Памяти друга - художника Леонида Александровича Стуканова.
АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ ЗВЕЗДА ФОМАЛЬГАУТ
- 2 -
Около половины восьмого вечера, освободившись от последней из визитёрш, Лев Иванович почувствовал, что может и, главное, хочет поесть, как следует: мяса, салата, супа, а не, как днём, бутербродов с кофе, которые и то - ему не без усилий пришлось запихивать в себя.
Мария Сергеевна должна была возвратиться в восемь, и Окаёмов, сибаритствуя за бутылкой холодного пива, на миг подумал, а не подождать ли ему жену, но тут же и передумал: даже если у Марии Сергеевны нет сегодня никакого официального поста, то один вид её постного, словно бы осуждающего грех чревоугодия лица способен лишить аппетита даже двадцатилетнего студента, а не то что пожилого астролога.
Достав из холодильника приготовленные женой зелёные щи и два толстых ломтя жареной свинины, - а в этом отношении Марии Сергеевне следовало отдать должное: сама питаясь невкусно и скудно, так сказать, умерщвляя плоть, для мужа она готовила выше всяких похвал - Окаёмов поставил щи на газ, а свинину в духовку, и пока они подогревались сделал себе салат из свежего огурца и редиски. Попутно, не удержавшись, - благо, вставные челюсти теперь позволяли это! - разрезал пополам несколько крупных редисин, намазал половинки сливочным маслом, посолил их и (во славу отечественного протезирования) захрустел рыночным поздевесенним овощем. Тем временем, чего допускать не следовало, закипели щи, Лев Иванович потушил конфорку, очистил и накрошил яйцо, вылил в тарелку щавелево-шпинатно-картофельное варево, густо посыпал его укропом, положил ложку сметаны, и пока сей кулинарный шедевр остывал до положенных шестидесяти пяти градусов, доел разрезанную редиску и допил остававшееся в бутылке пиво.
Поужинав - или пообедав? - и ополоснув за собой посуду, (вообще-то чистюля Мария Сергеевна всё равно всё перемоет с содой, но вид составленных в раковину грязных тарелок, вызывая ощущение необязательности и незавершённости, мешал Окаёмову сосредоточиться), Лев Иванович вернулся в свою комнату и, прежде чем углубиться в натальные и гармонические карты Елены Викторовны и Андрея, мысленно вернулся к недавнему нелёгкому разговору с госпожой Караваевой. Что-то в её темпераментной многословной речи было не так: умеренно - о себе, много - о стерве-Милке, всё - или почти всё - об Андрее и ничего - о дочери. Кроме, разве что, упоминания о её детском ревматизме. Да, конечно, влюблённая женщина, как правило, бывает полностью поглощена своей любовью... особенно - поздней любовью... а уж если за эту любовь требуется бороться... да ещё с разъярённой ревнивой мамой... и всё-таки?
Окаёмов, не удержавшись, ввёл в компьютер данные о рождении Настеньки, которые, спохватившись в последний миг, он едва ли не выцарапал у Елены Викторовны и, бегло просмотрев выведенную на дисплей радикальную карту девочки, отметил одну очень важную особенность: натальные Солнца мамы и дочки взаимно попадали в двенадцатые дома друг друга.
"Н-да, - подумалось по этому поводу Льву Ивановичу, - то, что у тебя сейчас с Андреем, это, госпожа Караваева, цветочки в сравнении с тем, что тебе предстоит с Настенькой. Года уже через три, четыре. Ведь с Андреем - так или иначе! - всё разрешится в ближайшие несколько дней. Да, возможно, не без острой душевной боли и тяжких метаний, однако же - разрешится. А вот с дочерью... н-да... надо полагать, Елена Викторовна, годика через три ты снова обратишься ко мне из-за Настеньки... конечно, если не разочаруешься в моих советах по поводу твоего юного любовника... что ж, стоит постараться ради того, чтобы ты не разочаровалась..."
Поймав свои мысли на сверхъестественной, граничащей с цинизмом, честности, Лев Иванович легонечко устыдился их и, дабы побороть внутреннее смущение, занялся чисткой курительных трубок - очень успокаивающее занятие. За коим застало его скрежетание открывающего дверь ключа - Мария Сергеевна. Машенька. Его Машенька. Возлюбленная, жена, домоправительница. Увы, кроме домоправительницы, всё это в прошлом...
Возлюбленной, как это ни горько, Машенька перестала быть уже пять, если не шесть, лет - не без активной помощи отца Никодима, сумевшего исподволь за какой-нибудь год внушить стремительно воцерковившейся неофитке благочестивую мысль о греховности плотских радостей. Особенно тех, в результате которых родятся дети. Причём - "милая" первобытно-диалектическая непоследовательность Православной Церкви! - сами дети ею очень даже приветствуются, но вот совершенно необходимые для их появления подготовительные действия... хоть плачь, хоть смейся! Окаёмову, попробовавшему в начале "воцерковления" Марии Сергеевны посмеяться, скоро уже, столкнувшемуся с экзальтированным грехоненавистничеством жены, захотелось плакать. И особенно потому, что значительная доля вины в её столь решительном повороте к "праведности" и "благочестию" лежала на нём - Льве Ивановиче. Неудачный аборт. На втором году их супружества. На который двадцатипятилетняя женщина пошла, можно сказать, от безысходности: крохотная комната в коммуналке, безалаберный пьющий муж, очень ненадёжные противозачаточные средства - не лучше ли подождать два, три года? Пока Окаёмов не получит от своего оборонного НИИ обещанную ему однокомнатную квартиру?
("Оборонка" на сей раз не подвела, вожделенная жилплощадь им действительно обломилась даже не через два, а через полтора года - к несчастью, поздно: родить ребёнка Мария Сергеевна уже не могла.)
И, естественно, случившееся в девяносто первом году воцерковление отчаявшейся женщины Лев Иванович поначалу только приветствовал: ему казалось, службы, молитвы, исповеди, причащения, епитимьи помогут ей обрести душевное равновесие - увы... Нет, в течение первого года - да: Мария Сергеевна удивительно преобразилась - её погасшие глаза вновь засветились радостью. Но вскоре появился отец Никодим - одной из особенно ревностных прихожанок порекомендованный в духовники - и Машенькины глаза всё чаще стали полыхать уже не светом, но зелёным пламенем.
Поздоровавшись с женой, Окаёмов собрался вернуться к работе, но Мария Сергеевна остановила его совершенно неожиданным замечанием:
- Погоди, Лёвушка, успеешь ещё со своей лженаукой.
Изумлённый Лев Иванович - а кроме того, что последние три года они разговаривали только на необходимые бытовые темы, Мария Сергеевна уже очень давно не позволяла себе шутить, и сейчас эта её "лженаука" пробудила ностальгические воспоминания о казалось бы навсегда забытых временах "исторического материализма" - растерялся и, несмотря на свою находчивость, смог лишь процитировать изданный в середине пятидесятых годов "философский" словарь:
- "...в основе своей направленной против материалистической диалектики". Однако, Машенька! Ты бы ещё добавила "буржуазной", "механистической", "метафизической" и получила бы полный джентльменский набор "советских" ругательств. Но только, Машенька, знаешь... эти древние "ветхозаветные" ярлыки... они мне как-то... роднее что ли?.. чем "новомодные" - колдовство, бесовщина, анафема, смертный грех... особенно - анафема... как услышу это словечко, так почему-то сразу представляется пьяненький сельский попик возглашающий анафему моему тёзке... графу Толстому. А кстати, Машенька, как с этим в церкви дела обстоят сейчас? Еретика-графа всё ещё анафемствуют?
- Лёвушка, не надо. Я хотела с тобой поговорить серьёзно, а ты... а за "лженауку" прости, пожалуйста, - сама не знаю, как сорвалось... воистину - Враг силён...
Прорвавшиеся на миг полузабытые дивные нотки исчезли, Мария Сергеевна перешла в свою нынешнюю, жутко раздражающую Окаёмова, благостно-назидательную тональность.
- Как сейчас обстоят дела с анафемой Толстому - этого я не знаю. И знать не хочу... - После небольшой паузы Машенька заговорила непреклонно-металлическим голосом: - Ведь его сочинения - это хуже чем ересь. Это... это... Не знаю, Бог его, может быть, и простит, - уступка современным либеральным веяниям, в виде "косточки" кинутая Окаёмову, - но Церковь не может.
- Машенька, Бог с тобой, какая церковь?! Или отец Никодим - параноик и мракобес! - по-твоему, церковь? Я, знаешь ли, тоже крещёный. Причём - в детстве. И, если хочешь знать, твоего отца Никодима...
- Договаривай, Лёвушка, договаривай! Помню, как ты его обзывал четыре года назад... и как я плакала. Ибо не тверда была в вере. Теперь не заплачу - нет. Молиться буду... чтобы тебя непутёвого вразумил Господь ...
- Эх, Машка...
Горечь несостоявшейся очистительной ссоры стала Окаёмову поперёк горла и вертящееся на языке интимно-ласковое обращение "Рыжик" у него не выговорилось.
- ...молись, конечно... только, знаешь... не молитвой единой жив человек!
Услышав эту, на её взгляд, кощунственную перефразировку известных слов Христа, Мария Сергеевна окинула Окаёмова грустным взглядом и, ничего более не сказав, ушла в свою комнату.
Льву Иванович тоже - не оставалось ничего иного, как возвратиться к работе: к анализу гороскопов Елены Викторовны и Андрея. Но, взволнованный несостоявшимся разговором с женой, сосредоточиться Окаёмов не мог: какая Елена Викторовна? Какой Андрей? Когда за драматически не сказанным "эх, Рыжик" стояли пять лет его бестолковой, - в сущности, не семейной! - семейной жизни. Когда жена не жена - а?.. Нет, смотреть на Машеньку как на сестру у Окаёмова не получалось... Но в таком случае - почему он не разведётся с ней?.. Продолжает любить?.. Наверное... Но ведь не только же - как сестру? Нет, "воцерковившись", Мария Сергеевна не отказалась исполнять "супружеские обязанности"... (Ещё бы! За тем, чтобы исполнялись обязанности, церковь следит строго!) Но... Окаёмову-то?.. когда - "по обязанности"?.. по природе своей не являющемуся насильником ни на полноготка?.. опять же - возраст... после сорока "по обязанности" получается что-то не очень... а последние два, три года - вообще: не чаще, чем раз в неделю... и?.. почему в этом случае он всё-таки не разойдётся?.. или - хотя бы! - не найдёт себе постоянную любовницу?.. для которой интимные отношения будут отнюдь не неприятной обязанностью?.. не тяжким долгом?.. а может быть, всё же - кровь?.. при его преступном попустительстве пролитая Марией Сергеевной кровь не рождённого мальчика?.. или девочки?.. нет! Извините! Это уже какая-то социально-мистическая чушь! Что-то вроде жреческо-большевистского заклинания "ведь наше дело свято, когда под ним струится кровь"!
Мысли Окаёмова вошли в привычный замкнутый - заколдованный! - круг и завертелись, не видя выхода, как это часто случалось за последние годы. Особенно - по началу. Когда стремительное "воцерковление" Марии Сергеевны былой пыл их интимной жизни остудило до температуры сначала комнатной, а затем - чуточку выше нуля. А если учесть, что это практически совпало с "приватизацией" и прочими - якобы рыночными - преобразованиями... так сказать, ваучеризацией всей страны. Когда выяснилось, что доля простого недоверчивого россиянина (доверчивые, как всегда, не получили вообще ничего) во всём национальном достоянии равняется приблизительно стоимости десяти литров дешёвой водки... а мгновенно "похудевшие" в три, четыре раза зарплаты стали выдавать с многомесячными задержками...
...о, как тогда Лев Иванович "набросился" на отца Никодима! Припомнил ему и отлучение Льва Толстого, и гонения старообрядцев, и, особенно, крепостное право! Обращение в рабство - при молчаливом согласии Церкви! - девяти десятых русского православного люда. А заодно - зачем-то - и католическую инквизицию. Отец Никодим, разумеется, в долгу не остался: укорил Окаёмова в злостной гордыне, бесовском очернительстве, толстовской и аввакумовой ересях, грехе любострастия - пригрозив Льву Ивановичу, если тот не раскается, вечным адским огнём. И после елейно-приторных укоров упоминание об адском пламени - о котором большинство современных священников, словно бы чего-то стыдясь, предпочитают не упоминать вообще - прозвучало до того резко и неожиданно, что растерявшийся Окаёмов сначала запнулся, а после сорвался на совсем уже откровенную брань, во всех бедствиях и страданиях человечества за последние две тысячи лет обвинив отца Никодима лично. Мол, вся ваша - надо полагать, отца Никодима? а у Окаёмова что же, особенная? - церковь держится только на адском пламени. На что отец Никодим ответил совсем уже не по-священнически, а элементарно по-русски, - чем сразу же вызвал к себе некоторую симпатию со стороны Льва Ивановича и, благо, разговор этот вёлся один на один, способствовал их внешнему примирению: Окаёмов признал про себя право отца Никодима видеть Вечную Жизнь по-своему - как Вечную Муку. Но вот навязывать эту точку зрения своим прихожанам...
Увы, ни в том разговоре, ни после Лев Иванович недооценил привлекательность подобных проповедей для человеческой - в своей сердцевине садомазохистской - природы. Мучить и мучаться - тёмная услада нашего бессознательного (звериного?) "второго Я". Ведь многие, чающие Спасения, очень разочаруются, узнав, что никакого ада, кроме того, который они несут в себе, не существует. Ведь в их тайных помыслах созерцание вечных мук своих ближних является основной компонентой райского блаженства. И что перед этим, можно сказать, глобальным экстазом жалкие земные утехи?! Греховные эротические радости? Ибо: молись, постись, кайся - и будешь спасён! Будешь удостоен вечного кайфа от созерцания вечных мук плохо покаявшихся грешников!
Конечно, это - намеренное упрощение, но... ведь притягивает, не правда ли? И тёмную силу влечения к мученичеству и мучительству Лев Иванович явно недооценил. Прозевал, когда свет христовой любви, воссиявший в зелёных глазах Марии Сергеевны в начале её воцерковления, стал мало-помалу уступать место всполохам адского, возжённого отцом Никодимом, стомиллионоградусного огня.
Да, через три года после начала борьбы за тело и душу жены, Окаёмов вынужден был признать своё полное поражение. Нет, его нисколько не беспокоила посмертная участь души Марии Сергеевны - как, впрочем, и собственной - о Боге он был гораздо лучшего мнения, чем, видящий в Нём Абсолютного Садиста, отец Никодим, но здесь, на земле... в постели - бревно бревном. В разговорах - смесь уксуса с лампадным маслом. В интеллектуальной сфере - сплошной адский пламень.
Если бы до случившегося "обращения" Льву Ивановичу кто-нибудь сказал, что его весёлая, рыжая, зеленоглазая, алчущая любовных радостей умница-Машенька вдруг превратиться в жену-монашку, он бы высмеял клеветника, и только. Но... превратилась ведь! И насколько в том виноват давний злосчастный аборт, а насколько отец Никодим - не суть. Главное - превратилась...
...и всё-таки! Надежда всё-таки не полностью оставила Окаёмова! И именно поэтому он так болезненно переживал сегодняшнюю не случившуюся - очистительную! - ссору с Марией Сергеевной. Ибо - любил. Свою, потерявшуюся в метафизических дебрях, Машеньку. Любил - чего уж... И то, что Мария Сергеевна не вляпалась в какую-нибудь "Аум-сенрикё", а угодила под железное крылышко отца Никодима - священника церкви не совсем потерявшей Христа - оставляло некоторую надежду. Вот только - время ... ну, ещё год... ну, от силы - два... долее - вряд ли... ведь демонстративное нежелание Машеньки получать удовольствие от интимной близости - это не природная холодность. Ведь от природы она напротив, как говорится: о-го-го! До того "о-го-го", что даже несчастье с абортом - разумеется, когда прошёл первый шок - её нисколько не остудило. Во всяком случае - внешне... вот именно! А внутри? Нет, следует признать, ядовитые семена грехоненавистничества, щедро разбрасываемые отцом Никодимом, попали на уже взрыхлённую почву. И проникшись осознанием своей вины... о, Господи!
Чувствуя, что из заколдованного - порочного! - круга ему сегодня не выбраться, (несостоявшийся разговор с женой разбередил душевные раны) Лев Иванович выпил последнюю бутылку "Жигулёвского" и решительно направился в магазин, крикнув из прихожей: "Машенька, я - где-нибудь на час!"
Позднее майское солнце скользило между зубьями серых многоэтажек, роняя последние лучи на вонючий, дышащий зноем асфальт - Окаёмову смертельно захотелось напиться. В ближайшем магазинчике взять бутылку тёплой дешёвой водки, двести граммов полутухлой колбасы, чёрствый лаваш и - в скверике! Под кустом распускающейся сирени. "Из горлА". Озираясь по сторонам - чтобы не замела милиция.
(Тоже ведь - своеобразный мазохизм! Удовольствие если не от страданий, то от стеснений, неудобств, отвратительных вкусовых ощущений - правда, не только: ностальгия по ушедшей молодости. Сладкие воспоминания о временах позднего студенчества и раннего инженерства, но - главное! - о первых, самых светлых годах супружества. Когда они с Машенькой были неразделимы: одна плоть и одна душа!)
Да, напиться хотелось смертельно - но! Елена Викторовна! В молодости - оно бы, конечно... но зрелость обязывает! И не в деньгах дело - чёрт с ними с этими несколькими сотнями долларов! При нынешних окаёмовских заработках потеря не слишком чувствительная! Однако госпожа Караваева так на него надеется... так рассчитывает на его умный совет... возможно, и зря - на лавры Нострадамуса он вовсе не претендует - и, тем не менее... поддавшись слабости, заведомо обмануть её ожидания... нет, на такое свинство он не имеет права!
Ноги Окаёмова сами собой повернули в другую сторону, и понесли его к "дальнему" - примерно, в десяти минутах ходьбы - "универсаму", в котором можно было рассчитывать на холодное "Жигулёвское". На сей раз добрые намерения вознаградились: хорошенько пошарив за стеклянной дверцей огромного холодильника, Лев Иванович отыскал-таки четыре бутылки своего любимого напитка. По пути к кассе взял пакетик жареного картофеля и, расплатившись, принял, можно сказать, соломоново решение: этим тёплым весенним вечером "культурно" (ничего, кроме "Жигулёвского"!) "понастальгировать" у себя во дворике - под волшебным закатным небом близ старой цветущей яблони.
Посумеречничалось Льву Ивановичу отменно: два пива, хрустящая картошка, почти безлюдье (гам и пронзительные вопли играющей детворы в этом уголке двора слышались слабо), небо в обрамлении кипящих цветами ветвей - разомкнулся мучительный круг:
"Машенька?.. так что же... жизнь покажет... или - или... любит?.. конечно... но... то, что ушло - ушло... безвозвратно?.. как знать... и потом... пятьдесят - звучит страшновато, однако же... "о, как на склоне наших дней нежней мы любим и суеверней"... значит - ещё возможно?.. ах, ты не Тютчев?.. опять-таки - жалко Машу?... ну да, естественно... но... посмотри на эту яблоню! На это майское небо! Жизнь продолжается - не правда ли, Лев Иванович?!"
Даже задавленный каменными громадинами крохотный уголочек живой природы порой творит чудеса - Окаёмов вернулся домой в одиннадцатом часу вечера, в состоянии близком к умиротворённости. И - что очень важно! - с достаточно ясной, не отягощённой грустными мыслями о последних всполохах догорающей любви, головой. Маша уже спала - последние несколько лет она и вставала, и ложилась чрезвычайно рано - и Лев Иванович, поставив две оставшиеся бутылки в кухонный холодильник, сел за компьютер: главное, конечно, Андрей! Андрюшенька Каймаков - шестнадцатилетний любовник госпожи Караваевой.
Распечатав на принтере его радикальную карту, а также карты четвёртой, пятой, седьмой и девятой гармоник, Окаёмов в первую очередь занялся изучением натального гороскопа:
"Множество противоречивых показателей при значительном преобладании жёстких аспектов! Соединение Луны и Венеры в сплошных квадратурах к соединению Марса, Сатурна и Плутона. Которое тоже - мягким не назовёшь: сошлись все "злые" планеты! Да ещё - в восьмом доме! Управляемом, по счастью, благоприятно аспектированным Меркурием. Восходящий Водолей и одинокое Солнце в Рыбах! Управитель Медиума Цели Юпитер тоже практически не аспектирован! Много борьбы, много возможностей, но нет осознания цели! И это притом, что "выехать" на интуиции Андрею почти невозможно: восемь (если не девять) планет над горизонтом - мышление сугубо рациональное. Значит - карьера либо случайная, либо под влиянием окружающих. Мамы? Елены Викторовны? Заезжего миссионера? Да, но при восходящем Водолее Андрей не очень-то склонен поддаваться посторонним влияниям... Только в том случае - если чужое посчитает своим... И вообще: все главные управители - Солнца, Асцендента, Медиума Цели - или в Стрельце, или в девятом доме: рост, расширение, стремление "за горизонт", оптимистический взгляд на мир. Это, разумеется, хорошо, но... хотелось бы знать, куда ты стремишься, мальчик? Какие тебя горизонты манят, откуда звучит труба?
Из карт гармоник наиболее ценной оказалась карта седьмой - сильная, хорошо интегрированная и, главное, с аспектом (секстилем) между Солнцем и Луной. Из чего следовало, что восприятие Андреем себя и других преимущественно романтическое - вдохновение, воображение, эмоциональные взрывы, безудержная фантазия... н-да! Только этого не хватало! Пробовать угадать, куда может завести романтика его буйное воображение - гиблое дело! А если к тому же, как у Андрея, восходит Водолей - да хоть на "Наутилус"! Эдаким новоявленным капитаном Немо!"
Помаявшись с натальной и гармоническими картами Андрея до двух часов ночи, Окаёмов решил лечь спать - на сегодня хватит! Сегодня всё равно не сложится цельный образ этого юноши! А разрозненные многочисленные фрагменты... исходя из них, можно вывести что угодно! Посоветовать Андрею хоть идти в монастырь, хоть завербоваться "в шпионы"! Положим, монастырь плохо согласуется с его страстной романтической натурой, а вот стать шпионом - вполне!
Льву Ивановичу, по обыкновению, не спалось. Вообще-то с девяносто пятого года - когда он понял, что астрология в смысле заработка несравненно перспективнее инженерства и подался "на вольные хлеба" - бессонница Окаёмова мучила не особенно: слава Богу, жизнь шла теперь не по звонку будильника, не получилось выспаться ночью - выспится утром. Имея возможность самому распоряжаться своим временем, Лев Иванович не принимал клиентов раньше четырнадцати часов, а посему, минут сорок поворочавшись с боку на бок, астролог встал, зажёг настольную лампу, взял из холодильника последнюю бутылку пива и попробовал вновь углубиться в карты Андрея - бесполезно! Чтобы получить более-менее цельное представление об этом молодом человеке - необходимо выспаться. А времени, к сожалению, крайне мало... нет, даже при относительно свободном рабочем графике, бессонница - скверная штука!
Принять пару таблеток реланиума? Лев Иванович посмотрел на часы - три тридцать - и принял. Покурить, расслабиться, допить пиво - и через полчасика можно ложиться: реланиум средство проверенное, как правило, помогает. Одна незадача - Елена Викторовна. Что он ей скажет завтра? А вернее - уже сегодня? Позвонить и отложить свидание хотя бы на день? Да, дымится, но ведь ещё не пожар?.. Что ж, если в голову не придёт ничего путного, он так и сделает... После того, как, выспавшись, хорошенечко помозгует... и тогда, убедившись в своём бессилии... чёрт! Ох, до чего бы этого не хотелось! И репутация, и, главное, госпожа Караваева так на него надеется! Едва ли не как на Господа Бога! А он, к сожалению, отнюдь - НЕ... и даже - не Нострадамус... простой российский астролог...
В четыре пятнадцать стали слипаться веки, Окаёмов потушил свет, лёг и сразу же провалился в пятое измерение. Или - в шестое? Нет, в шестое - вряд ли: в высших измерениях снятся лёгкие, эфирные, струящиеся сны - при пробуждении от них остаётся лишь ощущение неземного света, при почти полном отсутствии не только каких бы то ни было деталей, но даже хоть сколько-нибудь заметной сюжетной линии. Причём: чем выше измерение, тем светлее, но тем и неопределённее сны, которыми оно порой одаривает сумевшее проскользнуть в них сознание. Что, к сожалению, случается крайне редко: Окаёмову за всю его жизнь странствовать во сне в измерениях выше шестого доводилось всего два или три раза. Да даже и в шестом - может быть, десять, пятнадцать раз... А всё вещественное, грубое, зримое - и не только сны, но также ад и рай отца Никодима, да, собственно, и его Бог, этот капризный ветхозаветный деспот - помещаются в ближайшем к нашему миру пятом измерении.
Вообще-то, сам Лев Иванович эту, так сказать, ближнюю запредельность "встраивал" в четырёхмерный пространственно-временной континуум, дополняя его пятой координатой. Конечно, как инженер, Окаёмов прекрасно понимал, что с точки зрения физики подобные построения не выдерживают никакой критики. Однако, как астропсихолог, сплошь и рядом имеющий дело с иррациональным и бессознательным, эту свою гипотезу считал очень даже удачной: ибо, по мнению Льва Ивановича, и сам феномен сознания, и, особенно, все извивы, все пропасти и вершины человеческого духа для своего размещения настоятельно требовали дополнительных измерений. И - многих!
Сон, приснившийся Окаёмову, не оставлял никаких сомнений: в высшие сферы его сознание не смогло проникнуть - задержалось в пределах пятой координаты. И более: в самом её "начале" - в царстве животной похоти, людского безумия и псевдорелигиозных истин:
"Жена да убоится мужа своего, - и Лев Иванович по-звериному грубо набрасывается на Машу. Уминает её ладонями, утаптывает ступнями - словно бы вплющивает в полосатый матрас. К вящему удовольствию помогающего ему и комментирующего отца Никодима: - Сподобилась, жено, радуйся! Грех, грех из тебя изымает муж! Аще плоть твоя не умучится - то сниидет душа во ад!"
А сплющиваемая таким манером Мария Сергеевна будто бы и довольна - можно! Если в муках - то можно! Отдаться нечистой страсти, ответить на истязающие ласки мужа - если в муках, то можно всё!
"В муках ты родишь, - сказал Иегова Еве. - В муках ты обязана зачинать", - не говорят, но подразумевают отцы никодимы, обводя вокруг аналоя человеческих дочерей. И уминаемая, корчащаяся то ли от боли, то ли от сладострастия Машенька постепенно воспламеняется: если в муках - то нет греха!
Проснувшись, Лев Иванович прежде всего чертыхнулся: "Однако, чёрт побери, ни хрена себе! Надо же - такому привидеться?!" Затем посмотрел на часы - без двадцати одиннадцать - встал, умылся, почистил вставные челюсти и, озубив рот, собрался позавтракать, но передумал: рано. Где-нибудь - через час. А пока - кофе. И, разумеется, сигарета.
Мелкими глотками попивая ароматную тёмно-коричневую жидкость и в промежутках между порциями живительной влаги затягиваясь едким дымом дукатской "Примы", Лев Иванович попробовал сосредоточиться на гороскопе Андрея, чью натальную карту он запомнил уже наизусть, но свежеприснившийся сон мешал - мысли Окаёмова потекли двумя, время от времени сливающимися ручьями:
"Если отбросить такую явную экзотику, как "монах", "революционер", "сутенёр", "шпион", отравитель" и усомниться в "финансисте" - есть ли призвание? "капитане субмарины" - есть ли желание? "дипломате" - есть ли необходимые связи? "священнике" - а вдруг, не дай Бог, уподобится отцу Никодиму?! - то для Андрея очерчивался широкий круг весьма разнообразных профессий: от преподавателя истории до врача-психиатра.
Очерчиваться-то очерчивался - ну и что? Он Елене Викторовне так и назовёт полтора, два десятка профессий, в которых, исходя из астрологических показателей, её юный любовник может достичь успеха? Если бы маме - другое дело! (Конечно, умной маме. Ибо глупая - всё всегда знает сама!) У мамы есть время, дабы присмотреться к своему дитяти. Что её сына хотя бы чуть-чуть притягивает, к чему - пусть даже слегка - влечёт? А вот у госпожи Караваевой - увы! Времени катастрофически не хватает. Определиться ей требуется максимум за неделю. Определиться - да...
...а для карьеры священника - Медиум Цели в Стрельце и его управитель Юпитер в девятом доме - у Андрюшеньки Каймакова, надо сказать, превосходные данные... вот именно - для карьеры! Когда - ни с кем и ни с чем не считаясь! Ведь управляющая шестым ("заведующим", в частности, профессией) домом Луна сильно поражена: находится в знаке "изгнания", в квадратурах к Марсу и Сатурну. Да тут такой может получиться "пастырь" - мрак! Который так и туда заведёт своё "стадо" - отцу Никодиму, как говорится, нечего делать! А ведь тоже - не агнец! Не зря же приснился в столь непотребном виде! Лохматый, обезьяноподобный - сатир сатиром! И что Машеньку, прежде чем заниматься с нею любовью, необходимо умучить едва ли не до смерти - не случайно он бормотал в этом мерзком сне! Бормотал, помогая Окаёмову по-скотски насиловать собственную жену! Дабы она могла испытывать оргазм, лишь до судорог убоявшись мужа!
Да! Самое начало пятой координаты! Там, где она "вливается" в наше удручающе бездуховное "четырёхмерье"! Где ум, воля, чувства с лёгкостью могут сорваться куда угодно: хоть в "третичные века гигантских травоядных", хоть в ленинско-сталинско-гитлеровские лагеря смерти, хоть в ужасающую "вечную жизнь" отца Никодима - то есть, "по ту сторону добра и зла". Где жертва всегда виновна - палач неизменно прав.
И что же? Андрюшеньке Каймакову водить стада по этому, выжженному ненавистью, плоскому "пятимерью"? Ибо - при его гороскопе - очень вероятно, что иного пути он не увидит, А вдруг - увидит? Что - при сильном двенадцатом доме - тоже не исключено! И более - можно ли поручиться, что не в пастырстве истинное призвание Андрея? Он, Окаёмов, кто он такой, чтобы пытаться загородить мальчику одну из предназначенных для него дорог? И - очень возможно! - главную? А - скажем - врачом-психиатром? Ведь и на этой стезе Андрей может принести вреда не меньше, чем, став священнослужителем! Если - не больше! Что опаснее: "пасти" здоровые души или "спасать" больные - сразу ведь и не скажешь!"
Вконец запутавшись в им же самим измысленных сложностях, Лев Иванович ополоснул чашку и вышел на балкон - его, раскалившейся едва ли не до кипения, голове будет очень невредно проветриться.
"Шпионом, попом, дипломатом, врачом, учителем? - а ведь Елене Викторовне в первую очередь надо совсем не это! Брать Андрея на содержание, "выкрав" из-под маминого крыла, или, убоявшись ответственности, смириться с потерей возлюбленного - вот что в ближайшие два, три дня требуется решить ошалевшей от страсти "львице"!"
Вообще-то Окаёмову, как астрологу, часто приходилось давать советы честолюбивым мамам относительно возможной карьеры их сыновей и дочек. (Что ему не особенно нравилось - ведь, выбирая карьеру, в значительной степени выбираешь судьбу. А гадания о возможной судьбе Лев Иванович считал далеко не безвредным занятием: ибо, предсказывая, неизбежно навязываешь.) Однако профессия обязывала - и Окаёмов такие советы давал... Разумеется, очень осторожно, учитывая и то, и это, намечая как можно более широкое поле деятельности, подчёркивая, что главное - склонности самого дитяти... К сожалению, в случае с госпожой Караваевой - единственном в своём роде случае! - у Льва Ивановича не оставалось подобной лазейки. Дашь неверный совет, почти наверняка исковеркаешь будущее Андрея. А уклониться? Как во вчерашнем разговоре с Еленой Викторовной? Да, но сегодня - не вчера! Сегодня необходимо решать. Или признаваться в своём бессилии, или, "поступившись принципами", давать очень обязывающий совет... А тут ещё Машенька... Несостоявшийся разговор с женой - а в кои-то веки попробовав пошутить, она наверняка хотела поговорить о чём-то серьёзном - оптимизма Окаёмову явно не добавлял.
Вышедшее из-за угла дома слепящее предполуденное солнце прогнало Льва Ивановича с балкона, заодно напомнив ему, что до визита госпожи Караваевой остаётся всё меньше времени - больше уже нельзя тянуть с решением. К тому же, вернувшись в комнату и посмотрев на часы, - ровно двенадцать - Лев Иванович спохватился: чёрт! Запутавшись в проблемах Елены Викторовны, он напрочь забыл позвонить в контору! Вообще-то, не связавшись с ним, Ниночка не должна присылать Незнакомок - на сей счёт существовала чёткая договорённость - но! Это же Ниночка! Которая железно помнит в каком магазинчике год назад она покупала пудру или помаду нужного оттенка, но запросто может забыть "какое у нас нынче тысячелетье на дворе"! А уж перегружать свою прелестную головку всякой, будто бы входящей в её рабочие обязанности, "тоской зелёной" - это, извините, не для неё: домашней любимицы, очаровательной двадцатидвухлетней москвички! Об этом пусть всякая "лимита" печётся! Из разных Богом забытых тьмутараканей хлынувшая в Первопрестольную!
Созвонившись и предупредив секретаршу, Окаёмов - в надежде то ли на внезапное озарение, то ли на элементарное "авось" - не спеша позавтракал и, закурив трубку, тупо уставился на разложенные по всему письменному столу карты Елены Викторовны и Андрея: вдруг да - в сопоставлении? Ведь ему же, в конце концов, в первую очередь надо понять не кем быть этому юноше, а что ему может дать госпожа Караваева! Если она всё-таки "выцарапает" его у мамы-Люды...
Да, разумеется, чтобы понять это, не худо было бы разобраться в склонностях, влечениях и талантах Андрея, но... чёрт побери! Не за один же день? И даже - не за два, три... А со временем у Елены Викторовны действительно - кот наплакал... И?.. И озарение таки пришло! Причём, вовсе не астрологическое! Да даже и как психологу Окаёмову нечем было похвастаться в найденном ответе: вдохновила его отнюдь не высокая мудрость Ганнушкина или Кандинского! Нет, чисто житейское соображение: да когда это и какая мама откажется вновь принять под своё крылышко возвратившегося к ней блудного сыночка? Будь она хоть четырежды стервой!
И далее - по порядку - потянулось, примерно, следующее: а госпожа Караваева? Не съест же она Андрея? Ах, "искусит"? Лишит "невинности"? Так ведь уже лишила! Если вообще - она. Молодёжь нынче шустрая, и предполагать, будто Андрей до шестнадцати лет оставался девственником... конечно, не исключено, но... что за вздор! Вполне достойный отца Никодима! Отчасти - и всей нашей церкви: склонной половую жизнь - как таковую, саму по себе - считать изначально греховной, нечистой, низкой, которую только обряд венчания делает мало-мальски терпимой в её (церкви) глазах. Как же - "непорочное зачатие"! А у всех остальных, стало быть, - порочно? Преступно? Заслуживает осуждения? Если вообще - не казни?
(Ах, Маша, Маша! И как же ты уловилась на эту дешёвую, жизнененавистническую риторику? Вот уж воистину: внуши человеку, что он виновен - и вей из него верёвки!)
"Стоп, Окаёмов! О Машеньке - после. Сейчас - об Андрее. Ну, уведёт его Елена Викторовна у мамы - снимет квартиру, поможет поступить в дико престижный ВУЗ, возможно, купит автомобиль - и? Тем самым "погубит" Андрея? Избавив его от необходимости тяжким трудом добиваться цели, непоправимо избалует мальчишку? Вздор! Американская пропаганда! В России с пелёнок знают: от трудов праведных не наживёшь палат каменных! Не зря же отечественная пропаганда, не стесняясь, трубит: если у привилегированного издателя тебя напечатали хорошими красками на дорогой бумаге - то, проверяя на прочность, опускают в воду. А вот если в издательстве поплоше и на бумаге сортом пониже, то уж - не обессудь! - в кислоту. (До содержания, разумеется, всем дело десятое.) И если будущее Андрея рассматривать под этим углом зрения, то ему, можно считать, повезло: в лице Елены Викторовны "издателя" он себе найдёт очень даже нехилого!"
Конечно, Лев Иванович понимал, что подобные рассуждения достойны самого отъявленного циника, но... госпоже Караваевой - что? Нужна идиллическая любовь? Эдакий - на необитаемом острове - рай в шалаше? Вздор! Хорошо уже и то, что она всерьёз обеспокоена судьбой своего юного возлюбленного. Надо полагать, ей за это простятся многие грехи. А самому Андрею? Зубами и локтями всю жизнь прокладывать себе дорогу на кладбище - очень ему улыбается?
Нет, как ни глянь, но если "съедение" "львицей" "младенца" в будущем и предвещает кому-то драму, то только ей - полюбившей мальчишку "львице"! И что же? Из-за возможной в грядущем боли советовать Елене Викторовне обречь себя на мучительные страдания в настоящем? Дудки! Он не отец Никодим! Для такого по-иезуитски изощрённого садизма у него нет и десятой доли необходимой жестокости! Страдайте, страдайте - и вам зачтётся... В посмертии?.. Но ведь сказано же: "Милости хочу, а не жертвы..."
Нет, если Андрею вреда не будет, - а в этом Окаёмов себя убедил - отчего бы Елене Викторовне и не почудить чуток? Да, разумеется, муж, дочка, но... не может же он за госпожу Караваеву решить все её проблемы? Слава Богу и то, что он сегодня не будет беспомощно лепетать нечто маловразумительное относительно Андрея... А пока, до визита Елены Викторовны, можно не торопясь заняться картами Андрюшеньки Каймакова: ибо, благодаря случившемуся озарению, теперь уже не горит - о том, кем быть этому мальчику, теперь можно подумать без спешки...
Лев Иванович набил трубку золотистым турецким зельем, чикнул спичкой, и в этот момент повелительными короткими гудками задребезжал - аж подпрыгивая! - телефон: межгород.
* * *
После не получившегося разговора с мужем (никогда не угадаешь, какое очередное кощунство невзначай слетит с языка её легкомысленного Лёвушки! ведь уже пятьдесят, пора бы, казалось, и о душе подумать, а он - мальчишка мальчишкой! ей Богу, будь её власть, взяла бы ремень и... как неразумного дитятю!) расстроенная Мария Сергеевна заперлась в своей комнате и долго молилась Пречистой Деве, дабы Богоматерь помогла ей наставить на истинный путь этого маловера. Или вообще - невера? Нет... положа руку на сердце, она бы не назвала мужа законченным атеистом... в какого-то своего ложного бога он всё-таки верует... в поганого идола! В языческого кумира! О-хо-хо, грехи наши тяжкие! Молиться, молиться и ещё раз молиться, а более, увы, ничего... не ребёнок же - в самом деле... а что? Было бы очень даже невредно "повоспитывать" её Лёвушку как озорника-мальчишку! Дабы он опомнился, пока не истощилось терпение у долготерпеливого нашего Господа!
Поймав себя на этой в общем-то фривольной, имеющей несомненную эротическую окраску - с очень немолодым мужчиной обойтись как с ребёнком! - мысли, Мария Сергеевна жутко смутилась и, распростёршись ниц перед иконой Владычицы, стала умолять о прощении за свой тяжкий (невольный?) грех.
(Воистину - Враг силён! Сколько она себя ни смиряет молитвой и постом, а бесовская похоть нет-нет, да и прорвётся в её мысли! И, главное, там, где её вовсе не ждёшь! Ну, чего бы, казалось, могло быть невиннее, чем о своём маловере муже подумать как о шалуне-мальчишке - ан нет! И здесь соблазн! Бесовское наваждение!)
Как обычно, покаяние перед Богородицей утешило Марию Сергеевну, и, из положения ниц поднявшись на колени, женщина вновь обратилась к Пречистой Деве с просьбой вразумить её непутёвого мужа. Однако долгое стояние на коленях ни к чему не привело - молилось сегодня плохо. То ли особенно свирепствовали адские силы, то ли Машенькин ангел-хранитель взял на сегодня отгул - раздражение, горечь, суетные заботы о мелком, сиюминутном постоянно отвлекали женщину от молитвы. Смирившись с тем, что в этот раз помочь Льву Ивановичу в обретении веры ей не удастся и помня о пагубности уныния, Мария Сергеевна встала, прошла на кухню и скромно поужинала: три небольших варёных картофелины с кусочком чёрного хлеба - разумеется, без масла, но с огурцом. Несомненно - чревоугодие, но совсем отказываться от свежих овощей отец Никодим ей не советовал. И более: он очень не одобрял чрезмерного пристрастия Марии Сергеевны к постничеству, выговаривал ей за это, но, видя подвижническую искренность женщины, всякий раз разрешал её от греха гордыни - немножечко поукоряв и наложив нестрогую епитимью.
Поужинав и тщательно, не жалея соды, вымыв посуду, женщина вернулась в свою комнату - старенький громко тикающий механический будильник показывал без пяти десять - и, не чая дождаться мужа, (ведь наверняка напьётся!) облачилась в длинную ночную рубашку и легла спать. Однако, против обыкновения, сон к ней не шёл. Услышав, как её непутёвый Лёвушка скрежещет ключом, открывая входную дверь, Мария Сергеевна подумала со смесью радости и досады, - нет, кажется, не напился, - но встать и продолжить оборвавшийся в самом начале, важный для неё разговор не захотела: всё сегодня идёт как-то наперекосяк и чтобы не ссориться, а главное, не искушаться - лучше отложить на завтра. Да и вообще: с её стороны было большой ошибкой затевать со страдающим с похмелья мужем мало-мальски серьёзный разговор. Хотя и извинительной ошибкой: принимать или не принимать неожиданное предложение отца Никодима - требовалось решать безотлагательно. Не поздней четверга. А принимать важное решение без согласия мужа - не по православному: что настоятельно подчеркнул сам священник, предложив женщине поменять место работы и, соответственно, заработок. Из банка - с почти восьмисот долларов - перейти бухгалтером в организуемую их приходом православную гимназию, где поначалу предполагалось никак не более двухсот долларов в месяц, да и в перспективе - максимум до четырёхсот.
О, сама-то Мария Сергеевна - конечно! Не колеблясь ни полсекунды! Едва услышала о такой возможности - своей работой служить не мамоне, но Богу! - внутренне просияла. Да и внешне - её большие зелёные глаза прямо-таки залучились светом.
Однако отец Никодим несколько остудил её пыл, напомнив восторженной женщине о необходимости согласовать с мужем столь ответственное решение. На возражения же Марии Сергеевны - дескать, сейчас, слава Богу, у них всё есть, на текущие расходы хватает с избытком, да и вообще, своей дьявольской астрологией Лев Иванович зарабатывает сверх всякой разумной меры - укоризненно покачал головой: мол, не тебе, голубушка, судить мужа - мужчину, главу семейства.
Поначалу, когда она только-только стала всерьёз приобщаться к православию, такое несколько высокомерно-снисходительное отношение к женщине со стороны некоторых священников весьма раздражало Марию Сергеевну, но уже через год - особенно после знакомства с отцом Никодимом - она поняла: правильно! По-другому просто не может быть! За Евин легкомысленный флирт со Змием человеческим дочерям вплоть до Страшного Суда нечего и мечтать уйти из-под мужского начала - иначе перевернётся Мир! Разверзнутся Небеса, и вострубит первый Ангел! Разумеется, прямо никто такого не говорил Марии Сергеевне, но... имеющий уши - да слышит! И Мария Сергеевна, как ей казалось, слышала. Что женщина - скудельный сосуд греха. Источник похоти и разврата. Ведь акт зачатия порочен только для женщины: ибо Тот, от Кого зачала Дева Мария... Он - по определению! - Свят...
(Слава Богу, до подобных мерзостей Мария Сергеевна доразмышлялась не сама - имея подвижную психику, она вмещала все несообразности и противоречия "единственно верного учения", отнюдь не испытывая мучительных неудобств - её "просветил" муж... Лев Иванович Окаёмов... И, стало быть, ничего удивительного, что Лёвушкины гнусные измышления заставляли Марию Сергеевну часами простаивать на коленях в молитвах за своего непутёвого супруга! Следует заметить - не без приятности: когда после долгих молитв ныли натруженные колени, женщине начинало казаться, что так, ценой незначительного страдания, - ой ли, так-таки и страдания? - она искупает Лёвушкины грехи...)
А сон всё не шёл, и, из-за несостоявшегося разговора и не принятого решения опасаясь бессонницы, - со всеми её соблазнами - Мария Сергеевна около одиннадцати часов встала с кровати, опустилась на колени и горячо молилась почти до полуночи...
...увы! То ли несделанное дело, то ли беспокойство о том, что оно не сделано - женщине не удалось избежать искушения во сне: недавно мелькнувшее в уме мимолётным облаком, привиделось наконец-то уснувшей Машеньке с неумолимой чёткостью - ну да, то самое: будто она своего беспутного Лёвушку вразумляет ремешком, словно озорника-мальчишку. И вид его обнажённых, в ходе сего воспитательного процесса ритмически вздрагивающих ягодиц сводил с ума Марию Сергеевну - распаляя греховной страстью всё её естество. И - самое ужасное! - в этом нечистом сне она не могла помолиться об избавлении от бесовского соблазна, ибо разом забыла не только все до единой молитвы, но даже и имя Спасителя. Он есть - это Мария Сергеевна помнила, но вот кто - Он?.. С каждым увесистым (но и ласковым!) шлепком брючного ремешка по мужниным бесстыже белеющим округлостям женщина, всё сильнее обуреваемая плотскими желаниями, всё основательнее забывала о своей душе! Кто - Он?.. Увы! В этом бесовском сне Мария Сергеевна напрочь забыла имя Спасителя. Помнила только - Он существует...
"Слава Богу, хоть это помнила! - подумала при пробуждении женщина, донельзя испуганная бывшим во сне искушением. - Всюду похоть и всё - соблазн! Господи, оборони! Не введи в искушение, но избавь от лукавого! Исповедаться! Не откладывая! Отцу Никодиму!"
Приняв сие благочестивое решение, Мария Сергеевна встала, наскоро помылась под душем - последние три года вид всякого обнажённого тела (даже - и своего) очень её смущал, а поскольку в сорочке не вымоешься, то все водные процедуры женщина постаралась сократить до необходимого минимума - позавтракала кусочком варёной трески (а отец Никодим всё же настоял на каком-то количестве животных белков в её рационе) и засобиралась на службу: сегодня необходимо выйти пораньше, дабы по пути завернуть в церковь и исповедаться в своих греховных томлениях. Машеньке мучительно не хотелось целый день носить в себе тяжесть явившегося во сне соблазна - лучше самая строгая епитимья, которую, услышав о её гнусных мечтаниях, наложит на неё отец Никодим.
(Нет, всё-таки Враг неимоверно силён, если сумел извратить до прямо противоположного её, казалось бы, самое невинное и благое желание - до сумасшедшей жажды телесных радостей! Когда плотское соитие совершается не по долгу, когда - из похоти! К тому же - будто Врагу было недостаточно одного смятения Машенькиных мыслей! - явил её внутреннему взору вид голого мужского тела. Причём - не самых приличных его частей.)
Работа у Марии Сергеевны начиналась в десять - в храм женщина пришла около восьми, надеясь, что перед службой отец Никодим выкроит время для своей духовной дочери. Вообще-то священник не поощрял "внеурочные" - не связанные с причащением - исповеди, а если они всё же случались, то за грех гордыни накладывал на своих духовных чад дополнительные епитимьи, и, зная это, Мария Сергеевна, обычно, ему не докучала, однако сегодня...
...выслушав женщину, седовласый рыжебородый священник нахмурил густые брови, сверкнул из-под них быстрым "разбойничьим" взглядом и, опустив глаза, надолго задумался:
- Значит, мать, ты вчера не сказала мужу о моём предложении? Да?.. Нехорошо... Очень нехорошо...
- Отец Никодим, ради Бога меня простите, но ведь он вчера был с похмелья. Только попробовала с ним заговорить - Лёвушка мне сразу такое ляпнул, что грех повторять! Так гнусно переиначил слова Спасителя - зла не хватает! Сама не понимаю, как не огрела его поварёшкой!
- Ох, Мария, Мария, небось, думаешь - похвалю? За то, что справилась с гневом? Не похвалю! Куда там... А всё - гордыня! Хотеть быть в миру монашкой - грех. Бесовское наваждение. Сколько, Мария, я тебе говорил об этом? А?
- Говорили, отец Никодим - простите, меня окаянную. Но только... мой Лев Иванович... каждый день за него молюсь - а он... а тут ещё его дьявольская астрология...
- Знаешь, мать, ты мне девчонку из себя не строй! "Молюсь каждый день" - ещё бы! Муж он тебе или не муж? И его астрологию - тоже! Оставь в покое! Сколько я тебе говорил об этом? Да, гадания - тяжкий грех. Как всякое ведовство. Однако, Мария, для твоего Льва Ивановича это не ведь прихоть? Заработок - не так ли?
- Ну да, заработок! Нужны мне такие заработки! Лукавый, если захочет, может озолотить! А после?! Зацапает Лёвушкину душу - и в ад! Слава Богу, и в девяносто втором, и в девяносто третьем, - когда в их оборонном НИИ ничего, считай, не платили - моей зарплаты вполне хватало!
- Ох, уж эти мне современные женщины! Ты ей слово, она тебе - десять! Что печёшься о его душе - ладно, прощаю. Хотя, конечно, - дело не твоего ума. И вообще - не нашего. Господь ведает. И твоего Льва - а у него, знаешь ли, есть грехи потяжелей ведовства - своей милостью не оставит. Вразумит и направит на верный путь. Верю - что так. И ты тоже - верь. И молись. А более - повторяю - дело не твоего ума. Учти, Мария.
- Так ведь, отец Никодим, вы же знаете - каждый день молюсь за него беспутного...
- Мария, не перебивай! Знаю, что молишься - могла бы не хвастаться лишний раз. Соблазны, видите ли, одолели... ещё бы! Нет, те любострастные картины, которые так тебя испугали во сне - вздор. При твоём-то образе жизни... вот что, голубушка, скажи-ка мне лучше... нет! Погоди минутку. Исповедаться ты, считай, исповедалась, у меня есть ещё полчаса свободного времени - давай-ка выйдем из храма. Поговорить с тобой, чувствую, я должен не только как батюшка - отец Никодим... То, что ты забыла во сне не только слова молитвы, но даже и имя Спасителя - это, знаешь ли, настораживает... Очень нехороший симптом - свидетельствует о глубокой внутренней блокировке... Прости, Мария Сергеевна - это я по своей старой профессии...
До восьмидесятого года, до самоубийства своей восемнадцатилетней дочери, отец Никодим был блестящим врачом-психиатром - авторитетным, уважаемым коллегами и ценимым начальством. Увы, всё враз оборвалось. Узнав, что его обожаемая Ириночка намеренно вколола себе смертельную дозу морфия, Никодим Афанасьевич впал в такую жесточайшую депрессию, что на месяц был вынужден сделаться пациентом одной из палат в привилегированном отделении коллеги-приятеля Ильи Шершеневича.
Кое-как выкарабкавшись, Никодим Афанасьевич не смел и подумать о том, чтобы вернуться на прежнее место работы. Более того: звание врача-психиатра стало ему казаться едва ли не издевательской насмешкой - как же, (исцеляющий души!) собственного ребёнка проворонил, как безнадёжный двоечник! И после такого катастрофического провала - быть врачом-психиатром?! Нет, нет и нет! Прежде, чем печься о чужих душах - позаботься о собственной, слепец несчастный!
Душевные метания разочаровавшегося в своей профессии психиатра длились почти два года, Никодим Афанасьевич несколько раз сменил род занятий (от дворника - до преподавателя химии и биологии в школе), перечитал всю доступную ему религиозно-философскую литературу и, наконец, по совету одного юного спивающегося поэта, познакомился с отцом Александром Менем. Однако, быв очарован этим светоозарённым пастырем и выдающимся богословом, всё-таки не нашёл с ним общего языка - природные жизнелюбие, мягкость и веротерпимость отца Александра в то время никак не соответствовали душевному настрою Никодима Афанасьевича.
А вот в желании стать священником это знакомство сыграло очень значительную, возможно, решающую роль. Разумеется - не таким, как отец Александр: нет, из всего узнанного и прочитанного за два года ближе всего Никодиму Афанасьевичу оказались "Откровения" Иоанна Богослова и сумрачный лик Константина Леонтьева - дипломата, "литератора-мракобеса", монаха.
(Сочинения Отцов Церкви в ту пору были недоступны для Никодима Афанасьевича, не то, помимо "Апокалипсиса" и Константина Леонтьева, он бы нашёл предостаточно кумиров.)
Пройдя соответствующее обучение под руководством ревнителя Святоотеческого Православия отца Питирима, в 1984 году Извеков принял сан и получил приход в подмосковной деревне Квасово - с маленькой, построенной в конце прошлого века и пережившей все гонения века двадцатого, церковкой Великомученицы Варвары. И скоро - сочетанием "разбойничьего" (быстрого, из-под бровей) взгляда с несомненным умом - воинствующий грехоненавистник снискал широкую известность в определённых кругах и был переведён в Москву: в конце горбачёвской "перестройки", накануне ельцинской "революции". И эти же особенности отца Никодима - непреклонность, строгость, нетерпимость к греху - которые были по достоинству оценены церковным начальством, снискали ему не просто популярность, а большую любовь у многих прихожан. Что, следует заметить, ему поначалу вскружило голову. И более: на какое-то время бывшему психиатру представилось, что вместо утраченной дочери по плоти он обрёл дочерей по духу - знакомство Марии Сергеевны с отцом Никодимом попало как раз на этот (самый безоблачный) период его священнического служения.
К сожалению, ни провидческой кротости Франциска Ассизского, ни ослепляющего фанатизма Савонаролы у отца Никодима не было - время, образование, профессия, склад ума никак не способствовали подобным качествам - и когда боль от утраты дочери начала постепенно стихать, в мысли священника стало закрадываться некоторое сомнение: а вдруг да отец Александр Мень в чём-то (и многом!) прав? Вдруг да его религиозный либерализм больше соответствует духу нашего времени, чем ригоризм Константина Леонтьева или его (Извекова) наставника отца Питирима?
А, как известно, стоит лишь однажды завестись сомнениям... нет, веры отца Никодима - в её основе - эти сомнения не пошатнули, но в подробностях, но в деталях... В частности, однажды осенью девяносто шестого года на занятиях организованного им кружка по изучению Священного Писания отец Никодим вдруг увидел своих духовных дочерей не благостным взором пастыря, а проницательным взглядом врача-психиатра - и крайне смутился. До того смутился, что немедленно отправился в Сергиев посад, где под руководством своего наставника и духовника отца Питирима провёл две недели в строгом посте и молитвах, освобождаясь от бесовского наваждения. Кажется - помогло, но... считать все душевные заболевания проявлением одержимости - как таковыми их начал считать Извеков с момента своего обращения - с этой поры отец Никодим уже не мог. Иными словами, с этой поры в нём больше не засыпал врач-психиатр. Хотя - после двух недель в Троице-Сергиевой лавре - пробудившийся доктор почти перестал мешать священническому служению отца Никодима. Вот именно - почти...
...на том достопамятном собрании предположив у Марии Сергеевны тяжёлый параноидальный невроз, отец Никодим не без некоторой тревоги вот уже без малого два года наблюдал эту женщину: нет ли, не дай Бог, у неё тенденции к развитию параноидальной формы шизофрении? Само собой, как священник, отец Никодим горячо молился, чтобы женщину миновала сия чаша, но ведь неисповедимы пути Господни... И посему, выделив из круто замешанного на эротике сна Марии Сергеевны моменты блокировки на уровне "бессознательного", отец Никодим счёл это весьма тревожным знаком и почувствовал желание поговорить с женщиной как врач-психиатр - конечно, насколько это ему удастся. И - главное! - насколько такой разговор может пойти на пользу душевному здоровью Марии Сергеевны. Причём, душевному здоровью - во всех смыслах: и в узко психиатрическом - дабы у женщины не утратилась связь с реальностью - и в самом широком: когда душевное здоровье рассматривается как предпосылка к Спасению. А если учесть, что эти два взгляда во многом противоречат друг другу (ведь Спасение - это как раз и есть отрыв от земной реальности и обретение новой, высшей!), задачу, вдруг вставшую перед отцом Никодимом, следует признать очень нелёгкой.
В примыкающем к церкви скверике в полную силу цвела сирень, распускалась поздняя яблоня и было, по счастью, малолюдно - нашлась свободная лавочка. Усадив женщину, священник, собираясь с мыслями, минуты две-три походил по аллее и устроился рядом с Марией Сергеевной - но не вплотную, а на расстоянии вытянутой руки: совершенно необходимая дистанция для ответственного разговора, если расположиться ближе, то нельзя сосредоточиться ни на чём серьёзном.
- Знаю, Мария, грех... но это мой грех... представь, что ты сейчас разговариваешь не со священником, отцом Никодимом, а с известным психиатром Извековым.
Эти слова давались священнику с трудом, ибо, произнося их, отец Никодим как бы отказывался от служения высшему (духу) ради заботы о неизмеримо низшем - душе.
- И о своих эротических фантазиях (особенно о том, как ты с ними "воюешь") мне, пожалуйста, расскажи всё, что вспомнишь.
- Отец Никодим, но я, кажется, всё сказала... - ответила растерявшаяся Мария Сергеевна. - Вроде бы, ничего не забыла... И, слава Богу, пока на память не жалуюсь... Так что - на исповеди...
- На исповеди, Мария, само собой. На исповеди - ещё бы! Ведь исповедуешься ты не мне, а Богу. Но... понимаешь, Мария... у меня сложилось такое впечатление, что о чём-то - и важном! - ты всё-таки умалчиваешь. Нет! Не виню. Знаю - что бессознательно. Не отдавая себе отчёта. И всё-таки...
- Ну, отец Никодим, Враг, конечно, силён... может быть, и забыла что-то... но - вот вам истинный крест! - не нарочно.
Побожилась смутившаяся женщина.
- Не клянись, Мария! Не хорошо! Грех - ты же знаешь. Тем более - я ведь уже сказал: верю, что сознательно ты не обманываешь. Ты лучше не оправдывайся... ты лучше попробуй вспомнить... хотя... если блокировка... вряд ли тебе удастся... давай-ка, Мария Сергеевна, мы с тобой попробуем так... по ассоциации... всё, что придёт на ум... в связи со вчерашним сном... и не только... если мысленно перепорхнёшь куда-то - не останавливайся... даже - если тебе это будет казаться ничего незначащей ерундой... всё равно... лишь бы не прерывалась цепь...
(Стоит заметить, в бытность свою врачом-психиатром Никодим Афанасьевич ни в коей мере не являлся сторонником психоанализа - не из-за того, что это направление не вписывалось в рамки зверски идеологизированной советской медицины, а в силу своего клинического опыта. Однако, став священником и, соответственно, выслушав массу исповедей, Извеков изменил своё отношение к воинствующему безбожнику Фрейду: да, этот одержимый доктор сумел-таки заглянуть в тёмные глубины человеческого естества. Конечно, жаль, что не по Божьей воле, а скорей по Его попущению, но... он, отец Никодим, кто он такой, чтобы судить о намерениях и делах Творца?)
Не зная, что сказать доктору в ответ на его странное предложение, женщина поторопилась покаяться:
- Грешна, отец Никодим, ох, до чего грешна! Ведь во вчерашнем сонном видении...
Далее Мария Сергеевна пустилась вновь пересказывать приснившийся ей накануне сон, стараясь не упустить ни одной самой постыдной подробности, но священник её остановил:
- Погоди, Мария, знаю, что любострастна (и как батюшка, и как доктор знаю) и что немилосердно воюешь с этой своей наклонностью - тоже знаю. И более - я ведь не раз говорил тебе! - излишне немилосердно воюешь. Но эту тему мы, давай, на время оставим. Попробуй-ка ты, голубушка, сказать вот о чём... когда тебе снилось, что ты своего мужа наказываешь ремнём, как мальчишку... А кстати, мать, за такие мечтания твоему Льву Ивановичу было бы очень не худо по твоим пышным телесам (а несмотря на постнический образ жизни, женщиной Мария Сергеевна являлась отнюдь не тощей) хорошенько пройтись берёзовой лозой! Жаль, что я, как священник, не могу наложить на тебя такую епитимью... а вот, как психиатр - рекомендую... уверен - пойдёт на пользу! Шучу, конечно... хотя... Так вот, Мария, в связи с приснившейся тебе "воспитательной процедурой"... то есть, когда ты её осуществляла? вспомни? кроме эротических вожделений и даже, как ты призналась, оргазма? тобой тогда владели ещё какие-нибудь переживания, ощущения, мысли? Понимаю - сон... и всё-таки?
- Нет, отец Никодим, если и было что-то ещё - не помню. Ну, вот хоть убейте! Одна бесовская похоть - и всё! Я ведь вам каялась - помните? - что до своего воцерковления была самой настоящей ... ой, простите! Ну, этого... как её?.. нимфоманкой! Или - почти нимфоманкой. Ведь мы тогда с Лёвушкой - каждый вечер... даже если он уставал... или был выпивши... я всё равно заводила! Представляете - каждый вечер?!