А шум все усиливался и не давал спать. Мне казалось, что источник этого шума совсем близко, что он буквально где-то рядом, стоит только протянуть руку, как я смогу почувствовать его хаотичное движение на кончиках пальцев. Я даже визуально представлял его сквозь полусон, лежа с высокой температурой, когда в раскаленной и тяжелой голове все мешается и варится на медленном огне - представлял в виде различных по диаметру, плотно сжатых из пыли и мелкого бытового мусора пульсирующих сфер, повисших над моей кроватью. Шары вибрировали и гудели. Те, что были побольше, пульсировали и гудели громче, чем те, что были поменьше. И с каждой такой пульсацией сферы незаметно поглощали окружающую пыль и мусор в себя, становясь на миллиметр больше, что позволяло им шуметь громче и напористей.
Это приводило к тому, что шары, увеличиваясь неравномерно, начинали гудеть с разной тональностью и продолжительностью, непроизвольно создавая ритмичные звуки разного характера, которые казались мне, в моем бреду, весьма мелодичными. Но эти случайные попытки музицирования, мыслимые только у меня в голове, прерывались в самых неожиданных местах пугающим яростным криком, исходящим от всех шаров сразу; в этот момент они как-то странно набухали и чуть ли не взрывались от переполняющей их ярости. И хотя какое-то время после этого шары не двигались и, кажется, молчали, я все же слышал тихое гудение, исходящее от них, но которое не имело никакого отношения к тому рисунку, который они пытались мне показать. Как бы то ни было, напряжение спадало и мои маленькие круглые друзья продолжали играть, но уже с нарастающей агрессией, что хорошо чувствовалось в том звуке, который они издавали.
Я понимал и старался не забыть даже в самые сложные минуты, кто здесь зритель, а кто артист. Как благодарный зритель я внимательно слушал и не показывал, когда мне что-то не нравилось или раздражало. Хотя я и боялся, что меня сочтут излишне покладистым, я бы даже сказал бесхребетным слушателем, ради внимания которого не стоит и стараться, но еще больше я боялся, что меня сочтут неблагодарным, отнимающим время у тех, кто с временем на "ты". Я это все говорю к тому, что всегда наступал такой момент, когда уже невозможно было различить что-либо в том шуме, который окружал меня со всех сторон, который сдавливал меня со всех сторон так, что казалось, будто меня пропускают сквозь мясорубку и мои барабанные перепонки лопаются, истекая кровью, от того, с каким оглушающим треском ломаются мои кости. И единственным способом пережить это было дистанцироваться от всего происходящего, полностью уйти в себя и каждой клеткой своего организма попытаться выдержать атаку этих монстров.
В конце я уже не знал ни кто я, ни где я. Был только шум, в котором затерялось где-то мое "я". Не знаю, что они хотели этим добиться, увеличивая децибелы воспроизводимого звука. Я думаю, это была вынужденная для них мера, потому что она всегда заканчивалась тем, что они бесшумно взрывались, оставляя меня одного.
Когда они уходили, мне требовалось еще какое-то время, чтобы собрать себя и осмыслить, но происходило это уже в тишине, покойной и пьянящей тишине.
Перед тем как заснуть, я почему-то вспомнил, как в детстве шел с мамой через психиатрическую больницу. Я запомнил эти низкие окна в стальных решетках, и как из них кто-то, высунув руки и пытаясь дотянуться через решетку до нас, кричал о каких-то трамвайных билетах. Взрослые девочки, идущие рядом с нами, посмеивались. Я не смеялся, я уже тогда знал, что без трамвайного билета никуда не уедешь. И, кажется, тогда впервые понял, как безжалостен чужой смех.
Я прислушивался к этим воспоминаниям, а также к окружающей меня тишине, но всё во мне молчало. Я проваливался в болезненный и скоротечный сон без сновидений.
Во время болезни я всегда чувствую во рту вкус морской воды: едкий, соленый, с резким отталкивающим привкусом грязных водорослей. Я пытаюсь не захлебнуться собственной рвотой и со сдавленным стоном переворачиваюсь на живот, опуская голову за кровать. Но из-за рта вылетает лишь облачко неприятного запаха.
Я боюсь лишний раз пошевелиться, так как любое мое движение отзывается болью во всем теле. Мне начинает казаться, что я - огромный каменный собор, который начал разрушаться и постепенно съезжать с холма, на котором был выстроен, в глухую и заросшую чащу. Любое мое движение, любая попытка пошевелиться приводит к разрушительным последствиям - мне стыдно, но я рассыпаюсь, и в образовавшиеся в моих стенах, в моих причудливых изгибах дыры и провалы залетает случайный ветер. Он злобно воет у меня внутри, и мне больно.
Я снова слышу шум, но больше ничего не вижу. Я сплю. Возможно, этот необъяснимый шум - я сам. И чем дальше он от меня - а с каждой минутой я все больше и больше сомневаюсь в его реальности, как впрочем, и в своей - тем больше я склоняюсь к мысли, что он является моей галлюцинацией. Я начинаю воспринимать его как неотделимую часть своего бытия; я размышляю над тем, слышит ли его еще кто-нибудь или нет, а если слышит, то что при этом чувствует.
Постепенно шум усиливается, но я не могу проснуться, я забыл, что шумит. Я понимаю, что так дальше не может продолжаться, что пора прекратить это все, но когда я пытаюсь что-то изменить, я падаю еще глубже, не в силах достучаться до того, кто спит там наверху, несмотря на разрушительный шум снаружи.
Я, кажется, потерял сознание, потому что не помню, как наступило то утро, когда меня не стало.
Это удивительное ощущение, но утром, когда я проснулся, я не нашел себя в своей кровати, в которой еще совсем недавно спал.
Кровать пахла потом и слезами. Не обнаружил я себя и на кухне, хотя частенько там бываю. Когда я было уже совсем поник, я заметил за окном радугу. Это было в высшей степени удивительно, потому что у меня в квартире никогда не было окна. На самом деле это подвал, но я здесь живу, ем и сплю. Не могу точно описать, что увидел за окном - это смазанное воспоминание, - но там был новый день, который меня очень порадовал. Я люблю начало нового дня, он напоминает мне, что все еще впереди, нужно только идти, не останавливаясь
Я ходил по квартире, вынюхивал, вглядывался - осматривался, в общем. Когда мне это наскучило, я решил прогуляться по-настоящему - выйти наружу и немного побродить, нагулять аппетит - хотя я не помнил, когда в последний раз ел.
В этот самый момент я начал кое-что понимать - а именно тот незначительный факт, на который до сих пор имел неосторожность не обращать внимания, - я совершенно не помнил того, что со мной происходило минуту назад. Я блуждал по квартире часами, но не помнил, какими маршрутами. Я был минуту назад там - или здесь? Что я делал минуту назад было для меня столь же далеким, как звезды в небе за окном, - а уже начало темнеть, но я пропустил этот момент. Обрывки моих воспоминаний - это как островки в бушующем море, - они прочны, но их накрывает волнами так, что не разглядеть.
Это было странное ощущение - я искал дверь, но забывал, зачем она мне, а когда вспоминал, забывал, что я ищу. Я бы мог написать себе записки, чтобы не забывать, но я не понимал, зачем мне записки, когда я ищу дверь, которую я забыл минуту назад, потому что вспоминал, что я ищу дверь.
За всеми этими переживаниями я не заметил, как наступила глубокая ночь, когда часы пробили двенадцать, и все стало как прежде, - я вдруг увидел и узрел то, что отпечаталось в моем сознании незаживающим клеймом, - я весь день смотрел и наблюдал за вещами, и вот они стали смотреть и наблюдать за мной. Из темных углов выглядывали многочисленные подземные жители, а в единственное - и успевшее уже стать мне родным - окно стучали ветки недружелюбных деревьев. Я их никогда не любил, эти деревья, потому что знал, что в их стволах гниют и служат им питаньем человеческие тела. Я не хотел стать одним из них, не хотел стать для кого-то едой. Я избегал любых деревьев, особенно ночью, когда те не боятся ненужных взглядов, а я ведь знаю, что нет ничего больнее взглядов, я сам такой, сам весь в шрамах и порезах.
Я сел на кровать, но кровать не держала меня. Мне пришлось встать и стоять. Я слышал как надо мной и подо мной кто-то шушукается, но, как и все ожидающие, случайно услышав то, что не предназначено для их ушей, я старался делать вид, что ничего не происходит. Когда я устал, я присел, а потом и прилег на пол. Я чувствовал на полу запах своих шагов, но меня это не очень заботило, я быстро к нему привык.
К чему я не мог привыкнуть, как ни старался, так это к нависшей надо мной туче. От нее было много шума и неприятностей - ей было тесно, она не могла развернуться так, как ей удобно, и из-за этого много сквернословила, грозя, рыча и проклиная.
Я не пытался ее прогнать, мне даже было неловко, что я доставляю кому-то столько неудобств. Чтобы как-то помочь ей адаптироваться к новым для нее условиям, я старался быть максимально незаметным, надеясь, что она забудет о моем существовании и полностью погрузится в свое.
Я лежал и смотрел в потолок, на разные узоры, которые на нем рисовал. Сон все не шел, и от скуки я стал выстраивать воображаемую пирамиду из своих слов и мыслей. Получалось плохо, потому что трудно сконцентрироваться на чем-то своем, когда над тобой висит говорящая туча.
Тогда я стал смотреть в одну точку на стене, как раз туда, где отклеился кусочек пожелтевших обоев, отбрасывающий диковинную тень, похожую на многих животных сразу, - смотреть без всяких мыслей и идей, но испугался, когда предметы стали исчезать прямо у меня на глазах. Мне пришлось встать и перевязать цепями самые ценные из них. Я еще некоторое время не ложился, наблюдал за тем, что происходит, но затем все же заснул. Это странно, учитывая, что меня больше не существовало, но, тем не менее, я забылся и видел цветные картинки.
Наверное, мне не стоило спать, так как утром мое положение только ухудшилось. Я это почувствовал еще до того как проснулся, почувствовал, что что-то изменилось и не в лучшую для меня сторону.
Когда я встал и огляделся, я понял, что: ничего больше мне не принадлежало, я остался совершенно один. Больше никто не шумел и не наблюдал. Предметы и вещи, окружавшие меня, потеряли всякий окрас, они стали окаменелостями под беспощадным грунтом времени, которые больше не могут никому принадлежать. Я бы среди них равной им единицей, таким же каменным гостем в этой промозглой и чужой всем могиле: я больше ничего в себе не держал, мне оставалось только стать достоянием чей-то покинутой истории.
Я с трудом передвигался, ибо каждое мое движение было заведомо бессмысленным. Я не мог ничего разглядеть перед собой, хотя было, кажется, светло, но все терялось под моим взглядом, тускнело и пропадало, так что куда бы я не посмотрел, везде было одно и то же. Я пытался услышать, как отсюда уходит последнее воспоминание, но слышал только ветер, который теперь был везде, даже там, где совсем недавно был я.
Я видел себя во всех зеркалах, но понимал, что зеркала врут - и что бы не происходило, что бы не менялось, отныне я часть своего бытия, которое закончилось примерно в тот момент, когда все во мне остановилось.
Мое незримое вечное счастье леденело в беззвучном крике радости, пока где-то по покинутым дорожкам, под родным свинцовым небом, под шаловливым и вечно молодым дождем, тяжело шел Он, шагал и вытаптывал свою Историю, растил своего Бога и тихо напевал свою Весну. Он шел и шел, и все в нем мешалось, рождая тихих, грустных и веселых жителей Земли.