Пузырёв Владимир Юрьевич : другие произведения.

Обмануть судьбу

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Главному герою раз за разом предоставляется возможность прожить жизнь заново. Но удастся ли ему обмануть судьбу?


Владимир Пузырёв

Обмануть судьбу

Повесть

Пролог

   Я просыпаюсь от невыносимой головной боли. Первая мысль: "Это же надо было так напиться!"
   Вчера меня провожали в армию. Завтра мне в военкомат. Отец мудро поступил, предложив провести проводы не накануне, а в предпоследний день. Будет время, и оклематься, и похмелиться. Но набрался я вчера крепко. Ни разу в жизни еще не напивался так. Держался-держался и все-таки напился. Как сказал писатель Соболев в книге "Капитальный ремонт", недавно прочитанной мной, русский человек не может долго оставаться трезвым на собственных именинах. Что уж говорить про проводы в армию. Именины каждый год, а на службу провожают раз в жизни. Если, конечно, не война.
   В спальню заглядывает отец. Взгляд с хитринкой. Говорит насмешливо.
   - Ну, вы, ваше благородие, вчера и нализались!
   Эту фраза попала ему на язык из кинофильма "Иван Васильевич меняет профессию".
   Я не в состоянии ответить, но взгляд мой полон муки. Отец усмехается и произносит.
   - Вставай воин. Похмеляться будем.
   Я встаю и, как есть, в одних трусах, выхожу на кухню. Отец протягивает мне стопку водки. Я болезненно морщусь и отказываюсь. Глаза бы на нее не глядели. Тогда отец откупоривает бутылку пива "Шахтерское". Пиво не совсем свежее - из горлышка идет легкий дымок и вкус слегка кисловатый. Но в организм это мочегонное проходит легко и ко мне возвращается возможность разговаривать.
   - Это бред, - говорю я, отдышавшись после хорошего глотка, - назвать пиво "Шахтерским" в городе, где никогда не было шахтеров.
   - Это единственное, что приходит тебе в голову? - удивляется отец.
   - Это первое о чем я подумал, - отвечаю я.
   - Тогда оденься, - говорит отец. - Обед скоро.
   - Обед? - удивляюсь я. - А завтрак был?
   - Был, да ты его проспал.
   К обеду приходит Сергей Кравцов. Вид у него бодрый, хотя вчера он выпил не меньше меня. Мать приглашает его к столу. Отец предлагает выпить по "стопарику". Сергей не отказывается. Выпиваем. Закусываем.
   Сергей мой школьный друг. Мы дружим с ним чуть ли не с первого класса. В прошлом году, после окончания школы, Сергей поступил в институт и в ближайшие четыре года служба в армии ему не грозит. В отличие от меня. Я поступать в институт даже не пытался, не имея желания и трезво оценивая свои способности. Дальше все просто: завод, теперь вот армия.
   Выпитое попадает, как говорится, на "старые дрожжи". После второй стопки водки я чувствую, что голова у меня "поплыла". Мать тоже замечает это и говорит, чтобы мне больше не наливали.
   После обеда мы с Сергеем гуляем по поселку. Навещаем тех, кто не был вчера на проводах. Знакомые дома, знакомые улицы. Вот дом Коли Сизых. Неделю назад мы его тоже провожали в армию.
   Поселок наш находится на окраине города, за железнодорожным вокзалом. Здесь я вырос и впервые покидаю его надолго.
   К Вике приходим уже вечером. Она чем-то недовольна и смотрит на меня сердито.
   - В чем дело? - спрашиваю я.
   - А ты не понимаешь? - удивляется она.
   - Абсолютно, - недоумеваю я.
   - А куда это ты вчера вечером так внезапно исчез? - спрашивает Вика.
   - А я разве исчезал? - продолжаю удивляться. - По-моему я даже из-за стола не вставал.
   - А Ольгу кто ходил провожать?
   - Какую Ольгу? - еще больше удивляюсь я.
   - Сотникову, - говорит Вика. - И не делай вид, что ты ничего не помнишь.
   - Сотникову? - не верю я. - А она что, тоже вчера была?
   Я смотрю поочередно то на Сергея, то на Вику. Сергей кивает: да, была. Я хватаюсь за голову.
   - Вот, допился! - говорю я и клянусь. - Торжественно обещаю: на два года бросаю пить!
   Затем начинаю оправдываться. Мол, что тут такого. Попросила проводить - я и проводил.
   - Меня так ты не провожал! - возмущается Вика.
   - Извини, был не в состоянии, - продолжаю оправдываться. - Слишком многие хотели лично выпить с будущим защитником Родины. А отказаться нельзя, обидятся на всю жизнь.
   Постепенно Вика сменяет свой гнев на милость. Мы с ней разговариваем почти нежно. Наши отношения нельзя назвать любовью. Так, дружим. Сергей вежливо отходит в сторону, а затем незаметно удаляется.
   Домой возвращаюсь около полуночи и сразу же заваливаюсь спать. С утра в военкомат.
  

* * *

   В военкомате полдня томимся бездельем. Офицеры и прапорщики стараются не допустить пьянства. Несмотря на обыск при входе, кое-кто сумел пронести водку. Кто-то еще не отошел после вчерашних проводов. К водопроводному крану "не зарастает народная тропа".
   На территории нашего районного военкомата находится областной призывной пункт. Место для него очень удобное - вокзал недалеко. Из других районов и городов области постоянно подвозят новые партии призывников.
   В своей команде нахожу нескольких знакомых. С одним учился в параллельном классе. С другим - работал на заводе. Пару человек знаю по поселку. Жили на соседних улицах. А одного - еще с детского сада.
   Ходят различные слухи о том, куда нас загонит солдатская судьба. Когда вручали повестки на расчет, сказали, что служить придется в Туркестанском военном округе, сокращенно - ТуркВО. Не уточнив при этом ни места службы, ни рода войск. "Покупатели" - офицеры и сержанты, прибывшие за пополнением, хранят молчание. Мы же строим самые разные предположения. Конечно же, говорим об Афганистане. С декабря прошлого года наши войска находятся в этой стране. Один призывник, сыплющий к месту и не к месту блатными словечками, "зуб дает", что служить будем в стройбате. Его поднимают на смех. Эмблемы на петлицах у покупателей общевойсковые.
   В полдень обедаем, как говорят в армии, "домашними пирожками". После обеда разговариваю с родителями. Потом снова тянется ожидание. Нас предупреждают, что отправить могут в любую минуту. Но отправляю лишь вечером. Часов в восемь нас сажают в автобус и везут в аэропорт. Нашу команду отправляют обычным рейсом в Ашхабад. Ну, хоть какая-то определенность. Придется, вероятно, служить в Каракумах. Досталось же местечко! Во всем огромном Советском Союзе не нашлось другого, куда бы решили меня отправить.
   Летим с промежуточной посадкой в Ташкенте. Прилетаем под утро. Сразу по прибытии нас сажают в крытые "Уралы". Везут в воинскую часть. Служба начинается с бани. Прощаемся с гражданской одеждой. "Гражданкой", по-армейски. В форме становимся одинаково лопоухими и непохожими на себя прежних. За всей этой суматохой проходит первый день. Нас кормят обедом. Затем снова садимся в "Уралы" и нас снова куда-то везут. Наконец мы оказываемся в конечной точке маршрута. Это - "учебка". Здесь мы будем проходить двухнедельный курс молодого бойца - "карантин". Затем присяга и нас развезут по частям. Некоторые задержатся в "учебке" еще на полгода. Будут учиться на сержантов и специалистов - механиков-водителей, наводчиков, связистов.
   25 мая 1980 года, в воскресенье, принимаем присягу. Когда читаю слова присяги, волнуюсь. Меня начинает бить мелкая дрожь. С чего бы это? Дочитав, расписываюсь в общем списке и становлюсь в строй. А раньше, говорят, каждый расписывался под текстом присяги на отдельном листе. Экономят бумагу.
   После присяги кого-то отправляют в части. Кого-то зачисляют в учебные роты на полгода. А я оказываюсь в числе тех, кого задерживают в "учебке" на два месяца. Говорят, что нас пошлют в Афганистан. Мы изображаем из себя настоящих вояк, пытаясь упрятать собственный страх. Как оно там будет? Жажда подвигов и тайная надежда: "А вдруг все-таки не туда?"
   Нас готовят всерьез, напирая в основном на огневую и тактическую подготовку. На стрельбище стреляем из автоматов и ручных пулеметов. На тактике отрабатываем две темы: "Взвод в обороне" и "Взвод в наступлении". В первом случае роем саперными лопатками окопы в сухой земле. Во втором - штурмуем высоту. Как говорит один наш майор: "Сопку взяли - сопку сдали". Вверх-вниз. И так до полного изнеможения.
   После двух месяцев нас и в самом деле отправляют в Афганистан. В Афган. За речку. Мне выпадает служить в мотострелковом полку - в пехоте.
   "А мы с тобой брат из пехоты, а летом лучше, чем зимой". Так кажется, поется в одной песне, посвященной Великой Отечественной. Может быть, в ту войну так и было. Но в Афгане все наоборот. Летом здесь жарко. Очень жарко. Летом в Афгане воюют. По всей стране: в горных ущельях и на заоблачных перевалах, в "зеленой зоне" садов и виноградников, на дорогах и в пустынях, в маленьких глиняных городах и неприметных притаившихся кишлаках. Всюду стреляют. Рвутся мины и снаряды, гранаты и авиабомбы. Ночную темноту нарушают очереди трассирующих пуль, сигнальные ракеты и осветительные бомбы. Вытаптываются поля и сады. Рушатся дома. Над дорогами висит пыль, поднятая колоннами колесной и гусеничной техники. Пахнет полынью, порохом и соляркой. На обочинах дорог чернеют сгоревшие машины.
   Мы попадаем из "учебки" прямо в ад летних боев. Нам не верится, что мы выберемся отсюда живыми. Полк проводит операцию за операцией. И лишь с приходом зимы наступает относительное затишье. Лишь изредка на дорогах рвутся мины и случаются налеты на заставы. Мятежники, они же "душманы" или "духи", отсиживаются дальних кишлаках и за границей. Горные тропы и перевалы заносит снегом. В размокших степях и пустынях вязнет даже гусеничная техника. "Зеленка" становится непролазной из-за снега и грязи.
   Но такое спокойствие длится не долго. Зима здесь, к сожалению, не такая продолжительная, как в Сибири. С юга из Пакистана прилетают горячие ветры. Тропы и перевалы в горах освобождаются от снега. Снова зеленеют сады и виноградники. Следом за горячими ветрами из Пакистана идут караваны с оружием и отряды "душманов", или как они себя называют - "моджахедов". Полк снова выходит на операции.
   ...Сентябрь восемьдесят первого. Полк участвует в большой операции в провинции Фарах. Штурмуем горы, на которые авиация и артиллерия обрушивает тонны металла. Воздух пахнет осенней прохладой и сгоревшей взрывчаткой. Пыль закрывает солнце. Бои идут днем и ночью. Вертолеты ежедневно забирают убитых и раненых. Пехота карабкается вверх. Рвутся мины, бьют автоматы и крупнокалиберные пулеметы. Когда пехота останавливается, в дело вновь вступает артиллерия. А мы в это время лежим, прижавшись к каменистому склону, и думаем: "Когда все это кончится?"
   Снова приходит зима. И снова настает недолгое затишье.
   Наступившая весна - это не только скорый "дембель". Это еще и новые бои. Любой из них может стать последним. В начале марта 1982 года, когда до приказа министра обороны СССР Маршала Советского Союза Дмитрия Федоровича Устинова "Об увольнении в запас лиц выслуживших положенные сроки" остается три недели, наша рота выступает на очередную операцию.
   Наш взвод высаживают с вертолетов в ущелье. Мы должны преследовать и настичь банду душманов. Два других взвода нашей роты должны прикрывать нас, двигаясь по хребтам гор с обеих сторон ущелья. Но их почему-то не видно. Отстали. Ротный, который идет с нашим взводом, переругивается по рации с комбатом, руководящим операцией. Комбат приказывает, чтобы мы продолжали преследование. Ротный нехотя соглашается. Мы движемся по ущелью, но вскоре нарываемся на засаду. Нас ждут и встречают бешеным огнем из автоматов, пулеметов и минометов. Мы занимаем круговую оборону. Рация пробита пулей в первые же минуты боя. Вызвать помощь нельзя. Остается только одно: продержаться до подхода остальных двух взводов. Вряд ли нам это удастся. В этом ущелье мы, как на ладони.
   Очередной взрыв мины оглушает меня, и я теряю сознание. Прихожу в себя, когда уже все кончено. Душманы осматривают убитых. Если находят среди них раненых, то добивают. Кого из автомата, а кого и ножом. Сейчас дойдет очередь и до меня. Я достаю гранату из нагрудного кармана. Одной рукой сжимаю ее, другой выдергиваю кольцо. Душман подходит ко мне и пинает меня в бок. Я открываю глаза, и наши взгляды встречаются. Я разжимаю руку. Он видит гранату у меня на ладони. Злорадство в его глазах сменяется ужасом. Раздается взрыв...

I

Попытка первая

   Я просыпаюсь от невыносимой головной боли. Первая мысль: "Неужели живой? Не может быть!" Я ощупываю себя с головы до ног. Все целое. Как так? Ведь я подорвал себя гранатой! Меня должно было в клочья разметать. Граната "эфка" - это вам не шутка. Я смотрю на свое плечо. На одно, затем - на другое. Моей афганской наколки нет! Что вообще происходит? Где я нахожусь? Оглядываюсь. Неужели дома? Не может быть! Точно, дома. Больная голова отказывается соображать. Я лежу, смотрю в потолок и не знаю, что и думать.
   В спальню заглядывает отец. Взгляд с хитринкой. Говорит насмешливо.
   - Ну, вы, ваше благородие, вчера и нализались!
   Я не знаю, что ему сказать.
   - Как я здесь оказался? - кое-как выдавливаю из себя.
   - А где ты должен быть? - удивляется отец, а затем кивает с пониманием. - Понятно. Ты пошел провожать Ольгу и надеялся у нее задержаться до утра. И что, не получилось?
   "Какую, к черту, Ольгу? - хочется заорать мне. - Как я оказался здесь после Афгана?"
   Но я молчу. А отец продолжает рассуждать.
   - Конечно, гостей не стоило бросать, - говорит он. - Но я тебя понимаю. Она симпатичная эта Оля. Правда, пока ты ее ходил провожать, Вика тут вся извелась. Ладно, вставай, воин. Похмеляться будем.
   Я по-прежнему ничего не понимаю, но встаю и выхожу на кухню. На стене висит отрывной календарь. Я подхожу, читаю про себя: "4 мая 1980 года. Воскресенье". Восьмидесятого?! Я вообще перестаю что-либо понимать. По инерции читаю в верхней части календарного листка: "Шестьдесят третий год Великой Октябрьской социалистической революции".
   Отец протягивает мне стопку водки. Я болезненно морщусь и отказываюсь. Отец откупоривает бутылку пива "Шахтерское". Пиво не совсем свежее - из горлышка идет легкий дымок и вкус слегка кисловатый.
   - Это бред, - говорю я, отдышавшись после хорошего глотка, - назвать пиво "Шахтерским" в городе, где никогда не было шахтеров.
   - Это единственное, что приходит тебе в голову? - удивляется отец.
   - Это первое о чем я подумал, - отвечаю я.
   - Тогда оденься, - говорит отец. - Обед скоро.
   - Обед? - удивляюсь я. - А завтрак был?
   - Был, да ты его проспал.
   "Когда-то я уже это говорил, - ловлю себя на мысли и сам себе задаю вопрос. - Когда?"
   Не могу найти ответ и продолжаю размышлять.
   "Так было это все или нет? Неужели вчера меня провожали в армию? А служба моя, Афган? Неужели мне все это приснилось ночью? Такой реальный сон? Не может быть! А что же это тогда, если не сон?"
   Я одеваюсь. Что-то еще не дает мне покоя. Почему я говорю "Афган"? Ведь здесь никто так не говорит. И сам я так не говорил. Так говорят только солдаты, там "за речкой". А это еще, откуда: "за речкой"? Где я всего этого набрался? Может, случайно услышал в военкомате от "дембелей" из Афгана? Каких "дембелей"? Из Афгана на "дембель" еще никто не приходил. Войска туда ввели в конце декабря. Пять месяцев назад.
   У меня заходит ум за разум. Так и свихнуться недолго. Но тут появляется Сергей Кравцов. Вид у него бодрый, хотя вчера он выпил не меньше меня. Мать приглашает его к столу. Мы садимся обедать. Отец предлагает выпить по "стопарику". Сергей не отказывается. Выпиваем. Закусываем.
   После обеда мы с Сергеем гуляем по поселку. К Вике приходим уже вечером. Она чем-то недовольна и смотрит на меня сердито.
   - В чем дело? - спрашиваю я, а сам как будто знаю наперед наш предстоящий разговор.
   - А ты не понимаешь? - удивляется она.
   - Абсолютно, - притворно недоумеваю.
   "Сейчас она спросит, - думаю в это время, - куда я внезапно исчез вчера вечером".
   - А куда это ты вчера вечером так внезапно исчез? - спрашивает Вика.
   - А я разве исчезал? - делаю вид, что удивлен. - По-моему я даже из-за стола не вставал.
   - А Ольгу кто ходил провожать?
   - Какую Ольгу? - продолжаю изображать удивление.
   - Сотникову, - говорит Вика. - И не делай вид, что ты ничего не помнишь.
   - Сотникову? А она что, тоже вчера была?
   Я смотрю поочередно то на Сергея, то на Вику. Сергей кивает: да, была. Я хватаюсь за голову. Чувствую себя актером, которому невидимый суфлер подсказывает текст.
   - Вот, допился! - говорю я и клянусь. - Торжественно обещаю: на два года бросаю пить!
   Затем начинаю оправдываться. Мол, что тут такого. Попросила проводить - я и проводил.
   - Меня так ты не провожал! - возмущается Вика.
   - Извини, был не в состоянии, - продолжаю оправдываться. - Слишком многие хотели лично выпить с будущим защитником Родины. А отказаться нельзя, обидятся на всю жизнь.
   Постепенно Вика сменяет свой гнев на милость. Мы с ней разговариваем почти нежно. Наши отношения нельзя назвать любовью. Так, дружим. Сергей вежливо отходит в сторону, а затем незаметно удаляется.
   Домой возвращаюсь около полуночи и сразу же заваливаюсь спать. Сон приходит мгновенно, избавив меня на время от мыслей, не дававших покоя целый день.
  

* * *

   Утром в сопровождении родителей иду в военкомат. Все, что там происходит, мне почему-то знакомо до боли. И то, как мы полдня маемся бездельем. И, как офицеры и прапорщики стараются поддержать порядок и не допустить пьянства. И, как призывники, томимые жаждой после вчерашних проводов, толпятся возле водопроводного крана.
   В своей команде нахожу нескольких знакомых. Знаю их кого по школе, кого по заводу. С кем-то жил на соседних улицах. Но испытываю такое чувство, будто я знал, что встречу их здесь.
   Ходят различные слухи о том, куда нас загонит солдатская судьба. Все знают, что служить придется в Туркестанском военном округе, сокращенно - ТуркВО. Не знают ни места службы, ни рода войск. "Покупатели" - офицеры и сержанты, прибывшие за пополнением, хранят молчание. Я вдруг решаюсь обратиться к одному из них.
   - Товарищ сержант, - спрашиваю я, - правда, что вы из Ашхабада за нами прибыли?
   Тот удивленно смотрит на меня.
   - Запомни, воин, - назидательно говорит мне, - чем меньше знаешь, тем лучше спишь.
   Но утром следующего дня мы и в самом деле прибываем в Ашхабад. Затем все, как в калейдоскопе: "карантин", присяга, два месяца в "учебке", Афган. А дальше: "На войне, как на войне"...
   Воюю вроде бы неплохо. Даже медалью "За отвагу" награжден. Боевые выхода, операции, рейды. Но лишний раз не рискую. Хотя и говорят: "Кому суждено быть повешенным, тот не утонет", но на всякий случай лучше держаться подальше от воды. И никак не могу отделаться от мысли, что знаю все наперед.
   "Все, как в том сне, - не раз думаю я. - Неужели это был вещий сон. Вот уж никогда не поверил бы, что бывают вещие сны. Вот только концовка у того сна мне не нравится".
   Всю службу, почти два года, я с затаенным страхом жду этой концовки. Того самого боя, когда наш взвод попадет в засаду, и я подорву себя гранатой. Но почему-то все происходит не так. Неожиданно я заболеваю "желтухой" и попадаю в госпиталь, в инфекционное отделение. Даже не знаю, где я подцепил эту заразу. Инфекционное отделение еще то местечко. Месяц среди поносников, дизентриков, желтушников.
   Вернувшись из госпиталя, узнаю, что наш взвод попал в засаду и полностью погиб. Не заболей я "желтухой", тоже бы сгинул вместе с ними.
   "Значит, буду жить, - думаю я. - Не судьба мне в этих горах остаться".
  

* * *

  
   В июне восемьдесят второго я возвращаюсь домой из Афгана. Радости родителей нет границ. Мать наглядеться не может. Отец гордится. Собирается родня. Обнимают, хлопают по плечам. Медаль мою рассматривают. Само собой пьют за счастливое возвращение, за здоровье. Я почти не пью. Печень после желтухи не дает. Поберечься надо хотя бы с полгода.
   На следующий день встречаюсь с Викой. При моем появлении глаза у нее светятся такой радостью, что мне становится не по себе.
   "Неужели она меня любит?" - думаю я.
   И начинаю смотреть на нее совсем по-другому, не так, как до армии. Правда меня коробит, когда Вика торопится сообщить, что Ольга Сотникова вышла замуж и уехала в другой город. Все еще ревнует. А мне, после всего пережитого, то, что происходило до армии, кажется таким далеким и нереальным.
   Я долго размышляю, возвращаться на завод или нет. Есть у меня и другие планы. Но все же решаю побывать на заводе, повидать кое-кого. Захожу в цех и слышу знакомый гул работающих станков и механизмов. Вижу обрадованные лица старых знакомых. От всего этого глаза щиплет.
   "Никогда не замечал в себе излишней сентиментальности, - удивляюсь я. - Может, это на меня Афган так подействовал?"
   И на следующий день иду устраиваться на работу.
   Через два года я женюсь на Вике. И не то чтобы за это время у меня не было каких-то других знакомств. Даже один роман состоялся. Бурный, но непродолжительный. Тем не менее, женился я на Вике. Все-таки она этого добилась. Она как раз окончила педагогический институт и пошла работать в школу. Через год у нас рождается сын.
   Первое время живем у моих родителей. И оба стоим в льготной очереди на жилье. Я как "афганец", она - как молодой специалист. Гадаем, кто из нас первый получит квартиру. К моему великому удивлению, первой получает она. Возможно учли, что муж - воин-интернационалист. Меня после этого из моей очереди, конечно же, вычеркивают.
   На работе все идет обычной колеей. Когда моей зарплаты слесаря начинает не хватать для семейных нужд, я ухожу на другой завод и переучиваюсь на сварщика.
   В восемьдесят восьмом году погибает отец. На его легковушку налетает самосвал. Сразу насмерть. А отец этот подержанный "жигуленок" только недавно купил. Как он хотел иметь собственную машину. Вот и приобрел на свою голову.
   Вскоре после гибели отца мы с Викой разводимся. Нелады в нашей семье тянутся уже несколько лет. Пожалуй, только первые два года мы живем, душа в душу. А потом размолвки между нами случаются чаще и чаще. Все труднее и труднее находим общий язык. В конце концов, все заканчивается разводом.
   - Ты меня никогда не любил, - упрекает она меня напоследок.
   - А ты разве не догадывалась? - спрашиваю я.
   - Догадывалась, - говорит Вика. - А вот ты зачем на мне женился?
   - Я думал, ты меня любишь, - говорю я. - Уж больно тебе хотелось за меня замуж. Ведь это не я на тебе женился. Это ты меня на себе женила. Зачем, если ты такая догадливая?
   - А для чего же я тебя два года ждала? - отвечает она. - Чтобы другой отдать?
   Вот и поговорили напоследок. Я возвращаюсь к матери.
   К моему великому удивлению, вскоре после развода, Вика выходит замуж за Сергея Кравцова. Вот тебе и друг называется. Значит, у них уже было все решено заранее. Женщина редко уходит от мужа ни к кому. Разве что от запойного пьяницы, отъявленного бабника, неизлечимого импотента или неисправимого тунеядца. Но я ведь не попадаю ни под одну из этих категорий.
   У меня происходит разговор с Сергеем.
   - Ты, наверное, на меня обижаешься, - говорит он. - Но я ее люблю.
   - Давно? - спрашиваю я.
   - Давно, - отвечает Сергей. - Еще с тех пор, когда ты в армии служил.
   - Да? - удивляюсь я. - Вы тут, похоже, время не теряли, пока я в Афгане по горам под пулями мотался.
   - Что ты такое говоришь? - возмущается Сергей.
   - А что я такого говорю? - спрашиваю я. - Она мне не девочкой досталась. Я у нее, правда, ничего не выпытывал. Не хотел бередить душу ни ей, ни себе. Но ведь с кем-то у нее что-то было. Почему бы не с тобой?
   А в глубине души еще и другая мысль, невысказанная вслух: "А может быть, вы с ней, еще до нашего развода, находили время близко пообщаться?"
   - Дурак ты, - говорит Сергей. - Дать бы тебе в морду. Пойми, ведь если бы у нас что-то было, то неужели бы она за тебя замуж пошла.
   Я гляжу на него с интересом.
   - Слушай, Серега, - спрашиваю у него, - а ты не мог с ней это дело как-нибудь тогда решить, пока я в армии служил?
   - Она ведь тебя ждала? - говорит Сергей.
   - Но ты же знал, что у меня с ней никакой особой любви не было.
   - Догадывался, - соглашается Сергей. - Но я не знал, как ты к этому отнесешься, там в Афгане. Вдруг натворишь чего-нибудь.
   - А потом, когда я вернулся? - спрашиваю я. - Что ж ты терялся?
   - А потом она в тебя вцепилась, как черт в грешную душу, - усмехается Сергей. - И я понял, что мне ничего не светит.
   - Да, завязали вы узелок, - говорю я.
   - Почему это мы? - удивляется Сергей.
   - А кто? - спрашиваю я. - Одному не хотелось меня обидеть. Другая - не хотела меня никому отдавать. А что теперь с сыном делать?
   - Если ты не возражаешь, - говорит Сергей, - то я его усыновлю.
   Я вначале возражаю, потом соглашаюсь. Возможно, так действительно будет лучше.
   С этой "перестройкой" привычная жизнь меняется в худшую сторону. Но до девяносто первого года живется еще более-менее терпимо. Цены держатся. В магазинах полки не совсем опустели. Все-таки, какая-никакая столица. Хоть и союзной республики. Где-то уже талоны и карточки вводят.
   В девяносто первый год вступаем с мрачными предчувствиями. И они сбываются. В декабре уходит в прошлое Советский Союз. Мой родной город в одночасье превращается в столицу независимого государства. Правда, жизнь от этого лучше не становится. На заводе сначала задерживают зарплату за выполненную работу. А затем оказывается, что и работы нет. И не предвидится. Заказчики, оказавшиеся теперь за границей, не спешат с заказами. У них у самих проблемы со сбытом. В цехах стоит тишина. Я собираюсь вернуться на прежний завод, но оказывается, что и там дела не лучше. Перебиваюсь случайными заработками.
   Во мне копится раздражение, переходящее в злость. А та перерастает в ненависть. Я хожу на немноголюдные митинги. Ораторы грозят властям "волной народного гнева". Однако, "ярость благородная" пока не вскипает. А я думаю о том, что же произошло с нами со всеми. Со страной в целом, и с каждым в отдельности.
   "Наша Родина - СССР!" С детства помню: "Так было, так есть, так будет на вечные времена!" А вот что получилось. Где же была партия - "наш рулевой"? Как она дорулила до такой жизни? Где была армия - "несокрушимая и легендарная"? И, в конце концов, что делал КГБ? Эти люди "с чистыми руками, горячим сердцем и холодной головой". Ведь все они, как и я, давали присягу. "До последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству". Советской Родины нет. Есть СНГ - Содружество независимых государств. Советского народа тоже нет. А что есть? Непонятно что. Русские в России - россияне. Русские в бывших союзных республиках - русскоязычные. Советского правительства тоже нет. Вот уж кого действительно не жалко. Не уберегли страну, сволочи! Как же так получается? Советского Союза нет, а все, кто ему присягал, живы. И я - гвардии рядовой запаса. И те, с большими звездами на погонах.
   Весной девяносто второго года я встречаю одного своего афганского знакомого. Он собирается в Приднестровье. Защищать последний оплот советской власти. Зовет меня с собой. Я, недолго думая, соглашаюсь. Ненависть должна куда-то выплеснуться. Матери говорю, что уезжаю на заработки в Россию.
  

* * *

   ...Июнь девяносто второго. Я боец республиканской гвардии Приднестровской Молдавской республики. Мы занимаем позиции перед мостом через Днестр. Мост контролируют "румыны". Так приднестровцы зовут солдат вооруженных формирований Республики Молдовы - полицейских, волонтеров, карабинеров.
   Там за рекой приднестровский город Бендеры, который со вчерашнего дня штурмуют "румыны". Им удалось захватить большую часть города, где они творят произвол - грабят, насилуют, убивают. Защитники Бендер - рабочие отряды, ополченцы из ближайших сел, милиционеры, гвардейцы комбата Костенко - удерживают из последних сил несколько зданий. Это горисполком, милиция, рабочий комитет, казармы. Помощь может придти только из-за Днестра. Но мост через реку еще ночью захватили "румыны". С утра наши пытались отбить мост, но, потеряв два танка, подбитых из противотанковых пушек "Рапира", отступили.
   В течение дня мы накапливаем силы. В восемь часов начинаем новую атаку. Отчаянным броском мы захватываем мост и уничтожаем две румынских батареи. А затем начинаем освобождать город. Шаг за шагом, квартал за кварталом, улица за улицей...
   В конце июля девяносто второго года небольшая война на Днестре заканчивается перемирием. Местные жители возвращаются к мирному труду. Добровольцы понемногу разъезжаются. Я не тороплюсь и с удовольствием отдыхаю в этом виноградном краю. Размышляю, что же делать дальше. Возвращаться домой или заняться поиском приключений на свою голову и другие части тела. Долго размышлять не приходится. Не проходит и месяца, как вспыхивает новая война. В середине августа грузинские банды вторгаются в Абхазию, неся смерть и насилие. И я, теперь уже с кубанскими казаками, снова отправляюсь воевать.
  

* * *

   ...Октябрь девяносто второго. Я воюю в Абхазии. Я хожу по городу Гагры, освобожденному от грузин абхазскими ополченцами и добровольцами из России. Гагры были захвачены грузинским десантом с моря в самом начале войны. Так грузинское командование хотело выйти в тыл абхазским отрядам и отрезать их от России. Но в результате грузины сами оказались в ловушке. Из города никто не ушел. Пленных не брали. У гражданской войны свои законы. Очень уж недобрую память оставили о себе захватчики.
   Я в Гаграх впервые. Из далекого детства вспоминается знакомый мотив: "О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! Кто побывал, тот не забудет никогда". Голос с акцентом хрипловато звучал с гибких пластинок, которые отдыхающие увозили на память во все уголки необъятной страны. Нынешние разрушенные запустевшие Гагры плохо напоминают тот беззаботный южный город у моря. Они скорее похожи на нашу общую порушенную Родину - Советский Союз.
  

* * *

  
   ...Октябрь девяносто третьего. Я лежу на полу в коридоре "Белого дома". Я ранен. Если меня не добьют ельцинские каратели, то я умру от потери крови. Но, скорее всего, они не пожалеют для меня автоматного патрона. Я уже слышу их шаги по пустынному коридору. Они зачищают "Белый дом" от его последних защитников.
   В Москву я попал из Абхазии. По приезду вступил в 1-й Московский добровольческий полк особого назначения имени Верховного Совета Российской Федерации. Несмотря на такое звучное название в нем насчитывалось несколько сотен человек и имелось три десятка автоматов.
   Я участвовал во всей этой заварухе третьего октября. И в прорыве кольца оцепления, и в штурме мэрии, и в неудачном походе в Останкино. Когда в Москву стали входить танки, а тем более, когда они открыли огонь по "Белому дому", мне, как и остальным, стало понятно, что "дело - табак". Но сдаваться я не пошел, а уйти подземными коммуникациями не смог по причине осколочного ранения в живот.
   Каратель подходит ко мне. Он пинает меня. Совсем, как тот душман в ущелье. Вот только нет у меня сейчас гранаты, чтобы взорвать себя вместе с ним. Остается только одно - послать его куда подальше. Что я и делаю.
   - Сволочь красная, - ругается он и нажимает спусковой крючок автомата.
   Грохот выстрелов - это последнее, что я слышу...

II

Попытка вторая

   Я просыпаюсь от невыносимой головной боли. Первая мысль: "Неужели живой? Не может быть!" Я ощупываю себя с головы до ног. Все целое. Как так? Меня ведь в упор расстреляли из автомата. А я жив. И где я нахожусь? Похоже дома. Точно дома.
   "Что-то похожее со мной уже было, - думаю я. - Сейчас батя должен войти в комнату. Какой батя? Ведь он же погиб!"
   Но тут и в самом деле появляется отец.
   - Ну, вы, ваше благородие, вчера и нализались!
   "Батя живой!"
   Я не верю своим глазам. Отец, как ни в чем не бывало, усмехается и зовет похмеляться. Я выхожу на кухню. Бросаю взгляд на календарь. Так и есть: "4 мая 1980 года. Воскресенье".
   Отец протягивает мне стопку водки. Я болезненно морщусь и отказываюсь. Отец откупоривает бутылку пива "Шахтерское". Пиво не совсем свежее - из горлышка идет легкий дымок и вкус слегка кисловатый.
   - Это бред, - говорю я, отдышавшись после хорошего глотка, - назвать пиво "Шахтерским" в городе, где никогда не было шахтеров.
   - Это единственное, что приходит тебе в голову? - удивляется отец.
   - Это первое о чем я подумал, - отвечаю я.
   На самом деле я думаю совсем о другом, а эти слова говорю по привычке.
   "Значит, это был не сон, - размышляю я. - А что это было? Ладно, потом разберусь, может быть. Сейчас надо думать, что делать дальше".
   Я пью пиво и думаю. Перспектива опять "загреметь" в Афган совсем не радует. Хватит, навоевался! Как там в "Бумбараше": "Слава тебе господи, настрелялся досыти". Но что делать? Что делать? Откосить от армии уже не получится. Признан годным, повестка выдана. Со всеми вытекающими из этого последствиями. А если не явиться завтра? Что будет? Ну, отругают, назовут разгильдяем. Не посадят же! Присоединят к другой команде и отправят служить. Куда? Да хоть куда, но только не в Афган. Это - мысль! Вопрос в том, как это сделать. Допустим, родителей я уговорю. Но мы тогда до вечера проторчали в военкомате. За это время запросто пришлют посыльного домой, а родители меня прятать не станут. Не те люди. Что же делать?
   И тут внезапно мне в голову приходит спасительная мысль. А если "забухать"? Пропьянствовать сегодняшний и завтрашний день. А послезавтра явиться в военкомат с повинной. Только не дома бухать, а где-нибудь в другом месте. Где? Придумаем.
   Больной организм протестует против "продолжения банкета", но разум понимает, что другого выхода нет.
   "Надо поговорить с отцом", - решаю я.
   - Слышь, батя, - говорю ему, - выйдем во двор. Разговор есть, так сказать, конфиденциальный.
   - Что еще за тайны мадридского двора? - удивляется отец, но во двор все же выходит.
   Я иду к сараю. Отец, ничего не понимая, идет за мной. Возле сарая я сажусь на толстый чурбак, на котором обычно рублю дрова.
   - Есть информация к размышлению, - начинаю разговор, - как у Штирлица.
   - Какая информация? - спрашивает отец. - Говори, не тяни кота за хвост.
   - Наша команда попадет в Ашхабад, - говорю я, - а оттуда в Афган.
   - В какой Афган? - спрашивает отец.
   Еще не привыкли в стране к такому словечку.
   - В Афганистан, - поясняю я.
   - Это точно? - не верит отец.
   - Точнее не бывает, - подтверждаю я.
   - Да, дела, - говорит отец. - Ты мне еще что-то хочешь сказать?
   Я решаю, что надо "брать быка за рога".
   - Не хочу я воевать за этих "чурок", - прямо говорю я. - Пусть сами разбираются в своих делах. Надо как-нибудь "перекантоваться" пару дней. Сегодня и завтра. А послезавтра явлюсь в военкомат, и пусть присоединяют к любой другой команде. Буду служить где-нибудь в Союзе.
   Я не знаю, какой будет реакция отца. Вообще-то он патриот. Сам по возрасту на Великую Отечественную не успел, но всегда гордился, что и отец его и старший брат воевали. А в прошлый раз гордился еще и тем, что я побывал в Афгане.
   - А черт бы их побрал этих азиатов! - неожиданно для меня говорит отец. - Пусть сами воюют.
   Возможно, на отца повлияло то, что на городском кладбище, расположенном сразу за нашим поселком, уже появились первые "афганские" могилы.
   - И куда подадимся на эти два дня? - спрашивает отец, сразу переходя к делу.
   - Поехали к тетке, - говорю я. - Ее вчера на проводах не было, она будет рада.
   - Что матери, скажем? - спрашивает отец.
   - Наверное, надо правду сказать, - говорю я. - Я думаю, она согласится.
   Отец заходит в дом. Через какое-то время он выходит.
   - Собирайся, поехали, - говорит отец и хитро подмигивает. - "Заначку" не забудь.
   Я делаю непонимающее лицо.
   - Какую еще "заначку"?
   - Не темни, - усмехается отец. - Доставай "заначку", куркуль. Все равно завтра в армию.
   Мать, провожая нас, говорит, чтобы сильно не пили.
   - Ну, это уж как получится, - произносит отец.
   Тетка - отцовская сестра - живет на другом конце города. Автобусом добираться с пересадками часа полтора. Мой страдающий организм не выдержит такого путешествия. Едем на такси. Гулять, так гулять!
   Мы появляемся у тетки неожиданно, но нам рады. К вечеру опять хорошо "набираемся", хотя и не так, как вчера. Остаемся ночевать.
   В понедельник ближе к ночи мы возвращаемся домой.
   - Ну что, приходили из военкомата? - спрашивает отец у матери.
   - Приходили, - отвечает она, - и не один раз. Сказали, как появишься, немедленно явиться в военкомат.
   - Ладно, - говорю я. - Завтра пойду сдаваться.
   В военкомате на следующий день узнаю о себе много нового. Из всех слов, сказанных в мой адрес, "разгильдяй" самое мягкое. Но, тем не менее, меня приписывают к другой команде, которая уходит десятого мая.
   Вечером 9 мая мы с Сергеем гуляем по улицам поселка. Прощаюсь с Викой. Дружелюбно, но суховато. Не нужно мне от нее ничего. Ни писем, ни всего остального. Не наступать же еще раз на одни и те же грабли. Вика не понимает, что произошло. Мысли у нее принимают определенное направление.
   - Ты напрасно надеешься, - говорит она, - что Ольга будет тебе писать и ждать из армии.
   - Я и не надеюсь, - отвечаю я, чем еще больше озадачиваю ее.
   Женская логика не всегда может сделать правильный вывод. Я совсем не стремлюсь увидеться с Ольгой Сотниковой. Да и третьего мая я провожал ее домой, скорее, из вежливости.
   С утра десятого мая я, как штык, в военкомате. В целом все похоже на то, как это происходило пятого мая в прошлый раз. Также томимся бездельем. Офицеры и прапорщики также стараются не допустить пьянства. Также к водопроводному крану "не зарастает народная тропа".
   Нахожу и знакомых. Конечно совсем других. И вечером нашу команду сажают в автобус и везут в аэропорт. Только летим в этот раз не в Ашхабад, а в Москву. Вылетаем по местному времени в девять часов вечера. Три часа разницы с Москвой. Четыре часа полета. Прилетаем в Домодедово в десять часов по московскому времени.
   На электричке добираемся до Павелецкого вокзала, Потом на метро до Белорусского. Там проводим еще один день в ожидании. Вечером садимся в поезд и, в переполненном вагоне, нас отправляют на запад. Утром следующего дня высаживаемся на вокзале в белорусском городе с женским именем Лида. Здесь нашу команду разделяют. Одних, в том числе и меня, оставляют служить здесь. Других отправляют в Псковскую область, третьих - в Литву.
   Я попадаю в "учебку" - военную школу младших специалистов Ракетных войск стратегического назначения. И не на два месяца, как в Туркмении перед Афганом, а на полгода. Гоняют нас здесь на совесть, но мне не привыкать. По завершении учебы, мне присваивают специальность электромеханика-дизелиста 3-го класса и отправляют в обычную воинскую часть. Как здесь говорят - в "боевую".
   Полгода служу в белорусских лесах, в стартовой батарее ракетного дивизиона. Все прелести мирной службы в Советской Армии: "дедовщина", скудная однообразная кормежка, холодные бараки-казармы. Частые комплексные занятия на стартовой позиции в защитных комплектах, а иногда и в противогазах. Летом в этой резине пот ручьями течет, зимой замерзаешь. Да еще в зимнее время приходится стартовую позицию от снега чистить, чтобы была в постоянной боевой готовности. А со снегом тут природа не скупится.
   Дизелистам конечно полегче. Во время комплексных занятий суетишься помаленьку возле своего дизеля. Не сравнить со стартовиками, занятыми установкой ракеты на стартовый стол. Но все это отходит на второй план, стоит только мне вспомнить моих афганских однополчан. Тех, кто сейчас там, в чужой стране, в горах и пустынях, под душманскими пулями, рискуют своими жизнями. И пацанов из моего взвода, которым еще предстоит попасть в засаду, и кому я ничем не могу помочь...
   Из письма матери узнаю, что мой школьный друг Сергей Кравцов женился на Вике. Впрочем, этому удивляться не приходится. Они ведь и в прошлой жизни поженились. Просто теперь это произошло быстрее, потому что Вике не пришлось меня ждать из армии, чтобы потом выйти замуж, а спустя несколько лет развестись. Так что я на них не в обиде.
   Когда минует год моей службы, происходят внезапные изменения. Нашу ракетную дивизию, исходя из каких-то высших военно-политических соображений, расформировывают. Не взирая на гвардейское звание и боевые заслуги. Личный состав, кому еще служить, отправляют в различные воинские части. Я попадаю в соседнюю ракетную дивизию, размещенную в Литве. В один из ракетных полков. Но вот только не в стартовую батарею, а дизелистом в эксплуатационно-ремонтную роту 1-го ракетного дивизиона. Повезло! Дежурь себе спокойно в дивизионной дизельной. В случае если из города перестанет поступать электричество, нужно запустить дизельную установку. И никакого тебе защитного комплекта, никакой стартовой позиции.
   Задумываюсь о том, что буду делать после службы. Понимаю, что никаких "афганских" льгот у меня не будет и надо искать работу с хорошим заработком. Неожиданную идею подкидывает Володя Сурков, с которым я служу в одной роте. Сам он родом из Кузбасса - Кемеровской области.
   - А не хочешь ли ты в шахте поработать? - спрашивает он.
   - А почему бы и нет, - немного поразмыслив, отвечаю я.
   Так вот, довольно легкомысленно, решается моя дальнейшая судьба. В мае восемьдесят второго, отслужив в армии, я приезжаю в Кузбасс.
   Несколько дней живу у Володи Суркова, затем иду устраиваться на работу в шахту. Сам Володька не торопится, но ему-то можно отдыхать - он дома у родителей. В отделе кадров пишу заявление: "Прошу принять меня на работу в шахту в качестве горнорабочего подземного". С этим заявлением начальница отдела кадров отправляет меня к директору. Тот, занятый своими делами, равнодушно накладывает резолюцию: "Принять". Причину такого равнодушия узнаю впоследствии. На шахте сильная "текучка". Заработки нестабильные, люди устраиваются, увольняются.
   Приношу заявление в отдел кадров, где мне выдают два направления. Одно в общежитие, другое - на медицинскую комиссию. Я поселяюсь в "общаге" и без особого труда обхожу медосмотр. После этого меня отправляют в учебный комбинат на курсы рабочего обучения. Там зачисляют в группу горнорабочих подземных. На теорию нам отводится целый месяц. Изучаем основы горного дела. Как залегает пласт, какие бывают выработки; ну и тому подобное. Во время теоретической подготовки нас дважды водят на экскурсию в шахту. Многокилометровый лабиринт подземных выработок оставляет гнетущее впечатление. Невольно приходит на ум, что отсюда и не выберешься, если что. Об этом лучше не думать.
   После месяца теории начинается практика. Первая смена в шахте оставляет неизгладимое впечатление. Натаскавшись под землей железа и леса, весь вечер лежу пластом на койке. И, как-то не верится, что к таким нагрузкам можно привыкнуть. Хотя со временем привыкаю.
  

* * *

  
   Живу я в "общаге". В комнате нас четверо. Контингент весьма своеобразный, хотя в целом терпимый. Нет ни запойных пьяниц, ни скандалистов. Старший по возрасту Павел Шалагин. Мужик лет сорока пяти. Живет в "общаге" после развода. Работает в лаве ГРОЗом - горнорабочим очистного забоя. Душа любой компании. В гости к нему частенько заглядывает все его звено - человек десять. Веселые мужики. Всегда приглашают к столу. А еще Павел популярная личность среди местных женщин. По всей видимости, из-за этого он и развелся с женой. Одна из подруг Павла - Галина. Младше его на десять лет. Не стесняется приходить к нему в "общагу". Хотя сама замужем. Павел предлагает ей развестись с мужем и пожениться, но Галина не соглашается. Отговаривается, мол, пусть дети вырастут. Павел не очень-то огорчается и продолжает с ней встречаться. Во время, свободное от работы, пьянок и женщин, Шалагин охотно читает самые разнообразные книги. Все подряд: детективы, приключения, исторические и производственные романы, а иногда даже и классику. Но запоминает в основном только любовные эпизоды.
   Следующий по возрасту - Евгений Чащин. Лет тридцати, тоже разведенный. Работает подземным электрослесарем. Родители живут в городе Киселевске. Сам он с бывшей женой снимал квартиру. Большой оригинал. Из недоучившихся студентов. Любит выпить. Выпив, находится в подавленном настроении. В таком состоянии его мучают два традиционных русских вопроса: "Кто виноват?" и "Что делать?" В своих бедах Евгений чаще всего винит свою бывшую жену, но иногда впадает в самоедство и начинает обвинять самого себя. Второй вопрос его тоже волнует. Регулярно, раз в месяц, он берет листок бумаги и пишет на нем: "План жизни". Вот так. Не больше и не меньше. В "Плане жизни" расписывается дальнейшее существование Чащина. На первом месте: "Бросаю пить. Разрешаю себе выпить 10 раз в году: на свой день рожденья, на день рожденья отца, на день рожденья матери, на день рожденья дочери, на Новый год, на 8-е марта, на 1-е и 9-е мая, на День шахтера, на 7-е ноября". Дня Советской Армии в этом списке нет - Евгений не служил. Второй пункт "Плана" гласит: "Начинаю заниматься зарядкой и пробежкой по утрам. В 1-ю смену - в 5 часов утра. Во 2-ю смену - в 7 часов утра. В 3-ю смену - в 10 часов утра. В 4-ю смену - когда встану". Заканчивается "План жизни" обещанием: "Начинаю готовиться к восстановлению в институте".
   Выполнение взятых на себя обязательств намечается с первого числа следующего месяца. "План жизни" выкладывается на стол на всеобщее обозрение. Наступает первое число, но Евгений пить не прекращает, пробежек не делает, к институту не готовится. К цифре "1" приписывается еще одна единичка. Получается, что "План жизни" вступает в действие с одиннадцатого числа. Затем первая единица исправляется на двойку, и срок переносится на двадцать первое. В конце месяца Евгений берет чистый лист и пишет новый "План жизни".
   Павел Шалагин охотно пьет с Чащиным. Выпив, добродушно его подначивает. Евгений показывает Павлу институтский учебник психологии и говорит, что с его помощью пытается понять женский характер. Павел возражает.
   - Учебник тут не поможет, - вразумляет он Евгения, как учитель бестолкового ученика. - С ними, бабами, только одно надо делать. Тогда все в порядке будет.
   - Паша, ты все утрируешь, - недовольно морщится Евгений. - У тебя все к одному сводится. Но если ты такой сексуальный гигант, такой понимаешь перехватчик, то почему с тобой жена развелась, и Галка за тебя замуж не собирается.
   - Жизнь такая, - глубокомысленно вздыхает Павел. - Давай-ка лучше выпьем. За жизнь!
   Еще один мой "сосед по камере" - Юра Маркушин. Старше меня на пару лет. Бывший шофер, лишенный на три года водительских прав. За что именно, не уточняет. Работает проходчиком, но собирается снова шоферить, когда закончится срок. Тоже человек со своими причудами. Посылали его как-то вместе с Чащиным от шахты в колхоз на сенокос. Заработали они там почти две недели отгулов. По возвращении Юра и предложил Евгению поехать в Красноярск.
   - Зачем? - удивился Чащин.
   - Побичуем, - сказал Юра и, глядя на изумленного Евгения, добавил. - Я в прошлом году "бичевал", мне понравилось.
   У Юры мать проживает в городе. Но он предпочитает жить в "общаге". Мать живет с отчимом. Юра то ли не ладит с ним, то ли не хочет стеснять. Отца своего Юра никогда не знал. По его словам он исчез где-то на просторах страны еще до его рожденья. Наверное, от отца досталась Юре тяга к бродяжничеству. Подобно Павлу Шалагину Юра большой любитель прекрасного пола. Но если Павел общается с женщинами намного младше себя, то Юра выбирает тех, кто на несколько лет постарше. Как правило, разведенных, с детьми. Те охотно общаются с ним, очевидно надеясь устроить свою порушенную семейную жизнь. Чащин за это называет Маркушина "шакалом", который нападает только на ослабевших. В свою очередь Юра обзывает Евгения "опустившимся интеллигентом", а тот его - "бичом". Обмен подобными любезностями, как ни странно, улучшает обоим настроение.
   На работе все идет своим чередом. Отработав год горнорабочим, учусь на курсах проходчиков. Сначала теория, потом практика. Став проходчиком, зарабатываю больше. Но и вкалывать приходится соответственно.
   Прожив два года в "общаге", я на время покидаю ее. Не без помощи Павла Шалагина. Он знакомит меня с дочкой одной своей знакомой. Зовут Натальей. Такая красивая, что я влюбляюсь в нее безумно. Когда она соглашается стать моей женой, то мне кажется, что я самый счастливый человек на свете. Женюсь, не обращая внимания на критические высказывания Евгения Чащина.
   Хватает меня на год семейной жизни. Кто бы мог подумать, что в этой милой девушке обнаружатся стратегические запасы стервозности. Так же, как скоропалительно женился, также и развожусь. Возвращаюсь в "общагу". Но к моему великому сожалению из прежней компании никого не осталось. У Юры Маркушина окончился срок лишения водительских прав. Он уволился с шахты и работает шофером. Следом за Юрой покинул "общагу" Евгений Чащин. Уехал в Киселевск, к родителям. Затем Павел, так и не дождавшийся, когда Галина разведется с мужем, сошелся с какой-то женщиной из города. А вскоре и вообще уволился с шахты. Приходится привыкать к новым соседям.
   Я с затаенным страхом жду 1988 года, того дня, когда в прошлой жизни погиб мой отец. Я ломаю голову, как предотвратить аварию. Я пытаюсь взять на это время отпуск, хотя бы за свой счет. Но куда там! Летнее время. Все рвутся отдыхать, а у меня никаких уважительных причин. От отчаянья даю телеграмму: "Никуда в этот день не выезжай!" Получаю ответную: "Что у тебя произошло?" Пришлось заказывать телефонные переговоры и объяснять, что у меня все в порядке. Мне не верят. Странная телеграмма их очень удивила. Пришлось сочинять всякую чушь про цыганку, нагадавшую несчастье близким. Отец смеется.
   - А ты куда-нибудь выезжал в тот день? - спрашиваю я.
   - Конечно, - отвечает отец. - Были дела неотложные.
   Значит, разминулся отец с самосвалом. Или самосвал опоздал, или отец совсем в другое место поехал. Пронесло!
   Наступает июль восемьдесят девятого года. Шахтерская забастовка, начавшаяся на шахте имени Шевякова, в считанные дни охватывает сначала Кузбасс, затем большинство угольных бассейнов страны. Многотысячные толпы народа на площадях шахтерских городов. Невиданное для страны зрелище. Выступление растерянного Горбачева по телевидению, тщательно подбирающего слова, чтобы не сказать что-нибудь не то.
   В прошлой жизни эта забастовка была где-то далеко от меня. Я не знал, чего точно требуют недовольные шахтеры. Жить, наверное, хотят лучше. А кто не хочет? Просто другие не такие дружные, не такие активные. Так что же теперь, все блага шахтерам? А за счет кого?
   Потом, после распада Советского Союза, я, что уж там скрывать, поругивал шахтеров. Добастовались! Помню в Приднестровье, сцепился я с одним донским казаком - шахтером из Ростовской области. Долго мы спорили, но он так и не смог меня переубедить.
   Теперь же, отработав семь лет в шахте, я на многие вещи смотрю по-другому. Вместе с остальными сижу на площади. Так же, как и все, кричу: "Стоим до конца!" Только, в отличие от остальных, знаю, чем все это кончится.
   Не все мне нравится и в действиях "стачкомов". Или, как они себя переименовали после забастовки, "рабочих комитетов". Уж больно откровенно они заигрывают с опальным Ельциным. Да еще и публика там собралась мутноватая. Есть и судимые. А кое-кто и у психиатра на учете состоит.
   После забастовки власть заигрывает с шахтерами. Появляется неслыханное ранее словечко - "бартер". В обмен на уголь привозят на шахты различные импортные товары - от нижнего женского белья до телевизоров и видеомагнитофонов. Для продажи шахтерам. На всех естественно не хватает. Грызня идет жуткая. Все переругались. Я думаю, что может быть в этом и есть смысл этого "бартера". Неглупый человек его придумал.
   Парни из "рабочего комитета" и здесь впереди. Успевают хапнуть этого "бартера" больше других. Перепродают перекупщикам и снова хапают. Снова перепродают. Совестить их бесполезно. Они из той породы, про кого говорят: "Плюй в глаза, а ему все божья роса". А еще есть у них такой Борис Горлов. Так тот и у работяг успевает скупать, а потом перепродает. Коммерсант!
   Работать, конечно, работаем, но уже без прежнего, как говорил Райкин, "энтузазизма". В девяносто первом году весной опять бастуем. Больше месяца шахты стоят. Уже непонятно чего хотим: то ли Ельцина в президенты, то ли Горбачева вон из Кремля. В магазинах продукты по карточкам. На рынке цены запредельные. Все устали от этого дурдома. Ждут, кто бы навел порядок.
   Наступает 19 августа 1991 года и на политической сцене Советского Союза появляется так называемый ГКЧП - Государственный комитет по чрезвычайному положению. Многие думают, что пришел хозяин, который наведет порядок. Но я-то знаю, что это не так.
   "Рабочий комитет" набирает добровольцев лететь в Москву, защищать демократию. Собралось с десяток человек; хорохорятся, героев из себя строят. Но чувствуется страх за душой. Кто знает, как там Москва встретит.
   - Не бойтесь, мужики, - говорю я им. - Ничего с вами не случится. Лишь бы вам потом стыдно не было.
   - А почему нам должно быть стыдно? - удивляются они. - Пусть те стыдятся, кто в сторонке отсиживался.
   Через несколько дней возвращаются назад "победителями".
   После распада Советского Союза жить становится еще хуже. Карточек уже нет, но цены с января девяносто второго пошли в разнос. Что на рыке, что в магазине. Живи, как хочешь. Получка растет, но за ценами конечно не успевает. Заработную плату получаем через сбербанк, а там наличных денег не хватает. Очереди занимаем с ночи. В зимнее время греемся у костров.
   В девяносто третьем жизнь лучше не становится. С наличностью в сбербанке проблем нет, но теперь зарплату перечисляют с задержками. Из месяца в месяц задержки увеличиваются. Так, например зарплату за август получаем под Новый год. Но мы работаем несмотря ни на что. Задача у всех одна - выжить. Иногда, когда совсем уж невмоготу, бастуем. Только толку от этого мало.
   Живу по-прежнему в "общаге". В личной жизни тоже ничего определенного. Случайные знакомства, случайные связи. Что дальше? Поживем - увидим.
   На очередной День Шахтера меня награждают нагрудным знаком "Шахтерская Слава" III степени. Хотя по статусу своему награда эта ниже, чем медаль, но смотрится красиво. Орден напоминает. Не хотят платить денег, так наградами стараются откупиться. И еще странно. Советского Союза нет, а награды советские вручают.
   А работать в шахте становится и труднее, и опаснее. Горные выработки уходят все глубже и глубже. Усиливается горное давление на крепь. Все больше метана. Вентиляция не справляется. Не хватает воздуха. Шахте требуется серьезная реконструкция. Но на это у нынешних хозяев нет денег. Зато у них есть желание получать максимальную прибыль при минимальных затратах. О людях думают в последнюю очередь. Капитализм!
   ...В тот день я иду на работу, как ни в чем не бывало. Ни о чем, не догадываясь и ничего не предчувствуя. На участке получаю наряд на смену. Переодеваюсь. В ламповой мне выдают светильник и самоспасатель. Спускаюсь в шахту. Привычным путем добираюсь до забоя. Разговариваю со сменщиками. Приступаю к работе. Все идет как обычно. Мы крепим забой и слышим, как по кровле прокатывается какой-то гул. Мы тревожно переглядываемся и больше ничего не успеваем ни сказать, ни понять...
   "Словно в пропасть с обрыва и ни дна, ни покрышки".
  

III

Попытка третья

   Я просыпаюсь от невыносимой головной боли. Первая мысль: "Все-таки живой. Эта карусель что, бесконечная?" Потом думаю: "Что же такое произошло в шахте. Неужели взрыв? Опять попал я под раздачу".
   Снова лежу и размышляю, как жить дальше. На этот раз особо не раздумываю. Решаюсь повторить вариант с пьянкой у тетки. Все проходит по накатанной колее. Военкомат, другая команда, самолет, Москва, Белорусский вокзал. Правда в этот раз военная моя судьба делает небольшой зигзаг. В белорусском городе с женским именем Лида меня не оставляют в "учебке", а отправляют дальше и в конце концов я оказываюсь в Литве в том же самом полку, куда в прошлой жизни я попал после года службы. После "карантина" меня отправляют в 1-й дивизион. Вот только служить теперь мне не дизелистом в ремонтной роте, а стартовиком в батарее. А это - всю службу на стартовой позиции, в жару и в мороз. Попал! Но с другой стороны все-таки не в Афгане с автоматом по горам и пустыням бегать. Так что все в мире относительно. Да и не станешь ведь доказывать, что ты готовый дизелист, если в военном билете записана твоя гражданская специальность - слесарь.
   Года полтора служу, ни о чем не задумываясь. Когда до "дембеля" остается полгода, начинаю размышлять о своей дальнейшей жизни. Куда податься после службы? Домой? Может, стоит подумать об этом? В прошлый раз не хотелось, да и сейчас не особенно тянет. В Кузбасс, на шахту? Опять взорваться? Зачем же обязательно взрываться? Как там в пословице: "Знал бы, где упасть - соломки постелил бы". Можно отпуск на это время взять. Есть и другие варианты. Подсуетиться во время забастовки восемьдесят девятого, попасть в рабочий комитет, а там, куда кривая вывезет. Можно и бизнесом заняться, а можно еще как-нибудь при новой власти пристроиться. Если уж суждено Советскому Союзу развалиться, то мне этого не изменить.
   А, в самом деле, что я могу сделать? Явиться в КГБ и рассказать все, что знаю о будущем? Внимательно выслушают и упрячут в "психушку". Убить Горбачева? Запросто! Как два пальца обмочить! Пытался один мужик его в девяностом году на 1-е мая "шлепнуть". Только ничего у него не получилось. Не помню уже, что с тем мужиком потом стало. Да и не в Горбачеве, похоже, тут дело. Так что надо воспринимать будущее таким, каким оно будет и думать, как в нем жить. "Времена не выбирают - в них живут и умирают". Не помню, кто сказал.
   Значит, решено: еду в Кузбасс. Вопрос только как туда попасть? В прошлый раз я уехал с Володей Сурковым. А сейчас я с ним даже не знаком. Знаю, что служит, как и в прошлый раз в ремонтной роте. Но не подходить к нему прямо и говорить: "Возьми меня с собой!" Но все-таки решаюсь поговорить с ним. Мол, так и так, слышал, что ты из Кузбасса. Хочу работать на шахте. Не подскажешь, как это сделать. Сурков советует мне написать в производственное объединение. Оттуда пришлют ответ, в котором мне растолкуют, как быть.
   - Прямо сейчас и пиши, - говорит Сурков. - Пока ответ придет, а там и "дембель" не за горами.
   Так и поступаю. Ответ приходит довольно быстро. Пишут, что могут трудоустроить меня на одной из шахт производственного объединения в качестве горнорабочего подземного с возможностью дальнейшей учебы на проходчика. Одиноким предоставляется общежитие. Все, что и требовалось узнать. Остается только дождаться увольнения в запас.

* * *

   В службе рабочих кадров производственного объединения, где я появляюсь, приехав в Кузбасс, меня встречают довольно приветливо. Как будто вот только моей персоны не хватает их славному орденоносному производственному объединению. Мне предлагают поехать в соседний город на шахту-гигант. Но я прошусь на ту шахту, где работал в прошлой жизни.
   - А почему именно туда? - удивляются кадровики.
   - Знакомые сослуживцы там работают, - объясняю я.
   Выслушав ответ, кадровики кивают с пониманием и выписывают направление в отдел кадров шахты. Там меня, недолго думая, определяют на знакомый мне участок. И, даже поселившись в общежитии, я попадаю в ту же самую комнату.
   В "общаге" нет кое-кого из прежней жизни. В том числе и Юры Маркушина. На его месте живет другой парень. Припоминаю, что в прошлый раз он тоже жил в этой же "общаге", но на другом этаже. Я с ним даже знаком не был. Зовут его Валерой Тимофеевым. Работает он горнорабочим на участке шахтного транспорта. Так и тянет его спросить: "А в прошлой жизни ты тоже на транспорте работал?" Не поймет. Еще примет за идиота. Хотя может и не примет. Все-таки большой поклонник фантастики. Водит знакомство с такими же любителями, как в поселке, так и в городе. Берет у них читать книги и различные журналы, где печатается фантастика. Причем журналы самые разнообразные: литературные и научные, столичные и провинциальные. О многих из них я до этого даже не слышал.
   Павел Шалагин и Евгений Чащин на своих местах, никуда не делись. Мой новый жизненный вариант ничего в их судьбах не изменил. Павел также ходит по бабам - замужним и разведенным. Пьет водку со своим славным звеном, с Евгением, иногда - со мной. Охотно читает фантастику, приносимую Валерой, но из прочитанного, как всегда, запоминает только любовные эпизоды.
   Евгений Чащин совсем не изменился против прошлого раза. Также выпивает. Также клянет свою бывшую жену. Также пишет и переписывает "Планы жизни". Частенько находится в угнетенном душевном состоянии. Пытается постоянно что-то доказать то мне, то Валере. Но мы не обращаем на него никакого внимания. Я к характеру Чащина привык еще в прошлой жизни, а Валера спокойный, как удав. Его, похоже, кроме фантастики ничего не интересует. Это особенно задевает Евгения.
   - Почему ты такой фанатик фантастики? - спрашивает он и тут же отвлекшись, говорит. - Интересный каламбур - "фанатик фантастики". Так почему?
   - Нравится, - отвечает Валера, - интересно.
   - Что тут может нравиться? - не понимает Евгений. - Что тут может быть интересного?
   - Фантастику также интересно читать, - поясняет Валера, - как любую, хорошо написанную книгу.
   Он говорит с Чащиным спокойно. Как психиатр с пациентом. Евгений же наоборот горячится.
   - Но ведь это вымысел, - не соглашается он, - от первой до последней строчки.
   - Любая книга вымысел, - говорит Валера, - даже если есть прототипы и описываются реальные события.
   - Реальные! - подчеркивает Евгений. - А фантастика - это то чего не было и навряд ли будет.
   Тут он показывает рукой на меня.
   - Вот он читает исторические романы, - говорит Евгений. - Тоже любитель, но не фанатик. В исторических романах тоже много вымысла, но, по крайней мере, там описывается то, что когда-то происходило.
   - В исторических романах вымысла, пожалуй, побольше, чем в фантастике, - говорит Валера. - А узнать правду о том, что происходило сто лет назад, или двести, или тысячу, можно будет только в том случае, если изобретут машину времени.
   Чащин понимает, что Валеру ему не переспорить и сворачивает разговор в другое русло.
   - Ты в своей фантастике пытаешься укрыться от реальной жизни, - говорит Евгений. - Ты не живешь полной жизнью. Ты прозябаешь.
   - А ты не прозябаешь? - с иронией спрашивает Валера.
   - Я? - удивляется Евгений и категорически отвергает подобное обвинение. - Нет. Я учился в институте, женился, у меня дочь растет. А у тебя?
   - А ты в армии служил? - в свою очередь спрашивает Валера.
   - Ну, не служил, - неохотно отвечает Евгений. - Медкомиссия меня забраковала.
   - Откосил, значит? - прямо спрашивает Валера.
   - Если тебе так нравится, считай, что откосил, - с вызовом говорит Евгений. - Но ведь ты в институте не учился, не женился, детей у тебя нет. А ведь ты меня всего на пару лет младше. Да и работаешь на участке транспорта горнорабочим подземным третьего разряда. Почему не выучишься на ГРОЗа, проходчика, комбайнера?
   - Ты сам работаешь электрослесарем третьего разряда, - отвечает Валера. - По твоей специальности ниже разряда не бывает. Почему сам квалификацию не повышаешь?
   Чащин все-таки достал Валеру и тот начинает резать правду-матку, не взирая на личности.
   - В институте ты недоучился, бросил, - говорит он Евгению. - С женой развелся. Живешь в "общаге", платишь алименты. Выйдет твоя бывшая жена замуж и станет твоя дочка чужого дядю "папой" называть. А то, что я работаю по третьему разряду, так мне пока денег хватает. Женюсь, будут деньги нужны, переучусь.
   - Женишься ты как же со своей фантастикой, - ворчит Евгений.
   Тут в разговор вступает Павел.
   - Валера, хочешь, с девчонкой познакомлю, - предлагает он. - У одной моей знакомой такая дочка подросла.
   - Не надо, Паша, - отказывается Валера, - я как-нибудь сам.
   - Лучше меня познакомь, - говорит Евгений.
   - На кой черт ты ей нужен пьяница? - спрашивает Павел.
   Чащин разобиженный умолкает и, лежа на койке, смотрит телевизор.
   Вот так и живем. В общем нескучно. Не хуже чем в прошлый раз. Но мне все-таки любопытно узнать, куда же подевался Юра Маркушин. Как будто невзначай в разговоре с Шалагиным и Чащиным упоминаю его имя. Евгений никак не реагирует, а Павел спрашивает: "Кто такой?"
   - Да, так, - неопределенно отвечаю я. - Случайный знакомый из города. Говорил, что работал на нашей шахте.
   - Не припомню, - говорит Павел. - Может быть, и работал. Всех ведь не знаешь. На шахте почти две тысячи человек работает.
   И вдруг, совершенно неожиданно я встречаю Юру Маркушина. Стою как-то возле газетного киоска и думаю, что бы взять почитать. Киоск находится рядом с автобусной остановкой. Вдруг из притормозившего автобуса выскакивает водитель и быстро подходит к киоску, где кроме газет и журналов продают еще и курево.
   - Уважаемая, - обращается он к продавщице, - пачку "Примы" пожалуйста.
   В водителе я узнаю Юру Маркушина. Не могу справиться с собой и скрыть свое удивление. Юра расплачивается, собирается идти к автобусу и тут замечает мой удивленный взгляд.
   - Извини, друг, - обращается он ко мне, - мы знакомы?
   - Наверное, нет, - отвечаю я, - похоже, я обознался.
   - Бывает, - соглашается Юра.
   Он чему-то усмехается, пожимает плечами и торопливо идет к автобусу. Я думаю о том, что в этом варианте жизни Юру не лишили водительских прав, ему не пришлось работать в шахте, и он не оказался в нашей "общаге". Значит, в различных вариантах жизненные обстоятельства меняются не только у меня, но и у других людей, вроде бы напрямую со мной не связанных. Вот, допустим, взять Вику. Она вышла замуж за Сергея, потому что я не стал с ней переписываться, и она поняла, что ждать меня из армии нет никакого смысла. То есть изменения в ее жизни напрямую зависели от меня. Но какое отношение имеет моя новая жизнь к тому же Юре Маркушину? К тому, что его не лишили прав. Значит и у него возникает иной жизненный вариант, причем без моего участия. Как это может быть? Ведь жизнь только у меня идет с повторением, а у других она одна. А вдруг не одна? А вдруг у того же Юры Маркушина жизнь тоже идет с повтором, с возвратом в определенную точку? Может быть, он потому и усмехнулся так странно? Юра думает, что у него жизнь идет с повторением, а у меня одна-единственная.
   Мне кажется, что от таких мыслей голову можно сломать. И тут еще Валера Тимофеев дает мне прочитать один рассказ, после прочтения которого, я испытываю ощущение как после полного стакана водки, выпитого натощак. И дурно, и хмельно, и голова кругом.
   Прихожу я как-то со смены. Смотрю: Валера сидит и читает журнал "Знание - сила". Спрашиваю его, что в таком журнале тоже фантастику печатают.
   - Да, - отвечает Валера, - и довольно часто.
   - Ну и как рассказ?
   - Занятно, но тебе, наверное, неинтересно будет.
   Валера успел изучить мои вкусы. Мне больше по душе какие-нибудь приключения на других планетах с войнами и революциями. Такие романы, как "Аэлита", "Час быка", "Гриада". Ну и в таком духе. А всякая земная фантастика с философией и психологией мне не по нутру. Я этого и не скрываю, но тут почему-то валеркины слова меня задевают. Решаю этот рассказ прочесть. Он в общем небольшой, да еще и разделен на два номера. Беру у Валеры оба журнала и собираюсь читать. Рассказ называется "Подробности жизни Никиты Воронцова". Автор - С. Ярославцев.
   - А кто это такой - Ярославцев? - спрашиваю у Валеры. - Что он еще написал?
   - Говорят, что это старший из братьев Стругацких. - отвечает он.
   "Старший из братьев Стругацких? - думаю я. - Надо прочесть".
   Давал мне Валера читать книгу этих братьев. "Трудно быть богом" называется. Отличная вещь! Прочел не отрываясь.
   Начинаю читать. Читается легко. Два старых друга - писатель Алексей Т. и следователь прокуратуры Варахасий Щ. (имечко-то, какое) пьют по-холостяцки водочку, пользуясь тем, что жены с детьми на курорте. Закусывают, толкуют о разных вещах. Потом Варахасий поет под гитару хохлацкую песню, которая заканчивается словами: "А лита за намы як мосты по якым нам бильше не ступаты". В общем: года за нами, как мосты, по которым нам больше не ходить. После песни переходят с водки на чай, и Варахасий рассказывает любопытную историю. О том, как он расследовал обстоятельства смерти одного пожилого человека по имени Никита Воронцов. Вначале думали, что того убила малолетняя шпана. Но потом оказалось, что хулиганы тут не при чем. Воронцов умер сам. При обыске в его квартире Варахасий нашел дневник. Оказывается, Воронцов знал день своей предстоящей смерти. Изучая другие записи покойного, Варахасий приходит к выводу, что Воронцов проживает свою жизнь по несколько раз. Эти записи он и показывает своему другу писателю. Оказывается, Воронцов умирает в один и тот же день и снова возвращается на сорок с лишним лет назад в тридцатые годы. Снова становится двенадцатилетним пацаном.
   Тут я отрываюсь от чтения, и мне становится не по себе. Рассказ-то обо мне. Вернее о таком же человеке, как и я. Дальше я читаю предельно внимательно, но никаких ответов на терзающие меня вопросы не получаю. Одна фраза точно выражает то, что меня давно мучает: "Пустое дело - пытаться представить себе, как соотносились бесчисленные реальности Никиты Воронцова с нашей единственной реальностью". Но ничего не объясняет. Предлагается принять Никиту Воронцова, как данность. Как неизученное явление природы. Вот есть он - и все!
   Я решаюсь поговорить о прочитанном с Валерой Тимофеевым.
   - Что ты думаешь об этом рассказе? - спрашиваю я.
   - Тебе понравилось? - удивляется Валера.
   - Ну, не то чтобы очень понравилось, - уклончиво отвечаю я. - Но скажем так, заинтересовало.
   - И ты хочешь услышать мое мнение?
   - Да, хочу, - говорю я.
   - Интересно, - говорит Валера. - Написано неплохо. Читается на одном дыхании.
   - Да я не об этом, - нетерпеливо морщусь я.
   - А о чем? - удивляется Валера.
   - Может ли это быть на самом деле? - поясняю я.
   - Ну, как тебе сказать, - задумчиво говорит Валера. - Фантастика она ведь о слова "фантазия". Фантазия автора. Литература - это вообще фантазия. Даже самая реалистичная. Только у одного писателя эти фантазии правдоподобные, а у другого не очень.
   Я в такие литературные дебри лезть не собирался и потому спрашиваю прямо: возможно ли такое на самом деле?
   - А почему бы и нет? - говорит Валера. - Мы далеко не все знаем о нашем мире; что в нем возможно, а что нет.
   - Да, - говорю я, - без бутылки тут не разберешься.
   Я достаю припрятанную на всякий случай бутылку коньяка. Хорошо, что Шалагин с Чащиным о ней ничего не знают, а то давно уже выцыганили бы. Предлагаю Валере выпить со мной. Он соглашается.
   - Давай, только немного.
   - Правда, из закуски только пряники, - говорю я.
   - Пойдут и пряники, - не возражает Валера.
   Мы выпиваем под стандартный гагаринский тост: "Поехали!" Огненная жидкость проникает внутрь. Приторная сладость пряников немного портит ощущение. Соблюдая старинное русское правило: "После первой и второй перерывчик небольшой", пропускаем еще по одной.
   - Итак, как говорил Карлсон, продолжаем разговор, - говорю я.
   - Да, продолжаем, - говорит Валера, слегка оживившийся после выпитого. - Что мы знаем о жизни после смерти? Да, ничего! Одни только домыслы и догадки.
   - Это точно, - соглашаюсь я.
   - А как узнать? - спрашивает Валера?
   - Как? - в свою очередь спрашиваю я.
   - Да, никак! - отвечает Валера. - Пока не помрешь, не узнаешь. А помирать никому неохота. Да и помрешь, узнаешь, а как оттуда сообщить? Никак! Какой мы из этого делаем вывод?
   - Какой? - спрашиваю я.
   - Будем жить! - отвечает Валера.
   - Хороший тост, - говорю я.
   И мы выпиваем еще по одной.
   - Продолжаем разговор, - говорит Валера и спрашивает меня. - На чем мы остановились?
   - Пока не помрешь, не узнаешь, - отвечаю я. - А тот, кто помер, ничего сообщить не может.
   - Да, "железный занавес", - говорит Валера. - Навечно. Окончательно и бесповоротно. Два мира, отделенных друг от друга. Как и в жизни.
   - Не надо политики, - прошу я. - Уклоняемся от темы.
   А сам думаю: "Навечно! Знал бы ты, что "железному занавесу" в жизни осталось существовать меньше десяти лет. Ничего вечного не бывает".
   - Ладно, обойдемся без политики, - соглашается Валера. - Но я ведь не случайно упомянул про "железный занавес". Как через один "занавес" информация утекает, и люди уходят, так и через другой тоже.
   - Как это? - не понимаю я. - Через какой другой "занавес"? Между миром живых и потусторонним миром? Я тебя правильно понял?
   - Правильно, - подтверждает Валера и в свою очередь спрашивает. - Ты никогда не задумывался, почему в некоторых религиях, например в буддизме, синтоизме и индуизме, верят в реинкарнацию?
   - Во что? - не понимаю я.
   - В переселение душ, - поясняет Валера. - Почему верят?
   - Верят, потому что верят, - отвечаю я. - Скорее всего, потому что приучены так верить. Мы вот выросли в Советской стране, так ни во что не верим. Ни в бога, ни в черта.
   - Совсем как у Высоцкого, - и Валера напевает. - Кто верит в Магомета, кто в аллаха, кто в Иисуса...
   - Кто ни во что не верит, даже в черта назло всем, - вспоминаю я слова песни.
   Валера продолжает развивать свою мысль.
   - Верят, потому что приучены верить, - говорит он. - Это ты правильно сказал. Но ведь веру можно сменить. На другую веру или на безверие. Такое в истории бывало не раз. Были язычниками - стали христианами. Были огнепоклонниками - стали мусульманами. Были католиками - стали протестантами.
   - Или, как в Советской России, были православными - стали атеистами, - говорю я и спрашиваю. - Но причем тут занавес между миром живых и миром мертвых.
   - Подожди, - говорит Валера, - обо всем по порядку.
   Я внимательно слушаю и не тороплюсь с вопросами.
   - Но вот почему ни индусы, ни буддисты, ни синтоисты вере своей не изменили, - продолжает рассуждать Валера. - К ним подступали и христиане, и мусульмане. И с кнутом подступали, и с пряником. Кто-то принял чужую веру, но подавляющее большинство сохранило свою. В отличие от язычников Европы, Африки, западной Азии, Америки. Те не смогли сохранить свою старую веру и приняли либо христианство, либо ислам.
   - В самом деле, почему? - не удерживаюсь я от вопроса. - Может они просто оказались упорнее, упрямее. Вроде наших русских староверов, которые не приняли патриарха Никона.
   - Может быть и так, - соглашается Валера. - А может дело совсем в другом.
   - В чем же? - спрашиваю я.
   - В исламе, христианстве, да и в язычестве тоже, - поясняет Валера, - многое приходится принимать на веру. Что Иисус действительно сын божий, что Магомет - пророк аллаха. Что вырезанный из дерева идол - грозный бог Перун. И, что ад и рай есть на самом деле. Повторяю: принимать на веру. Без каких бы то ни было доказательств.
   - А в буддизме или в этом самом синтоизме есть доказательства? - удивляюсь я.
   - Вот тут мы подходим к самому интересному, - оживляется Валера и вдруг неожиданно говорит. - Что-то в горле пересохло.
   Я понимаю намек и разливаю остаток коньяка по стаканам. Выпиваем и Валера переходит к самому главному.
   - Индусы или японцы вполне могли видеть доказательства того, что реинкарнация существует на самом деле, - говорит он. - Читал, наверное, в газетах или журналах про всякие необычные случаи.
   - Какие именно? - уточняю я.
   - Ну, к примеру, человек вдруг ни с того, ни с сего заговорил на незнакомом языке, - рассказывает Валера. - И никто понять не может, что это за язык. Обратились к специалистам. Оказалось, что это мертвый язык, на котором никто не говорит уже несколько веков. А когда говорили, то было это в другой стране, чуть ли не на другом конце света.
   - Да, - говорю я, - что-то подобное приходилось читать.
   - Так это еще не все, - продолжает Валера. - То вдруг домохозяйка, женщина с обычным средним образованием, начинает писать исторические романы. Да еще с таким знанием деталей, что даже специалисты-историки удивляются. Или гипнотизеры вводят человека в гипнотическое состояние, и он рассказывает, кем он был в прошлых жизнях. Но бывают и вообще исключительные случаи. Кажется, в Индии родилась девочка, которая когда подросла, поведала своим родителям, что она уже жила в соседнем городе. Ее выдали замуж, но вскоре после свадьбы она умерла. И вот эту девчонку везут в соседний город. Она находит дом, в котором жила. Оказывается, в этом доме действительно несколько лет назад была свадьба. И молодая жена умерла вскоре после свадьбы. И эта девчонка узнает своего мужа, его родителей, своих родителей по прошлой жизни. Вот так-то.
   - Да, дела, - спрашиваю я. - А что обо всем этом говорит наука?
   - Наука? - скептически усмехается Валера. - Наука об этом или старается вообще не говорить, или считает это сознательной мистификацией. Язык, мол, специально выучили. Романы написал кто-то другой. Под гипнозом человек может наговорить, бог знает что. А случай с малолетней девчонкой - происки местных брахманов. Чтобы поднять авторитет религии. Короче все что угодно, но только не переселение душ. Но для верующего буддиста или индуса этот факт сомнению не подлежит. А потому и вера у них крепче, чем у других язычников.
   - А ты веришь в переселение душ? - спрашиваю я.
   - Как бы тебе сказать, - произносит задумчиво Валера. - Скажем так, допускаю.
   - Ты что буддистом заделался? - удивляюсь я.
   - Причем тут буддизм? - недовольно морщится Валера. - Для меня это материализм, но только еще не изученный наукой на ее современном уровне. Душа это или еще какая иная субстанция. Но что-то есть. Ведь не случайно сейчас много говорят и пишут о биополе.
   - Ну, а какое это имеет отношение к случаю, - тут я чуть не произношу "со мной", но вовремя спохватываюсь, - с Никитой Воронцовым?
   - А вдруг души умерших могут перемещаться во времени не только вперед, но и в обратную сторону. В прошлое.
   - Да? - поражаюсь я высказанному Валерой предположению. - И что тогда получается?
   - Воронцов умирает, и душа его возвращается в прошлое, в его детское тело, - делает вывод Валера.
   Тут я возражаю.
   - А почему она должна вернуться в это тело? - спрашиваю я. - Ведь там же своя душа есть.
   - В том-то и дело, что нету! - торжествующе говорит Валера. - Ведь не зря написано, что Никита в это время болел и чуть не умер.
   - Ну и что? - не понимаю я. - Причем тут это?
   - А вдруг он действительно умер, - поясняет Валера. - Хотя бы на мгновение. И в это самое мгновение в него вселяется его душа из будущего.
   Я восхищаюсь Валерой.
   - Старик, ты гений, - говорю я ему избитую фразу из кинофильмов шестидесятых годов. - Но вот есть тут одна неувязка. В самый первый-то раз душа должна пройти с ним от начала до конца. И если она его в двенадцать лет покидает, то вселяться в него из будущего будет некому. Будущее-то еще не наступило. Что ты на это скажешь?
   - Надо подумать, - говорит Валера.
   Он думает напряженно. Мне даже кажется, что я слышу скрежет его извилин. Я пытаюсь, было, что-то сказать, но Валера жестом останавливает меня: не мешай думать. Наконец он улыбается, как школьник, решивший трудную задачу.
   - В самый первый раз, очевидно, он тоже умирает, - излагает Валера свои раздумья. - Душа покидает его, возможно на мгновенье, но потом, непонятно по какой причине, возвращается. А дальше все идет по накатанной колее.
   - Очень капризная дама его душа, - говорю я. - То покидает, то возвращается. Непостоянная какая-то.
   - Наоборот, - не соглашается Валера. - Очень постоянная. Возвращается всегда в одно и то же тело.
   - Старик, ты гений, - повторяю я.
   Коньяк допит. В магазин бежать неохота. Разговор затухает сам собой.
   Шалагин и Чащин тоже читают "Подробности жизни Никиты Воронцова". Евгению рассказ не нравится, и он критикует его самым беспощадным образом. "Ерунда! Чушь собачья!" - это самые мягкие слова, которые он произносит. А вот Павлу рассказ приходится по душе.
   - Это же, какие предоставляются возможности, - мечтательно размышляет он. - Упустил женщину в одной жизни - добился в другой. Так все упущенное можно наверстать. Или не жениться сдуру на какой-нибудь стерве.
   - А что толку? - спрашивает Евгений. - Не женишься на одной стерве, женишься на другой.
   - Тоже верно, - соглашается Павел.
   На этом дискуссия по поводу прочитанного рассказа завершается. Я же продолжаю размышлять.
   "Значит и у Никиты Воронцова были различные жизненные варианты, - думаю я. - В одном случае он женится на Вере, в другом - у него роман с ее взрослой дочерью. Возможно, он не всегда спокойно доживал до своей смерти. Я вот тоже еще ни разу не умирал в своей постели. То Афган, то "Белый дом", то шахта. Все досрочно. Да и кто скажет, где он этот срок".
   Мысли мои перекидываются на другую тему.
   "Откуда мог этот самый Ярославцев знать о таких людях, как я? Придумал все это и не догадывался, что на самом деле такие люди существуют? Или может, он был знаком с такими людьми? А вдруг он сам такой? Хорошо бы повидаться с ним и поговорить. К чему он только приведет такой разговор?"
  

* * *

  
   Личная жизнь моя отличается от той, что происходила в предыдущем варианте. Павел "снова" предлагает мне познакомиться с дочерью одной его знакомой. Я отказываюсь, помня, чем закончилось знакомство в прошлый раз. Павел удивляется.
   - Да ты хоть бы посмотрел на нее, - говорит он. - Такая краля!
   Я усмехаюсь. Видел я ее всякую. Даже безо всего. Но Павлу-то об этом не скажешь. Он вздыхает и задает мне вопрос, не собираюсь ли я случайно уходить в монахи.
   - А что у нас поблизости есть монастырь? - в свою очередь спрашиваю я. - Не слышал что-то.
   - Я же не в прямом смысле, - говорит Павел. - Знаешь народную мудрость?
   - Какую?
   - Такую, - отвечает Павел. - Жизнь течет-катится. Кто не пьет, не гуляет - тот спохватится.
   Вместо слова "гуляет" он употребил более крепкое. Я говорю, что слышал.
   - Вот то-то и оно, - назидательно говорит Павел.
   Как-то я встречаю на улице свою "бывшую" жену. Впрочем, рано или поздно это неизбежно произошло бы. Поселок-то небольшой. При взгляде на Наталью у меня, как поется в песне, "волна закипает в груди". Мне сразу вспоминаются ее горячие ласки. Я испытываю острое желание оказаться с ней в одной постели. Она перехватывает мой взгляд и сама смотрит на меня недоуменно и одновременно заинтересованно. Наталья мгновенно оглядывает меня глазами с ног до головы. Так, знаете ли, оценивающе оглядывает. На секунду задержав свой взор ниже пояса. Вероятно, мое желание выдает меня. Она едва заметно улыбается и проходит мимо.
   Я едва сдерживаюсь, чтобы не попросить Павла познакомить меня с Натальей. Но зато самостоятельно знакомлюсь с ее подругой Валентиной. В той "иной" жизни она "подбивала клинья" под меня. Наташка тогда дико ревновала. Добиться этой подруги оказалось легче, чем расстаться. Я долго, как от осеннего насморка, не мог избавиться от нее.
   - Женись, - советует мне Павел. - Девчонка хорошая, симпатичная.
   - Жениться не напасть, - отвечаю я словами пословицы. - Ты вот женился в восемнадцать лет, а что толку?
   - Детей вырастил, - отвечает Павел, - уже внуки есть. А что в "общаге" живу, так это не навсегда.
   Но жениться я не собираюсь. А то получится точно, как Евгений говорит: "Не женишься на одной стерве, женишься на другой".
   И ведь что интересно: в этой жизни "клинья подбивает" ко мне "бывшая" жена. Я с трудом удерживаю себя, чтобы не ответить на ее заигрывания. Не стоит наступать дважды одни и те же грабли. Мало того, я знакомлю ее с Валерой Тимофеевым. Вскоре они женятся. А что? Хватил я с ней лиха в "прошлой" жизни, теперь Валеркина очередь. А то, видите ли, ничего его не интересует кроме фантастики.
   Следом за Валерой покидает "общагу" Евгений Чащин. Уезжает в Киселевск, к родителям. Затем Павел, так и не дождавшийся, когда Галина разведется с мужем, сходится с какой-то женщиной из города. А вскоре и вообще увольняется с шахты. Все повторяется.
   Я помню, какая судьба ожидает накопления советских граждан в начале девяностых. Поэтому при первой же возможности покупаю однокомнатную кооперативную квартиру. На эту покупку уходят все мои сбережения. На мебель денег не хватает. Первое время сплю на полу, на старом матрасе, отданном мне комендантшей общежития. Под голову кладу свернутую фуфайку. Обедаю, сидя на подоконнике. Но постепенно помаленьку обживаюсь. А вскоре и моя личная жизнь делает неожиданный поворот, которого я не мог предвидеть. Предшествовало ему печальное событие.
   В восемьдесят восьмом, словно обухом по голове, погибает отец. А я как-то расслабился и не думал об этом. А тут на тебе! Снова самосвал. Вылетаю самолетом на похороны. На похоронах встречаю Сергея Кравцова с Викой. Они соболезнуют мне. Вика держится по отношению ко мне ровно, а я стараюсь не думать о том, что между нами было в той другой жизни.
   От Сергея узнаю, что Ольга Сотникова развелась с мужем и вернулась домой. Впрочем, это мне известно еще из того варианта жизни, когда я вернулся из Афгана и женился на Вике. Помню, когда мы с ней собирались разводиться, она мне говорила: "Уходи к Ольге! Она тебя с радостью примет". Но я вместо этого уехал в Приднестровье...
   В этот раз за день до отъезда я решаюсь встретиться с ней. Вечером я стою у калитки ее двора. Не знаю, как позвать ее. Кричать и свистеть вроде неудобно. Мне на помощь приходит дворовый пес, сидящий на цепи. Он лениво лает. Исполняет свои обязанности, как человек, живущий по принципу: "Они делают вид, что нам платят. Мы делаем вид, что работаем".
   Из дома выглядывает молоденькая девушка. Это сестра Ольги. Девять лет назад, когда мы окончили школу, она только пошла учиться. А теперь такая красавица!
   - Вам кого? - спрашивает она.
   - Позовите Олю, пожалуйста, - прошу я.
   - Хорошо, - кивает она и скрывается в доме.
   Через несколько минут появляется Ольга. Увидев меня, удивленно улыбается.
   - Не ожидала, - говорит она. - Может, пройдем в дом?
   - Нет, - отказываюсь я. - Давай здесь поговорим.
   Ольга знает, что погиб мой отец. Сочувствует. Дальше идет обычный разговор давно не видевшихся знакомых. "Что, да как?"
   - Я слышала, ты в Афганистане служил? - спрашивает Ольга.
   Я внутренне холодею.
   "Откуда она знает? - думаю я. - Ведь я в Афгане служил не в этой жизни".
   - Что с тобой? - спрашивает она.
   - А что такое? - спрашиваю я.
   Стараюсь говорить небрежным тоном. Не знаю, насколько мне это удается.
   - Ты как будто в лице переменился, - говорит Ольга.
   - Тебе показалось, - говорю я.
   - Ты служил в Афганистане? - снова спрашивает она.
   - Нет, - отвечаю я. - Я служил в Прибалтике.
   - Странно, - удивленно произносит Ольга. - А я слышала, что ты попал в Афганистан. Первое время говорили, что ты погиб. Потом, что остался жив. А ты, оказывается, служил в Союзе, в Прибалтике.
   "Надо же, - думаю я. - Каким-то образом информация из одной жизни переходит в другую. Встретятся вот так два моих однополчанина из нашего поселка. Но только один со мной в Афгане служил, а другой - в Белоруссии или Литве. Начнут дембельский альбом листать. Увидят мою фотографию и заспорят".
   - Ты разочарована, что я не служил в Афгане? - спрашиваю у Ольги.
   - Нет, что ты, - говорит она и спрашивает. - Где живешь сейчас? Чем занимаешься?
   - Живу в Кемеровской области, в Кузбассе, - отвечаю я. - Работаю проходчиком в шахте.
   - Семья, дети?
   Я отрицательно качаю головой.
   - Ты не женат? - удивляется Ольга.
   - Да, - отвечаю я. - Все еще свободен.
   - Я тоже уже свободна, - говорит Ольга. - Вернулась с дочерью к родителям.
   - Я слышал, - говорю я. - Иначе и не пришел бы.
   - Почему ты до сих пор не женился? - снова спрашивает она.
   - Так получилось, - уклончиво отвечаю я.
   Не говорить же ей, в самом деле, что я уже дважды связывал себя узами брака в "прошлых" жизнях.
   - Я понимаю, что двадцать семь лет для парней не возраст, - задумчиво говорит Ольга. - Но неужели ни разу за это время не возникало желание создать семью?
   - Мне непросто ответить на этот вопрос, - вновь уклоняюсь я от прямого ответа.
   - Ищешь идеал? - спрашивает Ольга. - Или неземную любовь?
   - Я реалист, а не романтик.
   - Даже так, - удивленно произносит Ольга. - И чего же ты хочешь, как реалист? Какая женщина тебе нужна, чтобы связать с ней жизнь?
   Я, немного помедлив, отвечаю.
   - Такая, чтобы я мог сказать самому себе: "Именно эта женщина мне нужна для дальнейшей жизни. Именно она и никакая другая".
   - И что, есть такая женщина? - спрашивает Ольга.
   - Кажется, есть, - отвечаю я.
   - Так в чем же дело?
   - Я еще не до конца уверен в себе. И не знаю, как к этому отнесется она.
   Ольга молчит. И я молчу. После таких слов надо либо делать предложение, либо давать время на раздумье. Ей и себе. Я выбираю второе.
   - Завтра я уезжаю. Можно я напишу тебе?
   - Можно, - отвечает Ольга и неожиданно произносит. - Я ждала этого вопроса восемь лет назад.
   - Как восемь лет назад? - удивляюсь я.
   - Когда ты уходил в армию, - поясняет она и укоризненно добавляет. - Ты все забыл! Как провожал меня в тот вечер. Как я поцеловала тебя на прощанье. Сама! Ты все забыл! Не мудрено. Восемь лет прошло.
   - Я ничего не забыл, Оля, - говорю я.
   А сам думаю, что это для нее прошло восемь лет. А для меня сколько? Два года в той жизни, где я погиб в Афгане. Еще тринадцать, когда меня убили в "Белом доме". Еще пятнадцать лет жизни, оборванной взрывом в шахте. Да еще восемь годков в нынешней. Итого тридцать восемь. Больше половины средней продолжительности жизни. Да я и сам еще ни разу не доживал до тридцати восьми.
   Ольга даже не может представить, о чем я думаю.
   - Ну, раз ты ничего не забыл, - говорит она, - тогда пиши.
   Мы с ней переписываемся, а через полгода она приезжает ко мне в гости. И в первую же ночь между нами происходит то, что могло произойти еще в прошлых жизнях. Погостив у меня несколько дней, она уезжает, а я жду ее нового приезда.
   Наступает июль восемьдесят девятого. Во время забастовки я следую строго намеченному плану. Горлопаню на митингах. Шахтеры выбирают меня в стачечный комитет. Рву рубаху на груди и обещаю стоять до конца, пока не добьюсь лучшей жизни для рабочих.
   Одна из акций протеста совпадает с очередным приездом Ольги.
   - Ну, ты трибун, - говорит она, услышав меня на митинге. - Прямо Тиберий Гракх или Марат.
   Только мне в ее словах слышится нескрываемая ирония.
   - Не одобряешь, значит? - спрашиваю я.
   - Не понимаю, чего вы добиваетесь? - говорит она.
   - Как чего? - удивляюсь я. - Лучшей жизни. Неужели непонятно?
   - Это-то как раз понятно. Но неужели ты всерьез думаешь, что рабочие при капитализме станут жить лучше?
   - Но ведь живут, - доказываю я. - Намного лучше, чем мы. В той же Америке, или в Западной Европе.
   - Живут, - соглашается она. - Но ведь, сколько они этого добивались. И какие у них профсоюзы.
   - И мы добьемся, - убежденно говорю я. - И у нас профсоюзы будут не хуже.
   Ольга сомневается.
   - Дай-то бог, - говорит она, - нашему теляти волка поймать.
   Мы долго спорим. Примиряемся в постели.
   Спустя несколько дней я провожаю ее в обратный путь. Предлагаю ей переехать ко мне, но она пока не согласна.
   В "рабочем комитете" я довольно быстро нахожу общий язык с Борисом Горловым. Скупаем "бартер" у шахтеров. Перепродаем его заезжим перекупщикам. В накладе не остаемся.
   В августе девяносто первого года, во время так называемого "путча", я лечу с группой шахтеров в Москву защищать "Белый дом". Мы прибываем к "шапочному разбору", но нас, тем не менее, награждают медалью "Защитнику свободной России". Остряки, по первым буквам названия, именуют ее "засранкой". В позапрошлой жизни у меня были медали "За отвагу", "70 лет Вооруженным Силам СССР", "Воину-интернационалисту от благодарного афганского народа", "Защитнику Приднестровья". Четыре штуки. В прошлой жизни - "Шахтерская слава". В этой - "засранка". Орденов, правда, никогда не было.
   Смотрю на ликующую столицу и вспоминаю другую Москву. Осеннюю, октября девяносто третьего...
   Ольга не одобряет моих политических игр и нашей с Борисом коммерции. Говорит, что все это плохо кончится. Она так и не соглашается переехать ко мне. Приезжает все реже и реже.
   Распад Советского Союза в декабре девяносто первого Ольга воспринимает, как личную трагедию. Я ее понимаю. Сам когда-то, в позапрошлой жизни, такие же чувства испытывал. Потом привык. Но вот Ольга считает меня одним из виновников развала страны. Не таким конечно, как Ельцин или Горбачев, но тоже приложившим свою руку. Может быть, поэтому она и решает разорвать отношения со мной. Под новый 1992 год я получаю от нее открытку: "Поздравляю с Новым годом! Желаю крепкого здоровья, успехов в бизнесе и политике, счастья в личной жизни. Будем помнить друг о друге только хорошее. Ольга".
   И хотя я предчувствовал, что этим все закончится, но, прочитав это послание, сильно огорчаюсь. С расстройства пьянствую все новогодние праздники. Утром 15 января, протрезвев, понимаю, что жизнь продолжается. Тем более забот - выше крыши. То мотаюсь в Москву с делегацией шахтеров. Стучим касками под окнами Верховного Совета в поддержку президента Ельцина. То еще что-нибудь. Борис Горлов отошел от политики и занимается только коммерцией. Он взял аренду подвал и устроил в нем магазин. Торгует телевизорами и магнитофонами отечественного производства. При нынешнем дефиците все уходит влет. Я помогаю Борису по мере возможности. Но из "рабочего комитета" он мне советует не уходить. Пока власть в нас нуждается, то и мы на ее поддержку тоже можем рассчитывать.
   После государственного переворота осенью девяносто третьего года, роспуска Верховного Совета и расстрела "Белого дома" ситуация в стране меняется. Власть уже не нуждается в поддержке "рабочих комитетов". Нас перестают "подкармливать" и даже отбирают помещение, где мы заседали. "Рабочий комитет" прекращает свою деятельность. Те, кто не наигрался в политические игры, уходят в независимый профсоюз горняков.
   Вскоре прогорает и наш с Борисом бизнес. Мы не в силах конкурировать с новыми магазинами, торгующими импортными телевизорами и видеотехникой. Борис Горлов собирается организовать какое-то новое дело. Зовет и меня поучаствовать. Но я отказываюсь, осознав, что не создан для бизнеса.
   "Не вышло из меня коммерсанта, - решаю я, вспомнив слова незабвенного Остапа Бендера. - Пора переквалифицироваться в управдомы".
   Я уже подумываю о возвращении на шахту, как тут мне поступает одно интересное предложение. Один из членов "стачкома", горный инженер по образованию, в прошлом горный мастер нашей шахты, организовал малое предприятие "Уголь на-гора". Формально предприятие отрабатывает бросовые угольные пласты, непригодные для промышленной разработки. На самом деле эта "контора", как называют "Уголь на-гора", занимается перепродажей угля, добытого другими шахтами и разрезами. Всех тонкостей я не знаю, да и не могу знать. Не мое это дело. Я работаю звеньевым в шахтенке-закопушке, которая нужна на случай проверки. Чтобы предъявить: вот, мол, ведем горные работы. На самом деле мы спускаемся под землю на час-другой. Остальное время сидим на поверхности в каптерке. Пьем чай, варим кашу. Для серьезной работы нет ни денег, ни крепежных материалов, ни оборудования. По бумагам нам начисляют большие деньги. Больше чем на других шахтах. Но мы их не получаем. На руки выдают одни авансы. Мы догадываемся, что, рано или поздно, "контора" прогорит, и денег этих мы не увидим. Но на что-то надеемся. Надеждам сбыться не суждено. Контора прогорает, оставив на память о себе долги по нашей заработной плате.
   После закрытия нашей "конторы" я недолго остаюсь без работы. Один из тех, с кем довелось работать в "конторе", приводит меня в бригаду "черных копателей". С помощью экскаватора добываем уголек в тех местах, где пласты выходят на поверхность. Дело это конечно не совсем чистое. Попахивает уголовным кодексом. Откуда экскаватор и самосвал я не знаю. Также как и куда уходит уголь. Меня это не касается. Мое дело маленькое - следить, чтобы экскаватор работал. Не зря же я когда-то дизелистом был. В отличие от прежнего места работы деньги нам выплачивают регулярно. Причем ни в каких ведомостях расписываться не приходится. Но такое счастье длиться недолго. Наши незаконные разработки накрывает милиция. Организаторы незаконной добычи угля где-то скрываются. Экскаватор и самосвал конфискуют. Работяг допрашивают и отпускают. Я опять остаюсь без работы.
   Тут в моей жизни снова появляется Валентина. Она, видать, все знала. И про то, что я расстался с Ольгой. И про мою безработицу. Исходя из всего этого, у нее возникают в отношении меня определенные планы, к исполнению которых она и приступает. Для начала она оказывается со мной в одной постели. Потом начинает меня уговаривать стать ее компаньоном в поездках в Китай за товаром.
   - Послушай, Валюха, - говорю я ей. - Ну, какой из меня компаньон? Денег у меня нет.
   - Совсем нет? - спрашивает она.
   - Немного есть, - отвечаю я. - Так, чтобы прожить, пока не найду новую работу. Но на закупку товара этого не хватит.
   - Деньги можно найти, - говорит Валентина и выразительно обводит глазами мою квартиру.
   "Да, - думаю я, - что-то много желающих распорядится моим жильем".
   Тут как-то Борис Горлов приходил. Он со своим новым делом влез в долги, не смог расплатиться и ему "включили счетчик".
   - Выручай, - стал просить он. - Продай квартиру. Деньги нужны.
   Сам Борис живет у родителей.
   - А мне что? - спросил я. - В подвал идти жить?
   - Ну, снимешь себе другую, - посоветовал он. - Или бабу найдешь с хатой. Выкрутишься, как-нибудь.
   - А ты сам как-нибудь не выкрутишься? - спросил я. - Я погляжу, ты совсем паренек простой. Прямо, как мужские семейные трусы. Что же ты родительскую хату не продаешь?
   - Да я бы продал, - сказал он. - Они не соглашаются. Родители у меня еще той сталинской закваски. "Гвозди бы делать из этих людей". "Сам влез в эти дела - сам и распутывайся".
   - А я что, крайний в твоих делах?
   - Пойми, убьют ведь! - взмолился он. - Не хочешь продавать, займи денег под залог квартиры. Я даже знаю, у кого можно занять.
   - Чтобы потом мне "счетчик включили"? - спросил я. - Ты со своими долгами расплатишься, и в сторону? А я крайний останусь.
   - Что ты все заладил, крайний-крайний? Убьют ведь! Выручай!
   Я не согласился. Он обиделся и ушел.
   Я смутно помню по прошлой жизни, что он и там плохо кончил. Но не скажешь ведь ему прямо об этом.
   Вот и Валентина туда же.
   - Я понимаю твой намек, - усмехаюсь я. - Взять деньги в займы под залог квартиры. Только зачем мне этот геморрой? Рисковать квартирой, ради чего? Я вроде последний хрен без соли не доедаю. Заработать всегда смогу. В крайнем случае, на шахту вернусь.
   - И что ты там заработаешь на шахте? - язвительно спрашивает Валентина. - Сейчас на дворе девяностые годы, а не восьмидесятые. В шахту работать идут только полные дебилы.
   Мне становится обидно за шахтеров. Как-никак я сам столько лет в шахте отработал.
   - Ну не будет же этот дурдом вечно продолжаться, - говорю я. - Когда-нибудь закончится.
   - Когда? - спрашивает Валентина. - Когда коммунисты к власти придут? Не придут, не надейся. А если придут, то тебе же хуже будет. Они припомнят и забастовки, и как ты глотку на митингах драл, и как шахтеров в Москву возил за Ельцина касками стучать. Быстро к стенке поставят. Или "парикмахером" определят - сопки стричь.
   - Слушай, - морщусь я, - о политике ни слова. Во как надоело! Я сейчас не "левый" и не "правый". Не "белый", не "красный", не "голубой". Моя хата с краю - я в стороне.
   - Так не бывает, - возражает Валентина.
   - Бывает, - говорю я. - А за свои прошлые дела я отвечу, если придется. Только навряд ли. Коммунисты, если и вернутся, то им и без меня найдется, кого сажать, а кого расстреливать.
   Валентина понимает, что уговорить меня не удастся.
   - Прощай, - говорит она. - Считай, что наши отношения закончились.
   - И личные тоже? - спрашиваю я.
   - Конечно, - отвечает она.
   Я не могу удержаться, чтобы не поддеть ее.
   - Это, вроде, аванс был будущему компаньону, - киваю на истерзанную постель. - Может оплатить работу?
   Она бросает на меня гневный взгляд.
   - Я тебе не проститутка! - говорит она. - А была бы проституткой, то у тебя денег бы не хватило мне заплатить.
   И уходит, громко хлопая дверью.
   Валентина все-таки находит себя компаньона, а по совместительству любовника, который соглашается ездить с ней в Китай за товаром. Поездки бывают удачными, а иногда не очень. Однажды их ограбили в поезде. Товар отобрали. Компаньона избили до полусмерти. А Валентину еще и изнасиловали. Но и после этого они не прекратили своих поездок.
   Я же устраиваюсь на работу в некое "малое предприятие" по изготовлению могильных плит и памятников из мраморной крошки с цементом. Вначале думаю, что ненадолго, потом привыкаю. Однообразная работа наводит на различные размышления о смысле жизни или об отсутствии такового. Стоило ли примазываться ко всяким революциям и контрреволюциям, чтобы в результате мешать лопатой цемент в компании со всякими опустившимися личностями. Хотя некоторые из них, выпив, становятся такими философами, куда там Спинозе или Канту. Хотя сами, как говорил один офицер в армии, не отличают Бабеля от Бебеля и Гоголя от Гегеля.
   Другие же, не склонные к философствованию, приняв свою дозу "паленой" водки, норовят подраться. В такие минуты самое главное, чтобы у них в руках не оказалось ничего тяжелого и острого.
   Приближается день взрыва. Я не знаю, что делать. Хотя, с одной стороны, на шахте я теперь не работаю и мне этот предстоящий взрыв вроде как бы "по барабану". Но другой стороны, погибнут люди. Многих из них я знаю. Но что я могу сделать? Бардак на шахте устранить не в моих силах. Встать возле шахты и призывать не идти на работу? Предупреждать, что в ночную смену произойдет взрыв. И кто мне поверит?
   "Остается одно, - думаю я, - спасти кого-нибудь из моих хороших знакомых".
   Я начинаю обзванивать участки, где трудятся мои приятели. С облегчением узнаю, что никто из них послезавтра в ночь не работает. Кроме Валеры Тимофеева. Я думаю, как его спасти.
   Сказать прямо, как есть, не поверит. Даже, несмотря на свое увлечение фантастикой. И как его тогда в шахту не пустить? Остается одно - напоить. Сделать это не так уж сложно. Пьет он редко, но уж если садится выпивать, то надирается до зеленных соплей. Надо его встретить и уговорить выпить. Когда встретить? Утром после смены? Не годится. Он напьется, к ночи проспится и пойдет на работу. Тогда Валера пусть идет домой, отсыпается. А часов в пять я к нему подойду. Правда в этом случае уговорить его будет сложнее. Но все-таки попытаюсь.
   Действую строго по намеченному плану. В семнадцать ноль-ноль появляюсь у Валеры. Он недавно проснулся. Начинаю его уговаривать составить мне компанию. Он сначала отказывается, но без особого упорства. Видать ему и самому хочется выпить. Я настойчиво продолжаю его уговаривать. И Валера соглашается.
   - Только погоди, - говорит он. - Я на работу позвоню, выходной перенесу.
   Тут у меня, как у той вороны из басни, "от радости в зобу дыханье сперло".
   - Конечно, звони, - говорю ему и спрашиваю его. - Как думаешь, перенесут?
   - Должны, - говорит Валера. - Не так уж часто я прошу выходные перенести.
   Пока он говорит по телефону, я оглядываю квартиру. Когда-то, в прошлой жизни, я здесь жил. На этом диване "кувыркался" с Наташкой. При воспоминании об этом, тело заныло в сладкой истоме. Помотал головой, чтобы прогнать наваждение. Не будь я атеистом, сказал бы: "Свят! Свят! Свят!" и перекрестился. Украдкой смотрю на Валеру. Не догадывается ли он о моих грешных мыслях? Но он продолжает говорить по телефону и ни о чем подобном не думает.
   Наконец Валера кладет трубку.
   - Ну, все договорился, - сообщает он мне и спрашивает. - Где будем пить? У тебя или у меня?
   - Наталья где? - интересуюсь я.
   - Работает, - отвечает Валера, - с рынка еще не пришла.
   В девяносто втором Наталья бросила школу, где работала учительницей. С тех пор торгует на рынке. Там у нее своя "точка". Принимает товар на реализацию у "челноков". В том числе и у Валентины.
   "Нет, - думаю я. - Наташка придет, она нам выпить не даст. Еще, чего доброго, Валерку отправит в ночь на работу".
   - Лучше ко мне, - говорю я. - Спокойнее будет.
   По дороге запасаемся, как говорят алкаши, пойлом и закусью. Или, говоря по культурному, выпивкой и закуской. Все это расставляем и раскладываем у меня в квартире на журнальном столике. К трапезе приступаем не спеша. С чувством, с толком, с расстановкой.
   - Как семейная жизнь? - спрашиваю у Валеры. - Доволен?
   - Да вроде доволен, - отвечает он.
   - А детей так и нет? - продолжаю расспрашивать. - Не получается или не хотите заводить в это нестабильное время?
   "Кому-то и нестабильная жизнь не мешает, - думаю я. - У Сергея с Викой недавно третий родился".
   Валера слегка мрачнеет. Зря я, наверное, завел этот разговор.
   - Ладно. Не хочешь не говори.
   Я знаю, в чем дело. Наталья не может забеременеть. Мне Валентина как-то проболталась. Оказывается, Наталья, когда училась в институте, "залетела" и сделала аборт. И после этого не беременеет. Знает ли об этом Валера? Не уверен.
   Меняю тему разговора. Говорим о работе, о кино, о книгах. Сейчас на прилавки вывалили столько фантастики. И нашей, и зарубежной.
   - Хламу много, - говорит Валера. - Сейчас фантастику кинулись писать все, кому не лень.
   - А братья Стругацкие пишут что-нибудь? - спрашиваю я.
   - Так Аркадий, старший-то из братьев, умер, - говорит Валера. - А про Бориса я не знаю, пишет он что-нибудь или нет.
   - Это Аркадий был "Ярославцев"?
   - Он самый, - подтверждает Валера.
   - Значит умер?
   - Да, - говорит Валера. - Несколько лет назад, в девяносто первом.
   "Теперь и не узнаешь, - думаю, - откуда он знал про таких, как я. Может быть, он сам вернулся в какой-нибудь тридцать пятый год и живет по- новому там в прошлом".
   Я стараюсь подливать Валере в стакан побольше. Постепенно мы с ним "набираемся" и заваливаемся спать. Валере я уступаю диван, а сам сплю на полу, на матрасе. На том самом из "общаги". Сплю беспокойно. Даже выпитое не помогает. Сниться всякая чушь.
   Утром появляется Наталья с разборками. Кто-то сказал ей, что меня и Валеру видели вместе. Она будит нас от тяжелого похмельного сна и высказывает все, что обо мне думает. В прошлой жизни мне от нее всякое доводилось услышать, но тут Наталья превосходит себя. Я, по ее словам, пьяница и бабник; спаиваю ее мужа и собираюсь познакомить со своими шлюхами. И все это с интонациями рыночной торговки. А ведь женщина с высшим образованием, бывшая учительница. И тут я вспоминаю, что в позапрошлой жизни такие же интонации звучали и у Вики. Тоже ведь учительница. Интересно, а с Сергеем она также разговаривает? Может быть и не так. До сих пор ведь живут вместе, не развелись. Хотя и Валера с Натальей живут, а меня с ней на год хватило. Наверное, дело не в Наталье, и не в Вике, а во мне.
   - Наташка, хватит орать, - говорю ей на правах давнего знакомого. - Возьми лучше деньги и смотайся в магазин. Похмелиться надо. Возьми нам на двоих бутылку водки, а себе какого-нибудь вина сухого.
   Наталья перестает скандалить и идет в магазин. Когда она возвращается, я спрашиваю у нее, какие новости в поселке. Оказывается, ничего особенного не случилось. У меня, как камень с души упал. Взрыва на шахте не произошло. Я не могу не понять, не объяснить это. Ведь и мой отец в прошлой жизни не попал в аварию и остался жив. А в нынешней не уберегся. И, как ложка дегтя в бочке меда, настроение портит недобрая мысль: "В этот раз не взорвалось, так в другой раз взорвется". Но об этом лучше не думать.
   Мы сидим втроем за столом. Наталья успокоилась и, прижавшись к Валере, о чем-то воркует с ним.
   "А может они и в самом деле счастливы?" - думаю я.
   Не верится мне в это, но возможно так оно и есть. Не зря все-таки я их познакомил.
   Все выпито. Валера и Наталья уходят. Я снова заваливаюсь спать и просыпаюсь, когда за окном уже сумерки. Лежу и размышляю. Может вернуться на шахту, раз никакой катастрофы не случилось. Но вызывает опасение, что взрыв все-таки может произойти. Хотя, с другой стороны, я столько лет работал в шахте, и в прошлой жизни, и в нынешней. Работал, и не задумывался об этом. Не зря говорят: "Пуганая ворона куста боится".
   "Почему же все-таки взрыва в шахте не произошло? - думаю я, пока мне в голову приходит неожиданная мысль. - Может потому что нас с Валерой в шахте не было? Может быть, наше отсутствие как-то косвенно на это повлияло?"
   Мысль эта мне кажется интересной. Я вспоминаю прочитанный когда-то рассказ Рэя Брэдбери про бабочку, раздавленную в доисторические времена и перевернувшую мировую историю. Но вскоре я возвращаюсь к более важным для меня размышлениям.
   "Разве, не работая в шахте, - думаю я, - можно гарантировать себя от случайной смерти? Я могу отравиться "паленой" водкой, выпивая с моими "коллегами". Меня может по дурости пырнуть ножом пьяный собутыльник. Могу попасть под колеса шального автолюбителя. Вон их, сколько сейчас расплодилось".
   От таких мыслей мне хочется выйти на воздух, и я отправляюсь на балкон.
   На улице уже темно. Я наслаждаюсь прохладой ранней осени. На соседнем балконе красным огоньком светится сигарета. Соседу жена не разрешает курить в квартире даже зимой. Увидев меня, он машет рукой. Я киваю в ответ.
   По улице проносятся машины с горящими фарами. А я стою на балконе и думаю о том, стоит ли пытаться обмануть судьбу...

Эпилог

   Я просыпаюсь от невыносимой головной боли.
   "Что со мной опять произошло?" - пытаюсь вспомнить я.
   Но разве это важно. Главное - жизнь продолжается...

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"