Ночью, в метель, из уютного шатра Ин-ди-мина, ох, как неприятно было бы уходить Му-нату, если бы только... не хвостатая гостья! Не дурная - ещё снисходительно! - молва о его колдовском искусстве. Не трещина - между Городом и Священной Долиной. Не очень даже понятное нежелание старейшины рода Змеи из-за какого-то чужака стать против всех. А он сам - на месте Ин-ди-мина - разве бы по-другому повёл себя? Нет, разумеется! Спасибо уже и за то, что старейшина о нём всё-таки позаботился: двусмысленное, но подыскал убежище. И за метель - это уже к Ле-ину - хвала и слава Лукавому богу!
Почти что луну тучи лишь днями скрывали небо, днями лишь сыпал снег, ночами, словно нарочно, небо было безоблачным - будто бы готовилось для хвостатой гостьи. И надо же, когда всё виделось таким безнадёжным - спасительная метель! И скроет следы, и, главное - если и на другую ночь повторятся тучи - благоприятный знак! Пусть не завтра и даже не послезавтра, но через пять-шесть дней - если, опять-таки, хотя бы в течение нескольких ближайших ночей тучи будут являться на небе - людская молва исчезновение звезды-грозовестницы свяжет с гонимыми Городом беглецами. А это для них для всех - но особенно для него! - неоценимый дар. Да и для Лилиэды с Вин-вашем - хоть их положение никак не сравнимо с его - этот прелестный подарочек очень не помешает.
Подобные, весьма его согревающие, попутные размышления жрецу значительно облегчали путь. Долгий, тяжёлый - по заснеженным горным кручам - путь беглеца в ночи.
Без трёх, заботливо выделенных Ин-ди-мином - а он ещё имел глупость настаивать на одном! - опытных проводников эту дорогу Му-нат ни за что бы не одолел. Узкие обледенелые тропы, предательски заметённые снегом трещины - да в темноте, да в спешке - сто раз бы сорвался и ахнул в бездну! И одного проводника - если бы старейшина рода Змеи согласился с ним - обязательно утянул бы за собой к Де-раду. Ведь однажды даже всех трёх, оступившись над пропастью на узеньком карнизе, за малым не утянул вниз. Ему, повисшему кулём на верёвке, ни тогда, ни после так и не удалось понять, за что они в последний миг зацепились среди льда и камня. Но, к счастью, зацепились и, видимо, скоро уже забыли о пережитой опасности - их поступь не потеряла прежней уверенности.
Совсем незаметно для Му-ната наступил серенький рассвет. Разве что стало менее скользко, да коварно скрытых снегом трещин будто бы поубавилось. И только, когда проводники остановились на относительно широком уступе, жрец наконец-то заметил: опасная ночь завершилась, зимним негромким светом о себе заявляет утро. И ещё: ох, до чего же вовремя проводники устроили привал - при свете жрецу открылась его безмерная усталость. Да, без крайней нужды в горы зимой соваться жителю Побережья не след.
(Му-нат, естественно, не догадывался, что и для привычных горцев переход, проделанный ими ночью, в метель, был если не чудом, то маленьким подвигом.)
Несмотря на свирепую усталость, жрецу всё же хватило сил, подивиться особенной предусмотрительности жителей Священной Долины: они захватили с собой не только хворост, что было бы очень понятно, но и несколько круглых, величиной с кулак, камней. Ему, например, никогда бы не пришло в голову брать с собой в горы камни, а вот, подишь ты, он теперь - что? Среди снега и льда копьём бы пытался отбить кусочек от огромных несокрушимых глыб? А выпить сейчас горячего отвара возвращающих силы трав - не могло быть ничего лучше!
И вот уже от накалившихся на костре камней в глиняном небольшом горшочке с шипением тает снег, и скоро закипает вода, и заваренные травы пахнут пойманным летом солнцем. И вот уже - сквозь усталость - до Му-ната доходит нехитрая истина: если в ближайшее время какой-нибудь меднолобый "хранитель древностей" не спровадит его к Де-раду, то, чтобы прижиться в Священной Долине, ему необходимо узнать очень многое - невежества горы не прощают.
Видя безмерную усталость жреца, проводники, против обыкновения, позволили ему немного соснуть, и если бы не стыд за свою слабость, оставшаяся дорога была бы Му-нату совсем легка - отдохнувшему-то, да днём! При свете-то, да в безветрии - ночная метель иссякла. Опять-таки - очень благоприятный знак!
А днём действительно проглянуло солнце, и просветлели лики проводников. И если к ночи опять метель... да даже и без метели - тучи бы просто закрыли небо... и эдак - на четверть луны... ну, на пять, на четыре, да даже на три дня и ночи... по утру - чтобы солнце, к вечеру - тучи... ах, как бы тогда всё упростилось! Не скрывающимся беглецом был бы он тогда у Щур-теми-тина, но полноправным гостем.
Полноправным? Чересчур, пожалуй, самонадеянно - у выпавшего из Круга Времён (а жрец Ужасной уже давно перешагнул человеческий - в сто шестьдесят равноденствий - рубеж) свои особенные законы. Гостеприимством, священным для всякого из ещё живущих, он никак не связан. Да и ничем людским, перешагнувший опасный рубеж, по сути уже не связан - недаром о таких говорят хоть и с почтением, но и с не всегда хорошо скрытой неприязнью: Бессмертный. Обожествляя - правда с сомнительным оттенком - их этим прозвищем. И - чего уж! - будь у Му-ната выбор, он бы без сожаления пренебрёг гостеприимством Щур-теми-тина. Даже - несмотря на неуёмную жажду знаний: а от жреца Ужасной наверняка можно было бы узнать много нового... только вот - какого нового?
Уже смеркалось, когда путники узким ущельем наконец-то поднялись к трещине, разорвавшей скалу - входу в жилище жреца Ужасной. В жилище - во чреве гор. Ничего не скажешь, самое подходящее для служителя побеждённой, но отнюдь не смирёной Воительницы. И только сейчас, смотря на заметно сникших отважных проводников, Му-нат по-настоящему оценил гибельность пройденного ими пути - воинам так не хотелось входить в пещеру, что, если бы они смели надеяться на повторное чудо, то сразу же, не передохнув, отправились бы в обратный путь. Увы, чудеса и вообще-то редки, а уж о том, чтобы дважды... трое неустрашимых, не решаясь войти, мялись перед зияющей трещиной... ах, как же им не хотелось искать приюта у жреца Ужасной! Но сразу же повернуть и, на ночь глядя, отправиться в обратный путь - Му-нат понял по их поведению - было бы верной гибелью.
И Хранитель Главной Тайны Ле-ина первым шагнул во тьму.
Ощупью сделав несколько шагов, жрец обернулся к выходу - проводники, разумеется, последовали за ним. Подойдя вплотную, задержались подле Му-ната, кто-то раздул тлеющий в выдолбленном полене огонь, зажёг от него смолистую ветвь, и нехотя отступила тьма. Жрец огляделся: слева и справ - близко, на расстоянии вытянутых рук - теснили каменные стены. Правда, сверху ничто не давило - света от медленно горящей ветки недоставало, чтобы полностью рассеять мглу - но общей стеснённости это не уменьшало. Напротив - тревожная мгла вверху представлялась несокрушимей камня.
В семидесяти пяти шагах от входа - по подробным наставлениям Ин-ди-мина - следовало свернуть в малозаметный проходик. Затем, поначалу слегка пригнувшись, отсчитать ещё пятьдесят шагов и - вправо. Дальше - никаких сложностей: ни ответвлений, ни низких сводов - головой, стало быть, невзначай не стукнешься.
В конце извилистого пути коридорчик впал в маленькую пещерку. Здесь, по словам того же Ин-ди-мина, затеплив небольшой костерок, следовало терпеливо ждать - благо, Щур-теми-тиновыми заботами было припасено довольно хворосту. Да и у стенки, выбегая из трещины и после нескольких шагов вновь прячась под камень, журчал быстрый ручей - словом, располагайся с удобствами и жди. Объявиться или не объявиться и когда, если - да, это Щур-теми-тин решает сам. А пока...
...при свете костра внимательно осмотрев пещеру, внимательные проводники невдалеке от вязанок хвороста углядели снаряды для добывания огня: палку с привязанной к одному концу прочной льняной бечёвкой, две (с углублениями) сухих дощечки и веретенообразный (с канавкой посередине) стерженёк из твёрдого дерева. Охлестни его в один оборот бечёвкой, палку согни дугой, в углубление нижней дощечки подложи сухой коры, туда же вставь стерженёк, сверху прижми второй дощечкой, за подобие лука возьмись рукой, и побыстрее двигай его то вправо, то влево - вот тебе и огонь. Для гостя или случайного путника приготовлено, словом, всё - а скоро уже проводники обнаружили вместительный мешочек с вяленым мясом. Подвешенный к палке, вонзённой в трещину. Заботливо приготовлено, ничего не скажешь...
...чтобы, не увидев хозяина, после необходимого отдыха отправиться своим путём... или же - терпеливо ждать... если нужда именно в нём - в Щур-теми-тине, в жреце Ужасной.
Не застав хозяина, Му-натовы проводники заметно приободрились - у них появилась надежда избежать внимания выпавшего из Круга Времён. Если он не пожелает объявиться в эту, уже наступившую ночь, то, разминувшись с хозяином, перед рассветом они уйдут.
Наскоро поужинав принесённым с собой, все, за исключением дозорного, завалились спать - всех до предела вымотал труднейший зимний переход. Разбудив Му-ната перед рассветом, проводники откланялись и, от костерка на ветку перенеся огонь, друг за другом канули в знакомый проходик. Явно довольные, что им удалось избежать свидания со жрецом Ужасной. И сразу же - тишина. Особенная, подземная - журчанием ручейка отнюдь не разбавленная, но, скорее, круче замешанная.
За несколько последних дней Му-нату наконец-то удалось остаться наедине с собой. Самое время, чтобы и теснящиеся мысли привести в какой никакой порядок, и осмотреться, и, главное, настроиться должным образом перед ответственной встречей с Щур-теми-тином. Только настроиться, и ничего более: как и о чём говорить с Выпавшим из Круга Времён - заранее заботиться бесполезно. Но внутренне подготовиться, чтобы в нужный момент нашлись нужные слова - необходимо.
Му-нат, естественно, начал с простейшего - с тщательного исследования своего убежища: не угадаешь, сколько придётся ждать жреца Ужасной. А то, что до него всё здесь осмотрели проводники - так ведь пусть и очень внимательно, но второпях. К тому же, они заявились сюда хоть и небольшим, но всё-таки - отрядом: не было нужды, особенно осторожничать.
Однако, несколько раз обойдя всю пещеру и не обнаружив чего-нибудь не найденного проводниками, жрец угомонился. И упрекнул себя за зряшную суетность: зверя, по крайней мере, из знакомых Людям Огня, опасаться не слишком следовало. Щур-теми-тина? Да. Но тут уж опасайся, не опасайся - ничего не поделаешь. Не силой же - будь за ним даже сила - навязывать себя в гости? Тут уж - всё на доверии. Неизвестности? Тьмы? Ужасной? Тревожит, конечно, Тайное, но Му-нат знал по долгому опыту: земному существованию Оно угрожает редко. И ему ли - ко всему прочему, имеющего в заступниках Лукавого бога - опасаться нездешних гроз?
Вовремя упрекнув себя, жрец успокоился: суете никогда не место, а уж сейчас - тем более. О невозможном пусть пекутся нетвёрдые духом - мудрому с ними не по пути. Успокоившись, подложил в костёр хворосту, и, подчёркнуто не спеша, начал готовиться к длительному ожиданию.
Испытав огнетворные снаряды, удостоверился - действуют; аккуратно пристроил ух возле волчьей шкуры - дабы в темноте не искать на ощупь; подобрал плоский, поболее локтя в длину и в ширину, не толстый камень; положил его калиться в костёр; в глиняный горшок насыпал муки из походного мешочка, зачерпнул из ручья воды и замесил - чтобы не круто, но и не жидко. На раскалившемся камне напёк ячменных лепёшек; одну, соблазнённый неповторимым духом свежеиспечённого хлеба, разломал пополам и съел. Остальные же - штук пятнадцать - дав им как следует остыть, высушил у огня и прибрал в мешок. Этого должно было хватить на несколько дней, а более - ничего: в ожидании жреца Ужасной, пост ему будет очень невреден. Пост и молитва - дабы укрепил, вразумил и наставил Лукавый бог.
* * *
Сложные - при его смерти для рода Снежного Барса и новом рождении в роде Змеи - однако обязательные обряды вышли Вин-вашу боком. А если к этим "запредельным" добавить свадебные, вполне земные, но тоже достаточно утомительные - неудивительно, что брачная ночь с Темириной получилась несколько прохладной. Нет, Великий Герой не осрамился, всё должное совершил по должному, но, к немалому его огорчению, только должное и ничего - сверх. Умеренная приятность - да; но трепета, но огня в крови, не говоря о блаженном самозабвении - ничего подобного. И не Темирина, как бы Вин-вашу ни хотелось свалить на неё свои неудачи, была повинна в этом: в самом деле, ни неопытной же девочке вести за собой искушённого мужчину? Испившего из многих источников.
Так всё, однако, не будь Высокой Мечты, Великий Герой рассердился бы на дочь Ин-ди-мина: а как же иначе? Кто и когда из Героев в любых своих неудачах взял бы да обвинил себя? Подобного не случалось от начала времён! И не случится до их конца. Вот когда обветшает время, в его прорехах, возможно, и заведутся Сомневающиеся Герои... но это - ещё когда... А пока: лишь незначительность Темирининых промахов в сравнении с громадьём замыслов Вин-ваша отвела от неё грозу - не то бы сын Повелителя молний, срывая досаду, крепко бы отколошматил девчонку.
По счастью, сейчас Великого Героя не слишком занимали шероховатости брачной ночи - как, впрочем, и сама эта ночь - нацелившемуся попасть в Спасители народа бад-вар, было не много дела до объятий и поцелуев Второй жены. Сделаться для Священной Долины своим - вот что являлось главным для юноши.
Поначалу, до бегства, Великому Герою, удачно побратавшемуся со многими из горцев, это представлялось несложным - увы. Будто бы местью Че-ду, их появление в Священной Долине предварила хвостатая гостья! Ну, чтобы ей было немного ни задержаться! Полыхнуть зловещим огнём, допустим, завтра? После их прибытия, после переходных и свадебных обрядов... тогда бы - да! Тогда бы (то есть, сейчас) воссияй хвостатая звезда - не надо ничего лучшего: поманенный её светом род Змеи, не задумываясь, пошёл бы за ним против рода Снежного Барса. За сыном - против отца. Но - что сулило надежду - только один род Змеи против одного рода Снежного Барса. А не так, как почти созрело: Священная Долина - против Города. Нет, не Горы и Побережье, а только два рода должны схлестнуться между собой - по той, вслед за оборением Зверя, его Высокой мечте.
Увы... хоть на другую же ночь после появления беглецов в Священной Долине тучи скрыли зловещую гостью, хоть для прибывших это и явилось благоприятным знаком - необходимого сближения всё-таки не получилось. Даже - после очень нелёгких и продолжительных переходных обрядов. Да, умершего и вновь рождённого род Змеи принял безоговорочно, принял и... нет, в ряд с ровесниками Великого Героя, разумеется, не поставили - отвели достойное место, но... для Вин-вашевых всеохватных замыслов совершенно недостаточное!
(Сын Повелителя Молний не знал: место ему отвели много выше возможного. Ещё бы на одну ступень вверх, и, по всеобщему убеждению - не потерпели бы Старшие боги. Или, ещё опаснее: восстали бы Древние Беспощадные Непредставимо Могучие Силы.)
Хотя самому Великому Герою всё виделось не в столь радужном свете: что из того, что его назначили Вторым вождём? Вторых-то - аж пять! Да, под его началом больше пятидесяти отборных воинов, для которых свят всякий его приказ, но... с кем и когда начинать войну - решает, увы, не он! Только - старейшина рода... Нет, не будучи дураком, Вин-ваш не мечтал занять место Ин-ди-мина, но если бы его назначили Первым вождём - появились бы кое-какие возможности... Пусть не совсем законные, но появились бы...
Вообще-то, Великий Герой не забыл: увлёкшийся Ин-ди-мин принял его, случившееся по оборении Зверя Ужасной, божественное озарение - назревающий обвал тем меньше учинит беды, чем раньше сорвётся. Однако... сколько с тех пор утекло воды! Сколько приключилось разного, совсем непредвиденного! Да даже одной звезды-грозовестницы - более чем довольно! Увидев эту страшную гостью, тысячу раз мог передумать старейшина рода Змеи! Безумием было бы для всякого жителя Священной Долины помышлять сейчас хоть о какой-то войне! Верной гибелью для рождённого в Горах безумца обернулась бы сейчас всякая битва! А уж кого-кого, но Ин-ди-мина никак не назовёшь безумцем - старейшина рода Змеи мудр, осторожен, предусмотрителен: все Вин-вашевы разговоры - нет, не о самой войне, а только о её возможности - решительно пресекает: нашёл, мол, время печься о будущей славе! О Победе ли думать кому бы то ни было, посмевшему развязать войну под знаком зловещей звезды? Мудро оно, ничего не скажешь, но...
...не для Великого Героя! И уж тем более - не для видящего себя Спасителем народа бад-вар! А вот назначь его Первым вождём, сын Повелителя Молний сумел бы обойти Ин-ди-мина. Со всей его, на Вин-вашев взгляд, тронутой тленьем мудростью.
* * *
Поначалу праздничной сумятицей, а затем трёхдневной брачной ночью полностью вытесненная из привычного круга будничных дел и забот, Темирина, естественно, не заметила некоторой прохладности мужа. И в своём блаженном неведении его небрежные ласки принимала как дар Небес.
Да и то: Великий Герой, в храме Де-рада связанный с нею нерушимой брачной клятвой, отныне - её муж! И уж своё-то - наперекор изнеженной горожанке! - она не упустит. Тем более, что в течение нескольких лун - а нелепый обычай жителей Побережья, мужу к жене, несущей во чреве, не прикасаться, для Темирины явился приятнейшим откровением - Вин-ваш с Лилиэдой не ляжет! И неужели же - за десятки ночей наедине! - она не сумеет стать Первой? А не сумеет - её вина! Ведь - удача сама плывёт ей в руки! - Лилиэда сбоку, в тени, в сторонке... И решительных, правда, мало похвальных деяний от неё, скорее всего, теперь не потребуется.
За приятностью этих мыслей неискушённой Ин-ди-миновой дочери неудивительно было не прозевать лёгкую небрежность Великого Героя, и длительной брачной ночью она осталась вполне довольна: из положенного, на её взгляд, всё совершилось даже с избытком - теперь она непременно понесёт! А смешной городской обычай? Не для рождённой в Горах! Заведённый на Побережье - пусть блюдётся его дочерьми! Ей до дурацкого их обычая нет никакого дела!
Муж? Но зачем же ему открываться в ближайшие три, четыре луны? Вот когда заметно округлится живот - тогда он и узнает. Рассердится? Больно поколотит? Но побои от любимого принимать за дело - она не из глины, не треснет... А вот - "рассердится" - это ещё вопрос... Поначалу - возможно. Однако, поколотив, наверняка остынет и сменит гнев на милость. Чтобы на женщину, ласкающую даже и беззаконно, мужчина бы разгневался всерьёз - до сих пор она о таком что-то ещё не слышала...
Всё, словом, для дочери Ин-ди-мина складывалось прекрасно: Лилиэда пока в сторонке, она сама после брачной ночи не может не понести, однако Вин-ваш до времени этого не узнает, и, слава Великим богам, три или четыре луны он безраздельно - её. Да - её... нет, Темирина не лукавила сама с собой, отчётливо понимала: без множества женщин Великому Герою не обойтись, но... к множеству не ревнуют! Ревнуют к одной - к избраннице. К той, которая занимает место не только на ложе, но и в мужском сердце. А пока Лилиэда в тени, кто помешает ей занять место в сердце Вин-ваша?
* * *
Лилиэду, по счастью для девочки, брачная ночь её мужа со Второй женой уязвила не глубоко - забот хватало и без того: очень непросто было прижиться на новом месте, несмотря даже на заботливое, почти отеческое отношение к ней Ин-ди-мина - слишком уж рознились от городских обычаи Священной Долины. Взять хотя бы одни очистительные обряды - существуют они или не существуют у горцев? Поначалу казалось - не существуют; однако, приглядевшись внимательнее, девочка с удивлением открыла: и существуют, и широко практикуются. И всего удивительнее то, что по многообразию и сути - почти такие же, как у горожан. Да и по форме - отличались лишь в незначительных подробностях. Но... всё запутывало и сбивало с толку! - применялись они в иных случаях.
Там, где, не замечая грязи, горожанин беспечно переходил вброд, горец, доведись ему одолеть подобную переправу, считал необходимым очиститься. Случалось - правда, значительно реже - и наоборот. Например, в Городе изменившая мужу жена была обязана очиститься в храме, в Священной Долине - нет. (Конечно, от своего повелителя попадало, как правило, и той и другой - но это уже семейное, касаемое только их.) С другой стороны: если не женщина, а дева - поддавшаяся соблазну или даже ставшая жертвой насилия - лишалась невинности не по должному (в храме или на алтаре), то в Городе она отделывалась умеренным бичеванием, тогда как в Священной Долине безумицу ждала смерть. И сколько ещё различий...
Умей Лилиэда смотреть обобщённо, со стороны, она бы могла сказать: и в Горах, и на Побережье круги, замыкающие чистое и нечистое, схожи, но покрывают разные области - пересекаясь совсем чуть-чуть. Впрочем, не умея выразить словами эти отвлечённые понятия, дочь Повелителя Молний вполне чувствовала опасное для неё различие. И, зная, что ей сейчас не до тонкостей, сосредоточилась на главном - на угрожающем смертью. А таких запретов, нарушение которых обещало скорое свидание с Де-радом, она насчитала аж тридцать пять! И это против одиннадцати - в Городе! И общих - согласных и там, и тут - только три: убийство мужа или отца да осквернение алтаря.
Оставались, конечно, ночи Тайной Охоты, но это - совсем другое: схожее с неразделимой с опасностью воинской славой.
И ладно бы - тридцать пять; столь важное Лилиэда запомнила и скоро, и накрепко - больше всего смущала не многочисленность: нет - недосказанность. У каждого из родов, населяющих Священную Долину, правила несколько различались. И чтобы среди горцев жить хоть в какой-то безопасности, никак нельзя было путаться в бесчисленных смутных оттенках. И ещё...
...не одним человеческим (хотя человеческое, без сомнений - главное) Лилиэду пугали Горы. Чужим и опасным здесь было всё: пропасти, камнепады, лавины, холод. И только одно слегка утешало девочку: отношение к ней Ин-ди-мина. Из-за её связанной с беременностью нечистоты Вин-ваш существенно отдалился, а сможет она или не сможет вернуть мужа после родов - ведомо лишь Великим богам; Му-нат - тот вообще сразу исчез; с Темириной, после некоторого напряжения вначале, отношения сложились ровные, умеренно прохладные, о желанной для неё дружбе приходилось только мечтать - Лилиэда, естественно, не догадывалась, насколько эта дружба, пожелай Темирина шагнуть навстречу, была бы для неё опасна. И не прими её Ин-ди-мин, как дочь - девочке было бы очень не по себе...
...но принял, согрел, утешил - не оставил её Ле-ин! Не покинул на перепутье! Здесь: среди скал и снега - между незнакомыми людьми с их жутковатыми обычаями! Когда Му-нат ушёл в неизвестность, когда Вин-ваш охладел, как минимум, до родов - бог ей послал отца! Не породившего? Эка важность! Ведь породивший, Повелитель Молний, всегда стоял от неё очень далеко. Ведь не она (что из того, что звалась Любимой?) была нужна вождю - младенец Ту-маг-а-дан! Для его великих замыслов. По сути, сиротой - её мать умерла родами - девочка росла во дворце. Му-нат, Некуар, да прислужницы, и более рядом - никого; и радость, когда Ле-ин даровал ей Бегилу, была для Лилиэды головокружительно опьяняющей радостью. Увы, земные радости скоротечны, Бегила осталась в Городе, в тёплом привычном мире, а в горах, среди льда и камня, Лилиэду, казалось, ждёт много злейшее одиночество, но снова вмешался бог-заступник и послал девочке Ин-ди-мина. Да уж - послал... Или, вскоре случившееся, случилось всё-таки по его воле?..
Отшумели зимние метели, до весеннего равноденствия оставалось совсем немного времени, снег в долине растаял, в четверть силы зазеленела пробившаяся трава - пришла пора ягниться овцам и козам.
Лилиэда сидела на старенькой волчьей шкуре, где-то в ста шагах от шатра - на золотистом от незнакомых ей цветов, хорошо просохшем пригорке. Рядом, на треснувшем сбоку буровато-сизом камне, поблёскивая на солнце чешуёй, грелась крупная - примерно, в локоть длиной - совершенно неподвижная ящерица. Случайно её увидев, девочка, дабы не вспугнуть неловким жестом, постаралась замереть подобно этой привлекательной гадине. Что, кажется, ей удалось: симпатичная тварь продолжала бестревожно купаться в благодатном солнечном свете.
Вообще-то, до её подземной красы Лилиэде было немного дела - подумаешь, ящерица! - не какая-нибудь диковина и, по счастью, не ядовитая змея, и... будто зачарованная, смотрела дочь Повелителя Молний! Зачарованная, конечно, не ящерицей - Весной! Ласковым солнцем, бесчисленными - среди бледной травы и камня - крохотными звёздочками цветов, необычайно чистым воздухом и трепетной тишиной в сердце. Или: от будто прилипшей к камню ящерицы, скользнув по золотистым цветочкам-звёздочкам, парила, освобождённая, душа нал-гам - от девочки расходящимися ввысь кругами. Над всей Священной Долиной. Осваивая и, кажется, уже чуть-чуть понимая чуждое прежде высокогорье. И, главное - принимая.
И этим солнечным ранневесенним днём в мире, столь отличном от знакомого с детства, Лилиэда впервые почувствовала себя не безнадёжно чужой. Да, всё в Священной Долине будто бы по-другому: не говоря о нравах и обычаях - другие цветы, деревья, травы, но... солнце-то - то же! Да, меньше пока от него тепла, но света ничуть не меньше! А воздух! От городского он если и отличается - то выгодно отличается! Много прозрачней и чище! Им, скорее, не дышишь, но - пьёшь! Этот удивительный воздух.
Нет, сидя на пригорке и безотчётно следя за ящерицей, Лилиэда вовсе не думала ни о воздухе, ни о солнце - она тогда ни о чём не думала! - воспарившая душа и прозревшее сердце куда лучше зашоренного ума дарили ей новый мир. Ещё совсем недавно - ещё сегодняшним утром! - бывший таким чужим. Враждебным и непонятным. Впрочем, понятнее - даже и для вознесшейся души - он не очень-то становился; но зато - когда не с земли, а сверху! - злая тень чуждости и враждебности бесследно рассеивалась.
(После, не раз спотыкаясь и больно падая, девочка в своих неудачах обвиняла уже не всю Священную Долину, но лишь отдельные камни.)
А пока, для удобно устроившейся на золотистом сухом пригорке, зримого и близкого для неё, почитай, что не было. Разве что, общие ощущения: света, весны, тепла - время, естественно, в них не входило. Чтобы блаженство было незамутнённым - время должно стоять: и в этот солнечный день время для Лилиэды услужливо остановилось. Нет, оно не исчезло, не расслоилось, как в те грозные - после незабываемой встречи с богом и странной её болезни сумасшедшие дни и ночи - нет, будто бурный поток наконец-то впал в море: вокруг расплескались такие пучины времени, что ему уже сделалось невозможным течь в каком-то одном направлении. И, подарив Дочери Повелителя Молний совершенное блаженство, время остановилось. Однако, к немалой её досаде, павшая на пригорок тень вернула Лилиэду суетному людскому миру - миру с текущим временем. В своём блаженном состоянии девочка надеялась на свиданье с богом, но пришёл человек - от бога не легла бы на пригорок тень.
На потревожившего её неземной покой расстроенная дочь Повелителя Молний глянула с укоризной, сквозь слёзы, однако, узнав пришедшего, сразу смягчилась: на отца - а к этому времени старейшину рода Змеи она уже безоговорочно произвела в отцы - можно ли сметь обижаться? А уж на такого внимательного, заботливого и понимающего - тем более! Ведь это благодаря только ему одному, Ин-ди-мину, и горы сделались для Лилиэды не безнадёжно чужими, и в Священной Долине отыскалось для неё пусть скромное, но достойное место.
И, вспыхнувшая на миг обида, тут же погасла, и девочка улыбнулась бесшумно подошедшему Ин-ди-мину.
Тем более, что не так, не с необязательным разговором старейшина рода Змеи пожаловал к угревшейся на бугорке Лилиэде. Нет - по делу. И по делу - весьма приятному. Позвать её на ожидаемую уже пол-луны интереснейшую прогулку. В недальний, тысячах в трёх шагах от шатра, загон для овец и коз - на весенний праздник приплода. (На языке народа бад-вар - Данахиназ.)
Когда отъягнится последняя овца из стада, а на звенящем вечернем небе после недолгих земных странствий вновь утвердится Луна-Легида - случается этот пастырский праздник. Вино осеннего урожая, единожды перезимовавший барашек, костёр в ночи, несколько, с гостями и пастухами обычно не более десяти, человек вокруг, короткая (но всегда от чистого сердца) молитва к одаривающей потомством Аникабе, да степенная - до самого сна - беседа. И, Лилиэда думала, под кровлями из душистых ветвей безмятежные сны до утра...
(Выросшая практически в затворе, о многом, разумеющемся само собой, она, увы, ничего не знала. Не знала, что посвящённая Аникабе ночь ни в коем случае не могла завершиться безмятежными снами...)
Особенно собираться им не пришлось, дорога предстояла недолгая - единственно, что досталось нести Лилиэде: несколько тяжеловатый с непривычки кувшин с хорошим вином. Однако недавней затворнице так и так приходилось осваивать дела и обязанности дочерей народа бад-вар: а как же иначе, при самом заботливом отношении к ней ничем, кроме копья, Ин-ди-мин не мог занять свои руки - какой бы в противном случае из него получился защитник? Враг напади внезапно? А - никакой! Да, на своей земле, да, слава Великим богам, в кровную месть с соседями род Змеи не замешан, да, в Священной Долине почти не осталось зверей, нападающих первыми - так всё, и всё же... Если рядом идут мужчина и женщина - мужские руки может отягощать только оружие! Прочая ноша - женщине! Нетленная мудрость предков.
Мудрость, однако, мудростью, а, подходя к овечьему загону, девочка порядком притомилась - хорошо хоть, недалеко: не то, не много ещё приобщённая к женской доле, она и вовсе выбилась бы из сил. И, конечно, надо отдать справедливость Ин-ди-мину: старейшина рода Змеи вёл её не спеша, с остановками - чтобы Лилиэдины толком неокрепшие плечи не пригнуло бы чересчур бремя земных трудов. Заботливо вёл - по-отечески...
На месте они оказались рановато: солнцу до гор оставалось ещё около двадцати шагов, привязанный у ручья барашек ещё спокойно пощипывал траву - о чём-то, наверно, важном вполголоса говорили между собой трое степенных, густобородых пастырей. В противоположность им весёлая, шумная стайка молоденьких женщин хлопотливо сновала между ручьём и близкой рощицей - огромная, на взгляд Лилиэды, куча хвороста всё увеличивалась. (На празднике Данахиназ костры должны гореть до утра, но девочка, недавно вышедшая из-под затвора, об этом, естественно, не знала.)
Само собой, старейшина рода Змеи подсел к пастухам - дочь Повелителя Молний влилась в весёлую стайку женщин. То ли покровительство Ин-ди-мина, то ли просто праздничные приветливость и открытость - девочку приняли с радостью, как свою. Смех, шутки, к которым располагало нетрудное общее дело, очень скоро рассеяли присущую Лилиэде осторожность - тем более, что хитрющие плутовки извернулись в рощице, под густым кустом спрятать от мужчин объ-ё-ёмистый кувшинчик! С неважным винцом, по правде - кисловатым, не в меру терпким - но ведь хмельным! А до его вкуса неизбалованным горянкам было сейчас дело десятое. И Лилиэда, привыкшая к другим винам, несколько раз глотнув из горлышка, сделала приятное для себя открытие: какое вино - не главное. Главное - где, с кем и когда. А в рощице, тронутой первой, ещё не мешающей свету зеленью, да с опьяневшими от воздуха, света, весны, вина молодыми женщинами и в преддверии весёлого праздника Данахиназ - всё бы пилось, чего ни дай. И как бы ещё пилось!
Кое-какие шуточки и намёки, будь Лилиэда чуточку потрезвей, смогли бы, пожалуй, ей что-нибудь поведать о своеобразных обрядах грядущей ночи, да и то - сомнительно. Нет, свежеприобретённые подружки ничего намеренно не скрывали от девочки, но... Аникабина ночь, весенний праздник приплода - что ими зналось с измальства, для недавней затворницы пока оставалось тайной. И как бы свободно ни болтались их остренькие язычки, вряд ли, будь даже Лилиэда сейчас трезвее ждущего в засаде зверолова, ей бы открылось многое. Словом, павшая к ночи роса ничуть не отяготила её праздничной окрылённости.
(Впрочем, на Лилиэдином месте всякая, не в пример умудрённейшая, из горожанок могла бы запросто ошибиться: что для мужчин из Священной Долины несущая во чреве вплоть до последних двух лун перед родами не является нечистой - этого ни одной из горожанок не пришло бы в голову.)
В праздничный водоворот затянутая делом не делом, а скорее весёлой суматохой, из этой круговерти дочь Повелителя Молний вынырнула лишь после того, как, стремительно прокатившись по зубчатому краю гор, исчезло солнце. Кануло в бездонную пропасть: чтобы, всю ночь карабкаясь неизвестными даже самой Ужасной тесными подземными коридорами, к утру вновь добраться до неба.
Резко, как это обыкновенно бывает в горах ранней весной, потянуло злым холодом. Благо, уже горели костры, и на одном из них, на том, у которого чинно беседовали мужи, поджаривался нанизанный на вертел барашек - тот, что совсем недавно бестревожно щипал траву. Конечно, на четверых мужчин да на семь (вместе с Лилиэдой) за праздничными хлопотами изрядно проголодавшихся женщин, одного юного барашка хватило бы лишь облизнуться, но под другим костром в земляной, предварительно прокалённой яме, переложенная пахучими травами в собственном соку доходила козлятина - основная еда предстоящей ночи.
Быстро потемневшее после захода солнца небо так обустроилось для праздника Данахиназ, что лучше нарочно не выдумаешь: рядом с тонюсеньким серпиком Луны-Легиды воссияла вечерняя звезда - счастливая звезда Аникабы.
Между тем, поспел барашек - по приглашению Ин-ди-мина женщины перешли к "мужскому" костру, пузатая круговая чаша наполнилась великолепным вином: стало быть, не зря Лилиэда маялась с тяжёлым кувшином. Однако, прежде праздничной трапезы, все собравшиеся обернулись лицами к вечерней звезде и, протянув ей навстречу раскрытые ладони, обратились к богине с дошедшими сквозь многослойную толщу времени, но от этого ничуть не стёршимися торжественными словами:
"О, Великая Аникаба, о, одаривающая своим потомством всех, живущих на этой земле, милость яви к народу бад-вар, щедротами не обойди его, козам пошли козлят, овцам пошли ягнят, дочерям человеческим - сильных, здоровых мальчиков и луноликих красавиц-девочек. О, Великая Аникаба, пусть Люди Огня, но особенно те из них, что нашли приют в Священной Долине, плодятся и размножаются, вселяя страх во врагов. Пусть потомство Людей Огня будет многочисленнее небесных звёзд, пусть воины вырастают крепче гранитных скал, пусть матери вырастают плодовитее крысьих самок, пусть козы растут, как реки водой, обильные молоком, пусть овцы растут, как луга травой, богатые тёплой шерстью. О, Великая Аникаба, смилуйся и прими недостойный дар Твоих смиренных рабов, ибо эту ничтожную малость они приносят от чистого сердца. О, Великая Аникаба, имя Твоё да пребудет во славе, доколе хотя бы один из Людей Огня будет попирать стопами земную твердь. Вайве!"
(Восклицание непереводимое, родственное русскому "ура", если бы огненный цвет последнего суметь дополнить голубым - небесным.)
Вайве! - с этим восклицанием старший из пастухов пристроил на алтарь махонького, всего нескольких дней от роду, ягнёночка и уверенным взмахом большого ножа отсёк ему голову. Затем, в пролившейся крови омачивая указательный палец правой руки, на лицах приблизившихся к костру мужчин и женщин нарисовал священные знаки.
Лилиэда, когда окровавленный палец дотронулся до её лба, вдруг отчего-то вздрогнула - казалось бы, не впервой, и более: случалось, что палец, оставляющий знаки, был не в козьей или овечьей, а в человечьей крови, могла бы, казалось, привыкнуть, но... все те, торжественно обустроенные жертвоприношения, в которых она принимала участие, случались в храмах, после долгих молитв, священных плясок и песнопений, а не так - под открытым небом, после, на Лилиэдин взгляд, непозволительно короткого славословия.
Кровью с богиней соединив присутствующих, пастырь-распорядитель, разложив на алтаре небольшой костёр, поверх жарко пылающих сучьев поместил зарезанного ягнёнка - дабы жертва побыстрее дошла до Аникабы. И уже скоро (с неба не успела сойти вечерняя звезда) огонь справился со своим делом - лишь пепел остался на алтаре. Да угли - дотлевающие кое-где под ним. И, обеими руками высоко подняв пузатую чашу, на эти горящие угли Ин-ди-мин пролил изрядно вина: зашипело, забулькало, поднялся горьковатый пар - жертва ушла к богине. Захватив пригоршню образовавшейся золы, старейшина рода Змеи поместил её в почти ополовиненную чашу - и размешал рукой.
К большому удивлению Лилиэды, первым из чаши Ин-ди-мин отпил не сам и не кому-нибудь из степенных пастырей предложил освящённое вино - ей предложил, девчонке!
(Вот и ещё одно отличие от горожан! В Городе первое (всё и всегда!) полагалось старшим, а в Священной Долине - что же? Случается - что и младшим? Это открытие до того польстило девочке, что она не могла не поспешить с обобщениями: у горцев только в одном случае - на празднике Данахиназ - первый глоток полагался женщине. Не обязательно младшей возрастом - ещё не рожавшей. А поскольку среди собравшихся женщин таковой являлась одна Лилиэда - вот ей и достался первый глоток.)
Когда из чаши понемногу отпили все, Ин-ди-мин выплеснул остатки вина на алтарь уже освобождённый от углей и пепла жертвенного костра - будто бы скрепляя с богиней обоюдовыгодный договор о сотрудничестве. Бессловесное соглашение: мол, ни мясом, ни вином, ни хлебом Люди Огня не обойдут Аникабу - так пусть же и богиня в свой черёд к ним проявит щедрость. Одарит их обильным потомством. Женщин - детьми. Коз - козлятами. Овец - ягнятами. Щенятами - и лис, и волчиц, и сук. Оленятами - быстроногих оленьих самок. Всем, словом, из живущих на этой земле, пошлёт потомство. И рыбам, и птицам, и зверям, и гадам. Опасным, полезным, желанным - всяким.
Уладив дела с Аникабой, (Лилиэда по наивности решила - все) собравшиеся наконец-то приступили к праздничной трапезе. И вовремя - и мужчины, и женщины изрядно проголодались. Обойдя круг, пузатая чаша опустела, а от молоденького барашка скоро остались только косточки. Хорошо, поспела козлятина: сдвинув огонь с плоских камней, открыли земляную печь, чашу вином наполнили по новой - торжественности явно убавилось, зато, словно ручей из-под завала, струйками прорвалась весёлость. Сначала - у женщин.
Быстро охмелевшие от мяса, вина и весеннего воздуха, они, взявшись за руки, затеяли древнюю ритуальную пляску. Поначалу - вполне невинную: нечто, похожее на обычный девический хоровод. Но чаще и чаще перебирали ноги, круче и круче сгибались спины, выше и выше вздымались руки - всех полонили Древние Могучие Силы. И хоровод распался.
Его недавние участницы, одна за другой отступая во тьму, сбрасывали с себя одежды и в свете костра вновь появлялись уже совершенно нагими. И извивающимися - уже совершенно в змеином образе. Руки и ноги, сплетаясь и расплетаясь, превращались в отдельные, самостоятельно живущие существа. В плавно-стремительных движениях гибкие, уже не человеческие тела то свивались в один клубок, то рассыпались по трое, по двое, по одиночке - правда, на считанные мгновения. Всё убыстряющееся движение рассыпавшиеся тела скоро опять соединяло в клубок - в единое, живущее невообразимым множеством жизней, странно одухотворённое существо. И мужчины не могли долго противиться проснувшимся Древним Силам - через короткое время вплелись в клубок.
Лилиэда не запомнила, ни как, ни когда она пристала к клубящемуся рою - точно, что до мужчин - однако, когда именно? И где сбросила свои нехитрые одежды? Как положено, отступав во тьму, или же - у костра? При свете и на глазах у всех?
Впрочем, эти ненужные сомнения пришли значительно позже - утром, когда миновала Аникабина ночь. А тогда, когда девочкой владели чары священной пляски, её разум спал - мешающий, вредный разум. Зато пробудилось другое: заговорили не знания, данные опытом её недолгой жизни - заговорил опыт бесчисленных поколений предков. Лилиэда вдруг себя ощутила не только матерью грядущего в мир младенца - но МАТЕРЬЮ всех живущих. И живших. И будущих жить. В ней будто бы соединились все ЖИЗНИ, но зато и она вся растворилась в них. Из своего, личного, в ней уже ничего не осталось - из всего, сделанного в этом состоянии, ничто не могло быть ни чистым, ни нечистым. Ни плохим - ни хорошим. Ни добрым - ни злым. Растворившись в тысячах жизней, единственную - свою! - она не могла не потерять. И перестав быть собой, Лилиэда уже не могла нести ответственности за действия неодухотворённого тела.
(Недаром у Людей Огня - и горцев, и горожан - всякий, из земного мира вырванный священным безумием, может себе позволить всё. И потом не то что бы смерть, но даже лёгкое неодобрение ему не грозило за самые наикощунственнейшие деяния.)
И дочь Повелителя Молний скоро уже пеклась не о том, что с ней случилось во время священной пляски, нет - о последующем. А где и когда она разделась - приплелось совершенно зря: очевидно, под влиянием всего последующего. А может быть - и не зря... сомнения разбудили память и сберегли для девочки хоть какие-то кусочки дивной Аникабиной ночи. Не то бы Лилиэда ничего не помнила о своём удивительном соединении с богиней.
Скорее всего, это случилось ближе к концу, когда в девочке не осталось уже ни капли своего, когда индивидуальное полностью заместилось общим: над личностным, над родовым, а постепенно - и над человеческим. Всё в ней, она во всём: ощущение не для дочери народа бад-вар - ощущение для богини. И, став Аникабой, Лилиэда настолько переполнилась особенным тёмным блаженством, что, едва ли не вопреки всему мирозданию, у девочки сохранились какие-то воспоминания о нём: отрывочные, смутные, но - сохранились. Она - Аникаба: а стало быть, и рабыня, и госпожа всякого и под землёй, и на земле, и на небе имеющего мужской облик. Она принадлежит всякому, но и ей безропотно повинуются все. И все бесчисленные совокупления, совершаемые и в Нижнем, и в Среднем, и в Высшем Мирах, в конечном счёте совершаются с нею. И от этого - непрерывное блаженство.
Но после, стараясь связать обрывки воспоминаний, Лилиэда, вопреки недавнему очарованию, всё-таки спросила себя: тёмное блаженство богини - то ли это блаженство, которое ей сулил Ле-ин? И была вынуждена ответить - не то!
Однако время сомнений, воспоминаний, вопросов и ответов пришло лишь через несколько дней... а тогда - на празднике Данахиназ - многажды сплетаясь и расплетаясь в опьяняющем хороводе, дочь Повелителя Молний сполна испила тёмного блаженства.
Но, если честно, несколько дней спустя Лилиэду всерьёз смущали отнюдь не смазанные воспоминания о случившемся с ней у костра (всё, бывшее в безумном хороводе - это, в конце концов, Аникабино), нет - последовавшее за тем! Её - Лилиэдино. Увы - прекрасно помнимое.
Когда усталость оборвала изнурительные, дополняемые священными соитиями пляски - бестревожного сна не наступило. Правда, на какое-то время бесчувственные, друг к другу, казалось бы, совершенно уже безразличные тела попадали у костров, но... опять-таки - первыми зашевелились женщины!
Сначала одна протянула руку к неостывшей земляной печи, за ней - другая. Третья, преодолев смертельную слабость, налила вина в круговую чашу - отпила сама, и немножечко влила в рот соседу слева. И мало-помалу вино и мясо вернули телам беглые души - взгляды сделались осмысленней, движения обрели уверенность.
Ещё с трудом воспринимая окружающее, Лилиэда подумала: всё, теперь до утра - мирные беседы.
Правда, чуточку смущала память - богиня, видимо, не доглядела: запредельного, против других, в девочку пролилось несравненно больше, и это чуждое выветривалось с трудам, а до конца, как выяснилось позже, так и не выветрилось... или - вздумалось вмешаться Ле-ину? Может статься, Лукавый бог не хотел, чтобы Лилиэда вовсе забыла о бывшем на празднике Данахиназ тёмном блаженстве?
Но разрозненные обрывки в смутные образы и нечёткие картинки память сложила лишь через несколько дней, а пока, просыпаясь... только отвлекала внимание дочери Повелителя Молний!
А отвлекаться ему не следовало... Вовремя заметь Лилиэда, как по двое, по трое мужчины с женщинами исчезали во тьме, она бы, вероятно, хоть немного задумалась и, возможно, не поддалась приключившейся с ней вскоре слабости... А так - усталая, полусонная - оставшись с Ин-ди-мином наедине, даже не заметила, как весьма удобно пристроилась на его надёжных коленях. Или, старейшину рода Змеи самочинно произведя в отцы, отнеслась к нему по дочернему?
Но даже - если и так? Будь она, например, Темириной... достигшей соответствующего возраста, стоило ли подобным образом дразнить мужчину?
Ведь если дочерние чувства редко переходят в женские, то отеческие в мужские - напротив! - куда как часто. Не невинное же она на самом деле дитя, чтобы не знать: да, сожительство с дочерью как с женой в народе бад-вар если не поощряется, то нисколько не осуждается. И практикуется сплошь и рядом. Особенно - с младшей дочерью. С избалованной, обыкновенно, отцовской любимицей. И поэтому частенько таким дочерям замужество выпадает и припоздавшее, и, как правило, неудачное. И вовремя Темирине не подвернись Великий Герой - вряд ли бы она избежала участи общей для отцовских любимиц.
А о Лилиэде - забывшей (вполне естественно), что для мужчины-горца нечистой она пока не является, забывшей (опрометчиво), кем она в само деле доводится Ин-ди-мину - чего уж и говорить: неизбежное совершилось само собой.
И наутро память упрекала девочку не в неизбежно свершившемся ночью, нет - в испытанном ею удовольствии. Не то бы - без удовольствия - бывшее между нею и Ин-ди-мином она бы с чистой совестью посчитала обязательным обрядом праздника Данахиназ. Велением Аникабы. Но... посчитай, попробуй, коли даже после восхода солнца её не оставлял сладчайший трепет! И - мало этого! - уже на возвратном пути Лилиэде вдруг пронзительно захотелось, чтобы случившееся между нею и Ин-ди-мином в темноте, бесстыдно повторилось при свете.
Старейшина рода Змеи не мог не заметить этого, сгустившегося до зримости желания - заметил и, взяв Лилиэду за руку, отвёл девочку в сторону от тропы, за оглушительно цветущий куст. Прохладная тень, опьяняющий запах цветов - днём бесстыднице было даже приятнее, чем ночью.
"Бесстыднице? Развратнице! Прелюбодейке!", - такими, хлещущими больнее плётки, словами, вспоминая случившееся, дочь Повелителя Молний за малым не отстегала себя. Однако, не отстегала - не слишком склонная к самоистязаниям, девочка легко нашла оправдание: стеснительные городские обычаи, не для живущей в горах! Ей вовсе не обязательно мучительно долгое воздержание! С неё будет вполне довольно двух лун перед родами! А измена Вин-вашу? Что ж! Сам-то, небось, отнюдь не поститься ночами? С Темириной - да и не с ней одной...
Всему, словом, объяснения и оправдания Лилиэда нашла легко - вот только... чрезмерно сосредоточившись на своих незначительных грешках, ухитрилась прозевать главное: медленное, но неотвратимое пробуждение Грозной Воительницы. В первую очередь - в ней самой. А сможет ли Ле-ин и на этот раз отвести беду - заранее не скажешь. Ведь это не кто-нибудь несколько лун назад, не какой-нибудь жрец-безумец, она сама, Лилиэда, зимней дождливой ночью каким-то непостижимым образом исхитрилась соединить Ужасную со своим спасителем - с Лукавым богом. Изначальную Тьму - с Несказанным Светом. И, ничего, к сожалению, о том не ведая, получить смесь страшной взрывчатой силы... Ей, видите ли, тогда казалось недостойным понести в своём чреве от смертного... Непременно хотелось от Старшего бога... Ей - ухитрившейся изменить самому Че-ду?!