-то неведомо огромно чёрное, неизмеримо могучее придавило его такой необоримой силой, что он не мог вздохнуть, не мог пошевелиться, он пропал...

Очнулся он от того что сильно замёрз. Светало. Медленно двигаясь, поёживаясь, он сел, огляделся. Солнце ещё не взошло, но небо уже светлое, ясное, видится далеко и очень холодно. Он, с трудом разгибая спину, встал и, поворачиваясь, огляделся кругом; всё то же - степь, степь, степь. Его трясло от холода, но этот контраст не огорчал его, он знал, что это ненадолго. Ничего вокруг не изменилось, никаких примет жизнедеятельности человека, ничего, что он так высматривал вчера, он не увидел и в это утро. Но, всё же... Он, отыскивая на платке места почище, протирал глаза - всё же, что-то новое сегодня есть. Он смотрел по сторонам; что-то чего он ещё не видел в этой степи, присутствует. Туман! Конечно же. Это же туман! Мельчайшие низины, которые на закате обозначались тенями, теперь заволокло лёгкой туманной дымкой. Туман - это ведь вода. Вода! Он только теперь почувствовал, что рубашка, которой он укрывался, да и вся одежда немного влажные; сухая ткань впитала влагу. Присутствие воды везде; в одежде, на травах, в воздухе, вызвало у путника такую жажду, что он, толком не проснувшись, не думая об ориентирах и дальнейшем движении, направился туда, где увидел наибольшую концентрацию тумана. Вон там ложбинка затоплена плотной белёсой пеленой; это сколько же воды летает в воздухе - и он, хромая, торопился к призрачной воде. Но произошло то, что и вчера, когда он под солнцепёком спешил к чему-то темнеющему впереди; то, что издали казалось чётким и реальным, при приближении растворялось, теряло формы и оказывалось, что тут нет ничего и опять видится что-то где-то дальше. Перейдя с места на место раз и не ухватив ничего, перейдя второй, перейдя в третий, путник в растерянности остановился; гоняться по плоской степи, ловя туман - поймаешь паранойю. Он остановился, оглядываясь и раздумывая. Вокруг него, маня и дразня, летает вода, и каждая клеточка его организма требует воды, он изнывает, страдает и гибнет без воды, но как взять эту воду, как сконденсировать её хоть в одну каплю и доставить её хоть в одну свою клеточку? Он озирался кругом, уже не удивляясь и принимая всё происходящее, как сказочное наваждение: пусть сказка, провал, портал, хоть глюк - только бы напиться. Вот же это, витает вокруг неограниченным объёмом, непроглядной толщей, неизмеримой массой, ровными толстыми пластами, а он тут же погибает, но не может добыть, взять, выжать, поймать ни глотка. Скоро взойдёт Солнце, понимал он, и всё это спасительное богатство исчезнет. Надо торопиться. Но как, как добыть хоть каплю? Он шёл от одной ложбинки к другой, из одного облака в другое и концентрировалось только отчаяние в нём; глаз видит да зуб неймёт. Вот уже ярко, мощно, неотвратимо поднимается Солнце; сейчас всё закончится, прямые лучи разгонят эту роскошь, отнимут у него шанс, начнётся бесконечно долгий, бесконечно жаркий день, который может так же отнять и его жизнь. Он смотрел, как поднимается Солнце, и сегодня восход нагонял на него ужас. Но, встрепенулся он, ногам-то холодно и мокро. Туман начал быстро оседать; скудный травяной покров засверкал мельчайшими капельками росы. Роса! Он упал на четвереньки и стал быстро хватать, ловить губами и одну за одной обсасывать травинки. Но быстро оставил такой метод; от малейшего прикосновения капельки слетали с травинок на землю, и во рту оказалось больше семян и сора, чем воды. Времени раздумывать, у него не было, и он лихорадочно быстро сорвал с себя одежду и раскидал её по низкой траве. Взяв майку и, припав к земле и ползая на коленях, он стал собирать росу тканью. Майка была относительно ещё чистой и, расправляя её, он накрывал траву, прижимал ткань, перекидывал и опять прижимал. Где трава стояла высокая, он подкладывал майку вниз и прижимал траву сверху. Так он передвигался в ложбинку, сгребая майкой капельки с низкой травы, переползал и, повизгивая от холода и поскуливая от нетерпения, обнимал и обмакивал. И ткань намокла; ещё движение, ещё полукруг, ещё захват и ткань пропиталась водой. Он лёг на спину и, скомкав, стал скручивать майку; он давил изо всех сил и тёмная тонкая струйка потекла ему в рот. Жидкость мгновенно впиталась в полость рта, он даже глотка не сделал, остался только горько солёный вкус, но это была первая порция влаги за всё время его мучений. Торопясь, он продолжил собирать росинки майкой; обнимал кустики и колоски, обмакивал низкие травинки, когда попадалась крупная веточка с бусинками росы на мелких листочках, он тянулся к ней губами и бережно обсасывал. Он ползал на коленях и собирал сверкающие капли, майка была серой от грязи, но он аккуратно выжимал её и жадно ловил тонкую струйку. Наконец-то он, постанывая от удовольствия, сделал полноценный глоток. Потом ещё глоток. Озираясь на восходящее Солнце, он спешил обработать как можно большую площадь. На одном участке низенькая травка вся склонилась плотными волнами под давлением больших хрустальных капель. Он аккуратно подстелил край майки под пучок травы, другим накрыл это изобилие, бережно собрал и, перевернувшись, отжимая ткань, набрал полный рот воды. В другом месте ветки куста низко склонились под массой капель - он подложил майку под ветки и аккуратно встряхнул куст. Ни на одной пьянке, оргии, разгуле, пиршестве он не упивался с таким наслаждением, никогда ни от каких напитков не получал такого удовольствия, как от этих миллиграммов грязной росы. Он бегал по степи, от ямки к ложбинке и разбрасывал одежду, собирал росу, отжимал ткань и пил драгоценную влагу. В одном месте он лёг, вытянулся и, повизгивая от холода, покатался по мокрой траве. Потом дрожа, сгребая росу ладонями, умывался и, размазывая воду по грязному лицу, он, то блаженно охал, то звонко взвизгивал. Холодные омовения успокаивали зуд, расчёсанные места укусов приятно пощипывало. Он чувствовал, как его тело впитывает воду своей поверхностью, всей площадью кожи, и весь он наполняется бодростью. Но рассиживаться времени у него не было, и он продолжал быстро собирать росу с растений и, дорожа каждой каплей, пить. Периодически он перекидывал рубашку и джинсы на новое место, чтобы они тоже хорошо пропитались. Один раз ему удалось отжать даже рубашку - постирался. Наличие росы указывала плотность и высота травы. Растительность выживала на той площади, где бывала роса, настолько и в том объёме, насколько позволяла вода. И высмотрев травянистую ложбинку, в которой, оседая, ещё поблёскивали капельки, он спешил туда и сгребал драгоценную воду. Сколько бы это не продолжалось, сколько бы глотков он не сделал - всё казалось мало. И он спешил поймать ещё и ещё росинку. Но вот Солнце уже высоко, бугорки и ложбинки под его лучами опять сравнялись, роса исчезла. Сокрушаясь окончанием пиршества, страшась надвигающегося пекла, он походил ещё какое-то время, отыскивая росу, но чудесное явление на сегодня закончилось. Собрав одежду, он быстро оделся. Мокрая ткань обняла тело холодом.

Теперь перед ним встала другая задача - как сохранить собранную влагу в себе надолго. Он сел и уже не торопливо, подсушивая раны и полоски ткани, служившие бинтами и очищая одежду и обувь, размышлял, что же делать дальше. Первейшее, это конечно прятаться от солнечного пекла и двигаться... А как прятаться? А куда двигаться? Никаких ориентиров, по-прежнему он не видел. Хоть бы самолёт пролетел, хоть бы дымок какой-то, звук, колея, столбы, трубопровод, гул - ничего за весь прошедший день, ничего этим утром, за что можно было бы зацепиться, к чему можно было бы направиться. Опять же, чем быстрее двигаешься, тем интенсивнее теряешь влагу. С этим ночным заревом вообще непонятно как вышло и что это такое. У него по-прежнему не было никаких объяснений, никаких данных; координат, ориентиров, знаков чтобы понять, что же делать, чтобы выбрать конкретное направление. Но, понимал он, в любом случае, самое насущное - это сохранять влагу в себе как можно дольше.

Подойдя к скоплению чахлых кустиков под пологим бугорком, он долго пристально рассматривал их и, не обнаружив ни одного насекомого, подивился своей ночной истеричной битве. Затем, пока трава была влажной, он нарвал большую охапку, устроил под кустами лежанку, улёгся и, как смог, прикрылся травой. Он лежал, трясясь от холода, а боязнь надвигающейся жары заслоняла все остальные страхи, и сейчас ему хотелось отодвинуть всё это остальное как можно подальше, и как можно дольше удерживать прохладную влагу. Он понимал, что скоро Солнце высушит и траву и одежду и погонит его, но пока этого не произошло, он, напоенный и мокрый, хотел отсрочить эти муки и продлить хмельные минуты прохлады, минуты без жажды. На самом деле он просто не знал что делать. И старался в прямом смысле спрятаться от проблемы. Лёжа в пока ещё прохладной влажной одежде, он ощущал, как вода бурлит у него в животе, как она наполнила вены и струится по ним, насыщая всего его жизненной силой. Его немного подташнивало; не то от голода, ни то от грязи и пыльцы, которой он наглотался вместе с росой, но он был доволен - сейчас он спасён. Он всю ночь воевал с невидимыми кровососами и теперь быстро крепко заснул.

...Огромный мегаполис с высоченными небоскрёбами, ровными широкими улицами сереет в ровном неярком нетусклом свете. Он стоит один посередине большого перекрёстка, по бокам от него два больших чемодана, и вокруг никого нет, ни людей, ни машин, ни звуков. Верхние этажи всех небоскрёбов разрушены и торчат, где острыми обломками, где зубчатыми краями и все окна темны и пусты. И он стоит посреди широкого перекрёстка, и он рад, что он в городе, а не в степи, но этот город какой-то не такой. "Это всё сон - думается ему - нет, это мне снилось, что машина сгорела, и я заблудился в степи, а вот сейчас я в городе наяву, а бредом был пожар в степи. И то и другое, и этот город и пожар машины - всё это бред; я же это понимаю. Вот вернусь, разберусь со всем. Откуда вернёшься, куда"? Этого он уже понять не может и так и стоит в опустевшем городе посреди широкого перекрёстка, и озирается, высматривая людей. Но вот откуда-то издалека долетели странные звуки, похоже, как будто где-то что-то массивное ритмично бьёт по земле. И звук этот нарастая, слышится всё громче и он ногами чувствует, как содрогается земля, и что источник этого грохота приближается. И он смотрит и видит вдалеке, по улице идет корова. Огромная пятнистая корова с одним надломанным рогом, раскачиваясь, идёт по проспекту и от грохота её шагов дрожит земля и звенят стёкла в окнах. Он стоит на перекрёстке и смотрит, а корова медленно движется на него. Ему, в общем-то, коровы всегда нравились, но эта какая-то слишком огромная и она как-то равнодушно поглядывая, идёт прямо на него, и грохот её раздвоенных копыт лязгает всё громче. Он берётся за свои чемоданы и хочет уйти с дороги, но чемоданы оказываются такими тяжёлыми, что он не может их поднять, а корова всё ближе. Он уже боится этой коровы, и тужится; в этих чемоданах всё его самое ценное, он никак не может бросить это самое ценное, и он тянет изо всех сил, но только немного сдвинул их с места. Корова уже подошла к перекрёстку, он, напрягая все свои силы, поочерёдно передвигает по полметра в сторону то один чемодан, то второй. Корова уже вышла на перекрёсток, грохот её шагов, лязг её копыт возрастает до нестерпимых вибраций, он в панике тужится и тянет свои чемоданы, но сил в руках нет, а корова всё ближе, уже совсем рядом. Он, надрываясь, тянет свои чемоданы и не может оттащить их, но и бросить их он не может. С ужасом он оглядывается на огромную корову, она уже над ним и вдруг она подмигивает ему своим большим глазом, и сворачивает и идёт от него в сторону по широкому проспекту. С облегчением он переводит дыхание - он сильно перепугался за свои чемоданы. "Так тебе мой борщ не нравится"? - раздаётся вдруг голос Веры так громко, словно она кричит ему в самое ухо. Он оглядывается: Вера стоит в окне второго этажа, в вечернем платье и в кухонном фартуке и, размахивая половником, кричит ему: "Что же ты жрал за обе щёки и нахваливал, а теперь врёшь, что я готовить не умею"!? Он срывается убежать и опять хватается за свои чемоданы, но опять не может поднять их. А Вера, хохоча, продолжает кричать: "А знаешь ли ты, - она орёт так громко, что ушам больно от звука, а эхо разлетается на несколько кварталов, - мой миленький, что пока ты спал, я вырезала из твоего бока твою печень". И она показывает какую-то банку; обычная стеклянная банка с капроновой крышкой. Он хватается за правый бок и бежит от Верки, прячется за угол, но останавливается; он не может оставить свои чемоданы. А Вера опять кричит в самое ухо, она уже в окне над ним: "Так что, миленький мой, ты будешь жить, пока твоя печень цела в моей банке. Я её в морозилке храню. А захочу, - он бежит, а Вера, оказывается то в одном окне, то в другом и всё орёт и звук её голоса звенит у него в голове: - в любой момент твою печень разморожу, нарежу кусочками, поджарю и съем. Или я готовить не умею"? Он бежит быстро, но она опережает его в окнах и всё кричит и хохочет: "А захочу и жарить не буду - брошу на помойку твою печёнку, пусть собаки сожрут". И он бежит и бежит по улицам и как-то оказывается в своём офисе, за своим столом. И сидя за столом, он подумал, что надо позвонить Вере и рассказать ей какой дурацкий сон ему приснился, и попросить её приготовить борщ, она так прекрасно его готовит. Но тут входит мама и в руках у неё его любимый яблочный пирог. И мама, улыбаясь, протягивает ему пирог, и он тянется взять его, но кресло под ним крутнулось, и он никак не может дотянуться. Он хочет остановиться и встать, но не может; кресло крутится, и он не может его остановить, не может встать из него. И он, вращаясь, старается дотянуться, и мама, улыбаясь, протягивает к нему пирог, но он никак не может его ухватить. А пирог большой румяный, с косичками и сахарными яблоками и такой аромат от него, такой дух...что он стал задыхаться и зуд и жар и чесотка обожгли всё тело; одежда, высохнув, тянула кожу. Не вставая, он стал чесаться, просовывая руки под одежду, но ткань присохла к расчёсанным, оцарапанным местам и он заскулил от боли. А аромат яблочного пирога продолжал мучить своей реалистичностью. Осторожно отдирая припёкшуюся одежду, с трудом распрямляя суставы, он оглядывался и видел что и прежде: выжженную бескрайнюю равнину, раскалённые потоки солнечного света и безоблачную синеву неба.

Но теперь этот пейзаж не был так страшен; теперь он знал тайну выживания в этой пустыне - явление благодатной росы. Он не торопился; жуя солодик, неспешно осматривал ранки, аккуратно перевязывал руку и ногу, кропотливо мастерил головной убор из доступной растительности, но всё это время его мучил вопрос: хватит ли ему на сегодня добытой порции жидкости? Выдержит ли его организм на такой скудной дозе воды ещё один день такого пекла? Он сам понимал, что ответ на этот вопрос может дать только практика, только время, только этот день, и он его боялся. Второй, настолько же жизненно важный вопрос: куда идти? тоже не имел ответа. Путаницу со световым пятном в ночном небе он никак объяснить не мог. Но в том, что он всё это время двигался на север, он не сомневался. Сами собой стали высчитываться километры. Даже по минимуму складывалось огромное расстояние. Даже по самому минимуму выходило, что он прошёл километров пятьдесят. Прибавлять он боялся. Боялся, потому что не могло быть посреди страны отрезка земли длинною в пятьдесят километров без признаков людей, без рукотворных предметов, без каких-либо технологических следов. Лучше признать, что он прошёл меньше. Иначе придётся признать, что он ходит кругами или действительно попал в какую-то аномальную зону или оказался на другой планете. Или свихнулся. А это будет пострашнее. И уже заставляя себя ничего не высчитывать, заблудившийся поднялся, сориентировался по Солнцу и отправился опять на север.

Сегодня он шёл по более оживлённой местности; чаще зеленели островки трав, выше торчали кусты, попадались бугорки и ямки, мелькали насекомые, пролетали птички, изредка пробегали суслики. Солнце стояло ещё не высоко, жара ещё не распалилась во всю мощь, и он шёл пока легко. Оглядывая травы кругом, он понимал, что каждый стебелёк в этой растительной массе, каждая букашка, всё живое, на рассвете, также как и он, впитывали в себя воду, и теперь всё затаилось, сберегая от солнечного пекла эту влагу в себе, чтобы её хватило до завтрашнего утра. И он, представляя молекулы воды, которые он выдувает вместе с дыханием, старался дышать носом и пробовал выработать и придерживаться ритма ходьбы, для которого достаточно обычного, не частого и не глубокого дыхания. Когда ему попадались высокие колоски, он срывал их, откусывал белые кончики стеблей, колоски растирал в ладонях и, отправив в рот крохотные семена, тщательно всё пережёвывал. Радуясь разнообразию трав, он пробовал на вкус различные колоски, корешки, какие-то семена, зёрнышки, коробочки, бутоны, серёжки - всё, что попадалось под руку. Что-то он глотал, что-то выплёвывал. В одном месте ему удалось нарвать целый сноп длинных зелёных колосьев. Зажав сноп подмышкой, он на ходу шелушил колоски и жевал мелкие, приятные на вкус зёрнышки. Чуть подальше он набрёл на лужайку низкорослой травы, на которой пестрели маленькие жёлтые цветочки. Ползая по лужайке, он срывал цветочки и пытался высасывать из завязи нектар. Что-то сладковатое отдалённо присутствовало, но - подумал он - с десяти таких полянок, может один глоток нектара и выйдет - и стал рвать и есть цветы целиком. В другом месте ему попалась лужайка, поросшая высокими колосьями с крупными светлыми зёрнами. На этой лужайке он пировал долго. Колосья были спелые сочные, но не шелушились, зёрнышки не извлекались. Тогда он стал жевать их целиком и, сглотнув сок, выплёвывал колючие волокна. Ползая по лужайке, выцеживая капельки сока, он опять позавидовал травоядным, которые умеют, перерабатывая растительность, добывать из неё всё необходимое для жизни. Но Солнце припекало всё сильнее и, дополнив свой головной убор пучком мелких колосков, он шёл дальше. День разгорался, жара возрастала, дали заблистали дрожащими миражами; путник почувствовал, что вся влага в округе исчезла и что ему нужно как-то сохранять свои силы до завтрашнего рассвета. "Надо было идти утром на заре, когда было прохладно, - подумал он, - а в солнцепёк как-то прятаться, сохраняя силы". Но прятаться было некуда. Он остановился, неожиданно перед ним встал вопрос: куда я иду? "Ты не помнишь? Ты погорел, заблудился и подыхаешь от жажды и голода. Хочешь жить - иди". Эти мысли проскользнули, как коррекция автопилота, чётко, но будто и без его участия. Но это позволило удержать, готовое отлететь сознание. "Миражи в голове, - пробурчал он вслух, - что-то рановато сегодня", и шёл дальше.

От постоянного подсчёта километров и попыток как-то конкретно отмерить пройденное расстояние и отсутствия возможности это сделать, за отсутствием точки отсчёта, наглядного ориентира, у путника опять появлялась дисгармония видимого и мыслимого. Стараясь не допускать этой раздвоенности, он опять запрещал себе всякие подсчёты, запрещал думать о километрах, о еде, о воде, о калориях, о времени... Но это ему удавалось плохо; ведь с другой стороны, каждый подсчитанный километр, как-то увеличивает шансы, выстроенный по прямой путь, ведёт к... "Дойдёшь - мимо не пройдёшь, - опять возражал он сам себе, - от подсчётов ничего не изменится". От этих противоречивых терзаний в голове возникал коллапс: нельзя не думать, куда ты идёшь и сколько прошёл, но и думать только об этом нельзя, потому что никак не видно, что ты вообще сколько-то прошёл, к тому же: отмерено какое-то расстояние или не отмерено, на само расстояние это не влияет, но и думать, что нельзя об этом постоянно думать тоже нельзя, но думать больше не о чем, а не думать вообще - вообще нельзя. От этих замыкающихся терзаний он устал больше чем от ходьбы. Но пусть без ориентира, пусть наобум, пусть большие расстояния, но если он будет всё время идти прямо, просто идти и идти в одном направлении - не может быть такого, чтобы он сегодня не вышел куда-нибудь. Не может степь, как бы тут ни казалось, не иметь края. Куда-нибудь, но он придёт, чем-нибудь, когда-нибудь, но закончится же эта степь. "Если - подумалось ему - твои силы не закончатся раньше. Вот так теперь стоит вопрос - продолжал он прокручивать, словно спёкшиеся мысли - что кончится быстрее: эта степь или твои силы".

Хромая он шёл медленно, но, следя за своей тенью, упрямо шёл и шёл, как ему казалось, ровно на север. Он где-то слышал, что заплутавший человек, незаметно для себя ходит кругами; кажется шаг правой ноги немного длиннее. И он специально периодически, немного забирал вправо. Каким-то мутным осадком вспоминались обрывки сна: пирог, мама, Вера, корова, пустой город... образы эфемерные, но впечатление они оставили конкретное - потерянность, одиночество, вина. И абсурд. Как и в происходящем. И неотвязчивое сомнение - прав ли он был, уйдя с дороги, прав ли он был, расставшись с Верой? Не расстался - отстранил её от себя. Отделил свою жизнь от её. Если бы сейчас она думала о нём... Слишком многого она хотела, и сразу. А он был не готов. "Блин" - выругался он вслух. Откуда вообще эта фраза - "не готов к серьёзным отношениям"? Что это значит - он был не готов? "Тьфу ё..."! - он опять выругался - даже теперь, отыскиваешь оправдания, и даже теперь не по-честному. Всё глупо. И глупо вдвойне, потому что сам понимаешь, что поступаешь неправильно и всё равно делаешь, а потом... Всё глупо.

Он не хотел копаться в этом и постарался переключиться на другие темы. Заставил себя думать о спорте, о пользе голодания, о возможностях человеческого организма, о счастливых случаях спасения и каких-то подвигах...

Он шёл и мысленно разговаривал сам с собой: подбадривал, успокаивал... Но через какое-то время он обнаружил, что беседа уже идёт опять голосами медиавещателей. И даже не он ведёт беседу, он уже не влияет на темы и даже не может понять, где его внутренний голос, а где посторонние голоса. И опять сами собой слышались и навязчиво трещали и сумбурно верещали слова и фразы, суждения и мнения, речи о смыслах и понятиях без смыслов и понятий. Это раздражало и изнуряло, как насекомые ночью, и путник старался выключить всю эту болтовню, но она слышалась и слышалась, словно у него в голове была антенна, и он никак не мог убежать от направленной на неё волны. Чужие голоса, словно паразиты, колонизирующие его мозг, заполняли всё сознание, не давая проясниться его собственным мыслям. Всё слышанное, всё звучащее в голове было ненужным хламом, все говоруны - пустыми носителями, всё говоренное - вирусами, парализующими его собственные попытки прояснить собственную мысль. "Неужели - подумалось ему - всё, что я принимаю за свои знания, я когда-то услышал от кого-то? А что же я сам знаю?" Вот он один посреди пустыни и он не может остаться с самим собой. Он пытается отыскать какое-то основание в самом себе и оказывается, что его собственное сознание погребено под слоем наносных мнений, установок, оценок и проч. и проч. Болтовня в голове шла уже такая абсурдная, звучала такая абракадабра, обрывки рекламы повторялись ток назойливо, что остаток его здравомыслия забил тревогу. "Самое страшное - стараясь восстановить ясность, проговорил он вслух - это даже не обезвоживание, не тепловой удар, самая явная и первая угроза это сумасшествие. Эти голоса в голове доконают тебя быстрее пекла" - добавил он и опять запел. Солодик во рту ещё давал сладость и, посасывая его, он шёл и напевал, не размыкая губ.

Когда Солнце остановилось в зените, воздух раскалился настолько, что дыхание обжигало ноздри. Струи отвесных лучей давили жгучей массой, парализуя всякое движение. Губы потрескались так, что к сладости солодки, примешивался солоноватый привкус крови. Путник остановился; силы испарились, как утренняя роса. Высматривая хоть какие-то кусты, он обернулся кругом, но ничего кроме выжженной равнины и галлюциногенных миражей над раскалённой землёй он не увидел. Ноги подкашивались, и ему стало тяжело даже просто стоять, не то, что идти. Но он боялся опуститься на землю. Он боялся, что потом не сможет подняться. "Как странно, - подумалось ему, - во все стороны неограниченное пространство, а деться некуда. Все пути открыты, а словно во что-то упёрся. Нигде нет никаких ограничений - прямая, какой же может тут быть конец, предел?" И он опять заставлял себя двигаться, идти, шагать, передвигаться и, одуревая в чаду зноя, он шёл, шёл и шёл...

Чуть позже стали попадаться какие-то длинные сухие стебли с пушистыми кисточками. Он срывал стебли и втыкал кисточки в свою шляпу. Он старался увеличить площадь тени. Был ли в этом толк, он не чувствовал, но он точно знал, что он должен как-то бороться. Какая-то точка его сознания была, словно отдельно от тела бодра и сильна и посылала ему чёткий сигнал: борись, сопротивляйся, противоборствуй; надо заставлять себя противостоять этому пеклу и голоду и преодолевать и расстояние, и упадок сил, и отчаяние. Но бороться можно с конкретным врагом или препятствием - тут же трусливо стонал он - а как бороться с препятствием, которого нет? Борись с расстоянием, сражайся со страхом, переламывай голод, превозмогай усталость - опять твердил он себе.

Но вот он прошёл ещё сколько-то, он опять не мог понять сколько; километр, три, час, два - но он вдруг чётко признал, что больше не может, ни бороться, ни сопротивляться, ни идти: ему нечего противопоставить и этому пеклу и этим расстояниям и своему отчаянию. И как только он признал это, та точка бодрости его сознания исчезла, и он обессилел. И ещё он понял, что вчерашний голод был совсем не голод - так хороший аппетит, а вот сегодня... И ему стало ясно самое главное - все его вчерашние попытки как-то возбудить в себе какие-то прасилы, активизировать дремлющие древние инстинкты, были пустыми потугами, просто фразами, шаблонной мотивацией. Попытка включить всё это простым проговариванием - это привычная поверхностная имитация, без понимания значения, без обладания знанием, без действительного делания, без фактического создания. Все эти его попытки привычная фальшь - как биржевые афёры, как сетевая дружба, как блогерский авторитет, как нежность за деньги, как фаст фуд на поминках, как кавер версия копии фальсификата подделки аналога оригинала. Вот сейчас, здесь должна проявиться его настоящая, действительная сила, настоящее мужество, которое вытащит его, которое победит страх и преодолеет расстояния, сохранит, защитит жизнь. А никакой силы в нём нет. И вся эта его вчерашняя критика имиджа "ловца денег" - тоже привычное кривляние, "как бы по-честному", подлог обличения. Он всегда считал себя сильным человеком; он всегда сам делал выбор, сам принимал решения, сам ставил задачи и сам выполнял их, преодолевая все препятствия - да, верно. Но, выходит, что те задачи и препятствия были тоже липовыми, как спекулятивная накрутка стоимости товара, себестоимость которого липовая изначально. Вот он "скинул деловой костюмчик" и что? А под ним трус, тряпка, слабак, раздавленный и побеждённый. Неужели он так заигрался, что попутал бизнес и жизнь, и уже не может отделить имидж от себя настоящего? Вот он стоит посреди пустыни и кто он и что он, он и сам не знает. "Моё спасение во мне самом" - вспомнились ему его вчерашние заклинания. Красиво. И что? Во мне самом, как в панцире музейного рыцаря - тухлая солома. Я видел лица блокадников на экране - и что? Я видел схему генератора солнечной энергии - и что, могу я вырабатывать энергию мужества? Симулякр и суррогат - вот кто он и больше ничего. И насчёт комбайнёра он всё врал. И даже теперь, он тут же сам понимал, что обозначает он всё это опять, пытаясь договориться с собственной слабостью, трусостью и обхитрить страх. А что такое сама по себе настоящая, действительная сила он позабыл, привыкнув быть "как бы крутым", измеряя крепость условными единицами. Ему стало трудно стоять, просто удерживать себя в вертикальном положении стало тяжело. Но он упрямо заставлял себя стоять. Он стоял, глядя под ноги в полном тупике, и давился горечью безвыходности и безвыходностью злости. Он злился на себя - небольшие перегрузки и он сломался. Он злился на пустоту; был бы перед ним противник - он бы из последних сил, но разорвал, загрыз бы любого, было бы перед ним препятствие - он разгромил, сокрушил, разметал бы, пусть даже погибнув, всё что угодно. Но перед ним пустота и будь ты хоть трижды герой - тебе не с кем бороться и тебя никто не атакует, но ты всё равно погибнешь. Просто силы кончатся, энергия иссякнет, и перестанешь быть и всё. Сдохнешь тут - одна пластиковая карточка от тебя и останется. Бред! Но тут ещё и не просто помрёшь - тут ещё и помучаешься. Но не может этого быть! Его бесило, что он - такой умный, такой продуманный, всё могущий там, не боящийся никого, находящий выход из любой ситуации - пропадает тут сейчас от ничего, от пустоты. Он, которого в двадцать лет, большие люди звали по отчеству, он, который входил в такие кабинеты, на таком уровне! Он двигал проекты такого масштаба, он решал острые вопросы такого свойства, что от них зависело благополучие массы людей. Да к нему за советом такие фигуры обращались, которые принимают решения на уровне региона. Да ему такие женщины открывались! Да у него столько идей, да если б он захотел, он мог бы сейчас быть..! И он погибает за просто так?! И нет никакого - ни-ка-ко-го выхода из ни-от-ку-да!? Не обернулся же он в пыль, в былинку, в туман или призрак, чтоб вот так просто пропасть, раствориться, исчезнуть в этой проклятой пустыне! Его распирало от злости и досады на эту степь на эту жару, на этот случай и одновременно он захлёбывался от бессильной жалости к себе и своей жизни...

Трава вокруг, земля и кусты вдалеке, всё вдруг начало крутиться - всё поплыло куда-то и закружилось и замелькало вокруг него, раскачиваясь вверх вниз, край земли вздыбился, и накрыл его чёрным мраком...

Вечерняя степь розовеет прохладной дымкой. Солнце, скрываясь в ночную даль, заполнило всё пространство своей аурой; последние лучи вязнут в толще влажного воздуха и за ним уже не видно самой степи. Земля остывает, остывает воздух, остывает небо. Радуясь, что пережили ещё один день, стрекочут какие-то птички, мерно гудят насекомые. На равнине очнулся человек, он лежит на спине, не шевелясь, и видит всё, никуда не глядя, и слышит всё, ничего не слушая, и ему тоже радостно. Он лежит, не двигаясь ни одним мускулом, ни одной мыслью и у него пропадает ощущение пространства, как определения расстояний там и здесь. И время, как было, есть и будет, и время, идущее к нему и время, уходящее от него, перестало быть и у него исчезает ощущение "я". Но если раньше это: неизвестность своего местонахождения, отсутствие координат и себя в них, приводило его в ужас, то теперь всё это, дойдя до предела, потеряло значимость - и без всего этого, сверх всего этого распахнулась радость свободы, и он очутился везде и во всём, единой безграничной жизнью. И он лежит с широко открытыми глазами и улыбается. Небо темнеет, звёзд появляется всё больше, светят они всё ярче и уже заполнили всё и оказывается, что никакой темноты, никакой пустоты нет, потому что всё есть свет - свет распределённый везде. Есть только свет во свете. Просто есть свет видимый и свет невидимый. Свет, восходя и нисходя частотами, пребывает сам в себе, и всё растворено в нём. И всё это и тот свет, который невидимый, оказывается можно чувствовать. И комбинаций этих его переходов, этих тончайших уровней света неисчислимое бесконечное множество и всё существующее состоит из композиций света, и всё пребывает во свете, он определяет порядок и наделяет смыслом всё. И душа также состоит из этого света и это есть радость жизни...

Перед рассветом он проснулся замёрзший, с болью голода в желудке, с чугунным гулом в голове и ломотой во всём окоченевшем теле. Солнце ещё не взошло, но, осматриваясь, он видел, что туман сегодня густой. Он знал, что нужно подняться и отыскать какую-то ложбинку, где осядет побольше росы. Он сел, и обхватив себя руками, глядел вокруг. Он никак не мог заставить себя встать. Сейчас ему больше всего на свете не хотелось вставать во весь рост и опять идти, ходить, брести, делать шаги, не хотелось видеть голую степь. Он не хотел двигаться, но и оставаться здесь не хотел, он хотел пить, но не хотел шевелиться, чтоб добывать воду. Эти противоположные побуждения удерживали его в прострации на границе ночи и утра, меж тьмою и светом. И он, сжавшись, сидел, не двигаясь, не думая, трясясь и поёживаясь от холода. Но вот небо озарилось, солнечный свет забелел в толще влажного воздуха, всё двинулось, плотными пластами начал оседать туман, верхушки редких кустов над ним вспыхнули в первых лучах. Путник посмотрел кругом спокойным взглядом и его растрескавшиеся губы растянулись улыбкой; ему стало как-то всё равно, где он находится, и что будет с ним дальше - потому, что всё будет в порядке, потому, что во всём и у него внутри светлый порядок, сообщившийся ему невидимым светом.

Он пополз на четвереньках в самое густое скопление летающей воды. И там оказалась отлогая ложбинка. Он спустился в неё, и трава там была уже мокрая, и на верхушках кустов чуть повыше капельки росы уже сверкали яркими искрами. Он быстро снял с себя одежду и, трясясь, уложил её под большим кустом, взялся за стебель и резко встряхнул - капельки росы, сверкнув, застучали по ткани. Потом он, осторожно оглаживая листья ладонями снизу вверх, сгребал воду и, чувствуя каждую капельку, умывался, роняя брызги на одежду. Подправляя и перекладывая майку, он отряхивал кусты, обмакивал траву и наконец, ткань пропиталась и, наконец, он смочил губы и горло. Двигаясь быстро, он переходил с места на место и с жадностью собирал уже ловкими движениями воду тканью и отжимал и наконец, сделал первый полноценный глоток. И продолжал уже веселее собирать, отжимать и глотать воду. И опять, повизгивая от холода, катался голым по росе и, громко фыркая, умывался и улыбался. И сегодня росы было больше и ложбинка глубже и длиннее и трава в ней пышнее, и он сделал много полноценных больших глотков. Он оказался в нужном месте в нужное время; солнечные лучи ещё не дотянулись до низины, и он продолжал собирать и пить воду, собирать, отжимать и поглощать. А когда Солнце поднялось повыше и туман и роса всё же исчезли, он лежал в траве мокрый, напоённый и довольный и чувствовал себя наполненным силой и готов был идти целый день. Роса зарядила его какой-то энергией, он весь словно перезагрузился и уже был уверен в себе. Ну, сводит кишки от голода, ну палец немного припух, но это же ерунда; по такой изобильной земле можно идти сколько угодно. "Хорошо, что не зима - сказал он громко - давно бы замёрз".

Отогреваясь в первых лучах, он подсушивал ранки, сушил лоскуты, служившие бинтами, подправлял шляпу, потом, жуя солодик, перевязывал руку и ногу, потом оделся и отправился в путь.

Потерявшийся шёл не быстро, но уверенно; мокрая одежда бодрила холодком, но солнце уже пригревало, и пока это тепло было приятно, но вместе с этим напоминало о пекле и всё это тонизировало лучше любой зарядки. Погода была чудесная и всё вокруг красиво и утро доброе и вода в животе бурлит. И небо вчера вечером было прекрасное, и звёзды были какие-то особенные и что-то такое он почувствовал, каким-то таким всё показалось необыкновенным, от чего-то возникла какая-то радость и спокойствие, и всё встало на свои места. Но ненадолго. Но даже вспоминание того ощущения было живее, весомее, значительнее и сильнее всех его прежних заклинаний и воззваний к какой-то своей силе.

Долина, по которой он шёл теперь, казалась оживлённой; виднелись зелёные луга, попадались кусты и отлогие впадины. Взгляд уже сам отыскивал те колоски с крупными зёрнышками, сладковатые цветочки и искал, что ещё можно употребить в пищу. Колосков попадалось много и он, уже отработанными движениями, рвал и растирал их, выбирая зёрнышки на ходу. Когда попадался участок, где колоски росли густо, он нарывал охапку и, продолжая идти, шелушил колоски, зажав сноп подмышкой. Цветочков попадалось тоже много, но они были очень малы и он останавливался там, где попадалось их скопление и, присев, обирал и жевал лепестки и глотал сладковатую массу; приправленная солодиком, она была вполне съедобна.

Но по мере возрастания жары, утренняя бодрость убывала, силы иссякали, а голод, несмотря на непрерывную переработку растительности, возрастал.

Он уверенно шёл, стараясь выдерживать средний темп. Шёл, стараясь экономить силы. Шёл, шёл и шёл...Он бодр, он настроен оптимистично, он хорошо продвигается, просто...просто... просто сил больше нет.

Однообразный скрипучий шелест пересохшей травы под ногами, хруст колючих стеблей, шершавая пыль в кроссовках, на зубах, в глазах, зуд нечистого тела - всё это раздражало, выматывало, изводило, и ни с чем этим он ничего не мог поделать, и когда и чем всё это закончится, предугадать он ни как не мог, и это лишало сил.

Когда его тень начала укорачиваться, он сделал первый привал. Жара отняла силы и придавила его к земле и опять появилась и жалость к себе и отчаяние и боль в ноге и опять бескрайность показалась тупиком. Сжавшись под тенью мохнатой шляпы, он сидел, неподвижно, цепляясь за остатки сил, и старался уговорить себя, что ничего страшного не происходит. Он сегодня вдоволь напился, напитал свой организм водой, насытил влагой, у него ещё два роскошных сладких питательных корня; один во рту, второй целенький в кармане. Он хорошо шёл всё это время и прошёл много километров в одном направлении и в любой момент может увидеть спасение. Все степные обитатели сейчас попрятались, сберегая влагу. Грызуны и насекомые укрылись от жары в норках, растения удерживают сок тоже под землёй, в корнях. Ему скрыться некуда. Но он посидит немного вот так, расслабившись, отдохнёт, восстановит силы и пойдёт дальше. Так он полудумал на пороге изнемогания, пытаясь отдохнуть, но и не отключиться... Вокруг ползали и прыгали насекомые. Машинально он накрыл рукой серого кузнечика. "Кузнечик это белок - подумалось ему - белок, это ценное питание". Чуть разжав пальцы, он посмотрел на кузнечика, вздохнул и отпустил его - нет, до этого он ещё не дошёл. И опять погрузился в полудрёму... Но вот в этом полуобморочном состоянии, как-то сама собой появилась, словно кто-то выдал ему заключение, простая мысль: а ведь он сейчас является самым крупным носителем жидкости и белка и других органических веществ на всю эту огромную площадь. То есть он в этой пустыне представляет собой биоресурс массой килограммов семьдесят и литров пять крови и ...эта мысль так чётко, так утилитарно просто представила ему его самого, как пищу, что его передёрнуло. И сразу представилось, как грызуны, птицы, полчища насекомых, корни растений тянутся к его телу со всех сторон, впиваются в него и, выклёвывая, выгрызая, высасывая, уничтожают его плоть. Ни капельки, ни крошечки не пропадёт. Тут мастера всех квалификаций, всё пойдёт впрок и растворится всё, чем был он бесследно в этой пустыне за несколько дней. А в опустевшей черепной коробке поселятся гадюки или какие-нибудь пауки...

"Хрен вам всем"! - крикнул он громко и встал.

Степь струилась раскалёнными потоками воздуха, миражи переливались блестящими волнами, воздух казалось, лишился кислорода, и дышать стало тяжело. Но он шёл, возбуждая в себе силы и не переставая выискивать, что он может взять из этой среды. Пересохшие колоски шелушились хорошо, но теперь их попадалось мало, торчали они редкими пучками. И зёрнышки в них были микроскопические и чтобы добыть щепотку зёрнышек, приходилось перетирать целую охапку. А чтобы нарвать охапку, надо пройти много, рвать долго... К тому же высохшие до треска колоски были жёсткими и колючими, и на ладонях появились мозоли, тереть зёрна стало больно. Он пробовал жевать колосья целиком, но они оказались такими колючими и жёсткими, так больно царапали всё во рту, что он выплюнул их. Он старался перетирать разными местами ладоней, но это затрудняло процесс, и он бросал всё и плюхался на землю, просто не зная, что же делать, куда деваться, как спасаться... Весь мир сузился до желудка. Все мысли - голод. Все чувства - голод. Но, посидев, оглядываясь, он опять вставал и шёл и снова принимался шелушить и выковыривать зёрнышки и жевать всё, что попадалось под руку. Цветков тут совсем не попадалось, но зато он обнаружил какие-то усохшие бутоны, похожие на шишки на одиноко торчащих репейниках с большими колючками. Разломав сухой бутон, он нашёл не семена, но какую-то плотную беловатую массу, похожую на пробку или пенопласт - долго он не разбирался и принялся это жевать. Оказалось ничего; никакого вкуса, никакого сока, но ведь и не горько, а значит что-нибудь питательное, организм из этого да добудет. В другом месте он вырвал толстый корень, почему-то он издали приметил именно этот кустик и когда выдернул его и надкусил, порадовался влаге сока и приятному кислому вкусу.

Срывая, растирая, шелуша и пережёвывая растительность, он упрямо двигался на север. Когда он изучал куст с сочными листами, ему вспомнился репортаж о каких-то бедуинах, которые живут в африканской пустыне, почти совсем без воды. Пески, барханы, редкие колючки, оазис на каждую неделю пути, пекло пострашнее чем здесь и пески, пески... Выживают же как-то люди. Даже целыми семьями. Что там ещё показывали про них? Кроме впечатления дикой невероятности ничего не запомнилось. Да эта степь по сравнению с той пустыней - просто джунгли, изобилие растительности, цветущий парк, непроходимая чаща, непролазные заросли с регулярным поливом - так подбадривая себя, он шёл дальше.

По гладкому ковру травы промелькнула тень - путник, от неожиданности оступился, огляделся, опомнившись, выругался и продолжил свой путь. Это повторялось уже не первый раз: на ровной поверхности, где не движется и не происходит ничего и глазу зацепиться не за что, когда в поле зрения не попадает ничего примечательного час, другой - тень от пролетевшей птицы производит странный эффект. Путник идёт, прекрасно зная, что ничего и никого вокруг нет, он уже утомил глаза, высматривая хоть что-то - всё замерло, всё, как краски на холсте засохло и выцвело, запечатлелось неизменно навсегда - и вдруг движение тёмного пятна быстро прорезает всё это недвижное. И все органы восприятия, быстрее осознания бьют тревогу и испуг и надежда, одновременно сканируют всё пространство вокруг. Поначалу он останавливался и высматривал, кому принадлежит промелькнувшая тень; самолёт, вертолёт, дрон и т. д. Птица. Не стервятник. Просто какая-то птица. Он уже столько раз приказывал себе не обращать на это внимания. Но каждый раз мелькнувшая по земле тень, словно током его ударяла.

Отмечая по своей тени, что Солнце сейчас в самом зените, он хвалил себя за выносливость. "Но всё же - опять предлагал он себе - пора бы выработать график, беря пример с местных обитателей. Пить утром и идти пока не так жарко. А полдень в солнцепёк прятаться, и опять идти вечером и ночью, когда прохладно. Да, пора бы - рассудительно соглашался он сам с собой - двигаться под таким пеклом, это пытка. Это недальновидно, расточительно, не целесообразно и даже опасно" - поддакивал он сам себе и продолжал идти. И тут же возмущённо возражал - "какой ещё график, какие дни? Ты что собираешься тут всё лето плутать? Надо срочно выбираться отсюда, а не графики строить". Надо идти. В любом случае. Единственное, что он может делать - идти. И он шёл.

Сегодня, этот горячий полдень он принял как вызов. Ему почему-то стало принципиально важно выстоять сейчас, не дать себе слабинку, превозмочь пик жары, не позволить пеклу свалить себя и идти без привала, как сможет дольше, как можно дальше. Пока есть силы, он должен преодолеть как можно большее расстояние. Чем больше он проходит, тем ближе спасение. Пока есть силы надо торопиться. И он шагал и шагал, останавливался, что-то срывал и продолжал, автоматически переставляя ноги, идти; будто у него внутри появилась какая-то пружина, которая поддерживала его, не давая упасть, и подталкивала вперёд. Каждый шаг он делал из последних сил; поднять ногу, устоять на одной, перенести массу тела вперёд требовало напряжения всех оставшихся сил. И он делал шаг, затратив всю последнюю энергию без остатка, но на следующий шаг вновь находились последние силы и на следующий шаг...

В самый пик пекла, когда его тень сжалась под ним, а Солнце, как через линзу, сфокусировало свои лучи только на его фигуре, и зной стал плотным, как напор форсунки, он продолжал, в мареве миражей, в чаду обжигающего дыхания, в дурмане бреда идти и идти; и эти последние силы не иссякали. Он уже не чувствовал боли в желудке, не чувствовал боли в ноге, ожога на руке и множества ссадин по всему телу - боль помноженная на боль даёт бесчувствие. Пошла борьба на выживание, битва пустыни и человека; испарилось всё умственное, исчезла всякая мотивация, потянулось тупое прямое противостояние безотчётной трусости и инстинкта самосохранения, температуры и тягучести крови, схватка воли и страха, силы и расстояния, где каждый шаг - бросок в будущее, а каждая минута вечная мука и вечная жизнь, за которую бьётся каждая клетка его плоти. И неосознанно им самим сработал какой-то внутренний резерв. Он и сам не знал и не думал, откуда взялся и что это за резерв, и какая это сила, но что-то в нём включилось и, нарушая все пределы возможного, он продолжал идти. Если бы даже он сейчас услышал: "Стой, стрелять буду"! - он бы не остановился и продолжил бы идти. Он уже не обращал внимания ни на что вокруг, и не высматривал, что можно съесть, прикрыв глаза, он смотрел под ноги и, помня одно - дожить до утра, дожить до утра, утром не будет жары, утром будет вода - шагал, шагал и шагал...

Воздух испарился, от земли до неба не осталось и вдоха воздуха, и гарь прожженных километров пустыни жгла лёгкие. Впереди из раскалённой дали над сверкающим хрусталём миражей появилось какое-то чёрное пятно. Путник уже привык к причудам зрения, оптическим явлениям и не воспринимал за реальность это что-то темнеющее впереди. И пятно исчезло. Но через какое-то время что-то вдали опять потемнело и, то расширяясь серой мутью, то сгущаясь в чёрную кляксу, плавало в воздухе. Потом это опять исчезло. Но скоро меж небом и землёй в пустоте воздуха вновь возник какой-то чёрный силуэт и, извиваясь и разрастаясь и вытягиваясь ввысь, стал приближаться. Путник, никак не реагировал на это видение и шёл, как шёл - прямо на это непонятное нечто. Чёрный силуэт то беззвучно вытягивался чёткой дугой вверх то, делаясь прозрачным, оседал, то тёмным пятном двигался прямо на путника, то танцевал, дрожа и кувыркаясь по земле, потом, подскакивая, метался из стороны в сторону. На путника всё это не производило никакого впечатления и он, автоматически переставляя ноги, продолжал свой путь. И скоро он понял, что перед ним не призрак и не дым из преисподней, а смерч. Вихрь, танцуя, вихляясь и кружась тонкой спиралью, приближался к путнику и он, не собираясь ни ложиться, ни бежать в сторону, шёл прямо вперёд. Вокруг всё было тихо, ветра не было, но этот зародыш торнадо, тужась стянуть и завихрить силу, разлитую по простору в свою спираль, метался по степи, то распадаясь и клубясь пыльной вьюгой, то уплотняясь, закручивался и вытягивался столбом. Путник шёл, смерч подлетел к нему, загудел, засвистел, взметнулся, вытянулся ввысь - и тут же, потеряв тягу, исчез. Перемешанная с травинками пыль повисела в воздухе и стала плавно оседать. Путник, не обращая ни на что внимания, только мысленно плюнул и, не теряя своего ритма, прошёл сквозь пыльную взвесь и шёл дальше.

Но вот его тень начала удлиняться - это путник отметил, машинально сделал корректировку курса и брёл дальше.

Когда тень стала уже длинной, он заметил, что цвет почвы под ногами изменился. Ещё чуть позже стали попадаться бугорки с пучками колючек. Дальше под ногами появилась низкая плотная буро зелёная трава, впереди показались плавные возвышенности. Точнее это были даже не возвышенности, а просто незначительные перепады уровня глади степи. Но и эти мизерные неровности поверхности выделялись полосами различной растительности; седыми волнами плавно переливался ковыль, то тут, то там торчали стебли усохших кустарников, белели пучки колосьев, местами темнели зеленью травы, кое-где пестрели цветы. Всё это путник теперь разглядывал из-под соломенного козырька; и как оживлялась местность, так и он постепенно приходил в себя после напряжённой схватки с полуденным пеклом. Трава под ногами зашуршала мягче, в воздухе появился запах сочной зелени; горьковатый, но живой запах. Он остановился, сглотнул остатки волокон солодика, достал из кармана последний корешок и, закусив его, двинулся дальше. Поднявшись на бугорок, он осмотрелся; да, чем дальше, тем гуще цвета и растительность и холмы набирают высоту, и Солнце покатилось к западу и - он молодец, он выстоял.

Продвигаясь дальше, он шёл меж холмиков, по низинам, где растениям доставалось больше влаги, и трава была более сочной и чаще попадались колоски. И идя, он опять срывал, выдёргивал, шелушил и жевал. Шёл, шёл и шёл, и его опять придавило пеклом, и Солнце опять подкатилось и зависло над самой головой и жар опять перехватил дыхание, и он опять понял, что рано радовался - никогда этот кошмар не прекратится, никогда эта степь не закончится, ни насколько это пекло не убавилось, и ему так же некуда от всего этого деться. Он устал. Он очень устал; устал от этой монотонной ходьбы, устал от этой степи, устал от однообразия видимого, устал от жары, устал от тяжести своего тела, устал от суши вокруг, устал от сухоты во рту, устал от своей усталости. Огненные лучи жгучим напором обрушиваются на землю, от земли отскакивают раскалённые потоки воздуха и, закручиваясь вихрями, высасывают из пустыни сгоревшие жизни и уносят их ввысь. А он между этими стихиями вцепился в свою жизнь чем-то, удерживает свою жизнь как-то, заставляет себя жить для чего-то. Проще ухватить звезду в небе, легче удержать время на месте, чем себя в себе в этом коловращении. Но он упёрся и вцепился в свою жизнь, не думая ни о какой своей силе, не помня никаких своих установок - за этим пределом уже нет никаких определений, за этим краем нет никаких приёмов - он удерживает свою жизнь или жизнь держит его? Не важно - он ещё живой! Но вот жар ударил в голову, и всё потемнело и он, падая, выкинул вперёд ногу и ещё и ещё и побежал. И со всего разбега врезался в землю.

...Но долго лежать толку нет - коль не помер, вставай и иди. Путник повернулся, сел, дотянулся до шляпы, надел, потрогал оцарапанное лицо, огляделся - нет, врёшь - я живой. Приходя в себя, он смотрел по сторонам, потом перед собой; он очнулся с мучительным ощущением, что он забыл что-то очень важное. Что-то очень значимое осталось где-то позади, до этого обморока или ещё раньше, что-то очень нужное, что-то очень ценное, чего он теперь никак не может вспомнить, но чего ему очень не хватает. Всё не вставая, он отыскал выпавший солодик, кряхтя, поднялся и, жуя корешок, пошёл. Всё та же земля кругом, всё тот же горизонт вкруг, всё те же травки, всё то же пекло, но каждый шаг нужно делать заново, снова, сначала...

И вот подошла минута, наступила секунда и еле-еле плавно и медленно, нежно и ласково почувствовалось ослабление пекла. Жар отступал, давая облегчение всему; едва уловимая свежесть, лёгкая, как первый робкий намёк прохлада, отодвигала огненный вал, гнёт спадал со степи с трав, с идущего - всё приготовилось ожить. Путник шёл, и ощущение, что он забыл что-то важное и усилия вспомнить, отсутствие чего ему теперь не хватает, всё настойчивее мучили его. "Под звёздами что-то вчера произошло со мной - припоминалось ему. - Что мне там показалось? Что это было? Обморочный бред? Голодный глюк? Эйфория какая-то была... Не помню что, но ведь помню же что было что-то важное хорошее...".

Вдали между ослепительной белизной неба и серой гладью земли, в дрожащих потоках воздуха опять выделилось какое-то пятно. Щуря глаза, путник пригляделся, стараясь, в очередной раз понять, что это может быть; реальный ли это объект или миражный фантом. Глаза ещё ничего не высмотрели, рассудок точно ещё ничего не определил, но надежда, уже опять и опять тянула его к этому нечто.

Путник, щадя глаза, шёл, закрывая лицо шляпой, и только изредка поглядывал на ориентир. И постепенно предмет проступал чётче, и стало понятно, что это скопление растительности. Но высокие ли это деревья вдали или небольшие кусты поближе, различить было нельзя. Путник уже знал об этом эффекте: просто на глаз, на ровной поверхности трудно уловить перспективу и определить расстояние до объекта. Не представляя расстояния до, трудно понять каких размеров сам объект. Путник направился к этому темнеющему. Он шёл, не чувствуя в себе никаких сил, но шёл, вкладывая последнее усилие в каждое движение, экономя энергию; не затрачивая её ни на не нужные напряжения для поддержания позы или наклона за одиноким колоском или даже на раздумья. Сознание притупилось - и хорошо, думать не о чем - иди и всё. Рассуждения, размышления - это тоже энергозатратный процесс. Он же знает, что никакие рассуждения тут не дадут никакого результата - нужно одно - идти. И он идёт. Но где-то в мозге, даже при его установке, не думать, идёт какая-то работа. Бестолковая, ненужная, безрезультатная работа: мозг сам перемалывает, мусолит и тасует бесполезную информацию. Вспоминаясь, слышатся какие-то слова, мелькают образы, повторяются определения, оценки предметов совершенно не касающихся ситуации, в которой он находится. Как разноцветное бельё в барабане стиральной машины, как воронка грязной воды с фантиками и окурками в слив, как трещотка на палочке, как назойливый тополиный пух крутится в голове, мелькая всякая всячина. Путник злился на себя; это отнимало силы. Не калории, но какие-то другие силы. И главное, весь этот бред, каким-то образом изливался из него на окружающее. Вокруг чистое небо, ровная земля, тишина и спокойствие. Но этот ментальный бред, выплёскиваясь, заражал всё вокруг - и всё вокруг становилось враждебным. И ему приходилось, оглядываясь, констатировать самому себе - "раздолье, красота, свежий чистый воздух, и никаких действительных угроз и никаких завихрений, всё просто и ясно. Заткнись" - добавлял он своему мозгу и затягивал мотив какой-нибудь песни. И шагалось без всяких мыслей, действительно легче и он проходил какое-то расстояние спокойно. Но через какое-то время... Совсем отдельной волной его терзали мысли о его бизнесе. Чем дальше, тем чаще и настойчивее его тревожило, что теперь происходит с его бизнесом, в каком положении теперь его дела? Весь бизнес держался на нём, на его энергии, его связях, его схеме, в которой, само собой, были одному ему известные ходы, без которых теперь, конечно же, всё встанет. Застопорится. Образуются долги. Штрафы. Защёлкают проценты. И всё растащат. Разворуют. А что не разворуют, то арестуют. А он здесь... неизвестно где. Эти тревоги отогнать было труднее всего. "Ты можешь сейчас тут подохнуть, - набрасывался путник на бухгалтера, сидящего в его голове, - а тебя волнуют рубли где-то? Какой-то товар и какие-то штрафы?! Оглянись вокруг! Считай зёрнышки, километры, а лучше"... И он опять запевал.

Через какое-то время он различил, что впереди скопление кустарника. Но уже давно усохшего. "Даже высохшие прутья кустов в этой пустыне, это редкий материал - подумалось ему - можно будет сделать копалку, посох, костыль, копьё". А возможно там будут какие-то плоды, ягоды или гнёзда с яйцами. А вдруг родник! Может же быть тут родничок, хоть какой-то ключик или хоть ямка с лужей, пусть хоть с жижей. Он даже, как мог, прибавил шагу. Под частоколом сухих стеблей, отличаясь от всего вокруг формой, показалось что-то белое. Какие-то белые полоски выделились на земле под кустами. Вцепившись взглядом в это что-то, путник прибавил шагу. Опять возникло множество догадок: останки автомобиля, осколок самолёта, заброшенный колодец, землянка, поваленный столб и проч. и проч. Он высматривал следы чего-нибудь рукотворного с такой надеждой, с такой потребностью хоть в чём-то человеческом, что неожиданно сделал откровенное признание - а ведь по-настоящему он никогда не любил людей. Он, конечно же, абстрактно-отвлечённо любил всё человечество, но конкретного ближнего - вряд ли. Это открытие так обескуражило его, что он поспешил отодвинуть его простым доводом - не до этого сейчас, не до разборок его человеколюбия. Да и где тут этот ближний? Приближаясь и вглядываясь, он всё больше терялся в догадках. А когда, рассмотрев, понял, на что он набрёл, коротко выругался и хотел обойти это, но всё же подошёл и остановился над скелетом. Перед ним лежали кости крупного животного. Стебли растений, пронизывая серо белые кости, поднимались над ними высокими прутьями. Было понятно, что когда-то эти кусты выросли выше соседей, удобренные распавшейся плотью животного. Путник замер, разглядывая кривой ряд позвонков, изогнутые рёбра, вытянутые мослы лап и большой череп с большими глазницами и крупными зубами. Эта картина как-то сама собой связалась с его само собой возникшем представлении о поглощении местной средой его собственной плоти и ему стало не по себе. Путник опустился рядом с мослами, сухие кусты, прошуршав, дохнули пылью и он почуял, как что-то мистическое парящее в воздухе, стало жарким маревом сжиматься вокруг и с дыханием проникать в него. И словно какой-то дух пустыни, демонстрируя наглядный пример, принялся как-то телепатически уговаривать его: вот это вполне закономерный итог всех жизненных процессов, конечный результат любого пути, и это нормально и закономерно, а диким кажется только вначале, ты просто прими это, как неизбежное и всё станет просто... От спазмов трусости у путника скривилось лицо, и тут же вспыхнул приступ жалости и любви к себе; жалости к своему телу, к своим рукам и ногам, к этим пальцам, коленям, рёбрам, глазам... Но совсем не как к сгустку органических соединений, не как к корму; эта любовь к себе была вызвана обострившимся осознанием ценности своего тела, как хранилища его души, как носителя его сознания, его воли, как к инструменту его борьбы за данную ему жизнь. Да, возможно, его тело тут тоже истлеет, и кости рассыплются в прах, но это будет не он. Он ещё не сломлен, он ещё не сдался, не одичал и не озверел, он человек, а значит не просто биологическое тело, но сущность духовная. И пусть эта прожжённая пустыня демонстрирует ему останки какого-то животного, пусть сушит его организм, к нему настоящему она прикоснуться не может, он есть не просто плоть, не только кожа да кости, но в этом "не только" и есть главное.

Всё это путник проговаривал, стараясь убедить себя, пытаясь укрепиться, обозначая свою духовную сущность, но на самом деле, всё это он понимал как-то теоретически, рассудочно и опять только декламировал всё это "как бы по-настоящему". На самом деле он чувствовал только страх. Жуткий биологический, плотский страх заполнил всё его "хранилище", его руки и ноги со всеми пальцами и рёбрами и волей. Он сидел и, как приговорённый, смотрел на скелет. Обглоданные, обветренные, прокалённые кости были не чисто белыми, скорее серовато желтовато белыми, сетка мелких трещин, как патина, показывала длинную череду зим и лет, жары и холода, в которые ничего не происходит, но после которых ничего не останется. Когда он увидел паутину в отверстии глазницы, ему стало совсем плохо. А когда он заметил следы зубов на некоторых костях, ему стало ещё хуже. "Кто-то обгладывал уже оголившийся скелет или это животное кто-то убил и съел"? От этого вопроса страх уже мурашками пополз по спине. Он даже осмотрелся кругом. Волки? Шакалы? Кто ещё тут может быть? Что это было за животное, он определить не мог, ни рогов, ни копыт не было, да это и не имело значения. Его волновало одно: само, естественно оно тут умерло или его здесь убили? И если убил то кто? Разглядывая обглоданные места на мослах, он различил, что делали это очень маленькими зубами; бороздки, как от напильника. В распалённом воображении запрыгали и заметались полчища кровожадных грызунов и мерзких насекомых, из глазниц черепа уже выскакивали змеи, а из-под земли пробивались гигантские жуки...

Он встал и, как мог быстро, пошёл прочь. Он шёл озираясь по сторонам, словно ожидал увидеть, окружающих его хищников...Но скоро он остановился, отдышался, громко прокричал: "Да хрен вам всем"! - развернулся и пошёл назад. Подойдя к скелету, он толкнул его ногой - кости, приглушённо звякнув, разлетелись. Он выбрал две самые большие кости задних конечностей, сложил их т-образно и надавил ногой на середину длинной кости. Кость не ломалась. Он прыгнул обеими ногами, но только больно ударился, не расколов кости. "Меня без хрена не сожрёшь"! - выкрикивая ругательства, он схватил другой мосол и, опустившись на колени, стал бить им посередине длинной кости. Кость звенела, подскакивала, но сломалась та, которой он бил. Тогда он схватил эту длинную и стал ей наносить удары по скелету. Задыхаясь, тратя остатки сил, хрипя отборным матом, он взмахивал и бил мослом по черепу, лопаткам, позвонкам; кости летели во все стороны, пыль поднялась облаком, пот тёк по его лицу, он раскрошил весь скелет, но кость в руках оставалась целой. Он замер, стоя на четвереньках; отдуваясь, пожевал солодик, немного отдохнул. Затем, разглядывая переломанные кости, выбрал и уложил несколько в две кучки, положил злосчастную кость краями на кучки и поперечно на неё пару плоских рёбер. Потом поднялся во весь рост, сгруппировался, примерился и прыгнул на середину - громко хрустнув, большая кость переломилась. Опустившись на землю, он взял в руки обломок подлиннее; один край острый - клинок, другой шарообразный - ручка. Удобное орудие. Он капнул землю, тыкнул, царапнул, перерубил стебель - очень удобное, эффективное прочное орудие, хороший трофей.

Отдохнув, он подправил шляпу, оправил одежду, приладил кость на поясе и продолжил свой путь. Его пошатывало, дышал он тяжело, битва со скелетом далась ему нелегко, он затратил много энергии, но он победил не только прочность костей - сейчас он победил свой страх. "Нет - неожиданно заключил он - не тело носит душу: наоборот - душа держит тело".

Вдалеке отчётливо выделился своей остроконечной верхушкой холм. Скиталец направился к нему. "Нет тут никаких волков, нет тут никаких шакалов - уговаривал он себя, шагая, - а если и есть какие-то крупные хищники, то они меня боятся, а не я их, они, завидев меня, убегают и прячутся". Приближаясь к холму, он рассматривал его чёткие склоны, острую, как в песочных часах верхушку, и отмечал, что таких крутых холмов, в этой степи ему ещё не попадалось. Холм не был выше других отлогих возвышенностей, но выделялся своими крутыми склонами, заострённой верхушкой и цветом. Верхушка была лишена растительности и от чего-то белела, как высокие горы белеют ледниками. На какое-то время ему именно так и показалось; показалось, что он видит вдали высоченную до неба гору и её вершина сверкает в вышине холодным ледником. Но он вовремя напомнил себе, что это ему только мерещится. И глядя на этот холм, путник назвал его курганом; чем отличается холм от горы, курган от сопки, он не знал и не задумывался. Но эту возвышенность он почему-то назвал курганом. И подойдя к кургану, он стал взбираться по его крутому склону. Склон ему показался необычайно крутым и высоким, подъём давался с большим трудом, но он упорно поднимался к вершине - пыл битвы со скелетом ещё не был исчерпан и он хотел как-то ещё обозначить свою победу, ему было необходимо ещё как-то утвердиться, что-то кому-то заявить. И взобравшись на острую, голую вершину и оглядывая степь, он закричал: "Я тут самый крупный хищник! Я здесь самый сильный! - подняв кость, он тыкал остриём в небо и кричал: - Я разорву и сожру любого в этой пустыне! Любого, кто подойдёт ко мне! Потому что я царь природы, я венец творения и"... - ноги его подкосились, и он упал.

Разбудил его месяц. Проплывая по небу, месяц коснулся своим острым краем его плеча - впечатление, что он пробудился именно от этого, не казалась путнику странным очень долго. Вокруг посеребрённые лунным светом проступали волны холмов и средь них один пирамидальный курган, и он лежит на его вершине... Оглядываясь, он вспомнил прошедший день; битву со скелетом, борьбу с пеклом, потрогал мосол рядом - и наконец, проснулся окончательно - он выстоял ещё один день. И выстоял неплохо. Ещё одна победа - ещё один день жизни - ещё одна победа. Глядя на небо, он почувствовал, что рассвет скоро, а это значит, что скоро он напьётся, а это радовало. Курган крутой, а это значит, что тень от него длинная, а это значит, что там будет больше тумана и, следовательно, будет много росы, а это значит, что скоро он будет пить много воды. От предвкушения воды в пересохшем горле запершило, и он спохватился - где солодик? Он пошарил по одежде, пошарил вокруг себя и нашёл корень на земле; засохший, запылённый. И когда начал жевать корень, почувствовал, что пыль, которая к нему прилипла солёная. Вот почему курган белый и лысый - соль. Он где-то что-то слышал о том, что в жару соль как-то полезна, как-то она удерживает воду в организме. И он потёр ладонь о землю и облизал с неё пыль - солёненько. Организм как-то позитивно откликнулся на этот вкус, и он сделал так несколько раз. Однако он порядком замёрз. Эти контрасты, эти дневные и ночные перепады температуры как-то странно влияли на его самочувствие. Физически эти перепады были очень ощутимы, но понятны. Но за физикой этих контрастов являлось какое-то раздвоение сознания. Появлялось странное ощущение, словно он крутится, прижатый к стенке какой-то огромной центрифуги или колесу аттракциона; половина колеса этого аттракциона ярко освещена, половина в темноте. И крутится он с такой скоростью, и всё мелькает так быстро, что он успевает увидеть самого себя из тени - освещённого и со света - затемнённого. Одновременно. Видит себя ярко освещённым и в тоже время во мраке. Жара и холод, тьма и свет - всё одновременно, всё сейчас. "Аттракцион этот называется шизофрения - сказал он себе - не позволяй ничему крутить тебе голову". Но сейчас он спокоен. Когда голову не печёт, он соображает нормально, и никакого помрачения нет и он управляет работой мозга. "Просто непривычно резкие перепады температуры. Закаляться надо было" - успокаивал он себя. Плюс отсутствие привычных рамок и ориентиров, отмечающих привычное течение жизни. Он поморщился: "течение жизни", как глупо это здесь звучит - просто термостат в голове барахлит.

Он сидел на вершине кургана, обхватив себя руками и, глядя на восток, ждал рассвета и старался удерживать в себе тепло и ясность рассудка.

И вот начало светать. И проявился небесный свод и вода облаками под ним, и проступила земная даль и вода туманом над ней. И тень от кургана, вытянувшись, показала самое густое скопление тумана. И путник спустился с холма, и там была высокая трава, и вся она уже клонилась под массой росы. И он опять собирал воду по капелькам и глотал тоненькую струйку. И катался в холодной траве и умывался и снова пил. Он продолжал собирать и пить воду, до тех пор, пока Солнце не поднялось настолько, что туман и роса исчезли.

Напившийся, взбодрившийся, мокрый он сидел, отогреваясь, под курганом и никак не мог решить: переждать ли жару, укрывшись в теньке в траве, а идти после полудня или отправиться сейчас, пока он бодр? Нарастающая жара, всё то же отсутствие ориентиров, всё та же боязнь этого безмерного расстояния, угроза обезвоживания, истощение сил, опухший палец ноги, царапины по всему телу умоляли его зарыться в траву и не шевелиться. В пользу идти сейчас, не находилось никаких аргументов. Настолько никаких аргументов, что перевязывая ногу, перевязывая руку, вытряхивая обувь, ремонтируя шляпу, он делал всё очень медленно, тянул с решением. Но вот тянуть дольше уже нельзя - день разгорается, время уходит; он собрался, встал, застегнул ремень на одно отверстие потуже, приладил мосол, посмотрел на белёсую верхушку кургана, на Солнце, на свою тень и пошёл на север.

Сегодня он шёл по зеленеющей степи; впереди виднелись плавные возвышенности, меж ними темнели участки растительности, кое-где зигзагами петляли трещины, местами торчали пучки засохшей колючей травы. И каждый холм манил его надеждой, что с него он увидит что-то человеческое или под ним озеро, прудик, ручеёк и он шёл с одной возвышенности на другую. То, что с очередной вершины он видел то же самое, что и позади, сегодня не приводило его в отчаяние.

А чуть позже появился ветерок. Солнце ещё не совсем высушило одежду, не прокалило воздух и землю, и лёгкий ветерок освежил утро. А ещё чуть позже явилось ещё одно чудо - облака! Настоящие; лёгкие кучевые облачка плавно летели с запада и тени от них влажными пятнами скользили по степи. Путник смотрел на пышные белые облачка, клочки отгрохотавшего где-то праздника, как на диво невиданное, замирая от ожидания чуда - воды с небес. Когда тень облака накрывала его, он снимал шляпу и, вздыхая, обмахивался - прохладно - какое наслаждение. Дождя облака не пролили и скоро, поредев, совсем растаяли вдали, но словно весь воздух сменился, и путник приободрился и захромал веселее. Жара отодвигалась, а значит, надо использовать это комфортное время и постараться пройти как можно большее расстояние. Максимально возможное расстояние. За этой мыслью, за радостью от не жаркого утра сразу последовала какая-то тревога. Появилось опасение чего-то. Скоро он понял это опасение - радость, что ему сейчас предоставилось время идти не под пеклом, чётко подчеркнула его страх перед неведением, сколько времени он вообще ещё сможет идти. Не знает, насколько у него ещё хватит сил, а здесь это означает - сколько ему ещё отпущено жить. "Этого никому и нигде не дано знать - постарался он нейтрализовать эту тревогу философской невозмутимостью. - Лучше используй благоприятные условия - уже совсем закрывая тему, сказал он себе - шагай и пасись". Но эта тревога не рассеялась, появился какой-то неприятный осадок, будто он сделал что-то не так, чего уже не поправить; мелочь, но не поправить. Эти, непонятные ему самому микро волнения, колебания и беспокойства уже утомляли и раздражали его. Он один в чистом поле - откуда какие-то ещё внутренние проблемы?

Под усохшим кустом густой кучкой копошились муравьи. Он навалился на куст и выворотил его с корнем; под корнями оказался густой муравейник. Путник присел и стал поедать белые муравьиные яйца. Муравьи сплошной массой бурлили в ямке, разбегаясь, атаковали его ноги и руки, он прихлопывал их и тоже отправлял в рот. Углубляясь, он съел все личинки, всех, каких мог собрать муравьёв. Потом отряхнулся и пошёл дальше.

Взойдя на пригорок, он увидел вдалеке тёмно зелёную полосу и направился к ней. Он шёл, мерно шагая, и напевая, в такт шагам или шагал в такт напевам - хорошо шёл. Местность благоприятная, трава вокруг сочная, пышная, цветов множество, а впереди просто изобилие. Он сорвал несколько больших колосков, растёр их, обдул и отправил зёрнышки в рот. Зёрнышки оказались твёрдыми, но хрупкими, жевались хорошо и, жуя и срывая и перетирая, он продвигался вперёд. А равнина всё тянулась, и горизонт вокруг оставался всё там же, и зеленеющая полоса впереди была так же далека.

И тут он поймал себя на том, что каким-то вторым полумысленным рядом уже вовсю зудят причитания: как жалко умереть в самом расцвете лет, на самом подъёме, как глупо помирать, так и не осуществив всего, на что был способен, не сделав, что хотел сделать, не реализовав и, не воплотив ничего из задуманного и проч. и проч. Он одёрнул себя - он не поддавался таким настроениям, не допускал таких мыслей, не хотел давать волю панике - он не думает о конце, ему рано подводить итог, он не собирается тут помирать! Что это, какой-то гипноз пустыни? Эффект перегрева? Он уже сам себя отпевает? Он выберется отсюда! И он шёл, утверждая и убеждая самого себя, что он преодолеет эту пустыню и спасётся.

Откинув всякие панические спазмы, он устремлялся вперёд и шёл твёрдым шагом ритмично и ровно. Но через какое-то время он терял ритм марша, скорость спадала, твёрдость исчезала, его начинало пошатывать, ноги цепляться за траву, и ему приходилось вкладывать усилия в каждый шаг. Терпеть боль в ноге и на руке становилось невыносимо, и тогда он останавливался. Согнувшись и упираясь руками в колени, он уговаривал себя выработать и держать ровный темп, продвигаться равноускоренно, стабильно и ещё хрен знает как, но продвигаться. Идти, не истерить и не рваться, но и не ложиться и не сдаваться. И так он шёл, останавливался и опять шёл; силы кончились, энергия иссякла, но он шёл, отчаяние отнимало надежду, но он продолжал идти, ноги больше не могли удерживать тело вертикально, не могли шагать, но он заставлял себя без сил, через боль, через обморок, непонятно чем, но приводил себя в движение и шагал и шагал дальше. Он не видел ничего, что обещало бы избавление, кругом было непригодное для жизни человека пространство, и ему было неизвестно, какое расстояние это будет тянуться, сколько времени это будет продолжаться, он мог только идти и он шёл.

Только под вечер путник дошёл до намеченного ориентира. И зелёная полоса оказалась настоящим лугом плотных высоких зелёных трав. Шагнув в которые, он погрузился в ложбинку. Он и прежде замечал, что травы в этой степи, заполняя впадины и ямки, часто не превышают высотой общий уровень земли так, что издали ложбинку часто незаметно. Продвигаясь теперь вглубь этого луга, он опускался всё ниже, трава поднялась уже до груди - это была уже впадина. Густой аромат сочных трав, влажной земли окутал путника, возбуждая надежду на ключ, родник, лужу. Где-то посередине этой впадины он опустился на колени в густые заросли и, раздвигая стебли, стал искать самую глубокую точку. Травы росли так густо, так плотно, что даже пробиться к земле ему удалось с трудом. Но вот, как ему показалось, он нашёл самое глубокое место и стал дергать траву и кусты. Растения вырывались легко, земля тут действительно была влажной и мягкой. Расчистив пятачок, он взял кость и стал копать. Взрывая и рыхля землю, он откладывал орудие и выбирал комки обеими руками. Ковырял и выбирал, копал и выгребал. Земля поддавалась, ямка углублялась, руки чувствовали прохладную влагу, но... Но он скоро понял, что если даже он переворочает кубометр этой земли - никакой воды он не добудет. Быстрее закончатся его силы, и ямка превратится в могилу. Тяжело дыша, он повалился в траву. Трава роскошная; густая, высокая и сочная, но что толку? Разве что шляпу обновить.

Недолго отдохнув, он принялся исследовать луг - должно же быть в этом изобилии что-то пригодное в пищу. Вокруг несчётная масса растущих, ползающих, летающих созданий, и все они как-то добывают и потребляют воду. Пусть у него нет корней, крыльев, когтей, но должен же и он как-то встроиться в эту цепочку, в эту гармонию. Так думал он, ползая в траве, и отыскивал колоски, какие-то бутоны, цветы и коренья и всё пробовал и кое-что жевал и глотал. Улитку он, увидев, схватил мгновенно, но она также быстро втянулась в свою раковину. Он разбил раковину остриём кости, выковырял студенистое тельце и, не обращая внимания на то, что она шевелится, проглотил. "Белок - пояснил он сам себе - организму нужен белок". В любом виде. А каких-то улиток даже подают к шампанскому, как деликатес. Не обращая внимания на то, что во рту остался резино-железно-тинный привкус, когда он нашёл следующую улитку, он так же быстро её выковырял и проглотил. И ещё одну, и другую и следующую и ещё.

В одном месте он наткнулся на скопление больших белых цветов на верхушках тонких стебельков. Завязь бутона оказалась сочной и сладковатой. Срывая эти цветы, вдыхая их дурманящий аромат, он жевал их целиком, высасывал сок, а мякоть потом выплёвывал. Упиваясь дурманящим соком, он срывал цветок за цветком, и их сок становился всё слаще и слаще.

В другом месте он выдернул роскошный толстый корень, и он тоже оказался сладковатым и таким мягким, что он разжевал и съел весь корень. Потом ещё один и ещё. Потом появилась догадка, что в ямке, которую он выкопал, за это время вполне могла накопиться вода. Вполне может такое быть. Но чтобы проверить это, ему пришлось долго плутать в высокой траве, отыскивая место, где он копал.

Воды в ямке не было. Земля была влажной, но вода не проступила, и примешался, еле уловимый в пахучем воздухе трав, какой-то неприятный и прилипчивый запах. Он решил ещё углубить ямку; встав на колени, он начал копать. Он опять копал, выгребал и копал и начал задыхаться и резко побледнел, руки его затряслись, весь он обмяк. Согнувшись, он упёрся локтями в землю, и его вырвало в эту ямку. Отплёвывая густую слизь, враз обессилев, он повалился боком в траву. Озираясь по сторонам выпученными глазами, он пытался встать, но подняться не мог, ноги не слушались. Глубоко дыша, он хватал ртом воздух, но только хрипел от удушья, цепляясь за стебли, толкался ногами, но, ни отдышаться, ни встать, ни ползти уже не мог. Он яростно озирался кругом, словно ожидал чьего-то нападения со всех сторон из высокой травы. Что-то угрожающее его жизни обступило его, какая-то погибель появилась в этой густой траве, в горько сладковатом воздухе. Он не понимал, что с ним происходит и уже не помнил, где он находится, но инстинктивно почуял - надо как можно быстрее убираться отсюда, как можно дальше. Если он промедлит, то он отсюда никогда не выберется - это он понял твёрдо. И он рванулся вперёд, барахтаясь в траве, цеплялся, скользил ногами, но отполз от ямки метра на два, и силы иссякли. Рвотные спазмы крючили судорогами всё его тело. Ноги путались в длинных стеблях. Широко разевая рот, он вдыхал всей грудью и всё равно задыхался. Напрягая жилы, он хватался за твёрдые основания растений и старался тащить своё тело, но сил в руках уже не находилось, он только хрипел от натуги и трясся. Тогда он подтянул колени, опёрся на локти и постарался, вкладывая всю злость, постарался встать на четвереньки, хотя бы ползти на четвереньках, толкаясь локтями, коленями, зубами. Но его тело уже не повиновалось ему. Обессилев, он повалился на спину и посмотрел в небо. Он уже не понимал, дышит он или воздух ему больше не нужен, не различал, видит он темнеющее небо или это ядовитый воздух, сгущаясь, залил всё своей густой сероводородной вонью. И тут ему резко стало всё так безразлично и даже как-то спокойно, и даже так хорошо, что он весь расслабился и замер. И показалось таким простым и даже естественным стать частью этого мира, частью вот этой жизни, которая растёт, летает и ползает вокруг в качестве корма. Каждый из этих существ, совершая свой жизненный цикл, составляет одно целое, одну большую биомассу, в которой постоянно всё распадается и поглощается, чтобы воссоздаться вновь и вновь. Он только теперь понял о чём ему кто-то нашептывал там, у скелета, понял, что он имел ввиду. Что есть эта жизнь, если не простой переход материи из одной формы в другую? Без круговорота материи-плоти жизни нет. Жизнь не может жить остановившись. Кто упал, тот будет съеден - это же так логично. И вся его бравада с тыканьем костью в небеса, с претензиями на какое-то особенное "я" - всего лишь закидоны отдельной особи, возомнившей, что имеет право на обособленный от общего вращения цикл жизни. Какое непонимание законов живого. Просто вызов естественному порядку вещей. Но природа не допустит никакого сбоя. Какими бы костяшками кто не размахивал. Есть вечные законы жизни, непонимание которых не освобождает от подчинения им.

Самочка степного конька - маленькая острокрылая птичка с тоненьким клювом - весь день кормила троих своих птенчиков и теперь, когда они сытые угомонились и заснули, у неё осталось немного свободного времени, которое она могла уделить самой себе. Она обошла гнёздышко, подправила здесь пушинку, там травинку, и остановилась, прислушиваясь и осматриваясь - кругом всё тихо. Гнездо они - что-то конёк долго не возвращается - устроили очень удачно, в сухостое на испещрённой бугорками земле его совсем незаметно - птенцы тут в безопасности. Конечно, уже поздно и ей бы тоже пора спать. Но она весь день хлопотала вокруг птенцов, а вечер сегодня такой хороший и ей хотелось слетать на дальний овражек, где растёт высокая верблюжья колючка, полакомиться. Вечером над овражком поднимается множество комаров, жуков, степной мошкары и даже луговых мотыльков - можно иногда попировать на сон грядущий. Вот как раз и конёк вернулся. Препоручив самцу заботу о птенцах, самочка вспорхнула, набрала высоту и направилась к дальнему овражку. Хорошо зная местность, она быстро летела по прямой. А когда впереди внизу показался тот круглый провал с высокой травой, она, как всегда хотела обогнуть его: все хорошо знают что это место гиблое, и облетают его стороной. Но сегодня самочка конька почему-то не обогнула этот провал, а полетела прямо на него. В высокой траве, почти посередине луга она увидел лежащего неподвижно человека. Птичка снизилась и пролетела в примятой траве над человеком. Потом она развернулась и, кружа, получше рассмотрела человека: лицо серое, глаза закрыты, дыхания нет, но сердце бьётся, редко, слабо, но ещё бьётся, и весь человек ещё тёплый. Птичка видела, что человек ещё живой. И она стала кружить над человеком и посылать ему звонкие трели; взлетала, пикировала и, кружа над ним, как могла громко свистела. Снижаясь к самой голове лежащего человека, она, звонко щебетала, взлетала, разворачивалась и вновь пикировала и кричала ему. Но человек её не слышал. Тогда она села на куст над его головой и, глядя на него, запела, посылая ему звонкие трели. Человек не двигался. Птичка спустилась на травинку ещё пониже, к самой груди человека и опять, как могла громко, переливчато и раскатисто запела. И человек шумно вздохнул и открыл глаза. Птичка вспорхнула и полетела по своим делам.

Странник очнулся и часто-часто задышал, потом повернулся и, стоная от натуги, пополз. Он полз, сквозь траву не поднимая головы, ничего не видя, полз, с трудом передвигая руки и ноги, полз, извиваясь, как в агонии, толкаясь всем телом. Трава стояла плотной густой массой и, сминая и раздвигая её головой, человек, толкаясь локтями, пробивался вперёд. Но руки его не слушались, ноги скользили по сочной траве, и ему приходилось делать много движений, чтобы передвинуться на полкорпуса. Судорожно барахтаясь и извиваясь, но он продвигался вперёд, пока не упёрся в такой густой вал растительности, который никак не мог не раздвинуть, ни смять, ни перелезть через него. Пыхтя и стоная, он совсем запутался в длинных стеблях и листьях. Но он не останавливался и, подтянув колени, сгруппировался и рыча, перекувыркнулся боком, ломая стебли и подминая траву. Перекатываться оказалось даже легче и быстрее, чем ползти, и он, то вытягиваясь, то сжимаясь в комок, кувыркался боком и перекатывался, стремясь выбраться из этого места. Но уже у самой кромки зарослей он упёрся в подъём. Подъём был небольшой, некрутой, но человек долго штурмовал его; толкаясь коленями, скрёб землю пальцами, извиваясь всем телом и рыча, делал отчаянные рывки, загребая пучки травы, подтягивался и наконец, выбрался из этого места.

Оказавшись на ровной голой твёрдой земле, он раскинулся, отдышался и, нисколько не медля, пополз по-пластунски. Толкаясь о землю локтями, он уползал от опасности, удалялся от угрозы, спасался. Полз медленно, не поднимая головы, не глядя ни вперёд, ни по сторонам, полз почти в беспамятстве, полз и провалился куда-то и полетел вниз. И падал так долго, что успел подумать, что теперь-то уж точно расшибётся насмерть, но нисколько этого не испугался - пока летел, не чувствовал боли. Но ударился он очень больно; плашмя всем телом, каждой косточкой грохнулся спиной об острые камни, так сильно, что даже не вскрикнуть, ни вздохнуть не мог. Но остался жив - иначе не чувствовал бы боль во всём теле. Он лежал на острых холодных камнях, в абсолютной темноте и не мог пошевелиться. Сколько прошло времени, и куда он упал, он не понимал, его всего заклинило от страшной боли. Но то, что жары нет, а стало холодно - наверное, уже ночь - это он отметил. Он лежал и не двигался, не понимая, цел он или нет. Но вот в его пустом животе, независимо от него, что-то пошевелилось. Он лежал распластанный, а в его животе начало что-то происходить, какое-то движение, что-то шевелилось внутри. А потом его живот начал распухать от этого шевеления, раздуваться и под кожей что-то выпячиваясь, двигалось, как змея в мешке. В темноте он ничего не видел, но, приложив ладони, почувствовал, как его живот становится всё больше, раздувается тугим шаром и в нём что-то копошится и упруго давит изнутри, и вдруг вся боль со всего тела перенеслась в живот. Его кишки кто-то кусал изнутри, пузо уже раздулось как глобус, и кто-то там внутри крутится и грызёт и рвёт его внутренности, и он не может не вздохнуть, ни закричать от боли, только хрипит, разинув рот. Живот всё раздувался, как воздушный шар и кто-то в нём крутился, извиваясь, и выедал его нутро. Майка растянувшись, лопнула, и розовая кожа пуза заблестела от натяжения, и какие-то кольца выпирали её изнутри. "Наверное, пока я спал - мелькнуло у него в голове - в той поганой траве, в меня заползла змея или это улитки, которых я съел, едят теперь меня". Он ударил кулаком по своему не своему брюху, но оно продолжало раздуваться. Тогда он схватил своё орудие, мосол, обеими руками и всадил остриё в пузо и полоснул поперёк. Кожа громко лопнула и во все стороны брызгами полетели змеи, черви и какие-то мелкие гады. Толкнувшись пятками, он метнулся и стал отползать, а эти гады, отлетев, поворачивались и ползли за ним. Он пятился, а из порванного брюха продолжали выползать длинные черви. Он упёрся спиной в стену, а извивающиеся гадины ползли на него со всех сторон. Вокруг была непроглядная тьма, но глаза этой погани краснели, и тела их как-то выделялись чернее чёрного в этой тьме и по их расположению стало понятно, что он в узком каменном колодце. Озираясь на красные точки глаз, он стал пытаться цепляться за камни и карабкаться вверх. Но гладкие, скользкие камни поднимались вертикальной стеной; он цеплялся за трещины и выступы, хватался, срывая ногти, но подняться не мог и упал, и змеи и черви набросились на него со всех сторон и шторы со звоном распахнулись, солнечный свет ворвался в комнату и резанул глаза, и белокурая девочка, смеясь, дунула ему в ухо и весело сказала: "Папа вставай, пора на речку гулять"!

Светало. Путник лежал посреди степи на гладкой земле, на спине, смотрел в яснеющее небо и медленно ощупывал всего себя. Ему было очень больно; саднило всю поверхность кожи, ломило каждую косточку, кишки сводило до судорог и тошноты, но живот был цел. Всё лицо было исцарапано и изрезано мелкими ранами; листья растений на том лугу были очень острыми. Руки, колени были также покрыты сеткой тонких порезов. Легко прикасаясь пальцами, он трогал себя и не находил живого места; пропитанная кровью ткань одежды присохла к ранам твёрдой коркой и от любого движения ранки лопались и острая боль простреливала всё тело. Но у него и сил на какие-то движения не было. Он лежал и ждал, когда появится туман и, восходящее Солнце превратит его в росу. Он не помнил, что с ним произошло вчера. Он не помнил, что было с ним позавчера, он не помнил, что он чего-то не помнит. Он чувствовал только боль и голод, и мучительную жажду и всё это под неограниченным давлением острого страха. Но всё же, где-то, как-то отдельно, совсем по другому, как в другой мере времени - он помнил девочку и птичку. Только где был бред, где явь, где сон, где прошедшее, где он сейчас, он не понимал. Всё, беспорядочно перемешавшись, стало бесконечным калейдоскопом мучений. И ничего не хотелось кроме одного - пить. И ещё ничего не чувствовать.

Наконец небо озарилось яркими восходящими лучами. Наконец туман забелел и начал оседать. Поворачивая голову, он, толи высмотрел, толи уже какое-то чутьё подсказало, где будет больше росы, и он хотел ползти туда. Но боль от первых же движений заставила его замереть; спёкшиеся с одеждой ранки лопались. Он лежал и смотрел: вон там, вон темнеет ложбинка и в ней прекрасная трава, хорошая трава - это он тоже как-то чуял - и на ней будет много росы. Но совсем недолго. Надо торопиться. Если все места, которыми он толкался, поранены, значит надо встать - ступни-то целы, и идти. Но такое простое действие - встать - которое каждый человек проделывает, не задумываясь десятки или даже сотни раз за день, теперь ему никак не давалось. Рыча от боли, он повернулся на бедро, подтянул правую ногу и ступил, потом приподнялся. Но дальше дело не шло; оттолкнуться руками от земли и встать на обе ноги, никак не удавалось, не было сил. И он, стоял, как бегун на старте, на одном колене и тяжело сопя, готовился к рывку. Через какое-то время, терпя боль, он толкнулся руками, качнулся и, распрямляясь и рыча сквозь стиснутые зубы, подтянул левую ногу и встал. Стоять было не больно. До затуманенного участка было недалеко и, не сгибая одеревенелых ног, медленно переваливаясь, он осторожно пошёл вперёд.

И когда он дошёл, там действительно был густой покров зелёной травы, и на ней была обильная роса. Страдалец аккуратно боком опустился на землю и начал жадно ловить губами капельки росы, потом, охая, он растянулся и стал перекатываться по траве. Скоро вся одежда на нём промокла, спёкшиеся раны размякли, холод и влага немного уняли боль, он аккуратно стянул с себя майку и принялся собирать росу. Когда майка намокла, он отжал грязно бурую струйку на землю. И второй раз, преодолевая животную жажду, он отжал воду с кровью на землю. И только потом, собрав влагу, он поднёс более менее чистую ткань к губам. Он сгребал росинки бережно, пил жадно, умывался блаженно, омывал раны осторожно, дорожа каждой каплей - как ничем никогда в жизни не дорожил, ценя каждыё глоток - как ни что не ценил прежде...

Когда роса исчезла, он, голый сидел, подставив промытые раны солнечным, ещё не жарким лучам, и ни о чём не думая, приходил в себя. Сейчас все его желания, стремления, цели и силы были в одном - дожить до следующего утра и опять напиться. И всё.

Осматривая раны, он рвал рубашку, она тоже посеклась на полоски, и перевязывал особо пораненные места. Своё орудие - острую кость он потерял, шляпу тоже. Но главное он потерял много крови, много сил. Теперь он заметил, как похудел; всё тело сильно усохло, живот втянулся, и кожа везде как-то сжалась.

День разгорался, но сегодня путник никуда не торопился. Он сидел, понемногу оживая, как выздоравливающий, но ещё обессиленный больной. И очень не скоро, когда нежные утренние лучи принесли тепло, когда весело загомонили птички и когда, засверкав голубизной небосвода, начался новый день, у него появилась первая позитивная эмоция - хорошо, что живой.

Он посмотрел на Солнце и увидел белокурые локоны, смеющиеся глаза и услышал звонкий голосок: "Папа вставай, пора на речку гулять"!

Вот он один идёт по пустыне и вот это настигло его...Безводная пустыня со всеми гадинами - райское место, по сравнению с этим.

Вот он один в пустыне... Вот он один в пустыне... Вот он один в пустыне... Один?

Тогда Вера подчинилась ему и сделала аборт.

Но только потом она поняла, что они сделали. И не смогла продолжать жить так же, и ушла.

И вот он в пустыне, и отнялось всё... А это с ним... Заблудился он не здесь и не сейчас...

Перевязав раны, соорудив какое-то покрытие на голову, кое-как связав, что осталось от рубашки, он поднялся и пошёл.

Он медленно брёл меж отлогих холмов; по низинам, где виделась зеленеющая трава. Что-то срывал, растирал, что-то выдёргивал и, не останавливаясь, жевал. Сегодня он не вглядывался в горизонт, не выискивал признаков и маяков; он медленно брёл, рассеянно глядя кругом себя.

Когда в полдень пекло достигло максимального накала, он нарвал несколько чахлых кустов, устроил в отлогом месте укрытие и лёг.

Очнулся он, когда Солнце уже заходило за горизонт. Боясь ночного холода, он, ползая кругами, нарвал ещё травы, обложился ей и заснул.

На колючей, высохшей до трещин земле, где линию горизонта вкруг не нарушала ни одна неровность, путник нашёл окаменелость какого-то моллюска. Эта находка как-то пробудила его, он сфокусировал взгляд на необычном предмете. "Чудесно, блин. Офигеть не встать. Так это я на дне океана"! Он приложил спиралевидную окаменелость к своему локтевому суставу, к тазобедренному суставу, потом ко лбу - нет, он в такое не обратится. Хотя иногда, кажется, что давно уже стал чем-то вроде этого. Но всё же, какая неожиданность - он бороздит океан! "Так вот оно в чём дело - заговорил путник вслух, поглаживая рельефные узоры окаменелости - как я раньше этого не заметил? Оказывается я на дне! То-то я гляжу, что-то не то вокруг". Он с упорным вниманием долго разглядывал, ощупывал находку - осколок неведомой эры, фрагмент другого мира, пробивший фронт времени - и вдруг затрясся беззвучным хохотом. "Я бороздю океан"! Закашлявшись, он согнулся и заскулил, потом выругался, размахнулся, швырнул окаменелость и прокричал: "И литровую холодного Туборга"! - и побрёл дальше.

...Увидев вдалеке стоящего на бугорке суслика, он припал к земле, присмотрелся и пополз к зверьку. Он полз очень осторожно, стараясь всем телом прижиматься к земле и не дышать громко. Полз, не сводя глаз с добычи. Когда ему казалось, что суслик поворачивается и смотрит на него, он утыкался лицом в землю и замирал. Потом опять осторожно полз. Подняв в очередной раз голову, он не увидел грызуна. Вскочив, он бросился к бугорку, но, пробежав сколько-то шагов, остановился; где стоял суслик, где его норка, он уже разобрать не мог. Постояв, посмотрев кругом и, не высмотрев никого и ничего, он побрёл дальше.

Поймав кузнечика, он проткнул его тонким стебельком и воткнул в шляпу. Чуть позже он поймал кузнечика крупнее и сделал также. В другом месте оп поймал жука и сделал то же самое.

Когда в полдень он, устроив тень под кустом, опустился в неё и снял свою шляпу, она вся была утыкана высушенными насекомыми. К этому часу он подсобрал целую горсть зёрен и обед из злаков и канапе с дичью, приправленный солодиком, получился очень питательным.

...Воздух впереди потемнел и загудел. Скиталец остановился, провёл ладонью по глазам - темнота впереди не рассеялась. Он обернулся - позади, как обычно, ровная ясная даль, голубое небо, чистый воздух. Но впереди горизонт пропал, небо скрылось; всё затмила какая-то грязная пелена и весь воздух гудел. Скиталец вроде бы, скорее всего, почти был уверен, что он не спит, не бредит; боязнь сойти с ума заставляла всё же как-то контролировать себя. Но это что-то впереди нарушало состояние среды, к которой он так долго не мог привыкнуть и к которой вроде бы уже притерпелся, и вот вдруг ещё что-то. Он давно уже ничему не удивлялся, но это что-то... это что-то. И он, пытаясь как-то осмыслить видимое, стоял и смотрел до тех пор, пока стена пыльного шквала не ударила его; напор ветра сшиб его с ног, он упал и, укрывая лицо, прижался к земле. Не знавший преград на своём пути ветер то вдавливал тело человека в землю тоннами пыли, то рвал его, пытаясь всёй своей мощью стереть его в порошок и, растворив в смоём вихре, развеять по пустыне. Ураган грохотал, разрывая воздух, смерч вывернул пространство и стянул небосвод спиралью до земли, и она осталась беззащитной перед натиском космических стихий. Перекрученная сила пространства бушевала, стремясь втянуть в себя всё, воронка, подгоняя саму себя самосильным вращением, крутилась с бешеной скоростью. Оглушённый путник сжался в комок, напор ветра давил его, бил, сёк, царапал наждаком песчинок, и вдруг всё замерло, разряженный воздух затих. Но тут же опять ударил шквал и стал вбивать пыль в лёгкие, в уши, в ноздри, рвать одежду, пытаясь отодрать человека от земли, давил, хлестал, грохотал, разметая, спрессованный воздух... и умчался. Всё стихло.

Копчёная свиная шейка холодная даже вкуснее. С душистой зеленью, с острым соусом, да с твёрдым сыром, да с ржаным хлебушком - просто песня! А запивать её лучше... нет, нет, не холодным пивом, и даже не ледяной водкой - это всё дилетантсво. Запивать всё это нужно тёплым вермутом. Конечно, если вы знаете толк в вермуте. Конечно с настоящим шашлыком из молодого барашка, с луком колечками, да с красным вином, ни в какое сравнение не идёт, но зачем это противопоставлять? И он вскинулся и постарался ухватить сразу двумя руками и кусок шейки и шампур шашлыка - промахнулся. Ухватил только аромат жареного мяса с пряным дымком. И так смачно ухватил, что поперхнулся слюной. Шашлык парил в воздухе ближе и он, ползя на коленях, потянулся за шампуром. Двигаясь по густой горячей струе запаха жареного мяса, он резко выкинул руку, но шампур ещё быстрее скользнул в сторону. Он повалился и тут же почуял другой аромат; обернулся - вместо шашлыка над ним уже витает балык; огромный лоснящийся кусок осетрины, а вокруг него гирляндами вьются гроздья винограда, лимоны, оливки и пахучие пучки укропа! Он бросился за балыком и уже чувствовал его вкус на своём языке... Но шипящая волна нарзана смыла всё это и принесла шкварчащий мраморный стейк на груде жареного картофеля! Этот аромат невозможно ни с чем спутать - он бросился за стейком обеими руками, одновременно хватая ртом волну нарзана и впившись зубами в горячее мясо, оцарапался и очнулся... ночь, степь, холод, полон рот сухой пыльной травы. Отплёвываясь, путник опять зарылся в сено и сжался.

После полудня он шёл по жёлтой выжженной долине; Солнце, чуть миновав зенит, распалилось так, что растеклось во всё небо. Ветра не было, но какая-то белая пыльная взвесь, вытеснив воздух, заполнила пространство и, вбирая лучи, накалилась так, что обжигала губы. Путник медленно шёл, нахлобучив косматую шапку на глаза, повязав лицо тряпкой, осторожно переставляя ноги, и всё равно задыхался и то и дело спотыкался на ровном месте и вздрагивал, балансируя руками. Он очень старался не упасть; ему казалось, что он стал необычайно лёгким, как высушенная мумия и что косточки его хрупкие, как прозрачный фарфор расколются вдребезги, если он упадёт. Продвижение вперёд сегодня давалось ему такими усилиями, будто он протискивался сквозь плотную толщу раскалённого песка, но он шёл, тяжело переставляя ноги по ровной гладкой земле, и не останавливался.

Вещество Солнца расплавилось и, стекая сверкающей массой и, затапливая всё пространство, растеклось плотным жаром над землёй. Всякое движение в степи прекратилось, только путник, скрипя шагами, хрипя пересохшим горлом, не останавливался и продолжал идти. Изредка он приподнимал ладонью солому шляпы и осматривался, отыскивая хоть какое-то укрытие в этом крематорном пекле, но непроглядная раскалённая пудра застилала всё вокруг, деться было некуда, и он продолжал идти. В поле его зрения попало что-то отличное от общего фона, что-то серо зелёное выделилось на земле. Путник подошёл, присмотрелся. Поблёскивая переливчатой кожей, на земле изящно расставив лапки, замерла ящерица. Путник, вспоминая название этого хвостатого существа, остановился и тут его чуть не сшиб автобус. Хорошо, что в этой тишине он успел услышать его приближение; услышал рёв мощного дизеля, визг широких шин, свист рассекаемого воздуха, лязг подвески и угадал, что это огромный автобус и понял, что он, не снижая скорости в повороте, несётся сзади на него. Он скакнул в сторону, упал и откатился - пронесло! Лёжа он пришёл в себя и застонал; он заплакал бы, но влаги в глазах не было. Лучше сейчас же сдохнуть - взмолился он к своему сознанию - но в здравом рассудке. Ведь самое подлое то, что если он сойдёт с ума, он этого даже не заметит: будет ловить кузнечиков, жевать траву и считать себя красивой ящерицей. И никто не обратится к нему, как к человеку. А если даже, потом, когда-нибудь люди его найдут живым, то ведь не факт, что он этому обрадуется, что он вспомнит, что он человек...От такой перспективы, от реалистичности такого сценария ему стало страшно до жути; это казалось страшнее смерти. Расстояние показалось мелкой помехой, такой незначительной, что он быстро встал и пошёл. И идя, он громко повторял своё имя, отчество, фамилию, имя, отчество, фамилию своего отца, деда, прадеда... Дальше прадеда он своих предков не знал, о чём он теперь очень пожалел. Потом он начал вспоминать стихи, песни и, мурлыча слова, вспоминать их значения и вдумываться в смысл словосочетаний, предложений, куплетов - не давал сознанию угасать.

...Ночью его разбудил телефонный звонок. Он вскинулся и принялся быстро шарить вокруг, ища смартфон. Звонок ревел оглушительно громко, но он никак не мог найти трубку. Это может звонить Сергеич, наверное, вагон пришёл и надо срочно растаможивать. Может звонить Надя, опять со своим поссорилась, а может на базе что-то случилось. Надо срочно ответить, но где же этот смартфон!? Оглушительный звон грохочет со всех сторон, но ответить он никак не может. Почему? Он опомнился, отдышался, чертыхаясь, опять зарылся в траву.

"... И я спокойно так, протягиваю ей справку и довольный такой сижу, жду. Осталась её последняя подпись и всё - завтра самолёт. Она мельком взглянула в бумажку и уже хотела отложить её и подписать, но, смотрю, брови у неё поползли вверх, она её внимательно так перечитала, потом не глядя на меня, роется в каких-то бумагах, потом взволнованно так говорит..."

Жук, которому путник всё это рассказывал, раскрыл свой панцирь, расправил крылья, зажужжал и улетел. Путник посмотрел ему вслед, потом повернулся к репейнику, под которым сидел и сказал ему:

"Всегда удивлялся, как этим тракторам удаётся летать. Такие тяжёлые, неуклюжие, а летают. Так вот, в общем, вместо шоколада я чуть в уксус не попал, чуть в диспансер не отправили. Оказалось, Петровна просто перепутала справки. Представляешь? Я ей просто дал денег, она просто написала справку. Но, дело в том, что она эти справки пачками штампует. Ну и что-то там напутала, а я дурак даже не посмотрел. А там, вместо "без патологий", какой-то чумной диагноз был. Еле уладил всё. Хорошо их главного на месте не было".

На ветку репейника приземлился зелёный кузнечик.

"Привет, - сказал кузнечику путник. - Мы тут о всяких случайностях болтаем. Колючий вот говорит - всё к лучшему..."

Кузнечик бесшумно исчез, только ветка чуть заметно качнулась.

"Ну, бывай, зелёный, - сказал путник. И, посмотрев вдаль, и помолчав, опять обернулся к репейнику: - А, знаешь, в общем-то, всё логично - если изначально задано неверное направление, то неизвестно когда и куда ты придёшь. И пока ты идёшь, ты, естественно, потерявшийся. Вся штука в том, что человек не может, как ты, быть на одном месте, человек должен куда-то двигаться. Вот мы и идём куда-то... - он опять помолчал. - Ну, мне пора. Жара вроде бы спадает. Бывай. Надо идти... куда-то... Счастливо оставаться. Пока. Береги себя".

Путник поднялся, нахлобучил свою шляпу и, не глядя по сторонам, пошёл вдаль.

...Воздух вокруг стал прозрачным, панорама разворачивалась во все стороны ясными чистыми далями, и впереди вдалеке проступили буро зелёные холмы. Путник направился к ним. Росы сегодня он собрал мало, несколько скудных глотков, и обезвоживание нанесло новый удар - у него распух и лопнул язык. Это было так мучительно, что как путник ни старался не шевелить языком, острая боль пронизывала всю голову.

Бурые пятна на холмах оказались высокими раскидистыми кустами с крупными семенами с приятным запахом. И очищались ядрышки легко, и путник быстро начистил большую щепотку и, терпя боль, набил рот, и почувствовал приятный квасной запах. Вкуса он не чувствовал, но, терпя боль, терпеливо жевал, перетирал зубами ядрышки. Жевал долго, усердно, но проглотить он не мог ни крошки; во рту было сухо. Он разжевал крупу в муку, она была пригодна в пищу, он это чувствовал, но слюны не выделялось нисколько, и проглотить её он не мог никак. Сидя в тени под кустами, зажмурившись от боли, он двигал челюстями; шершавый язык перемешивал сухую муку, как пыль, язык карябало, дёсны царапало, но выплюнуть такую порцию он не мог, но и проглотить не удавалось, и он терпеливо ждал. Сопя и постанывая, он сидел, сберегая драгоценную порцию во рту, и ждал. Позже, очень не скоро сухая каша у него во рту как-то размякла, и ему удалось сделать маленький, шершавый и колючий глоток. Прошло много времени, прежде чем он съел всю порцию и принялся пережёвывать вторую. Мечтая, какой пир он закатит утром, когда к этой роскоши прибавится вода, он стал обирать кусты, шелушить семена и ссыпать очищенные ядрышки в платок, чтобы на рассвете не терять времени. Таких кустов вокруг было много, и семена сбивались легко и, поглядывая на зеленеющую ложбинку, в которой утром наверняка будем обильная роса и, предвкушая кутёж, он нашелушил целый узелок крупы. Солнце садилось, страшась уже холода, он нарвал пышный сноп этих же кустов и зарывшись в него, устроил комфортную ночлежку. Засыпая, он мечтал: после такого пекла роса должна быть густая, к такой бы каше, да ещё бы солодик и тех вот цветочков...

Утром узелок оказался пустым. Кто-то сожрал всё до семечки. Разгладив платок, путник изумлённо смотрел на узор его ткани. Потом он тихо заскулил, потом плечи его задрожали, и он зарыдал во всё горло, во всё отчаяние, со всей безнадёжностью, безудержно. Потом он, охая и поскуливая, зарылся в траву, замер и затих. Через какое-то время он высунул голову, огляделся кругом и опять зарылся в траву. Долго он лежал неподвижно, но потом стал шарить руками вокруг, срывать траву и укладывать её на себя сверху. На нём была уже целая копна сена, но его руки продолжали шарить вокруг, отыскивать и выдёргивать стебельки и укладывать сверху. Когда вокруг травы уже не осталось, его пальцы продолжали шарить вокруг, царапать землю и сгребать наверх кучи пыль. Наконец, его пальцы судорожно сжались в кулаки. "Иди, иди, иди отсюда! - послышался из копны его рычащий голос. - Иди, куда хочешь, я больше никуда не пойду! Ты считаешь себя самым умным. Ты всегда считал себя самым лучшим. Но это ты завёл нас сюда! Из-за тебя я теперь умираю! Ты просто не оставил мне выхода. Ты никогда не давал мне выбора. Я просто шёл туда, куда можно было идти. Я просто шёл туда, где мне виделся выход. Но ты специально выстраивал путь так, что куда бы я ни шёл - я приближался к погибели. О, теперь я это хорошо понимаю - ты всегда вел меня к этому; чтобы я ни делал - я всё делал себе во вред. Всегда, куда бы я ни шёл, ты подстраивал всё так, что я сворачивал к погибели. Теперь я это понимаю. Иди дальше один, мне больше некуда идти. Нет никакого смысла куда-то идти. Ты просто наслаждаешься моими мучениями. Хватит. Уходи! Пошёл вон! Убирайся!" - путник выскочил из копны и, дико тараща глаза, огляделся. Потом, фыркая, потёр лицо руками, потом, охая, стал собираться. "Пора сматываться отсюда", - сказал он себе и отправился в путь.

Между зелёной равниной и пологими холмами, под которыми темнели кусты, пролегла широкая полоса песка. С высоты полоса своей протяжённостью и изгибами похожа на реку; песок тянется вдаль белой змейкой с островками и разливами и, расширяясь вдали, рассеивается по голой глади выжженной степи. В самом узком месте этой песчаной реки, напротив высокого холма, лежит человек. Он лежит, не двигаясь, уткнувшись лицом в песок. Одежда на человеке давно выгорела, волосы у него светлые и на песке он едва различим. Но ворон, который сидит на холме, видит его хорошо; он внимательно наблюдает за лежащим человеком. Человек лежит давно, ворон сидит, выжидая долго. Когда утром стая воронов, облетая свою территорию обычным маршрутом, пролетала над этими холмами, человек показался из низины далеко на юге. Когда вечером вороны летели назад, им было видно, что человек продвинулся не далеко и продолжает, очень тихо передвигаясь, идти к холмам. Человек шёл очень медленно и неровно; шаги его были короткими и нетвёрдыми - силы в нём было совсем немного. И один ворон отделился от стаи и опустился на холм. Он сидел и наблюдал, как медленно и неуверенно человек приближается. Когда человек подошёл ближе, стало ещё лучше видно, что он очень слаб. Подойдя к песчаному участку, он остановился, высматривая самый короткий путь к холму через песок. По песку он шёл совсем еле-еле. Сверху было хорошо видно, что идти ему очень тяжело и что силы в нём совсем уже нет. Когда человек упал - как шёл, так и повалился вперёд, солома с его головы отлетела в сторону - ворон подёргал крыльями, но остался на месте, терпеливо выжидая. За весь остаток дня человек не пошевелился ни разу. И когда Солнце начало клониться к западу, ворон слетел с холма и, приземлившись в сторонке, осторожно подошёл к человеку. Человек лежал, уткнувшись лицом в песок. Ворон знал, что человек ещё живой. Он тихо подойдёт, сначала осторожно дёрнет человека за ухо, если он не повернётся, клюнет посильнее и когда тот повернёт голову, с силой клюнет в глаз. Потом он выклюет второй глаз и тогда уж... Человек громко захрипел и резко пошевелился - ворон отскочил и улетел - путник приподнялся на четвереньки и пополз вперёд...

...Ночь его застигла на гладкой голой равнине. Звёзд видно не было, и темнота накрыла его неожиданно; он не помнил, по какой местности он шёл, что вокруг и сколько он уже идёт - он просто вдруг обнаружил себя в полной темноте на голой земле. И сразу в полном рассудке, потому что хоть ничего не видел, но понимал ведь, что он не в спальне, не где-то в лифте или какой-то комнате, а знал, что он в степи. Но какая земля вокруг, что вечером он видел, где север, в какую сторону он шёл - он не знал. Он брёл, автоматически переставляя ноги, ничего не видя, только чувствовал ногами, что земля ровная и уже подумал, что надо бы лечь и поспать и тут же споткнулся. Ещё падая, он почувствовал, что натыкается на стебли густой травы, и что летит в яму и даже вспомнился каменный мешок со змеями и та поганая впадина и успел сообразить, что сейчас-то он в сознании и летит в реальную яму. Ударился он не больно, и сразу же повернувшись, перепуганный, стал ощупывать всё вокруг. Он был в канавке заросшей травой, глубиной по колени - почему же он так долго летел? Он нащупал края канавы, массу травы вокруг, ощупал себя, уловил запах зелёных листьев и пыльцы растений и пыли с них и был уверен, что всё это реально. Просто очередной сдвиг в восприятии - успокоился он - бывает. Главное, что я ещё на этом свете и нет никаких змей. Он опустился в эту канавку и, сгребая на себя траву, скрючился и заснул.

А утром вся эта полоска густой травы, заполнявшей канавку, весело сверкала крупной росой. И он, ловко орудуя тряпками, собрал и выпил её всю до последней капельки и, соорудив защиту от солнца, забился под неё и лежал там весь день, сохраняя в своей плоти бесценную влагу. Есть ему уже не хотелось. Хотелось постоянно только одного - пить. И, отжав последнюю каплю и сделав последний глоток, он лежал и апатично ждал, когда роса появится вновь. И всё. Боль в животе появлялась только после того, как вода рассасывалась по всем венам и желудок опять пустел. Но эта боль быстро утихала, если он не двигался. И он старался не двигаться. Он вообще больше ничего не хотел. И лёжа в короткой неглубокой канавке - след когтя гигантского мастодонта - просто ждал следующего появления росы. Кулинарные грёзы его тоже больше не манили и не тревожили. Даже противны стали. Наверное, поэтому и исчезли. Но зато реальные миражи - он несколько позабавился этим словосочетанием, можно ли называть мираж реальным - миражи затапливали всё вокруг непроглядной голограммой. Высовываясь из ложбинки, он смотрел по-над самой землёй и не видел ничего кругом, кроме шикарных разливов сверкающей воды и роскошных рощ над ними. "Я в центре лагуны" - равнодушно бормотал он и вновь забивался в тень. И ещё день он не покинул своего укрытия; роса есть, тень есть - лучшего места, чтобы помереть в наименьших страданиях и не найдёшь.

Ночью он увидел как звёздное небо над ним схлопнулось в чёрную точку. "Это опять сон - подумал путник - ничего страшного". Но вот небо вновь распахнулось бесконечностью пространства, заполненного ярким сиянием звёзд. Разноцветными силуэтами обозначились созвездия: вон взмахивая синими лапами и сверкая мехом, бежит Большая медведица, вот вибрирует от натуги жёлтый лук Стрельца, вон вздыбились красные драконы, а вон сверкает алмазными брызгами Водолей...И опять всё исчезло, сжавшись в чёрную точку. Да это же бабочка - огромная, с яркими разноцветными узорами на чёрных крыльях бабочка сидит у него на носу и помахивает крыльями. Значит это не сон. Вот опять крылья раскинулись во всё небо, и кристальной вспышкой засияла Полярная звезда - и весь небосвод со всеми созвездиями двинулся и стал вращаться вокруг неё. Бабочка распахивалась всё шире, её крылья с мозаикой созвездий раздавались всё дальше и захватывали всё новые и новые звёзды и галактики и они в тонкой сетке её крыльев вспыхивают ярким светом и, кружась, мигая и переливаясь всеми цветами, вращаются и струятся стройными узорами вместе со всем видимым. И звёзды и кометы появляясь из мрака, вспыхивали на бархатных крыльях и оживали каждая своим цветом, и мерцая кружились в общем хороводе, и множились ещё и ещё, показывая бескрайнюю красоту космоса. И всё, ускоряясь, кружилось, сливаясь в пёструю спираль и бабочка, взмахнув крыльями, улетела, а небосвод вращался всё быстрее у самого носа, слепя и сливаясь по бокам в сплошную огненную дугу и удаляясь позади, сжимался маленькими звёздочками и исчез в темноте беспамятства...

Прекраснейшее место; чистейшая роса в огромном объёме на расстоянии вытянутой руки, лежанка удобная, солнцезащитный козырёк роскошный - чудесное место. Только вот эти частые, быстрые перепады температуры; жара - холод, да ещё, то ослепляющий свет, то непроглядная тьма, то трясёшься, то печёшься, и океан вокруг крутится. Но главное, больше не надо никуда идти...

Не померается.

Даже, напротив, как-то вдруг, в одно ясное утро, напившись, путик почувствовал во всём теле бодрость, обнаружилась какая-то лёгкость, движения стали даваться без усилий. Сознание как-то прояснилось, течение времени стало улавливаться, упущенных в бездействии дней стало жалко, и настойчиво потянуло в путь. Появилась даже уверенность, что жизнь продолжается, и ещё будет продолжаться и что он выберется из этой пустыни. И он встал и пошёл. И пошёл он легко, словно тело его потеряло всякую массу, и появилась какая-то способность передвигаться, едва касаясь земли. Ноги, словно без его усилий, переступали легко и быстро. Во всём его организме не осталось ничего лишнего; усохшие мышцы, сжавшиеся органы, как-то уплотнившись, вытиснили всё ненужное и ещё и ещё сжимаясь, выдавали какую-то энергию, и он шёл быстро и уверенно.

Он довольно легко пересёк гладкую серую долину и, преодолев подъём, вышел на богатое разнотравье; пышные луга зеленели до самого горизонта, под ногами был чернозём. Идя по этой зелёной степи, он опять собирал съедобные травы, и планировал маршрут наперёд. То есть рассчитывал силы на переходы по пустынным отрезкам, чтобы не остаться в полуденное пекло под отвесными лучами без укрытия, чтоб передвигаться участками с кормовой базой, высматривал места, подходящие для ночлега и, самое главное отыскивал места благоприятные для концентрации тумана и конденсации росы.

Сухая трава превосходный термоизоляционный материал: днём защищает от жары, ночью удерживает тепло. Особенно хороши высохшие стебельки колосков. По своей структуре это та же солома, то есть полый стебель, поэтому и тепло хорошо удерживает. Только вот малы эти колоски очень, рвать их трудоёмко, а на лежанку и чтобы прикрыться нужно много такой мини соломы. Так много, что рвать её нужно начинать как только Солнце начнёт клониться к горизонту. Но в том-то и проблема, что это самое комфортное для передвижения время - не жарко. Но и ложиться, где ночь застанет, это знаете ли... А потом всё равно ночью холод разбудит. Так что хочешь, не хочешь, а о ночлеге позаботься заблаговременно. К тому же, пока надираешь этой соломки, высмотришь ложбинку с живой травкой, утром роса там будет. А это самое важное. Вода прежде всего. Вода самое главное. Ну а уж когда соберёшь росу и попьёшь, оправишь одежду, пора ориентироваться и отправляться; от ямки к лугу, по лугу к ложбинке, меж холмов низинами. Да не забудь ранки хорошо промыть росой и высушить в утренних лучах. Зёрнышки лучше чередовать; сухие твёрдые с сочными, а солодик придержать к коричневым стручкам, они питательные, но горькие, как и белые корешки, хоть часто сочные, но от них во рту вяжет, их лучше тоже со сладким. Нектар цветов, пыльца, завязь, сами лепестки тоже сладкие и очень питательны. Но тоже малы, рвать трудоёмко, долго. И тут встаёт дилемма: кормиться или идти, на что тратить время? Что чего стоит? Приходится приноравливаться и питаться на ходу. Насекомых бояться не нужно и воевать с ними бесполезно, к ним надо просто привыкнуть. Ну и, конечно, не ложиться ни на какие норки, на ночь плотно укрываться, то есть обкладываться сеном. А некоторых насекомых можно употреблять в пищу. Красные муравьи крупнее и кислоты в них больше. Но у чёрных больше личинок. К тому же красные кусаются больнее. Сушёный кузнечик вполне съедобен; весу в нём всего ничего, но всё-таки белок. Так же и бабочки, жуки, мотельки, личинки - огромный биоресурс, которым надо пользоваться. Низенькая травка с широкими листами, кислая, как щавель - очень хорошо бодрит, витаминов в ней много. Встретиться она может где угодно, хоть на прокалённом пупыре. На каком-то этапе организм сам подскажет; что можно есть, а чего есть нельзя. Не быстро, но чутьё вырабатывается или пробуждается. Прислушивайся к организму, он эффективнее ума борется за существование. А пока идёшь, пасёшься, высматриваешь, где и чем будешь укрываться от полуденного пекла. Если окажешься под зенитом без укрытия, тепловой удар может убить. Так что примечай заранее, где спрятаться. Хорошо в ложбинке, под кустом ямку выкопать поглубже, земля всегда прохладная. Но тут надо быть осторожнее; при таких контрастах, может так прохватить, что потом не встанешь. Так что опять же, травку подстилай. Переждал жару и опять в путь. И идёшь, жуёшь, пока вечереть не начнёт...И опять, заготавливай соломку и ландшафт примечай, утром высматривать будет некогда, роса не на долго является.

Это всё хорошо, когда голова ясная, но когда помрачнение случается, да если ещё вдруг психоз отчаяния нападёт, тогда, если скоро в себя не придёшь - пропадёшь. По этой же причине не пытайся идти ночами. В прохладе идти, конечно, легче. Но человек ночью должен спать. Солнце опасно только когда не под тем углом и не с теми мыслями под его лучами ходишь. Так что, шляпу чини, держи голову в тени, на Солнце не смотри, глаза береги, хорошенько пропитывай одежду росой, дыши носом, солодик храни завёрнутым в свежий лист в застёгнутом кармане и береги ноги. И силы попусту не трать. И следи за курсом. А самое главное, следи за мыслями, контролируй себя. Мысли могут завести дальше самого гиблого места в пустыне. Самое главное и самое трудное - оставаться человеком. И двигайся, двигайся...

Солнце в этот день палило особенно жарко. Земля, там, где теперь шёл путник, была твёрдая какая-то серая, словно когда-то с неё сдуло плодородный слой, и она никак многие-многие годы не может нарастить его. Путник медленно переставлял ноги и, опираясь на прут, помалу продвигался вперёд. В голове теперь у него прояснилось, и происходящее сейчас он оценивал адекватно. И хоть при реалистичном разборе ситуации картина вырисовывалась фатальная - он уже не так боялся. Уж если он не погиб даже в полусознательном состоянии, то "включив голову", он ещё повоюет. Сейчас его больше всего заботило то, что пыль с травы от его шагов поднимается так высоко, что достигает его дыхания. Какой-то бестолковый ветерок кружил без точного направления и, гоняя пыль, обжигал, как веником в плохой бане. Трава была высокая, но почти вся высохшая и пыль, срываясь с неё, клубилась в воздухе. Он шёл, нахлобучив шляпу на самые глаза и повязав лицо лоскутом, и смотрел в узкую полоску под ногами. И сейчас, в этой узкой полосе видимого, для него заключался весь мир.

Травы вокруг много, кое-где видны даже кусты, впереди, кажется, начинаются холмы, но почему-то всё усохшее, словно здесь не бывает росы. Это настораживало путника. Он скорректировал свой курс по тени и решил поскорее преодолеть этот участок с пересохшей серой травой. Поскорее, это означало прибавить шагу и привал сделать чуть позже, а это значит, что пройти этот отрезок придётся под зенитом. Сегодня он сможет это сделать, сегодня он пил много воды и перетерпит пекло. А за теми холмами, растительность наверняка переменится. Такие задачи, короткие, реальные, он ставил теперь постоянно; это как-то дисциплинировало, к тому же разбитый на отрезки путь позволял осязаемо отмерять пройденное расстояние и как-то планировать собственную деятельность, а это придавало ей осмысленность. Теперь он уже хорошо различал, что каждый пройденный отрезок, а фиксировать отрезки можно минимальными ориентирами; куст, бугорок, цвет, контур горизонта - имеет свои отличительные особенности. Это в первые дни всё кругом казалось одинаковым, куда бы и сколько бы он ни прошёл, как бы ни присматривался, всё везде казалось одинаковым. Теперь он видел - степь многолика. От чего точно это зависит, он не понимал; от различного ли состава почв, от перепадов высот, течений подземных вод или движений воздушных масс - но одна точка степи не похожа на другую. И даже одни и те же растения в разных местах имеют свои особенности. И научившись немного различать какие-то признаки, он уже как-то издали определял, где будет низина, где какая трава, где утром соберётся туман, и намечал, где сделать бросок по прямой, где привал, где ночёвку. И наконец-то он рассмотрел - степь красива. И всё живое. И всё связано в одну взаимоподдерживающую систему. И каждая пылинка в этой системе на своём месте. Как всё это работает, он и не пытался осмыслить, он это теперь просто чувствовал - всё вокруг жизнь. И когда он отодвигал страх, и просто вызывал в себе позитивные эмоции - на пустом, в прямом смысле, на пустом месте, создавал позитивный настрой - то и всё вокруг становилось добрым и даже благоустроенным.

И теперь он предположил, что за этой сухой полосой будет богатый участок. Сегодня утром он сделал много глотков воды, шляпа давала хорошую тень, во рту был корень солодки, второй лежал в кармане; шёл он медленно, но с курса не сбивался и был спокоен. И он не ошибся; земля под ногами начала меняться, местность впереди стала оживляться, сушь с большими серыми пятнами оставалась позади. А ещё дальше впереди виднелись и густая зелёная трава и пучки кустов, а ещё дальше и холмы. В самый солнцепёк он дойдёт вон до тех кустов и соорудит укрытие и отдохнёт. А после, когда жара начнёт спадать, он дойдёт до тех холмов и устроит ночлег под самым высоким, за которым утром будет много росы. Сегодня он прошёл много и пройдёт ещё, сегодня он молодец. Ориентироваться в степи можно - "всё зависит от того, какой у тебя главный ориентир". Эта игра слов, возникшая сама собой, понравилась путнику и, передвигаясь дальше, он так же медленно размышлял. В общем-то, заключал он, держится он неплохо. И продвигается он не плохо. И это оценка не только физического действия и состояния. Кто ещё его похвалит? Справляется он неплохо. Вот ещё бы перестать мечтать: а если бы у меня была, хотя бы зажигалка, нож, бутылка, куртка, компас и проч. и проч.

Размышлять медленно ему нравилось всё больше. И в этом он находил большой плюс. Схватывать на лету, врубаться в суть, просекать тему, шевелить мозгами, ловить момент и прочие варианты городского мышления теперь казались ему дикостью. Теперь он существовал в другом ритме; ход размышлений, темп движения, ритм дыхания, шагов, распорядок дня, распределение сил, маленькие конкретные цели и действия диктовала сама природа, движение Солнца, движение Земли. И он вполне приспособился - уверял он себя - его биоритм совпадает с естественным ритмом вселенской жизни, и весь он вполне акклиматизировался и чувствует себя в этих условиях нормально. Это опять же всего лишь физика. Но за физикой пыток дневного пекла и ночных холодов, голода и расстояний, за тупиком безысходности и одиночества, из страданий раскаяния и мучений страха смерти, возникало какое-то новое восприятие жизни, настолько чистое и сильное, что он иногда захлёбывался радостью, ни от чего. И возникали какие-то вопросы. И это было совсем не о том, о чём прежде, в ответ на приветствие "как жизнь?" говорил он сам или слышал в ответ от кого-то; не та бессмысленная чушь о бестолковой деятельности, с перечислением бесконечных действий и хотений, направленных на придуманные цели. И совсем не то, что он любил, ценил, чем дорожил прежде. И даже не то, за что он совсем недавно цеплялся, боясь умереть. Это не было похоже ни на что биологическое или мыслимое или личностное... Конечно, моя карьера - понятно - думалось ему. Мои привычки, набор моих взглядов - понятно. Цифра, обозначающая количество прожитых годов - понятно. Жизнь удалась - вообще всё ясно. Понятно, что имеется ввиду, когда говорят: его характер, его способности, он личность и т. д., биография, жизненный путь - понятно. Но всё это признаки, форма, проявления - а на что они нагромождены, что даёт возможность воспроизводить, иметь всё это? Вот он лишился всего, вот нет необходимых для его организма условий, вот он вцепился в свою жизнь, вот он отпустил свою жизнь и даже хотел, чтоб она прекратилась - и что? А ничего - получается, что как бы он ни хотел того или иного - на саму заключённую в нём жизнь он никак не влияет. Вот здоровый весёлый спортсмен пришёл домой, сел за обед с просчитанным количеством углеводов, белков и массу прочего, взял ложку и помер. Вот казак получил тринадцать ранений, взрывом его закопало землёй, через три дня откапали - живой! Подлатали и опять в бой. Так что же такое жизнь? Кто-нибудь ей владеет, кто-то распоряжается своей жизнью? Не делами, не на что потратить время, а тем, благодаря чему он может всё это осуществлять, что даёт ему возможность быть? Что воспроизводит человека? Он жив от того что сердце бьётся - или сердце бьётся потому что он жив? Путаясь во всех этих вопросах, путник отставлял их и просто радовался чуду жизни в нём.

Но температура била в голову, выпаривая рассудок, тело крючило обезвоживание, расстояния рассеивали время, силы исчезали, и исчезали эти секунды радости, и оставалось одно мучение, и кроме него впереди виделась только смерть, и он говорил себе - "это просто радость висельника, которому ослабили петлю. На самом-то деле ты просто боишься подохнуть и плетёшься к водопою, тащишься за помощью - вот и весь смысл".

После этого признания он обычно опять уговаривал себя, что все эти пытки ничто, по сравнению с радостью быть живым, со счастьем посекундного проживания любви к жизни. Что держится он молодцом, что организм вполне адаптировался и справляется хорошо, что голова у него в порядке, и идёт он твёрдо и дошёл до понимания многих вещей, что всё это на пользу и проч. и проч. Ну уж то, что он грамотно выстраивает маршрут, и умело добывает возможное питание и эффективно борется с перегревом и обезвоживанием - это уж, несомненно, победа.

Он даже не заметил, когда он перестал сокрушаться об ущербе, о бизнесе; стремление возместить упущенное, ухватить сделку, компенсировать потери, вернуть машину, восстановить положение - всё это куда-то испарилось. Все эти мелочи потеряли значимость и растворились в этих далях, как миражи, как ненужные тяжести, как условные признаки существования. "Это естественно - опять осаживал он сам себя - при любой реальной угрозе жизни, появляется повышенное осознание ценности жизни. Просто биологический страх смерти. И вообще, не строй из себя героя. Дорвёшься до первого же банкомата и станешь опять потребителем-пожирателем, даже с большей жадностью. Ты столкнулся с чем-то действительно новым, с чем-то превосходящим всё постижимое там, под звёздным небом. Но, ни понять, ни как-то сберечь и сохранить это не сумел. И что это было, ты уже позабыл. Неправда - возражал он себе - помню. Храню". И он опять принимался успокаивать себя; ну, уж то, что он всё время, в каком бы состоянии он ни был, держит точный курс, разве это не подвиг? Держать постоянно одно направление, двигаться постоянно на север в данной ситуации самое главное и он делает это - не сбиваясь, не забываясь, не уклоняясь, он идёт всё время прямо, и каждый шаг приближает его к избавлению, разве это не подвиг? "Ну, вот это действительно рекордно - соглашался он сам с собой - это и вправду главное, это я молодец".

Нога ударилась обо что-то твёрдое, что-то звякнуло, путник остановился и увидел под ногами в сухой примятой траве какие-то косточки. Опять кости крупного животного. Эти кости были раскиданы; некоторые переломаны, череп расколот, трава, и бурьян вокруг примяты.

Путник, стоя неподвижно, долго смотрел на груду костей, потом перешагнул через них и пошёл дальше. Дойдя до высокого куста, он опустился в сетку тени, лёг, прикрывшись пучком соломы, служившим ему шляпой и замер.

Он не хотел этому верить. Он не может в это поверить. Это будет...Это означает... Но этого не может быть. Всё в холостую, всё мимо, без толку, зря, ловушка, лабиринт, тупик, конец...Столько сил, столько страданий, столько времени, такие муки и всё не туда. Если он столько дней ходит кругами - ему отсюда никогда не выбраться. Как же так? Значит, он всё время держал не правильный курс. Всё бесполезно. Мир кончился, жизнь закончилась, он в яме с гадами...

Солнце опускалось к горизонту, жара отступала; прикрыв лицо шляпой, человек лежал под кустом без движений.

Солнце скрылось за горизонтом, небосвод замерцал звёздами, воздух посвежел, послышалось стрекотание насекомых, где-то простонала ночная птица; путник отодвинул шляпу и стал смотреть вверх.

Как хорошо лежать не под палящими лучами. Как хорошо вдыхать не раскалённый воздух. Как хорошо никуда не идти, как хорошо не двигаться и не чувствовать боль. Как приятно смотреть, не щурясь... Как не хочется умирать.

Все эти дни он шёл к горизонту, и горизонт отодвигался от него ровно настолько, насколько он продвигался. Это могло прекратиться в одном случае - если он дойдёт до людей. Но этого не произошло. И вот оказывается, что закончится всё по-другому. Как теперь жалко потерянного времени.

Все эти дни горизонт, отодвигаясь на пройденное им расстояние, оставлял его наедине со своим страхом, и насколько отодвигался горизонт, настолько возрастал страх. Все эти дни страх вызывал отчаяние, отчаяние взращивало ещё больший страх. И когда эти муки, дойдя до предела, пробивали порог терпимости, они всё продолжались и возрастали и даже за невыносимым, муки всё длились и усиливались, не прекращаясь. По мере истощения физических сил, по мере выпаривания из его клеток соков жизни в них пробирался страх смерти, он пропитал уже всё его существо, завладел сознанием, поработил волю, отнял силу и теперь перерос в мистический ужас, которому осталось только подобрать побеждённую жизнь. Круг замкнулся в том пункте, где он подчинился страху, признал власть над своей жизнью того, что вызывало страх - смерти. Согласился, что теперь ему деваться некуда, что в его воле больше нет ничего, что за этим пунктом он умрёт. Степь одолела человека. Степь поглотила физическую силу, страх подавил душевные силы, у человека не осталось ничего. Не осталось даже инстинкта самосохранения, даже рефлекторного побуждения цепляться за жизнь. Человек как-то почувствовал, что приблизилась точка, за которой его не будет. Но и сама эта точка и то, что будет за ней его уже не пугало. Согласившись отдать свою жизнь смерти, он перестал бояться. Он устал бояться. Дальнейшее или даже отсутствие всякого дальнейшего уже казалось избавлением. Он устал от всего. Он сдался. Страх сильнее жары высушил не только тело, но и всю, какая была в нём силу и энергию и волю. Он лежал, не борясь даже мыслью; единственное, что в нём было ещё живого на этом краю - это чувство раскаяния и досады. Он только теперь, когда всё закончилось, понял, как-то без мыслей, как-то отстранённо увидел, что все его представления о жизни, о себе, о мире - всё было заблуждением. Оказывается, на самом деле всё не так. И прожил он отпущенное ему время не так. Он проживал время, словно это была подготовка к жизни, а настоящая жизнь наступит когда-то потом... И всё, что ему казалось важным - оказывается, не имеет никакой ценности. И сам был он не тем, кем должен был быть. И только вот теперь ясно, что все дела его и идеи его всё это было фальшивкой. Ведь приняв однажды предложенные правила лукавой игры, подхватив, а на самом деле подчинившись кривой волне - он отказался от правды. И всеми своими делами и стремлениями, он лил воду на мельницу того, кто его же и использовал. И никакого своего выбора он никогда не делал, и никакой своей цели у него не было. Все его планы о личной крепости - ложь, вирусная программа, вложенная в его голову, смоделированная для него дурилка; он делал то, что нужно хозяевам системы неправды - сам из себя делал урода. Пока тебе кажется, что ты строишь свою крепость, ты на самом деле возводишь стены чужой башни. И даже если тебе удастся построить что-то якобы своё - ты уже будешь чудовищем и соучастником зла. Система делает тебя уродом - ты делаешь систему уродства. Вот только теперь, вот здесь, сейчас ему приоткрылось что-то, что есть над всем этим, что-то безошибочное, от одного приближения к которому становится явной вся ложность мира, что-то, к чему он и должен был стремиться. Но уже поздно, у него больше нет времени жизни. И вот уже что-то, что теперь, здесь стало сильнее его, завладевало им, и уже начало расщеплять всё, чем был он, и выдавливать его из его тела, вымещать его из этой жизни. И он не сопротивлялся и уже двинулся куда-то в отсутствие всякого дальнейшего, он уже не пытался ни на что повлиять. Его жизни осталась уже совсем маленькая частичка, и он уже хотел, чтобы и она поскорее исчезла - может быть, тогда исчезнут и страдания. И эта маленькая частичка всё продолжала сжиматься и вот осталась самая маленькая, самая последняя точка его жизни. И он уже отстранённо ждал, когда исчезнет и эта последняя точка, за которой его не будет и всё закончится. Но за этой последней точкой жизни оказалась ещё какая-то точка, где был он. Но он и за неё не уцепился и продолжал, распадаясь уходить куда-то. Но оказалось, что и дальше есть какая-то частица, и за ней ещё нет конца; ничего уже нет, но он ещё существует, непонятно где, но он ещё пребывает. За потерей всего, чем он являлся, обнаружилось что-то, в чём ещё была его жизнь. Но ему и это было уже безразлично. И дальше исчезло вообще всё - нет уже ни Земли, ни её притяжения, ни жажды, ни голода, ни звуков, ни мыслей, но он всё ещё есть. И вдруг эта нескончаемая частичка каким-то импульсом остановила переход в бездальнейшее и всё замерло. Подавляющая сила небытия выдавливала человека из этой жизни, и он не сопротивлялся, но какая-то частичка его, которая уже не сокращалась, жила. И миллионы вольт страха, тысячи градусов пекла, вываривающих его кровь, сотни километров страданий, бескрайний мрак безнадёжности не могли пересилить эту мельчайшую частичку жизни. Самого человека уже почти не было, он отпустил себя, но его жизнь не прекращалась. И тут же, в этом отсутствии всего, эта самая безначальная точка, враз стала всем, и весь человек стал ей; и оказалось, что это и есть та самая сильная сила, самая действительная, самая настоящая, самая первая, всё творящая сила, которая движит жизнь вращениями галактик, туманами и росами, протеинами и вольтами, веками и мгновениями, сердцебиением и дыханием, всем, что есть он. "Отче наш, - произнёс человек, вновь обретя себя, - Иже еси на небесех..." - помолчал и повторил: "Отче наш, Иже еси на небесех..." - и опять замолчал. Он не помнил дальнейших слов. Он хотел, старался вспомнить, но не мог. Но он вцепился в эту искорку жизни, уже боясь упустить её, вцепился её же силой. И стараясь втащить себя в эту огромную жизнь, он силился вспомнить молитву, всё, что ему сейчас было нужно в этом, вновь обретённом мире - это вспомнить эти слова. И он вспомнил ещё строчку: "Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое..." - и опять умолк. Он напрягался всей своей новой силой, вгрызался в память, вытягивал слова из подсознания - но дальше ничего не мог вспомнить. Он приподнялся на колени и повторял и повторял: "Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое...", - и ни слова больше вспомнить не мог. Но появились другие слова. Он их не придумывал, не подбирал - слова сами возникали в его сердце и выговаривались, и это были те самые нужные, самые верные, самые живые слова. Вначале говорил он пылко. И произнося слова, он складывал по частицам, выстраивал ими самого себя, составлял из них свою жизнь и возводил в эту единую бесконечную жизнь. Потом он говорил тихо. Потом умолк, поняв, что больше не надо прибавлять ни слова. Потом лёг и крепко заснул.

Проснулся он на рассвете замёрзший, лёгкий и бодрый. И взглянув в рассветную даль, увидел новое Солнце, и благодать была во всём радостью жизни. Он сидел и, любуясь восходом, блаженно бездумно улыбался. Он даже не пытался осмыслить явление, спасшее его этой ночью, он просто принял это, как новую жизнь. И он начал молиться.

Потом он осмотрелся и направился в самое затуманенное место и отыскал участок с обильной росой на пышной траве. И вновь он собирал росинки, сгребал, появляющиеся из ничего капли воды и пил, глотал, насыщался.

Потом, просушив лоскутки, он сделал перевязку, починил шляпу, оправил одежду и отправился в свой путь. Проходя над грудой костей, он выбрал подходящий, трубчатый с острым сколом мосол, закрепил его на поясе и шёл дальше. Найти в такой пустыне орудие, второй раз - какое везение!

Ритмично ступая, он спокойно обдумывал; в чём же он ошибся, почему он сделал круг? Значит, его прежний метод определения курса неверен, что же он делал неправильно? Заблудился в чистом поле - звучит. В конце концов, он пришёл к выводу, что он всё время делал ошибочную поправку на перемещение своей тени, брал неверный угол и постепенно, это дало сбой в 360 градусов. Да плюс ещё те километро-часы, когда он в полубредовом состоянии брёл, не разбирая куда. Правильный угол, правильное направление он выдерживал, наверное, только утром и вечером, когда Солнце было над самым горизонтом. "Всё, как в жизни, резюмировал он, не важно, сколько ты пройдёшь, важно, куда и каким придёшь".

Сделав поправки в своей навигации, он шёл легко. Пока было не жарко, он наметил маршрут по ровному отрезку гладкой равнины и шёл спокойно; сегодня он не торопился заглянуть за горизонт.

Когда стало припекать, ему пришлось снизить темп и, идя ложбинами, он отыскивал съедобные растения. Шелуша зёрнышки, он невольно всматривался в окрестности; постоянно беспокоил вопрос - он уже проходил здесь или нет? Неспешно продвигаясь, он продолжал смотреть по сторонам, и вглядываться в землю - нет ли его следов? Он одёргивал себя, заставляя точнее выверять курс по углу тени, но не мог перестать отыскивать свои следы. Он прекрасно понимал, что надо сделать так, чтобы этого больше не случалось - точно выверять направление - вот и всё, что нужно делать. Что случилось, то случилось и ты там, где ты есть. И он следил за Солнцем и своей тенью и почему-то был уверен - больше он не собьётся.

В полдень, когда зной сгустился так, что каждый вдох давался с трудом, путник остановился на привал. Собрав несколько кустов, он соорудил ограду, дающую густую тень, подстелил травки, лёг и прикрыл лицо шляпой. И тут же жара словно отступила, и почудилась прохлада, и лежать стало удобно, и он задремал. Но скоро очнулся. Очнулся просто от того, что отдохнул, что усталость прошла, что силы восстановились, и он готов продолжать путь. Всё это он как-то ощутил в себе и продолжал, балуя себя, лежать. Где-то вдалеке звонко щебетали жаворонки. Их было много. Это он уже научился определять. Жаворонок поднимается высоко и поёт там, в вышине, но недолго, скоро смолкает и опускается. А если пение звенит, не переставая, это значит, что жаворонков много. А это значит, что степь там впереди травянистая, красивая, богатая. Вот к серенаде жаворонков присоединились пронзительные трели другого тона, словно на радость парящих в высоте откликнулись весёлые пичуги в траве. Путник прислушивался и различал всё новые и новые голоса. Певцы перекликались, словно споря, кто звонче, слышались всё новые голоса разнообразных тонов, тембров и громкости. Кто-то бойко повторял одну и ту же фразу, где-то кто-то протяжно звал кого-то, кто-то перебивал всех залихватской дробью и весь этот треск, писк и гомон сливался в единый гимн торжества жизни. Звонкие голоса пронизывали всё пространство волнами радости; хвалили раздолье в вышине, хвалили приволье на земле, славили свет, славили тепло и себя не забывали - звенели, кто громче, тянули, кто протяжней, выводили, кто чище, перекликались, кто веселей славит жизнь. Путник слушал этот концерт, как мчащуюся по полю с песнями и плясками свадьбу; бушующее действо жизни, неудержимые восторги счастья, жар любви, призывы и признания, возбуждение и страсть, запал зачатия и бесконечное возрождение жизни - всё бурлило в степи. Эта симфония радости, эти вибрации жизни как-то передались путнику, и он поднялся и отправился в путь. Впервые за всё это время он почувствовал желание идти, а не необходимость выбираться. Отдыхал он недолго, это он видел по Солнцу; тень только перевалила за полдень. И держа теперь-то уж точно правильный курс, он шёл по здоровой, красивой степи. Поглядывая по сторонам, он видел совсем немного птиц, очень маленьких, едва заметных пичуг и удивлялся мощи их голосов, силе их эмоций, жизнерадостности и уверенности в себе и владением этой степью и своей жизнью и почему он раньше не слышал их так. Ему даже как-то немного стыдно за себя стало - чего же ты-то боишься, человек?

Впереди широкими полосами зеленела трава с крапинками цветков, кое-где торчали кусты, дальше поднимались холмы. Путнику казалось, что он идёт быстро, казалось, потому что сегодня он чувствовал себя бодрым и спокойным. У него появилось небывалое прежде ощущение какой-то новой силы в себе. Даже опять как-то вспомнились старцы, живущие на сухариках и воде, и вспомнились как-то ближе... И он уверенно продвигался вперёд. Но его организм, как прижимистый завхоз, работая в экстренном режиме, безошибочно точно выдавал силу прямо пропорциональную полученному питанию. Он, конечно, мобилизовался и как-то приспособился, но он уже истратил все запасы и резервы, и он-то знал, что до старцев ему далеко, и выдавать энергии больше, чем можно выжать из тех микроскопических доз питания, которые теперь получал, он не мог. И когда путник впадал в истерику или на позитивном подъёме проявлял несоразмерную прыть, то есть тратил энергии больше, чем получил, он, завхоз, считая такие порывы расточительностью, просто отключал силовую тягу.

Любуясь степью, радуясь пению птиц, чистому воздуху, да просто радуясь, путник разошёлся; нога поджила, ранки подсохли, погода великолепная - он дойдёт хоть до Берлина.

Впереди на бугорке показалась фигурка суслика. Грызун стоял ровно и, быстро поворачивая голову, смотрел по сторонам и пристально на идущего человека. Человеку этот суслик показался неимоверно большим и толстым. Он, конечно, был рад за грызуна, но слишком уж он был огромным. Наконец он понял - это сурок, зверёк более крупный. Это тоже порадовало путника: если этот зверёк отъел тут такие телеса, значит кормовая база позволяет, значит и ему хватит. Путник подошёл совсем близко и остановился; сурок не пугаясь, смотрел на человека, и тут человек, словно его толкнули в спину, повалился на землю. Но сознания не потерял и, хватаясь за землю, словно она шаталась под ним, пополз на четвереньках под кустик и, добравшись, вытянулся в редкой тени. "Что-то я сегодня разошёлся, - подумалось ему, - слишком разбежался". Глубоко дыша, он вынул из кармана корень и принялся его жевать и посасывать. Корень был очень тоненький и совсем не сочный, но сладкий и, жуя его, путник уговаривал себя, что это растение кладезь витаминов, полезных минеральных веществ с целебными свойствами и, что он сейчас чуть отдохнёт и до захода пройдёт ещё много километров. Он приходил в себя, и вместе с ясность сознания опять возвращалось и крепло ощущение, что он забыл что-то очень важное. Что это именно он понять не мог. Но казалось, чего-то ему или всему вокруг, недостаёт. Но, ни напрягать память, ни чётко рассуждать он сейчас не мог - сил не было; просто отсутствовало напряжение в голове.

Где-то далеко свиристели птички, кто-то, подлетая, жужжал в самое ухо и, удаляясь, стихал, но потом вновь приближался и жужжал над головой. Путник лежал и всё уговаривал себя подняться, всё собирал свои скудные силы, но всё не двигался. "Ел акриды и дикий мёд" - прозвучало у него в голове. Чего ел, кто ел, откуда это? - пытаясь возбудить память, спрашивал себя путник и не понимал, что это за слова, где он их слышал, и о чём это вообще. "Ел акриды и дикий мёд" - повторялось само собой где-то в глубинах памяти, но что это означает, что такое акриды? - он не помнил. Почему это вспомнилось, где он это слышал, в каком контексте - он не понимал. "Ел акриды и дикий мёд" - жужжало в воздухе. Медленно, как он шагал, медленно, как двигалась тень, медленно, как тянулись дни, он соображал, вспоминал, пытался понять - что же это, о чём, о ком это? И ничего не понимал и не помнил, но когда опять рядом послышалось басовитое жужжание, он встрепенулся и впился взглядом в большого мохнатого шмеля. "Этожж, неспроста" - логика Винни-пуха сработала мгновенно, и он пополз за шмелём. Большой мохнатый полосатый шмель, занимаясь своим делом - сбором пыльцы и нектара - перелетал с цветка на цветок, и путник полз за ним. Но вот шмель, видимо набрав норму, поднялся над травой и, сверкнув ровной траекторией, скрылся из виду. Человек тоже поднялся и, напряжённо вглядываясь над травой, побрёл по направлению полёта шмеля. Но шмеля видно не было. Путник бродил кругами, зигзагами, всматривался, вслушивался, но перепончатокрылый исчез. На ничем не ограниченной площади степи, в море травы, средь несметного множества видов ползающих, прыгающих, летающих насекомых отыскать одно нужное - задача посильная только обострённой голодом интуиции. Путник нашёл шмеля. Следя за ним, увидел другого, чуть позже ещё одного. Шмели трудолюбиво обрабатывали цветок за цветком, но цветы росли очень разрозненно, и полосатые трудяги охватывали огромный участок и отыскать их гнездо, стало задачей непростой. Голодающий справился и с этим - под увядшим кустом на бугорке он обнаружил отверстие, в которое шмели доставляли собранное сырьё. Не раздумывая, путник схватился за своё орудие и стал копать. В несколько ударов он снёс бугорок и, быстро работая остриём мосла, стал углубляться. Первый укус он получил в предплечье - он весь дёрнулся, как от удара током, закричал, выругался, скрючился, но мосла из рук не выпустил и заработал ещё быстрее. Когда он добрался до гнезда, воздух вокруг него гудел, как высоковольтный трансформатор. Второе жало впилось ему в запястье, третье в шею - он орал, матерился, но не отступал. Ожоги укусов придали его движениям такое ускорение, что в одну секунду он набил рот мёдом, разогнал рой шмелей, схватил гнездо - мягкий тяжёлый пушистый комок - и помчался по степи, отбрыкиваясь от погони, как молодой жеребёнок. Бежал он с воплями "...ать вашу, ё-о-о"! быстро, далеко с криком "А-а-а"! долго просто воя, но на долго сил уже не было. Упав на колени, он опустил свою добычу на траву, откатился, сорвал куст и стал хлестать им воздух вокруг себя, вокруг гнезда, везде и всюду. Обессилев, задыхаясь, он упал на четвереньки и стал жадно поедать крупные, наполненные мёдом ячейки. При всей остроте голода он, в эту минуту понимал, что глотать ячейки целиком нельзя - воск замурует кишки - и он, озираясь и прислушиваясь и отмахиваясь, сплёвывал воск и сор и глотал мёд. Мёд - от его сладости забылись все лишения, исчезли все мучения, мёд - даже боль укусов стихла от его вкуса, мёд, попав в желудок, оказал воздействие, по сравнению с которым оргазм лёгкое поверхностное ощущение, и путник лишился бы сознания, но этот же мёд дал ему бодрость. Шмели улетели, наверное, вернулись к разорённому гнезду. Осоловевший путник сел и, продолжая посасывать медовые ячейки, осмотрел себя. Руки, плечи, шею сводило болью, словно их пронизывали раскалённые гвозди, кожа горела, будто он обнимался с шаровой молнией - ощутимая цена - но это того стоило. Ценность питания, которое он добыл, была несоизмеримо выше полученного страдания. И если ему опять попадётся гнездо шмелей, он возьмёт его, не задумываясь. Жалко конечно мохнатых медоносов, но... но... но... "Для чего-то я должен выжить" - заключил путник.

Он сидел, растопырив опухающие руки, и ел душистый, вобравший все ароматы степи мёд. Мёда было ещё много, но он заставил себя оторваться - надо оставить назавтра. Слишком дорогая и редкая добыча, слишком ценный продукт, чтобы съедать всё зараз. И он, уже неторопливо, стал бережно осматривать и запаковывать целые ячейки - их он будет растягивать на несколько дней. Сформировав шарик, он завернул его в широкие листья, потом в платок и, облизывая руки, огляделся. Захмелев от такой дозы углеводов, он подумал, что на сегодня отдых он заработал и решил соорудить лежанку с тенью и не двигаться до утра. Он поспешил принять это решение, будто бы совсем не под давление боли от укусов, которая не позволяла ему не то что идти, но и сидеть спокойно. Но он только теперь спохватился - он потерял кость и шляпу. Новую шляпу соорудить он сможет, плетение уже получается хорошо, а вот такое орудие, такую кость ему вряд ли тут ещё добыть. Достаточно того, что был второй круг, длинною в несколько дней. И опять у него появилось странное ощущение, что он забыл что-то очень важное. И опять он не мог понять, о чём это, что не даёт ему покоя и почему кажется таким важным...

"Куда девается мысль, когда я чего-то не помню? - вдруг подумалось ему, - если я знал что-то и вот забыл, куда делась информация об этом, где данные об этом? И если потом я вспомнил, откуда вернулась эта информация?" Он лежал, не понимая собственных мыслей. И не мог заставить себя встать и отправиться назад, отыскивать кость. Но ведь он, если сегодня дальше не пойдёт, сможет отыскать своё орудие и завтра. "Да, - решил он, - сегодня пир горой, и отдых, а копалку найду завтра". Но и в этом он себя обманывал - он уже понял, что не может определить с какой стороны прибежал сюда, то есть не помнит, где находилось гнездо и не представляет, в какую сторону двинуться на поиски и как сориентироваться, и главное - не хочет туда возвращаться, потому, что боится шмелей.

Он осторожно поднялся и, еле-еле передвигаясь, принялся сооружать ночлежку. Срывая траву, он периодически замирал - боль сковывала параличом. Наконец, скуля, кряхтя и охая, он устроился в тени высокой травы и замер. Когда он не двигался, пульсирующая боль в местах укусов понемногу стихала; он задремал.

Вечерело. Путник дремал, но не спал; укусы ныли тупой болью и с каждым ударом пульса всё раздувались. Потеря орудия тоже не давала покоя. Надо было вернуться и отыскать кость. Но он по-прежнему не мог определить с какой стороны он сюда прибежал, не помнил, где находилось гнездо; и это опять ставило в тупик. Ощущение тупика на ничем не ограниченном пространстве, опять вызвало растерянность. Но только на секунду. "Всё это не важно - сказал путник этой растерянности - человек растворяется в плоскости, только когда сам осознаёт себя в плоскости. Но я не в плоскости. Всё в порядке - порядок во всём. Всё на своих местах".

Он сидел лицом на запад и смотрел в бескрайний простор степи, в безграничную синеву неба и медленные вечерние преображения казались ему динамичным действом. Уже закатные лучи золотили степь, травы потянулись в даль плавными волнами, верхушки бугорков горели, а тени от них ползли всё дальше. Солнце клонилось к горизонту и марево над землёй и облака в небе, желая укутать его на ночь, сгущались разноцветными пластами, и слой за слоем укрывали его сияние сонной бархатной дымкой. Земля, словно отдуваясь от дневного пекла, выпускала из каждой тени вздох свежести, степь ожила, пространство наполнилось звуками, запахами, красками: кружа и словно задевая крыльями струны лучей, щебетали птицы, мерно гудели насекомые, сладковато терпко благоухали цветы и травы, холмы окрасились яркими полосами, воздух уплотнился летающей водой. В закатных лучах чётко виделась мельчайшая травинка, и козявки и пылинки, ловя момент, кружили в воздухе, вспыхивая пушистым ореолом. Наконец, последние всполохи заходящего Солнца, промелькнув по плотному небу, потухли, всё погрузилось в прохладу, сумерки застыли темнотой. Путник улыбнулся, повернулся на восток и начал молиться...

Спал он так крепко и спокойно, что когда открыл глаза, даже удивился, что ночь уже прошла. И чувствовал он себя отдохнувшим и если бы не укусы, которые за ночь опухли и затекли, он был бы совсем бодр. Но даже раньше жажды, первой в нём проснулась потребность молитвы...

Потом он кропотливо собирал муравьёв, облепивших его сокровище - узелок с мёдом. Занимаясь этим, он боролся с желанием сейчас же съесть весь мёд. Проявляя чудеса стойкости, он съел только три кувшинчика. А когда первые лучи Солнца, высвечивая туман, протянулись над степью, он отправился добывать воду. Он ещё с вечера приметил выгодное место, травянистую ложбинку, и уверенно пошёл к ней. И не ошибся; роса там была обильной. И он опять собирал росу и пил, сгребал и умывался, полоскался и опять собирал и пил воду. Потом он долго сидел, прикладывая мокрый лоскут к болящим местам, потом медленно одевался, потом встал, огляделся и отправился отыскивать кость.

След ноги на твёрдой сухой земле почти незаметен, но вчера от шмелей он бежал. А при беге человек толкается носком ноги, и эти следы остались даже на такой твёрдой почве. К тому же на кроссовках был крупный рельефный протектор, и он быстро отыскал свои следы и, идя по ним, что его очень позабавило, нашел своё орудие, а чуть дальше и шляпу и развороченное гнездо. Шмелей вокруг не было. Присев, он поковырялся в ямке и обнаружил ещё несколько ячеек с мёдом, собрав их в ладонь, он посмотрел кругом и сказал: "Простите меня, шмели. И спасибо вам".

День начался удачно и, починив шляпу и, держа в руке узелок с мёдом, он отправился в путь. Погода стояла чудесная, после медового пиршества, после крепкого сна, чувствовал он себя прекрасно и шёл твёрдо. Ну, побаливают укусы, ну та же бескрайняя степь кругом, что и вчера, он-то не тот каким был прежде.

Он шёл, стремясь поскорее, перетерпев пекло, преодолев возможное расстояние, пройти этот день, мечтая о вечерней прохладе, когда он сможет отдохнуть и, оставив позади всё, совершить молитву. И пусть впереди километры раскалённой степи, пусть масса слепящего пекла, пусть непроглядная тьма и никаких маяков и неизвестность - он знает к чему стремиться.

С таким настроем путник ступил на прекрасный луг. Сочная растительность густо зеленела кругом; прозрачный воздух клубился ароматами, стройные колосья поднимались высоко, весело пестрели цветы, на бугорках кудрявился солодик. Зёрна в колосках были крупные сочные, нектар в цветах обильный сладкий. Жуя злаки, путник принялся выкапывать корни. Работал он медленно, боль от шмелиных укусов простреливала от каждого движения. Постанывая и кряхтя, он вытянул длинный солодик, очистил его, закусил и прилёг. Какое наслаждение лежать в мягкой, пахучей траве, не чувствуя боли. На пушистой траве и жара не так угнетает. Как прекрасны белоснежные облака на фоне голубизны неба. Ему в мгновение представилось, как лучи света, исходя от Солнца, пронизывают сверху небесные сферы, очерчивают облака и доставляют их отражение в хрусталик его глаза. Но ему кажется, что его взгляд, направленный снизу вверх, улавливает сначала облака, а уж потом небосвод и потом Солнце. Эта одновременная разнонаправленнось векторов возможного так развеселила путника, что он проговорил "да какая разница?" и беззвучно рассмеялся и опять почувствовал себя везде и во всём. Какое чудо видеть всё это, какая радость лежать на земле, какое счастье быть живым! Сколько он себя помнил, он никогда не мог долго оставаться без дела на одном месте. Ему всегда быстро надоедала любая обстановка, всякое занятие и постоянно хотелось поскорее оказаться в другом месте. Он просто не умел быть там, где находился и всегда куда-то спешил. Не потому что нужно было куда-то или знал зачем - просто не имел покоя на одном месте. Всюду и постоянно чувствовал какое-то "не то", какую-то беспокойную тягу что-то переменить, куда-то переместиться. И всегда и везде его тяготила какая-то неудовлетворённость. Когда он был на работе, ему хотелось поскорее закончить дела и вернуться домой, оказавшись дома, стремился отправиться в клуб или ресторан, сидя в ресторане, торопился закончить ужин, отвязаться ото всех и оказаться там-то. Оказавшись там-то, ему хотелось быть ещё где-то. В конце концов, устав от однообразия развлечений, пресытившись исчерпывающим комфортом, он возвращался домой. Оказавшись в постели (с любой из своих женщин) опять торопился получить удовлетворение и, получив опять какую-то подделку, уже старался поскорее заснуть, прекратить этот день. А на следующий день всё повторялось и так изо дня в день из года в год: вечеринки, тусовки, шоу, концерты, флирты, игры, стёбы... при этом он сам никогда не понимал причин этой неудовлетворённости и чего же ему не хватает, и просто пытался заполнить это всё новыми развлечениями, всё более острыми ощущениями, всё частыми переменами... А в последнее время всё это только возрастало; постоянные метания в поисках "того не знаю чего" опостыли ему, как затаённая навязчивая мания, которая требует всё больших доз, лишая всё и вкуса и радости и смысла. При этом он считал себя самодостаточной личностью, которая ни в ком не нуждается, и всё контролирует и т. д. и т. д. В этой степи вообще не было никакого стремления кроме одного - убраться отсюда подальше и поскорее. Но вот сейчас это упорное желание, от чего-то, исчезло. Он сидел на этом лугу, в этой точке пространства и был доволен тем, где он находится, и его никуда не тянуло. Он радовался ни от чего, и в тоже время от всего - его радовал дивный свет и цвет неба, раздолье вокруг, пышные травы и песни птиц и всё, всё, всё окружающее, и сейчас ему не надо было больше ничего. Это ощущение возникло какой-то лёгкой волной, просто явилось, как вдохновение, как новое дыхание, как будто он получил способность черпать полноту жизни из лучей света. Ему стало так хорошо, что не хотелось больше ничего, и ни что не толкало его куда-то идти. И он не пошёл. Он решил пожить этот день здесь. Он смотрел и видел Солнце и его свет, и облака в просторе неба, видел летающих птиц, слушал и слышал их пение и голоса тех, которых не видел, дышал, и чувствовал ароматы трав и цветов, и всё это была радость. И он ползал и собирал съедобное растительное, и смотрел в небо, и разглядывал бабочек, и любовался жуками, и устраивал тень, ни о чём больше не думая. И зарывшись в душистые травы, он съел три кувшинчика мёда и, посасывая сочный корешок, блаженно задремал, и... "Папа вставай, пора на речку гулять".

Он шёл, не видя степи, не замечая ничего под ногами, шёл, сгорбившись, шёл, то стискивая зубы, то резко хватал воздух и, фыркая и охая, мотал головой, словно у него в груди что-то горело, и он пытался остудить это глубокими вдохами. В который раз в этой степи, как и прежде в жизни, он заблудился в своей поверхностности, упёрся в собственную самозначимость, в который раз ухватился за имитацию - попытался подладить правду под себя, но не себя по правде. И он гнал себя сквозь пекло вперёд, сокрушаясь, как далёк он от того к чему должен себя привести...

А Солнце всё палило, зной всё сгущался и силы его иссякали, мысли в голове начинали путаться, ноги цепляться за траву, в воздухе закружились разноцветные пятна... Но он продолжал идти; шёл не разбирая направления, шёл стирая ноги, шёл задыхаясь от пекла и пыли, шёл, слепнув от потока сверкающих лучей - всё это мелочи в сравнении с тем, что жгло его изнутри. Он понимал, что всё бесполезно, что внешнее не заглушит внутреннего; как нет в этой пустыне выхода, так и от сделанного ему не уйти. Никогда. И он шёл, не находя себе места в ничем не ограниченном просторе степи...

Наткнувшись на плотный кустарник, он повалился в тень. Устроился он удобно, под раскидистым кустом, сдвинув шляпу на затылок, он был почти весь в тени. Он лежал обессиленный и, не затрачивая ни капли энергии, ни на поддержание позы, ни на размышления, ни на переживания и волнения, старался сберечь остаток сил. И опять позабыл обо всём и перестал видеть и слышать окружающее; завис где-то в безвременьи. Но это был не сон и не обморок; взгляд его, который он так долго посылал в даль, не находя в пустоте пустыни ничего вещественного, угас, и весь он словно исчез из происходящего: восприятие и воспринимаемое, сомкнувшись, взорвалось множеством мерностей, а он, высвободившись умозрительным лучом, полетел сквозь неразъятные, вложенные друг в друга поля энергий, через близкое и далёкое и, протиснувшись между квантами света и галактикой Андромеды, свободно полетел туда, куда его влекло. И всё, утончаясь током мысли, и используя силу попутных вихрей и всё, ускоряясь, он обогнал, и свет и время и проник в пустоту. И оказалось, что пустота есть не отсутствие всего, а самый плотный сгусток всех начал, в котором сокрыто до промышления всё - и время и пространства и материя. И вот он оказался у истока всех начал, и всё прежнее исчезло и настало что-то более подлинное, чем действительность и ему стало так хорошо... "Это я, теперь уж точно, помер" - подумал путник и пришёл в себя под кустом. И степь вокруг струилась потоками раскалённого воздуха и опять жар вдоха и опять боль в суставах и всё та же непреодолимость горизонта, придавили физической реальностью. Но пережитое вне этого поля, дало какое-то новое побуждение. Откуда-то появилась уверенность, что он может силой своего желания, энергией своей мысли проникнуть в материю до её проявления, к самой праматери, и создать какое захочет вещество. И даже возникло чёткое представление, как он сможет это сделать. "Что есть вода, - думалось ему, - два атома водорода, скрепляясь с атомом кислорода, образуют молекулу воды. Вот ведь вокруг океаны разрозненных атомов и кислорода и водорода. Я видел. Правильно нам в школе объясняли. Только оказывается, атомы и то из чего они состоят, это всё сгустки энергии, закрученной и сплетённой в определённом порядке. Но, оказывается, энергия моей мысли, сила моего желания имеют такие свойства, что я могут проникать к самой праматери и, зная схему строения, могу взять, как строитель берёт кирпич, и построить любое вещество, всё, что мне нужно. Я же каждое утро наблюдаю, как вода появляется из ничего. Надо только очень захотеть и у меня всё получится". И такая у него появилась капитальная, настолько очевидная уверенность, что он знает как создать из воздуха воду, что он почувствовал прохладу и пошевелил губами, предвкушая глоток... Но тут же его рассудок взял ситуацию под контроль: "Всё это иллюзия - отрезвляя себя, сказал себе путник - обман фантазии. Пойдёшь в этом направлении - пропадёшь. Создаёт Создатель. Не суйся. Ты уже натворил дел своими мыслями и желаниями". Но фантазия запротестовала: "Я не желал этого пекла, этой пустыни и всего этого кошмара! Я хочу другого"! Но путник уже развернул свои силы против своей фантазии: "Уймись и не скули. Всё так, как и должно быть. Каждый атом в каждый миг пребывает там, где и должен быть. И ты и всё находится именно там и тогда, где и должно быть. А это всё фэйки. Не это мне нужно вспомнить".

Закрыв эту тему, путник сидел, машинально отыскивая взглядом хоть какие-то признаки хоть чего-то съедобного. И ничего; ни зеленеющих кустов, ни впадин, ни оврагов, подающих надежду на какие-то зёрна, цветы, коренья он не высмотрел.

Не найдя в видимом ничего, чем можно было бы подкрепиться и, не позволяя фантазиям уводить себя в сторону, он припал к земле и стал молиться.

В это утро не было росы. Спал он хорошо, крепко и проснулся спокойный с уверенностью бороться и в этот день. Но сегодня не было росы. Стараясь опередить возникновение страха, который он предчувствовал сушью вокруг, он спокойно помолился. Потом, крепкий и сильный, огляделся; туман витал жидкой, еле различимой дымкой, виделся только вдалеке и исчез быстро и бесследно, прежде, чем он смог добыть хоть каплю.

И тогда вернулся страх. Страх бывает разный; страх имеет множество степеней, свойств, качеств, очагов, оттенков и может оказывать различные действия и вызывать разные последствия. Путник не добыв ни глотка воды, глядя вдаль сухой степи, почувствовал, что сегодня произойдёт что-то, от чего время его скитаний окончится. Чем окончится: выйдет ли он к людям, в селение с колодцем, водопроводом и едой или он умрёт, он, как и во все эти дни знать не мог. Но предчувствие, что сегодня что-то случится и как-то всё переменится, было таким настойчивым, что он стал взвешивать шансы того и иного исхода. Шансы летального исхода перевешивали явно, но он с этим никак не соглашался. Подсчёт шансов - это всего лишь арифметика, а побеждает другое. И собираясь в путь, он приготавливался как солдат к бою: готовый и победить и погибнуть.

Всё его тело высохло, истончилось, живот втянулся, никакой мышечной массы уже не было, остались только сухожилия, но они стали прочными, как стальные тросы. Кожа огрубела; в местах ран, где она обгорала, лопалась и облазила, стиралась, резалась, заживала и вновь трескалась и заживала, стала жёсткой, твёрдой, нечувствительной. И вообще он окреп. И зрение улучшилось и слух и обоняние. И наблюдательность. И он научился владеть собой; психически и физически. И он готов бороться. "Да готов - повторял он, не давая сомнениям разрастаться, - Контролируешь себя - контролируешь пространство. И не допускай никаких навязчивых предчувствий".

К тому же у него есть мёд. Борясь с желанием съесть его весь сразу и пониманием, что надо распределить этот драгоценный продукт на как можно больший срок, он развернул платок. И съел весь мёд. И опять опьянел.

Если бы ему сейчас хоть треть того рациона - опять подумалось ему - какой он запросто поглощал за раз в той, прошлой жизни. Ему бы хватило этого на три дня хорошего ходу. А сколько он, недоев, оставлял на тарелке, недопив в стакане! Сколько литров воды уходило на помывку его машины!? Но сегодня он не получил даже минимальной порции влаги. "Но - заставлял он себя - об этом не надо думать".

Шляпу он за эти дни доработал до размеров сомбреро. И плетение было прочным, форму она держала хорошо и тень давала плотную. Кроссовки почти целы; всё, что тёрло, давило, мешало - притёрлось и ноги в порядке, ступать удобно, а это половина дела. Одежда вся истрепалась, но он приладил лоскуты, как нужно; где надо закрывает от солнечных лучей, где надо обдувает. Ремень на месте и орудие прилажено на месте. И у него ещё есть целый корешок солодки - повоюем! Закусив солодик, он шагнул в этот день.

...Толи в местности появилось что-то непривычное, толи с ним что-то не так; может, укусил кто ночью, может, заболевает, толи предчувствие всё тревогу нагоняет, но всё вокруг казалось ему каким-то подозрительным и всё чудилось что-то странное во всём и он всё ждал чего-то.

...Они сдружились с Лёнькой в летнем лагере. Сдружились, как дружат только в детстве; безоглядно и самозабвенно - с клятвами, секретами, полным доверием и само собой на всю жизнь. И вот смена закончилась. Конечно же, адресами обменялись. Естественно встречаться договорились. И вот был он как-то дома один и в дверь постучали. Он пододвинул к двери табурет и посмотрел в глазок - Лёньчик! Но прежде чем его рука коснулась замка, ему вспомнилось, как он рассказывал другу о большом аквариуме с золотыми рыбками, о настольном хоккее, о модели парусного фрегата. Ничего этого у него нет. И только тут он понял, что он врал. Врал другу - воздух в груди замер. Потихоньку он слез с табурета, потихоньку закрыл дверь в прихожей, в кухне, забился в угол и, закусив губу, затрясся - он врун. Что же теперь будет!? Через тридесять восемьсот сто часов он выглянул из-под занавески в окно: Лёнька, худой, белобрысый с красными ушами, сидел на скамейке и ждал друга. А он спрятался от друга под подоконником и, задыхаясь спазмами стыда, желал провалиться сквозь землю. И вот к дому подошла мама, увидев Лёньку, обрадовалась (родители навещали их в лагере) и вот они вошли в подъезд...

Позже (мама, переживая за ребёнка, позвонила и за Лёнькой приехала его старшая сестра) он соврал маме - всё равно уже врун - мама всё видит - ну не проваливается сквозь землю - что у него болит голова, лёг и, упираясь лбом в стену, давился слезами и леденел ужасом понимания того, что он сотворил ложь, и уже никогда не будет честным человеком.

...Когда входя в дом, мама дверью отодвинула табурет, Лёнька догадался, что друг видел его в глазок, но почему-то не открыл - но ничего не сказал. Когда они вошли в его комнату и Лёнька не увидел в ней ни аквариума, ни хоккея, ни фрегата, он не подал вида - но и не знал как теперь себя вести. И он не знал, как себя вести, как теперь с этим быть и что будет дальше. Мама позвала их пить чай. Они сидели за столом, поражённые случившимся и, не зная, что с этим делать, отхлёбывали из чашек. Но мама старалась "поддерживать беседу" и они, учась скрывать то, что они оба чувствуют и говорить не то, о чём думают, разговорились и научились делать вид, будто всё хорошо. Лёнька старался делать вид, что ничего не произошло, и он старался делать вид, что ничего не случилось. Но старались они из противоположных чувств...

Вглядываясь в долину впереди, он отметил странность в привычных миражах; обычно потоки жаркого воздуха создавали своими бликами одинаковые иллюзии на одинаковом удалении. Сегодня миражи виделись как-то враздробь и на разной высоте. Что это означает, он не понимал, просто отметил и продолжал свой путь, разглядывая вблизи, что можно употребить в пищу. Долину покрывала низкая зелёная трава, над нею, жёлтыми штрихами виднелись ряды колосков. Срывая колоски, он, привычными движениями перетирал их, сдувал шелуху и отправлял в рот щепотку семян. Иногда попадались пучки полыни. Путник отщипывал верхушку и, растерев пальцами, нюхал её резкий, густой, терпко горький запах; это хорошо его бодрило. Низкая, стелющаяся трава, хоть и была зелёной и влажной, но в пищу никак не была пригодна. Колосков попадалось мало.

Воспоминания теперь преследовали его неотступно. Они возникали сами собой, как прежде голоса и так же, не подчиняясь его контролю, сами воспроизводили в памяти переживания именно тех моментов, которые прежде он старался забыть, и от которых ему как-то удавалось отгораживаться. Теперь он не пытался отгородиться, а оценивал всё по-новому и признавал свою вину. От этих оценок становилось ещё тяжелее, но он вспоминал и переживал и заново взвешивал гирями стыда на весах совести все свои грехи. Воссоздавалось всё так явственно, что забывался голод и пекло, и он опять, словно пытаясь остудить жар в груди, стонал и резко вздыхал. Вспоминалось всё так болезненно явственно, потому что он ведь почти всегда сам знал чего делать нельзя - совесть это обозначала - но он пересиливал её и делал то, чего делать было нельзя. Одно за другим возвращалось сделанное. Вспоминалось всё, всё, всё; от грубой сознательной лжи, до мелкого лицемерия, от продуманного обмана и расчёта на доверие, до маленьких хитростей и уклонения от правды и лицо того старика, перед которым он урвал последний билет...

Наконец-то он поднялся на холм, вершину которого он увидел на горизонте несколько часов назад и, взяв которую за ориентир, он шёл всё это время прямо. При кажущейся простоте такого движения, проделать это - увидеть что-то на горизонте и прийти именно в то место - это требовало тончайших навигаторских способностей и опыта. Теперь путник справлялся с этим уверенно. С этой вершины он во все стороны увидел всё то же самое: степь, степь, степь... Выбрав на северной стороне горизонта следующую высочайшую точку, он направился к ней.

Иногда он пробовал подсчитать, сколько же дней он плутает? Но подсчитать, никак не получалось. Сначала он не считал дни просто потому, что не о каких днях и мысли не допускал - в каждую секунду, каждого часа была уверенность, что сейчас это недоразумение прекратится, вот сейчас произойдёт, просто не может не произойти спасение. А позже всё резко сбилось. Так резко, что не зафиксировалось в памяти, когда это произошло и всё пошло шиворот на выворот: время то растягивалось, то сжималось, то сам он ускользал от него куда-то. И теперь никакой хронологии он выстроить не мог: то час казался днём, а день казался часом, то переживание какой-то минуты этапом жизни, а череда восходов и закатов проносилась незаметно и всё, мелькая обрывками, сливалось в каком-то калейдоскопе. Порой ему казалось, что он плутает три, ну пусть пять дней. Но иногда было полное ощущение того, что он живёт тут всю свою жизнь, а вся прошлая жизнь представлялась какой-то параллельной версией сюжета его возможной жизни, в которой всё понарошку. И в которой какой-то персонаж, похожий на него, какой-то вариант его, ходил, что-то говорил, будто бы чем-то владел, будто бы что-то имел и всё делал что-то, будто бы зная зачем... Теперь-то он видел, какой на самом деле нищий, жалкий, глупый и извращённый урод - тот вариант его. Хорошо, что он таким больше не будет. Никогда. В любом случае. Но даже в дни, когда в голове была ясность, и он объективно оценивал ситуацию, даже в такие периоды он не мог точно высчитать количество дней своих скитаний. А в последнее время он, размышляя о времени, он мог с одинаковой убедительностью доказать как то, что для ясности сознания ему необходимо точно знать количество дней своей автономии, число месяца и день недели, так и то, что незнание этого никак не влияет на его осознанность. А бывало, он вдруг начинал бояться, что ведь скоро наступит осень; налетят холодные ветра, увянут травы, исчезнут насекомые... И представлялась заснеженная пустыня, неограниченное пространство всепроникающего мороза, метель, стужа и ничего живого кругом на сотни километров. И такой ужас возникал, что он спешил успокоить себя тем, что это ему не грозит в любом случае. Однако, при этом отсутствии однонаправленности времени, как череды событий ещё чётче выступало приобретённое. Те редкие озарения, на границе жизни и смерти как-то изменили его. Ничего конкретного он сам понять не мог, но словно возросла сила самой жизни, заключённой в нём. И это ощущение настоящей жизни было очень чётким и совсем новым. Он чувствовал, что он весь наполнился новым содержанием и что сознание его, будто бы активизировавшись только теперь, работает на каких-то более тонких и мощных вибрациях и частотах, и диапазон их безграничен и толи в нём появились, толи он стал воспринимать извне какие-то новые энергии. Но иногда ему казалось, что этот новый настоящий человек всегда был в нём, но он сам его блокировал и деактивировал, а выпускал жить того урода, который думал не так, чувствовал не так, делал не то и всё пыжился показаться ещё кем-то и, которого в свою очередь лепил ещё кто-то. А бывало, у него возникало опасение, что эти его возросшие способности, усиленные новыми энергиями и направленные, желанием выжить, не туда, приведут к тому, что организм его как-то трансформируется и он покроется иголками, как кактус, он так хорошо удерживает влагу, а из его ног вырастут длинные корни, которыми он сможет дотянуться до подземной воды и пить её, ведь он постоянно так хочет пить. Или, одурев от голода, он так сильно захочет, пожелает и постарается, что действительно сможет питаться травой - завидовал же он травоядным - и у него вырастут рога, и он обратится каким-нибудь полубыком. И иногда эти опасения не казались фантастическими и невозможными. И тогда становилось так трудно в чистом поле, да на воле да свободно удерживать одно единственно правильное направление мысли.

Наконец-то он поднялся на холм, вершину которого он высмотрел с предыдущего холма несколько часов назад. С этой вершины он во все стороны увидел то же, что и с предыдущей: степь, степь, степь...

Впереди неожиданно показался огромный дикобраз. Он выделился из травы только когда пошевелился, когда путник подошёл близко и, шелестя своими длинными чёрно белыми иглами, побежал в сторону. Путник, остановился, глядя ему в след, подумал - "наверное вот кто обгладывал кости того скелета" - и шёл дальше. На участке плотной травы он сорвал несколько цветов. Потом попался тот репейник с шишками с плотной завязью. Чуть подальше путник выковырял толстый сочный корень. Чуть попозже его свалил солнечный удар.

Придя в себя, он долго не мог понять утро сейчас или вечер и не мог встать. Не было сил подняться. В этот раз, похоже, самые последние, те, что после самых самых последних, все силы иссякли.

Он лежал, стараясь отдохнуть и как-то восстановить, отыскать или вызвать в себе хоть какие-то силы и, глядя на положение Солнца, пытался понять: последнее, что он помнил - было чуть за полдень, он точно помнит длину и угол тени, почему же теперь утро? Он что же пролежал так вечер и ночь? Ему казалось, что прошло несколько минут. Не могло же Солнце откатиться назад и начать этот день заново. Или могло? Опять обморок, опять провал памяти, опять сдвиг сознания и дезориентация. Обидно. Но самое страшное, что если сейчас действительно новое утро, то уже позднее утро, а это значит, что он пропустил росу. Второй день. Оглядываясь, он не мог припомнить, здесь ли он видел дикобраза, здесь упал или он потом поднялся и шёл и теперь находится в другом месте? Он не различал места, не помнил каких-то примет, но видел, что всё вокруг сухо; равномерный покров чахлой травки на ровной земле - и опять сушь дохнула страхом. Пошарив по карманам, он не обнаружил солодика. Он был уверен, что у него есть ещё корешок. Но корешка не было. Он не помнил, когда он доел его. Как он не искал, как пальцы не ощупывали карманы - никаких других корешков, никаких семечек, зёрнышек, цветков у него не было. Но был туго свёрнутый платок; он достал платок, развернул и стал сосать его. Он специально сложил его так, что в середине сохранилась ткань пропитанная мёдом. На самом деле самого мёда в волокнах ткани давно уже не было, но сохранялся сладковатый привкус, который как-то вызывал слюну, от которой как-то оживлялся организм. Посасывая платок, он, всё не вставая, стал, насколько мог дотянуться, выдёргивать траву. Сложив и убрав платок, он принялся жевать тонкие белые корешки. "А если уж совсем честно - неожиданно для самого себя признался он - самый вкусный борщ был у бабушки".

Ветра не было, но массив раскалённого, бурлящего от переполнявшей его энергии воздуха, ровным потоком двигался над гладью равнины. Из далей степи навстречу этому потоку устремилась такая же плотная горячая воздушная масса. Два потока, словно что-то удерживало их сверху, двигались горизонтально с равным напором, с возрастающей скоростью; они двигались навстречу друг другу. И вот эти два огромных воздушных течения столкнулись, вздыбились; но не закрутились вихрем, а спрессовались и выстрелили ровно вверх, образовав мощное вертикальное течение. Огромный плотный вертикальный столб горячего воздуха, устремился ввысь, раздался и превратился в гигантскую стену. Стена, клубясь и искрясь раскалёнными струями, вырастала вширь, крепла и возносилась всё выше и выше. На фронт этой стены пластами наплывали ещё и ещё жаркие потоки; ударяясь об неё, они устремлялись вверх и, распадаясь и закручиваясь отдельными вихрями, отражая и преломляя солнечные лучи, выстраивали собой громадные колонны, башни и шпили, возводя грандиозную крепость. Потоки раскалённого воздуха двигались со степи с двух сторон и, подхваченные вертикальным течением, бурлили, кипели, сверкающие волны взметались ввысь, и из этой борьбы крепость надстраивала свои бастионы всё выше и выше. Масса горячего воздуха текла и текла с двух сторон, а вертикальное течение, подставляя свою стену, втягивало их, перенаправляло и, рассекая на множество струй, выстраивало из них свою громаду; спиралями тянулись ввысь башни, за-над ними водрузилась ещё стена и на ней ряд башен из самых горячих, самых сверкающих вихрей выстроились в ослепительный замок. Замок, сияя и переливаясь, всё рос и рос, башни, струясь и крутясь, поднимались всё выше и выше и уже ввинчивались в голубое небо. Но вот плавной волной по травке пробежал лёгкий ветерок; стена задрожала, замок качнулся, дрогнули колонны, и всё поплыло, каскадами потекли башни, распадаясь, рухнули шпили и замок растворился в чистом пространстве, всё развеялось, даль прояснилась, как ничего и не бывало.

"А если уж совсем честно - признался себе путник - надо было с самого начала, с той самой первой девочкой создавать всё по-настоящему... Всё с самого начала, с данной чистоты". А потом, помолчав, он чётко произнёс: "Надо будет вернуть Веру".

Тонкие белые корешки травы, если долго жевать пучок, превращаются в волокнистую, вполне съедобную массу. Он давно научился различать, у какой травы, какие на вкус корни, какой формы и научился выдёргивать их целиком. И знал, что эта травка совсем не питательна и ещё он почуял тревогу от того, что ему совсем не хочется двигаться. Это был очень плохой признак, это он тоже хорошо уже знал и теперь чутко уловил усыпляющую слабость. Если упустить момент, и дать своей слабости уговорить себя, то наступит состояние безразличия и тогда можно остаться на месте навсегда; пропасть, так и не вспомнив самого главного. Он встрепенулся, присел и стал делать дыхательные упражнения. Ритмично взмахивая руками, он в такт движений запел: "Врагу не сдаётся наш гордый "Варяг"...". Пусть слова не по порядку, пусть одни и те же несколько строк, пусть хрип на выдохе, но он поднялся и пошёл.

Да, адаптировался и приспособился он хорошо, да оказывается можно выживать и в таких условиях. Да, оказывается для работы организма достаточно и тех минимальных калорий, белков и миллилитров воды, которые он тут добывает. Но вот он пропустил час подачи воды - день или два - он боялся даже думать об этом - и всё - предел. Ноги отказываются работать, коленные суставы заклинило, как шаровые без смазки, ремни мышц, усохнув, прилипли к костям и отказываются растягиваться и сокращаться, позвоночник, спрессовавшись, больше не может держать вертикаль и тянет занять горизонтальное положение; все суставы, все органы посылают в мозг сигналы боли, констатируя предел работы всего организма. "А что мозг - старался управлять собой путник - такой же орган, ему тоже воды не хватает. И он потерпит. Главный-то не он. Жизнь-то не в нём, не в его извилинах. А где же, а в чём же? - проскрипела коленная чашечка. В Духе - твёрдо заявил путник. И хватит ныть. Работайте, двигайтесь, сжимайтесь, тяните, толкайте, шагайте".

Он ковылял, с трудом пробиваясь сквозь плотные слои зноя, сквозь разноцветные круги, через немогу, через бессилие. Временами озёра миражей наплывали так близко, что он боялся упасть в озеро. Иногда пыльное облако накрывало его, и он останавливался и, закрывая лицо тряпкой, чувствовал, как облепившая его тело пыль впитывает с поверхности его кожи, с дыхательных путей его влагу, и он, сдерживая дыхание, очень старался не злиться на эту пыль. Периодически вообще всё пропадало во тьме. Но он помнил, что недалеко впереди растёт кустарник и ему надо добраться до его тени, и он шагал, медленно переставляя ноги по огненной земле. И кустарник постепенно приближался и становился всё выше и пышнее и идущий добрался до него и повалился в редкую тень и забылся.

Скоро он очнулся. Пришёл в себя, как тренированный боксёр после нокдауна, но не нокаута; встряхнул головой, пожмурился и зорко огляделся - "контролируешь себя - контролируешь пространство", повторил он. И нет никакого гипноза пустыни. Всё это всего лишь тепловые удары, всего лишь количество градусов температуры. Всего лишь испытание. Будет вечер и будет молитва и всё будет на своих местах. И только тут его осенило: "А почему я жду вечера"? Потому что сейчас надо идти. Идти и высматривать, отыскивать, добывать съестное - это занимает всё время, отнимает все силы, все мысли, всё внимание. Но ведь это всю жизнь так и было; всю жизнь только этим и занимался - добывал, наживал, приобретал, устраивался поудобнее. В других мерах конечно, но суть та же - потреблял. Вся жизнь в одной миллиардной материального - микро жизнь. А безграничная мега жизнь оставалась сокрытой, неизвестной, неосвоенной. Тебя поглощает то, чем ты поглощён. И словно желая отвернуться от себя, он припал к земле в молитве.

Шёл он хорошо и прошёл много, но местность вокруг была всё выжженная, земля почти голая, и ничто впереди не радовало глаз. И через какое-то время, когда ему попалась полоска бурой травы, он сделал привал. Уговаривая себя, что всё хорошо, что сила в нём ещё есть, что никакой угрозы ему нет, он опять выдёргивал траву и жевал корни. Переход привал, привал, переход - подбадривал он себя - экономить силы он умеет уже хорошо, предел терпения, оказывается, передела не имеет, выносливость вынесет его отсюда - прорвёмся. Но он сам тут же почувствовал фальшь этого бодренького "прорвёмся", почувствовал под давлением реальной угрозы смерти. Это балансирование на грани, это постоянное давление, неослабевающее напряжение, неотступная опасность, от которой он не мог защититься, так измотали его, что ему уже просто надоело бояться за свою жизнь, и уже не хотелось ничего. Но за этим безразличием опять появилась досада. Ну ладно, ну пусть сейчас вот здесь всё закончится, пускай он сейчас исчезнет из этого мира, пусть всё прервётся, но ведь не это сейчас самое страшное! Самое страшное, самое нелепое то, что он ведь только начал понимать к чему должен был стремиться всей своей жизнью, только теперь определил действительно важные вопросы - и вот жизнь кончается, а никаких ответов нет. Вот сейчас всё прекратится, пусть, но пусть сначала ему хоть на секунду станет ясно, почему все эти годы он прожил мимо? Почему всё его жизненное пространство было подменено ложным? Пусть вот сейчас вот здесь всё закончится, пусть! но прежде пусть ему откроется - почему он, вместе со всеми, всю жизнь принимал ложь за правду? Ведь он действительно теперь видел, что прожил не так, как должен был - ну пусть хоть в последние секунды ему дано будет познать, к чему конкретно он должен был стремиться? Разве не логично хотеть, прежде чем отдать эту свою жизнь понять, в чём же был её смысл? Он даже зубами заскрипел: не жалко, что умру - жалко, что так и не узнаю, зачем же жил? Вот всё: годы благополучия и минуты счастья, радости, любовь, приобретения и победы - всё он ставит против одной секунды обладания истиной. Может быть, он и жил так безобразно, именно потому, что в подсознании всегда сидела установка: истины ты не знаешь, цели не ведаешь, смыслы от тебя сокрыты, а коли так, то и проверить тебя нечем, а стало быть, сам придумывай и смыслы и оправдания и делай, как тебе нужно - сверить-то не с чем. И тут же, как только он поставил всё прожитое, и промелькнуло это подленькое оправдание, он понял, что и он и все всегда знали, что живут во лжи, но почему-то считают это допустимым. И тут же ему стало ясно, что он опять думает не о том - а на самом-то деле его мучает всё та же потребность что-то вспомнить. И потребность эта так мучительна, именно потому, что он знал ответы на все эти вопросы, знал точно и твёрдо - но забыл. И теперь эта потребность вспомнить, что же он забыл, стала важнее последнего вздоха - он даже помирать отказывался, не вспомнив этого самого главного. И все его последние силы, всё последнее напряжение сознания, сосредоточились в усилии вспомнить, что же знал он когда-то? Эта потребность вспомнить забытое встала так пронзительно остро, потому что теперь ему стало ясно; именно из-за отсутствия этого недостающего, сейчас и он пропадает и весь мир в тупике. А стоит ему только вспомнить это - какой-то код или ключ или закон - и тут же всё определяющая истина раскроется во всей своей полноте, и активизируются правильные алгоритмы смыслов и всё: от синапсов в его мозге до траекторий сил во Вселенной мгновенно преобразится. Ведь сейчас всё, всё не так, как должно быть. Со всем миром всё не так, в его дыхании, в целеполагании целых народов - всё последствия какой-то ошибки, всё сплошная прогрессия погрешности, всё навязанная и устоявшаяся недостоверность. Ведь ясно же, что отсутствие этого закона - в головах, в сердцах, между людьми, в ноосфере Земли вообще, и есть причина всех бед. И всё человечество пропадает и он не видит выхода в этой пустыне не из-за расстояния, не из-за отсутствия дороги, а из-за отсутствия того, что даёт обладание этой истиной. И, конечно же, как только он вспомнит - а он точно знал это когда-то - свершится переход в действительную реальность. И сидя теперь с ощущением потери, с осознанием упущенной возможности активизировать истину, он понял, что Вселенная рушится, а он мог, но не спас её. И он просто припал к земле и начал молиться. Молиться его, конечно, никто никак не учил. И он, так же как раньше силился вспомнить слова молитвы, так теперь, сконцентрировав своё намерение, стремился пробиться куда-то дальше, туда, куда ведут значения слов, где обретается обладание смыслами, где нет пределов безответного. Стараясь воссоздать то ощущение безграничной радости бесконечной жизни, которая приоткрылась ему тем вечером под звёздами, и той ночью, за той нескончаемой точкой его жизни и, оставив всё рассудочное, он устремлялся всей жаждой, всей волей, всей любовью жить в то вышнее идеальное вечное, что почувствовал тогда над всем. Он очень хотел достичь и слиться с той неограниченной жизнью, с тем безначальным, которое явилось тогда за всем предельным... Но, чем сильнее он старался, тем яснее ему становилось, что этого ему не достичь. И тужиться пробиться куда-то и напрягаться вспомнить что-то бестолково - потому что дело не в той памяти, которая хранит что-то в виде слов и цифр или даже в формате знания. Он понял, что мучает его не отсутствие какой-то информации, а потеря того состояния души, которое было сообразным тому, к чему он теперь стремится. Покоя ему не даёт скорбь потери состояния души, тождественного истине, что и делало естественным его единение с Вышним. Как чистый рентген снимок до туберкулёза, как чертёж разбомбленного дома, как формула стали, изъеденного ржавчиной, как аура отрубленной руки, душа хранит память своего неповреждённого состояния. Душа помнит, какой она была когда-то и теперь страдает и мучается, пребывая в изуродованном человеке, и мире неправды и взывает. Вот это и мучает. Когда он это утратил? как это произошло, в каком прошлом? он тоже не помнил. Но это и не важно - истина есть, была и будет, везде и во всём, и подсказки и указатели к ней были повсюду, но он сам, согласившись с ложью, делал неверный выбор и шёл мимо и отпал от неё и утратил былое состояние... А теперь вернуться поздно. Помирай тут под кустом, как растение... "Нет! Не поздно! Бог милостив..." И он продолжал молиться.

...Перевалив через холм, путник опустился на землю и привалился к кочке. Он сидел и, чувствуя тяжесть каждого вздоха, машинально высматривал в открывшейся равнине мельчайшие признаки хоть чего-то съедобного...

Не найдя в видимом ничего благоприятного, он припал к земле и стал молиться.

Потом, уже не помня, что он не помнит как оказался тут, и что было до этого, но сознавая всё, что он понял, он встал и пошёл.

Поднялся он с неимоверным трудом, будто приподнял на плечах сто лет усталости. Двинулся с усилием, будто весь был закован в железный панцирь. И опять каждый новый шаг требовал затраты всех последних сил. И он опять, преодолевая тяжесть тела, возбуждал эти последние силы; выдавал и вкладывал, и двигался и ступал и шёл... И силы не иссякали и уверенность в себе возрастала и он шагал и шагал. И постепенно тяжесть с плеч спадала, тело становилось легче, шаг давался уже без усилий и он шёл всё твёрже. По мере преодоления этой физической тяжести, мысли его и зрение, словно он только что просыпался, прояснялись. Он смотрел вперёд и, отчего-то теперь виделось всё гораздо дальше и чётче чем всегда. Он оглядывался по сторонам и удивлялся - может воздух стал таким прозрачным, но горизонт, будто как-то придвинулся и видится всё ясно и чётко далеко-далеко. И там, вдали впереди цвета сгущаются, и всё зеленеет, проступают пёстрые полянки, там рыжей, там бурой, там голубоватой растительности. Корявыми тёмными полосами протянулись зигзаги канавок. А за-над самым горизонтом вздымаются синеватые волны холмов. И, приглядываясь, он видел всё отчётливо, будто фокусировал бинокль и рассмотрел плотные кисти тех коричневых семян на бурых кустах на далёком склоне. Он направился к этим кустам. И оттуда, с севера подул ровный, бодрый и душистый ветерок. Вспоминая квасной вкус рассыпчатой кашицы, он прибавил шагу. И неожиданно налетел на куст; длинные колючки больно воткнулись в бедро. Он не видел этого куста; увлечённый обзором дальнего изобилия, он как-то не заметил что под ногами. И опять как-то неожиданно обнаружил себя в густых зарослях раскидистых колючих кустов. Кусты были такие чахлые тонкие серые, что не заметить их было немудрено, но их вокруг было множество, будто они неожиданно сбежались со всех сторон или выросли из-под земли. Отцепившись от цепких веток, он постоял, намечая выход, и осторожно стал выбираться из этой странной чащи. Но кусты торчали плотно, и пройти меж ними, не коснувшись, оказалось трудно, и как он ни старался, он постоянно натыкался на острые шипы. Шипы на извилистых ветках были острые длинные и очень прочные, и когда он задевал один, сразу впивалось несколько шипов, словно ветки, изгибаясь, хлестали его. Через несколько минут он весь был покрыт точечными ранами. Кровь из них не выступала, но боль жгла, не утихая. Растерянно оглядываясь - как он сюда забрёл? - странник остановился. Серо синеватые колючие кусты щетинились вокруг плотной кущей, и он стоял посередине. Никогда прежде он не видел таких растений. Голубоватые холмы вдалеке, бурые кусты с вкусными семенами на дальнем склоне, он видел очень чётко, но обступившие его растения виделись ему какой-то мутной пеленой. Вспоминая что-то о близорукости, дальнозоркости, какой-то куриной слепоте и каких-то перекати поле, он двинулся вперёд и остановился от боли; тонкие иглы опять вонзились в бок. Изгибаясь, он шагнул в сторону и опять укололся. Одежда на нём была истрёпана так, что нисколько не защищала. Заслониться ему было нечем, и он кинулся напролом. Но уже через несколько шагов закричал и замер; шипы впились глубоко в бёдра и бока. Изумляясь такой засаде, он решил выбираться ползком; ветки поднимаясь вверх, оставляли над землёй лазейку. И он, опустившись на землю, пополз меж кустов, под их цепкими ветками. Но тут же опять вскрикнул; земля была усеяна опавшими шипами. Засохшие шипы были ещё твёрже и острее растущих. Лёжа он, ругаясь, выдернул из рук иголки и хотел встать, но над ним уже был плотный заслон колючих веток. Ругаясь на самого себя, на обман зрения, на непонятные растения, он расчищал перед собой путь, раскидывая опавшие иглы, и понемногу полз вперёд. И полз хорошо, но оказался в тупике; упёрся в плотный частокол стволов. Психанув, он попытался подняться, но иглы воткнулись в спину с такой силой, что он закричал и опять прижался к земле. "Что за западня - стонал он - что за колючая проволока, они, что ползут на меня"? На этих странных кустах почти совсем не было листьев, и тени они не давали, земля под ними была голая, горячая и усеянная шипами. Двигаясь, он поднял пыль, дышать стало тяжело; стоило ему пошевелиться, как куда-то впивался шип, он тянулся, чтобы вытащить его и получал ещё несколько уколов. Лёгкость, с которой он совсем недавно шагал, пропала. Всё тело налилось какой-то тяжестью, словно каждая игла впрыскивала ему свинец под кожу. Пыль лезла в рот и глаза, он не видел прохода, которым он мог бы выползти. Шипы, как будто уже сами тянулись к нему и впивались в него со всех сторон. Ситуация опять заставила его сомневаться в реальности происходящего, либо в адекватности своего восприятия. Но достаточно было пошевелиться, чтобы получить острое подтверждение - это происходит на самом деле, это не бред. Ощупывая землю и стволы впереди, он откидывал иголки и как-то протискивался вперёд. Локти были уже мокрые от крови, бёдра и колени истыканы, но он не останавливался и, матерясь и рыча, полз вперёд. Полз, уже не выдёргивая шипов, полз, кровь уже текла по лицу, полз, хрустя ветками и скрипя зубами, полз и застрял. Или не застрял, а просто лишился сил или его прибили к земле этими пиками - он уже не понимал. Он замер. Раны отзывались болью на каждый вздох. Это всё дикобраз - бредилось ему - это его ловушка, сейчас они явятся, стадо бешеных дикобразов и полчища красных муравьёв с жуками, и начнут жрать меня. А может это разумные хищные кусты. Главный признак разумности - умение пожирать ближнего. Может это неизвестный вид существ; живут тут тысячу лет, поедая всех, кто забредёт и никто об этом не знает, а кто узнает, уже не расскажет. Есть же хищные цветы. Почему не может быть хищного кустарника? От этого, как ему показалось не лишённого вероятности предположения, он пришёл в ещё больший ужас и отчаянно рванулся вперёд. Прижимаясь к земле, продираясь сквозь колючки, протискиваясь меж стволов, он, извиваясь, полз, терпя уколы и царапины. Шипастые ветки впереди сгустились так, что он уже не мог поднять головы и, прижимаясь щекой к земле и, чувствуя, как иголки царапают голову, впиваясь в спину, протыкают кожу, он толкнулся ногой от чего-то, рванулся и, вырвавшись из цепких крюков, полетел вниз. И упав, погрузился в холодную воду. Пусть хоть в бреду всё закончится в воде - мелькнуло в его голове. И погружаясь, он стал пить, пить и пить воду, но клапан лёгких, требуя воздуха, пробил сознание, он взмахнул руками и вынырнул. Вынырнул из воды! Он стоял в реальной воде, в настоящем озере; видел воду и волны кругами от него к берегам, чувствовал холод и запах и вкус воды и взорвался криком. Завыл и упал в воду, захлебнулся, вскочил и, припав губами опять пил, закашлялся, повалился на берег, заорал, покатился в воду и, опять упиваясь и задыхаясь и скуля, пил, кричал, потом, уткнувшись лицом в берег, рыдая, шептал: "Господи! Господи! Господи!"

Озеро, заполняя чашу впадины, сверкало хрустально чистой водой; берега густо заросли деревьями, кустами и камышом, но верхушки растений не поднимались выше общего уровня степи, поэтому путник его не видел. Насколько плотность форм жизни на выжженных просторах кругом была минимальной, настолько густо она была сконцентрирована в этом маленьком оазисе. Десятки видов растений теснились к воде, сотни видов насекомых прыгали, летали, плавали над, по, под водой. Птицы, слетевшись со всех сторон степи, разнообразием своих видов, демонстрировали способность занимать все доступные ниши выживания. Какие-то пичуги теребили семена растений, другие на бреющем полёте хватали над водой насекомых, кто-то ковырялся в прибрежном иле, в стене камыша неподвижно затаилась, подстерегая рыбку, цапля, высоко в небе, обозначая пик этой пирамиды, парили степные орлы. На вершинах деревьев виднелись, сложенные из веток гнёзда, на висячих ветках пониже покачивались домики, сотканные из пуха и травинок, участок голого склона был испещрён норками. И все они пели, свистели и щебетали. Заросли рогоза подрагивая, выдавали деятельность каких-то зверьков. Иногда, то тут, то там выпрыгивала рыба; раздавался звонкий всплеск и по неподвижной глади воды плавно расходились круги. Под висячими ветвями ивы подрагивала лёгкая рябь; с ветвей падали капли и в надежде схватить, увлечённую каплей козявку или какое-то семя, туда бросались мелкие рыбёшки. Но изредка, вода в том месте шумно и искрясь, вскипала; вся стайка синхронно выпрыгивала в воздух, удирая от хищника. Грациозно извиваясь и пуская пунктирные разводы, быстро проплыл уж. Даже само Солнце, сменив гнев на милость, мирно смотрелось в водное зеркало, дублируя величие своей светлости. А его лучи, сбавив напор жара и, играясь с движением воды, сверкали весёлыми бликами, блистали крылышками стрекоз, проникая под воду, вспыхивали чешуёй, разряжались спектром цветов в капельке на реснице. Всё это великолепие бурлило благодаря ключу, который выдавал из недр земли чистую воду. Вода была такой прозрачной, что длинные стебли водорослей можно было рассмотреть далеко вглубь и увидеть, как вдоль них поднимаются белыми жемчужинами пузырьки воздуха, а между ними, темнея спинами, движутся рыбы. Берег был густо усыпан высохшими створками раковин речных улиток, панцирями жуков и раков, птичьими перьями и пухом.

Путник сидел на обрывистом берегу и очень старался не лопнуть от переполнявшей его радости, от наполнявшей его воды, от запахов, от звуков, от буйства жизни. Опустив ноги в воду и посасывая солодик, и неспешно омывая своё иссушенное, израненное тело, он во все глаза смотрел по сторонам. Никогда прежде он так остро не чувствовал красоту мира, никогда раньше он не видел жизнь в таком многообразии форм, так плотно и так гармонично заполняющих всё пространство, никогда не ощущал такого напора биотоков.

Он сидел и, наслаждаясь согласием солнца, земли и воды, слушал пение птиц, хор лягушек, шёпот тростника, стрекотание насекомых, любовался пилотажем стрекоз, скольжением жуков плавунов, сверканием волн... А когда он нагибался и, припав губами к воде, пил, то видел, как из воды на него в упор смотрят рыбки; они подплывали целой стайкой и разглядывали его своими круглыми глазками, нисколько не пугаясь.

Он уже поел сочных луковок рогоза, проглотил несколько ракушек, добыл корень солодки, приметил большие цветы и теперь думал, как бы ему поймать рыбку.

Но Солнце уже клонилось, над озером появлялся туман, птицы скрылись и он, соорудив лежак, помолился и повалился спать.

Утренние лучи осветили степь, туман над ещё тёмной водой в обрамлении пышной зелени и лежащего на берегу счастливого человека.

После молитвы и роскошного завтрака из воды, рогоза, цветов и солодика, он принялся быстро, будто у него уже был готовый чертёж, сооружать снасть для ловли рыбы. Отыскав большую ивовую ветку, он обломал на ней все отростки, оставив только самые большие у толстого основания. Затем, разводя их, принялся оплетать свежими гибкими прутьями. Плетение у него выходило уже ровное и крепкое, и он старательно выводил конструкцию, похожую на зонт. По его задумке это был паук - очень эффективная снасть. Рыбное место он приметил ещё с вечера; под низкими ветвями ивы кормятся стаи мелких рыбёшек. Скоро орудие лова было готово. Держа паук перед собой, стараясь не плескаться, он вошёл в воду под этим деревом по пояс и шнурком привязал ручку паука к свисающим ветвям. Получилось очень толково: оставалось, сидя на дереве, надавив на ветку, опустить паук в воду, дождаться, когда рыбки соберутся над ним и, отпустив упругую ветку, резко поднять плетёный невод и выбрать улов.

На деле оказалось не всё так просто - ивовый паук не затапливался. Гибкая ветка опускалась достаточно низко, паук ложился на поверхность воды ровно, и прекрасно держался на ней, не погружаясь. Требовался груз, грузило, якорь; что-то маленькое и тяжёлое - чего нет на многие километры. Путник исследовал весь периметр водоёма, всю округу, но ничего подходящего для груза не нашёл. И, сколько он помнил, за всё время скитаний ему ни разу не попадались, ни камни, ни какие-либо другие подходящие предметы. Это оказалось проблемой. Рыбки густым косяком уже резвились прямо под рукой, а ладная снасть плавала над ними и как её заставить работать, рыбак придумать не мог. Жестоким сарказмом ему припомнился окаменелый моллюск. Наконец он отыскал на обрывистом склоне полосу голубой глины и, работая костью, наковырял мелких кусков. Глина была тяжёлая; размочив и помесив её, он облепил плотным комком центр паука и, насколько хватило терпения, дал ему подсохнуть.

И вот рыбак навалился на ветку, и паук плавно погрузился под воду и лёг на дно. Когда муть осела, он посыпал заготовленные семена и стал ждать. Ему хорошо была видна плетёнка паука и спокойные водоросли вокруг; вот проплыла лягушка и наконец, искрясь чешуёй, замелькали, хватая семена рыбки. Рыбак, осторожно двигаясь, подсыпал ещё семян, заставил себя выждать ещё немного и, когда у поверхности воды над пауком собрался густой косяк рыбы, отпустил ветку и потянул паук вверх. Тут всё решала скорость; рыбки очень быстрые, но резкий рывок мог разрушить паук, это рыбак понимал, поднимать плавно, надеясь, что рыбки не заметят угрозы, тоже не годилось, и он поднимал свою снасть не быстро не медленно. И никого не поймал. Роняя мутные капли перед ним качался пучок скомканных веток. Подавив громкость, рыбак прорычал что-то в адрес крепёжных способностей прутьев, реакции рыбёшек и всему этому случаю, потом, прикусив губу, отвязал шнурок и сгрёб в охапку своё творение. Бормоча поговорку о труде, пруде и рыбке, он вытащил паук на берег и, отмечая конструкторские ошибки, принялся терпеливо чинить орудие лова, благо в строительном материале недостатка не было. Стараясь не торопиться - никуда рыба не денется - он спокойно и аккуратно - технику плетения он уже отработал, сооружая шляпы - крепко сплетая прутья, выводил окружность. Для прочности он укрепил диаметр вторым шнурком. Грузило осталось целым; глина показала себя хорошо, не размякнув, не растворившись, она цепко удерживалась в центре. Для поддержания формы и для маскировки, он облепил её створками ракушек. Пока он занимался ремонтом снасти, рыба, дразня его мелодичными всплесками, издевательски непринуждённо выпрыгивала из воды на всей поверхности озера. Раз резкий шум прыжка целой стаи мальков показал, что конкурент хищник не дремлет. Наконец паук был готов. Давая глине подсохнуть, он набрал для приманки семян, останки каких-то насекомых и, памятуя опыт, приступил ко второй попытке. Паук плавно опустился на дно и лёг на прежнее место, меж водорослей, под ветвями. Держа центральную ветку вертикально, рыбак посыпал приманку и приготовился ждать. Но ждать не пришлось; рыбки тут же накинулись на корм плотным косяком. Рыбак резко вздёрнул ветку и бросился к пауку; сверкая чешуёй, на плетёнке трепетали несколько рыбок. Не раздумывая, ловец, схватив одну рыбку, сунул её в рот и проглотил. И почувствовал, как огромным холодным комом рыбина погрузилась в желудок и легла там жёсткой тяжестью. Это заставило его замереть на секунду и дальше сдерживать себя и действовать неспешно. Он побросал рыбок на берег и опустил паук на ловчее место. И тут опять возникла проблема: как только он отпускал ветку, она, разгибаясь, поднимала из воды паук. Улов прыгал в траве на берегу, а рыбак стоял и держал ветку, не зная, как её зафиксировать. В конце концов, он оставил снасть болтаться в воздухе и накинулся на добычу. Но теперь он не спешил. Рыбки были маленькие, с пол ладошки, но это был улов, добыча, трофей, белок, плоть, которая, перейдя в его плоть, укрепит его силы. Лёгким движением пальцев от хвоста он снял чешую, оторвал брюшко и отправил в рот спинку вместе с хребтом и головой. И рыба оказалось вкусной, сочной и сладковатой, и питательной; рыбак сразу почувствовал прилив сил, а после третьего хвостика ему показалось, что желудок его полон. Со смешанным ощущением пресыщения и голода одновременно, он разделал оставшихся рыбок и подвесил их на ветках куста подвялиться. Потом он вынул из джинсов ремень, наклонил ветку, на которой висел паук и, когда паук затонул, закрепил ремнём ветку согнутой; в нужный момент он быстро поднимет свою снасть, скинув ремень. Это он проделал быстро ловко и точно, словно только тем и занимался, что каждый день расставлял снасти. Когда лёгкая муть рассеялась, и вода опять стала прозрачной, он посыпал подкормку и опять рыбки дружно явились целой стаей, и он, сдёрнув ремень, тут же выловил их. На этот раз рыбок было больше. И побросав их на берег, он так же затопил паук и принялся разделывать улов и есть, и развешивать для вяления филе рыбы. И занимался он этим весь день.

К вечеру все ветки вокруг стоянки были увешаны рыбой; рыбки сушились целиком, вялились филейные ломтики, рыбак, разделывая последний улов, развешивал добычу ещё и ещё и, отгоняя мух, озирался, опасаясь налёта птиц. Добыть огонь он даже не пытался. Высекать камнями искру он не мог, за отсутствием камней. Крутить, тереть палки, доводя трение до воспламенения, он считал нереальным и, боясь получить ещё одно подтверждение своей беспомощности, отказался даже от попыток. Есть рыбу сырой, оказалось вполне приемлемо, естественно и даже вкусно. Рыбки попадались разных видов, и вкус у них был различный. В общем, рацион вполне разнообразный. В чём он действительно испытывал недостаток - так это в соли. Мясо рыбы имело сладковатый привкус, вяленое ещё вкуснее, немного солоноватое, но всё же соль организму требовалась. Ему вспомнился тот лысый курган с солёной пылью. Но вспомнился таким далёким, как каникулы в детстве - и думать нечего туда вернуться. А ещё ему вспомнился пустой узелок поутру, когда с вечера он наполнил его коричневой крупой. Тонкие кусочки рыбьего филе вялились в жарком сухом воздухе очень быстро. И не зная как их уберечь, он, удобно устроившись на пышной лежанке, стал пировать. Меню составилось роскошное: балык из белой рыбы, балык из красной рыбы, на гарнир луковицы и мякоть рогоза, на десерт корень солодки и озеро чистой воды. Опьянев от такого обжорства, от такого комфорта и изобилия воды, скиталец задремал.

Но уже в сумерках он очнулся с потребностью молитвы.

Спал он хорошо, не обращая внимания на то, что ночью оазис был наполнен насекомыми и непривычными звуками. То его будил плеск воды, то шелест камыша, то резкий крик совы, то шорох непонятной возни в кустах и звон насекомых в воздухе - всё это приятной музыкой долетало до его слуха и только радовало - всё живёт.

Наивысшим наслаждением для путника стало купание. Организм, после всех термальных перегрузок, оказавшись в воде в состоянии невесомого полёта, словно возрождаясь, растворялся физическим катарсисом. Путник, ощущая, как каждая клетка кожи наслаждается водой, медленно плавал по поверхности, нырял, плескался, сидел в воде, пил её и гладил и смотрел и смотрел в неё восхищёнными глазами. После завтрака - три маленьких рыбки, мякоть рогоза, солодик с какими-то кисленькими бутонами и неограниченный объём чистой воды - он приступил к внимательному осмотру приютившего его оазиса.

Он детально исследовал каждый изгиб берега, все склоны и заросли, не только на предмет съестного, с не меньшим вниманием он отыскивал следы человека. Такое озеро мечта для рыбаков и путник ожидал увидеть насиженные места, кострище, обрывки лески, окурки, банки, вскопанную землю - хоть что-то, что он привык видеть на любом водоёме. Никаких следов человека он не нашёл. Озеро демонстрировало дикую первозданность. От осознания, что он первый человек, который увидел это место, пьёт эту воду, ловит рыб, меняет пейзаж, путник почувствовал гордость и в то же время жуть абсолютного одиночества.

Склоны провала образовывали почти круглый каньон с крутыми краями, но в некоторых местах были отлогие спуски и путник всё же обнаружил едва заметную тропинку. Разглядывая следы, он различил отпечатки небольших раздвоенных копыт. Тропинка узким коридором спускалась сквозь заросли к воде; кто-то с какой-то периодичностью приходил сюда на водопой. Какому животному могли принадлежать такие следы, путник разгадать не мог. Ни одно из знакомых ему животных не имело таких маленьких раздвоенных копыт. Моментально сработавший рефлекс хищника - выследить, убить, сожрать, он спокойно нейтрализовал отсутствием огня. Ему очень хотелось предположить, что сюда пригоняют на водопой своих домашних животных люди и, следовательно, селение не далеко. Это разволновало его, и он долго разглядывал тропинку, всматриваясь по её направлению в степь, взвешивал вероятность близости поселения. Но вывод был очевиден: если бы люди наведывались сюда, хоть изредка, всё здесь имело бы совсем другой вид. И вообще было очень маловероятно, чтобы в этой прокалённой пустыне, это уж он мог оценить, кто-то пас домашний скот. Ни волос шерсти, ни помёта, никаких других следов он не обнаружил. Поднимаясь, тропа растворялась в просторе степи, унося свою загадку.

Нашёл путник и место, где он скатился в озеро и полоску колючих кустов, сквозь которые он продирался. Разглядывая кусты, он подивился; редкий на равнине низкий кустарник, сгущался только в овражке, который тянулся к озеру. По этому овражку он и полз, словно специально выбирая самую густо заросшую и труднопроходимую траекторию; не колючки сжимались вокруг него, а он скатывался в их гущу. Очередная дезориентация, вызванная тепловыми перегрузками - заключил путник.

Рыбалка была удачной, попалась даже одна крупная рыба. Ловко орудуя мослом, он быстро разделал её и съел, и сразу почувствовал себя сытым. Впервые за все эти дни он не чувствовал голода. И так опьянел от этого ощущения, что растянулся на своей лежанке в тени и заснул.

Вечером, разделав улов и развесив его сушиться, путник поднялся по тропинке из каньона на равнину и долго сидел, глядя в степь.

Следующим утром его разбудил странный звук, похожий на вздох или фырканье. Небо было уже светлым, вода в озере розовела сквозь туман; путник, не вставая, огляделся и увидел в дальнем конце, там, где была тропинка странного зверя. Длинная, как дыня морда, с арфообразными рогами, с огромными глазами, не тревожа поверхности, пила воду, фыркая огромными, как трубы ноздрями. Путник, стараясь не двигаться, смотрел на диковинное животное; животное, блаженно отдуваясь, тянуло и тянуло воду, тараща большущие глазищи. Наконец морда исчезла в зарослях, но тут же появилась снова или уже другая, но в точности такая же и стала так же пить. Путник улыбался, разглядывая рогатые создания, он, зная ценность этих глотков, радовался, что животные добрались до водопоя; мыслей о мясе у него даже не возникло. Сначала он считал эти причудливые головы, но потом перестал - большое стадо. А когда сайгаки ушли, он поднялся наверх чтобы получше рассмотреть их. Легко двигаясь, мелькая тонкими ногами, поблёскивая острыми рогами, стадо организованно уходило вдаль и, сливаясь своей окраской со степью, удаляясь, растворялось в ней и скоро совсем исчезло. Путник стоял и долго смотрел вслед этим кочевникам, словно провожал дорогих старых друзей.

Весь день он ловил, разделывал и сушил рыбу, выкапывал корни солодки, дёргал луковки рогоза, плёл шляпу и корзинку. Вечером весь наготовленный продовольственный запас он уложил в корзинку и подвесил её на ветку. Потом опять поднялся из каньона и, сидя долго смотрел в сумерки степи.

"...Хуже, если это неверное направление задано умышленно, - проговорил он, стоящему рядом репейнику. - Совсем худо, если тебе ещё и компас сбили".

Утром он долго молился. Потом взял корзину, приладил её ремнём за спину, взял в руки палку, поднялся по тропинке и пошёл в степь, пошёл на север.

На закате он вернулся; скатился с крутого склона в озеро и долго пил и умывался, стоя в воде.

Утром он опять ловил рыбу, сушил её, выкапывал корни, заготавливал луковки и мякоть рогоза, а вечером так же сложил всё в корзинку и подвесил на ветке.

На следующее утро он собрался и вновь отправился в путь.

Шёл он быстро, уверенно прямо, почти не отвлекаясь на поиски съестного.

В полдень он укрылся в ложбинке, съел две рыбки, пожевал луковку, отдохнул и, закусив солодик, пошёл дальше.

К вечеру он достиг того места, где накануне сделал запас. Все коренья были целы, но до рыбы добрались муравьи. Сушёную рыбу он плотно наглухо оплёл листами тростника и закрепил на высоком кусте, но муравьи успели поживиться. Однако путника это не очень расстроило; у него было достаточно запасов на долгий путь.

Заснуть он не мог долго; кто-то сидел на одном его ухе и жалобно уговаривал его вернуться к озеру, расписывал изобилие оазиса и пугал ужасами пустыни впереди. На другом ухе сидел кто-то, настолько уверенный в необходимости идти к людям, что даже не считал нужным говорить об этом, но очень многозначительно молчал...

Утром, прежде чем продолжить свой путь, странник какое-то время колебался - может оставлять вешки, чтоб было проще вернуться к озеру? Он точно знал, что спасение в одном - выйти к людям, он прекрасно понимал, что благоденствие на озере с его чистой водой и массой рыбы всего лишь временное спасение - но почему же так тянет вернуться на озеро?

Он пошёл дальше, не оставив никакого маяка.

Шёл он быстро; всё же хорошо подпитался на озере. И степь впереди от чего-то казалась ему теперь совсем другой. Толи действительно почва и травы здесь были какими-то другими, толи после отдыха всё казалось менее пугающим, но второй день он шёл легко и ничего вокруг и впереди его не пугало.

Палочка рогоза, неочищенная нижняя его часть очень долго сохраняет влагу в своей пористой мякоти. В корзинке у путника было много таких палочек. Но в полдень на привале он обнаружил, что сок в мякоти начал портиться. С огромным сожалением он заставил себя выбросить этот запас. На озере он восстановил не только физические силы - в голове тоже прояснилось, и рисковать сознанием, глотая забродивший сок, он не хотел. К тому же травы вокруг поднимались всё более пышные, и в росе недостатка не было.

И действительно, роса утром была обильная и он, уже отработанными движениями ловко собирал её и пил. И когда, позавтракав сушёной рыбой и закусив корень солодки, он двинулся в путь, он шёл бодро.

Он шёл и постепенно убеждался всё больше - да, его продвижение до озера и его продвижение после - два разных похода. Словно спортсмен, после упорных тренировок, отдохнув, вышел на поединок с хорошо изученным соперником. "Нет, - поправил он себя, - вышел на хорошо изученную дистанцию - соперников тут нет".

Да, местность изменилась, стала менее выжженной, земля помягче, более богата растительностью и рельеф разнообразней, но что-то ещё указывало на то, что всё теперь по-другому и озеро он покинул не зря. Что точно указывало, он толком не понимал, но чувствовал - идёт он в правильном направлении и впереди избавление.

Запасы сушёной рыбы были разделены на брикеты, плотно оплетенные листом. Один день - один брикет. Брикетов осталось три. Пять корешков солодки. И масса зёрен, семян и росы вокруг - подбадривал он себя. Три брикета - три дня, а потом, а дальше что? "Что Бог пошлёт" - говорил он себе, и шёл и шёл дальше.

Шёл он теперь не спеша, размеренным ритмичным шагом; экономить силы, распределяя их на весь световой день, он уже научился. Солнце перевалило за полдень и скоро наступит прохлада, но...Но какая вкусная вода в озере, какая холодная, а в тени обрыва даже в полдень прохладно, а сколько рыбы...Его физически влекло назад, он изнывал от желания вернуться к озеру; броситься в воду, почувствовать блаженство невесомости, напиться чистой воды, наесться свежей рыбы, разлечься в тени...чего ещё нужно? И ему приходилось заставлять себя шагать вперёд в неизвестность, оставляя позади все эти соблазны. Он знал, что сейчас нельзя останавливаться, что он должен двигаться до вечерней прохлады, что если он опустится на землю сейчас, то до утра уже не поднимется и значит, потратит треть дня. Треть дня продвижения, это очень много. Время и расстояние - это всё, чем он располагает. Время измеряется пройденным расстоянием. Расстояние измеряется затраченным на него временем. Но, если точнее - измеряется всё затраченной силой. И прежде всего не физической силой. Самый главный враг это не страх пропасть в пустыне, самый главный враг - забыть главную цель своего пути. И время, и расстояние это всего лишь данный путь к спасению. Во всех смыслах...

Небо впереди становилось всё более густого, насыщенного голубого цвета. При всём ослепляющем пекле, при всей чистоте небосвода, при всём равномерно распределённом свете, путник чётко различил - впереди небо меняет цвет. Очень далеко впереди за горизонтом небо темнее; бескрайняя прозрачная высь сгущается, синева неба уплотняется. Это означало, что ландшафт там другой. Поверхность земли влияет на цвет неба. Другой ландшафт... Едва заметное изменение тона неба взволновало путника. Ему уже в который раз припоминалось, что старые люди, опытные рыбаки, земледельцы могут предсказывать погоду по каким-то едва уловимым признакам. Все эти дни он вглядывался в небо, с надеждой увидеть тучи и напиться дождевой воды, получить облегчение прохлады. Но, наблюдая спектр лучей, бесконечную перемену оттенков небосвода, отмечая тонкости движений воздушных масс, он так и не вывел никаких закономерностей, не отследил никаких признаков перемены погоды. Может быть, просто потому, что явных перемен погоды во все эти дни и не было. И сегодня погода была как всегда. Но почему-то он понял, что эти изменения небесного цвета указывают на перемену не погоды, что-то говорило ему, что скоро переменится всё. Он сам толком не мог объяснить, почему он в этом уверен, но он уже не сомневался - пустыня заканчивается. Эта плотная синева неба впереди сияла такой надеждой, в которой не было места никаким сомнениям, и он упорно шёл до самых сумерек.

А вечером, устроив ночлег в пологой впадине, он доел последнюю рыбу и, закусив солодик, долго лежал, глядя в небо; предчувствие важного события не давало заснуть.

Утром он молился дольше обычного; он старался, прежде чем вступить в этот день, что-то зафиксировать, что-то накопленное в себе, хотел что-то сохранить. И, отправившись в путь, он был уверен, что пустыня скоро закончится, что испытания его скоро прекратятся, и прекратятся не трагически, но так же он теперь знал, что не это самое главное.

Путник не ошибся в своих ожиданиях; небо впереди сегодня было другим, ещё более плотным, более синим, вдали в вышине темнели облака, и горизонт изменился; за-над обычной гладью дали виднелся как бы второй горизонт и он был не ровный, там проступали вершины холмов, и расстояние указывало, что это настоящие высокие холмы. По мере того как поднималось Солнце и продвигался идущий, местность перед ним оживала; травы поднимались всё выше, чаще летали птицы и душистый воздух не спешил отдавать утреннюю свежесть и уступать пространство пеклу, а синева неба впереди становилась всё гуще. Он вглядывался вперёд и в дневном свете всё чётче различал, как вырастают вершины холмов. Между холмами и путником было огромное расстояние, и он видел, что это уже другое пространство, он угадывал, что впереди будет низменность и предполагал, что в ней может быть, но боялся даже воображать это. Посасывая солодик, ритмично взмахивая палкой, путник шёл быстро, но не торопливо.

Постепенно преображаясь, равнина обозначала впереди чёткую рельефную полосу, и путник уже знал, что за ней будет совсем другая земля; покажутся луга, и возможно на тех холмах будут леса и наверняка меж ними... И он уже спешил и спешил вперёд; Солнце поднялось в зенит, но сегодня он не боялся пекла, не отыскивал где укрыться, и упорно продвигался дальше, шёл, не экономя сил, уверенный в свой правоте.

И чуть за полдень он достиг этой полосы, края равнины, с которого он увидел отлогую низину и яркие зелёные луга в ней, и высокие деревья и холмы дальше и меж ними вдалеке сверкая роскошными разливами, струясь мощными потоками, текла река - пустыня осталась позади. Человек опустился на землю; челюсть у него задёргалась, от неожиданных слёз он часто заморгал и, потирая глаза, смотрел и смотрел на реку. Река - это всё, река это вода, это еда, это дорога, это люди.

Но, уже ориентируясь в расстояниях, он понял, чтобы добраться до реки засветло, ему надо поторапливаться. И передохнув совсем недолго, он продолжил свой путь и скоро спустился в зелёную долину. И откуда то взявшиеся силы толкали его вперёд и ноги сами спешили вынести его к реке. Он успокаивал себя, унимал волнение; всё приобретённое с ним, никакая внешняя среда ничего ему не прибавит, не отнимет, но ноги сами несли и несли его дальше. И взобравшись на холм, он с жадностью впился взглядом в богатый ландшафт и увидел то, что ожидал увидеть все эти дни - четко различимую полосу растительности на равнине - культурные посадки, возделанное поле или что-то, указывающее на какую-то другую деятельность человека. Эта рукотворная полоса была совсем рядом, и путник прибавил шагу.

И со следующего пригорка он увидел огромный луг, и дальняя его часть была скошена и сено собрано в стройные копны и меж ними пасётся лошадь, а ещё чуть дальше стоит телега и от неё натянут брзент и под ним сидят люди: мужчина, женщина, два мальчика и девочка. Путник сел, сжав до хруста кулак, потёр заросший подбородок, громко крякнул, мотнул головой, откашлялся, закусил корень, поднялся и пошёл, как только мог быстро пошёл к людям.

Первым его заметил гнедой жеребец, у которого на переднем правом копыте разболталась подкова; он поднял голову, внимательно посмотрел на идущего человека, глубоко вздохнул, солидно фыркнул и продолжил спокойно щипать траву. Путник хотел броситься вперёд и бежать и кричать, но в груди у него что-то перехватило, ноги бессильно затряслись и, упираясь на палку, он остановился; стоял и смотрел на людей. В пьянящем аромате скошенной травы он различал запахи костра, смазанной дёгтём телеги, печёного хлеба, женщины, мужчины, детей, лошади, мокрого железа косы и голова у него пошла кругом от такого потока информации в запахах и от любви к людям. Пытаться кричать, не было смысла; ещё слишком далеко и путник, унимая волнение, двинулся вперёд. Люди под навесом, сидя вкруг, ели и не смотрели по сторонам. Но из-под телеги выскочили две собаки и, залаяв, побежали к путнику. Женщина встала и посмотрела, куда побежали собаки. "Батюшки святы, никак скиталец какой..." - всплеснув руками, сказала женщина. Путник не слышал её голоса, но каким-то образом он знал, что она сказала эти слова. Муж оглянулся, встал, присмотрелся, взял фляжку, сказал жене: "Обождите пока" - и пошёл за собаками к путнику. Собаки: большой серый кобель и маленькая белая с чёрными пятнами сучка бежали к путнику и лаяли. Кобель гавкал глухим грозным басом, маленькая часто звонко тявкала. Путник остановился и, повиснув на палке и улыбаясь, смотрел сквозь слёзы, на людей. Приблизившись, кобель перестал лаять и подошёл, принюхиваясь и мирно поглядывая на гостя, он понял, что этот человек не опасен, но маленькая собачка продолжала звонко заливаться - её смешил вид этого человека. Детишки, что-то весело переговорив с матерью, побежали вслед за отцом. Мужчина, идя широкими шагами, быстро приближался. "Надо будет сказать ему, - подумал путник, - что у коня подкова разболталась...". Мужчина, подходя, протягивал путнику флягу с квасом. "...Да он уж осматривал".

КОНЕЦ.

Оставить комментарий © Copyright Радугин Михаил Владимирович (mihail.radugin) Размещен: 14/09/2020, изменен: 14/09/2020. 508k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:

Радугин Михаил Владимирович : другие произведения.

В пути