Как известно, время не просто удаляет события, но и перемешивает их в произвольном порядке, часто скрывая важное и выпячивая второстепенное - малозначительное. Отсюда потребность памяти в некоей хронологической канве, позволяющей расставлять по своим местам давние события и факты - что же, попробую на неё опереться.
В предыдущих главах я достаточно подробно осветил начало своей жизни в Ярославле, остановился на перешедших в близкую дружбу знакомствах с Петром Крохоняткиным и Юрием Жарковым, а также упомянул некоторых других ярославских художников - продолжу.
Весной 1974-го года мы с Ярославом Тихменевым - сокурсником Юры Жаркова, в одно время со мной принятым в Молодёжное Объединение СХ РСФСР - были направлены в расположенный в Калининской области Дом Творчества "Академическая дача". Думаю, для людей мало знакомых с жизнью состоящих в СХ и "примыкающих" к этой почтенной организации художников, будет небезынтересно узнать об этом уникальном явлении: ежегодной творческой командировке за казённый счёт - СХ оплачивал всё, даже дорогу. Правда, только "полноправные члены" СХ могли беспрепятственно каждый год пользоваться этой возможностью, а у молодых художников в разных городах было по-разному. В частности, ростовский СХ баловал молодёжь не слишком, а МОСХ - вообще - не признавал подобного "баловства", посылая в Дома Творчества только своих "действительных" членов. Зато в обделённом мясом и колбасой Ярославле членам Молодёжного Объединения была, что называется, духовная лафа: пиши заявление - и поезжай. Хоть каждый год. Чем я, начиная с 1974-го года, не преминул воспользоваться, кроме вышеупомянутой поездки на "Академичку", побывав в Домах Творчества ещё два раза - в 1975-ом и в 1976-ом годах.
Я не случайно задержался на этой привилегии: кроме возможности плодотворно, не отвлекаясь на бытовые проблемы, поработать два месяца, такие поездки сильно расширяли кругозор: близкое знакомство со многими интересными художниками позволяло по-новому взглянуть на собственное творчество.
Весна в том году выдалась поздняя. Третьего мая, когда мы с Ярославом Тихменевым добрались "на перекладных" до затерявшихся на полуострове уютных деревянных домиков, первая зелень только-только тронула прибрежные ивы. После ритуала "знакомства" - общего ужина с умеренным количеством алкоголя - художники распределились по комнатам и мастерским. В те "древние" (до постройки каменных корпусов) времена в комнатах размещалось по шесть, восемь и даже десять человек - пережиток сопутствовавшей Советской Власти почти на всём её протяжении "барачной системы". С мастерскими было лучше: в сорокаметровых светлых комнатах с высокими потолками работало не более четырёх художников в каждой. Для меня, и рисующего, и проживающего с женой и дочкой в двенадцатиметровой каморке с низким - "хрущёвским" - потолком, роскошные условия.
Ограниченность средств - а адаптируясь в системе Худфонда, первый год я зарабатывал немного - вынудила меня использовать самые дешёвые материалы: тонкий картон по 11 копеек за большой (80 на 100 см) лист и преимущественно эскизные (баночные) краски - нет, не малярные, но по своему качеству ушедшие от них недалеко. Впрочем, отечественные художественные краски - а импортными в те годы могли пользоваться только признанные мэтры - были немногим лучше. Надо сказать, меня, в ту пору писавшего, чем придётся, это смущало мало - были бы надёжные "основы"! (Ещё в училище данный Александром Ждановым совет крепко засел в моей "подкорке") Конечно, в отношении механики тонкий картон основа хлипкая, но если его хорошо загрунтовать и бережно с ним обращаться - не мять, не рвать, не давать собакам - вполне надёжная. К тому же - что ценно в дороге - лёгкая. Тридцать натянутых на подрамники холстов размером 100 на 80 см весили бы не меньше ста килограммов, а то же количество и того же размера листов тонкого картона - не больше двадцати. Вполне подъёмно.
Два дня посвятив грунтовке занимавшего в ходе этого ответственного процесса небольшую лесную поляну картона, на четвёртые сутки я имел тридцать приличных, стоивших мне всего десять рублей (картон плюс клей, плюс сухие белила), "основ" - дёшево и сердито! Пиши - не хочу! С красками оказалось хуже: привезённые из Ярославля запасы быстро таяли, а эскизные краски хоть и были дешевле художественных, но всё равно - "кусались". Выручила "фуза" - по окончанию работы счищаемые с палитры остатки живописной "кухни". Оказалось, что если её не выбрасывать, а переносить мастихином на другой лист картона, то расход свежей краски можно снизить процентов на 70 - 80. Да... но где её столько взять? Ведь, как ни крути, а фуза получается из тех же красок... Выручила дружба! А также - смекалка, любопытство и некоторая беззастенчивость: стоило мне попросить у Ярослава Тихменева не выбрасывать счищаемую с палитры фузу, а отдавать её мне, как на мою экстравагантную просьбу откликнулось несколько заинтересовавшихся художников: надо же! Ты пишешь фузой?! От начала и до конца?! Очень интересно! Нет, бывает, конечно, берёшь мастихином с палитры и переносишь немного на холст, по сути, той же фузы, но чтобы таким образом писать всю картину - воистину, век живи, век учись! А тебе кто рассказал про этот способ? Обязательно надо попробовать...
И кое-кто, действительно, попробовал, но, на моё счастье, не соблазнился: очереди за фузой не образовалось - я счастливо избежал конкуренции. А "хитрость" заключалась в том, что я в то время работал почти исключительно мастихином, практически отказавшись от кисти, и нанесённая таким способом фуза смотрелась не грязью, а колористически тонкой живописью. Так что, с одной стороны, "конкурентов" у меня не оказалось, а с другой - у собравшихся в Доме Творчества художников, я быстро приобрёл известность как экстравагантный оригинал, то ли пытающийся сказать своё слово в искусстве, то ли просто мающийся дурью. Соответственно, некоторые художники одобряли мои поиски, других, напротив, такая живопись резко раздражала. Особенно - поначалу. В числе последних был художественный руководитель нашего "потока" Иван Сошников.
Сформировавшийся в послевоенные годы выпускник "Суриковки", он был последовательным "соцреалистом" и, соответственно, с подозрением относился к "новым" веяниям в изобразительном искусстве. В частности - к творчеству шестидесятников. Хотя, будучи талантливым художником и человеком широких взглядов, не только не осуждал живописные эксперименты коллег, но и смотрел на них с неподдельным интересом и живым сочувствием. Так что само по себе использование мною фузы и мастихина его не смущало - другое дело: трактовка натуры. Для наглядности приведу несколько замечаний "мэтра": Пузин, у меня такое впечатление, что вы работаете с натуры, повернувшись к ней спиной. Или - рассматривая мои карандашные рисунки, - вы же умеете рисовать, пусть по-своему, так почему же в живописных портретах вы нарушаете пропорции? А самим портретируемым - им нравится, как вы их изображаете? А ведь в конце потока приедет комиссия, и вам надо будет отчитываться за проделанную работу. А вместе с вами - и мне...
(Сами портретируемые - приехавшие на "Академичку" из разных городов художницы - деликатно об этом умалчивали. Тем более, что оценивали они лишь сделанные с натуры карандашные наброски, а не их вольную живописную трактовку - о которой я заявлял своим "моделям", что это отнюдь не они, а навеянные их духовной сущностью собирательные женские образы.)
В целом, замечания Сошникова и его отношение к моему творчеству напомнили мне отношение П. Н. Черенова - моего преподавателя живописи и рисунка в художественном училище: смесь интереса и недоверия. С одной стороны: экспериментируя, я вроде бы держусь в границах дозволенного, а с другой - ощущение, что в любой момент могу перейти эти границы. Конечно, в отличие от Черенова, Сошников никоим образом не нёс ответственности за мои экзерсисы, но всякому руководителю приятно, когда в его коллективе всё "тип-топ".
К радости художественного руководителя, "портретная стадия" у меня продолжалась недолго (около двух недель), затем зацвели одуванчики, купавки, черёмуха, сирень, яблони, ромашки - многоцветье окружающего мира пленило моё воображение. Сначала на моих больших картонах зажглись жёлтые фонари одуванчиков, затем зазмеились увенчанные лимонными чашечками стебли "декадентских" купавок. Далее, отдав дань жёлтому, я перешёл к фиолетовому, розовому и белому - сирени, яблоням, ромашкам. Завершили это живописное пиршество распустившиеся в середине июня огненно-красные маки.
Уже первые мои натюрморты с одуванчиками и купавками значительно успокоили Сошникова, а когда я взялся за пейзажи с цветущими яблонями и сиренью, он с облегчением сказал: "Теперь, Пузин, я за вас спокоен - вам есть, что показать комиссии".
Забегая вперёд, замечу: "высокая комиссия" не просто одобрила мои работы, но и предложила мне (при желании) задержаться на Академичке ещё на месяц. Увы, даже если бы и было такое желание - а его, в общем-то, не было, два месяца напряжённой работы на какое-то время полностью истощили мой творческий потенциал - иссякли ресурсы: денег оставалось только на обратную дорогу.
Кроме общей творческой атмосферы, в заслугу Домам творчества тех времён следует поставить удивительную доброжелательность собиравшихся в них художников. Непонятно, каким образом эти - вроде бы индивидуалисты и конкуренты - прекрасно ладили между собой. Да, иногда случались трения между особенно "свободолюбивыми" личностями, но они почти никогда не выходили за рамки приличия и, как правило, продолжались недолго. А в целом - внимательно присматриваясь к работам других живописцев, каждый художник обогащался творчески, усваивая иные взгляды и иные способы передачи окружающего мира.
Разумеется, и я находил время, чтобы знакомиться с творчеством коллег-художников, в первую очередь, высматривая близких себе по духу - стремящихся за внешними образами реальности увидеть её незримую суть. Знакомство началось с соседей по мастерской: Ярослава Тихменева и Эдуарда Студенникова - да простит он меня, если переврал его фамилию. (Вообще, несмотря на неплохую память на события, явления, сюжеты, образы, факты, запоминание имён, фамилий, телефонных номеров и иностранных слов всегда было для меня проблемой. Как ни странно, исторические даты, математические и физические формулы и константы запоминались значительно легче. Не потому ли, что их гораздо меньше, чем имён, фамилий и иностранных слов? Да ещё - в контексте?)
Да, с Ярославом Тихменевым я был знаком уже года три, но его живописи практически не видел - он принадлежит к тем художникам, которые созревают достаточно поздно, спустя несколько лет после окончания учебного заведения. Так что его талант по-настоящему раскрылся, когда я уже уехал из Ярославля, а во время нашего пребывания на Академичке Ярослав писал ещё "сырые", хотя и красивые по цвету, по сути, ученические этюды. Тоже самое - Эдик Студенников. Правда, его живописные "миниатюры - как правило, не более двадцати сантиметров по большой стороне - производили впечатление законченных произведений. Вот только... при всей незрелости, в творчестве Ярослава виделась большая потенция, а работы Эдуарда производили впечатление ровного плато - без вершин и впадин - однажды достигнутого "нашедшим себя" на этом пути художником. Не знаю, смог ли он в дальнейшем преодолеть "собственное совершенство" - дай Бог, чтобы смог, ибо обладал тонкой поэтической натурой, и жаль, если в должной мере не реализовал её в своей живописи.
К художникам, привлекшим моё внимание в первые дни пребывания на Академичке, следует отнести также нелюдимого парня из Карачаево-Черкесии - да простится мне этот грех, напрочь забыл его имя! - и двух москвичей: Володю Бирштейна и его знакомого Александра, фамилия которого опять-таки вылетела из головы. С Володей и Сашей я поначалу сблизился не как с художниками, а как с рыболовами. Они привезли с собой дорогие удочки с "безынерционными" катушками, сачки и прочую рыболовную снасть. Я, помня состоявшийся тремя годами ранее свой с Александром Ждановым "набег" на Академичку, а также его рассказы о прошлых трофеях, на всякий случай захватил из Ярославля моток тонкой лески и десяток мелких крючков. Оказалось - не зря. Холодный май, поздняя путина - плотва клевала как бешеная. Даже на мою импровизированную - из орехового прута, половины бутылочной пробки, в качестве поплавка, и оторванного от использованного тюбика краски кусочка свинца вместо грузила - удочку. Что уж говорить о соответственно экипировавшихся москвичах!
Вот только... если рыба клюёт практически в любом месте, стоит крючку с наживкой коснуться воды, длинные удилища и изощрённое лакомство на крючке преимуществ дают не много - в вытаскивании из реки несчастных плотвичек я не сильно отставал от своих хорошо подготовившихся "конкурентов". Да, в качестве наживки используя не только хлеб, но червяков, "мотыля", "ручейника", кроме плотвы, они часто выуживали мелких окуньков и ершей, но все их старания поймать что-нибудь поприличнее - хотя бы язя или подлещика - успехом так и не увенчались. Бешеная плотва немедленно хватала наживку, не позволяя крючку опуститься на нужную глубину. При таких условиях моего энтузиазма хватило дня на три или четыре - пиво в местный магазинчик завозили далеко не каждый день, а без него "спрос" на вяленых малявок был куда ниже "предложения". И когда, по небрежности, очередной улов у меня попросту протух...
Голубизна и синь развешенных в Володиной и Сашиной мастерской холстов завораживала до головокружения - надо же! Обычные масляные краски, а эффект - как от люминесцентных! Вот только... да, впечатляет, да, приковывает внимание, но... после пятнадцати-двадцати минут созерцания их картин приятное поначалу головокружение усиливается до степени головной боли... и? В чём дело? Надо сказать, ни тогда, ни позже я так и не разгадал эту загадку. Может быть, элементы так называемого "оптического искусства" - оп-арта? И хотя "классический" оп-арт для создания оптических иллюзий использует в основном геометрические фигуры, вполне можно представить нечто подобное и в фигуративной (предметной) живописи. В самом деле, если стену размером четыре на шесть метров от низа доверху сплошь увешать выдержанными в одной цветовой гамме большими холстами, то становится неважным, что на них изображено конкретно - объектом восприятия делается сама стена, а прямоугольники холстов на ней приобретают подчинённое значение. Тем боле, утрачивают смысл нарисованные на этих прямоугольниках реальные деревья, цветы, травы, заборы, домики, лодки - в голубизне и сини общей цветовой гаммы растворяются их конкретные характеристики.
Вообще-то, я забежал несколько вперёд - к концу потока, когда, готовясь к приезду "высокой комиссии", художники развесили свои работы по стенам. И хотя многие из нас экспозиционные площади использовали не менее интенсивно, чем Володя с Сашей, подобного эффекта больше ни у кого не возникло - даже у художников, стеснивших себя строгими рамками "соцреализма". По колориту и общей цветовой гамме их картины всё-таки достаточно отличались одна от другой, чтобы в соединении не создать жутковатого, хотя и очень интересного эффекта.
Не знаю, почему я уделил столько внимания творчеству Володи и Саши. Ведь до конца "потока", до того, как их картины попали на стены, отдавая дань мастерству искушённых москвичей, я не видел в их произведениях той глубины, которую всегда искал и ищу в искусстве. И у себя, и у других художников. Которую нашёл у ставших моими друзьями Александра Жданова, Леонида Стуканова, Петра Крохоняткина, Юрия Жаркова, Вадима Величко...
...недели через две после приезда, я вдруг увидел в соседней мастерской сразу приковавшие моё внимание три или четыре небольшие картины. Мастер! Более того - Художник! Чёрт! Почему же я увидел его картины только сейчас?! Почему, живо интересуясь живописью всех собравшихся на Академичке художников, ни на его творчество, ни на него самого не обратил внимания раньше?! Где были мои глаза?!
Когда в мастерской появился автор поразивших меня картин, загадка отчасти разъяснилась: назвавшийся Вадимом Семёновичем Величко, по первому впечатлению, пожилой человек, выглядел настолько респектабельно - идеальное бритьё, ухоженные седые кудри, начищенные туфли, отглаженные брюки - что заподозрить в нём не только бунтаря-шестидесятника, каковым он в действительности являлся, но и просто умеренного фрондёра было практически невозможно. Типичный председатель правления! Идеолог и практик социалистического реализма! Куда более "правый", чем наш художественный руководитель Сошников! И вдруг - такие картины!
Честно признаться, я несколько растерялся: как обращаться к этому уникуму? На "вы" - как к начальнику? На "ты" - как к товарищу? Но ведь при всей внешней респектабельности мой новый знакомый никак не начальник - ни по положению, ни, что важнее, по сути. С другой стороны, представившись Вадимом Семёновичем, он определил некоторую дистанцию в наших отношениях, так что...
Едва ли не с первого взгляда почувствовав взаимную симпатию, мы скоро сблизились до такой степени, что Вадим спросил, почему я обращаюсь к нему, как к семидесятилетнему старику? Тогда как в действительности ему всего сорок три года. Сорок три? Что делает седина! Нет, семидесяти я Вадиму, конечно, не давал, но лет на пятьдесят пять, по первому впечатлению, он выглядел. Хотя, присмотревшись, не трудно было заметить, что первое впечатление обманчиво: молодые глаза, молодые руки, стремительные движения, лёгкая походка - мужчина в расцвете лет. А главное - художник, сумевший организовать хаос.
Да, если впечатления от живописи Вадима Величко попробовать передать нескольким словами, то я бы так и сказал: жёстко организованный хаос. Конечно, можно много говорить о колористическом даре Вадима Семёновича, о выразительности рисунка его портретов, натюрмортов и пейзажей, о своеобразной "лепке формы", но главным, выделяющим Вадима Величко из ряда других больших мастеров, будет именно это: организованный хаос. В свете чего становится понятным противоречие между бунтарской сущностью Вадима и его "конформистской" внешностью: чтобы управлять стихией - её необходимо заключить в строгие рамки. Не могу сказать, сознательно или интуитивно Вадим Семёнович нашёл внешний образ, отвечающий его внутренней сути, но - нашёл. Даже - в мелочах. Так, несколько лет назад, он, было, отпустил бороду, но скоро избавился от этого "художнического украшения", как от чужеродного элемента, нарушающего равновесие между хаосом и космосом.
Воздержусь от любимого некоторыми искусствоведами подробного описания картин Вадима Величко - в Интернете выложено много хороших фотографий его живописных и графических произведений, всякий, кто заинтересуется, легко удовлетворит своё любопытство, набрав в "поисковике" фамилию художника. Разумеется, даже хорошая фотография даёт слабое представление об оригинале, но всё-таки несравненно лучшее, чем словесное описание. Тем более, что, в отличие от маленькой тенденциозной подборки произведений Петра Крохоняткина, творчество Вадима Величко представлено в Интернете достаточно полно.
Почувствовав друг в друге родственные души, мы с Вадимом сходились всё ближе - помимо искусства, у нас оказались во многом сходные взгляды на социально-исторические процессы, этические нормы, философские категории, религиозно-нравственные вопросы. Впрочем... позиционировав себя как атеиста, более того - по-моему, слегка кокетничая - как "вульгарного материалиста", Вадим время от времени "посягал" на мою шаткую позицию агностика, что нисколько не мешало ни нашей крепнущей дружбе, ни интеллектуальной близости. Напротив, при обоюдной веротерпимости, стимулировало духовное развитие каждого. Конечно, это я говорю не просто в ретроспекции, оглядываясь назад, но, главное, пытаясь сформулировать то, что словами передаётся плохо: а именно - зарождение и развитие чувств. В данном случае - дружбы. Для которой, не меньше чем душевное родство и сходство творческих устремлений, важно их различие.
Так и не преодолев двойственность, вызванную тем, что при первом знакомстве Величко представился как Вадим Семёнович, я все без малого сорок лет нашей дружбы обращаюсь к нему в основном по имени-отчеству. Хотя и обращение "Вадим" тоже иногда употребляю. Почему? А Бог его знает... Ведь заметная в начале нашего знакомства разница в возрасте с годами почти что сгладилась... По привычке? Наверное... Суть в другом: в стремлении укротить хаос - с его стороны, и в моих попытках, интегрировав этот хаос, соединить его с космосом. Насколько нам - и Вадиму, и мне - удалось это в творчестве, судить не берусь, в данном случае важно другое: наши ощущения хаоса и космоса оказались дополнительными друг к другу. Не идентичными, а именно: дополнительными - что важно для долгой дружбы.
Простите за затянувшиеся спекуляции на эстетико-философско-психологические темы, возвращаюсь к событиям сорокалетней давности. Нет, ещё раз простите, давности не сорока, а пятидесятилетней - к тысяча девятьсот шестьдесят второму году. Никита Хрущёв громит выставку "Тридцатилетия МОСХа", Александр Жданов поступает в РХУ, ваш покорный слуга занимается в школьной изостудии станицы Семикаракорской, в Новочеркасске расстреливают мирную демонстрацию трудящихся, а Вадима Величко не принимают в союз художников. За формализм. После начальственного рыка Генерального Секретаря, резко активизировавшиеся "соцреалисты" постарались "перекрыть кислород" всему яркому, необычному, новаторскому в искусстве. Особенно не повезло тем художникам, которые не успели приобрести достаточную известность. Как ни странно, "вожди формализма", получив громкую выволочку, реально пострадали меньше, чем их, не успевшие прославиться, единомышленники.
На свою беду, Вадим Величко в то время принадлежал как раз к таким: молодым, ищущим, талантливым, пользующимся признанием среди коллег - его картины уже несколько лет успешно экспонировались на московских выставках - но не имеющим громкого имени. Поэтому, когда прогремел начальственный гром, "правые", под этот гром успешно монополизировавшие власть в МОСХе, затеяли очередную "охоту на ведьм", и первыми жертвами этой охоты сделались самые незащищённые - не успевшие вступить в союз кандидаты. Так что, причисленный к "формалистам", Вадим Семёнович потерял всякие шансы пройти приёмную комиссию и быть принятым в СХ - и не прошёл, и не был принят. И несколько лет, для заработка занимаясь книжной графикой, оказался, что называется, подвешенным между небом и землёй: и по таланту, и по призванию являясь живописцем, вынужден был рисовать шрифты на книжных обложках - напомню, ни компьютерного набора, ни самих компьютеров тогда не существовало, всё делалось "от руки".
Теперь, по прошествии не то что многих лет, но и многих десятилетий, все эти неприятности и огорчения кажутся не слишком значительными: подумаешь, с некоторым опозданием приняли в союз художников... Особенно на подобные "утешения" щедры бывшие гонители и палачи: да не принимали, но ведь - приняли. Да, не приняли, но ведь - не выгнали. А если выгнали: то ведь - не посадили. А если посадили: то ведь - не расстреляли. А если расстреляли... время было такое! Лес рубят - щепки летят. В общем - вполне людоедская логика "перекрасившихся" людоедов: все виноваты, все должны покаяться. И палачи, и жертвы. В первую очередь - жертвы. Кстати, отец Вадима Семён Андреевич Величко был незаконно репрессирован, отсидел шестнадцать лет в лагерях, потерял здоровье - и что же? В чём должен каяться его сын? В том, что, будучи мальчишкой, не радовался "справедливой" каре, постигшей его отца - "врага народа". В том - что сам не угодил в ГУЛАГ? Или - что без восторга встретил отказ в приёме в союз художников? Не облобызал своих гонителей? Нет уж! Пока не состоялся суд над мёртвыми палачами, их живые наследники не имеют морального права не только призывать к покаянию, но и ходить с поднятыми глазами!
Конечно, несправедливый отказ в приёме в СХ может казаться совершенным пустяком в сравнении с беззаконной каторгой - тем более, расстрелом - но, не говоря о душевной боли, которую причиняет всякая несправедливость, как оценить ущерб от НЕСОЗДАННОГО художником? От тех картин, которые он не написал из-за отсутствия времени и средств? И кто несёт ответственность за не родившиеся шедевры? Гонители художника? Но ведь каждый из них - в отличие, скажем, от судьи, в угоду начальству попирающего закон - легко найдёт оправдание: да, ошибался, да, недооценивал, недопонимал, не смог вовремя разглядеть тогда ещё скрытый талант и т. д., и т. п. И кто отважиться бросить камень в оправдывающегося таким образом "мэтра"? А что, если действительно - ошибался, недооценивал, недопонимал? Вот только... вокруг храма искусства растёт и растёт кладбище не реализовавшихся талантов и не созданных произведений. И разрослось уже до такой степени, что сам храм давным-давно скрылся за горизонтом...
По счастью, Вадим Величко избежал участи пожизненного "издательского раба": друзья Хрущёва сумели ловко подставить ножку шефу, спровадив его на почётную пенсию. И, как это обычно бывает в подобных случаях, тут же сменились почти все основные царедворцы, а у занявших их место оказались другие креатуры. "Формалистическое" искусство - впрочем, скоро его стали называть "суровым реализмом шестидесятых" - не то что бы полностью "реабилитировали", но перестали преследовать, а опальные вожди "московского нонконформизма" постепенно вернулись в правление МОСХа. В 1972 году Вадима Величко наконец-то приняли в СХ и взяли на работу в Комбинат Живописного Искусства.
Казалось бы, счастливый конец, однако - время, потраченное на вырисовывание шрифтов на обложках книг. Ненаписанные из-за этого картины. Необходимая для полноценной работы мастерская - которую Вадим смог получить от союза художников чуть ли не к шестидесятилетию. И - опять-таки - погребённые на незримом кладбище при храме искусств, не созданные, ненаписанные картины...
Конечно, увлёкшись драматическим эффектом, я значительно упростил ситуацию: вряд ли все не созданные произведения можно отнести на счёт внешних обстоятельств - разумеется, если эти внешние обстоятельства не были убийственны в прямом смысле: голод, болезнь, тюрьма - многое зависит от внутреннего развития художника. Его творческой потенции, духовной силы, жизненной стойкости, наконец, элементарного упрямства. С другой стороны: созерцателю, отшельнику, аскету, может быть, и дано полностью игнорировать внешние стеснения и неудобства, но - не творцу, работающему в материальном мире с материальными объектами. Даже - звуками и словами. Не говоря о холсте, красках, глине, камне, металле. Так что, чем больше ресурсов художник получает от внешнего мира, тем, как правило, он полнее реализует свою творческую потенцию. Стало быть, великодушные соотечественники и щедрые зарубежные друзья, кормите, любите, лелейте, признавайте художника! И он, в свою очередь, одарит вас бессмертными творениями своего духа! Воли! Ума! Таланта! То есть - единственными нетленными ценностями, которые существуют в нашем тленном мире.
Да уж, заговорив на "больную" тему, увлёкся до неприличия - простите. Итак: возникшая у нас с Вадимом интеллектуальная и духовная близость к концу пребывания на Академичке переросла в тесную дружбу - с той поры наша связь никогда надолго не прерывалась. А после моего переезда в Москву в конце тысяча девятьсот семьдесят шестого года - усилилась. С той поры я стал часто заходить к нему домой, где познакомился с его мамой Эсфирью Давидовной, очаровательной женой Аней и дочкой Аллой - в то время девочкой-подростком.
В конце мая зацвели яблони. Спускающийся к озеру большой старый сад окутался белым с бледно-розовыми переливами, жужжащим пчёлами и шмелями облаком. Ажурное кружево преобразило высокие кряжистые деревья - ступив под их полог, казалось, что попадаешь в сказку: из-за каждого ствола могла выйти фея, в ветвях промелькнуть дриада, на лужайку выскочить фавн. Боже, как передать это волшебство?! Эту воздушную круговерть белого, голубого, розового?! Жужжание шмелей, запах цветов, неповторимый аромат нагретой солнцем травы?! По соседству с тремя-четырьмя соблазнившимися неземной красотой другими художниками поставить свой мольберт и, не мудрствуя лукаво, писать то, что видишь?..
...нет! Не говоря о запахах и звуках, забравшись под большое цветущее дерево, не увидишь небо! А отойдёшь в сторону - потеряешь дерево. Вернее, будешь видеть не то дерево, под которым кружится голова - когда, стоя вблизи, чувствуешь, что вот-вот сквозь его цветущую крону упадёшь в небо.
Два дня я бродил по саду, задерживаясь то под одной, то под другой яблоней - нужного решения не находилось. Непосредственно под цветущими большими деревьями возникало ощущение своего присутствия на вселенском празднике - стоило отойти немного в сторону, оно терялось. А вместе с ним терялся и привкус волшебства. Оставался просто цветущий сад. Да, восхитительно красивый, да, "достойный кисти художника", но... один из многих! Чёрт побери, что же делать? Мне не нужен один из многих! Мне нужен один единственный! Мой! Тот, который я видел, стоя под каждой цветущей яблоней, и который немедленно исчезал, стоило выйти на поляну...
За два дня я осмотрел каждый уголок сада, постоял едва ли не под каждой яблоней - решения не находилось. К вечеру второго дня в сердце закралось пораженческое настроение: ну, и Бог с ним, с этим неуловимым волшебством. Если завтра не случится озарения, напишу два, три обычных этюда и вернусь к одуванчикам и купавкам. И, вообще - скоро зацветёт сирень...
Перед самым закрытием ближайшего магазинчика - на местном сленге, "чепка" - я взял большую бутылку дешёвого портвейна, оттолкнул от причала ялик и стал энергично грести в сторону ближайшего островка. Вселившийся в душу "минор" требовал действия, уединения и алкоголя. Помогло: портвейн, физическая нагрузка, долгое созерцание потухающего в водной глади заката умиротворили душу и сердце - завтра! Завтра я непременно найду решение, и цветущей яблоневый сад обретёт своего хозяина! Сделается моим садом не только в мечтах и грёзах, но и вполне материально - на холсте. Возможно - на нескольких холстах... Вернувшись поздно ночью, я осторожно пробрался в общую комнату и завалился спать.
Утром, едва позавтракав, я снова оказался под цветущими яблонями: вчерашнее ощущение - как? Не обмануло? Или - портвейн? Дешёвые чары дешёвого вина...
...жужжали шмели и пчёлы - зелёное переходило в белое, белое сливалось с голубым - да! Сейчас! Через одну, две минуты. Минуты, однако, шли - решения не находилось. Неужели - как вчера и позавчера? Часа два бессмысленно побродив по саду, я, разочарованный, вернусь в мастерскую писать одуванчики? Досадуя от ощущения творческого бессилия, я повалился в траву под яблоней - перед глазами предстало кружево ветвей и цветов соседнего дерева. Ствол которого, прорвав зелёную шкуру земли, устремлялся в небо, но, не дотянувшись до головокружительной синевы, рассыпался вверху десятками тысяч белых цветков - да! Это - именно то, что мне нужно! Смена точки зрения! Взгляд снизу вверх! От корней - к кроне! От травы - к цветам! От тверди земной - к тверди небесной! Озарение, наконец, случилось!
Минут десять-пятнадцать, то присаживаясь на корточки, то ложась на траву, я наслаждался своим открытием, заодно отыскивая те несколько яблонь, в которых лучше всего, на мой взгляд, отражалась сущность цветущего сада. Да вот же они - три близко растущих дерева! Ствол первой яблони, прежде чем обрасти ветками, от корня плавно выгибается вправо, а затем образует колено. Второе дерево разлапистое - разделившись в полуметре от земли, оно устремляется в небо четырьмя неравными по толщине стволами. Расположенный между ними ствол третьей яблони прямой (насколько это возможно для яблони), но на высоте около метра в обе стороны от него отходят две толстые, почти горизонтальные ветви - словом, в трёх яблонях почти весь набор древесных форм сада. А если сюда добавить просматривающиеся с "приземлённой" точки зрения нижние части стволов ещё четырёх деревьев...
...мной овладело лихорадочное нетерпенье! Вскочив с земли, я бросился в мастерскую. Наскоро прибив к фанерному планшету целый лист картона, покидав в сумку банки и тюбики красок вместе с мастихином и парой кистей, прихватив самодельную палитру с изрядным количеством фузы, я, навьюченный, как осёл, поспешил в сад - скорее! Благо, для предстоящей работы мольберт мне не потребуется - всё необходимое можно перенести за один раз!
На маленьком пригорке пристроив планшет и палитру, я плеснул разбавителя в жестянку из-под гуталина и схватил кисть. Определивший основные массы крон, а также расположение и особенности стволов схематический рисунок был сделан за пять минут - светло-зелёной и синей красками. Полузасохшая фуза не долго сопротивлялась мастихину и скоро распределилась по всей плоскости будущей картины - быстрее! Пока сохраняется ощущение волшебства! Цинковые белила выдавливаются из тюбика не на палитру, а сразу на картон - быстрее! Там они мастихином перемешиваются с фузой, воссоздавая акт творения - от земного к небесному. Или - от небесного к земному? Не суть! В белом, голубом, перламутровом, оливково-зелёном кипении красок рождается новый мир! Мой мир. Мой яблоневый цветущий сад.
Очнулся я примерно через час - картина была готова. В то время я писал достаточно быстро - как правило, за один сеанс. И этот сеанс почти не зависел от размера холста или картона, но, обычно, продолжался не менее трёх-четырёх часов. Редко - двух. А тут... Но, главное, даже не потребовавшиеся мне на работу жалкие шестьдесят минут, главное - на этот час время исчезло. Да, в угаре вдохновения на десять-пятнадцать минут такое иногда случается, но - чтобы на целый час?.. Интересно - что же такое я всё-таки сотворил? На этот вопрос я смог себе ответить только в мастерской: кажется - нечто весьма достойное. Действительно - это картина экспонировалась на нескольких выставках, а сейчас находится в коллекции известного московского психиатра. Но главное - даже не это. Главное - написанный мной цветущий сад, стал по-настоящему моим садом. До такой степени, что у меня больше ни разу не возникло желания написать что-нибудь на эту тему. Скоро зацвела сирень, и я написал пять или шесть пейзажей с фиолетовыми кустами, а вот с цветущими яблонями - больше ни одного.
Оставалось два дня до конца нашего "потока". "Высокая комиссия", без каких бы то ни было осложнений аттестовала работы собравшихся на Академичке "мастеров живописных дел" и уехала. Вместе с ней уехали некоторые, особенно соскучившиеся по дому художники. Самые стойкие решили организовать прощальную уху. У местных рыбаков было куплено несколько килограммов рыбы - столько, чтобы хватило на два ведра наваристой юшки. Я впервые лично удостоверился, что в Мстерском озере водится не одна мелочь, а очень даже приличные судаки, лини, язи, карпы.
Прощальное пиршество было затеяно на большом острове - на закате туда потянулись лодки с предвкушающими "рыбацкую уху" художниками. Горел костёр, в двух подвешенных на толстую палку вёдах клокотала уха, по стаканам и железным кружкам разливалась водка - прощание. Обмен адресами, обещания писать друг другу письма, разговоры, тосты, песни, стихи. Не буду скромничать - стихи в основном читал я. Свои стихи. Позднее Вадим мне сказал, что поначалу обратил на меня внимание не как на художника, а как на поэта, услышав мои стихи. Нет, не на прощальном ужине, а раньше - на одной из импровизированных групповых вечеринок.
Частью сонными, частью бодрствующими, частью пьяными, частью почти что трезвыми на острове, возле костра проведя короткую летнюю ночь, утром умиротворённые художники вернулись на Академичку. На следующий день предстояло общее расставание. Вадим Величко откликнулся на наше с Ярославом приглашение и на несколько дней заехал к нам в гости в Ярославль.