С такого погожего весеннего дня начинается множество историй... Такой день подобен вокзалу, с которого уходят эшелоны безумной любви и трагического предательства, или - пристани, от которой отчаливают корабли героических сказаний и захватывающих приключений. Вот и я отправляюсь в свой путь... Но где уж моему бестолковому рассказу, похожему скорее на старую посудину, утлое суденышко, нелепую колымагу, - тягаться с этими гигантами: кораблями и эшелонами!..
Весь этот прекрасный день Лучик посвятил уединению, затворничеству в своей неуютной комнате, служению над алтарем неинтересной книги суровым богам просвещения. Он старался, как мог, не замечать его присутствия: бодрящую смесь тепла и прохлады, приятную легкость воздуха, радостное волнение начала, а тот (день) пытался пробраться в его неприбранную келью: маячил косыми лучами солнца на подоконнике, махал веселой требухой мелких пылинок у него перед носом, гремел отдаленными ударами мяча, сигналил возгласами обезумевших футболистов, шелестел зелеными ветками, шуршал занавесками, гулко цокал каблуками и шаркал бесчисленными ботинками... Зря старался! Сегодня Лучик отверг его и предал анафеме; решению своему не изменит, каких бы благ этот день ни сулил!..
Решение было принято за завтраком, вернее - было навязано... Мама сказала:
- Смотри, какая хорошая погода! Шел бы ты погулять, а то протухнешь окончательно! - сказала с таким отвращением, будто он уже окончательно протух, а она не успела донести меня до помойного ведра.
Мама обладала великим даром превращать завтраки, обеды и ужины в кромешный ад. (Еще к этому списку следовало добавить визиты к родственникам, приемы гостей, походы за покупками и так далее...) Если верить ее непрестанным жалобам на ветхое здоровье, несчастливую судьбу, жестокосердный свет и - в особенности! - на сына-неудачника, она коротала свои дни в чертогах гиены огненной и не теряла надежды увлечь Лучика за собой - в любимые серные котлы!
Он ответил ей твердо, стараясь не показать, что задыхается от гнева и обиды:
- Нет, не пойду!
- Почему? - допытывалась она с особой материнской ненавистью. - Почему все нормальные люди с удовольствием гуляют в такую погоду, и только ты сидишь дома, бесишься со скуки? Почему у тебя нет друзей?!
Ох уж эти "нормальные люди"! Ну, сколько можно ставить их в пример?! Неужели она не понимает, что для Лучика норма - недостижимый идеал!
- Я не бешусь! - прошипел он. - Мне надо готовиться к экзамену!
Ему ужасно хотелось кричать и топать ногами, но домашние законы, установленные еще при жизни отца, запрещали детям (то есть ему) повышать голос на родителей.
- Надо вести человеческий образ жизни!..
- Имею я право не гулять, когда мне не хочется!
- Но ведь это ненормально!
...В конце концов, лопнуло его тренированное терпение: резким, отчаянным движением он положил на тарелку недоеденный бутерброд, поставил чашку в раковину (еще один домашний закон гласил: "грязная посуда ни при каких обстоятельствах не остается на столе") и удалился в изгнание, хлопнув за собой дверью.
...И вот теперь заключенный в четырех стенах, он сидит за письменным столом над весьма неинтересной книгой, перечитывает в сотый раз малопонятное предложение, пережевывает и перемалывает свою обиду, отгоняет от себя недозволенные мысли о страшной мести за поруганную молодость... Но вдруг откуда-то - с околицы мира звуков - до него доносится его собственное имя... а за ним, как ни странно, - и фамилия. Низкий, приятный голос взрослого мужчины пытается выяснить, где тут проживает такой-то и такой-то... Детские голоса отвечают ему наперебой, называя разные подъезды и разные квартиры. Не отрывая глаз от постылого предложения, он начинает следить за происходящим и весь превращается в слух.
...Теперь взрослый выясняет местоположение лучикова окна. Дети галдят и, должно быть, показывают пальцем. "Значит, вот это, третье справа, с белой занавеской, на первом этаже?" - переспрашивает неведомый пришелец. Получив единодушный утвердительный ответ, голос добавляет: "Ладно, сейчас проверим..." Дальше Лучик слышит, как он дает указания какому-то неизвестному, безмолвствующему лицу... "Ну-ка, пошли... Давай, становись вот сюда... Пригибайся... Так... Теперь держись за стену... Осторожненько!.. Вот так..."
За окном кто-то топчется и шевелится...
Оторвав глаза от книги, Лучик с ужасом обнаруживает, что над подоконником возвышается бюст незнакомого человека в военной форме. Сначала он замечает большие серебряные звезды на его погонах, явно соответствующие какому-то высокому армейскому званию, лишь потом внимание схватывает лицо незнакомца, оказавшееся весьма непривлекательным: круглым, смугловатым, с неприятными оспинами; глаза - ни злые, ни добрые, немного хитрые, волосы черные, прилизанные, с заметными блестками перхоти. Такое лицо принадлежит, как правило, ушлому хозяйственнику или ленивому повару... Он подмигнул Лучику, огляделся, вытягивая удивительно-короткую шею, смерил взглядом рачительного хозяина и комнату и ее обитателя, снова подмигнул и крикнул кому-то с явным удовлетворением: "Все в порядке! Снимай! Только, ради Бога, осторожно!".
Сереброзвездый пришелец закачался, подался назад, дернулся вниз и исчез из поля зрения... Опомнившись от удивления, Лучик бросился к окну.
От окна поспешно удалялось двое военных. Они безбоязненно пересекали цветочную клумбу, оставляя за собою изуродованные растения. Одним из них был тот самый обладатель великолепных погон, второй - высокий худенький солдатик, должно быть, - то самое "безмолвствующее лицо". Правой рукой он поправлял ремень, левой - держался за помятую поясницу. Лучик понял, что сереброзвездый только что залезал солдатку на плечи.
"Хорошо быть военным, - подумалось ему. - Можно безнаказанно вытаптывать гражданские клумбы. Куда подевались все эти полоумные старухи, готовые за насилие над зеленым листом порвать глотку даже невинному младенцу?!" Мысль не совсем подходила к данному тревожному моменту: было ясно, что появление военных под окнами ничего хорошего не предвещает... Солдатик услужливо распахнул дверь, пропустил сереброзвездого в подъезд, и скрылся вслед за ним... Теперь я заметил, что рядом с домом припаркован армейский джип.
Через несколько мгновений в квартире раздался тревожный звонок, по полу поспешно зашаркали стоптанные мамины тапочки, открылась дверь...
...Мать начала с кем-то объясняться и очень быстро перешла на крик: "Нет, это ошибка. Этого не может быть!"
- Ну, как же ошибка?! - отвечал ей кто-то с усталым равнодушием. - Адрес правильный? Правильный. Фамилия та? Та!.. Вот и распишитесь в получении повестки!
- Но почему вы решили, что он живет именно здесь, а не где-нибудь еще?! Может, он давно уже сбежал из дома!
- Как это сбежал?! Да, ведь он там, в комнате. Майор Пафус говорит, что сам его видел. Что же он врет, по-вашему?!! Спросите его сами, если не верите.
Недоверие военному считалось в послевоенные времена тяжелым грехом, сущим святотатством, - не только оскорблением отдельного мундира, но и армии в целом (а, значит, и всего государства)!
- Это ошибка... - повторила она растерянно.
Лучик распахнул дверь комнаты и увидел, что мама разговаривает через порог с худеньким, помятым солдатиком. Солдатик пытается всучить ей какой-то конверт.
- Вот же он, - произнесло "безмолвствующее лицо" без особой радости (и уж, конечно, без удивления!). - А вы говорите, нет его...
- Убирайся в комнату! - завопила мать.
- Мама, не позорься перед чужими!..
- Убирайся! Тебя, никто не спрашивает!
- Вот он, настоящий мужчина! - раздался голос сереброзвездного. Оказывается, тот стоял в глубине лестничной клетки и терпеливо дожидался своего "выхода".
Произнеся эту многозначительную реплику, майор не слишком деликатно оттолкнул солдатика и переступил порог. "Можно к вам? - спросил он лукаво. - Неужели не предложите офицеру армии пройти и присесть?!" Онемевшая мать сделала приглашающий жест. "А ты - сказал он солдатику, - давай сюда конверт и спускайся к машине: проследи, чтоб детишки фуражку не стырили..."
Пафус проследовал на кухню, оставляя за собой черноземные следы. На полпути он обернулся и поманил Лучика пальцем...
- Да, вы не переживайте, - сказал сереброзвездый пришелец, присаживаясь за обеденный стол. - Хоть вы и опозорились немного, но этот позор вам зачтен не будет, ибо вы следовали слепому материнскому чувству. Мы знаем, что все нормальные мамаши пытаются спасти своих чад от воинской повинности, но только им это не всегда удается. Как правило, не удается. Почему? Потому, что мы вовсе не дураки! Впрочем, мы и не злодеи. Мы всего лишь делаем свое дело. А для нашего дела нам нужен солдат с соответствующими данными! - он указал на Лучика, который примостился в углу на табурете.
- Какие такие данные? - запричитала мать (очень жаль, что дар речи так быстро к ней вернулся). - А вы знаете, что он ходил к психиатру, и что у него выявлены серьезные нарушения!
- Да, мы осведомлены... Но, когда ваш парень проходил медкомиссию, ни о каких душевных проблемах заявлено не было. Видимо, вы боялись, что психиатрический диагноз ляжет на него позорным клеймом и рассчитывали, наверно, на ваши связи. Нам хорошо известно, что ваш покойный муж был превосходным военным инженером и завещал кое-какие нити, тянущиеся аж в министерство обороны...
- А вдруг он что-нибудь натворит, - причитала мать, не слушая майора, - пустит врага через границу или взорвет склад со снарядами, застрелит кого-нибудь, наложит на себя руки - кто будет отвечать?!
- Мы будем.
- Да, кто же это - "мы"?!
- Там, в повестке, написано. Мамаша, позволю себе повториться: не такие уж мы дураки! Мы его, между прочим, тщательно выбирали...
- Да, как же вы могли его выбирать?! На каком основании?!
- Вы только не подумайте, что я обязан вам что-то объяснять: общаюсь с вами из чистого благородства. Так уж вышло, что наша часть расположилась в бывшем здании школы - в той самой школы, где учился ваш парень. В наших руках оказалась уйма всяческого материла: медицинская карта со всеми направлениями и анализами, классные журналы, характеристики, тетради, даже учебники, которые этот оболтус когда-то разрисовывал... Сколько бы вы ни поносили ваше чадо, мы знаем, что с успеваемостью у него было совсем не плохо... К тому же он - победитель всяческих викторин, олимпиад, конкурсов - и так далее, и так далее... Вы должны нас понять: в нашем деле нужны самые способные и образованные кадры...
- Но ведь это чудовищно: война уже кончилась, а вы все призываете и призываете!
- Да, вы правильно отметили: война кончилась - теперь самое время наводить порядок: в армии и повсюду!
- Он должен поступать в университет. Мы готовились целый год, брали репетиторов - потратили все наши сбережения! Поверьте мне, он вовсе не такой способный, как вы думаете: все эти успехи даются ему с невероятным трудом! Он совсем еще мальчик - инфантильный и безответственный... К тому же врачи выявили у него серьезные проблемы коммуникации, асоциальные наклонности и прочие ужасы!.. И вырос он, между прочим, без отца!
Майор Пуфус тяжело вздохнул.
- Да уж, против материнского горя не попрешь!.. - сказал он без особого раздражения. - Извините, но мне надоело быть добреньким дяденькой.
Он подошел к Лучику и протянул конверт: "Вот, получай повестку..." Лучик посмотрел на маму: она всхлипывала и терла глаза, тщетно пытаясь выдавить из себя слезу... "Ну же смелее! - сереброзвездый схватил его за руку, положил конверт на ладонь и прижал его лучиковым указательным пальцем. - Вот и все. Видишь, совсем не больно! Зато теперь ты мой. Даже расписки никакой не требуется. Все, что требуется, - это явиться ровно через месяц, в девять утра, по указанному адресу. Дорогу в школу не забыл еще? Ладно, до свидания, солдат, не надо меня провожать..."
Пафус неторопливо вышел и захлопнул входную дверь. Судя по походке, он был чрезвычайно собою доволен.
- Следы! - вскрикнула мать.
Лучик бросился за тряпкой, поспешно стер с пола траекторию майора Пафуса и вернулся обратно на табурет.
Мама сидела за столом, спрятав лицо в ладони. Она упивалась своей безутешностью. Значит, Лучику следовало ее утешать...
- Мам, ну не переживай ты так. На фронт меня не возьмут. Фронта больше нет...
- Ты все забудешь... Ты никогда никуда не поступишь и ничему не научишься...
- Мам, я не забуду! Я буду все время повторять материал и решать задачи!
- Ты станешь в армии таким же быдлом, как они!.. - мать указала туда, где только что пролегали безобразные следы...
Игра продолжалась довольно долго - все в том же духе. Наконец, он начал получать от самого себя сигналы бедствия - это были смятенные мысли: "Почему же я должен терпеть?! Почему я должен утешать ее?! Почему я должен отстаивать свое достоинство, не повышая голоса?!.."
- Все, больше не могу! - он поднялся с табурета и только тогда ощутил всю тяжесть обиды и раздражения... Он даже зашатался... Он метнулся из кухни, ударившись обо что-то плечом, миновал коридор, оказался на лестнице, - скатился по ступеням вниз и выскочил на всех парах из подъезда. Мама кричала в окно, что он ей хамит, что с ним невозможно разговаривать, что он не закрыл за собою дверь (грубое нарушение домашнего закона)...
Он удалялся самым быстрым шагом. Он перешел бы на бег, если бы боялся, что нормальные люди примут его за ненормального... (Даже если он действительно ненормальный, - это не их собачье дело!)
Он несся по ненавистным мне улицам. Как же он их ненавидел эти улицы, безраздельно принадлежащие "нормальным людям"... - всем тем, кого мама ежедневно ставила ему в пример... - всей этой разношерстной компании... Были среди них и бессмысленные, убогие существа, и примитивные уроды, самозабвенно гоняющие по двору мяч, и ученые дураки, и быдло в галстуках, и искатели наслаждений, - многобуйные любители вечеринок и танцев... Но что-то их все-таки объединяло... Возможно, умение жить в свое удовольствие... Как же это у них получалось?! Они, наверно, были наделены каким-то особым органом души - органом нормы... У Лучика этот орган, очевидно, отсутствовал.
Кстати, этот орган оказался весьма несовершенной конструкцией, - его сбои, характерные для военного времени, можно было изучать на примере моего класса...
Они достигли призывного возраста через полгода после начала военных действий. К тому времени граждане успели уже отойти от военно-патриотического угара. Некоторые его одноклассники покорились судьбе и отправились на фронт чуть ли не добровольно, но многие - в их числе и спортсмены, и отличники, и школьные активисты - постарались оказаться по ту сторону нормы, примкнуть к тяжело больными, сумасшедшими или умственно отсталыми... Пустили туда, однако, совсем не многих!
Мама, посвященная в дворовые сплетни, каждый день возвращалась домой со свежей сводкой новостей: вчера забрали такого-то: скрывался на даче; утверждает, что повестку не получал, газеты не читал, телевизор не смотрел, о войне, говорит, что-то слышал, но не понял, кто с кем воюет - одним словом притворился дебилом!.. Такого-то признали годным к нестроевой: астма по нынешним временам не является достаточным основанием для освобождения... Такого-то сочли годным к строевой - его головные боли и ночные кошмары не признали действительными - вот что значит, человек не позаботился вовремя о своем психиатрическом прошлом!
О "психиатрическом прошлом" Лучика мама, конечно, позаботилась, но (как правильно угадал майор Пафус) из опасения за его будущее, она старалась не выпячивать диагноз, берегла этот козырь на тот случай, если не сработают "нити, тянущиеся в министерство обороны". Время шло, повестка не приходила, - мама уверила себя в том, что участь нормального гражданина Лучика уже миновала...
...Он готов признаться себе (и, разумеется, больше никому!), что находил в этой войне нечто приятное и волнующее. Ему нравилось видеть улицы грязными, безлюдными и плохо освещенными, ему было приятно, что нормальные люди потеряли вкус к развлечениям и боялись выходить из домов: война уровняла их с такими ненормальными, как он...
Он гнал себя мимо новых высоток, расфуфыренных, подсвеченных зданий, - гнал до изнеможения, до седьмого пота... Потеряв власть над своим воображением, он представлял себе, будто за спиной рвутся снаряды и гибнут сограждане, рушится нормальная жизнь... - и ему от становилось от этого легче!..
Он замедлил шаг. Он брел. Обессилив, он сел на скамейку, дожидаясь темноты ("Пусть матушка поволнуется всласть!")... И снова брел по темным, постылым дворам и переулкам...
Где он?
Возле школы
Шел, шел... Шел почти полдня, но прошел всего лишь две автобусных остановки!
Давно он тут не был: целых два года!
Теперь здесь не школа. Место изменилось до неузнаваемости: ветхий забор обтянут паутиной колючей проволоки, ворота освещены ярким лучом прожектора, в огромном пятне света топчется гигантская тень часового, а над главным зданием торчит длинная, тощая антенна с поникшим флагом. Рядом с воротами установлен фанерный щит с изображением весов: на левой чаше покоятся буквы "С" и "У", на правой - "П" и "Р". Получается СУПР. Наверное, это название воинской части. А под основанием весов - еще одна надпись: "Крепость-6001"... Скоро она станет его домом. Он попробовал примерить к себе афоризм: "Мой дом - Крепость-6001"... Как вам это нравится?! Но сегодня, увы, его дом - по месту жительства. Надо возвращаться.
...Лучику повезло: когда он вернулся, мама барахталась в пучине телефонного разговора, и ему удалось проскользнуть в свою комнату, избежав дальнейших столкновений, объяснений и разбирательств. Он слышал, как она въедливо у кого-то выведывала: "Что такое СУПР?.. Эс-У-Пэ-Эр?.. Да, так написано в повестке..." Наверно, она обзванивала всех своих знакомых и пыталась выяснить, что это за войска, в которые призывают Лучика?
Действительно, что такое "СУПР"? СУПР - это спаситель, который возьмет на себя все его грехи: взорвавшиеся склады, поруганную границу, кровь застреленных товарищей... Или, может быть, СУПР означает "СУтенеры и ПРоститутки"?..
Видимо, человек на другом конце провода высказывал такие же неправдоподобные догадки. "Нет, этого не может быть! - раздраженно отрезала мать, - таких частей не бывает!.. И таких - тоже! Ты все шутишь, а нам не до смеха!"
...Перед сном он часто представляет себе, как мучаются и умирают люди... - мучаются и умирают... от его руки! Нет, Лучик не способен вообразить подобный ужас: жертвы отделены от него светонепроницаемым занавесом, за который он простирает свои страшные инструменты и действует на ощупь. Зато он прекрасно слышит их безумные вопли, и это его успокаивает...
Наконец, он созрел для сна.
Еще один день вычеркнут из жизни!
2.
После блестящей победы на суде, освободившись от тяжелого груза тревожной неизвестности, добравшись пешком до дома, распустив петлю роскошного галстука, рухнув в кресло перед телевизором, наслаждаясь приятным изнеможением, адвокат Цигерихтер говорит себе: вот бы и мою судьбу решал такой же суд!
Мы можем утверждать, что он твердо верит в предопределенность судьбы. Однако адвокат очень любит забавлять свое воображение, рисуя картину из судебной практики высших существ: где-нибудь на древнем Олимпе собираются боги судьбы (или, если вам так больше нравится, - грозные ангелы: где-нибудь на христианских небесах) - и решают, судьбу такого-то... и такого-то... и с такого-то... В конце концов, очередь доходит до Цигерихтера.
Но, когда он предстает перед этой всемогущей комиссией, в его воображении возникают вовсе не языческие боги и не грозные ангелы - его судит самый обыкновенный суд, наподобие нашего городского, под председательством тучного слюнявого судьи... Косноязычный прокурор расстилает перед судом лоскутное одеяло весьма прозаических грехов: пытается доказать, что такие-то поступки являются подлостью, а такие-то - прелюбодеянием, что в этой ситуации он, якобы, проявил малодушие, а в той - не заплатил добром за добро... "...Ответчик говорит длинными малопонятными предложениями потому, что смакует каждое свое слово!.. Он отправил в богадельню своего престарелого отца... Он готов за деньги вызволять из беды опасных для общества негодяев... он скупает дорогостоящие предметы искусства, не имея ни чувства прекрасного, ни даже элементарного вкуса..."
Воображаемый судья сидит, подперев жирный подбородок ладонями, должно быть, дремлет (совсем как настоящий!) под покровом затемненных очков. Тщедушный маразматик очнется лишь тогда, когда защитник (такой же блестящий защитник, как и сам Цигерихтер!) взмахнет волшебной палочкой и драное одеяло его грехов превратится в белоснежную перину добродетелей... Судья удивленно сдвинет очки на лоб и посмотрит негодующе на прокурора: мол, зачем ты отнимал мое драгоценное время?! Теперь, сколько бы обвинитель ни твердил о крайней самовлюбленности обвиняемого, о его неспособности возлюбить ближнего своего, о патологической беспринципности, и страсти к стяжательству, оправдательный приговор можно считать неизбежностью. И вот, по причине полной невиновности, Цигерихтер снова переходит из грубых мужицких рук Правосудия в добрые женские руки Удачи...
...Но все это в пошлом - блестящие победы на суде, похлопывания опасных проходимцев по плечу и скупка предметов искусства, вызывающих в нем высокое чувство лишь своей заоблачной ценой. Даже престарелого отца больше нет: отец скончался на втором году войны!..
Цигерихтер очень любит поговорить о "нелинейности" своей судьбы - о том, каким замечательным он был оратором и чтецом, какие великолепные спектакли разыгрывал в зале суда, покуда всемогущая комиссия не допустила судебную ошибку...
Он заблуждался: ему не следовало полагаться на симпатию высших существ... Один древний поэт очень правдоподобно описал процедуру принятия решений:
Две глубокие урны лежат перед прагом Зевеса,
Полны даров: счастливых одна и несчастных другая,
Смертный, которому их посылает, смесивши, Кронион,
В жизни своей переменно и горесть находит и радость,
Тот же, кому он несчастных пошлет, - поношению предан;
Это из Илиады... Хотя Цигерихтер часто цитирует "древнего поэта", особого уважения к автору гекзаметров он не испытывает... Честно говоря, он плохо понимает тех, кто вот уж который век превозносит античного слепца, - гекзаметры как гекзаметры! Разве стихи без рифмы достойны восхищения?! Где же в них красота, где трудность стихосложения?! В глубине души он уверен, что и сам способен написать сколько угодно таких Илиад...
Кто-то будет смеяться над самовлюбленным невеждой... Кто-то наверняка разозлиться, узнав, что поэму он полностью не читал и судит о ней лишь на основании цитатника. (Когда-то Цигерихтер потрудился заучить цитатник наизусть и теперь не должен лезть за мудростью в карман!) Но бывший адвокат не боится ни вашего смеха, ни ваших упреков... Он ведь не скрывает практической ориентации своего интеллекта: "Цитаты из древних являются отличным подспорьем на суде... Они особенно эффективны, если судья - пожилой аристократ, получивший солидное классическое образование. Услышав знакомый размер, старик начинает кивать головой в такт адвокатской речи. Упиваясь гекзаметрами, он вспоминает свою молодость! Подзащитный бандит чуть не плачет над своей горькой судьбой... Прокурор начинает злиться: он, конечно, не знает, кто такой "Кронион". Честно говоря, я и сам этого толком не знаю: в цитатнике был, конечно, глоссарий, но я поленился туда заглянуть. Какая разница, кто он такой - кто-то из всемогущей комиссии!.."
...Но что же стряслось с этим блистательным адвокатом!? Откуда взялась "нужда, грызущая сердце"? Может, быть Кронион решил, что Цигерихтер должен начать все заново - снова добиться успеха, но только на сей раз, придерживаясь рамок обывательской этики? Как бы то ни было, военное и послевоенное время отбросило его лет, наверно, на десять назад - чуть ли не в самое начало адвокатской карьеры...
Если вы спросите Цигерихтера, чем он занимался десять лет назад, в бытность свою молодым, амбициозным юристом, он вам ответит:
"Трудно себе представить, за какие странные дела мне приходилось браться...
Вы не поверите, однажды я защищал на суде павиана, сбежавшего из зоопарка... Честное слово! По своей разрушительности это животное могло соперничать с целой шайкой самого отпетого хулиганья: всего лишь за сутки, проведенные на свободе, оно успело порвать по всей округе электрические провода, надругаться над множеством цветников и теплиц, сорвать на высоких этажах все белье и все государственные флаги, а под утро - еще и придушило одну пожилую гражданку! Наконец, негодующая толпа загнала беглеца на дерево: пожарные спасли павиана от линчевания и передали зверя в руки правоохранительных органов. Полиция наотрез отказывалась возвращать обезьяну в зоопарк... Она, наверно, собиралась усыпить нарушителя спокойствия, но в дело вмешалось общественность...
Общественное мнение, как известно, настолько всемогущее, непоследовательное и капризное явление, что ему может позавидовать любой тиран-самодур. В те далекие и наивные времена оно неизменно оказывалось на стороне "слабых". Сколько горьких слез исторгли наши передовые граждане, оплакивая судьбы сирых и убогих, жертв насилия и несправедливости! Помните, как по всем судам гремели заочные процессы над заморскими злодеями: их виновность неоспоримо доказывалась под бурные аплодисменты антилюдоедов и антинасильников! К своим же "блудным сынам" судьи относились снисходительно, охотно принимали во внимание несчастливые обстоятельства их жизни - защита торжествовала над обвинением!
...Но вернемся к делу павиана. Общество охраны животных собрало многолюдную демонстрацию... Демонстранты бурно требовали правосудия для обезьяны.
Стражам порядка пришлось подчиниться общественному мнению и придать животное суду справедливости.
На суде павиана представлял ваш покорный слуга, начинающий адвокат с железной хваткой. Угадайте, какую я выбрал линию защиты? Думаете, я пытался убедить судью в том, что для животного убийство и вандализм не есть преступление, что оно, будучи нечеловеком, не способно различать между добром и злом? Нет, это было недопустимо: следуя подобной логике, пришлось бы признать, что склонность к насилию заложена в природе павиана, то есть, совершить грубую ошибку!
Согласно конституции, приговор суда выносится либо на основании свода законов (на обезьян, разумеется, не распространяющихся), либо на основании неформальных общественно-культурных норм (также не имеющих к павиану никакого отношения), либо в соответствии с духом времени (распространяющимся, как известно, на все без исключения)... Я уже имел возможность вам напомнить, какой дух владел тогдашним временем?! Слово "насилие" было ему настолько же противно, насколько оно созвучно нынешнему! Поэтому я доказывал абсолютно бредовое утверждение... Я доказывал, что павиан по своей натуре - добр, а злым его сделало пребывание в клетке, что, якобы, у себя в джунглях ему бы и в голову не пришло разорять цветники и душить пожилых гражданок... - и доказал! Процесс был выигран, честное слово!"
...Уж не знаю, поверите ли вы его честному слову. Многие верили, особенно - женщины. Они вкушали подобные истории с превеликим аппетитом, хлопали в ладоши и смеялись в правильных местах... Рассказчик приобрел даже некоторую легендарность: "А мы про вас слышали, - говорили незнакомые люди в момент знакомства. - Вы тот самый адвокат, который защищал павиана!"... "Как вас зовут? Цигерихтер? Неужели вы тот самый знаменитый Цигерихтер?! Ну, тот который вызывал на суд приведение!"
На самом деле борьба за выживание - тяжкий труд, жалкое и неблагодарное занятие. Что бы вы хотели услышать?! О том, как он просиживал штаны в заштатной адвокатской конторе, составляя письма со страшными угрозами по самым смехотворными поводам? О том, как целыми ночами он репетировал перед зеркалом речь защиты, - лишь для того, чтобы на суде услышать едкое замечание судьи: "Молодой человек, не слишком ли вы увлеклись?! Будьте так добры, поменьше пафоса и поближе к делу!"?! Хотите узнать, скольких клиентов он погубил по неопытности, наивно борясь за справедливость, упрямо противодействуя духу времени? Навряд ли Цигерихтер станет об этом распространяться...
...Когда раздались звуки военного горна, мы открыли глаза и нашли себя в окружении странных существ. Их странность заключается в том, что они ненавидят нас, вместо того чтобы любить... - любить наше гуманное общество за высокие идеалы... - за ненависть к заморским злодеям и сострадание к павианам... Кто бы мог подумать, что наши сердобольные граждане так быстро очнутся от всепрощения и захлебнутся уксусом войны? Что они сойдут с ума, и потребуют уравнять возможности фронта и тыла? Что начнется повсеместная травля так называемых отсидчиков, в числе которых и оказался адвокат Цигерихтер?!
...На втором месяце войны он получил письмо в конверте из грубой бумаги цвета хаки: секретное подразделение СУПР, которому срочно потребовались "опытные юристы", предлагало ему добровольную службу в своих рядах.
Практическая ориентация его многоопытного интеллекта исключала возможность сотрудничества с такой чудовищной бюрократической организацией, как вооруженные силы. Слава Богу, к началу военных действий Цигерихтер был уже непризывного возраста. Он хорошенько посмеялся над детской наивностью СУПРовцев - неужели они действительно полагают, что опытный юрист вроде него польстится на их смехотворные гонорары и патриотические лозунги?!
В своем обстоятельном ответном письме он изложил опрятным законоведческим языком всю "совокупность обстоятельств", не позволяющих ему принять драгоценное предложение армии.
Цигерихтер имел все основания полагать, что бедствие минует его стороной... Разве мог он предвидеть, что взбесившиеся сограждане потребуют опубликовать списки лиц, отказавшихся добровольно или принудительно сотрудничать с вооруженными силами?!
Армия, надо отдать ей должное, нашла в себе мужество отказать бушующей общественности (подозреваю, что по размеру подобное "издание" не уступило бы увесистой телефонной книге!), однако воинское подразделение СУПР оказалось особенно злопамятным: оно отправило в путешествие по околосудебным кругам особый реестр, в котором числились все согрешившие юристы! Был в нем и он...
Он все еще не понимал серьезности сложившейся ситуации, все еще посмеивался над мелочными мстителями: зря стараются - какое дело его подзащитным бандитам, грешен он пред армией или нет?! Он ошибался - эти пройдохи вдруг присоединились к патриотическому бойкоту. Причиной тому был, конечно, не патриотизм, а опасения за исход судебного процесса... Конечно, их можно понять: стоит ли в такие времена полагаться на беспристрастность наших судов? Он ведь сам убеждал, что нормальный судья не стоит на месте, а старается шагать в ногу со временем (или с чем-нибудь еще)!
Теперь (совсем, как и десять лет назад!) уделом Цигерихтера стали мелкие, низкооплачиваемые гражданские иски.
Он все еще не унывал... Он пробовал пробраться на бракоразводный рынок, достигший в военные годы особого процветания. Вообще-то эта область считалась поприщем бездарей, но излишняя щепетильность противоречила его прагматическому настрою не меньше чем излишняя расточительность или бескорыстное добровольчество...
Так уж повелось, что на бракоразводных процессах мужа представлял адвокат-мужчина, а жену - адвокат-женщина... Адвокат-женщина тоже, как правило, была из разведенных: такое семейное положение не только внушало доверие клиентке, но и давало некоторое преимущество на суде. Когда адвокатесса, прошедшая через крушение собственной семьи, декламировала с придыханием: "Я прекрасно понимаю всю глубину тех обид, лишений и страданий, которым бессовестный мужчина в течение долгих лет подвергал свою несчастную супругу. Я знаю об этом не понаслышке!" - кто мог с ней поспорить, у кого хватило бы мужества поставить ее на место?! Нет, ни у кого! Хотя все прекрасно понимали, что обиды и лишения были, скорее всего, уделом ее бывшего мужа...
Итак, теперь Цигерихтеру противостояли стервы самой дрянной породы - негодующие создания хрупкого девичьего телосложения... Они прикрывали щуплость тела - деловыми костюмами, малый рост - высокими каблукам, отсутствие красноречия детскими негодующими голосками... Их цоканье по каменным полам было каким-то особенным - жестким, неумолимым, устремленным, как отравленная стрела, в некую уязвимую точку...
В то время, как эти валькирии отважно цокали каблуками, мужчины-адвокаты пробирались на полусогнутых, чувствуя, что идут через минное поле: любое их слово могло вызвать иступленное неистовство женской стороны - спровоцировать тяжкие обвинения в черствости и нечувствительности. Однажды по неопытности он позволил себе произнести такую фразу: "Все факты указывают на то, что расторгаемый брак был заключен по расчету..." Юридическая амазонка взвилась на дыбы как необъезженная кобылица: "Я протестую! Это мужской навет!". Он думал, что адвокатесса начнет опровергать приведенные им факты, но этого не произошло. Судья бросил на Цигерихтера усталый, непонимающий взгляд и строго попросил: "Пожалуйста, поменьше досужих домыслов!".
"Мой коллега специализируется на защите человекообразных обезьян, - добавила валькирия, бесцеремонно указывая пальцем в его сторону, - и забывает иногда, что женщина - это женщина!" Судья с явной опаской призвал ее к порядку. "Извините, ваша честь!" Она опустилась не место, сверля незадачливого адвоката насмешливым взглядом.
Цигерихтера (опытного юриста!) не переставала поражать та легкость, с которой судебным амазонкам удавалось снимать с его клиентов последнюю рубашку! На их стороне оказывались не только имущественные законы, переделанные в эпоху гуманизма и всепрощения в пользу "слабых", не только сверхвысокие мощности женских эмоций, но и сам мужчина-судья, больше всего на свете боявшийся обвинений в мужской солидарности...
"Объясните мне, старому холостяку, - восклицает Цигерихтер, - как можно подпускать женщину к своему карману в столь ужасных для мужчины условиях?!"
Очень скоро он остался без работы.
Ну, что ж, - сказал он самому себе, - самое время потуже затянуть поясок и засесть за мемуары! Он собирался написать воспоминания о том, как служил в сверхсекретном подразделении под названием СУПР, - настолько секретном и опасном, что его сотрудников заносили для прикрытия в списки отсидчиков. Он намеривался сочинительствовать в жанре реалистического романа - такого реалистического, что читателю придется гадать: толи это вымысел, толи быль... Пусть наша доблестная армия опровергает его сочинение: он, конечно, не будет с ней спорить, - он будет многозначительно улыбаться. Отличная месть злопамятному СУПРУ!
К сожалению, затягивание пояска оказалось невозможным: его душили долги и ссуды, взятые под колоссальные проценты. Военное время приложилось к имуществу Цигерихтера не хуже разводящейся жены, обесценив и сбережения, и ценные бумаги, и недвижимость, и даже коллекцию дорогостоящего искусства. К тому же жизнь, в которой нет движения к богатству и благополучию, казалась ему малоосмысленной!
Наконец он понял, что другого выхода у меня нет, и написал СУПРу: "Мои обстоятельства изменились... Хочу выполнить свой гражданский долг... Рассчитываю на хорошие условия..."
Ответа пришлось дожидаться около года. К тому моменту война благополучно закончилась, общественность веселилась, праздновала победу и, кажется, собиралась оставить отсидчиков в покое. Впрочем, в свою счастливую звезду он больше не верил: от повторного предложения отказаться не посмел.
3.
Допризывный месяц оказался спокойным, беззаботным, почти безоблачным периодом времени. Лучик получил возможность немного отдышаться, расслабиться и придаваться праздности - настолько, насколько это позволяла домашняя обстановка.
Мама смирилась с повесткой и начала собирать сына в армию: она достала флакон оружейного масла, шнурки особой прочности, специальные подштанники, предназначенные для исключительно холодных зим, и комплект новенькой военной формы...
Она нашла неожиданный способ им гордиться. Когда к ним приходили гости, мама демонстрировала дядям и тетями будущего солдата в полном солдатском облачении. Этот маскарад заставлял наивную публику аплодировать и восклицать: "Ну и ну! Наш Луч совсем уж мужчина!", "Ему, оказывается, идет цвет хаки!", "На такого можно положиться!", - и, хотя их умиление было всего лишь данью вежливости, мама улыбалась и светилась от удовольствия. Следует отметить, что в последнее время она опекала и допекала "настоящего мужчину" немного меньше чем обычно.
Привычная домашняя скука была теперь спокойной и почти приятной, - он разбавлял ее поездками в загородный лес, прогулками по отдаленным частям города, и ждал обреченно, когда эта мирная жизнь закончится и начнется новая полоса препятствий.
В день призыва мама разбудила его ни свет ни заря...
- Почему так рано?! - прохрипел Лучик, стряхивая с себя смятенный сон.
- Ты должен успеть. Собирайся. Вот список.
- Почему в пять утра. Повестка на девять. Ты хочешь, чтобы я паковался целых четыре часа?!
- Ты должен явиться как можно раньше. Вчера я узнала, что дезертиров расстреливают.
К шести рюкзак был упакован, все пункты списка - вычеркнуты.
Потом он сидел возле собранного рюкзака, блуждая мрачным взглядом по стенам и потолку. Мама периодически заглядывала в комнату, - пыталась выдворить его из дома:
- Все готово. Почему ты не чешешься?!
- Мама, меня поднимут на смех, если я припрусь в такую рань!
- Пусть поднимут... Лишь бы знали, что тебе не все равно!
- Мама, дай мне пожить еще немного! Хотя бы последние часы!
Кажется, этот нетипичный для него крик души дошел, наконец, до матери и даже немного ее напугал:
- Ладно, поступай по-своему, тебе же будет хуже! - сказала она и закрыла дверь.
Крепость-6001 встретила Лучика полным безразличием... В первый день службы она казалась ему бесконечной пустыней, а живые существа, встречавшиеся на его пути, - чахлыми, колючими, спаленными невыносимым жаром растениями...
Заспанный часовой, отнесся к появлению Лучика, как к досадной помехе: ему пришлось подняться со стула, выползти из будки, прочитать по складам его повестку и вызывать дежурного по части - каждое действие предварялось тяжким вздохом каторжанина и выполнялось с демонстративной неохотой. (Удивительно, что тень часового показалась ему такой внушительной в лучах ночного прожектора!)
Глупого вида дежурный, не знал, что делать с новобранцем, таскал Лучика битый час по всей территории бывшей школы. Он останавливался под окнами кабинетов и обращался за помощью к кому-то невидимому и всеведущему: "Эй, у нас тут свежатина! Куда его?" Всеведущий отвечал ему каннибальскими шуточками (видимо, шедеврами солдатского юмора): "На шашлык его!", или: "Засолить!", или: "Замариновать!". Наконец кто-то посоветовал дежурному отвести "пушечное мясо" на склад для получения обмундирования. Добыв для него вещмешок, банку гуталина и щетку для чистки обуви, и полностью исчерпав тем самым запас своих творческих сил, провожатый объявил, что его дежурство закончилось, и удалился, предоставив "свежака" самому себе...
Он облачен в военную форму. Он еще не солдат, но уже непонятно кто: несет на спине домашний рюкзак и волочит по земле новенький вещмешок.
Он бесцельно бродит по лабиринту Крепости-6001, и изучает не без злорадства колоссальные изменения последних двух лет: следы побоев на стенах, варварские выбоины в полах, зверские царапины на дверях, полный упадок туалетов... школьный двор неузнаваем: перекопан, разворочан, пронизан кухней, удобрен сортиром, пропитан бензином; повсюду разбросаны кирпичи, трубы, плиты, песок и щебень; вместо высоких, раскидистых деревьев, про которые многие поколения школяров писали бездарные сочинения, торчат трагические, лысые пни.
Видел бы это безобразие бывший директор школы! Сколько лет он оберегал школьное имущество, грудью защищал от малолетних вандалов?! И вот, - хватило лишь нескольких месяцев под опекой армии - что с ним произошло!? Посмотрите, люди добрые...
Проголодавшись, он находит столовую (вернее, пищеблок), разместившуюся в одной из пристроек. Обед уже кончился, понурые солдатики в белых майках убирают со столов. Посреди помещения стоит почти пустая кастрюля и стопка чистых жестяных мисок. Он берет одну из них, зачерпывает со дна какую-то подозрительную кашицу... подбирает со стола побывавшую в употреблении ложку, брезгливо протирает ее краем вещмешка - наконец, не без опаски, приступает к еде...
Всем ожиданиям вопреки, его первым армейским блюдом оказалось вполне сносное жаркое с немалым количеством мяса. Может, и служба будет такой же сносной!..
...Под вечер Лучика отыскал новый дежурный.
- Вот ты где, свежак! А мы думали, что тебе у нас не понравилось. Сбежал, думали! Уже собрались объявить тебя самовольщиком.
- Твой предшественник не знал, что со мной делать.
- Вот, кретин! Чего тут знать: сначала на склад, потом - под присягу! А сейчас уже поздно: присягу, считай, проморгали... Давай-ка я найду тебе свободную койку, а утром отведу куда надо... У меня смена - двенадцать часов, представляешь!
Койка нашлась в лазарете, бывшем классе истории, - верхнее место на двухъярусной кровати, очень шаткой и скрипучей конструкции... Снизу кто-то храпел и постанывал. Его не разбудило даже страшное землетрясение, вызванное карабканьем Лучика на верхнее место... Измотанный первым днем службы, он мгновенно заснул.
Разбудил его все тот же дежурный и повел присягать на верность родине к какому-то комгару.
- Что значит "комгар"?
- Командир гарнизона крепости - большой начальник, между прочим!
- Кто это? Майор Пафус?
- Нет, не путайся, майор - это комкреп (комендант крепости). А комгар - это капитан Вович.
- А чем отличается комкреп от комгара?
- Тем, что комкреп главнее... Это он командует комгаром, а не наоборот...
Лучик сделал вид, что удовлетворен подобным объяснением.
- Кстати, я должен научить тебя рапортовать по форме... Ты, наверно, видел в кино, что военные говорят друг другу "так точно" или "никак нет", делают стойку "смирно", "вольно", "кругом", так далее, а у нас в крепости к каждому предложению положено добавлять: "дир"!
- Что значит "дир"?
- Конец от слова "командир"... Запомни: "так точно, дир", "никак нет, дир"...
Комгар принимал присягу в штабной комнате, бывшей учительской. Он достал из кобуры пистолет, велел Лучику положить руку на рукоять и повторять за ним слова клятвы - "четко и ясно, предложение за предложением".
"Кто бы мог поверить, - подумал "свежак", - что в современной армии существует этакий пиратский обычай!"
В школе подобные сравнения считались издевательством над всем святым: за них Лучика наказывали двойкой по поведению и вызовом мамы на беседу с директором. Интересно, каким наказаниям подвергаются иконоборцы в Крепости-6001? Опасаясь получить ответ в самой болезненной форме, он тщательно скрывал свою едкую иронию, и даже старался выполнить инструкцию по произношению присяги.
Из всех военнослужащих, командир гарнизона был единственным, кто хоть как-то походил на военного (и на пирата - тоже!): подтянутый, немногословный, даже несколько отрешенный, с небольшим шрамом под правым глазом - с таким лучше не связываться!
"А теперь - бегом в тир!.." - скомандовал пират, и они помчались вниз по лестнице.
- У тебя тоже будет пистолет, - сказал дежурный с завистью, - комкреп распорядился выдать тебе личное оружие. Его выдают не всем. Станешь, наверное, важной персоной...
В подвале дежурный сдал Лучика инструктору по стрельбе, дяденьке лет сорока, - долговязому, рыжему, чрезвычайно бледному (было в нем что-то от подземного жителя). Инструктор поздоровался с новобранцем за руку, записал в тетрадку имя и фамилию. Напевая приятным музыкальным голосом, он вытащил из сейфа пистолет, щелкнул затвором, прицелился в угол, спустил курок, вставил обойму и протянул Лучику неприятный, тяжелый влажный от оружейного масла механизм ...
- По инструкции я должен научить тебя разбирать и собирать этот агрегат, объяснить, как называется каждая деталь, для чего она служит и так далее... Вместо этого дам тебе дружеский совет: не разбирай его ни при каких обстоятельствах! Во-первых, хрен его потом соберешь, во-вторых, обязательно потеряешь мелкие детали, за что тебя, конечно, будут судить! Чистить пистолет можно, в общем-то, и не разбирая... Теперь давай-ка пальнем пару раз. Меткость тебе особая не нужна, так что будем экономить патроны.
Он надел на Лучика наушники, отвел его к белой линии и указал на мишень - бумажный человеческий профиль, приколотый к пробковому щиту...
- Первый раз пальнем вместе, чтоб тебе страшно не было. А потом уж сам.
Он снял пистолет с предохранителя, взвел затвор и направил лучикову руку.
- ...Закрой глаза... на счет три жми на курок и ничего не бойся. Раз... два... три!
Лучик нажал. Действительно, ничего ужасного не произошло: в руке отозвался резкий, тугой удар, рявкнул глухой и лаконичный звук. Инструктор глянул на мишень в бинокль:
- Ого, попали совсем неплохо! А теперь - сам.
Дальше начались чудеса: сколько бы Лучик ни старался, сколько бы ни целился, - пуля летела мимо мишени. Инструктор передвигал белую линию все ближе и ближе к щиту, проверял мушку, пробовал стрелять сам, снова объяснял и показывал, как надо метиться, - но это никак не влияло на результат... Наконец он спросил с досадой:
- Ты что же это, свежак, мажешь нарочно!?
- Нет, честное слово, стараюсь попадать...
- Вот это да! Такого я, признаться, еще не видывал! А ты уверен, что хочешь ходить с пистолетом?
- Уверен, что не хочу...
- Тогда и не надо. Я поговорю с комендантом: объясню ему, что у тебя особый талант.
Из тира он сразу отправился на обед.
Обед был в самом разгаре: солдаты сидели в тесноте, толкались локтями, галдели, скребли и стучали ложками, бросались шариками из хлебного мякиша, скандально требовали добавок... Несколько раз кто-то пытался затянуть песню... кто-то подхватывал ее... кто-то начинал хлопать в ладоши... Но через несколько хлопков оратория глохла в шуме и гаме...
Чья-то невидимая рука поставила перед Лучиком порцию макарон по-флотски - и снова блюдо оказалось вполне съедобным...
Начиная со второго дня службы, Крепость-6001 казалась ему бесконечным лабиринтом - хитросплетением ходов и переходов, ведущих в никуда. Подобное заведение, как известно, никогда не обходится без Минотавра: им оказался так называемый крепостной староста, то есть управляющий хозяйством крепости, - существо, напоминающее горного тролля: такое же могущественное, огромное и зловредное! Форма на нем переливалась зеленым синтетическим блеском, огромные усы были тщательно подстрижены, причесаны и аккуратно уложены поверх рта, ботинки начищены до невероятности, кокарда на фуражке светилась сусальным золотом, одним словом - не человек, а пластмассовая игрушка!
Лучик попался в его лапы на выходе из пищеблока. Минотавр стоял в некотором отдалении от крыльца и ловил невольников своим страшным гипнотическим взглядом. За взглядом следовал грозный жест бровью: жертва становилась рядом с другими пленниками и молча дожидалась своей участи... (Было в этой процедуре что-то магическое: солдаты, несомненно, знали, где и когда происходит охота, но все-таки не могли избежать совей участи!)
Действуя таким образом, староста очень быстро собрал команду из шести человек.
- Сегодня вы делаете траву, - объяснил он, глядя на невольников с презрительным прищуром. - Где лопаты знаете?
Один из пойманных раболепно отбарабанил:
- Так точно, дир! Прикажите выполнять?
"Делать траву" означало выкорчевывать молодые побеги, незаконно проникшие на территорию Крепости. Лучик узнал свою лопату. Лопата была заимствована из школьного инвентаря - раньше она служила для окапывания деревьев... Каждой весной школа открывала особый трудовой фронт в поддержку растительности: учеников оставляли после уроков и заставляли копать. Считалось, что старания школьников приносят облегчение деревьям, переживающим в это время года тяжелый период, - что их корневая система лучше дышит и развивается в рыхлой земле, и что летом они "возвращают долг тенью и зеленью". Кто-нибудь из учителей обязательно надзирал за работниками: следил, чтобы они не болтали, не кидались комьями земли, не замирали надолго, задумчиво оперевшись о черенок лопаты, и не рубили - упаси Бог! - полезных дождевых червей более чем на две части. Последнее требование, как видно, находилось в грубом противоречии с врожденными инстинктами будущих воинов: с криками "Бей врагов!" мальчишки превращали несчастных, беспомощных существ в весьма неаппетитное крошево, и учителя ничего не могли с этим поделать.
...Раньше Лучика заставляли оказывать помощь растительности, теперь заставляют сражаться с зеленью - на стороне лысых пней... Если бы его мысли не прервал чей-то оклик, он бы наверняка добрался до какого-нибудь парадоксального вывода: "С тех пор ничего не изменилось - одно сплошное принуждение!" или "Все перевернулось с ног на голову!"
Кто-то окликнул его по фамилии. Он разогнулся и увидел в прорехе забора бывшего директора школы.
- Что это вы тут делаете? - спросил директор со сдержанной ненавистью.
- Кто? Мы?.. Мы... делаем траву...
- Не смей отвечать! - рявкнул вездесущий Минотавр (оказывается, он околачивался где-то поблизости). - Тут у нас секретный объект, с гражданами говорить не положено.
Староста подошел вплотную к колючей проволоке. Началась захватывающая схватка минотавров.
- Уходите своей дорогой, - крикнул он "гражданину", - стоять и заглядывать в военную базу воспрещается!
- Это моя школа! - хрипел бывший. - Я отдал ей двадцать лет жизни... Имею я право знать, почему нас сюда не пускают?!
- Ну, какой же вы вредный человек: все ходите, вынюхиваете, лезете нам в печенки...
- Когда началась война, мы безропотно освободили здание... Мы понятия не имели, что даже в мирное время нам придется преподавать в подвалах и сараях!
- В чем это вы нас обвиняете?!
- Почему срубили деревья? - простонал директор.
- Так было надо.
- Кому?
- Не ваше дело!
- Я хочу знать, кто этот бессовестный варвар?!
- Хорошо, я скажу вам, кто: госпожа секретность и мадам безопасность! Чтоб вражеская разведка не смогла использовать деревья для сбора информации... Вы бы еще за траву заступились!
"Вредный человек" безнадежно махнул рукой, повернулся и потрясенно зашагал прочь.
4.
Вторая повестка вызвала Цигерихтера в такое-то отделение СУПРа - "для дальнейшего распределения на добровольную службу сроком в один год". Он отправился по указанному адресу куда-то за город, с трудом отыскал бывший туберкулезный профилакторий, переоборудованный в военный лагерь.
Ему сообщили, что распределением должен заниматься подполковник такой-то, но он появляется в своем кабинете крайне редко, поскольку попал в одну очень неприятную историю... "Кто же будет мной заниматься?" - "Может быть, его секретарша..." Ему пришлось провести целый день в неприятном ожидании.
В восьмом часу вечера самая безобразная секретарша на свете сообщила Цигерихтеру, что он приписан к отделению 6001, находящемуся в самом центре города. Это отделение также имело гражданское происхождение: прежде оно было школой 117...
Часа полтора он томился на воротах секретного объекта, называемого почему-то "Крепостью", дожидаясь, кода весть о его прибытии достигнет нужной инстанции. Наконец, появился весьма неприветливый сержант с волочащимся по земле шнурком, и отвел добровольца, через неведомую стройки, через убожество армейского была, через пыль, гарь и зловоние, прямиком к коменданту Крепости.