Аннотация: журнал "Веси" #7-8 январь 2010, журнал "Разноцвет" #5 2010
Вести с фронта
Бац! Трубы уходят нотой выше. Бац! - повторяют литавры. Бу-бубу! - трубы несут мелодию вперёд, вверх, вниз. Бу-бу! - почти уже басом и снова вверх. Невидимый оркестр где-то там в динамиках. Оркестр играет марш. Бац! - закрепляют такт литавры.
Толпа слушает молча, напряжённо, привычно. Каждый месяц - Бац! Бу-бубу! Вверх, вниз и вперёд, вперёд, туда, в известное и такое неизвестное. Что там? Как там?
Двенадцать молодых парней стоят шеренгой, слушают, смотрят, хотят запомнить каждое мгновение, сохранить, вглядываются в толпу, и спрашивают, спрашивают себя - Как там? Что там?
Бу-бубу!
Бац!
Оркестр резко смолкает и над площадью нависает тишина. Кто-то вздрагивает, вздрагивает от тишины. Толпа молчит и смотрит.
- Сограждане! Люди! - человек на трибуне строг и подтянут. - В тяжёлое для нашей планеты время мы должны быть сильными. Там, - рука указывает на запад. - Там идут бои. Трудные, кровопролитные. Там мы, земляне, ведём освободительную войну. Это наша планета. Миллиарды лет эволюции которую мы прошли здесь, даёт нам право называть Землю своим домом.
Вздох, напряжённое движение рукой. Толпа слушает, молчит и смотрит. На её лице отражение войны, чёрные платки, проплаканные ночами глаза. Сотни матерей здесь. Они смотрят на парней, все до единой, смотрят на двенадцать восемнадцатилетних мальчиков, как когда-то на одного своего, в прошлый раз, год назад, два, три...
- Вот уже пять лет, как продолжается эта кровавая битва. Война, которая приносит миллионные жертвы. Но если мы не будем противостоять, если мы сдадимся - жертв будет больше. Они уничтожат нас всех!
Снова вздох. Человек на трибуне переводит дыхание. Двое парней нервно переминаются с ноги на ногу. Толпа слушает.
- Эти двенадцать юношей, достигшие восемнадцати лет, будут сражаться за нас. Да, за нас. Они будут очищать нашу планету от агрессоров. Слава их матерям, которые воспитали их верными долгу, сильными и достойными. Мы победим!
Бу-бубу! Из динамиков снова оркестр. Бац! - литавры бьют так, что сердце сжимается в маленькую точку.
К парням подбегает лейтенант и указывает рукою на "Урал". Поворот, нечёткий, расхлябанный, шаг нестроевой, медленно, неуклюже.
- Костя! Алёша! Сынок! - доносится из толпы. Поверх труб, поверх литавр. - Сынок, береги себя! Парни оборачиваются, машут. Одни машут - отстань, другие - я ещё здесь, я вернусь. Лица сосредоточены, в глазах испуг, в глазах тяжёлые мысли.
Бац! - заглушают его крик литавры. Бу-бу! - надрываются трубы.
Пожилая женщина, красные глаза, большие, с ещё большим страхом в глубине. Она вытягивает голову, жадно, пытаясь поймать его слова.
- Алёша, - раз за разом, словно заклинание шепчут губы.
Он машет, пытается улыбнуться, ловит её взгляд.
- Мы победим, мама! Я вернусь!
Бац! Бу-бубу! Трубы выше, громче, вперёд, вперёд, не останавливаясь. Она видит только его губы, хочет прочитать по ним, но не может.
- Я вернусь, мама!
Он вернулся через два месяца. Глубоко в ночь, на небе тонкий серп луны.
Слабо три раза в окно, потом чуть сильнее в дверь. Мать должна быть дома. А где ей ещё быть?
Он осмотрелся, прищурившись, туда в темноту, в глазах напряжение, без страха, с усталостью.
В доме послышались шаркающие шаги.
- Кто там?
- Мама, - беззвучно от нахлынувших чувств, потом уже шёпотом. - Это я мама, открой.
Два щелчка, замок, открывшаяся дверь, материнские объятия, от которых, наконец-то, становится спокойней и чуть легче.
- Мама не плачь, - шёпотом, сам еле сдерживая слёзы. - Мама, всё хорошо.
- Мы выиграли? - руки щупают лицо. - Сынок, ты очень похудел.
- Я знаю мама, послушай меня мама, ты должна понять, у меня мало времени, они ищут меня.
- Кто они? Сынок, почему ты так похудел?
- Мама, ты не о том. У меня мало времени. Я не знаю, что мне делать, мам, они ищут меня.
- Господи, ты сбежал? - руки гладят по волосам, нежно, по-матерински. - Тебе стало страшно, Алёша? Ты сбежал? Это ничего...
- Нет мама, я должен сказать, я не знаю. Ты же поймёшь, мама?
- Тебе, наверное, стало страшно? Я понимаю сынок, понимаю. Мы завтра пойдём в военкомат и ты вернёшься на фронт.
- Нет никакого фронта, мама.
- А помнишь, как ты в детстве испугался собаки? А потом подрос и уже не боялся.
- Ты меня не слушаешь мама. Нет никакого фронта. Нет никакой войны.
- Когда подрос уже не боялся, - повторяет она задумчиво.
- Мама, есть что-нибудь перекусить? Я очень голодный, мам.
- Ой, что же это я? Сама не догадалась.
Она разжимает объятья, через силу, и бежит внутрь дома, в темноту, включая на бегу свет. Свет больно ударяет в глаза, он проходит на кухню и садится за стол.
- Что ж это я сама не догадалась? - укоряя себя, спрашивает и спрашивает она, копаясь в холодильнике. - Сейчас, сейчас. Только разогрею.
Она оборачивается, тарелка летит из рук.
- Алёша, - слабым шёпотом, не слышным из-за бьющейся тарелки, одним выдохом, одним сжатием сердца.
Его одежда грязная, разорванная, щёки ввалившиеся, серое лицо и мёртвые глаза. Она смотрит и не узнаёт. Перед нею не её сын. Перед нею чужой человек, немного похожий на её сына.
- Алёша, - из глаз снова слёзы, и она, присев, начинает собирать варённые картофелины в разбитую тарелку. Он бросается помогать.
- Чего ты мам? Чего?
- Посмотри, - кивает в сторону зеркала.
Он подходит и молча смотрит. Проводит рукою по щеке, по лбу и нервно оборачивается, словно что-то вспомнив.
- Это ничего, мам. Я просто... Мама - это всё не важно. Мне нужно уходить. Они ищут меня. Не разогревай, мам, не надо. Сложи в пакет. Пусть холодное.
- Мы завтра пойдём в военкомат. Они простят. Ты снова попросись на фронт. Они простят.
- Мама, фронта нет, - он повторяет холодно, без чувств, уже на автомате. - Они давно победили. Мама, они привезли нас в какой-то лагерь, а там... - тяжёлый вздох, ещё один. - Там трупы мама, без голов. И они. Много их. Они такие же как мы, только маленькие щупальца вот здесь, - он тыкает грязными пальцами в свой подбородок. - Такие маленькие, почти незаметные щупальца, мама. Я не знаю, как мне удалось. Мне повезло, мама. Я спрятался в трупы, в безголовые трупы. Они едят наши головы, мам.
- Мы завтра пойдём. Прямо с утра. Тебе нужно помыться, Алёша. Ты такой грязный.
Руки кладут в пакет картофелины.
- Завтра, сынок, прямо с утра.
Булку хлеба и консерву.
- Они простят, сынок.
- Мама, мне нужно идти, прости. Я не хочу к ним. Они едят головы.
- Хочешь, я котлет сделаю?
- Не надо, мам, этого хватит.
Он подходит, обнимает, её глаза наполняются слезами, всё расплывчато, она смотрит на него и не узнаёт.
- Алёша, а как же эти передачи с фронта?
- Не знаю, мам. Может, они снимают специально. С другими. Нас они сразу в лагерь, и там головы... Всё, мам, я должен идти. Я должен.
Резкий разворот, она семенит следом, не поспевая, губы повторяют, как заклинание - Они простят, простят, простят.
После яркого света не видно ничего. Она полсекунды видит его спину и потом тьма, тьма вокруг, ночь и тонкий серп луны.
И вдруг, как будто - Мама!
И она бросается с крылечка в темноту. Где-то там, впереди, шорох, там борьба, и снова - Мама!
Она уже здесь, рядом... но вокруг только тьма и больше ничего. Только тьма и безразличный серп луны.
Бац! Трубы уходят нотой выше. Бац! - повторяют литавры. Бу-бубу! - трубы несут мелодию вперёд, вверх, вниз. Бу-бу! - почти уже басом и снова вверх. Невидимый оркестр где-то там в динамиках. Оркестр играет марш. Бац! - закрепляют последний такт литавры и нависает тишина.
Толпа молчит и слушает. Слушает тишину, смотрит на человека на трибуне, привычно, с пониманием, идёт война, долгая, кровопролитная и всё это необходимость. Потом, когда война закончится всего этого не будет. Не будет этих двенадцати мальчишек каждый месяц, не будет этого марша, этих чёрных платков и проплаканных глаз...
- Мы должны быть сильными. Пока идёт эта кровопролитная война мы должны быть крепки духом...
- Простите моего мальчика! - как взрыв, как сжимающий сердце удар литавр, голос в перемежку с рыданием. - Он просто испугался! Отпустите его, умоляю вас. Верните мне сына!
Толпа вздрагивает, человек на трибуне наклоняется к стоящему рядом, что-то шепчет.
- Умоляю вас! - разрывается женский голос.
- Сын этой женщины дезертировал с фронта, - холодно говорит человек с трибуны.
Толпа с презрением оборачивается в сторону голоса.
- Мы не можем его вернуть, потому что не знаем, где он прячется.
- Ты лжёшь! Ваши твари схватили его возле дома. Лжец!
Толпа приходит в движение. Кто-то ударяет кричащую женщину, кто-то громко кричит:
- Заткнись, шлюха!
- Найдите этого ублюдка и расстреляйте!
- Правильно, в расход дезертира.
- Они едят их головы! - двое хватают женщину под руки и тащат из толпы. - Они едят их головы! Они съели головы ваших сыновей!
Женщину заталкивают в чёрную машину.
- Извините, - спокойно говорит человек на трибуне. - Это единственный случай дезертирства, и мы знаем, что единственным он и останется. Потому что, когда я смотрю на этих двенадцать юношей, мне хочется сказать только одно - среди них дезертиров быть не может. Я знаю, что они сложат свои головы ради победы, рады того, чтобы мы жили счастливо на этой планете. Слава их матерям, которые воспитали их верными долгу, сильными и достойными. Мы победим!
Поворот, нечёткий, расхлябанный, шаг нестроевой, медленно, неуклюже, двенадцать парней идут к грузовику.
Человек спускается с трибуны, тяжело вздыхает, и слегка пригнувшись, исчезает в бронированном джипе. Бесшумно захлопывается дверца. Человек снова вздыхает.
- Тяжёлый день, господин Иин? - водитель заводит двигатель и машина мягко трогается.
- Ничего, ничего, Ииар, всё нормально - господин Иин, отдирает от подбородка маленький, белый пластырь в форме полумесяца, бросает его себе на колени и откидывается на спинку сиденья. - Всё нормально.