Во всякий момент ожидая беду, спать Ле-гим-а-тан не ложился. Да и лёг - всё равно не заснул бы. Когда над его любимой девочкой клубятся грозовые тучи - какой, извините, сон. Молитва - другое дело. И множество нужного и ненужного приготовив для врачевания, большую половину мучительно долгой осенней ночи жрец провёл в неустанной молитве перед алтарём Лукавого бога. Все сомнения, по вредному их излишеству, забыв сразу и без следа. И сейчас - в тишине, в полутьме, в одиночестве - Ле-гим-а-тан ясно увидел выбранную и пройденную им дорогу. Которую, в отличие от большинства ревниво пылающих, а то и умеренно-тёплых служителей едва ли не всех богов, он выбрал сам. Выбрал сознательно, в возрасте далеко не юном - тридцати четырёх равноденствий от роду. Чем, возможно, объяснялись многие из его сомнений. Впрочем - не только сравнительно поздним возрастом начала служения, но и тем, что Лукавый Ле-ин не спешит карать усомнившихся: да и зачем? Время, неспешно кружась, частенько не стойкого в вере умеет обернуть к его лику особенно драгоценной гранью. К божьему лику, к неугасимому свету, к правде, не меркнущей в веках...
И этой осенней ночью совершился неизбежный, пусть чуточку запоздалый поворот. Никогда ещё так усердно - со смирением и в душевной чистоте - не удавалось молиться Ле-гим-а-тану. Никогда ещё мыслям жреца не случалось быть в столь неразрывном согласии с языком...
Мальчик, явившийся на заре, в первый момент едва ли не раздосадовал Ле-гим-а-тана - до того ему хорошо молилось, в такую светлую даль удалось уйти от мирской суеты. Однако - лишь в первый момент. Несколько слов послушника - и из заоблачных высей жрецу волей-неволей пришлось грохнуться о грешную землю. Хотя мальчишка-послушник, если бы не строжайший наказ обо всём произошедшем во дворце сообщать не медля ни одного мгновения, вряд ли бы решился помешать столь глубокой молитве - таким незначительным ему казалось случившееся: не воин, не вождь, не жрец, да даже и не обыкновенный никому неизвестный мужчина борется сейчас со смертью. Нет - всего-навсего женщина. И кто кого одолеет: Бегила ли смерть или смерть Бегилу - народу бад-вар это безразлично. Вот если бы беда стряслась с Лилиэдой...
...Ле-гим-а-тан, естественно, не дослушал юного демагога. Резко оборвал мальчишку и, переодевшись в несколько мигов, - переменив храмовую накидку - почти что бегом отправился во дворец.
Бегилу жрец нашёл в состоянии самом плачевном. Лекаря Син-гил к ней направил из явно недоучившихся - да и то, пожалуй, из одного приличия. А в неотложной и, главное, умелой помощи, ох, как нуждалась женщина! При беглом осмотре Ле-гим-а-тан отметил: она до сих пор жива благодаря только тому неизвестному, который додумался перетянуть руку, а вовсе не целителю-самозванцу. Увы, неизвестный, перетянувший руку, врачевателем был никаким - хотя только он и помог Бегиле. Задержал ядовитую кровь, ничего не скажешь - но руку-то, руку! Оставить её перетянутой так надолго - женщину без руки оставить! Впрочем, к непосвящённому спасителю он явно пристрастен, явно несправедлив, но вот к самозванцу-лекарю!
За свою очень не короткую жизнь считанные разы выходивший из себя Ле-гим-а-тан, ох, как хотел сейчас выплеснуть праведный гнев на самонадеянного недоумка! Опалить его свирепым огнём! Изъязвить небесной молнией! Однако - сдержался: времени нет для гнева - может быть, ещё не поздно помочь Бегиле?
И, не слушая оправданий горе-врача, Ле-гим-а-тан бережно взял на руки юную женщину, и отяжелённый - нет, окрылённый! - драгоценной ношей покинул дворец Повелителя Молний. Теперь уже зная: отныне его счастье в его - и только в его! - руках. Если ему удастся найти противоядие и ненаглядная девочка сумеет победить болезнь - она его полюбит. Уверенность, основанная будто бы ни на чём, но уверенность, которая твёрже воинской клятвы. Только бы одолеть болезнь...
В храме Ле-ина, в загодя приготовленной комнате - как кстати случилось озарение! - на мягком ложе поудобней устроив женщину и первым делом влив в её безвольно открывшийся рот несколько ложек известного лишь немногим, помогающего при укусах трёх-четырёх разновидностей змей противоядия, жрец занялся тщательным осмотром.
С рукой оказалось гораздо лучше, чем ему подумалось поначалу - рука была перетянутой отнюдь не непоправимо долго. (Большая половина гнева на целителя-неумеху испарилась, перекипев в Ле-гим-а-тановом сердце: да, не много хорошего сделал тот, но всё-таки - сделал! Напоил укрепляющим питьём и какое никакое, а дал противоядие. А главное - он не сделал худого: не было спешности открывать дорогу больной крови, и при недостаточном знании дождаться кого-то, более искусного, вовсе не глупое решение.) С укушенным пальцем - много хуже. Вин-ваш - а Бегила, будучи в полу сознании, смогла поведать жрецу нечто бредовое о фантастических ночных приключениях - палец зачем-то рассёк ей до кости. (За этот вредный предрассудок взял бы Великого Героя и выпорол как мальчишку!) Но он же, рискуя жизнью, предварительно высосал яд. (А за этот негромкий подвиг смог бы найти достойную награду?)
Из сбивчивых полу бредовых речей Бегилы Ле-инов жрец сделал успокоительные в целом выводы: большую часть яда Вин-ваш, очевидно, высосал - остаткам загородил дорогу тугой повязкой. И в столь плачевном состоянии женщину он нашёл вовсе не из-за отравления, а, скорее всего, из-за ещё неизжитого после укуса страха. Из-за всех потрясений - умыкание, "выходец из иного мира", умирающая любовь и, наконец, змея - бурно прошедшей ночи. Слава Великому богу - ничего непоправимого не случилось.
Ободрённый приятным открытием, Ле-гим-а-тан не суетно, но и не медля, занялся необходимым врачеванием. Сильным противоядием девочку он уже напоил; неизвестно, какая именно змея ужалила - плохо; однако, можно надеяться, змея не из самых вредных; в противном случае Бегила бы уже умерла - Вин-вашева помощь оказалась бы недостаточной.
(Вновь не повезло Повелителю молний - змею он поймал не ту. Ну, а если бы даже - ту? Кого ей вздумалось ужалить?)
А живёхонькая Бегила болтала безумолку - темно и бессвязно - и это Ле-гим-а-тану очень не нравилось. Яд или потрясение - горячечный бред всегда нежелателен: рано он, кажется, поспешил обрадоваться, узнав о спасительном подвиге юноши - опасность ещё не миновала. И острым ножичком, с трудом найдя вену на распухшей и почерневшей руке, жрец точно рассчитанным движением отворил дорогу гнилой крови. Выпустил всю, что застоялась в руке, и развязал бечёвку - уповая только на противоядие да на помощь Лукавого бога.
Своей широченной ладонью осторожно захватил у плеча нежную Бегилину руку и медленно, перебирая сильными пальцами, - то сжимая, то расслабляя их - провёл ладонью вниз до запястья. Снова вернулся к плечу и повторил опять. И ещё - два или три раза. Затем, помогая уже и другой ладонью, лёгкими полувращениями размял бесчувственную, окоченевшую руку - до тепла, до чистой, брызнувшей из открывшейся ранки, красной крови. И эту здоровую кровь остановил широкой тряпицей - несколько раз обернув её вокруг исстрадавшейся женской руки.
После обильного кровопускания его ненаглядная девочка разом ослабела и сникла - пухлыми губками затворился почти непрерывно щебечущий ротик, мглистым дымком заволокло тёмно-карие глаза, голова запрокинулась на заботливо подложенные жрецом пушистые лисьи шкуры. Но прежде, чем позволить Бегиле впасть в забытьё, Ле-гим-а-тан выпоил ей огромную чашку подогретого - с мёдом и сонным зельем - вина. С пальцем предстояла болезненная процедура - пусть девочка крепко спит.
И она уснула с последним глотком вина - жрец, однако же, не спешил: рана ему не нравилась. Мало того, что задета косточка - завалящим лоскуточком Вин-ваш, конечно, и не подумал перевязать: грязи попало уйма, да и яд сделал своё дело. Всё вычистив и промыв, Ле-гим-а-тан очень задумался: будь перед ним мужчина, он бы, нисколько не сомневаясь, палец отрезал - но у женщины?.. да ещё - любимой?..
Немного потомившись в раздумьях, жрец решился прибегнуть к открытому им самим, многообещающему, но мало проверенному средству: к особенной, найденной в храмовых подземельях, серовато-зеленоватой плесени.
Решить-то решил, но, спускаясь в подземелье, верховный жрец Лукавого бога продолжал сомневаться: да, прекрасно помогает плесень, помогает почти всегда, однако... бывают случаи... лучше о них не думать... в общем-то - крайне редко они бывают... и при неблагоприятном повороте палец он всегда успеет отрезать...
Этой последней мыслью одолев сомнения, Ле-гим-а-тан тонким, широким лезвием в чистую тряпочку наскрёб нужное количество целительной плесени и, поднявшись наверх, тряпочку с удивительным снадобьем приложил к распухшему, зияющему глубоким разрезом пальцу. И осторожно обвязал палец, и сел рядом со спящей Бегилой.
На данное время - всё. Остальное подскажет болезнь. Что и когда сделать ещё для женщины - прояснится несколько позже. Теперь - утреннее моление он пропустил, но жрецу Ле-ина, в отличие от служителей всех остальных богов, ради помощи ближнему такое не только позволялось, но даже и поощрялось - укрепиться разумом и излить безмерную благодарность Лукавому богу. А до полудня, до времени торжественной службы в храме, главнейшее - тем ли противоядием он напоил Бегилу? - должно разъясниться.
Вообще-то из-за змеиного яда Ле-гим-а-тан почти уже не тревожился: будь отравление опасным - женщина сейчас не спала бы спокойно. Надо отдать должное Вин-вашу: за исключением распластанного пальца, всё остальное он сделал и верно, и вовремя. Об этом юноше, недавно ставшем Великим Героем, Ле-гим-а-тан впервые задумался всерьёз.
Бессвязный рассказ Бегилы о бурно прошедшей ночи открыл жрецу новые чёрточки в двойственном характере сына Повелителя Молний. Чёрточки, предельно заостряющие и без того угловатый образ. Надоело ему, видите ли, сидеть под строгим затвором! И? Не убоявшись лютости нездешних сил, решил развлекаться ночами! Ловить случайных красоток! Мальчишество? Глупость? Или?.. особая, недоступная прочим мудрость?
Скорее всего, как иногда бывает в реке, две не смешавшиеся, текущие рядом струи: мутная, грязная - от тёмных глубин людского естества - и голубая, прозрачная: от горных снеговых вершин и выше - от чистого мира богов и предков.
Ле-гим-а-тан, разумеется, понимал: в каждом из человеческих сыновей столько всего намешано... но в том-то и дело - намешано! В Вин-ваше - течёт не соединяясь.
А в отношениях между ним и Бегилой? (Увлекшись, жрец почему-то упустил из вида: в чём, в чём, а в этих отношениях он никак не может быть беспристрастным судьёй!) После победы над страшным Зверем - и это заметил не только Ле-гим-а-тан - любовная связь с Бегилой Великому Герою в чём-то уже мешает... как-то его стесняет... казалось бы - разорви! Ничего подобного! Мучая и себя, и женщину, каждую лопнувшую гнилую верёвочку дозаменялся другой - гнилой изначально! - до того, что едва не погубил Бегилу. Змея-то змеёй, но зачем, во-первых, было змее кусаться ни с того ни с сего, а во-вторых: дело не в одном змеином укусе! Ядом поражено в основном не тело - отравлена душа! Тяжело отравлена... вот только... каким ядом?
(Наблюдение Ле-гим-а-тана как лекаря следует признать тонким и проницательным, но как жреца - не делающим чести его уму. Так ли уж виноват Вин-ваш, если лопнувшие ниточки соединялись в основном не им, а женщиной?)
Что же касается Бегилы...
...а ничего её не касается! Вот она: спокойно спит и забывает, забывает во сне о бывшем своём возлюбленном!
Прежде, чем уйти на торжественное моленье, жрец со сверхъестественным вниманием ещё раз осмотрел больную от макушки, до мизинчика на ноге: её золотистая кожа высветлилась и побледнела, но после такой кровопотери это неизбежно, сердце слегка частит, но бьётся без перебоев, дыхание ровное, жар небольшой - беда, кажется, обошла Бегилу. Утром, спасая девочку, Ле-гим-а-тан пожалел об отсутствующем Му-нате: сам не являясь колдуном, да и не очень веря в действенность большинства колдовских приёмов, утром он всякую помощь - от Верхнего мира, от Нижнего мира, хоть от Ужасной! - принял бы не колеблясь; сейчас, когда обошла беда, был рад, что справился сам, без непредсказуемых Древних Сил: с ними свяжись - не развяжешься! Вот помощь Великого бога - другое дело: и, дабы не опоздать, глянув на солнце, на торжественную дневную молитву жрец заторопился со спокойным сердцем. За время этой молитвы ничего худого с ненаглядной девочкой не должно случиться. Её сердечко бьётся без перебоев - дыхание не затруднено...
Бегила проснулась только под вечер. Слабая, но довольная: ей снилось нечто приятное, а что - она позабыла, но ничуть не сердилась на свою память: позабыла и позабыла - и ладно, и пусть. Помнить порой мучительно, а забывать - если сразу и до конца - иногда бывает приятно. Позабыть всё и сразу... приснившийся сон, змеиный укус, умирающую любовь... Вин-ваша!
Бегила опомнилась. И удивилась: она всегда забывала плохо, однако сейчас... или с ней что-то случилось? Не с телом - с телом понятно: змеиный укус, болезнь - с возвратившейся бродячей душой нал-вед ничего не случилось в странствиях? В каких удивительных краях побывала эта душа?
Однако напрягать свою память женщине сейчас не хотелось - хотелось лежать и грезить. Лежать себе и лежать: не думая, не помня, не понимая... лишь разглядывая потолок и стены чистенькой, очень уютной комнаты... да переводя глаза со стоящего в дальнем углу винного кувшина то на жреца Лукавого бога, что-то переливающего из сосуда в сосуд, то на сгорающие, распространяя дивный запах, в хитро устроенном очажке тонкие веточки.
Лежать бы, смотреть и... плакать.
Слезами не едкими, не кипящими в сердце, но тихо текущими из глаз - в меру тёплыми, исцеляющими душу. Плакать и забывать. И слушать Ле-гим-а-тана. Ибо так ласково и участливо, как сейчас жрец, ни мать, ни отец, с ней не говорили. Разве что - Нивела.
Плакать и слушать тихий, дарующий исцеление, голос Ле-гим-а-тана. Слушать и пить бульон, в чашку роняя слёзы. А после бульона - настой из каких-то трав. А после - вино: уже не плача, а только слушая и отдаваясь этому голосу. Пока - только голосу...
"А если бы вдруг, - в Бегилиной голове мелькнула игривая мысль, - не одному только голосу? Жреца, правда, соблазнителем не легко представить... но если бы - вдруг?.. ведь не Ра-да-бада же перед ней служитель! И хоть не легко - а можно представить... она соблазнилась бы? или - не соблазнилась?.. сомненьице, ой, до чего надуманное! Соблазнилась бы - да и как ещё соблазнилась! Сразу же - лишь бы вздумалось Ле-гим-а-тану!"
Не будь Бегила такой слабой после змеиного укуса, этой нескромной мысли она, несомненно бы, устыдилась: нет, как дочь своего народа, особенной строгостью нравов женщина не отличалась, но и не падала, как иные, в объятия всякого - первого, кто поманит. И даже - напротив: от чьих-то - достаточно вспомнить вождя - алчущих объятий она решительно уклонялась. Конечно, верховный жрец Ле-ина - это не первый встречный... и Бегиле он был всегда симпатичен... но всё-таки - жрец... и посметь подумать о нём, как об обыкновенном мужчине... от стыда не отмыться после! С покрасневшими лбом и щёчками несколько дней ходить! Глаза опустивши долу.
Но это - если бы не болезнь. Здоровой - да, было бы стыдно. А слабенькой, только очнувшейся, с благодарностью принимающей и материнскую нежность, и отеческую заботу, и сестринскую участливость Ле-гим-а-тана - почему бы и не подумать о нём, как о мужчине? Несколько грузноватом, широком в кости (наверное, очень сильном?) и, несомненно, добром - притягательно, неотразимо добром! Слабенькой, маленькой, полубольной - от такого большого и сильного принимающей врачебную помощь - не должно стыдиться ей принять и мужскую ласку!
(За тридцать своих равноденствий серьёзно недомогать - первенца она родила легко - Бегиле ещё не приходилось. И от стыда, возможного уже назавтра, откупиться сегодняшним недомоганием - даже не женская, а детская (удачна, впрочем) хитрость. Удачная, именно этой детской наивностью: сойдёт - женщине удастся разминуться со стыдом; не сойдёт - какой с неё спрос? Девчоночий! Ну, побранит её Ле-гим-а-тан, ну, накажет соответствующим образом (подумаешь!), но рассердиться-то по-настоящему - не рассердится. Не отвернёт своего лица!)
А вечер уже переходил в ночь; горели светильники - три: один перед маленьким алтарём, другой на уставленном мисками, плошками, чашками, кувшинчиками столе, а третий (побольше и поогнистее) озарял для Бегилы (будто бы специально по её желанию!) сидящего подле её ложа жреца.
Потом, когда всё так чудесно завершилось, как ни старалась женщина припомнить случившийся между ними необычайно интересный и доверительный разговор - не могла. Только общую ткань - да и ту с прорехами - ей неохотно возвращала память. Она, естественно, много говорила о Вин-ваше - много, но что конкретно? Обижалась? Восхищалась? Жаловалась? И того, и другого, и третьего - всего понемногу, наверно, было... но память! Все её слова присвоила, похоже, навсегда. А жрец? Сочувствовал? Утешал? Уговаривал? Увы, всё осталось в тумане...
Зато не разговор, а остальное - её никак не украшающее - помнилось очень ясно: уже глубокой ночью, когда отяжелевшие слова давались ей всё трудней, она (пусть своего служителя не ревнует Лукавый бог!) тёплую накидочку (будто бы стало жарко!) сдвинула чуть в сторонку, небрежно приоткрыв грудь. (Ели бы в дальнейшем всё сложилось не так, как оно сложилось - этой ночи Бегила бы жутко потом стыдилась.) Ле-гим-а-тан, обеспокоившись, послушал сердце и будто бы про себя сказал: не жарко. Однако она, притворившись маленькой, капризной девочкой, высунула пострадавшую руку, обнажив при этом часть живота - конечно, "случайно". Затем, опьянев от собственной дерзости, полностью освободилось от противной накидки. И, стыдливо прикрыв глазки, голенькой предстала перед жрецом - однако из-под опущенных длинных ресниц свет пробивался лунный, а зрачки, поворачиваясь, жадно следили за Ле-гим-а-таном. (И всё безотчётно, не думая (посметь подумать - захлебнуться густым стыдом!) соблазнять служителя Лукавого бога. Вот если бы он соблазнял её... ах!) На этот раз Бегилино тело оказалось мудрее головы: тело вовсе не жаждало любовных ласк - слабое и не совсем здоровое оно, отдыхая и поправляясь, наслаждалось покоем, нисколько не желая ничего другого - но в немыслимой глубине, в той глубине, которая недоступна уму, телу было открыто: Ам-литовой дочери необходимо прельстить Ле-гим-а-тана. Ибо там - в изначальной недоступной разуму глубине - их души неразрывно соединены. И не обнаружить этой связи - обездолить жреца и женщину. Вот и старалось, вопреки недомоганию, слабое, полубольное тело...
Из-под густых ресниц виделось Бегиле не совсем хорошо, но всё же виделось: служитель Лукавого бога не спешит соблазняться, глядит на неё с несомненным участием, но только - как на больную. И ум не знал, чего ей предпринять ещё - тело, однако, знало. Медленно - будто во сне! - оно потянулось, образовав притягательный извив, затем не спеша расслабилось и выгнулось по-другому, ещё, пожалуй, обворожительней.
Прежде, чем приступить к нескромным опытам, женщина предусмотрительно крепко смежила веки и не могла видеть изменение Ле-гим-а-танова взгляда - проглядела, впоследствии так её восхищавшее (и чуть-чуть пугавшее) преображение глаз жреца: карие, небольшие они, распахнувшись, вдруг сделались бездонными и то ли звериными, то ли - что, впрочем, равнозначно - глазами Великого бога. Всполохи невиданных солнц и нездешних неслыханных гроз затрепетали в этих не человеческих глазах.
Видеть, зажмурившись, Бегила не видела ничего, и на её пересохшие губы вкрадчивый поцелуй упал подобно первой ночной росинке - неожиданно и неизбежно. Последующие поцелуи - попавшие везде: от глаз до лодыжек - напоминали безудержный летний ливень: подобно тому, как небесная вода размягчает сухую землю, они полностью расслабляли тело. Лишая его всякой воли - глупая эта прихоть родись в женской головке! - даже и к притворному сопротивлению.
С первыми каплями-поцелуями Бегилу закружил стремительный тёмный вихрь: будто бы наизнанку вывернув её тонкую кожу - такой вдруг чувствительной сделалась человеческая кожа. Начала на каждое прикосновение отзываться болезненно-сладким трепетом. Однако обычного возбуждения - а Бегила почти всегда отдавалась самозабвенно - не пришло: ослабленное болезнью тело дарить пока не могло - лишь принимать и впитывать. Зато принимало не просто с восторгом - с благоговением. И тёмная страсть претворилась в светлую, и с неба сошла луна, и звёзды спустились в комнату, и в последней пронзительной, однако негромкой судороге Бегиле открылась вечность.
Заснула она, очевидно, сразу - ибо потом могла вспомнить одну только эту мучительно сладкую судорогу. Долгую и скоротечную - как грозовая ночь.
Надежды Ле-гим-а-тана вполне оправдались: за время дневной молитвы с его ненаглядной девочкой не случилось ничего дурного. Она спокойно спала, и, прикоснувшись щекой к щеке, жрец с удовлетворением отметил: остыла излишне горячая кровь - от настораживающего жара не осталось даже и следа. Правда, уходя на молитву, яда он уже почти не опасался, но застоявшейся крови, но обезображенного пальца, но возможной после сильного потрясения горячки, но своего недостаточно проверенного лекарства - да, опасался. Но, слава Ле-ину, всё, кажется, обошлось.
С радостью убедившись в этом, Ле-гим-а-тан изловил себя на грязненькой, недостойной мысли: на тело, вольготно раскинувшееся во сне, он смотрит не по-лекарски - по-мужски. Чтобы не искушаться, Бегилино прекрасное нагое тело жрец поспешил закрыть большой пушистой накидкой - этого только не хватало! Да, любовь имеет свои права, да, Ам-литова дочь будет принадлежать ему, но... только после того, как полюбит сама! А соблазнить девчонку, опоив её, к примеру, хмельными словами, он знал, ничего не стоит, но и ничего, увы, не даст: поцелуй, мимолётная страсть, обладание - а потом? Ведь просто соблазнить Бегилу он мог и раньше - однако, толку... когда её сердце целиком принадлежит другому... слава Ле-ину, до сих пор ему хватало ума - не соблазнять! И что же? Поражённому беспомощной красотой, голову потерять сейчас? На своём лекарстве - женщина согласится из одной только благодарности! - наживать призрачное богатство? И бессмысленно, и постыдно! Бессмысленно: если Бегилино сердце по-прежнему принадлежит Вин-вашу - завтра всё рассыплется прахом! Постыдно: врачебное искусство ему даровано не для корысти и уж тем более - не для жалкого вымогательства.
Вовремя спохватившись и пристыдив себя, жрец покинул спящую девочку. Она очнётся под вечер, и вот тогда - покормить и дать целебного отвара - он ей будет нужен. Пока же - уединиться, немножечко отдохнуть, да и не мешало бы вздремнуть: как ни крути, а свои семьдесят восемь равноденствий с плеч никуда не сбросишь. Прошлая бессонная ночь уже успела сказаться тяжестью в голове, а если и эту (болезни зачастую непредсказуемы) ему предстоит бодрствовать - нужные силы могут иссякнуть в самый неподходящий момент. Да и мирный Бегилин сон пачкать нечистыми мыслями - а останься он рядом с девочкой, грязные мысли ни за что не отвяжутся - вовсе необязательно. Уйти, уединиться, передохнуть, вздремнуть...
Когда Ле-инов жрец возвратился в комнату для больных, осенней грозой возмущённый день уже догорал на западе - посвежело и пахло сыростью. Ле-гим-а-тан затеплил очажок, подбросил в него благовонных веточек и, сражаясь с наступающей тьмой, зажёг не один светильник, а три. (Всем известно, что духи болезни не любят света, и когда загустеет ночь, надо будет добавить огня - и жрец загодя заправил маслом ещё четыре светильника.) Для быстроты не в глиняном горшке, бросая в него раскалённые камни, а в принадлежащем богу драгоценном медном котелочке поставил вариться крепкий - аж из пяти голубей - бульон. В горячем вине растворил мёд, залил кипятком особенно целебные - из Священной Долины - травы и устроился на скамеечке, в шаге от спящей Бегилы.
Уединившись, жрец сумел одолеть дневные нечистые мысли и подле Ам-литовой дочери устроился уже не опасаясь за своё доброе имя - ах, как же ещё неважно, несмотря на почтенный возраст, разбирался в женщинах служитель Лукавого бога! Даже - имея двух жён. Не говоря о храмовых наложницах. (Впрочем, как и любой - и не только в народе бад-вар - мужчина.)
Погрузившись в себя, Ле-гим-а-тан не заметил пробуждения Бегилы и, услышав тихий плач, внутренне напрягся, но, вслушавшись, успокоился. Не горько, не безысходно, не зло, не давясь слезами, не всхлипывая, не врёв плакала дорогая девочка. Нет, уподобившись небу в светло-серенький летний день, слёзы-дождинки она роняла. Тёплые - не горячие. С лёгким привкусом уже проходящей печали. Оплакивая умирающую любовь - а жрец очень надеялся, любовь к Вин-вашу умирает в душе Бегилы! - облегчала душу. И не надо ей сейчас мешать бесполезными утешениями: выплачется - утешится. Сама. Без ненужных уговоров. Другое дело - отвлечь: это да, это надо. Да и поесть ей - после обильной кровопотери - очень не помешало бы. И выпить вина с мёдом. И укрепляющего телесные силы отвара из горных трав.
Ле-гим-а-тан не ошибся в своих прогнозах: в чашку с бульоном Бегила ещё роняла слёзы, а в вино - ни слезинки. Зато потекли слова. Не утренние, порхающие, соединённые разве что бредом, а крепкие, полновесные - и певучим ладом, и чёткой мыслью пригнанные друг к другу. Слова, конечно, о нём: о возлюбленном мучителе, о мальчике, о Великом Герое, о нём - о Вин-ваше.
Доброе и худое, похвальное и грязнящее, светлое и ехидное, возвышенное и ядовитое - с участием и печалью - понемножечку обо всём. Растворив в текучей речи горький осадок любви, Бегила пыталась освободиться от остатков этого осадка. И, кажется - небезуспешно. И жрец её слушал с зарождающимся ликованием: утреннее предчувствие его, похоже, не обмануло - он в конце концов победит в заочном споре с Вин-вашем! Сердце юной женщины к нему всё-таки повернётся! Может быть - завтра. Может быть - через две-три луны. Но обязательно - до весеннего равноденствия.
Вовлечённому в такой приятный и многообещающий разговор, Бегилина усталость открылась Ле-гим-а-тану со значительны опозданием. Заметив, как трудно сделалось женщине управлять потяжелевшими словами, жрец упрекнул себя: обрадовался, растрещался, развесил уши и распустил язык! В то время, как ненаглядной девочке - спать, спать и спать! Слабенькой, усталой - ещё далеко не выздоровевшей...
...вон и глазки уже слипаются, и сдвинута в полусне накидка, а в комнате-то совсем не жарко... обеспокоенный служитель Лукавого бога приник ухом к груди - слева от начинающейся впадинки: нет, ничего опасного. Сердечко бьётся, пожалуй, частовато, но ровно - без перебоев. И чёрный огонь не сжигает тело изнутри: напротив, кожа излишне прохладна - жрец осторожно поправил сбившуюся накидку. Или от горящего очага в комнате всё-таки жарко?
Ле-гим-а-тан встал, палочкой поворошил угли, большим камнем заложил раскалённый зев, а когда обернулся... девчоночьи уловки наконец-то ему открылись! Ничего не спит Бегила! И думать не думает спать! Плутовка! Притворщица! Будто бы - жарко! Будто бы - в полусне! А накидка-то совсем в стороне! И выгибается, выгибается! То плечиком поведёт, то ножкой! То расслабит живот, то втянет! Ишь, соблазнялка!
Жрец растерялся от так откровенно, с таким наивным бесстыдством выраженного желания: ему-то теперь как быть? Не заметить? А не заметь, попробуй, если глаза уже пленены! Если ловят, не отрываясь, исходящий от девочки свет! Побранить? Отшлёпать? Но словам Бегила сейчас недоступна... А шлёпать? Это ведь она только для него девочка, неразумное дитя, на деле - дважды рожавшая женщина. Отшлёпать её - поощрить плутовку! Взять плётку и бесстыдницу вразумить по должному? Между прочим - тоже чревато. Не совсем здоровую девочку по должному (а сейчас это значило - до кровавых рубцов) он не сможет, а если не по должному - явно не так поймёт! Истолкует наверняка по-своему! А сам-то он - что? Чувства к Бегиле питает отеческие? Спокойненько к ней подойдёт, повернёт как надо, и отшлёпает, выговаривая? Когда, будучи от неё в нескольких шагах, усмиряет себя с мучительным трудом?
Недолго - ему показалось, вечность - в глубине души шла тяжёлая борьба, и всё-таки Ле-гим-а-тан сдался. Подошёл, постоял несколько мгновений, наклонился и влажных Бегилиных губ коснулся своими - вдруг пересохшими. Поцеловал закрытые глаза - и левую грудь, и правую, и живот, и ниже - всё, вплоть до лодыжек. Бессчётно поцеловал. И девочка, будто во сне - ах, соблазнялка! - раскрылась навстречу страсти. Властной мужской любви. Раздавленный разум успел пискнуть: нельзя! - но этот слабенький писк, естественно, не услышался. Бегила своё взяла.
* * *
"...и Грозный Че-ду, прости гнуснейшего беззаконца, - а от боли темно в глазах... - Великий и Грозный, восседающий на огненной туче, восседающий превыше всех остальных богов, - а раскалённые угли в горстях мало того, что злодейски впились в кожу, острые иглы-лучи ни куда-нибудь, к сердцу выслали... - милость даруй святотатцу мерзкому, - и то кольнут, то скребнут, то царапнут сердце... - и прости его безмерное прегрешение, - а надо держать, будь он не ладен, этот святоша... - ибо Ты есть казнящий, и Ты есть прощающий, - не подавая вида, надо держать раскалённые угли... - самый Великий из всех Великих, - ну ничего, Син-гилу при случае он напомнит... - Светлый и Грозный бог", - уф, кажется, всё! Наконец-то можно разжать пальцы. Прекратить сильнейшую боль. Но можно и не разжимать. Осталось совсем не много. Угли скоро остынут. А пока - потерпеть. Ладонями задушить огонь - немного себе, но добавить славы. Зверская боль, конечно, но с той, что казнила его Ужасная - никакого сравнения. От той невозможной боли он и закричать-то был не в силах, от этой - по силам ему не кричать.
"По силам... по силам... потерпит... не мальчик... Герой... победитель Зверя", - уговаривал, и вполне успешно, (угли в ладонях гасли) себя Вин-ваш.
Уговорил-таки: иглы лучи втянулись, ладони пока ещё, правда, жгло, но жжением хоть и сильным, однако уже не мучительным - огонь задушить ему удалось. Сын Повелителя Молний, разжав пригоршни и высыпав угли в воду, - они не зашипели, погасли - торжествующе глянул на Син-гила: ну вот, мол, хотел унизить, а на деле - прибавил славы.
Вообще-то, все мальчики рода Снежного Барса, достигая брачного возраста, то есть двадцати шести равноденствий, прежде чем стать полноправными мужчинами, испытывались на стойкость раскалёнными углями (Вин-ваш в своё время - тоже), однако испытание, для мальчиков хоть и трудное, но почётное, Великому Герою как-то и ни к чему. Как-то слегка его и оскорбляет. Застонать мальчику - бесславно, однако прощаемо. Великому Герою не то что бы застонать, но и слегка запнуться, повторяя вслед за жрецом - совершенно немыслимо. А очень похоже, что Син-гил рассчитывал на какой-нибудь конфузливый сбойчик, неспешно пережёвывая тягучие слова покаянной молитвы. Будто бы на заре ему недостаточно было Вин-вашевых растерянности и смирения. И постыдным довеском к ним - едва скрываемого страха. А вернувшегося из ночных похождений юношу как бы случайно встретив, жрец довольно уже насладился видом всех этих отвратностей. Сполна насладился - и всё-таки не насытился. Пущей ему остроты хотелось...
Так вот же - доунижался! - приправа жрецу отменная: побеждённый ладонями огонь. Доблесть-то не ахти, конечно, почти всякий мужчина из народа бад-вар мог бы при случае похвастаться подобной, однако Вин-вашу - независимо от намерений Син-гила - немудрящее испытаньице явно пошло на пользу: помогло вернуть веру в свою несомненную избранность. Казалось бы, пустячок, многим посильная стойкость, и других, не в пример весомее, подтверждений было уже довольно, но после "змеиной" ночи Вин-вашева вера крайне нуждалась хотя бы в дешёвеньком пустячке. Не то выходило чего-то не то - не то, как у всех, выходило всё: гнусное преступление - и сразу (змея) возмездие.
А то, что змея тяпнула не его, а Бегилу, в этом юноша знака судьбы пока ещё не увидел - разумеется, доброго знака. Не время было увидеть: ночь, едва не ставшая роковой, встряхнула его ой-ёй-ёй, похоже.
Куценькой похвалой сквозь зубы отметив стойкость Великого Героя, верховный служитель Грозного бога направил его в подземный затвор. На три - без света, воды и хлеба - долгих дня и ночи.
В мелком злорадстве, в желании, унизив, возвыситься самому, Вин-ваш обвинял Син-гила напрасно - куда там! Узнав о Бегилином укушении, неробкий жрец затрясся от страха. От свирепого страха перед Ужасной. Едва узнав о случившемся, он сразу понял: когда, возмутившись преступлением, на святотатца восстали боги - змею от любовника отвела Она.
И водил юношу между огней, и окуривал благовонным дымом, и дал в пригоршни раскалённые угли, и направил в подземный затвор, и всё это суетное и никчёмное от одного только страха. Страха перед Ужасной. Но и не меньшего - перед Её избранником! Очищая Вин-ваша, (как будто его можно очистить!) Син-гил опасался не за него - его опасался. Великого Героя. Повелителя Тайных Могучих Сил. А может быть - бога? Ведь о людях, ставших богами, существуют правдивые предания. И не только - в глубокой древности. Нет, во времена вполне исторические... А что у юноши жестоко обожжены ладони - ни о чём не говорит и ничего не доказывает: если Вин-ваш почему-нибудь скрывает свою божественную природу, то ему ничего не стоит притворно выказать и ожоги, и язвы, и всё прочее - людское.
За мудрую предусмотрительность (от Великого Героя держаться, по возможности, в стороне) похвалив себя, многоопытный жрец сам решил затвориться на несколько дней - несомненно пойдёт на пользу! От неземных сил в столь убийственной концентрации - а около юноши даже воздух горел, казалось! - и ему, служителю бога, следует быть подальше. В кельи, в уединении - под охраной двух небольших (в половину человеческого роста) искусно выделанных из дерева статуй Че-ду и Де-рада. Перемочь, переждать, перебояться.
В темноте, тишине и сырости - хорошо, хоть бросили немного соломы - Вин-ваш попробовал привести в порядок смятённые мысли и растерзанные чувства. Сразу по возвращении, напуганный приключившимся несчастьем и сурово встреченный Син-гилом, он только-то и смог, что в зловещем сочетании соединить змею с Бегилой. И почувствовать холодок к своей Первой наложнице. Такой необходимый, но прежде бежавший холодок. Сразу по возвращении... А затем - и огни, и дымы, и угли - его мысли, конечно, отвлеклись. И только сейчас, устроившись на соломе, юноша получил досуг подумать обо всём по-настоящему - не спеша. В тишине, в темноте, в покое.
Однако поначалу, когда прислужник отделил его от мира дощатой дверью, в Вин-вашевой голове хозяйничала сущая чепуха. Примерно, в таком роде: существует же у Охотников за Головами глупейший обычай, своих Мёртвых закапывать в землю! Когда ясно и младенцу: пока не истлеет плоть, души не могут освободиться! Он в подземелье совсем чуть-чуть, и то жутковато сделалось! А каково Мёртвым под землёй? Ждать, пока истлеет плоть? Другое дело - погребальный костёр! Освобождая соединившиеся души, огонь быстро и весело справляется с нечистой плотью!
И ещё много подобного - столь же необходимого, как разбитый горшок! - вертелось в голове сына Повелителя Молний. Причём - не подолгу. Чуть только что-то мелькнёт - сразу сменяется другим. И то хорошо, что боль в обожжённых ладонях не позволяла мыслям утонуть в ненужных пустяках - испытание, следует признаться, несмотря на некоторую неуместность, принесло Великому Герою немалую пользу. И помогло вернуть уверенность в своих силах, и болью в ладонях отвлекало теперь от всего не важного. И Вин-ваш перестал дуться на Син-гила - понял: жрец и не помышлял унижать его. А если, неукоснительно выполняя очистительные обряды, и желал чего-то втайне, то только одного: отгородиться от запредельных сил - хотя бы шатким (из радения и колдовства) заборчиком. О различных же пустяках, вроде того, насколько после такой тревожной ночи ему, Победителю Зверя Ужасной, испытание будет по силам, естественно, жрец не пёкся - разумелось само собой: Великому Герою по силам всё.
Покуролесив по многим разнопутьям и в конце концов наткнувшись на Син-гила, от жреца уже мысли Вин-ваша свернули на прямую дорогу: к Бегиле, к змее, к дерзкому святотатству. Избранность избранностью, но, решившись на ночную вылазку, он всё-таки хватил через край - запоздалым покаяние Вин-ваш попробовал подольститься и к Старшим богам, и к Тайным Могучим Силам. Знал: бесполезно - особенно, к Тайным Могучим Силам - однако попробовал. Не скупясь на щедрые посулы. Всем Старшим богам пообещал по шести баранов, а Данне, Че-ду и Де-раду (особенно жадным до человеческой крови) сверх этого - по невольнику.
С Древними Силами, конечно, посложней - чужой кровью от них не откупишься - но лукавый ум замыслил заступницей взять Ужасную. К Изначальным Силам Она, как-никак, ближе всех.
И всё-таки, покаявшись и пообещав немалый выкуп, в глубине души Вин-ваш знал - бесполезно. До срока выйти из-под затвора - недаром для подобного святотатства у Людей Огня нет никакой казни! - преступление не прощаемое. И, его совершившему, следует в любой момент быть готовому предстать на беспристрастный Де-радов суд. Змея - это первое предупреждение. Жаль, что не раньше - а ведь не безумец! - он подумал о возможных последствиях. И лучше бы, не дожидаясь гнева нездешних сил, в добровольную жертву им предложить себя. В храме Че-ду, покаявшись перед всем народом, своё чёрное сердце пронзить копьём. Да, конечно - достойнее и славнее... а избранность? Умрёт гнусный нечестивец, восторжествует правда, но трещину между Священной Долиной и Городом кто засыплет? Трещину - зияющую смертельной раной?
Нет уж! В темноте, в тишине, мысленно вернувшись к своему гнусному преступлению, Вин-ваш решительно оборвал благочестивые рассуждения: добровольно на алтарь он не взойдёт! Что будет - быть тому! Если богам или Тайным Силам неймётся прибрать его из этого мира - сами пускай потрудятся! А он - что же; он всегда готов...
Юноша вспомнил недавний конфуз с Бегилой, тот самый, когда ему вдруг показалось, будто он вошёл в комнату к нечистой, и с нею, с нечистой, лёг, и она его не отвергла - не закричала в страхе. Вспомнил, как тогда, от паники, случившейся в первый момент, перенастроившись на сурово торжественный лад, он смог бестрепетно ждать казнящую молнию. Достойно приготовив себя к немедленной смерти. Тогда... а сейчас? Ведь тогда он об ошибке не ведал, и мнимое преступление ему не казалось мнимым, всё было по-настоящему... а сейчас? Разве сейчас - по-другому? Правда, на этот раз запрет он нарушил не по ошибке, оступился вполне осознанно, но для богов, а тем более для Древних Могучих Сил не имеет значения - осознанно или по ошибке...
А действительно - не имеет? Мелькнула смутная мысль, что разница всё же есть, но эту вестницу грядущих времён Вин-ваш, увы, проглядел. Однако, исчезла она не совсем бесследно - пусть самым краешком, но прикоснулась к Вин-вашеву выбору: держаться намеченного пути, воле богов, конечно, внимая, но от всякого их окрика трусливо не вздрагивая. Будучи в любой момент готовым на беспристрастный Де-радов суд, не уклоняясь, держаться своего пути. А дань осторожности - небольшая поправка: с неземными силами обращаться всё же поаккуратнее, забыв мальчишескую браваду, ступать всё же поосмотрительнее.
Покаявшись и с неземным, по его мнению, уладив, юноша обернулся к миру людей. Сначала - к Бегиле; но, с удовольствием обнаружив, что способен думать о ней без трепета, едва ли не равнодушно - до чего же удачно змея поместилась в один ряд с Первой наложницей! - направил ум на Лилиэду. На велением Великого бога данную в жёны сестрёнку-преступницу.
Так случилось, что последние полторы луны он, отвлечённый множеством дел и забот - ревность Ужасной, смерть Тренилы, испытание ядом, "очищение" - почти не думал о Лилиэде. (Да и много ли в народе бад-вар всякий мужчина думает о законной жене? Разве что - когда она согрешит...) Уверенность, ясность, спокойствие - эти надёжные чувства на какое-то время заслонили Вин-вашу его жену. Но время вновь сместило привычные линии, и уже своё (родное! взлелеянное!) преступление напомнило ему о Лилиэдином - почти невольном. Она, оскорбив Че-ду и обманув народные чаяния, страшилась в основном гнева людей. Он, бросив дерзостный вызов всему мирозданию - одной только ярости нездешних сил.
В уединении, в тишине, в затворе юношей вдруг овладели необычные мысли: о гневе людском и о гневе божьем, о мере вины и о мере казни. Как? От кого? Почему? За что? Лилиэде, допустим, от людей полагался позорный (но вместе с тем и очистительный!) костёр; ему, несомненно - молния. (Конечно, не от людей - от богов или от Тайных Могучих Сил.) Но сестрёнка-преступница ловко увильнула от костра, ему, может статься, молнию ждать и ждать... а вот, например - Бегила... ей-то змея - за что?..
(Размышляя о себе, Лилиэде и Бегиле, юноша исхитрился напрочь забыть о Трениле...)
Многослойные, раздражающие, обременительные для Вин-ваша мысли - с таким напряжением, как в эти бредовые дни и ночи, никогда после сыну Повелителя Молний уже не думалось. Изнемогая под непосильной тяжестью, юноша пытался от них отделаться - увы, рождённые темнотой, одиночеством, а главное, взбаламученной совестью, эти непрошеные мысли безжалостно тиранили ум Великого Героя. Диковинные, угловатые, непривычные, не желающие угомоняться мысли. И в самом конце заточения - венцом всех размышлений - вот ему достойная казнь! Не молнию с неба послали боги (зачем? миг - и ты в горних селениях!) нет, казнят его неотвязными, мучительными мыслями: по нездешнему изощрённая, но хуже всего - бесконечно долгая казнь. Ни в бред от неё, ни в смерть.
По счастью, открылась дверь, впустив немного тусклого света, вошедший прислужник протянул юноше чашку воды и четвертинку свежей лепёшки - отступили нездешние муки. Чуточка света да пара глотков воды, да несколько малозначащих, однако таких желанных человеческих слов - избылась неземная казнь. А ещё несколько дней провести в сырой и затхлой клетушке - будет ему не вредно. По ночам поднимаясь к людям для совместной молитвы и по-братски вкушая с ними дарованный Аникабой хлеб - чего же ему ещё? Каких особых дорог? Попробовал... хватит! Избранность - да! А змея под боком? А неслыханная кара разгневанных богов: мысли, сводящие с ума? Избранность - да! Но и зрячая осторожность - впредь.
Не в первый и не в последний раз за опасную слепоту, беспечность и легкомыслие Вин-ваш укорял себя, но так строго и беспощадно, как сейчас - ни до, ни после: случившееся потрясение пробрало его, кажется, до нутра. И после всех этих жуткостей - очень полезный вывод: смирив глупейшую гордыню, (Великому Герою, видите ли, стыдновато перед женой!) сразу по очищении бежать из Города и спрятаться в Священной Долине - Лилиэду, естественно, прихватив с собой. А заартачится она или не заартачится - да где это видано, чтобы муж потакал строптивой жене? - никуда не денется, согласится как миленькая! Что же касаемо до Бегилы... ох, не зря боги подстроили со змеёй! Предупреждение - строже некуда. Сроки, увы, исполнились, искорки дотлевают в сердце, но в целом... Бегила - Змея - Лилиэда - Змея - Бегила... печалясь не слишком горько, он теперь сможет позабыть нежные ласки и буйство плоти...
* * *
Осязая дремлющую под боком нежность, дабы её не вспугнуть, пробудившийся перед рассветом Ле-гим-а-тан старался сдержать дыханье и, взглядом раздвинув кровлю, рассеянно следил за угасанием небесных огоньков. Такой особенный взгляд - сквозь жерди и листья кровли - жрецу давался нелегко, да и был ему будто бы и не нужен, но... звёзды и только звёзды хотелось видеть сейчас Ле-гим-а-тану! Для чего незаурядному воображению жреца пришлось изрядно потрудится - не зря: звёзды вернули и мир, и покой. Не то бы (без трепетных огней в вышине) проснувшемуся словно от резкого удара, лежалось бы Ле-гим-а-тану тревожно и неуютно - пренеприятные мысли сразу по пробуждении овладели разумом.
Врач, называется! Целитель, видите ли! А слабостью нездоровой девочки, её естественной благодарностью не преминул воспользоваться? Как какой-нибудь завзятый бабник! Ей, мол, самой хотелось, мол, сама соблазнила - а? А он будто бы ни при чём? Не его, а кого-то другого днём одолевали нечистые мысли? И не он это поздним вечером с гаденькой радостью внимал грустным словам об умирающей любви? И уже ночью тоже, конечно, не он девчоночью (явно детскую!) потребность в защите и ласке перетолковал, нимало не усомнившись, в женскую зрелую страсть? Её неосознанное (опять-таки, чисто детское!) бесстыдство намеренным обольщением счёл не он? И, свои нечистые желания приписав Бегиле, о плётке не он подумал? А вообще-то - Ле-гим-а-тан тяжело вздохнул - не плётка была нужна, но свирепый бич. Ле-ин упаси - не для девочки: для него - подлеца! Для него - подонка! Ну, что бы вчера не вмешаться Лукавому богу? Явившись с язвящим бичом, нещадно исхлестать своего недостойного раба? Дабы опомнился неразумный раб! Увы, сожаление, как обычно, запоздалое.
А Бегила, носиком доверчиво уткнувшись в его руку и легонько посапывая, видит во сне, похоже, что-то приятное - будто бы всё случилось по воле богов, а значит: всё верно и хорошо. И к чему, спрашивается, бесполезная и мучительная самоказнь - не вернёшь прошедшую ночь, всё совершённое уже совершено. И вот тогда-то - смирившись с неожиданной и почти случайной подлостью - огромным напряжением воли, воображения и ума жрец взглядом раздвинул листья и жерди кровли.
Перед рассветом звёзды поблекли, но Ле-гим-а-тану, дабы успокоить мятущийся разум, слабенького их мерцания вполне хватило: вторя небесным звёздам, гасли пылающие мысли, зато согревалась душа. Не от Бегилы ли - доверчиво прильнувшей во сне? Ненаглядной и точно теперь его - надолго ли только? - девочки. Надолго ли? Если отбросить всё случайное, надуманное, да даже будто бы и к добру привнесённое ущемлённой совестью, то ведь остаётся одно только это: надолго ли? Ведь в самом деле: тяжким покаянием отозвалось отнюдь не соитие с милой соблазнялкой. Экая невидаль. Не дитя же Бегила в конце концов. Но и не чья-то мужняя жена. И, стало быть, они не перешагнули ни божьих, ни человеческих законов. И спать, уютно посапывая, прелестная искусительница может совсем спокойно - с чистой совестью и лёгким сердцем. Своё - по мимолётному ли капризу, по властному ли велению природы - она безмятежно взяла, на чужое не посягнув. А вот он...
...он таки нарушил закон любви! (Никому, правда, неизвестный, самому для себя взращённый в самых далёких закоулках сознания.) И вот по этому, ни богам, ни соплеменникам неизвестному закону, Бегила должна была выбрать сама. И выбрать сознательно, а вовсе не по-вчерашнему: исцеление, благодарность, полуженская полудетская жажда ласки, симпатичный мужчина рядом - потянуться вчера к нему ей было почти неизбежно. Вчера. А сегодня? Когда спящая женщина пробудится?
Утешало, правда, Ле-гим-а-тана одно небезосновательное сомнение: а не бред ли - взлелеянный им закон? Так ли любовь строптива? Переусложнённость чувств и желаний - не есть ли это тонкая извращённость? Что же, ответа ждать не долго, спящая вот-вот пробудится...
...Бегиле снилось странное: будто она - Вторая жена Лукавого бога. (Это как понимать - богиня?) Изменившая (когда? почему? и с кем?) своему повелителю, и он, на манер сыновей человеческих наказывая её плёткой, выговаривает, но не сердито, а скорее - с ласковой укоризной. И от этого наказания ей не только ничуть не больно, но даже приятно. И в то же время она чувствует глубочайшее раскаяние, вовсю текут слёзы - а вот почему?.. когда ни боли, ни страха! И ещё: лик Ле-ина кажется ей знакомым... его божественный лик приветлив, светел, но и... непроницаем и бесконечно чужд! Словом, сплошные несообразности. Но несообразности - после, при пробуждении; пока же - постигаемый только душой нал-вед, особенный, высший, музыкальный какой-то лад. А в целом, если сложить все отдельности: прозрачная серебристо-тихая радость. И, как продолжение радости и тишины - переход в явь для женщины оказался неощутимым: она узнала бога, и всё. Узнав - не поверила. Может ли быть, чтобы Лукавый бог...
...но Бегила быстро поняла: её сон закончился, душа нал-вед вернулась телу. Поняв, смущённо прикрыла глаза: робким утренним светом обозначился не божественный лик, а лицо соблазнённого ею жреца Ле-ина. Женщине - правда, ненадолго - сделалось невозможно стыдно: ей хватило наглости соблазнить служителя бога, а Ле-ин её разве же наказал? Поощрил, одобрил - а зря! Изрядная толика боли ей бы никак не помешала: видеть сейчас Ле-гим-а-тана было бы куда менее стыдно.
Но, немножечко полежав с закрытыми глазами, левый - особенно любопытный - она чуть-чуть приоткрыла. Ну, во-первых - не съест же её Ле-гим-а-тан; а во-вторых: где и когда это было, чтобы соблазнённый мужчина на свою прелестную соблазнительницу рассердился всерьёз? Будь он жрецом хоть трижды! Да, сейчас ей немножечко стыдновато, но... хорошо, что всё случилось так, как случилось! Слегка замаранной совестью заплатить за вчерашнее блаженство - вполне приемлемая цена! И... сознание женщины чуть повернулось: с какой это стати ей следует стыдиться? Какие запреты она нарушила? Зло принесла кому? Своей изменой - Вин-вашу? Но... отгорел костёр, угли и те остыли... Да, она не хотела об этом знать, долго отворачивалась от пепелища... но ведь по сути - так?
Вспомнив о возлюбленном мучителе, Бегила опять плотно зажмурилась - зажмурилась, ослеплённая мгновенным озарением: всё! Её муки закончились. Отныне она может думать о Вин-ваше без трепета. Предыдущая ночь-волшебница сняла с усталого сердца гнетущую тяжесть медленно умирающей любви. Сердце наконец может вздохнуть. Может и повернуться в другую сторону. А почему бы и нет?.. На женщину повеяло робким ветерком надежды: выходит, жреца она соблазнила не по капризу плоти, но по безмолвному зову судьбы? Или - по воле бога...
Свой странный сон, что-то упустив и подправив, Бегила истолковала в самом благоприятном смысле: Ле-ин её вовсе не наказывал (теперь понятно - почему без боли), и не была она, конечно, женой-богиней (не Лилиэда ли с горечью ей говорила, что Ле-ин не может быть ни чьим мужем?), но плётка - знак власти мужа (не зря же он ей привиделся!), и получается, стало быть... а получается... как ни крути... быть ей замужем за жрецом! Служителем Лукавого бога. А слёзы во сне, известно - к радости.
От неожиданной (да ещё вчера, да даже сегодня, при пробуждении, могла ли она о таком подумать!), однако вовсе не неприятной мысли сделалось Бегиле несколько зябковато: от Вин-ваша к Ле-гим-а-тану - не от пепелища ли к болотному огоньку? Манящему сквозь туман? Но по своей природе - недостижимому? С какой это стати жрец захочет взять её в жёны? Он в неё что - влюбился? Забота, участие - так и что же? По своей сверхъестественной доброте внимателен и участлив Ле-гим-а-тан со всеми, и почему бы ему о миловидной, юной женщине было не позаботиться чуть больше обычного?
Так всё, но - сон? Этот однозначно ясный сон по-другому ведь не истолкуешь? Не истолкуешь... Бегилино сердечко сладко ёкнуло, а хитрющий ум подсказал: приоткрыв глаза, искоса посмотреть и, лицом виновато уткнувшись в могучую мужскую грудь, полуобернуться и замереть. Будто она - то ли дерзко напроказившая девчонка, то ли слегка согрешившая женщина. Об остальном - об ответной любви - должен позаботиться Лукавый бог.
Бегила явно пробудилась, но притворяется спящей - почему?
Ле-гим-а-тана это страшно - до смешения всех мыслей в один тяжёлый грязный ком - тревожило: почему? Боится? Печалится? Смущена? Или он ей не приятен? Противен до того, что и глаз открывать не хочется? Но хочется или не хочется, а открыть придётся... и она их откроет... и посмотрит на него... какими глазами?.. как?.. укоризненно?.. осуждающе?.. а если - с участием?.. да ещё - с теплом?.. о, как бы ему хотелось тепла! Надеяться на что-то большее жрец не смел: ему бы каплю тепла - остальное придёт со временен...
Ле-гим-а-тан ещё и ещё обругал себя за свою вчерашнюю слабость: сдержись он, не ответь на наивный девчоночий соблазн - Бегила бы скоро стала его женой, а вот теперь... какими глазами она на него посмотрит? Только бы - не пустыми! Упаси Ле-ин от этой беды...
Из-за очередного острого приступа самоедства жрец прозевал первый взгляд обожаемой девочки - откликнулся лишь на второй. И скорее - не на взгляд, а на ласковый свет из Бегилиных тёмно-карих глаз. Тут же, правда, погасший - женщина, в смущении, отвела глаза, ткнулась ему в грудь мокрым личиком (только что плакала? отчего?), обвила рукой и взволнованно зашептала.
Ле-гим-а-тан поначалу жутко растерялся: он приготовился будто бы ко всему, но только не к такому!
Прошло немало мгновений, прежде чем сокровенный смысл страстно нашёптанного сумел достучаться до оцепеневшего Ле-гим-а-танова разума. Но достучался, и был услышан, и хлынувшим светом за малым не ослепил жреца: Бегила ему рассказала сон, и, запинаясь от смущения, поделилась своим толкованием этого странного сна. И, плотно к нему прижавшись, смолкла и замерла в робком ожидании - то ли девочка-несмышлёныш, то ли хитрюга-женщина. Она, мол, ни при чём - так, мол, приснилось. А истолковала она, конечно, не от себя - по широко известным в народ бад-вар приметам. Ведь её необычный сон по-другому не истолкуешь? Или - можно и по-другому?
Обратившись к нему будто бы за советом, Бегила удивительно ловко (чтобы не оконфузиться при неудаче) объяснилась в любви.
Воистину непредсказуемая женщина - верно когда-то Му-нат заметил: упрощать ненужные сложности - божественный дар! (Ле-гим-а-тану кстати вспомнился недавний рассказ своего помощника о чудесном исцелении Лилиэды.)
И эта женщина - это сокровище! - отныне его? Его - навсегда?
От счастья - чересчур хорошо, чтобы быть правдой! - жрец боялся поверить, но смущённая девочка обвила его так нежно, обвила его как лоза опору, что волей-неволей пришлось поверить...