Пушкарева Юлия Евгеньевна : другие произведения.

Оленьи тропы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Есть истории, слишком большие для жизни. Слишком большие даже для текстов. Большие, как лес. Долгая история двух людей - их дружбы-недружбы, любви-нелюбви, болезненного творческого союза. Пытаясь разобраться в тёмной чаще собственной души и творчества, героиня снова и снова возвращается к Егору - поэту-гею, с которым её связывают давние сложные отношения. Они оба прошли через боль и предательство, через множество смертей и возрождений - чтобы снова встретиться в центре в Петербурга и в зачарованном чернильном лесу. Куда же ведёт сеть оленьих троп - к новым смыслам или к гибели? От автора: Эту книгу можно воспринимать как продолжение романа "Бог бабочек" или вторую часть диптиха. А можно - как самостоятельное произведение. Текст в процессе написания. Для прочтения доступны две главы и часть третьей. Только для читателей старше 18 лет.


*

Все персонажи, события и ситуации, описанные в романе, являются плодом художественного вымысла. Все возможные сходства и совпадения с реальными людьми, событиями

и ситуациями - случайны.

*

"А Мария стояла у гроба и плакала. И, когда плакала, наклонилась во гроб, и видит двух Ангелов, в белом одеянии сидящих, одного у главы и другого у ног, где лежало тело Иисуса.

И они говорят ей: жена! что ты плачешь? Говорит им: унесли Господа моего, и не знаю, где положили Его.

Сказав сие, обратилась назад и увидела Иисуса стоящего; но не узнала, что это Иисус.

Иисус говорит ей: жена! что ты плачешь? кого ищешь? Она, думая, что это садовник, говорит Ему: господин! если ты вынес Его, скажи мне, где ты положил Его, и я возьму Его.

Иисус говорит ей: Мария! Она, обратившись, говорит Ему: Раввуни?! - что значит: Учитель!

Иисус говорит ей: не прикасайся ко Мне, ибо Я ещё не восшёл к Отцу Моему; а иди к братьям Моим и скажи им: восхожу к Отцу Моему и Отцу вашему, и к Богу Моему и Богу вашему".

(Евангелие от Иоанна. 20:11-17)

  
   Пролог
  
   Лес
  
   Есть истории, слишком большие для жизни. Слишком большие даже для текстов. Большие, как лес.
   Шаг. Ещё шаг. Медленный вдох; я слышу, как туго и равномерно бьётся моё сердце. А ещё - слышу ветер. Он шуршит в траве, ласкает зелёный узор из ветвей под густо-синим, плотным, как бархат, небом; всё внизу тонет в тени. Солнце почти не забирается под покров - застенчиво замирает снаружи. Его блики мерцают на моей ладони, когда я протягиваю её.
   Пахнет прелью и влажной землёй. Ветер, ветер - то монотонный, то взбалмошный, - тот, от которого поскрипывают ветки; где-то вдали чивикает птица, остервенело поют кузнечики. Кто-то зудит в воздухе. Хочется сказать "стрекоза" - но не буду поэтизировать; скорее всего, просто муха. Где-то недалеко есть маленькое озеро, и город, и горы мусора - так что муха логичнее.
   Где-то недалеко.
   Шаг. Мох мягко пружинит под подошвами, похрустывают мелкие веточки. Я иду вперёд, осторожно разводя руками разросшиеся кусты, перешагивая через узловатые корни; ноги уже слегка ноют, и хочется пить.
   Вдох. Выдох. Просто дышать. Дышать, как будто ничего не случилось.
   Ничего особенного.
   Есть истории, слишком большие для жизни. Есть слишком запутанные, слишком тёмные леса. Слишком глубокие океаны.
   Я много раз говорила, что никогда не буду писать о тебе. Что это - неподъёмная задача. Бессильно-дерзкая попытка вместить огромность жизни в рамки текста; завершить незавершаемое. Осмыслить то, что нельзя до конца осмыслить.
   Я клялась и зарекалась - то в шутку, то всерьёз. А теперь нарушаю клятву.
   Всегда нарушаю их.
   Шаг. Деревья высятся вокруг плотно, как стены храма; у корней темнеет лохматый папоротник. Тени скользят по земле, и я вглядываюсь в их тягучую пляску, пытаясь увидеть её.
   Оленью тропу.
   (Такой сентиментальный стиль. Больше впору тебе, чем мне. Иногда я не чувствую границ между мной и тобой. Хотя, может быть, я специально? Может, это такая игра?..).
   Я много раз говорила, что никогда не буду писать о тебе. Но теперь - шаг за шагом - я ухожу всё дальше, и тишина леса выносит мне приговор. Я не вернусь, пока не найду её. Нельзя возвращаться.
   Шорох справа и позади. Вдох; задержать дыхание. Замереть. Не спугнуть. Вокруг меня душным маревом застывает густой от жары воздух.
   Медленно-медленно. Очень медленно - по миллиметру, как если бы я боялась что-то расплескать. Обернуться. Моргнуть. Сглотнуть в пересохшее горло.
   Нет. Показалось.
   Я думала, что увижу тонкие ноги с копытами, грустные глаза, блестящие под покровом тени, величаво-жутковатые рога, выступающие из полумрака. Но - нет. Ничего. Они не так глупы, чтобы сразу выходить навстречу человеку.
   Они ждут.
   Но я точно знаю, что нащупаю оленью тропу. Должна нащупать. Так нащупывают пульс на артерии умирающего; так обретают сокровище.
   Закрывая глаза, я вижу, как касаюсь тебя. Плачу, уткнувшись куда-то тебе в живот, - как иногда бывало; а ты стоишь надо мной и обнимаешь меня. Такой сильный и мудрый, такой сострадающий. Гладишь меня по спине, по волосам, и волны твоего света заливают меня.
   Тёмного света. Тёмный, сносящий голову кайф от твоего сострадания, от золотого кокона боли, переплетающего нас, - вот что я чувствую. Тёмное наслаждение переполняет меня - так грешно и остро, что хочется кричать. И я плачу ещё отчаяннее - только чтобы ты не прекращал. Не прекращал обнимать и гладить меня. Я трепетно, едва касаясь, провожу кончиками пальцев по бёдрам моего тёмного Христа и сплетаю руки на его пояснице - лишь бы он не отпускал свою несуразную Магдалину.
   Иногда мне кажется, что это было мощнее любого, самого невероятного секса в моей жизни. Мощнее всего. Просто моменты, когда ты обнимал и гладил меня плачущую - и был надо мной. Мгновенья милосердия - жестокого, режущего, как кинжал. Твой голос - нежный, как шёлк Самарканда, и скорбный, как пыль. И милосердие, обжигающее, как пыль Самарканда. Просто твои пальцы, запутавшиеся в моих волосах; просто тёмный свет страшного, нечеловеческого всепрощения, снисходящий на меня биением благодати.
   Просто оленьи тропы.
   Шаг. Ещё шаг. Я ещё не нащупала путь - но уже знаю, как начать историю. Знаю, где рождается тропа.
  
  
   Глава первая
  

"Быть хочу всегда с тобой,

Представлять тебя живой".

(Король и Шут. Фред)

   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   - Что это у тебя? - спрашиваешь ты, глядя на красное пятнышко ожога на моей ключице.
   Именно "что". Обычно ты переделываешь его в шутливо-смущённое "шо", на украинский манер, - но сейчас почему-то забываешь. Наверное, от волнения.
   - Ты не поверишь - обожглась утюгом, - нервно улыбаясь, произношу я. Поправить шейный платок; запахнуть куртку. Вот так. Столько лет прошло - а мне по-прежнему слегка не по себе, когда ты так внимательно смотришь. - Пыталась догладить на себе блузку, поздно складку заметила. Не самое разумное решение в моей жизни.
   - Ясно, - ровно отвечаешь ты, затягиваясь сигаретой. Морщишь лоб; с твоего лица не сходит всё то же напряжённо-пытливое выражение. Ты мне не веришь? Думаешь - я снова себя увечу? Или что это засос? Пытаешься прикинуть, кто впивался в меня губами - и почему я об этом не рассказываю?..
   Или, может, это и поцелуй, и ожог одновременно. Поцелуй ифрита. Какую только нечисть не встретишь в Питере.
   Пятнышко - и впрямь всего лишь ожог от утюга; но теперь мне даже жаль, что я могу дать тебе только такое банальное, бытовое объяснение. Мне нравится, как ты стараешься не показывать, что ревнуешь. Конечно, глупо ждать ревности от друга-гея - но твоя шальная муза-соавтор всё же иногда заслуживает этого подаяния.
   Облако горького дыма от твоей сигареты скользит к моему лицу; не сдержавшись, кашляю. Сколько помню - от тебя всегда пахло горьким дымом, как от костра вдалеке. Ты куришь с русской безмерностью - с отчаянием паровоза, с подростково-бунтарским взлохмаченным видом Холдена Колфилда; хотя, когда я однажды сказала это вслух, ты весело и презрительно воскликнул: "Не сравнивай меня с этим неврастеником!" Куришь часто и демонстративно - в людных местах, на ходу, на перерывах, нервно, зло и чтобы успокоиться. Со мной - куришь, будто бы случайно выдыхая в мою сторону, смущая меня. Наша давняя негласная игра: ты делаешь вид, что случайно, а я - что мне не нравится.
   Два идиота, застрявших в достоевщине.
   Ты очень эстетизируешь курение - делаешь из него ритуалы, меряешь им время ("Мне от дома до работы две сигареты"), трепетно вплетаешь его в прозу и стихи. Добиваешь свои - и без того подбитые астмой - бронхи и лёгкие, с наслаждением истинного поэта предаваясь саморазрушению. Предаваясь - но как-то без драмы, весело и легко. Говорят, что алкоголиков можно ревновать к бутылке; а я бы ревновала тебя к сигаретам - если бы имела право хоть к чему-нибудь тебя ревновать.
   Разгоняю рукой дым и морщусь, улыбаясь. Отступаю на полшага. Недоверчиво щурясь, ты следишь за каждым моим движением.
   Неловкие движения. Неловкая встреча.
   Вокруг нас шумит аэропорт - грохочут колёсиками чемоданы, то и дело разъезжаются огромные прозрачные двери, горбоносые смуглые таксисты хищно кружат у выхода, вылавливая зазевавшуюся добычу. Снаружи - за гигантским стеклянно-стальным козырьком - моросит мелкий ворчливый дождь. Моросит с утра, монотонной уныло-мерзкой стеной; и, судя по небу - серому, как застиранная простыня из плацкартного вагона, - не планирует затихать до вечера.
   За полгода жизни здесь я уже привыкла к питерским дождям - упрямым, въедливым, многочасовым. Если в Сибири дождь быстро расходится и так же быстро схлынывает тяжёлой мокрой стеной, то здесь - пакостно тянется по семь, восемь, десять часов, сутками и дольше, въедливо стучит по крышам, по облезлым жёлтым стенам узких двориков-"колодцев", вгоняя в сердце булавки тоски. Шепчет, бормочет, сводит с ума, как чёрт Ивана Карамазова или тусклая Недотыкомка Сологуба. Каждый раз кажется, что это никогда не закончится - что придётся вечно скитаться в этой промозглой сырости, потихоньку отращивая жабры, чтобы в ней выжить. И каждый раз, когда стена мелкой мороси в воздухе медленно тает, а в небе показываются клочки голубого, - замираешь в испуганной, недоверчивой эйфории.
   - Вроде на все ближайшие дни такая погода, - грустно отмечаю я, стараясь смотреть на толпу, на пронумерованные столбы, у которых кружат таксисты, на парня в костюме, уныло ожидающего некую Catherine с табличкой в руках, на пожилую женщину с ярко-лиловым чемоданом, покупающую кофе. Куда угодно - только не на тебя. - А всю неделю было сухо и солнечно. Закон подлости в действии.
   - Ой, да пофиг! - беспечно отвечаешь ты, выдыхая очередной ворох дыма.
   - Да ну, обидно. Не знаю, как мы будем гулять. Видимо, перебежками - от кафехи до кафехи.
   - Ну, блэт... Эти облака летели со мной от самого Урала, Юля, я с ними уже сроднился почти! - (Чуть зажато смеёшься, стряхивая на землю пепел. Я вдруг замечаю, что у тебя грязная куртка - до неприличия грязная, вся в серовато-коричневых разводах, въевшихся в молочно-белое. И эти заношенные до полусмерти джинсы, и растоптанные кроссовки... Меня охватывает странное щемящее чувство - хоть и с привкусом осуждающей брезгливости. Я люблю чистоту; но, если речь о тебе, всегда действуют какие-то странные, другие стандарты. Маргинальность тебе идёт). - Вот как только взлетели - сразу такой плотный серый кокон, и не видно было ничего. Буквально ничего - а я, между прочим, очень хотел посмотреть на Питер с высоты!.. Нет, хрен там. Просто как будто серая вата во всех окнах.
   - Ну, так и в ясную погоду бывает, когда самолёт набирает высоту и влетает в облако, - говорю я, вспоминая пилотские рассказы дедушки. Он грезил небом до старости - оно снилось ему даже после инсульта, до конца. Он часто рассказывал мне о разных типах облаков - видимо, выбирая что-то поэтичное и не техническое; что-то, что я - девочка, да ещё и стопроцентный гуманитарий, - могла, по его мнению, понять. - Но сегодня - да... Сегодня ужас. Привёз ты сюда красоту.
   - Ничего, зато позна?ю Питер таким, какой он есть - в ореоле безысходности! - со смехом мурлыча картавым "р", восклицаешь ты - и тушишь сигарету о бортик урны. - Самый каноничный вариант Питера... Ты такси заказала уже, да?
   - Ага. К нам едет Юсуфджон.
   Фыркаешь, зябко засунув руки в карманы куртки. Оглядываешься, жадно изучая толпу вокруг. С такой же жадностью ты недавно смотрел на магазинчики, кафе и натёртый до стерильного блеска серебристый пол аэропорта, на огромные мерцающие табло, видеорекламу и извилистые багажные ленты, похожие на толстых змей.
   Большие города зачаровывают тебя. Грустно признаю?сь себе, что сейчас немного пользуюсь этим. Что хочу, чтобы Питер зачаровал тебя - зачаровал и не отпустил, как когда-то не отпустил меня. Чтобы он забрал твоё сердце.
   Недоброе желание.
   - Было бы прикольно, если бы гоголевского ревизора звали Юсуфджон... Такой, эм, мультикультурализм. А что, в Ленинграде только один аэропорт?
   Едко подчёркиваешь голосом слово "Ленинград". Ещё одна наша давняя игра - извечные споры о социализме и капитализме, прямые и подтекстовые; ты шалишь, как котёнок, зная, как я отреагирую. Одна из самых безобидных шалостей. Возмущённо цокаю языком, стараясь не улыбнуться.
   - В Ленинграде - не знаю. Думаю, уже ни одного: ведь Ленинграда не существует. В Петербурге - вроде один, Пулково.
   - Смешное название: Пулково - Булково... Ну, как-то несолидно для Ленинграда! От Ленинграда я, честно говоря, ждал большего.
   - Если ты будешь с таким же упорством называть Питер Ленинградом, обратный билет тебе не понадобится. А меня посадят за убийство, - мягко обещаю я.
   Ты смеёшься - громко, по-ребячливому задиристо, не стесняясь толпы. Женщина с лиловым чемоданом оглядывается на нас, недовольно хмурясь. Я ёжусь в приступе невротической застенчивости, скованная вечной установкой "я-же-хорошая-девочка-а-значит-никто-рядом-со-мной-не-должен-так-бесцеремонно-шуметь". Ты лучше меня умеешь обходиться без нелепых церемоний. Лучше умеешь быть по-детски раскованным и спонтанным.
   Наверное, поэтому рядом с тобой я иногда чувствую себя строгой мамой, которая привела чересчур активное чадо в торговый центр. Когда ты вот так громко хохочешь, роняешь, мнёшь или теряешь что-нибудь, пристаёшь к незнакомым людям с ненужными им подробностями своей личной жизни или политическими дискуссиями, с демонстративной методичностью насыпаешь в кофе четыре ложки сахара подряд (даже если кофе с сиропом - ты утверждаешь, что иначе не чувствуешь вкуса кофе, и уже много лет не соглашаешься со мной, когда я отмечаю, что это крайне нелогично: ведь кофе горький, и сладость наоборот заглушает его природный вкус), - когда ты ведёшь себя вот так по-дурацки, я чувствую дикую смесь раздражения и умиления на грани с нежностью. Порой - на грани со страстью. Швы между этими парадоксально слепленными кусочками витража разрывают в клочья мой мозг.
   Иногда мне кажется, что ты создан, чтобы разрывать его. Чтобы бесить меня, выбивать меня из колеи самим фактом своего существования.
   - Брось, Юля! Ты же сама в глубине души знаешь, что этот город остался Ленинградом! Великое наследие Ильича никуда не деть. Крейсер "Аврора" ещё повторит свой путь, и ты ещё положишь свой кирпичик в стену новой социалистической революции! - торжественно провозглашаешь ты.
   Я морщусь и отмахиваюсь, стараясь не вглядываться в твоё по-цыгански смуглое подвижное лицо, в морщинки на лбу, в чёрную серёжку в форме креста; стараясь не признаваться себе, что барахтаюсь в волнах твоего высокого нервного голоса, упиваясь им, как истеричными стонами скрипки Паганини. У тебя удивительно гибкий голос - то по-кошачьи томный, хрипло-вкрадчивый, то звонкий, взволнованно срывающийся на фальцет. Совсем не мужественный голос.
   Но немужественные мужчины всегда были моей слабостью. Немужественные мужчины - и неженственные женщины. Вздрагиваю, вспоминая его - своего безумного бога бабочек; а ещё - свою местную изящно-андрогинную музу, сподвигнувшую меня на роман о ночных лабиринтах Вавилона-Питера. (Буду называть музу Ноэлем, как в том романе; всем можно дать условно-сказочные имена - ведь роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет). Длинные тонкие пальцы Ноэля в белых, лишённых пигмента пятнышках, женские футболки Ноэля, его кепка с пионами, штора с огромной анимешной девочкой в его комнате. Девочкой с розовыми волосами - и синими, как море, глазами; впервые увидев её, я то ли в шутку, то ли всерьёз сказала, что шторы, пожалуй, выражают внутреннюю сущность владельца.
   Перед вылетом в Питер ты постоянно шутил, что готов отбить у меня Ноэля ("А где я в своей глуши найду такого очаровательного бишку, Юля?! И вообще, отбивать твоих парней - это мой фетиш!"); или что мы, заправившись вином, вдвоём поедем к нему - на окраину, в спальные высоточные дебри вокруг станции Девяткино, - и будем кричать у него под окнами, как мыши из мультика про кота Леопольда: "Выходи, подлый трус!" Благо, титул подлого труса ему очень даже подходит.
   Если бы два с половиной месяца назад Ноэль не заблокировал меня во всех соцсетях и мессенджерах, во второй раз исчезнув из моей жизни без объяснений, - и если бы я была всё ещё зла на него, на свою очередную злокозненную зазнобу, - этот замысел, наверное, даже можно было бы воплотить.
   Наверное.
   - Я не хочу класть кирпичики в стену революции, - со вздохом напоминаю я - не знаю, в который раз. - Любые революции ломают ход истории. А я если что-то и ломаю, то только в собственной жизни. Амбиций на уровне истории у меня нет. Да и вообще...
   - Ничего-ничего, ты ещё откажешься от этих глупых капиталистических заблуждений, дитя моё! - величественно перебиваешь ты - и тянешься вперёд, пытаясь похлопать меня по плечу; вздрогнув, отстраняюсь. Не то чтобы меня пугало благословение на революцию - просто я не видела тебя полгода, а после затянувшегося голода каждое прикосновение вызывает во мне отнюдь не дружески-безгрешный взрыв. Взрывами лучше не злоупотреблять. - В душе ты тоже революционерка - я всегда это знал. Вместе мы встанем под красные знамёна и построим новый мир на обломках дворцов, свергнув разжиревших буржуев!..
   - Ага-ага. А когда ты тусишь в своих, эм, специфических клубах или ешь стейки с Отто - ты с такой же страстью осуждаешь "разжиревших буржуев"? - с шутливой ядовитостью интересуюсь я, высматривая в плотном рое такси машину нашего Юсуфджона. - А питерские дворцы вообще не трогай, я их люблю. Дворцы - это святое.
   Строго говоря, моя придирка несправедлива: ты действительно способен жить впроголодь, питаясь дешёвым кофе и сигаретами, - и плевать на всё материальное с высокой, как идеалы Маркса и Энгельса, колокольни. Например, не стирать куртку месяцами и изнашивать джинсы и носки до дыр. Впрочем, это не мешает тебе спокойно жить за счёт какого-нибудь очередного парня, забывать о долгах мне - а потом с отдающим наглостью простодушием небрежно спрашивать: "Сколько там я тебе должен?.." Ты невозмутимо принимаешь любые дары; можешь даже не сказать "спасибо", когда кто-то платит за твою еду, сигареты и кофе, распечатки и такси, кино и бары, - просто потому, что тебе это совершенно неважно. Ты живёшь настолько параллельно материальному миру, что придание всему этому хоть какой-то значимости не укладывается у тебя в голове. Легко берёшь деньги и вещи - и так же легко расстаёшься с ними; они протекают сквозь твои пальцы, как сквозь пальцы дзен-буддиста или бомжеватого хиппи. Ты весь в бытии, во мгновении, ты не можешь обрасти хоть какой-то бытовой стабильностью и состоятельностью - потому что это вне твоей природы. Ты одержим идеями социализма, как красивой мечтой, и постоянно называешь себя "пролетарием" (впрочем, твой изматывающий труд без шуток можно считать пролетарским); но абсолютное пренебрежение всем материальным сочетается в тебе с по-детски бездумной жаждой удовольствий - и готовностью получать эти удовольствия через чужой кошелёк.
   Конечно, твоей скромной зарплаты работника типографии не хватило бы, чтобы позволить себе полноценное путешествие ко мне в гости. За билет плачу я, за весь наш предполагаемый досуг под серым питерским небом - тоже.
   Это доставляет мне до нездоровости сильное, сшибающее с ног наслаждение. Я могу подарить тебе два дня отдыха, а себе - лучший день рождения в жизни. Я могу прокутить с тобой целое состояние, наконец-то заполучив свою чёрную жемчужину.
   Ненадолго, не полностью - но заполучив.
   - Ты не понимаешь, это - другое! - изображая капризно-манерный голос гламурной дивы, заявляешь ты. - Стейки стейками, клубы клубами, а революция должна быть в душе... Ах, Ленинград, Ленинград, родина революций! Долго я ждал встречи с тобой - и вот наконец!.. Слу-ушай, а мы пойдём на "Аврору"? Пойдём?! Ну пожалуйста!
   - Может быть, - из последних сил сдерживая улыбку, отвечаю я - и наконец замечаю нужный номер такси. - Вон он, пошли... Только, если честно, я даже не знаю, как всё успеть, если ещё и с "Авророй". Я думала, мы просто погуляем и сходим куда-нибудь выпить - а ты такую масштабную программу сочинил, как будто не на два дня приехал, а на месяц. Эрмитаж, кораблики...
   - Ну, кораблики были бы крутой идеей, если бы не это! - с нервным смешком говоришь ты, показывая на серую мокрую хмарь, окружающую аэропорт. Мы протискиваемся через толпу к машине Юсуфджона; ты то и дело рассеянно задеваешь кого-то своим рюкзаком. - В хорошую погоду я бы предпочёл кораблики, но сейчас готов заменить их данью социалистическому прошлому Ленинграда. И социалистическому будущему!
   - Ну-ну... - устало бормочу я, сквозь толкотню и гудки пробираясь к заветной машине. Печальный черноглазый водитель уже нас ждёт. - Здравствуйте! На Лиговский?..
   Водитель угрюмо кивает; мы - ты, я и твой рюкзак - располагаемся на заднем сиденье. Я неплотно захлопываю дверь - как обычно, не хватает сил, - и, стиснув зубы от смущения, пытаюсь ещё раз.
   Ты демонстративно вздыхаешь.
   - Каши надо больше есть, Юля!
   Цокаю языком, изображая возмущение. Он тоже упрекал и стыдил меня в подобных ситуациях - только не в шутку, как ты, а искренне, раздражённо.
   Зачем сейчас о нём?.. Да низачем. Как выражается Вера, "вьетнамские флэшбеки".
   - Что ты сразу как абьюзер-то, а?
   Хихикаешь.
   - Это я-то абьюзер?! Да я радикальный феминист!..
   Пока такси медленно выползает с парковки под радио с песенками Димы Билана и "Руки вверх", мы предаёмся традиционным шутливо-серьёзным спорам о (не)целесообразности социализма и (не)эффективности плановой экономики. Когда-то эти споры раздражали меня - я не люблю игры в политические софизмы, не люблю умозрительные утопии и антиутопии. Но потом я поняла, что общение с тобой без разговоров о политике - всё равно что птица без песен. Да, с крыльями, но без задорного чириканья или мелодичных трелей - не то. Ты меня перевоспитал. Такие дискуссии с тобой не похожи на переливание из пустого в порожнее, не похожи на алогичные агрессивные выпады без единого разумного аргумента. Не похожи ни на что из того, во что политические и философские беседы обычно вырождаются. Так что говорить с тобой об истории или политике мне лишь чуть-чуть менее приятно, чем об искусстве или о чём-то личном.
   Хотя твоё упрямство порой всё равно раздражает меня.
   - ...Хоть убей, не понимаю, откуда этот дурацкий стереотип, что в "совке" прям ВСЕ жили бедно! Равенство в нищете и вся вот эта чушь... Да, социализм подразумевает равенство - но равенство ВОЗМОЖНОСТЕЙ, а не имущественное равенство по факту! - бурно, взахлёб вещаешь ты, пугая приглушившего радио Юсуфджона. За окнами такси пока не на что смотреть - мимо тянутся пустыри с блёклой сентябрьской травой, автосервисы, рекламные щиты и гипермаркеты. Весьма стандартная промзона в окрестностях аэропорта - поэтому теоретические умствования пока интересны тебе больше Питера. - И такое равенство не отменяет инициативы, саморазвития и всего, о чём ты говоришь. Это не значит, что все ЗАСЛУЖИВАЮТ одного и того же, понимаешь? Естественно, больше заслуживают те, кто более талантлив, кто больше трудится и так далее. Но не те, у кого родители побогаче, как сейчас! Справедливости ради, где сейчас это равенство возможностей?..
   - Но, Егор, его ведь никогда и нигде не было. То, о чём ты говоришь, - утопия, - терпеливо возражаю я. - Одно дело - рассуждать о социализме как об отвлечённой прекрасной концепции, другое - о том, что в реальности получилось из попытки эту концепцию воплотить... Я тебе сто раз уже это говорила. Это неприложимо к жизни в абсолюте. Неужели, по-твоему, в СССР не было коррупции, вранья, нечестно нажитых денег? Не было роскошных дач и квартир у чиновников побогаче, не было кумовства? Да, может, в целом социальное расслоение сейчас сильнее - но...
   - Погоди-погоди, вот приведу банальный пример! Ты рассказывала про нерусскую девушку, которая у тебя учится! - страстно перебиваешь ты. - Вот ей купили это место - ты сама рассказывала, что это очевидно, что она не говорит ни по-русски, ни по-английски. Так?
   - Так.
   Обречённо вздыхаю, вспоминая Гюльнар. Это настоящий шедевр эпохи Возрождения - то, как она с лучезарным спокойствием смотрит на меня, пока я прыгаю вокруг, пытаясь объяснить ей на пальцах, что хочу, чтобы она выучила английский алфавит и числительные от одного до десяти; ведь нужно же ей за что-то - хотя бы формально, чтобы успокоить совесть, - поставить зачёт. Я мучительно пытаюсь получить от неё заветный листочек с заданиями, трое её одногруппников, говорящих на азербайджанском, не менее мучительно пытаются донести до неё мою мысль - а она смотрит то на меня, то на них, и улыбается безмятежно, как Мадонна Рафаэля, сияя яркой восточной красотой. Конечно, ей незачем переживать: она знает, что поступит в престижный вуз так же легко, как поступила в колледж при этом престижном вузе, - пусть и не зная ни слова по-русски. У её отца собственный автопарк, два фитнес-центра и сеть ресторанов в Питере. И да, скромный преподаватель английского со степенью кандидата филологических наук обязан поставить ей зачёт. Плевать, что преподавать иностранный язык, не имея с учеником ни одного языка-посредника, - абсурдная, невыполнимая задача.
   Гюльнар и ей подобные - увы, разгромный аргумент в пользу социализма. Я не думала, что ты запомнил мои рассказы о ней.
   - Ну, вот и скажи мне - разве это справедливо?! - всплеснув руками, восклицаешь ты. - Она ведь получит диплом по специальности "Право и социальная работа"! Она - и ещё тысячи таких же! Просто из-за богатого папаши. Разве это равный старт, равенство возможностей? При капитализме оно исключено в принципе. У ребёнка из условного гетто судьба перечёркнута изначально. Он не сможет учиться в такой же хорошей школе, в таком же хорошем вузе или колледже, как эта Гюльнар, не сможет получить высококвалифицированную работу...
   - Сможет - если будет умён, если будет стремиться вырваться из своей среды. Среда важна, но не надо её абсолютизировать. У человека всегда есть воля и голова на плечах, - перебиваю я, глядя, как потоки дождя струятся по окнам. "Дворники" елозят по лобовому стеклу с упорной ритмичностью - и так же ритмично, только быстрее, колотится моё сердце. - Социализм в моих глазах плох, в том числе, вот этой абсолютной ролью общества, среды, отрицанием индивидуального выбора. Распределили тебя на завод - и паши всю жизнь на этом заводе, условно говоря. В капитализме, при всех его минусах, при всей жестокости конкурентной борьбы, человек в куда бо?льшей степени является хозяином своей жизни...
   - Да уж, особенно тот самый ребёнок из гетто, - едко вставляешь ты.
   - И он в том числе. Да, изначально ему будет сложнее, чем Гюльнар, - но это не значит, что у него совсем нет возможности чего-то добиться. - (Осекаюсь, вспомнив, насколько ты не любишь слово "добиться" - и презираешь жизненную философию, как ты выражаешься, "достигаторов". Презираешь поклонение успеху и карьеризм. Впрочем, это не мешало тебе встречаться с айтишниками и топ-менеджерами, которые смотрели на эти вопросы гораздо проще. Хотя Отто... Ладно, не будем об Отто). - И утверждать, что при социализме не было ситуаций, похожих на ситуацию Гюльнар, - глупо и утопично. То, о чём ты говоришь, больше свойственно феодализму с его сословной системой. Там как раз действовал принцип "выше головы не прыгнешь". Родился в семье сапожника - значит, быть тебе сапожником, и всё тут.
   - А так и есть. - (Невозмутимо киваешь). - Капитализм в основе своей феодален.
   Сердито выдыхаю.
   - Слушай, ну вот я из небогатой семьи. Из семьи среднего - или даже, пожалуй, пониже среднего достатка. К тому же из семьи без отца. Жаловаться мне не на что, но у нас никогда не было, не знаю... Машины, не было каких-то супердорогих вещей. В общажную пору я, бывало, жила на шесть тысяч в месяц. Но сейчас я - кандидат наук и младший научный сотрудник, и смогла позволить себе переехать и снимать жильё в центре Питера. Как это вышло-то? По твоей логике, я должна была быть как минимум дочерью олигарха!
   - Нет, Юль, твоих заслуг я не отрицаю и никогда не отрицал. Ты действительно добилась всего собственным трудом, и это вызывает уважение, - смягчившись, серьёзно говоришь ты. Твои руки, до этого нервно пляшущие в воздухе, теперь успокаиваются в строгом замке?. - Но ты же понимаешь, что таких, как ты, очень мало. Ты - исключительно умный, талантливый и трудолюбивый человек. К тому же я всегда считал, что главный гений - это именно гений труда, а не таланта.
   Морщусь.
   - Ой, не надо, вот весь этот пафос...
   - Но я серьёзно! Просто не со всеми так. Не пойми неправильно - но это тоже некое изначальное неравенство, потому что не всех природа одарила одинаково. Это во-первых. А во-вторых - ты из интеллигентной семьи. Извини, но у тебя бабушка - учитель, другая бабушка - учитель, мама - преподаватель вуза и учёный, дедушка - военный лётчик с разрядом по шахматам... Не всем так везёт с примерами, знаешь ли. У тебя всегда рядом был пример духовной жизни, умственного труда. А у ребёнка из гетто нет такого примера.
   - Учитель в школе, - говорю первое, что приходит в голову. Юсуфджон резко тормозит у перехода, и чёрный крест в твоём ухе совершает забавный кульбит. Беззащитно-мягкие линии твоей шеи соскальзывают под куртку, под ворот растянутой толстовки; отвожу глаза. - Священник. Библиотекарь. Тренер школьной команды по футболу. Какой-нибудь умный старшеклассник или сосед-книголюб... Боже мой, да мало ли кто! Всегда есть примеры.
   - Нет, не всегда. Это возможно, но очень маловероятно, - решительно отрезаешь ты. Я раздумываю, как бы помягче и подипломатичнее свернуть эту тему. Она явно всерьёз задевает тебя - а ещё я устала спорить. Мне предстоит познакомить тебя с сиянием золотого Невского в ночи, с облезлой сурово-прекрасной лепниной на старых фасадах, с чёрной водой Фонтанки и розовыми, как мечта, башенками Михайловского замка. Сейчас это намного важнее дискуссии о справедливом устройстве общества, и мне совсем не хочется ругаться. - Такому ребёнку чаще всего не на что опереться, чтобы захотеть иначе. Поэтому он просто будет принимать за норму то, что видит. Будет с детства подстраиваться под свою среду. Будет выживать в джунглях капитализма - по закону этих джунглей. А закон в том, что равенства возможностей не существует. Сильный пожирает слабого. Конкурентная борьба.
   Чем больше я слушаю твои рассуждения, чем больше вижу, как взбудораженно горят твои глаза, как ты поднимаешь брови жалобным домиком и покусываешь пухлые обветренные губы, - тем больше мне хочется наброситься на тебя прямо здесь, в тесной Хонде несчастного Юсуфджона. Наброситься, вонзить клыки в твою шею - и воплотить в жизнь твои представления о безжалостной конкурентной борьбе.
   Вымученно улыбаюсь.
   - С этим я согласна. Но всё равно, хоть убей, не считаю, что социализм от этого спасает... И что он вообще воплотим в реальном земном обществе. Как красивая идея - да, он существует, но не как реальный общественный строй. Люди просто устроены иначе. Да, они думают о своей выгоде, о своих желаниях, о самосохранении. И капитализм именно к этому взывает. Даёт материальную мотивацию к труду. Это нормально. Это в людской природе... Смотри! - (С облегчением отвлекаюсь: за редеющей пеленой дождя показывается синее здание очередного гипермаркета, на котором красуется огромная надпись "ЛЕТО". Каждую букву обвивают пластиковые бабочки и цветы. Под серым небом, в окружении чахлых осинок с облетающими золотыми листьями это кажется особенно ироничным). - "Лето"... Прикольно, что они не меняют оформление ни осенью, ни зимой. Начало питерского абсурда.
   - И правда! - встрепенувшись, хихикаешь ты - но тут же издаёшь горький стон. В стоне нет никакого эротического подтекста - но что-то у меня внутри ёкает от само?й ноты, терзаясь в агонии. - Бли-ин, вот тот щит... Реклама нефтяной компании, для которой я делал грёбаные ежедневники и календари всю неделю. И здесь они, ненавижу!..
   Шоссе переходит в Московский проспект, и ты окончательно отвлекаешься от нашей беседы, поглощённый видами города; это не может не радовать меня. Меня эта часть центра никогда не привлекала - зато у тебя монументальность гигантских советских построек то и дело вызывает восхищённые возгласы.
   - Ох, вот это мощно, конечно... - бормочешь ты, когда мы проезжаем мглисто-серое, сумрачное, как скала, здание какого-то университета. За ним следует вылизанная до блеска площадь с фонтаном и памятником некоему государственному деятелю; после - ещё одно похожее здание, только из светлого камня. Стены, выложенные строгой плиткой, вдаются в тротуар резко-рублеными прямоугольными выступами. Повсюду флаги, колонны, таблички с золотыми буквами, гранитные ступени; кажется, надо всем этим просто обязан раздаваться гимн. Или - стихи Маяковского. Впрочем, многочисленные кафе, пекарни, бары, салоны красоты и барбершопы со смешными креативными названиями несколько портят эту величественную картину. Их яркие вывески ютятся на первых этажах мрачных зданий, как цыплята, жмущиеся к неприветливой нахохлившейся курице.
   - Не знаю, тут всё не совсем в моём вкусе. Советская застройка, сталинская и позже, - рассеянно отвечаю я. - Хотя, наверное, в этом тоже что-то есть...
   - Нет, мне пока нравится. Есть на что посмотреть. Хоть чем-то и похоже на центр Ёбурга - но монументальнее, безусловно. Хотя кое-что в Ёбурге даже красивее. - (Ты всегда немилосердно называешь свой родной Екатеринбург Ёбургом. Улыбаюсь; косишься на меня в недоумении). - Извини, что я сравниваю - просто...
   - Да нет-нет, ничего.
   - ...просто кое в чём даже на Горелов похоже, - возвращаясь к созерцанию пейзажа, заканчиваешь ты. Закатываю глаза.
   Ты переехал в индустриальный уральский город Горелов три месяца назад, вслед за Отто - самоотверженно, как жена декабриста. Пока Отто работает в России по контрактам, у него нет выбора, где жить, - но всё равно в глубине души я не считаю твоё решение правильным. Похоже, ты и сам не считаешь его правильным. Просто неизбежным.
   Разумеется. Что может быть неизбежнее, чем бросить аспирантуру, привычный город и друзей ради какого-то Отто? Наверное, только переехать в Питер ради самого Питера - и призрачной мечты о каком-то Ноэле.
   - Ох, начина-а-ается вот это типично провинциальное... "Да подумаешь, этот ваш Питер - вот в моём Мухохрючинске!" - не выдерживаю я. Ты звонко хохочешь. - Вон, смотри, какое здание РНБ. Футуристическое что-то. Где ты такое найдёшь в своём Горелове?
   - И правда круто, слушай, - киваешь ты. Громадная круглая постройка в форме шайбы на каменных сваях проплывает мимо - и остаётся позади.
   - Я работала в РНБ, когда ездила сюда в командировку по гранту. Только не здесь, в другом филиале - на площади Островского. А сюда меня один раз чуть не отправили - возиться с микрофильмами. Один журнал девятнадцатого века был только в них, - вспоминаю я - и глупо млею, видя, с каким восторгом ты провожаешь глазами прозвякавший мимо красно-белый трамвай. Трамваи всегда были твоей слабостью - как и урбанистическая эстетика в целом. В отличие от меня, ты не фанат утончённо-меланхоличной романтической старины - того, чем меня покорили Питер и Венеция. Зато - фанат проводов и метро, мостов и трамваев, заводов и вечерней толпы. Уродливо-прекрасного, гротескного мира города.
   Оценив величавый глянцевито-чёрный монумент в память о Великой Отечественной (солдаты немыми скорбными тенями идут вперёд, глядя куда-то сквозь проспект), ты хватаешься за телефон, чтобы позвонить Отто. Я тактично отворачиваюсь, приглушая привычное мерзкое ёканье где-то внутри.
   - Не берёт... - разочарованно бормочешь через минуту, послушав гудки. - Странно, должен был встать уже... Ну лады, запишу аудюху.
   Должен был. Раньше ты, шифруясь с изощрённостью Штирлица, при посторонних всегда говорил об Отто в женском роде, чтобы не вызывать подозрений. "Ой, это ещё что! Вот когда моя девушка блинчики делает..."; "Сейчас, погоди, я девушке наберу..."; "Моей девушке вообще на работе недавно сказали, что..." То, что в разговоре с явно знакомым человеком свою девушку немного странно называть "моя девушка", а не по имени, почему-то обычно не приходило тебе в голову.
   Даже в телефоне Отто у тебя до сих пор прохладно записан как "Отто Сосед" - ведь официально вы просто снимаете квартиру в складчину. Всё это довольно трагикомически. Хотя больше, конечно, трагически. Твоя ориентация обрекла тебя на жизнь во лжи и полуправде; и в нашем обществе, далёком от западной прогрессивной толерантности, все эти меры, пожалуй, неизбежны.
   Помню, когда ты только начинал разбираться в себе - а я в очередной раз пыталась забыть его, когда он на два года исчез из моей жизни; пыталась убедить себя, что люблю Чезаре - добросердечное, честно-наивное порождение солнечного Неаполя, каждый день исправно отправляющее мне смайлики-сердечки и приторные признания; пыталась прекратить видеть в кошмарах дедушку в гробу и то, как он до последней секунды смотрел на старенькие часы с зелёным циферблатом, пока я ехала в поезде, - ехала и не успела; пыталась снова найти хоть какой-то смысл в своей диссертации о русско-итальянских литературных связях, в статьях и конференциях, - смысл, напрочь исчезнувший после того, как машина профессора Базиле врезалась в другую машину на обледенелой ноябрьской трассе; в общем, в ту пору я непрерывно и мучительно ПЫТАЛАСЬ - и ещё не понимала до конца, что с тобой происходит (да и со мной - тоже); итак, в ту пору (о великие и бесконечные синтаксические периоды русской классики, примите эту дань уважения) ты однажды как бы невзначай спросил, во сколько нам с Чезаре обходился номер в неаполитанском отеле. И - дорого ли вообще снять жильё на сутки. "С девушкой хотел снять", - небрежно добавил потом - явно слегка рисуясь. Ты любил рисоваться вот так, подчёркивать напускную, чуждую тебе брутальность - например, по поводу и без намекал на свои многочисленные похождения с разными "девушками". Конечно, я понимала, что такое старательное хорохоренье - признак комплексов; но всё равно считала тебя довольно опытным - опытным и ветреным. Почему-то это злило меня. И тем сильнее был мой шок, когда я узнала, как всё на самом деле.
   С тобой всё всегда не то, чем кажется. Как в лесу - или в море. Или в лесу на дне моря. Обманка-перевёртыш. "Я лицемер", - с нервным зажатым смешком твердил ты мне с первых дней знакомства. Я считала это то ли бессмысленным самобичеванием, то ли пустой байронической рисовкой подростка с дефицитом внимания - не понимала, в чём это "лицемерие". Потом - поняла; но пути назад уже не было. Я слишком глубоко ушла под тяжёлые солёные волны, слишком запуталась в переплетении оленьих троп - в твоих стихах, сигаретах, японских мультиках, разглагольствованиях о социализме и сострадательно-глубокомысленных, бесящих и чарующих меня взглядах. Ты не врал, когда говорил о своём лицемерии, - но это меня не спасло.
   Ничего не спасло.
   Я проконсультировала тебя насчёт отелей и посуточного съёма квартир, старательно убеждая себя, что мне всё равно, - но не смогла не съязвить: "А как же Великая Любовь к Софье?" В ту эпоху всё сводилось к ней - к твоей загадочной, жестковато-колючей украинской музе со стрижкой под мальчика. Я единственный раз видела её фотографию - тридцатилетняя женщина с тонким строгим лицом, с сигаретой в изящных пальцах. У неё была печальная осенняя красота, несчастная судьба - болезненно-горький брак, развод, трёхлетний сын на руках, мизантропичная замкнутость интеллектуалки, - а ещё - способность вникать в твои тексты, вести ироничные философские беседы и сострадательно слушать. В общем - всё, что нужно для роли платонической музы. Она вытащила тебя из пропасти после смерти матери; как всегда бывает с музой, тебя с ней сблизила боль. Ты называл её своей девушкой, говорил, что любишь её, что вы встречаетесь, даже ездил к ней в Киев - и собирался воссоединиться с ней после магистратуры, идеалистически наплевав на разницу в возрасте, трудности с переездом и деньгами и десятки других "но". Даже ребёнок тебя не смущал - ты возвышенно повторял, что готов стать для него вторым отцом.
   Я слушала все эти пламенные речи, страдала - но даже в страданиях не могла побороть скепсис; мне быстро стало казаться, что этот умозрительный проект обречён. В тебе билась страсть поэта, революционера-народовольца или философа - страсть к выдуманному образу, к красоте и любви как таковой, к Софии Соловьёва и Прекрасной Даме Блока, к ведьме из твоих стихов, к колдунье, в чьих жилах пульсируют гортанные украинские напевы, - не к живой женщине, не к существу из плоти и крови. Часто я не понимала, когда ты вообще успеваешь с ней общаться, - ведь ты львиную долю времени проводил со мной. Лишь позже до меня дошло, что для такой любви и не нужно общение. Образ Прекрасной Дамы можно хранить в душе - или на щите. Образ удобен тем, что не ответит.
   Так или иначе, тогда Софья ещё была - и оставалась полноправной владычицей твоего сердца. Меня год отвергали во имя Софьи, мне год рассказывали о ней - и тут какая-то неведомая девушка, какая-то квартира на сутки...
   Уязвлённое самолюбие клокотало во мне горячим ядом. Мне хотелось тебя укусить.
   Пиная размокшие от дождей ноябрьские листья, я гнала и душила мысли о том, чем ты и та загадочная незнакомка занимались в съёмной квартире, - а сердечки Чезаре, его комплименты и умильные рассказы о том, что он съел на завтрак и какое смешное видео посмотрел на YouTube, всё меньше занимали меня. И - уже - раздражали. Спросить напрямую я не решалась; а ты только туманно отшучивался.
   Потом я узнала, что это была не девушка. Ты снял квартиру с парнем. Когда с ним не задалось - познакомился ещё с одним. И ещё с одним. И ещё.
   Потянулись месяцы мучительной горячки. Сражаясь с собой, я думала, что хуже уже не будет, - но лишь потому, что не могла представить, что ждёт впереди.
   Когда ты окончательно убедишься, что ты гей. Когда я надкушу плод познания, которого жаждала, - так и не добившись грехопадения. Когда расстанусь с Чезаре и уползу зализывать раны. Когда вернётся он - и начнётся мой персональный двухлетний ад. Когда он дважды вынудит меня прекратить общение с тобой - и я дважды буду уверена, что всё кончено, но всё будет начинаться заново. Снова и снова. Всегда.
   Когда я буду возвращаться к тебе - уже без желания обладать (или всё-таки с желанием?..), без горечи (или всё-таки с ней?..). Возвращаться с монотонным упрямством стихотворного рефрена - по кругу. Мужчины, музы и города, успехи и места работы будут сменять друг друга, снова и снова, а ты - останешься неизбывной фатальностью. Нерешаемым уравнением. Финальным квестом. Истеричными стонами скрипки на краю сознания; тем, что выводит меня из себя.
   Из себя - куда?..
   - Если шо, я долетел, всё нормас, - докладываешь ты в аудиосообщении, по традиции умиляя меня своим "шо". Вновь отворачиваюсь, делая вид, что поглощена созерцанием утренних пробок и разноцветных фасадов за окном. Мы наконец-то въезжаем в настоящий центр - тот, который безжалостно покорил меня, тот, который я так хотела тебе показать. Кружева лепнины, балкончики, башенки цветут под пасмурными небесами, за рядами машин - сверкают жёлтым, розовым, голубым, лиловым. Я откидываюсь на спинку сиденья, чувствуя странный, почти дремотный покой. - Едем по Лиго?вскому.
   - По Ли?говскому, - ворчливым шёпотом поправляю я. - Ничего, я тоже долго запоминала.
   - По Лиговско?му, - усмехнувшись краешком губ, снова коверкаешь ты. Хмыкаю, изображая раздражение. - Набери, короче, потом, ладно?..
   "Ве-ены - реки, вены - реки - руки, реки вечной любви, реки ве-ечной разлуки!" - надрывается радио, смущая меня ненужными подтекстами. Юсуфджон, явно радуясь тому, что можно наконец отделаться от странных пассажиров, подвозит нас к тёмно-розовому фасаду с корейским ресторанчиком - к облезлой арке, за которой таится мой дворик-"колодец". Сырое сумрачное царство, где я снимаю крошечную студию. "Угол", как насмешливо говорит моя мама.
   Что ж, наверное, ни один русский писатель не обходится без съёмного угла в Петербурге.
   - Двор очень загаженный, предупреждаю, - произношу я, когда мы вступаем под своды арки, колоритно разрисованные граффити. Ты издаёшь радостно-удивлённый возглас, и он тут же пещерным гулким эхом отскакивает от старых стен.
   - Да уже вижу. Но блин, это же классно!..
   "Классно" - в данном случае весьма сомнительная характеристика; но тебя всегда влекло всё маргинальное. "Андеграундное", как ты выражаешься. Однажды ты притащил меня и своего друга Артура в бар с разношёрстной - в основном быдловатой - публикой; нервно болтал, зарядившись шотами, всё время повторял это слово и извинялся перед нами. Персонажи вокруг действительно заслуживали почётный титул "андеграунда" - хотя у меня это слово всегда ассоциировалось скорее с томно-утончённой богемой. С каким-нибудь гнусавым снобом-эстетом в красном берете. Или с красным шарфиком - как у Наджиба, психиатра-нарколога, с которым меня связала короткая странная история. Уже здесь, в Питере.
   Наджиб рассуждал о Бродском, Еврипиде и Шостаковиче с высокопарностью школьного учебника литературы и считал себя знатоком искусства и людских душ. Но когда я - единственный раз - поговорила с ним открыто, показав свою изъязвлённую чернилами суть, - не выдержал испытания. Пока я рассказывала о Ноэле, он морщился с осуждающим омерзением, поджимал губы, потягивая дорогое Саперави, бормотал что-то о женской гордости и самоуважении - и "как же он мог, и как могла ты, и такая грязь, и можно ли терпеть такое унижение ради какого бы то ни было творчества?!" А потом - потом довольно неуклюже переспал со мной. И через несколько дней ещё более неуклюже признался мне во влюблённости. Бестактно отвлёк меня от траура по Ноэлю, который именно в ту ночь впервые порвал со мной. Получив такое "утешение" с горячим восточным колоритом, я мысленно поставила напротив приземистой нескладной фигурки Наджиба две галочки: "так себе ты психиатр" и "да и человек так себе".
   Так или иначе, пожалуй, в посетителях того бара и правда ощущалось нечто "андеграундное". Меня особенно впечатлил напившийся до невменяемости рыжий тип, похожий на ирландца; он ревел, как медведь, подпевая каждой песне кавер-группы в соседнем зале, лез ко всем обниматься - и в какой-то момент вдруг сорвал с себя футболку. Видимо, не выдержал наплыва чувств. Помню его бледную впалую грудь, заросшую курчавыми волосами; рыжая дорожка бежала и ниже - через весь живот. Когда он сделал это, я засмеялась - а ты краснел и извинялся так неистово, будто сам устроил этот стриптиз.
   Оставаясь с Артуром наедине, мы едва нарушали натянутое молчание - и явно оба не совсем понимали, зачем мы здесь. "Эх, а я ведь мог бы остаться дома и пораньше лечь спать! Поиграть в комп или - прости, Юля, - посмотреть порно", - с грустной самоироничной усмешкой бормотал Артур, склонившись над кружкой пива. Я смотрела на его крупную голову неправильной формы - и думала, что она чем-то похожа на картофелину. Да и весь он похож на картофелину - нескладный, как гномы из фэнтезийных книжек. Но ты любишь его, как своего преданного Матфея. Как здоровье, стабильность, опору в чернильном океане безумия, который всю жизнь рвёт тебя на части, - как и меня.
   Наверное, ты любишь его больше, чем меня.
   Впрочем, к чему пугливо-лицемерное "наверное"? Это точно. Ты всех любишь больше, чем меня; моя вечная глупая драма. Но без драмы не было бы историй. Истории растут из боли - как осины или терновые шипы.
   В том баре со мной пытался познакомиться какой-то небритый тип из-за соседнего столика - краснолицый, уже очень пьяный тип с заплетающимся языком. Он был довольно мил и не позволил себе ничего лишнего - но ты почему-то всё равно всполошился, приобнял меня за плечи и начал твердить, что я "занята", что я твоя девушка; Артур, глядя на нас, давился нервным смехом. Потом, когда тип, виновато смутившись, ушёл, ты обнял меня крепче и забормотал: "Тшш, тихо-тихо... Испугалась? Всё хорошо? Прости, прости, пожалуйста, я не должен был тебя сюда..."
   "Егор, да в чём дело? Что за паника? - недовольно фыркнула я, отстраняясь - чувствуя, что я к тебе слишком близко, и пить больше нельзя. - Я взрослая женщина, он взрослый мужчина. Ну, попытался познакомиться, ну, сделал комплимент. Почему я должна бояться? Ты ведёшь себя, как будто меня изнасиловать пытаются, честное слово. И зачем это враньё - про то, что я твоя девушка? Ты не думал сначала меня спросить?"
   Ты вскинул брови беспомощным домиком, морща лоб. Сама невинность. Бэмби, заблудившийся в весеннем лесу.
   "Но, блин... Не знаю. Просто, имхо, это неправильно - вот так бесцеремонно лезть к девушке, если она сказала "нет"! - вздохнув, ответил ты. - Тем более, я, когда выходил курить, видел, как он ещё с одной тянкой пытался познакомиться - точно так же. У него явно только сама понимаешь что на уме!"
   "Тянка, - морщась, процедила я - и отставила бокал плохонького горького Мерло. Выбор вина в барах нашего сибирского городка никогда меня не радовал. - Мерзкое слово. Всё равно что "тёлка".
   "Ну нет! - возмущённо воскликнул ты, одним глотком допивая свой сидр. - У "тёлки" нет анимешного колорита. Это и правда мерзко. А тянка - даже ласково, это же..."
   "Егор, не заговаривай мне зубы! Хватит трястись надо мной, как над маленькой девочкой. Я не маленькая. Двадцать четыре годика стукнуло уже, слава богу".
   Артур наблюдал за нашей перепалкой старых ворчливых супругов, подперев щёку ладонью, - с ленивым удовольствием, будто смотрел сериал. Позже, когда принесли счёт и мы расплатились - я за себя, Артур за вас обоих (у тебя вечно не было денег - и в подобных ситуациях ты вечно мялся и извинялся, но всё равно они повторялись снова и снова, явно не планируя заканчиваться), - небритый тип опять подошёл к нашему столу. Я напряжённо выпрямилась, натягивая на лицо холодную улыбку, - но он лишь молча, с какой-то светлой грустью, положил передо мной сделанный из салфетки цветок - розочку-оригами. Положил и ушёл, вздыхая волнами перегара - словно Квазимодо, растроганный небесной красотой Эсмеральды; растроганный и отверженный.
   Ты смеялся - но я зачем-то сохранила розочку.
   ...Не только арки, но и жёлтые облезлые стены дворика изрисованы и исписаны на загадочном, сокрытом от непосвящённых языке граффитистов. Утренний ветер гоняет по асфальту окурки, клочки какой-то бумаги, смятые пачки сигарет, стаканчики из-под кофе и просто пластиковые стаканчики; прямо посреди одного из секторов дворика гордо возлежит кучка кошачьих экскрементов, уже раскатанная колёсами машин. От тёмных потёков вдоль стен разит то ли пивом, то ли мочой, от мусорных баков в дальнем секторе - специями (неприглядная изнанка фешенебельного корейского ресторана цветёт и пахнет именно здесь, во дворе).
   Питерские дворы - вечная изнанка фасадов.
   Дом похож на громадное непропорциональное чудище. Его флигели строились в разное время, переходы между ними достраивались ещё позже - и теперь стены разной высоты и ширины образуют тесный затхлый лабиринт. Тускло-жёлтый - с серым отливом, со слоями разных цветов под новой штукатуркой; уродливой опухолью наружу торчат вентиляционные отдушины, пожарные лестницы, водостоки, кабели и провода - все блага цивилизации, паутиной оплетшие дом за сто двадцать лет его жизни. Некоторые окна заколочены; на боковых стенах их нет вообще. В Питере много таких стен; про себя я называю их безглазыми. Иногда бывает ещё забавнее - окна прорублены, но совершенно, как сейчас говорят, рандомно: на разных участках стены, асимметрично, разного размера. Их прорубали там, где в этом возникала нужда, - там, где после очередной перепланировки образовывалась комната. Я заранее предвкушаю, как ты оценишь это гротескное зрелище в духе Кэрролла или наркотических фантазий Дали.
   Двор так не похож на чистенький, вылизанный в угоду туристам тёмно-розовый фасад с ажурными пирожными балкончиков и изящными барельефами. Двор живёт своей потаённой жизнью. Томные бледные личности то и дело оставляют в его закоулках закладки - ведь чёрные кованые ворота не закрываются даже ночью; почтенные пожилые дамы прогоняют томных личностей и вызывают полицию; бомжи иногда ночуют и справляют нужду под сводами арки; кто-то сердобольный подкармливает бродячих кошек, каждый вечер оставляя им миски с едой. Однажды прямо в парадной я видела жирную крысу - она шмыгнула в подвал, невозмутимо перебирая тонкими лапками. В дальнем секторе двора есть крошечный апарт-отель с пафосным египетским названием "Анубис"; в моём секторе притулилось ателье, в смежном - стоматологический кабинет. Летом, в жару, старые камни дома нещадно раскаляются, а вентиляционные отдушины и кондиционеры неистово текут - кажется, что стучит мартовская капель. А в ливни ямы и трещины в асфальте заливает так, что получается маленькое озеро из воды и грязи.
   Маленький мир, в котором непросто разобраться.
   Я сворачиваю направо, к своему сектору - но ты лезешь в карман за сигаретами, и я обречённо вздыхаю.
   - Точно, тебе же надо курить... Пошли к мусоркам.
   - Но... - жалобно начинаешь ты.
   - К мусоркам! - сурово повторяю я. - У меня нельзя курить, Егор. Это же съёмное жильё, не как в Чащинске.
   Созерцая пятна помёта и голубиные перья на земле, ты печально вздыхаешь, но не споришь. Мы направляемся в дальний сектор - к мусорным контейнерам.
   - Да-а... - задумчиво протягиваешь ты, глядя то по сторонам, то вверх - на облезлые, щербатые, тонущие в сырой темноте своды второй арки. - Теперь понятно, откуда взялся Достоевский! Поживи-ка здесь - и не такое, блин, напишешь.
   - Есть такое, - киваю я, глядя, как ты закуриваешь под зонтом возле набитых доверху баков; они источают сбивающее с ног амбре. В дальнем углу двора - там, где сходятся две пристройки, - навалены какие-то доски; ворона клюёт корку заплесневелого хлеба поверх кучи мусора; на земле у входа в апарт-отель расположились бутылки, окурки, пустые стаканчики и - почему-то - капроновые колготки. Типичный Питер после пятничной ночи. Плоды пира во время чумы. - Возвращаешься, бывает, вечером, отведя четыре пары... Ещё если вот в такую депрессивную погодку. И тут эти стены, арки... Благодать.
   - Да уж, благодать для мазохиста! - (Нервно усмехнувшись, смотришь вверх - на неправильный серый многоугольник неба. Все дворы-колодцы создают такие многоугольники своими жёлтыми стенами. Плотная застройка; извечная питерская экономия площади для жилья. Бесприютные доходные дома были призваны вместить как можно больше мелких чиновников, писателей и студентов). - И правда колодец - хоть вопи снизу... - бормочешь ты, делаешь глубокую затяжку - и щуришься, будто прицениваясь. Влажный ветер опять несёт дым, пропитанный твоим дыханием, в мою сторону; отступаю на полшага.
   - Зато вдохновляет.
   - Ну да. Главное, чтобы не вдохновило однажды утром взять топор и пойти на "пробу" к старушке-процентщице, - хихикаешь ты. Пожимаю плечами.
   - Да ну. Не всё так однозначно. На меня это место пока наоборот благотворно влияет... Кажется.
   Ты недоверчиво вздыхаешь. На стене напротив - поверх железных ворот и разноцветных надписей-граффити - строго чернеет рисунок: сердце, зажатое в кулаке, и красноречивый призыв: "Петербург, заколись". Чересчур прямолинейная, но, увы, актуальная социальная реклама.
   - По-моему, Юля, тебе просто надо менять поэтику Достоевского. Знаю я одну старушку-процентщицу, которую не помешало бы поискать с топором! Одного разжиревшего любителя коньяка и БДСМ. - (Вздрагиваю). - Хотя такого жёсткого БДСМ, как от жизни в этом дворе, твоему Диме и не снилось!..
   Твой голос насмешливо взлетает вверх, напряжённо бьётся, как беспокойная птица, - но мне почему-то совсем не смешно. Край комода, врезающийся в ладони; саднящие царапины на ягодицах - в форме звезды или лохматого цветка; жгучие хвостики плётки; сухой металлический перестук кнопок ошейника. Да, пожалуй, ему и не снилась такая боль - такая сложная, такая неоднозначная. В отличие от его боли, питерская боль не только убивает, но и возрождает. Не только погружает в дурман тело, подводя его к краю выносимого - к чёрной бездне, - но и очищает дух.
   По крайней мере, пока мне так кажется.
   Хотя, возможно, я и сюда переехала по тому же принципу, по которому была с ним. Нырнуть в самую глубину боли, чтобы обрести силу. Вдохнуть, впитать, прожить до конца свой страх, чтобы одолеть его. Судорожно трястись, покрываться по?том, исходить жгучими волнами агонии - но стоять, стоять, стоять на месте, даже когда всё тело кричит: беги!
   Ты прав - мазохистский принцип. Но я не умею иначе.
   - Да не, я бы пожил тут, на деле, - вдруг провозглашаешь ты, туша окурок о стенку бака. Где-то в вышине тоскливо и переливчато кричит чайка; от Невы или Фонтанки они часто долетают даже досюда, до Лиговки. Особенно их крики слышны по утрам, в холодном блёклом безлюдье. В отличие от окраин, ленивый центр поздно просыпается. - Но недолго, просто на время. Тип, если насовсем - крыша могла бы поехать. Ну, и дыхалка бы замучила.
   Хрипло кашляешь и сплёвываешь на землю - будто в подтверждение; мне не противно, но я вздыхаю. Твои попытки изображать брутально-грубоватого "пролетария" до сих пор кажутся мне и смешными, и грустными одновременно. Внутри снова ноет - так же странно, щемяще, как от грязных разводов на твоей куртке.
   - Дыхалка - это да. Климат тут тот ещё, - задумчиво соглашаюсь я. - С астмой ты бы замучился. Лиза рассказывала, как жила здесь в детстве. Бедный ребёнок.
   Стараюсь произнести это с искренним сочувствием, без иронии; но у меня плохо получается. Лиза, наша общая знакомая с чащинского филфака - тоже астматик, - родилась в Азербайджане, но её семья переехала в Питер, когда ей было три; а ещё через несколько лет судьба занесла её отца - богатого бизнесмена, прямо как у Гюльнар, - в сибирскую провинцию. У Лизы арабские и турецкие корни, звучное, вкусное и загадочное, как рахат-лукум, восточное имя - но она предпочитает называть себя Лизой.
   Надо признать, ей идёт: в ней много от Бедной Лизы Карамзина. Доброе, по-детски простодушное существо с неистребимой меланхолией, болезненной сентиментальностью и комплексом жертвы. Лиза общается предсказуемо, как чат-боты: всегда "Привет", в следующем (обязательно отдельном) сообщении - "Как дела?", в следующем (тоже обязательно отдельном) - суть просьбы или вопроса, который побудил её написать. Если ответить на "Как дела?" в мажорном тоне - она напишет: "Ты молодец", "Умница моя", "Я тобой горжусь"; и добавит когорты эмодзи - сердечек, голубков, поцелуйчиков. Если в минорном - "Всё будет хорошо", "Я в тебя верю, у тебя всё получится", "Прорвёмся", "Мы справимся"; и более решительные эмодзи - что-нибудь вроде меча, привидения, похожего на белую простыню, или четырёхлистного клевера на удачу. Юмор и ирония, намёки и полутона - всё это не для Лизы; только прямые смыслы - и такое же прямое их выражение. С пресным привкусом скуки. "Но зачем тебе эти отношения, если они приносят тебе боль? Надеюсь, ты сможешь выбраться из этого и быть счастлива"; "Да, это очень красивый город. Желаю тебе отлично погулять"; "Я работаю, устаю"; "Держись, я с тобой"; "Надо выходить из зоны комфорта"; "Я ничего не успеваю. Но не страшно, прорвёмся"; "Надеюсь, ты счастлива"; "Ахахаха, смешно"; "Понимаю тебя".
   И обязательно - трагичные истории. В историях Лизы её всегда кто-нибудь неправильно понимает, обижает, случайно толкает сумкой; о ней распускают сплетни, её увольняют с работы, ей занижают оценки; а в промежутках между этими ужасными событиями Лиза страдает от астмы, аллергии, простуд и других заболеваний - и периодически падает в обмороки "от нервов".
   Ты слегка невзлюбил Лизу с тех пор, как в шутку щёлкнул её по лбу - а она всерьёз оскорбилась и заявила, что ты нарушаешь её границы, да и вообще - "Знаешь, такое и черепно-мозговую травму может вызвать". Её лицо - красивое, как у принцессы из арабской сказки, - в тот вечер горело гневом. Иногда ты можешь быть невыносим - с этим трудно не согласиться, - но такая реакция удивила даже меня.
   Ты утверждаешь, что все проблемы Лизы от того, что она в свои двадцать девять - до сих пор девственница. Сомнительная гипотеза; но здравое зерно в ней, возможно, есть.
   Здравое зерно. Улыбаюсь, поднимаясь к двери парадной по выщербленным ступенькам; старенький домофон испуганно пищит от прикосновения чипа. Вот и я начала думать штампами, как Лиза. Никто от этого не застрахован.
   - Бедный ребёнок... Бедному ребёнку пора спрыгнуть с колен мировой истории и устремиться к фургончику с мороженым - навстречу судьбе, - хмыкаешь ты позади, с громким щелчком складывая зонт. От него фонтаном разлетаются брызги.
   Ты любишь такие запутанные афористичные фразы. Запутанные, вывернутые - как стиль Платонова, по которому ты писал бакалаврскую работу. Твоя первая научная руководительница - пожилая педантичная дама-профессор - то и дело возмущённо спрашивала тебя: "Егор, Вы вообще русский?! Где Вы научились так косноязычно выражать мысли?"
   Железная дверь с грохотом захлопывается, и нас обступает затхлая темнота парадной. Обернувшись, я на секунду встречаюсь с тобой глазами - и вдруг понимаю, что не только меня потряхивает от твоего присутствия.
   Тебя тоже потряхивает от моего. Хоть и иначе.
   А дворцы и дворики Питера - прекрасная сцена, чтобы оттенить нашу непохоже-похожую дрожь.
  
   ***
   Пять лет назад. Чащинск
  
   - ...Ой, нет, если с фантастикой - это к Юле, - с томной улыбкой Джоконды протягивает Мона. На её узком, аристократически бледном лице уже проступила скука: ты явно ей надоел. Ты отвлекаешь её от новой книги - или от вегетарианского перекуса зелёным яблоком, предписанного непреложным режимом питания. - Я больше реалистической прозой интересуюсь. У меня диссер по Трифонову. А к фантастике не имею никакого отношения.
   Так тебя торжественно передают мне - вручают, словно корону или красное знамя. Вокруг шумит тесный коридор; услышав своё имя, я растерянно смотрю на Мону - а потом впервые оказываюсь с тобой лицом к лицу.
   - ...Да не, я просто к тому, что в Достоевском, на деле, довольно много антиутопического. Говорить, что он - чисто религиозный автор, или чисто романтик, или чисто психолог - это, ну-у, такое себе! - (Морщишься, громко и нервно смеясь. Мимо проходит Евлампия Леонидовна - профессор с кафедры современной литературы, обладающая харизмой старой актрисы и непреклонностью тирана; услышав эту реплику, она одаривает тебя снисходительным взглядом искоса и запахивает синюю шаль). - Ясное дело, у Бахтина такого нет, и у какой-нибудь Сараскиной - тоже. Но, тип, почему все должны так молиться на этого Бахтина?! - (Твой высокий голос возмущённо срывается на фальцет). - Да, он интересен как философ, но в плане филологии - как его прикладывать к анализу текста? И даже если брать по Бахтину - у Достоевского сам хронотоп антиутопичен, например, в "Преступлении и наказании"...
   - Я не очень люблю антиутопии и не эксперт по ним, - бормочу я, наконец отважившись позволить себе вставку. - Но, по-моему, у Достоевского...
   - Нет, погоди-погоди, вот "Преступление и наказание"! - жарко и бесцеремонно прерываешь ты. Я прикусываю язык. Почему мы вообще говорим обо всём этом? Я совершенно не знаю тебя; мы даже друг другу не представлялись. Да, наверное, всё это глупые условности; но вот так с ходу говорить о Достоевском и Бахтине - как-то слишком интимно. - Бунтующий герой - есть, несправедливый абсурдный мир - есть, замкнутое пространство - есть! Что там ещё?.. То есть я не утверждаю, конечно, что можно прям уж параллель провести, но...
   Ты говоришь долго, бурно, взахлёб - и обращаешься теперь вроде бы ко мне, но на самом деле - ко всем и ни к кому. Кажется, тебе вообще неважно, к кому обращаться, - лишь бы высказаться. Вряд ли ты даже заметил, что Мона перепоручила тебя мне - и уже отошла в сторону, к нашей одногруппнице Алине. Утратив собеседницу, ты невозмутимо продолжаешь монолог на той же ноте, с полуслова; хмурясь, я тщетно пытаюсь уловить логические связи в огнистом бурлящем хаосе твоей мысли.
   Ну вот - очередной занудный подросток-переросток, мнящий себя всезнающим гением, - разочарованно думаю я, слушая тебя. Такие вечно поучают всех вокруг и обожают пустую демагогию. Ты, видимо, хочешь попутно прихвастнуть своими знаниями; но на чащинском филфаке - одном из старейших филфаков страны - упоминаниями Бахтина никого не удивить. Особенно меня - местного профессора Дамблдора и Гермиону в одном лице. Местную достопримечательность.
   Пылают первые дни сентября, и в нашей группе - в скромной немногочисленной кучке магистров по направлению "Русско-европейские литературные связи" - я пока знаю только Алину и ещё пару человек. С ними мы учились в бакалавриате; все остальные, включая тебя, - новоприбывшие. Меня это мало интересует: я пришла, чтобы получить степень магистра и дописать уже почти завершённую диссертацию, а не чтобы заводить новые знакомства.
   Пару раз я уже встречала тебя в коридорах общежития - прекрасного общежития с просторными светлыми комнатами, новой мебелью, которая всё ещё пахнет свежим деревом, милыми разноцветными шкафчиками на кухне и (это главное) душем, который приходится делить не с целым зданием, а с одной-двумя соседками; после прежней общаги - не общежития, а именно каноничной общаги с заплесневелыми стенами, неистребимыми тараканами и скрипучими железными кроватями, - это место кажется мне просто обителью богов. Я встречала тебя - но эти мимолётные пересечения не оставили во мне ровным счётом никакого следа. Я едва тебя замечала.
   Сейчас, слушая твои сбивчивые рассуждения, я вдруг понимаю, что ты довольно симпатичный. Именно довольно - ничего сногсшибательного. По крайней мере, лицо. Одежда, конечно, могла бы быть и поопрятнее, да и осанка получше. Всё это отмечается мимоходом, как-то само собой. Очень естественно - и очень равнодушно.
   У тебя необычное, нервно-живое лицо с неправильными чертами. Шапка курчавых чёрных волос смутно напоминает о Пушкине с хрестоматийных портретов - или о цыганах, или о бравых украинских парубках из прозы Гоголя; глаза блестят печальным тёмным блеском, в котором есть что-то нездоровое. Когда ты смеёшься, видны кривоватые зубы. Жесты у тебя скованные - но в то же время очень резкие и порывистые. Жесты неуверенного человека, который жаждет внимания.
   А ещё от тебя пахнет дымом. Я чувствую этот горький запах даже отсюда - за несколько шагов.
   Кажется, тебя зовут Егор. И, по-моему, ты из Екатеринбурга; где-то я это слышала - может, Вера говорила?.. Вера знает всё обо всех. Но, наверное, она что-то перепутала: зачем приезжать из большого города в сибирскую глушь? В чащинский университет, конечно, приезжают отовсюду; но всё же это редкость.
   Мысли лениво ворочаются в моей голове, пока я слушаю тебя, жду начала пары - и пытаюсь нащупать нить. Нить никак не нащупывается.
   - Но, если рассуждать по этой логике, с антиутопией можно соотнести чуть ли не любое произведение, - произношу я, вклинившись в очередную паузу. Поверх толпы встречаюсь глазами с Моной; она злорадно смеётся, будто говоря: видишь, какой подарочек я тебе подкинула?.. - Вплоть до "Гамлета" и "Властелина Колец". Потому что мало ли где есть бунтующий герой и замкнутое пространство? По-моему, ты слишком расширяешь.
   - Так вот я об этом и говорю! - хрипло восклицаешь ты, наконец-то - впервые - заглянув мне в лицо. В глубине твоих глаз прорастает что-то вроде слабого интереса. - Можно всё увидеть во всём. Принцип ассоциативности. На этом приличная часть литературоведения строится. Но в случае с Достоевским и антиутопией - это ведь не просто подтягивание одного к другому, справедливости ради, у этого есть основания! А вот Майер, с которым я недавно подрался, - в том, что он пишет, оснований нет, я считаю. Потому что искать у какого-нибудь Андрея Белого постмодернизм - это...
   - Я не знаю, кто такой Майер, - беспомощно выдавливаю я.
   - А, да не суть! - (Небрежно отмахиваешься). - Один тип с этажа. Так вот, есть штуки с основаниями и без оснований, и грань между ними тонка! Вот я когда работал на практике в школе и рассказывал детям о сказах Бажова - всегда говорил им, что надо учитывать разные тропки в тексте. Типа, текст - как лес с тропками. Кто это написал, Барт или кто?..
   - Ну, у Эко есть похожие образы, - нерешительно вспоминаю я. - У Борхеса - рассказ "Сад расходящихся тропок". У Барта, в целом, тоже в том же духе концепция - но там смерть автора...
   - А, да-да-да, точно! - сверкнув глазами, страстно перебиваешь ты. - Автор умирает - и непонятно, кому остаются тропки!.. Так вот, про Бажова...
   - Читателю, - перебиваю в ответ. Шах и мат. Меня уже раздражают твои перебивания; решаю платить тебе той же монетой. - Тропки остаются читателю. Когда автор "умирает", текст остаётся в сложной системе культурных интерпретаций - и продолжает жить в восприятии читателя. Но в абсолюте - да, в абсолюте это может привести к принципу "додумай-что-угодно".
   - Так а где эти границы? Потому литературоведение многие и не считают наукой - потому что границы эти хрен знает где! Хотя, с моей точки зрения, тут всё достаточно очевидно... Или вот как у Ка?мю! Читала же Ка?мю?
   - Камю?, - машинально - и шокированно - поправляю я. Не может быть, чтобы человек с таким штормом эрудиции - хотя бы поверхностной, но всё же эрудиции, - не знал, как нужно произносить французские фамилии.
   - Ага... - рассеянно, наспех киваешь ты. - Так вот, я тут недавно взял у кого-то его "Чуму". Пока не дочитал - но вот что забавно...
   - Вообще-то ты у меня её взял, ау! - давясь смехом, вмешивается Мона. Вздрагиваю, будто очнувшись от цыганского гипноза. Оказывается, аудиторию уже открыли - и теперь весь магистерский поток просачивается в распахнутые двери. - И только попробуй испачкать или порвать, порчу книг я не прощаю!.. Юлия, Вы идёте?
   Мона по традиции называет меня Юлией и на "Вы". Началось это после насмешливых реплик Германа Генриховича - томного мизантропа, который как-то странно поглядывал на меня, когда вёл у нас семинары по "Юлии, или Новой Элоизе" Руссо, а на занятиях по "Моби Дику" эротичным баритоном отмечал, что я "очень хорошо улавливаю онтологические смыслы".
   Один из лучших комплиментов в моей жизни. Без шуток.
   - Иду, - отвечаю я, поправляю сумку - и радостно устремляюсь к аудитории. Но нет; сбежать не так-то просто. Ты идёшь рядом со мной, словно прилипнув, - и продолжая говорить, говорить, говорить.
   - Так вот, у Ка?мю антиутопия, с одной стороны, прям вынесена наружу, а с другой...
   - У Камю?! - разъярённо шиплю я. Ты прикусываешь пухлую нижнюю губу, сдерживая улыбку, - и я вдруг понимаю, что ты специально коверкаешь фамилию творца "Чумы". Специально, чтобы позлить меня.
   А вот это уже интересно.
   Эта мысль задевает меня мимоходом - обдаёт вкрадчивым сквозняком на краю сознания; но мне становится не по себе. Интересно. Как мне может быть интересно хоть что-то - что угодно? Как - с моей-то дырой в груди?..
   Её пробили слишком решительно. Я не знаю, сколько нужно времени, чтобы она затянулась. Мой жестокий и прекрасный бог бабочек, мой зеленоглазый князь, собирающий девичьи сердца, вытащил и моё. Подъехал на чёрном коне ко мне, привязанной к позорному столбу, - и вырвал из клетки рёбер жалко трепещущий розовый шматок мяса. Вырвал - и бросил в грязь. Конь потоптал копытами то, что от меня осталось. Кучка пепла, звон колокола, грай воронья под серыми небесами.
   Он уже несколько месяцев не общается со мной. Он ушёл из моей жизни - по собственному выбору. Счёл, что так лучше; что наша связь уничтожает меня, а его душит неизбывной виной и стыдом. С этим трудно спорить; здравое решение. Он не Раскольников, а я не Сонечка Мармеладова - и нам не выдержать ещё несколько лет этой каторги. Выслушивать его исповеди - о себе, о семье, о блистающем лидерстве на факультете, о байронической разочарованности в людях, о бесчисленных девушках; быть его духовником и психологом, разбираться в том, почему он изменил Насте с Марго и нужно ли было так поступать с Кристиной и Диной, - а потом скулить в подушку по ночам, стараясь не разбудить соседок. Целоваться с ним в тёмном закутке возле общаги, извиваться под ним на съёмной квартире, сходя с ума от желания, - а потом не чувствовать рук и ног от голодной слабости, потому что даже кусочек пищи вызывает отвращение и тошноту. Вечное покалывающее умирание; воздушная пустота внутри. Вечная лихорадка, пульсация его синусоиды - от жарких исповедей к периодам мрачного молчания, когда исповеди становятся не нужны. А потом - обратно.
   "...Ты - как чистое озеро после мутной воды, понимаешь? Я стыжусь себя рядом с тобой. Ты такая прекрасная, такая... цельная. А я... Я такая мразь, Юля. Я не сто?ю того, чтобы быть твоим другом... Хотя, может быть, моя роль - в том, чтобы вдохновлять тебя? Вот напишешь ты потом обо всей моей грязи - про враньё, про измены, про эту дурацкую взятку кроличьей клеткой, про то, как я повышенки свои выбивал, про то, как Настю запер в той квартире... Про то, как Лену мы с Кириллом попеременно трахали - он по будням, я по выходным. Про Марго, про Нарине. Про вот это вот всё - да?.. И тебя будут потомки считать грёбаным гением, а меня - сумасшедшим. Удобрю, так сказать, розы своим дерьмом. Ну, что ты так смотришь, Юленька?.. Не люблю, когда ты так смотришь. Сразу хочется сделать тебе больно".
   "...А что бы ты сделала, если бы я пригласил тебя к себе на ночь? В смысле, вызвала бы мне скорую - и всё, дело этим бы ограничилось?.. То есть ты совсем не хочешь меня?"
   "...Я понимаю, мне тоже стыдно перед Настей. Но ты ведь тоже, ТОЖЕ это чувствуешь, да?.."
   "...Я не знаю, что мне делать с собой и своей жизнью. Вроде и всего достиг, чего хотел, - но эта потерянность дебильная... А опять к психологу идти страшно. Мне кажется, если там засвечусь - меня без шуток положат, с некоторыми-то моими мыслями... Только и думаю о тебе в последнее время. Хочу, чтобы ты что-то такое волшебное сделала в моей голове - как всегда делала. И чтобы всё прояснилось".
   "...А ты когда-нибудь пробовала коньяк? Я прям что-то подсел на него, пацаны нас с ним познакомили. У него такой благородный богатый вкус... Почту за честь, если позволите угостить Вас, мадемуазель!"
   "...Не понимаю, о чём ты, Юль. У меня есть девушка - о чём тут можно говорить?.. И потом, сама знаешь про эту ситуацию с Леной. Ещё и буряточка моя вот снова нарисовалась. Ну, та, которая классно сосёт. Поэтому не усложняй всё, пожалуйста. Я просто пьяный был, вот и понесло меня снова... Ну, что ты плачешь? Разве ты не знала, что я мразь, животное? Я сто раз тебе говорил - а ты зачем-то всё оправдываешь меня, оправдываешь перед собой и передо мной самим... Тоже мне, открытие Америки".
   "Тебе хочется обратить на себя внимание, да? - с грубоватой прямолинейностью напирал лысый психиатр. Нервно сглатывая, я качала головой. - Ну, чтобы тебя заметили, пожалели?.. Просто ты же явно умная девушка. Ты же понимаешь, что, если не начнёшь кушать - будем тебя через шланг кормить. Зачем оно тебе надо?"
   "Он манипулирует тобой, используя свою сексуальную привлекательность! Зачем ты ему это позволяешь?! - поправляя очки, возмущённо вещала стройная дама-психолог в элегантном брючном костюме. - Начинай жить собственной жизнью, а не его! Вытаскивай себя из этого замкнутого круга! Сколько ты сейчас весишь - сорок один, сорок два? Ты что, хочешь совсем схлопнуться, не существовать?!"
   Я не знаю, хочу ли существовать.
   Иногда мне кажется, что я бы всё-таки хотела, искренне хотела снова начать дышать, спать и есть; снова жить, ходить по земле, учиться. Но персональный ад никто не отменял.
   И я пытаюсь спать и есть - честное слово, каждый день пытаюсь. Потому что знаю: если я не буду есть, это сделает больно маме - и ещё паре людей, которым я дорога. Дедушке и бабушке, профессору Базиле; возможно, Вере. Правда, мне всё ещё противно видеть себя в зеркале голой; видеть гармошку рёбер, выступы ключиц и позвонков - жалкие, уродливые, как у жертвы Освенцима. Противно терять женский цикл даже на гормональных таблетках, мёрзнуть в любую погоду, страдать от унизительных проблем со стулом, собирать выпадающие клочьями волосы, без конца лить на кожу крем, чтобы скрыть шелушение. Анорексия далеко не так поэтична, как думают многие девочки-подростки.
   Она - воплощение прозаичности. Прямо как я теперь.
   Я уже не плачу сутки напролёт, когда думаю о нём. У меня просто больше нет сил плакать. Нет сил ни на что, кроме совсем уж неизбежных повседневных занятий; а ещё - учёбы, диссертации, статей, переводческих подработок. Правда, всё это делается на автопилоте, исключительно из чувства долга и обострённой отличнической ответственности. По привычке. Мне нужна повышенная стипендия, чтобы жить на неё и не напрягать семью с деньгами. Мне нужно защитить диссертацию, чтобы не подвести профессора Базиле - ведь он так верит в меня. Мне нужно продолжать всё это, чтобы...
   Собственно говоря, чтобы что?
   Чтобы Христос промолчал в ответ на речи Великого инквизитора - а потом поцеловал его, не оспаривая страшную правду о людях?..
   Самое страшное - именно в правде. Я понимаю, что причина - не в моём искалеченном князе, собравшем уже около сорока бабочек. Вообще не в каких-то внешних обстоятельствах - не так, как обычно бывает; ведь люди очень любят объяснять всё внешними обстоятельствами - детскими травмами, неправильным воспитанием, жестокостью среды. Причина - во мне. В моей собственной искалеченности, в необъяснимой врождённой болезни.
   В том, что я чувствую себя живой, только когда пишу. И - соответственно - страдаю.
   Ты картавишь - слабее, чем он, но тоже картавишь. Это задевает меня, смущает, сбивает внимание, даже немного злит - будто теперь, после него, никто в мире не имеет права на эту особенность. У тебя тоже высокий и мягкий голос - довольно приятный, надо признать; и, судя по всему, ты тоже способен на намеренные провокации. Однако на этом сходство заканчивается. Никакого сравнения для меня нет и быть не может.
   Но откуда же тогда вообще эти кощунственные мысли о сравнении?..
   Ты садишься рядом со мной, оттесняя Мону, - без грубости, просто не заметив её. Она раздражённо закатывает глаза; я виновато улыбаюсь и пожимаю плечами. Всё это получается как-то само собой. Ты ни на секунду не прекращаешь говорить.
   У него тоже талант к демагогии - но гораздо более изощрённый. Он умеет подстраиваться под собеседника, подолгу слушать, делать взвешенные заигрывающие паузы, по-ораторски интонировать. Ты болтаешь непродуманно, жадно, взахлёб; ныряешь в процесс искренне, как ребёнок, дорвавшийся до игрушек.
   По крайней мере, сейчас мне так кажется.
   - ...Антиутопичность Достоевского для меня в этом плане похожа на антиутопичность Ка?мю. Ну, тип, Ка?мю тоже говорит о чуме, разъедающей общество. О чуме себялюбия, капитализма, корпоративности... Всего, чем мир захворал после Второй мировой войны, когда на чужой трагедии наживались лавочники. Всего, к чему привела идея о том, что в природе человека - не равенство и братство, а индивидуализм! - взволнованно-громким шёпотом тараторишь ты, снова и снова ловя мой взгляд, - даже когда в аудиторию уже заходит Виктор Семёнович, наш лектор, и начинается пара. Я растерянно вздыхаю.
   - Так ты коммунист?
   - Социалист, - придирчиво поправляешь ты.
   Вежливо улыбаюсь, стараясь не поморщиться.
   - Понятно. Просто я... Далека от этих взглядов. И Достоевский, если вдруг ты не в курсе, тоже был весьма далёк от них. По крайней мере, на поздних этапах развития. Он отказался от них после каторги.
   - И совершил большую ошибку, - важно заявляешь ты. Меня тянет нервно расхохотаться. Да что ты себе позволяешь, худой скуластый мальчишка в растянутых джинсах? Судить, где Достоевский совершил ошибку, а где был прав?..
   - Для меня социализм - нереализуемая утопия. А коммунизм - и подавно. И, по-моему, сводить Достоевского и Камю к рассуждениям об этом - значит безумно упрощать их, - шепчу я, прикрывая ладонью рот, пока Виктор Семёнович проговаривает какие-то нудные организационные моменты. Тихо фыркаешь; я вдруг понимаю, что твоя тёплая близость смущает меня. Я привыкла сидеть с кем-то, кого хоть немного знаю, - или одна. А ты возник в моём пространстве несколько минут назад, и всё это так... Странно.
   От тебя по-прежнему горько пахнет дымом. Когда ты открываешь растрёпанную тетрадь и начинаешь конспектировать - точнее, делать умный вид и притворяться, что конспектируешь, - я замечаю, что ты левша. Почему-то это кажется мне очень логичным - ожидаемым, как предсказуемый поворот сюжета в спектакле. Ещё больше, больше странностей и нетипичностей; удивительно, что в ухе у тебя нет серьги, а в волосах - цветной пряди.
   Скука.
   - Социализм неизбежен. Он - единственное возможное будущее для человечества. И я уверен, что в глубине души Достоевский тоже это чувствовал, - шепчешь ты. Я лишь поражённо качаю головой; даже не верится, что можно говорить всерьёз такие вещи. - Да, опыт СССР вышел неудачным, но...
   - Это мягко сказано.
   - ...но без социализма человечество обречено.
   - Оно и так обречено, - сухо отрезаю я, стараясь вслушиваться в монотонный голос Виктора Семёновича. - Но капитализм, в отличие от социализма, хотя бы соответствует природе человека. Увы, эта природа эгоистична и несовершенна - хотим мы этого или нет. Чтобы воплотить идеальную мечту о социализме, люди по уровню развития должны быть как... Как... - (На ум мне приходят Бродский и профессор Базиле; но я понимаю, что оба эти примера показались бы тебе неубедительными). - В общем, не знаю, как кто, - но явно не такими, какими сегодня являются обычные обыватели. Человечество не готово к социализму. А насильственно насаждаемое равенство может привести только к диктатуре.
   - А насильственно насаждаемое неравенство к ней разве не приводит? - то ли зло, то ли распалённо парируешь ты. Морщусь, уже не скрывая своих эмоций. - Думать, что неравенство в природе человека, - значит одобрять, извиняюсь, фашизм! И рабовладение.
   - Нет. Формы этого неравенства менялись исторически, становились более гуманными. Но само неравенство никто не отменял, - выдыхаю я, глядя в бледно-зелёную гладь стола. Ни один тезис Виктора Семёновича уже не доносится до меня; мозг терзается жгучим азартом спора. С одной стороны, мне досадно от того, что ты мешаешь мне конспектировать; с другой... С другой - что? - Люди неравны от природы, понимаешь? Естественным образом. У одних больше задатков, у других меньше. Я не говорю, что насаждаемое социумом неравенство справедливо, - ну, детки богатых родителей и вот это вот всё. Но природное - куда деть природное? Кто-то рождается Эйнштейном, а кто-то - слабоумным. А кто-то - просто посредственностью. Кто-то старается больше, а кто-то ленится. У кого-то есть предпринимательские и лидерские качества, сила воли, сила личности - а у кого-то нет. И ровнять всех под одну гребёнку - значит отбирать богатство у богатых и ум - у умных. Иначе "общество равенства" никак не построить. В этом плане мне близка мысль Бердяева - что равенство возможно только в обществе слабых и глупых людей, построенном на насилии. Советская история - как раз отличный пример.
   - Да видишь, в чём дело... Великий Инквизитор. Великий Инквизитор у Достоевского, - шепчешь ты, наклонившись ещё ближе ко мне. Чувствую, как по лицу скользит твоё пахнущее дымом дыхание; петли этой нелепой фантасмагории всё туже стягивают меня. Виктор Семёнович диктует определение филологии как науки, сыплет какими-то банальностями о связи лингвистики с нейробиологией, а литературоведения - с культурологией, - но всё это меня уже совершенно не интересует. - Он как раз говорил примерно то же, что и ты. Что людям нужны не равенство и свобода, а хлеб, благополучие и всё такое. Что Христа они ценили за зрелищные чудеса, а не за истину, которую он нёс...
   - Знаю, - перебиваю я, чуть злясь на твою лекторскую манеру. - Я очень хорошо знаю "Легенду о Великом Инквизиторе". "Братьев Карамазовых" читала не раз.
   Рассеянно киваешь - и тут же продолжаешь, явно не планируя извиняться.
   - И как раз тут и есть идея неравенства. Да, оно в людской природе - но именно поддавшись этой людской природе, Гитлер, пардон, начал сжигать евреев!.. - (Почему-то твой церемонный картавый "пардон" жутко смешит меня - даже в соседстве с Гитлером). - Если ей не поддаваться...
   - Ей нельзя не поддаваться, - снисходительно произношу я. - На то она и природа. Что значит "не поддаваться"? Борьба за свои личные интересы инстинктивна, естественна - как потребность в еде, например. Разве мы можем отказаться от еды? - (Ох, больная тема; даже здесь еда). - Вот и от индивидуалистических инстинктов не можем. И Великий Инквизитор, увы, был прав в том, что человек боится свободы, что хлеб ему нужнее свободы и истины. Да, Христос несёт прекрасные мысли и чувства, сам Инквизитор любит его, восхищается им, тоскует по этим мыслям и чувствам. Но он знает природу людей. Знает, что прав. В том и трагизм этой главы, на мой взгляд. Потому и сам Достоевский так её боялся. Потому что в ней - правда, которую не оспорить. И Христос молчит, а в конце просто целует Инквизитора, - так же, как Алёша просто целует Ивана после всех его пламенных речей. На стороне Христа и Алёши - высшая, духовная истина, но возразить-то им нечего! Ни одного разумного довода. Им нечего противопоставить этой грустной правде о людской природе, кроме поцелуя. Человечество до их истины не доросло. По крайней мере, бо?льшая часть человечества.
   - Но ты же понимаешь, что если история будет и дальше идти по пути индивидуализма и неравенства, по пути эксплуатации человека человеком, то это только к мировой катастрофе приведёт? К тупику? Какими бы ни были эти "гуманные формы"! - жарко шепчешь ты, впервые внимательно дослушав меня. "Эксплуатация человека человеком". Где ты взял эту марксистскую формулировку?.. Ни дать ни взять мальчик-пионер из прошлого; снова морщусь. - Без конца стремясь подавить друг друга, без конца сражаясь за место сильнейшего, люди в итоге просто друг друга сожрут. Потому я и говорю, что без социализма в его высшем, верном понимании нам не выжить! И Достоевский, и Ка?мю это понимали. Даже Оруэлл понимал - хоть у него в "1984" уже другой, выродившийся социализм, но...
   - Молодые люди, что за интересная дискуссия у вас там разворачивается? - гнусаво спрашивает Виктор Семёнович, обращаясь к нам. - Не посвятите нас в подробности?
   Я вспыхиваю; стыдно до боли. Не помню, когда мне в последний раз делали дисциплинарное замечание. И вообще - делали ли когда-либо. Когда мы переписывались или шептались на парах с Верой или Кариной, это всегда обходилось без последствий.
   Опустив глаза, уничтоженно бормочу:
   - Простите.
   Виктор Семёнович возвращается к своему унылому повествованию.
   - Так вот, к слову ещё о природе... - хрипло шепчешь ты, выдержав вежливую виноватую паузу; вздрагиваю, почему-то покрывшись мурашками. Смотрю на тебя, стараясь выразить взглядом всю силу своего укора. - Я считаю, что человек должен превзойти свою природу. В этом его сверхзадача.
   Подавившись воздухом, я на пару секунд теряю дар речи. Какая поразительная, инфантильнейшая наивность. Даже не думала, что такая ещё существует.
   Может, из Екатеринбурга тебя просто выгнали - чтобы кудрявый юродивый не позорил мегаполис?..
   - Эмм... А может, никто никому ничего не должен? Может, человек должен просто жить? - едко шепчу я. - И вообще - кто принимает решение об этом "должен", по какому праву все эти абстрактные возвышенные теории навязываются какому-нибудь Пете из Петрозаводска? А судьи кто?.. Такое навязывание - и есть насилие.
   Улыбаешься.
   - А судьи кто, да. Помню этот стих Грибоедова, он прикольный!
   - Это не стих, а монолог Чацкого из "Горя от ума", - снова поражаясь тому, как в тебе смешиваются эрудиция, сумбур и невежество, поправляю я.
   - Да-да, Чацкий, помню... Карету, карету Карлу Марксу! - скорбно - и картаво, чёрт возьми, картаво - мурлычешь ты. Я закатываю глаза и твёрдо сообщаю:
   - Знаешь, я вообще не интересуюсь политикой. Аполитичный я человек. Мне вся эта демагогия не нравится. К чему воздух сотрясать, когда можно просто делать что-то полезное?
   - Так разве мы о политике? - наигранно удивляешься ты, морща лоб. - Мне казалось, больше о философии и искусстве, ну максимум об истории... Слушай, а у вас тут все пары такие скучные?
   Прежде чем я успеваю ответить, пододвигаешь ко мне листочек, на котором уже несколько минут что-то набрасываешь, - и я пристыженно понимаю, что всё это время ты, в отличие от меня, слушал лекцию. На листочке - иллюстрация к шаблонной фразе Виктора Семёновича "Лингвистика догоняет открытия нейробиологии". Некое аморфное существо, подписанное "Нейробиология" - что-то вроде облака с тонкими ручками и ножками, - улепётывает от похожего существа с надписью "Лингвистика". Брови Лингвистики сердито нахмурены, в руке она держит коряво нарисованный окровавленный нож. Рисунок обегают слова "Филология в системе бессмысленного догоняния" - искажённое название нашего крайне абстрактного курса, "Филология в системе гуманитарного знания".
   Не удержавшись, я фыркаю от смеха, прикрываю рот рукой, - и вдруг меня придавливает тяжёлая волна шока.
   Когда я в последний раз смеялась?..
   Не помню.
   - Так и шо по поводу Оруэлла? - как ни в чём не бывало спрашиваешь ты, произнося "шо" на украинский манер. - Ты тоже, как Майер, считаешь, что у него нет связи с Достоевским?..
   ...На следующей паре ты снова садишься рядом со мной, и мы снова разговариваем. И на третьей - тоже. И на всех перерывах.
   День проходит в каком-то мутном, горячем дурмане; в приятной щекотке, как от американских горок. Совсем не так чётко, методично и упорядоченно, как обычно проходят мои учебные дни. Без привычной гонки "я должна-должна-должна; всё должно быть идеально". В бездумной погружённости в момент.
   Мне слегка не по себе. Я всё время жду какого-то подвоха; жду, когда появится другая компания - кто-то, кто тебе ближе. Твои друзья, возможно, твоя девушка (интересно, она есть? она здесь?.. - нет, мне ничуть не интересно), тот злосчастный Майер, с которым ты подрался (и смешно, по-подростковому кичишься этой дракой - будто всем своим взъерошенным видом хочешь показать: смотрите, смотрите, я тоже умею драться, я не какой-нибудь тощий хороший мальчик-заучка, я настоящий МУЖИК!). Но никто не появляется. Я не понимаю, почему так завладела твоим вниманием, - но ты не отвлекаешься ни разу. Все вокруг словно перестают существовать.
   Иногда мне всё ещё тяжело от ассоциативной сумбурности твоих рассуждений; от чрезмерного, танкового напора (особенно когда дело касается политики); от рассеянности и неряшливости, которые бесят каждую ниточку в идеально выглаженном пиджаке моего внутреннего перфекциониста. Мне тяжело, и к концу третьей пары я чувствую себя прибалдело-выжатой, почти дрожащей от усталости. Но к этой усталости примешивается и что-то ещё - что-то, чему я не могу подобрать названия.
   Я знаю, как устроена жизнь. Знаю, что это всего лишь случайность, капризный выверт судьбы - просто не совсем обычный день, просто интерес незнакомого парня. Завтра всё будет как всегда. Завтра это закончится.
   И от этого я не чувствую ни боли, ни облегчения. Только ветер, как всегда, сквозит в дыре, пробитой в груди.
   Вороньё и звон колокола; чёрная бархатная перчатка моего князя, его вкрадчивые картавые речи о "загонах", саморазвитии и образе "достойного мужчины" в "Крёстном отце".
   Бомм. Бомм. Бомм. In nomine Patri, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.
   Когда мы выходим с последней пары - с первого занятия по итальянскому, - я говорю себе: вот сейчас. Сейчас мы разойдёмся в разные стороны - и, наверное, никогда больше не будем общаться. Ты без умолку трещишь о разных языках, о латыни, английском и глобализации, бросаешься латинскими цитатами, перевирая слова, по поводу и без хвастаешься педагогической статьёй, которую написал для какого-то уральского онлайн-журнала (меня, с моими пятнадцатью публикациями, трудно этим удивить - но я слушаю с вежливой благосклонностью). Итальянский оставляет во мне смешанные чувства: я три года проучила его самостоятельно - для диссертации и просто так, из болезненной любви к Данте, Эко, строгим линиям Боттичелли и каналам и дворикам Венеции; я уже довольно бегло говорю, читаю и пишу - и не совсем понимаю, зачем мне ходить вместе со всеми и начинать с алфавита. Тем не менее, тускло-усталая дама с кафедры античной словесности ясно даёт понять, что не будет заниматься со мной отдельно и от пар меня не освободит. Выходя из корпуса, ты укалываешь этот эпизод парочкой ироничных комментариев; я натянуто улыбаюсь, но внутри бьётся только упрямое:
   Вот сейчас. Сейчас всё закончится.
   Солнце пляшет в кронах куцых липок возле корпуса. Старинное здание библиотеки - изящная бирюзово-белая шкатулочка с кружевной лепниной вокруг окон - залито мягким вечерним светом и смутно напоминает об архитектуре Питера. Чащинск порой называют "сибирским Петербургом" - но такого сравнения в нём заслуживает разве что одна центральная улица, и мне всегда чуть смешно это слышать.
   Меня вдруг заливает странное, тяжёлое умиротворение. Не прекращая говорить, ты бодро шагаешь к "курилке" - пятачку земли, где по негласному правилу дымят причастные к никотину студенты и преподаватели. Я машинально следую за тобой - но, опомнившись, останавливаюсь.
   - Ну что, ладно, я, наверное, пойду... Не буду мешать.
   - Шему мешать? - зажав сигарету в зубах, недоумённо шепелявишь ты; щёлкаешь зажигалкой, закуриваешь.
   Он начал курить резко, с места в карьер - так же, как пить; от полного воздержания - к прыжку в пропасть. Помню, каким мрачным он однажды пришёл на нашу встречу, и сразу - с сигаретой в зубах. "Чтобы ты сразу увидела, каким я стал". Вечная глупая драматизация.
   Интересно, у тебя было так же?..
   Нет. Неинтересно.
   - Ну... - растерянно бормочу я. Едко-горькие клубы дыма от твоей сигареты летят мне в лицо; кашляю, отчего-то ужасно смутившись. - Просто я... Хотела зайти пообедать. И потом мне надо в общагу, есть кое-какие дела.
   - Так мне же тоже туда, го вместе, - пожав плечами, просто отвечаешь ты. Заметив моё замешательство, с ухмылкой спрашиваешь: - Или это попытка вежливо от меня избавиться? Заебал?..
   Мат в твоей речи почему-то меня не режет. Он не агрессивный, а какой-то наивно-простецкий, немного смешной - такой же, как хвастовство статьёй и дракой с Майером.
   - Нет, - почти искренне отвечаю я.
   - Ну, вот и хорошо! - прочистив горло, подытоживаешь ты - как-то по-деловому и очень забавно.
   Значит, пока мне не придётся оставаться наедине с дырой в груди. Не придётся ждать вечернего возвращения Веры из профкома - ждать малодушно и трусливо, как избавления. Лёгкая досада смешивается во мне с чем-то другим - с привкусом торжества?..
   Торжество пугает гораздо больше.
   Мимо проходит компания моих бывших одногруппниц; одна из них - маленькая Нелли, начинающий фотограф, в лице и смехе которой есть что-то неприятно-крысиное, - косится на нас с нескрываемым любопытством. Я отвожу глаза - и с тоской предвкушаю момент, когда по общаге и нашему потоку поползут слухи, что Профессор весь день болтала с каким-то новеньким парнем, а потом ещё и ждала, пока он докурит.
   Причём этот парень - уже не прославившийся на весь универ казанова и активист Дмитрий Маврин. Как же так.
   Нужно, чтобы Вера узнала это от меня, а не от кого-нибудь вроде Нелли. Суетная, но важная мысль. Иначе меня ждёт сотня саркастичных подколок в стиле: "Ой, Профе-ессор, я зна-ала, что Вы та ещё шальная императрица!.. А как же Ваша Великая Любовь?! А этот Егор-то хоть симпатичный? Я же его и не видела толком! Ну, я в любом случае уверена, что симпатичнее Вашего Димасика с его монобровью - чтоб ему, кхм... Здоровья ему крепкого и счастья, в общем!"
   Вера любит додумывать.
   Мы заходим в кафе в главном корпусе - поесть. Точнее, ем только я - с тоской и коликами запихиваю в себя курицу с рисом, - а ты берёшь кофе "три в одном" и, шокируя меня, бросаешь туда несколько кубиков сахара. Потом, подумав, покупаешь ещё пирожное - зачерствевший "Муравейник".
   - Но ведь кофе и так с сахаром... Он уже в пакетике, - мямлю я, стараясь не осуждать. Весело хмыкаешь, с наслаждением прикладываясь к бежевой приторной бурде. Когда я представляю, как бурда смешивается на твоих вкусовых рецепторах с пропитанным сгущёнкой "Муравейником", меня начинает поташнивать.
   - Нормас! Я иначе не чувствую вкуса кофе. Сахара должно быть много!.. Знаешь, в Ёбурге я часто заходил в одну кафешку... Ну, такое себе место - просто крошечная забегаловка в ТЦ. - (Отставив стакан, показываешь руками что-то вроде кубика - видимо, чтобы подчеркнуть размеры кафешки. Мельком замечаю, что у тебя обломанные, неухоженные ногти; кое-где безжалостно обгрызены заусенцы (прямо как у меня), на костяшке большого пальца темнеет какое-то пятно. У него всегда были очень красивые, аккуратные руки - с выразительными, как у музыканта, длинными пальцами. Вздыхаю). - На высоком этаже, куда надо было подниматься на стеклянном лифте. Вид был охеренный, особенно вечерами! Будто смотришь на тело гигантского сияющего чудовища - и понимаешь, что скоро оно тебя сожрёт.
   Ты пишешь, - уже не впервые думаю я - с уколом какой-то тревожной тоски. Почти наверняка пишешь. Отсюда и эта манера выражать мысли - запутанно-пафосная, чуть претенциозная.
   Но большинство пишущих парней моих лет, которые мне попадались, - бездарные самоуверенные графоманы. Интересно, ты такой же?..
   Чёрт побери, опять проклятое "интересно". Сегодня оно никак не оставляет меня.
   - Я всегда брал в той кафешке какое-нибудь песочное пирожное вроде этого, - (киваешь на жестоко распотрошённый "Муравейник"), - и чай. Чай был в пакетиках, обычный "Липтон" - но, чёрт, КАК это было вкусно!.. Не знаю, что они туда добавляли - может, бергамот какой-нибудь, или вода там была какая-то особенная. Но в любом случае - я до сих пор не пробовал чая вкуснее, чем тот. Вообще я больше по кофе, но этот чай!..
   Твой голос испуганной птицей взмывает вверх в смешном восторженном восклицании. Невольно улыбаюсь.
   - Ну, если честно, мне кажется, тут дело больше в самовнушении. И в атмосфере. Сами походы в ту кафешку, вид оттуда делали этот чай вкуснее. Потому что вряд ли вкус пакетированного "Липтона" можно как-то изменить.
   - Да не, я серьёзно тебе говорю - он был другой! - хмурясь, жарко уверяешь ты. - Хотя в моменте и атмосфере, не спорю, шо-то есть, какая-то сила... Мне отчасти поэтому так заходит Гринтаун. Лирика взросления, все дела.
   Мне требуется несколько секунд, чтобы осознать, что речь о городке из вселенной "Вина из одуванчиков" Брэдбери. Твои сумбурные переходы всё ещё обескураживают меня; но, кажется, я начинаю нащупывать их внутреннюю логику. Странная, очень вариативная - но она там есть.
   Так нащупывают пульс.
   - Я у Брэдбери не так уж много читала. "Вино из одуванчиков", "451 градус по Фаренгейту", рассказы какие-то... Ещё "Лето, прощай".
   Издаёшь громкий отчаянный стон.
   - О, "Лето, прощай" - такой шлак, простите, пожалуйста!.. Скажи же?! Единственный текст у Маэстро, который меня разочаровал. Эта идея с вытеснением стариков молодыми - ересь какая-то, честное слово! И это после всех впариваний о ценности жизни каждого человека, о новом гуманизме! Да в образе брандмейстера Битти и то больше гуманизма, чем во всём "Лете". Надо же было так испоганить крутую историю!..
   Твои глаза блестят разгневанными тёмно-карими угольками. Ты перескакиваешь к новым и новым текстам, персонажам, ассоциациям - пока я пристыженно пытаюсь вспомнить, кто такой брандмейстер Битти, и беспомощно пилю курицу пластиковым ножом.
   Привычка ставить превыше реальности - превыше всего - то, что творится у тебя в голове. Писательская привычка. Я отчётливо вижу её. Ты не удосуживаешься объяснять, не размениваешься на введения, сноски и прологи; ты ныряешь с вышки, пьёшь залпом, пускаешься с места в карьер. Ты как ребёнок, который взахлёб пересказывает полюбившийся комикс или компьютерную игру. У тебя не возникает даже мысли о том, что собеседник может не знать того, что знаешь ты, что его может не волновать то, что тебя волнует.
   Но, помимо детской непосредственности, в этом, возможно, есть и тонкий манипуляторский расчёт. (Я чувствую странно-сладкое, тягучее, как карамель, томление, как только думаю об этом). Так ты всегда в выигрыше - потому что игра идёт на твоём поле, на твоих условиях. Ты выбираешь темы, тона и переходы, ты полностью ведёшь разговор. Ты - всезнающий Вергилий, а собеседник - испуганный Данте, потерявшийся в сумрачном лесу твоего хаоса.
   Ничего. Наверняка есть территория, где я, наоборот, обыграю тебя. Например, классическая литература. Или живопись эпохи Ренессанса. Или музыка. Или психология. Что угодно. Я вдруг понимаю, что с весёлым азартом предвкушаю этот момент, - момент, когда уже ты будешь обескуражен. Будешь внимательно слушать, а не болтать без умолку; будешь пытаться вникнуть в меня.
   С какой, собственно, стати? Может, вы уже завтра не будете общаться. Забудь.
   Почему же мне сегодня так весело?..
   Болтая то о Брэдбери, то о символистах, то о "Машине времени" Уэллса, мы покидаем кафе. В университетской роще тихо и прохладно; листва раскидистых вязов ещё зелёная - но от неё уже веет стеклянной сентябрьской меланхолией. Предчувствием осени. Две подружки смотрят что-то на YouTube, разделив проводки от наушников в тени мечтательных голубоватых елей; гравий дорожек задумчиво шуршит под нашими шагами. Мне нравится эта идиллическая дорога к новому общежитию - через рощу, потом по крутой красновато-коричневой лестнице, потом через частный сектор - к маленькому озеру. Футуристическое сине-белое здание общежития - в форме паруса - уже гордо высится вдалеке. Снова закуривая (теперь - прямо на ходу), ты чуть снисходительно спрашиваешь:
   - А "Голливудскую трилогию" читала?
   - Нет, - признаюсь я.
   Ты говоришь о Брэдбери как пылкий влюблённый - помпезно называешь его Маэстро, прекрасно ориентируешься в его творчестве и биографии, сыплешь кучей неизвестных мне фактов, то и дело поёшь оды его языку (весьма наивно - я, с несколькими годами переводческой специализации за плечами, явно чуть больше понимаю, насколько перевод меняет оригинал); всё это заставляет меня быть осторожной в оценках.
   А ещё - вызывает смутную зависть: сама я уже давно не могу с такой же возвышенной страстью говорить о литературе. Я давно пресытилась и литературой, и филологией; из пиршества духа они превратились в будничную обязанность. В гимнастику для ума, в профессиональную головоломку - почти без эмоций. Мне уже начало казаться, что в этом моё преимущество - и закономерный итог для той, кого в шестнадцать лет прозвали Профессором на серии региональных олимпиад.
   Сейчас, слушая тебя, я впервые всерьёз об этом жалею. Сейчас мне хочется так же - так же бесхитростно восхищаться каким-нибудь автором, так же нырять с головой в его выдуманные миры, не разъедая их щёлочью анализа. Разве что с Достоевским и Бродским я до сих пор так могу. И то - не факт.
   Я - машина для переработки смыслов и образов. Машина со сломанным механизмом.
   - Ой, зря! Почитай обязательно, - серьёзно, требовательно произносишь ты, высасывая дымную горечь из сигареты. - По-моему, тебе может зайти. Там такая мощная нуарная атмосфера и много СПГС...
   - Чего-чего? - глядя на ребристые бока общежития на фоне тускло-голубого неба, прерываю я.
   - Ну, нуар - это когда...
   - Я знаю, что такое нуар. - (Оскорблённо морщусь. Да кем ты себя возомнил - неужто и впрямь Вергилием?..). - А вот аббревиатуру не знаю.
   - А, СПГС? - (Прищурившись, швыряешь окурок в урну - и промахиваешься). - Синдром поиска глубинного смысла.
   - Вон как. - (Сдерживаю улыбку). - Ну да, пожалуй, это про меня... Но звучит как сокращение с какого-нибудь сайта с фанфиками. Или с анимешного форума.
   - А примерно так и есть. Я анимарь.
   Удовлетворённо киваю; ещё одно попадание. Кислотно-яркие эскапистские миры японских мультиков. Тебе такое очень идёт - нечто инфантильное, но с претензией на философский лиризм.
   - Но как ты можешь судить, что мне понравится, а что нет?.. Ты же знаешь меня всего несколько часов, - не выдержав, подкалываю я.
   - Ну, такое... Просто есть уже кое-какие зацепки, - не глядя на меня, скороговоркой бормочешь ты. Я вдруг понимаю, что ты тоже смущаешься. Может быть, не так сильно, как я; и всё же приличная доля твоей бесцеремонности - напускная. - Но "Трилогию" правда почитай. Это офигенно написано.
   - Спасибо. Кто знает, когда-нибудь... Но вообще не факт. У меня в целом прохладное отношение к Брэдбери - не очень люблю научную фантастику. Я больше по фэнтези. Мечи, драконы, рыцари с дамами, вот это вот всё. - (Выдавливаю улыбку). - И сама пишу фэнтези. Бластеры и космос - не моё.
   - Так а "Голливудская трилогия" - нифига не научная фантастика, это больше детектив! - отмечаешь ты, проигнорировав моё намеренно небрежное упоминание о том, что я пишу. Вот чёрт. Промах. - Я тоже не то чтобы прям люблю "бластеры и космос". Мне фантастика больше нравится за её этическое содержание. Гуманистическое, как в случае Брэдбери.
   - То есть дидактизм, - насмешливо подытоживаю я.
   - Нет, почему сразу дидактизм? Просто, по-моему, искусство всегда должно учить жизни. И Маэстро прекрасно с этим справляется.
   - Учить жизни... - язвительно повторяю я. - Достоевский, Пруст и Захер-Мазох с тобой бы явно не согласились. Думаю, искусство ценно само по себе. А когда оно кого-то чему-то "учит" - получается схематизм и морализаторство. Примерно как в антиутопиях. Я потому их и не люблю - за эту абстрактность, за то, что там всегда развивается какая-то заведомо заданная, схематичная модель.
   - Можно подумать, Достоевский мало учит жизни! - возмущённо цокнув языком, восклицаешь ты. Гладь озера, мимо которого мы проходим, идёт рябью от лёгкого ветерка, в воде отражаются сосны на другом берегу; пахнет сыростью. Новенькие белые двери общежития бесстрастно принимают нас. - Я же не к тому, что нужно прям открытое поучательство! Но какая-то идея в искусстве должна быть, какой-то жизненный урок. Общественная польза, грубо говоря.
   - Общественная польза, ну да. Как от мешка картошки, - поздоровавшись с охранником, шепчу я.
   - ...А фэнтези я тоже очень люблю, это мой второй любимый жанр после антиутопий, - не вслушиваясь в мою иронию, частишь ты. - Но эскапизм же не отменяет жизненных уроков, даже наоборот! У того же Толкина во "Властелине Колец" какая идея! Или в "Хрониках Нарнии"!
   Передо мной бесшумно разъезжаются серебристые створки лифта. Шагаю внутрь - и зажимаю кнопку, придерживая их для тебя; ты не замечаешь моей галантности. И вообще - явно редко замечаешь такие вещи. Например, в кафе ты встал и начал собираться, когда я ещё не домучила свой кусочек курицы, - и лишь после моего растерянного "Я же ещё не всё" неуклюже сел обратно, бормоча: "Звиняй".
   Ты из тех, о ком говорят: "Живёт в своём мире". Больше того - ты, кажется, мог бы возглавить их войска. Быть генералом - и вести миллион солдат с затуманенными взглядами в бой против блёклой реальности.
   - "Властелина Колец" я обожаю, а вот с "Хрониками Нарнии" уже сложнее. Они как раз слишком морализаторские для меня, слишком декларативные. Христианские идеи - на поверхности, как в детском изложении Библии. Слегка слащаво, - говорю я, нажимая на кнопку шестого этажа. Почему-то сердце сильно бьётся, а щёки горят. - Тебе на какой?..
   - Туда же, - рассеянно бросаешь ты. - Нет, ну погоди, насчёт декларативности... Я не сказал бы. А образ Аслана? А Белая Колдунья - разве она не шикарна?! Это же какой талант нужен - в детской книжке вот так харизматично преподнести и зло, и добро!
   Мы живём на одном этаже. Почему-то это туго пульсирует во мне - открытием более важным, чем беседа о "Хрониках Нарнии".
   Но почему? Какая мне разница?..
   - Ну, в образе Аслана я не вижу ничего особо шедеврального, - признаюсь я, выходя из лифта. Слышно, как на кухне болтают шумные итальянки, приехавшие учиться по обмену. Машинально пытаюсь разобрать отдельные слова в их чаячьих криках - но не разбираю ничего, кроме возмущённых "PerР..." и "Capisci?!" - Тоже всё максимально "в лоб". Сначала - Бог-творец, который своим рыком создаёт мир. Потом - Христос, жертвующий собой и воскресающий. И подвергшийся мучениям. И мудрый-то он, и справедливый, и детям с ним проще всех общаться... Куда уж прямее и нравоучительнее.
   - А я поясню! - шагая рядом, задиристо объявляешь ты - хотя ничего "пояснять" я не просила. - Это же сказка. А любая сказка, справедливости ради, включает элемент нравоучительности. Воспитательная функция - вот шо в ней главное. Но эта функция должна быть подана так, чтобы детей увлекло. В ярких, красивых образах. Так что, тип, почему бы и не лев, не бобры и не фавны? Если всё это выражает христианскую этическую концепцию. Тут, конечно, есть ещё элемент испытания - например, когда Белая Колдунья искушает Эдмунда сладостями. Элемент испытания главный в рассказе, но...
   - Почему это именно элемент испытания - главный в рассказе? - удивляюсь я, подходя к двери в нашу с Верой комнату. Светлый широкий коридор сияет вокруг нас пустотой; сейчас ты уйдёшь. От этой мысли веет облегчением, предвкушением отдыха в одиночестве - и лёгкой тоской. Будто меня подразнили пиром - бесстыдством итальянской пасты, шоколадных тортов, благоухающего вишней вина, - а теперь нужно снова вернуться к стоической голодной аскезе. - Рассказы ведь могут быть очень разными.
   - А это Лихтенвальд, - небрежно говоришь ты. Меня спасает то, что я знаю уральского литературоведа Лихтенвальда - по крайней мере, его монографию о военной прозе и учебники по русской литературе двадцатого века. Спасает - потому что более детальных комментариев от тебя явно не дождаться. - Меня же Прасковья Фёдоровна только так им шпыняла, пока я писал диплом - вот и перенял его концепцию... Отчасти.
   И снова - смешная убеждённость, что все вокруг знают подробности твоей жизни, что это словно само собой разумеется. Обречённо вставляю ключ в замок.
   - Прасковья Фёдоровна - твоя научница?
   - Ага. Так вот, шо касается Аслана...
   - Это моя комната, - осторожно мямлю я, озвучивая очевидное. - Я пойду, наверное?.. Извини. Потом закончим дискуссию, если хочешь.
   Если эту утончённо-бесцельную игру в бисер вообще можно закончить.
   Пригласить тебя на чай? Но это как-то странно и навязчиво: мы ведь едва знакомы. А остаться наедине с едва знакомым парнем - так себе перспектива. На филфаке парни всегда нарасхват; вдруг ты решишь, что я флиртую с тобой? Вроде бы ничего плохого мы не делаем, но...
   - А... Это... Мож, до меня? - бормочешь ты - на одной монотонно-застенчивой ноте, с той же подчёркнутой небрежностью, не глядя на меня. - Чтоб не обрывать разговор, тип.
   Радостно улыбаюсь и киваю.
   - Давай. А мы не помешаем твоим соседям?
   Стоп.
   Какое ещё "давай"?
   Почему я радостно улыбаюсь и киваю?
   Что вообще происходит?..
   - Та не, сейчас никого нет! Я с двумя физиками живу, - весёлой высокой трелью щебечешь ты - будто специальность твоих соседей объясняет, почему именно сейчас их нет.
   Мы направляемся в другое крыло, продолжая говорить об Аслане, Белой Колдунье и христианских идеях в детской литературе. Точнее, я пытаюсь говорить об этом - а ты снова и снова перескакиваешь с темы на тему, изнуряя мой несчастный мозг.
   Несчастный - или мне это нравится?.. Нравится, как его намеренные харизматичные издевательства? Как его наигранный гнев, наигранная скорбь со слезами - и холодный, по-змеиному невозмутимый взгляд пару минут спустя? То, как он искусно отыгрывает эмоции, не испытывая их по-настоящему. То, как он доводит меня до срыва, - и наслаждается, наблюдая за реакцией.
   "...Хочу делать тебе больно".
   Мне часто нравятся нездоровые, неправильные вещи.
   - ...Не знаю, мне Белая Колдунья в исполнении Тильды Суинтон очень даже зашла, - заявляешь ты, шаря по карманам куртки и джинсов в поисках ключей. Шаришь так долго, что я уже почти уверена: забыл. Несуразно-рассеянная невезучесть - явно твоя постоянная спутница. Но вскоре где-то что-то звякает, и ты бормочешь: - Нашёл... Так вот, она же идеально подходит, согласись! Вот эта холодная утончённая красота, это узкое лицо, эта жестокость, всякие отсылки к Снежной Королеве Андерсена... Я другую актрису просто не представляю на её месте! Ну, разве что Мерил Стрип, но она уже слегка старовата.
   Перешагнув порог комнаты номер 612, я запоздало начинаю робеть. Комната меньше нашей с Верой, и здесь довольно тесно - хотя, конечно, по сравнению с моим жилищем в бывшей общаге это просто царский терем. Но эстетика отнюдь не теремная - подростково-маргинальная; собственно, как и подобает комнате, где живут трое студентов-парней. Кровати - обычная и двухъярусная - не застелены и завалены скомканными вещами; спинки стульев прячутся под сугробами из свитеров и мятых футболок; на столе расположились немытые кружки с коричневыми разводами от чая, открытая пачка сухариков, упаковка из-под лапши быстрого приготовления, источающая острый запах приправ. По всему помещению валяется мелкий мусор - исписанные листочки, пластиковые стаканчики, фантики; со спинки одной из кроватей сиротливо свисают проводки наушников. Пахнет мужским гелем для душа - и, разумеется, дымом. И пылью. Здесь явно давно не убирались.
   Это так не похоже на стерильную чистоту нашей с Верой комнаты, на аккуратные шеренги духов, кремов и помад Веры, на её ароматические свечи, на памятные фото, рисунки и коллажи, которыми она старательно обклеивает стены (она уже несколько лет руководит кураторами всего университета, занимает важный пост в профкоме - и друзья из активистской тусовки то и дело дарят ей что-нибудь милое на память о тренингах, выездных школах актива, социальных проектах и других малопонятных мне мероприятиях); так не похоже, что на пару секунд я теряюсь. Наверное, я в принципе отвыкла от этого.
   От мысли о том, что в мире есть другие мужчины, кроме него. За последние годы со мной несколько раз пытались погулять, познакомиться - и пару раз я даже шла навстречу, но быстро сбегала из этого фальшивого спектакля. Другие парни совершенно искренне не интересовали меня.
   Инстинктивно жду, что сейчас ты извинишься за бардак, - но ты непринуждённо снимаешь куртку, швыряешь её куда-то в угол и направляешься к одному из двух письменных столов, не прекращая болтать. Видимо, для тебя такое по-холостяцки привольное состояние комнаты слишком привычно. Или тебе просто слишком неинтересен скучный материальный мир.
   Ты спишь на втором этаже двухъярусной кровати. Это легко угадать - потому что именно там разбросаны не только свитера и футболки, но и стопки потрёпанных книг. И по столу. И по подоконнику. Мельком пробегаюсь взглядом по корешкам: Брэдбери, Хаксли, Акутагава, Достоевский, братья Стругацкие... Надеюсь, ты хотя бы не вёз всё это из Екатеринбурга. Брал в библиотеке, уже здесь?..
   Твой ноутбук явно немолод, чудовищно грязен - весь экран в отпечатках пальцев - и покрыт наклейками с какими-то персонажами из аниме; тетради и документы рядом с ним выглядят так, словно их пожевал, а потом выплюнул неведомый монстр. К стене над кроватью булавкой пришпилена единственная фотография - ты на фоне памятника с огромным словом "КИЕВ". Под ней валяется баллончик аэрозоля - печальный талисман астматика; по голубой, как небеса, простыни рассыпаны какие-то крошки.
   Всё внутри меня брезгливо сжимается от этой неопрятности - но к отторжению примешивается любопытство.
   - ...Мерил Стрип могла бы, потому что она в любой роли шикарна! И ей классно удаются такие вот холодные, властные женщины-стервы. Видела "Август: графство Осейдж"? - (Я открываю рот, чтобы ответить "Нет", - но ты тараторишь дальше, без единой паузы. Разочарованно вздыхаю; так и знала, что тебе не особенно нужны мои ответы). - Посмотри обязательно, офигенный фильм! Мне очень зашёл. Такая камерная семейная драма - но при этом её интересно смотреть, что редкость. И Стрип там просто великолепна! Эта её замкнутость, это ледяное презрение в сочетании со страстями...
   - Я её, кажется, помню только в "Дьявол носит Prada" и в "Мамма Мия", - произношу я, думая о том, какой необычный типаж героинь тебя привлекает - амплуа Мерил Стрип, Белая Колдунья... А я - совсем не властная холодная стерва.
   Почему-то это укалывает меня досадой - всего на миг. Глупость.
   - Да-да! Хотя "Дьявол носит Prada" весьма мейнстримен, на мой взгляд, и она его просто в одиночку вытягивает, - с мечтательно-восторженной безапелляционностью заявляешь ты. - Без неё всё это жутко уныло бы смотрелось - вот эта типичная история симпатичной и умной Мэри Сью, которая попадает в новую для себя среду и в итоге всех покоряет...
   - Ну, сюжет, конечно, стандартный и мелодраматичный. Но мне в целом нравится. И я бы не сказала, что мейнстрим - это всегда плохо, - нерешительно возражаю я. - Ты же явно тоже не только глубокомысленный артхаус смотришь... Да и Энн Хэтэуэй - прекрасная актриса.
   - Не спорю, со своей задачей она справилась. Но по сравнению со Стрип она всё равно теряется. Незрелая зелёная сопля и посредственность!.. А Стрип... - (Вздыхаешь, откидываясь на спинку стула). - Вот знаешь - как будто много-много огня под тонкой корочкой льда. Ты идёшь по этой корочке - и знаешь, что каждую секунду она может проломиться, и тогда огонь сожрёт тебя. Но сама корочка при этом не тает, вопреки законам физики. - (Взволнованно, взахлёб жестикулируешь, облизываешь губы, подбирая образы. Хотя - скорее не ты их подбираешь, а они из тебя лезут, безжалостно раскрамсывая изнутри. Лезут естественно, непрерывно, быстрым потоком - как город-чудище, как Лингвистика, гоняющаяся за Нейробиологией. Знакомые мне муки; чересчур знакомые. Ни на секунду не замолкая, включаешь ноутбук; тот подаёт признаки жизни, но весьма неохотно). - Вот такого типа харизма у Мерил Стрип! Она прекрасна!.. В "Августе" все круто играют - но прям постоянно ощущаешь, кто тут мамочка, грубо говоря. И, справедливости ради, тут же ещё вопрос жизненного опыта. - (Ты явно очень любишь оговорку "справедливости ради": сегодня я уже раз семь слышала её. Показательно для социалиста - и любителя пафосных демагогических лозунгов вроде "Всё для всех, ничего для себя". На подоконнике - между сборником рассказов Акутагавы и пачкой дешёвых сигарет - я замечаю красный корешок "Капитала" Маркса. Подавляю вздох). - Актёру трудно сыграть умного и, можно сказать, прожжённого опытом человека, если он сам не такой. В Стрип, на мой взгляд, прям чувствуется вот эта сила - сила страдавшей, всё повидавшей, но не сломленной женщины. Как в "Исчезнувшей" Финчера ещё, например... "Исчезнувшую"-то смотрела?
   Страдавшей, но не сломленной.
   Смотрю на твои смуглые пальцы, беспокойно обхватывающие край стола. Видимо, пора уже сесть рядом с тобой - потому что я явно не дождусь галантного приглашения.
   - Нет. Слышала, но не смотрела.
   Взяться за спинку стула; аккуратно подвинуть чью-то скомканную толстовку; сесть на приличном расстоянии от тебя. Я наедине с почти незнакомым парнем в его комнате - но мне до странности спокойно; будто не происходит ничего необычного. Будто я захожу сюда каждый день.
   От тебя совсем не исходят колючие, жарко-обволакивающие волны опасности - как от него, как от многих других. Ни одного оценивающего взгляда, флиртующего слова, двусмысленного комплимента; ты смотришь открыто и просто - словно мы знаем друг друга давно.
   Или - словно я тебе совсем не нравлюсь. Точнее, нравлюсь только в ипостаси интеллектуального собеседника.
   Наверное, эта мысль должна радовать меня - учитывая обстоятельства.
   - Нет?! - вскрикиваешь ты, вскинув брови беспомощным домиком - так возмущённо, будто мой ответ и правда ранит тебя в самое сердце. - Ну ничего, ничего, посмотришь. Пробелы в образовании надо устранять. Так, значит, Юля, разрабатываем план: "Исчезнувшая", "Август: графство Осейдж", по книгам - "Голливудская трилогия"...
   - Откуда такая уверенность, что я хочу всё это смотреть и читать? - со строптивой улыбкой перебиваю я. Меня ужасно смешит твой деловитый покровительственный тон; смешит - и почему-то не обижает. Пожалуй, в другой ситуации, с другим человеком я могла бы посчитать этот тон хамством. - План... Тут тебе не советская плановая экономика, знаешь ли.
   А ещё ты, кажется, впервые назвал меня по имени. Неожиданно: я была уверена, что не запомнил.
   - Ничего-ничего, не переживай! Когда-нибудь и ты станешь дочерью марксизма и социалистической революции... Эта ирония над советской экономикой - глупый пережиток буржуазного строя, от которого мы избавимся. Я и не таких перевоспитывал, - безмятежно мурлычешь ты, открывая какие-то вкладки в наконец загрузившемся браузере. Мне всё ещё очень смешно, до спазмов в груди - но смех выходит каким-то нервным.
   - Ну-ну. Удачи в "перевоспитании".
   - Зря, зря ты в меня не веришь... Не, ну "Исчезнувшую" без вариантов надо смотреть! - уже без кошачьей вкрадчивой игривости добавляешь ты. На миг я чувствую что-то вроде стыдного разочарования - мне нравилось, когда ты говорил так. - Это же шедевр кинематографа!
   - Возможно. Я у Финчера видела, кажется, "Семь" - про маньяка, который убивал людей, стилизуя убийства под смертные грехи... Люблю истории про маньяков. - (Он часто подшучивал над моим болезненным интересом к психическим отклонениям, к бесцельному копанию в чужих и собственных гноящихся язвах. Говорил, что, если бы не этот интерес, мы бы не начали общаться. Вероятно, в этом есть доля истины). - Но в целом я не так часто смотрю фильмы. Нет времени.
   Почему я как будто оправдываюсь?..
   - Там такой сюжет, что тебе должно зайти. Очень крутой психологизм, прям по Достоевскому - но при этом с оттенком детектива и ироничного триллера. И как она над ним издевалась!.. Эх, моя красавица!
   Твой голос снова рвётся вверх, дрожит натянутой струной, звенящей в тишине зала; наигранный вздох переходит в наигранный стон - и эта не мужская, даже не совсем человеческая нота скользит чем-то горячим и гладким по моим нервам. Прогретым шёлком. Или раскалённым железом - но не лезвием. Плашмя - дразня и поглаживая.
   - Тебе, наверное, ещё Серсея из "Игры престолов" нравится, - произношу я, стараясь не сосредотачиваться на своих ощущениях. - Она тоже стерва. Правда, не особо умная.
   Во всём этом - в беспечном хаосе комнаты, в твоём странном голосе, в твоих пухлых губах и угловатых жестах, в горьком запахе дыма, которым пропитана твоя одежда, - есть что-то завораживающее. Воздух дрожит плотным маревом, тёплый кокон укутывает меня, опаляя щёки; сколько сейчас времени? Мне не пора домой?..
   Не пора.
   - Я обожаю Серсею, - серьёзно подтверждаешь ты. Победоносно хмыкаю; в яблочко. - Но зря ты так - она очень умная женщина! Да, ею часто управляют эмоции...
   - И алкоголь, - едко вставляю я.
   - ...и, может, она не самый лучший стратег - но точно не сравнится с этой, извините, тупой пиздой!
   Морщусь.
   - Это ты про Дейенерис так неуважительно?
   - А как ещё о ней говорить?! - (Гневно, как-то по-женски всплёскиваешь руками, будто осуждая близкую знакомую). - Надо же было, блин, столько тупить в городах Эссоса! И верить, что в Вестеросе её все ждут. Да кому она там сдалась?! И...
   Неожиданно для самой себя вступаюсь за Дейенерис:
   - Ну, её же воспитывали в этом убеждении. Что она - королева-спасительница, которая должна забрать то, что принадлежит ей по праву. А простой народ якобы ждёт её. Мне она тоже не нравится - очень идеализированный, лощёный персонаж. Но это - не совсем её вина. По крайней мере, в книгах чётко видно, как в ней с детства взращивали эту иллюзию - и как потом она разрушалась...
   - Книги не читал, сужу по сериалу, - легко признаёшься ты. - И в сериале линия Дени сделана отвратительно! Да, видно, что Мартин жесть как идеализировал её образ - красивая баба с драконами, все дела. Но, блин, это же не фантазии пятнадцатилетнего подростка в пубертате, простите, а связный, логичный мир! Мир, где присутствие бабы с сиськами всё не перечёркивает!.. Ещё и эти педофильские мотивы с кхалом Дрого - просто мерзость!
   Ещё несколько минут мы посвящаем "Игре престолов" - говорим взахлёб, перебивая друг друга. Ты забавно остришь - но твой подчёркнутый негатив к "бабам с сиськами" и трепетная любовь к алкоголичке и истеричке Серсее, спящей с собственным братом, немного обескураживают меня.
   - ...И все эти сопливые метания Дени - н-ну-у, такое... - (Выразительно морщишься). - Ещё тупее порой, чем борьба Ночного Дозора с одичалыми. Конечно, лучше бороться с одичалыми, чем объединиться с ними против армии мертвецов!
   - А причём тут метания Дени? - осторожно уточняю я, не уловив твою очередную чересчур стремительную ассоциацию.
   - А так же нелогично и неуместно. Ну, тип, сначала страдать из-за того, какой кхал Дрого абьюзер и насильник, потом рыдать и скорбеть, когда он умрёт, потом пару недель или месяцев спустя уже лезть в постель к этому, как его...
   - Даарио.
   - Ага, Даарио. Ну, что это, как не сопливая дичь? Мне это, знаешь, напоминает "Таню Гроттер" Емеца. Там тоже такой классный мир, таких продуманных героев слили в итоге в какую-то розовую "Санта-Барбару"...
   - Ты читал "Таню Гроттер"? - не смея верить, с восторгом спрашиваю я. На языке вертится занудное "не Емеца, а Емца" - но мне не хочется рушить очарование момента. Я почти никогда не общалась лично с людьми, читавшими "Таню Гроттер" - серию, на которой выросла, каждую книгу в которой перечитывала раза по три. По крайней мере, со времён своей школьной подруги Эли - большой любительницы фэнтези, аниме и компьютерных стратегий - точно не общалась. А с Элей мы теперь видимся дважды в год, а переписываемся не чаще пары раз в месяц.
   - Конечно. - (Невозмутимо киваешь). - Почти все части. Кроме последних - они уже совсем скатились в какую-то приторную нудноту...
   - Ну да, согласна. Такое чувство, что автор не мог расстаться с миром и героями, - жадно подхватываю я. - Отсюда и некоторая вымученность продолжений - как будто фанфики по собственным текстам. По крайней мере, мне так казалось. - (Мои щёки горят в приступе какой-то прибалделой радости. Подумать только, я встретила живого человека, читавшего "Таню Гроттер" - одно из главных умопомешательств моего детства!.. В комнате уже темнеет; в бархатном полумраке ты почему-то кажешься мне намного симпатичнее, чем днём, в корпусе. Тебе идут поэтичные сумерки; в них как-то иначе мерцают твои беззащитно-оленьи глаза. Холмы, багровый закат, полоска леса вдали, блуждающие огоньки... Встряхиваю головой, прогоняя наваждение). - И сюжетную схему последних частей можно повторять бесконечно: вот у них вечер встречи выпускников, вот ещё один, вот ещё... И всегда кто-нибудь находит какой-нибудь древний опасный артефакт - или что-то в этом духе. И всё по кругу. Похоже на кризис идей. И метания Тани между Ванькой и Глебом Бейбарсовым - тоже такое себе... Затянуто и слишком мелодраматично.
   - Вот-вот! Я одно время просто говорил фразами оттуда - такие прикольные ироничные шутки попадались. А потом всё скатилось в эту банальщину и нравоучительные монологи... Но мне всегда заходил Бейбарсов. - (Сухо хихикаешь). - Я себя с ним соотносил.
   - Не сомневаюсь, - стараясь не слишком язвить голосом, отвечаю я. Лучше не уточнять, что сама я была почти влюблена в томного некроманта Бейбарсова - и в свои двенадцать-тринадцать лет очень расстраивалась, когда Таня выбрала Ваньку, типичного занудного Хорошего Парня. - Ох уж эта мрачная байроническая загадочность.
   - Ну а шо? Нельзя отрицать, что он офигенен! - (Ухмыляешься, забрасывая ногу на ногу. Учитывая твою параллель между Глебом и собой, этот комплимент звучит довольно нарциссически). - У меня даже пара текстов есть в связи с его восприятием смерти... Тип, победа над смертью как главная цель - и главный страх одновременно. Влечение к прекрасному и к отвратительному. Черепа, обряды... Всякое такое. Показать?
   Рывком наклоняешься к клавиатуре и открываешь одну из закладок в браузере - известный сайт с самиздатом и фанфиками. Замираю в ступоре.
   - То есть ты... хочешь показать мне свои стихи? Сейчас?
   - Агась.
   Сосредоточенно ищешь что-то на своей странице, не глядя на меня. Успеваю заметить утончённого анимешного мальчика на аватаре, мелодичный псевдоним - и стыдливо отвожу глаза. Сердце грохочет о грудную клетку, будто я долго бежала и теперь задыхаюсь.
   Мы знакомы всего несколько часов - а ты собрался показывать мне стихи; безумие. Слишком интимное безумие. Болезненный душевный эксгибиционизм. Пожалуй, даже если бы ты вдруг начал переодеваться при мне, это не было бы так откровенно.
   Или у меня какие-то неправильные мерки?
   - Не, не это, это слишком крипово... Тут одни кишки... Тут ритм не отшлифован... - бормочешь ты, шурша колёсиком мыши. Затаившись, я жду, смотрю на твои жёсткие цыганские кудри - и стараюсь дышать.
   Сейчас, когда ты не смотришь на меня и весь погружён в поиск текста, мне почему-то отчаянно хочется коснуться тебя - волос, плеча, острой ключицы, чего угодно. Я еле сдерживаюсь.
   Что за бред?..
   - Во, давай лучше это! - наконец торжественно объявляешь ты - и отодвигаешься, чтобы я могла сесть поближе к экрану. Мертвенно-белое компьютерное сияние выхватывает твои нервные черты из полумрака. Почему ты не включаешь свет? Тебе тоже так больше нравится?..
   Я усилием воли выравниваю дыхание - и начинаю читать.
   Болото, лес, густой затхлый воздух; тусклые колдовские огоньки. Пение сверчков. Влажно чавкающая земля. Уютная хижина хоббита; он курит трубку и напевает что-то себе под нос, болтая мохнатыми ногами. А вдали, в лесу - ведьма, ворожащая над зельями. Она тоже курит. Только сигарету. Курит, поджав губы, заламывая тонкие пальцы; раздражённо косится на часы-ходики, заросшие мхом.
   Хоббит всё время думает о ведьме. Ведьма совсем не думает о хоббите. Болотный туман, дым табака да песни сверчков - вот и всё, что их объединяет.
   Это так необычно - с такой смесью тёплой сказочности и тоски, всеохватной тоски, от которой ноет затылок и леденеет под ложечкой; несколько секунд я не знаю, что сказать. Такой простой, плавный, по-есенински прозрачный сентиментальный ритм, простая строфика - слова будто рождаются сами собой, проступая из зелёно-коричневого мира болота. Но я понимаю, какой труд стоит за этой естественностью.
   Естественные, но не банальные стихи - это пик мастерства; заоблачная вершина, режущая глаза сиянием, оглушающая грохотом и кайфом уловленного созвучия, растворяющаяся хмельным, терпким, как коньяк, послевкусием нектара на языке. Блаженным - и ужасающим: Я СМОГ. У меня получилось. Я услышал, почувствовал, выразил, сплёл; я не знаю, как теперь жить - с этим мучительным, кромсающим на кусочки ритмом, с лихорадочной пульсацией ада в капиллярах. Не знаю, и я в агонии - но я смог.
   Стихи всегда давались мне хуже прозы. Мне трудно отдаваться стихии, страшно заглядывать в хаос, бушующий там, внизу.
   А тебе, видимо, не страшно.
   - Так... Готично и балладно. И в то же время - уютно, - наконец выдавливаю я. Есть, конечно, места, к которым можно придраться: неверная пунктуация, сбои ритма, небрежное - до ошибочности - использование слов. Но придираться почему-то не хочется. Возможно, потому что ты смотришь на меня, ожидая оценки - напряжённо выпрямившись, прикусив губу. Неужели ты всё-таки чуть-чуть волнуешься? Неужели тебе не так наплевать на чужое мнение, как ты пытаешься показать всем своим взъерошенным видом?.. - Ведьма и хоббит - необычное сочетание. Они из разных миров - но этот немой диалог... Откуда он взялся, казалось бы? Но это красиво.
   - Ну, хоббит тут как символ стабильного, устоявшегося быта, - жарко перебиваешь ты, изучая текст. - Он замкнут в этом быте, держится за него - но всё же стремится к красоте, хаосу, свободе... К музе. Ведьма - это же муза, по сути. Вот знаешь, как у Лютославского! - (Нервно почёсываешь бровь, взмахиваешь рукой, чуть не заехав мне по плечу; вздыхаю. Нет, ты по-прежнему на своей сумбурной волне - и тебе по-прежнему не так уж важна моя реакция). - Когда я первый раз его услышал, было похожее чувство - такая, тип, зашифрованная инфернальщина... Потихоньку, исподволь - но она захватывает тебя, и ты уже ничего не понимаешь. Вот этот потаённый огонь. Когда ведьма танцует босыми ногами по пламени, а всё вокруг скрежещет, и рушится, и...
   - Я не слушала Лютославского, не могу оценить, - осторожно прерываю твой поэтический припадок. В том, как тебя, просторечно выражаясь, кроет от одного воспоминания об этой музыке, есть что-то пугающее; что-то от одержимости юродивого. Что-то, от чего мне глупо хочется замереть - и не дышать. - Это же польский авангардный композитор, если не ошибаюсь? Просто я не очень люблю авангард - по крайней мере, в такой... академичной музыке. Инструментальной.
   - Витольд Лютославский, польский композитор, ага, - выдыхаешь ты. - Обязательно послушай, это охренеть как красиво, просто переворачивает!.. - (Из томно-хриплого мурлыканья твой голос вновь превращается в звонкие взволнованные трели; ты выделяешь каждое слово новой интонацией - поспешно, взахлёб, как скрипка Паганини). - И вот тот самый тёмный огонь, как там, - он есть в ведьме, и хоббит жаждет его.
   - Но и боится, - отмечаю я. Почему-то мне хочется тебя спровоцировать, вывести на бо?льшую откровенность. Кто эта ведьма? Ты расскажешь мне о ней?.. - Есть ощущение, что он никогда не покинет свою хижину. Что ведьма для него - именно мечта, фантазия, отвлечённый прекрасный образ... Из тех образов, которые и должны остаться недостижимыми. Нечто умозрительное. Какая-то она не "жизненная". Не страстная муза, а туманный лесной идеал. - (Тянет сказать "надуманный" - но я боюсь обидеть тебя. В ведьме много книжного - чувствуется, например, что ты проникся Оксаной Гоголя, Земфирой Пушкина, Джозианой Гюго и другими роковыми красавицами литературы. Но жизни - личной боли, личной радости - в ней мало. Ты не знаешь, как пахнут её волосы, не видел родинки на её теле, не завтракал вместе с ней. Это сразу видно). - София Соловьёва. Прекрасная Дама Блока.
   Задумчиво усмехаешься, потирая подбородок.
   - София... Забавно. - (Твой голос снова звучит иначе - глуховато, хрипло и чувственно; мне становится жарко. Ты явно думаешь о чём-то, чего я не знаю, - сидя в двух шагах от меня, в темноте. О чём?.. Меня сводит с ума, когда я не знаю. Он часто мучил меня именно этим. Загадками и догадками). - Ну, я бы не сказал, что это Прекрасная Дама. Что у Соловьёва, что у Блока - Дама всё-таки несёт свет божественного. А в ведьме очень много гневного... Как и в моей девушке, собственно говоря, - вдруг смущённой скороговоркой добавляешь ты. - Она, кстати, раскритиковала этот текст - слишком слащаво на её вкус... Ну, такое. Местами она чересчур категорична.
   Твоя девушка. Вот как.
   Отвожу взгляд; градус магии в комнате чуть снижается.
   В том, как горделиво ты подчёркиваешь слова "в моей девушке", в том, как неуклюже вводишь её в речь, есть что-то по-детски демонстративное. Важно упомянуть, важно напомнить - как о статье или драке с Майером. Вдруг кто-то не знает или забыл. "А я же уже говорил, что мне новую машинку купили? Да, говорил?.."
   Хотя противопоставление "божественного" и "гневного" - очаровательно.
   - Понятно, - спокойно произношу я. - Ещё вот слово "бистровый" - про ветер... Красиво, и я понимаю, что это стилизация под украинский. Но здесь такое не совсем уместно, мне кажется. Как будто...
   - Я это написал, когда ездил к ней в Киев летом, - перебиваешь ты. Растерянно подавляю улыбку; и снова этот странный душевный эксгибиционизм. Зачем ты открываешь детали своей личной жизни мне - одногруппнице, которую едва знаешь? Тоже стремление прихвастнуть псевдобрутальностью? Или сразу прочертить границы (можно подумать, я претендую на такое сокровище)?
   Или - просто одиночество?.. Может, здесь тебе банально некому это рассказать?
   - Понятно, - сдержанно повторяю я. Видимо, тебе не терпится продолжить сеанс душевного стриптиза и рассказать о своей ведьме с сигаретой (почему-то я не сомневаюсь, что она тоже курит). К обсуждению текста ты упрямо не возвращаешься. Жаль. - Киев... Далеко вас с ней жизнь разбросала.
   Невольно смотрю на твоё киевское фото на стене. Ты пытаешься позировать: сгибаешь одну ногу в колене, улыбаешься, даже весело показываешь пальцем в камеру, - но всё равно видно, что фотографироваться ты не любишь и не привык. Ты выглядишь очень зажато, и вся фотография какая-то неловкая - вся, от красно-белых букв "КИЕВ" до твоей взлохмаченной кудрявой шевелюры.
   - Ну, я вообще собирался к ней сразу после бакалавриата. Но есть, тип, пара проблемок, - нервно хихикнув, протягиваешь ты; теребишь край стола и покачиваешься на стуле. - Проблемок вроде мужа и ребёнка. И разницы в возрасте на семь лет. Такое.
   - Оу... Понятно, - в третий раз повторяю я, пытаясь собрать воедино кусочки паззла.
   Ты явно хотел шокировать меня; и отчасти тебе удалось. Но почему-то я совсем не могу представить тебя любовником тридцатилетней женщины.
   Да что там - чьим-либо любовником. Есть в тебе что-то удивительно не-мужское - мальчишеское или даже бесполое. Какая-то бестелесная сумасшедшинка. И - муж, ребёнок... Земной быт, земные проблемы. Кто ты ей - приятное развлечение, симпатичный мальчик, поэт-воздыхатель для платонической любви на расстоянии? Неужели она всерьёз верит, что ты со всем этим разберёшься? Вряд ли, если она умна.
   Прекрати, - строго говорю себе. Прекрати судить раньше времени. Ты ничего не знаешь.
   Кто знает - может, за этим невинно-несуразным обликом кроются тёмные страсти? В конце концов, когда он начал встречаться - а потом и жить - со своей преподавательницей, я тоже удивлялась. Разница у них была такая же - семь лет. О, та язвительная тёмная мадонна, измучившая его... Вздыхаю.
   Что ж, теперь хотя бы понятно, откуда в тебе этот трепет перед жёсткими, холодными и саркастичными женщинами постарше. По крайней мере, часть тропинки теперь освещена. Хотя, может быть, причину и следствие нужно поменять местами; не знаю.
   - Да такое... Мы с ней дали друг другу добро на... Ну, тип, свободу на эти два года. Пока я учусь, - зачем-то сообщаешь ты - так же подчёркнуто небрежно. Небрежность по-прежнему ужасно фальшивая. - Она хочет, чтобы я доучился. Ну, и я, в целом, согласен с ней. К тому же ей ещё надо порешать с разводом... Как закончу, поеду туда. Хочу поступить в аспирантуру в Киеве и искать там работу, шо-то такое...
   - И "бистровый" - как раз из-за украинских впечатлений? - спрашиваю я, почти насильно возвращая тебя к тексту. Так заигравшегося котёнка хватают за шкирку - и несут обратно в реальность.
   - Ага! Правда, Софья не украинка, а русская. Но мову знает. - (Софья... Понятно, почему ты так странно усмехнулся, когда я упомянула Софию Соловьёва. Вечная Женственность. Забавно). - Но мне всегда очень заходит украинская поэзия, украинские песни... Как по мне, украинский - самый мелодичный из всех славянских языков.
   - И самый близкий к древнерусскому, - добавляю я, почему-то немного радуясь тому, что мы наконец отошли от обсуждения Софьи.
   Интересно, где вы с ней познакомились? Наверняка в Интернете - два замкнутых одиночества. Какой-нибудь анимешный форум или сайт с фанфиками вроде этого.
   Хватит. Какая мне разница?..
   - Вот-вот! Когда хочется показать колорит славянской старины, такого исконного славянского фольклора, меня сразу тянет ко всему украинскому, - жарко подхватываешь ты - и чуть не падаешь со стула во время очередного покачивания; сдерживаю улыбку. - И ветер не быстрый, а именно бистровый. Согласен, может, тут это не особо в тему - но хоббит в тот вечер именно так чувствует... Он заворожён тем, что вокруг. Зачарован.
   - Вообще немного странно, что он именно на болоте, - задумчиво отмечаю я. - У меня с хоббитами всегда какое-то другое пространство ассоциировалось. Более... Мирное, что ли. Светлое. Поля там, холмы. Ручейки.
   - А всё правильно - хоббит же не совсем обычный. Он хоббит-изгой, если хочешь. Хоббит-отщепенец. Он на болоте, потому что болото - это пограничное пространство. Между жизнью и смертью, - взахлёб объясняешь ты; недоверчиво приподнимаю бровь. Мне начинает казаться, что все эти глубокомысленные подтексты ты выдумываешь на ходу - а написалось просто потому, что написалось. Естественно, как дыхание. - И если ведьма уже в лесу, то хоббит ещё не в лесу, но уже не в холмах...
   - Не припомню, чтобы болото где-то считалось пограничным пространством. Вот поле или дорога - да: они между домом и лесом. А болото... Разве что пространством инфернальщины и нечисти, - возражаю я. Темнота и твоя пахнущая дымом близость погружают меня в тяжёлый, почти сонный покой, причудливо смешанный с возбуждением. - Но хоббиты - не совсем нечисть в классическом смысле. Они же безобидны. Я понимаю, что, наверное, придираюсь, но... И ещё вот слово "цикады" - в одном тексте со сверчками. Сверчки логичны, а вот цикады?.. По-моему, они водятся только в тёплых странах. В каком-нибудь субтропическом или средиземноморском климате, нет?
   Смущённо хмыкаешь.
   - Не проверял, честно. Надо погуглить... Блин, а ты прирождённый редактор!
   Вспыхиваю - не столько от похвалы (в целом, заслуженной), сколько от того, как "прирождённый редактор" звучит твоим высоким голосом, приправленным пряной остринкой картавости.
   Ты показываешь мне ещё несколько стихотворений; мы обсуждаем каждое - хотя я уже выдыхаюсь, как бегун к финалу дистанции. В каждом - изящный узор смыслов и образов; в каждом романтичные леса, поля и болота, костры и туман, башни и чучела, сигареты, кости и розы, и часто - бесстыдно открытая, декларативная поучительность. А ещё - ворох неточностей и ошибок. И - сложные, убийственно сложные отсылки и ассоциации, через которые нужно продираться, как через колючие заросли тёрна - обдираясь в кровь. Когда ты пишешь, тебя будто захватывает ритм - и ты бредёшь за ним безвольно, как сомнамбула, вслушиваясь в пульсацию зова, не особенно задумываясь о ясности смысла и истории. У меня - совсем наоборот.
   У меня уже мутится в голове, начинает прихватывать сердце, леденеют пальцы; ты, естественно, не предложил мне чаю - а кипяток необходим мне, просто чтобы не умирать от холода и вечной голодной слабости. Попросить я стесняюсь. Что ж, мужественная галантность - явно не твой конёк.
   Ещё один текстик, только один - и я уйду, - обещаю себе, когда время подбирается к семи. Скоро вернутся твои соседи; а Вера, должно быть, уже вернулась. Что она подумает, не увидев меня на привычном месте - за ноутбуком?.. Я хочу есть, хочу в туалет, мне нужно переодеться, доработать статью и позвонить маме; это какое-то безумие, пора прекращать.
   Но мне совсем не хочется прекращать.
   - Щас, погодь, посмотришь ещё для сравнения стих моего близнеца... Он над своими текстами нифига не работает, но пишет иногда мощнее меня, засранец! - гневно восклицаешь ты, пока твои пальцы порхают по клавиатуре. - Та-ак, где же он это выкладывал...
   - У тебя есть брат-близнец? - уточняю я.
   - Ага. К сожалению. - (Сдавленно хихикаешь). - Матвей.
   - И он тоже пишет.
   - Ага. Но так, чуть-чуть. Он вообще не филолог, ему это в плане карьеры нахрен не сдалось... Хотя он умный. Но жуткая мразь во всех отношениях.
   - Когда слышу подобные отзывы о братьях и сёстрах, эгоистично радуюсь, что я единственный ребёнок, - бормочу я.
   Леворукость, брат-близнец, странные стихи, странная внешность, странный переезд из "Ёбурга" в маленький Чащинск, замужняя украинская возлюбленная с ребёнком; ты словно собрал все нетипичности и необычности мира. Я пытаюсь вспомнить, знала ли когда-нибудь близнецов и двойняшек; кажется, лично не знала. Пытаюсь представить, каково это - расти бок о бок с тем, кто похож на тебя, как отражение в зеркале, но при этом является другой личностью.
   У меня не получается. Так или иначе, это явно не похоже на моё спокойное самокопательское одиночество. Или - на покровительственное одаривание собой, к которому привык он, живя с забитой младшей сестрёнкой, матерью и бабушкой.
   - А твои родители - они... Не против этого всего? Чащинского филфака, твоих планов про Киев? - вырывается у меня. - Извини, если лезу не в своё дело, просто...
   - Та не, всё нормас. - (Отмахиваешься и зеваешь, не отрываясь от поисков). - Ну, батя про филфак не против, а про Киев пока не знает, конечно. А матушка, наверное, была бы не против и того, и другого, если бы не ушла в мир иной.
   Что-то падает на меня из темноты - падает и жгуче пережимает горло.
   - Ох, я... Извини. Мне очень жаль.
   Звучит убого - но я понятия не имею, что сказать. Что вообще нужно говорить в таких случаях - и что можно?.. Смотрю на твои напряжённые плечи, взъерошенные кудряшки - и вся твоя нервно-неряшливая неприкаянность открывается для меня в новом, тёмном свете. Все твои ломаные жесты и ужимки, вся жажда открыться первому встречному.
   Пытаюсь, но не могу представить, каково это. Невозможно представить такое, если не пережил сам, - как концлагерь, как войну; бесполезно пытаться. Это где-то в стратосфере, за огненной границей, за пределами боли, которую я когда-либо испытывала. Другая, иномирная боль. Скорбь земли, выбитой из-под ног, - когда всё опадает и рушится. Музыка Лютославского.
   И ты прошёл через эту боль. Точнее, сейчас проходишь. Какие-то старые швы противно рвутся во мне - рвутся и расходятся.
   - Та ладно, шо теперь, - будничной скороговоркой бормочешь ты. - Во, нашёл... Читай.
   - Егор, может, я...
   - Читай.
   Сглатываю спазм стыда и страха. Кажется, это приказ - и я не могу ослушаться.
   Приказ - хоть и мягким, как касание кошачьей лапки, голосом.
   Вздохнув, я начинаю читать; но из головы теперь не выходит та будничная, почти весёлая небрежность, с которой ты это сказал. "Матушка". Шутливо, даже глумливо. Видимо, чтобы не трепать лишний раз слово "мама".
   Я всё ещё понятия не имею, что говорить и делать. Наверное, ничего. Будто всё как раньше; будто я не узнала ничего особенного. Так принято в обществе.
   Текст твоего брата очень отличается от твоих. (Матвей и Егор - вас назвали весьма творчески, с фантазией; экстравагантнее звучали бы, пожалуй, только Борис и Глеб или Кирилл и Мефодий). Никаких размытых отвлечённостей, сложных символов и отсылок; никакой языковой игры, выворачивающей мозг подобно скрипу и грохоту авангардной музыки. Всё предельно просто, цельно, конкретно. Всё привязано к материальному миру - и к девушке.
   Точнее, к собственным переживаниям по поводу девушки. Как и у тебя - как у любого поэта, - здесь есть упоённое любование своими страданиями; но - есть и попытка сфокусироваться на ней, увидеть её. Увидеть в ней не только предмет восхищения и вожделения, не только далёкую лучезарную Беатриче, - но и личность, с которой возможен диалог.
   Когда я говорю об этом, ты задиристо хмыкаешь.
   - Ну, вообще не сказал бы, Матвей тот ещё эгоцентрист! Местами больше, чем я.
   - Не эгоцентрист, а эгоцентрик, - пряча улыбку, занудно поправляю я.
   - Ага. Ну, я к тому, что у него всё равно весь мир вертится вокруг его драгоценной задницы. Хотя в текстах полно романтизма, девушек и так далее... - (Мне нравится, как ты зашифровываешь мотивы эротики и секса по-монашески целомудренной скороговоркой "и так далее"). - Но, чёрт, я иногда даже завидую ему! Он так легко пишет, с такой степенью синтеза - тип, почти без шлифовки текста... Просто набрасывает, как видит, - и сразу выходит хорошо. Но над своим талантом нифига не работает. Обидно, блин! Вот тут сперва кажется, что какая-нибудь типичная сопливая ваниль - а потом так вывернуто всё, скажи же?..
   Ты часто используешь народно-просторечное, чуть режущее мой филологический слух "сперва" - сегодня я уже не впервые его слышу. Возможно, оно, как и многочисленные "шо", "тип", "блэт", "нормас" и "усё", помогает тебе поддерживать образ простодушного, открытого "пролетария". Отгораживает от интеллигентной богемы, от которой ты стремишься отгородиться, - и которой всей своей сущностью принадлежишь.
   - Ну да, у вас с ним очень разная поэтика. Но и то, и другое интересно, - аккуратно обходя болотную кочку, говорю я. - Только вот не совсем поняла, почему тут именно образ катаны... Что-то анимешное?
   - Да-да! - взбудораженно подскочив, восклицаешь ты - будто радуешься, что я спросила. - Катана там часто используется как такое, ну, нагруженное символизмом оружие, как сосредоточение духовной силы человека, что ли... И это уже некий штамп - милая девочка с катаной. Тут он, думаю, имел в виду Сонохару Анри из "Дюрары". Знаешь, такое тихое няшное существо в очках и с огромными сиськами. И вот это существо время от времени вытаскивает из своего тела про?клятую катану и крошит ею врагов.
   Нервно хохочешь. Вздохнув, я скептически бормочу:
   - Вот поэтому я и не люблю аниме.
   - Полюбишь, Юля, полюбишь, - с забавной убеждённостью обещаешь ты, продолжая просматривать стихи на странице брата. - У тебя всё впереди! Думаю, начнём мы с "Код Гиас" или с "Тетради смерти" - а там уж...
   - Ну, нет, вот на это я точно не подписывалась, - начиная паниковать, перебиваю я.
   - У тебя просто нет выбора.
   Открываю рот, чтобы ответить какой-нибудь колкостью, - но тут дверь издаёт тоскливый скрип, и мы оба вздрагиваем. Входит блёклый высокий парень - и сразу щёлкает выключателем, буркнув "Привет". Сумеречные чары мгновенно тают - прячутся клубками теней в углах; моргаю, на секунду ослепнув от яркого света.
   Что-то тёмное, жадное во мне хрипло шепчет: уже всё?.. Хочу ещё.
   Хочу больше.
   - Ой, ладно, я пойду, Егор! Я что-то жутко засиделась... Пока, - обращаясь к твоему соседу, смущённо добавляю: - Извини.
   Тот снимает рюкзак, расстёгивает куртку - и угрюмо отмахивается, словно говоря: "Если в мире и есть что-то, что мне полностью безразлично, - так это твоё присутствие, о незнакомая худая девочка".
   - Давай, - легко киваешь ты. Пошатываясь от слабости, стыдясь неуместно горящих щёк, я хватаю сумку и спешу к двери. И уже в коридоре - в его светлой, успокаивающей прохладе, - слышу, как ты кричишь мне вслед: - Но не забудь, Юля: мы обязаны вместе посмотреть "Исчезнувшую", "Август: графство Осейдж" и "Код Гиас"! За тобой должок!..
   - Ну уж нет, у меня нет времени! - кричу в ответ, улыбаясь.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   ...Войдя в мою квартиру-комнатку, ты прерываешь очередной экспрессивный монолог и со смехом протягиваешь:
   - Мдаа, Юля... Когда ты говорила, что тут мало места, я как-то не осознавал масштабы трагедии!
   Пожимаю плечами, стараясь не показывать, что чуть уязвлена, - хоть и в полушутку. Я уже сроднилась со своим скромным съёмным уголком, и сострадательные ахи знакомых в духе "Боже, как тесно, как же ты тут живёшь?!" немного меня раздражают.
   Комнаты в общагах, моя крошечная чащинская студия на пятнадцатом этаже высотки, теперь этот уголок, когда-то бывший комнатой в коммуналке, а ещё раньше - кто знает, чем?.. Может быть, здесь ютился трубочист или дворник. Или пухлый пекарь, или румяная прачка с мозолистыми руками. Или бедный студент, дававший уроки французского.
   Наверное, я просто слишком привыкла к маленькому жилью. Мне давно не кажется, что здесь мало места.
   - Не знаю. По-моему, для одного тут вполне комфортно, - возражаю я, пока мы пристраиваем на вешалке промокшие куртки. В тишине отчётливо слышно, как шумит дождь - шелестящей ровной стеной заливает двор, барабанит бодрым маршем по подоконнику. - Вот если бы у меня был парень или - не приведи Господи - муж... Или хотя бы собака. Тогда да. А одной мне больше и не надо. Шкаф вот, конечно, мог бы быть и попросторнее, но...
   - Да это мягко сказано! - горько вскрикиваешь ты, глядя на узкий, как гроб, светло-бежевый шкаф. Делаешь несколько шагов, осматриваясь, - и заходишься в ещё одном приступе нервного смеха. - Блин, Юля, мне кажется, даже если бы у тебя была возможность жить в офигенном большом особняке, ты бы там запаниковала из-за того, что места слишком много, и поселилась бы в чуланчике под лестницей!..
   - Почему бы и нет? Как Гарри Поттер.
   - В "Футураме" была такая серия - с паникой от большого жилья... Или в "Симпсонах"? - (Задумываешься, на миг замерев возле письменного столика. Столик квадратный - локоть в длину, локоть в ширину; на нём гордо зеленеет моя настольная лампа в форме совы, и ты улыбаешься ей - своей старой чащинской знакомой). - А хотя без разницы - ты же всё равно не смотришь такие мультики... Но, блин, как так-то, а?! - (Всплёскиваешь руками, ещё раз пробежавшись взглядом по стенам и высокому - как всегда в старинных домах - потолку). - Ты, конечно, извини, но даже одна моя спальня больше!
   - Ой, ну надо же, смотрите-ка, барин приехал из Горелова! Почтил присутствием крестьянку. Спальня у него больше, - улыбаясь, ворчу я.
   Тело само совершает привычные обряды гостеприимства: ополоснуть руки, выдать тебе полотенце, поставить поудобнее твой рюкзак, открыть окно для проветривания, включить чайник, достать из холодильника приготовленную с вечера еду... Стараюсь не смотреть на тебя, чтобы не нервничать.
   - Нет, ну серьёзно!.. Я вот, например, всегда хожу туда-сюда, когда думаю или по телефону болтаю. А тут у меня бы это просто не получилось: два шага - и стена!
   Представляю эту картину - и, не выдержав, фыркаю.
   - Ну, кому как. Я, наверное, привыкла. Я тут даже аэробикой своей дважды в неделю занимаюсь по видеоурокам - и ничего.
   - Вот-вот, подходы делать мне тоже было бы сложновато! - подхватываешь ты.
   По вечерам ты качаешь пресс - и со смешной суровой псевдобрутальностью называешь этот процесс "делать подходы". Безусловно, полезная привычка; отзвук здорового образа жизни в твоём болезненном мире. Но в ней у тебя был большой перерыв: семейная жизнь с Отто, который прекрасно готовит супы, жаркое, бургеры, блинчики и баварские колбаски, слишком расслабила тебя. Заметив намечающийся живот на месте кубиков пресса, которыми ты так забавно гордился, - зрелость на месте юности, - ты встревожился и снова занялся своей формой.
   - А тебе жить в центре Питера никто и не предлагает, что ты переживаешь? - подкалываю я, накладывая в одну тарелку рис с овощами и тушёную в сметане курицу, а в другую - салат.
   Для самой себя я готовлю очень редко - жизнь свободного художника, а также отсутствие плиты (здесь есть только крошечная варочная панель с одной конфоркой) совершенно к этому не располагают. Но вчера - да, вчера пришлось восстанавливать полузабытые навыки. Твой приезд - слишком большое событие, слишком праздник; я обязана была что-то приготовить. Правда, с единственной конфоркой, маленьким столом и мини-холодильником, в котором едва удалось всё разместить, мой кулинарный вечер превратился в замысловатый квест, - но тебе необязательно знать об этом.
   Когда зрители смотрят спектакль, им необязательно знать, как устроены декорации. Всё должно быть идеально. Не знаю, зачем, - просто так.
   - Без лука? - придирчиво уточняешь ты, покосившись на тарелки. Закатываю глаза.
   - Да, да, помню. Без лука, без рыбы, без болгарского перца... Что ты там ещё не ешь?
   - Печень.
   - Без печени тоже. Капризный старый дед.
   Ты разражаешься возмущённой тирадой, заглушая гул микроволновки. Смотрю на бежевые стены, аскетичную раскладушку, застеленную салатовым пледом, пушистый светлый ковёр, зелёные шкафчики кухонного уголка. На широком подоконнике расположились все мои пожитки, для которых больше не нашлось места: от принтера, книг и папок с материалами по работе до косметички, утюга и пакета с лекарствами.
   Нет, что бы ты ни говорил, тут мило; мило - первое слово, приходящее в голову. Оказавшись здесь впервые, я подумала, что это даже слишком мило для меня - жилище маленькой феи, а не мрачного, побитого жизнью демона. Особенно эти лохматые искусственные цветы в горшках; прелестное мещанство. А ещё - композиции из фотокартин: на одной стене - с розами и колосками, на другой - с золотистыми спелобокими грушами. "Висит груша, нельзя скушать", - шутила мама, когда приехала ко мне в гости.
   Предельно точное описание главных сюжетов моей жизни.
   - Хозяева сдавали её именно и только "одинокой работающей девушке", - произношу я, отвлекая тебя от беззаботной бессвязной болтовни. - Видимо, рассчитывали на чистоплотного и, эм, компактного жильца. Как раз чтобы места хватило. Как маленькой опрятной собачке.
   - В смысле "одинокой"? А если у тебя парень появится? - нахмурившись, спрашиваешь ты.
   Натянуто улыбаюсь.
   - У меня - парень? Очень смешно.
   Недоверчиво хмыкаешь, хватая вилку.
   - Сказала Юля, перебравшая в Badoo... Скольких там парней?
   - Не будем о грустном. У меня был период поисков. И писательских приключений.
   ...который, кажется, заканчивается именно сейчас, - добавляю про себя, глядя, как ты жадно поглощаешь салат.
   - Не, ну серьёзно! А если вы помиритесь с Ноэлем? Съезжаться и жить вместе всё-таки лучше здесь, чем в его бомжарском этом, как его... Шестёркино? Или как там его окраина называется?
   - Девяткино, - вздрогнув, бормочу я. Ты очень внимательно наблюдаешь за моей реакцией - как всегда, когда речь заходит о Ноэле. То ли - как ты однажды выразился - "по-дружески ревнуешь", то ли просто захвачен игрой. - Нет уж, мы с ним точно не "помиримся". Мы, в общем-то, и не ссорились: вряд ли второе швыряние в чёрный список без объяснений можно считать полноценной ссорой. А съезжаться с ним... Это был бы просто кошмарный сон.
   - Да, представляю! Деньги Юли, спущенные на его новые кроссовочки и футболочки, бардак, приходы от травы... - (Задумчиво вздыхаешь). - Но тебе, по крайней мере, не было бы скучно. И он худой - вы бы тут как раз вдвоём разместились. И за аренду платить проще. Но да, жить с этим манерным чучелом явно такое себе удовольствие!..
   Манерное чучело. Мне то ли смешно, то ли досадно от меткости этого оскорбления.
   - Ну, зачем же так грубо... А ты знаешь, почему в Питере не подъезды, а парадные? - отчаянно желая сменить тему, спрашиваю я. Мысли о тонких эльфийских чертах Ноэля, о его белых и гладких, как жемчуг, позвонках, о трогательно торчащих лопатках, жёлтых носочках и грустной подростковой неприкаянности всё ещё причиняют мне боль. Всё ещё. Хотя - уже не так и не такую, как раньше.
   Иногда мне кажется, что болезнь отступает. Очередная болезнь.
   - Неа, - легко отвечаешь ты, отщипывая от грозди тёмно-лиловые виноградины. - У вас тут так-то совсем не "парадная". Где лепнина, я спрашиваю, где золочёные перила, ковровая дорожка?! Обычный обшарпанный подъезд!
   - Это да. Но раньше "парадной" называли главный вход, вход для господ-дворян и гостей. Вход с улицы. А "подъездом" - вход со двора, для черни. Для всякой прислуги - прачек, дворников... Ещё иногда говорили "чёрная лестница". Чёрная - потому что она часто не освещалась, на освещении экономили...
   - Слушай, а есть ещё мазик? - расправляясь со второй порцией салата, перебиваешь ты. Вздохнув, достаю из холодильника упаковку майонеза; ты всегда питал к нему нездоровую слабость. Даже гречку им заливаешь, приводя в ужас затянутого в пиджак перфекциониста во мне.
   Я всё жду дежурного комплимента - чего-то из разряда "спасибо, очень вкусно"; но ждать этого от тебя, видимо, по-прежнему бесполезно. Ты слишком шире поверхностных этикетностей. Даже если бы я приготовила тебе пир из десяти блюд, ты бы спокойно кивнул, сказал "Агась" и воспринял это как должное.
   Впрочем, если бы я совсем ничего не приготовила - тоже. Разве что шутя припомнил бы, что Ли делала тебе отменные голубцы. Ты часто сравниваешь меня с Ли или Софьей - специально, чтобы позлить.
   Ли - Лиля - Лилит; красивая и жутковатая история. Красивая, жутковатая - и такая неправдоподобная, что кажется выдуманной; совсем как с первой женой Адама. Твоя колюче-саркастичная Ли не стала матерью всех демонов мира - хотя, по-моему, вполне могла бы претендовать на этот статус.
   Помню тот сентябрь несколько лет назад. Тогда ты уже определился со своей ориентацией - и у тебя тоже тянулось то, что можно назвать "периодом поисков" (правда, ты называл это более честно и прозаично - "прыгать по членам"). А я - я наконец-то восстановила со своим зеленоглазым князем, со своим падшим богом бабочек, то, что мне казалось отношениями. Летом я съездила к нему на две недели - в крошечный, затерянный в уральских горах военный городок, где он служил по контракту; съездила, добившись этого ценой тысячи кровавых испытаний. Мне потребовалось колоссальное терпение, упрямство фанатика, тонкий анализ его манипуляций, а главное - железная дисциплина в исполнении приказов.
   Говори до утра со мной пьяным, разбуди меня в шесть, сфотографируйся с кляпом во рту, купи красные трусики, оцени мою переписку с Олесей, займи мне тысячу, а то не хватает на подарок Марине; я уже говорил тебе, что ты понимаешь меня хуже Марго? Ты бесишь меня, Юленька. Ты меня разочаровываешь. Ты мне врала, раз посмела после меня встречаться со своим итальяшкой, а потом ещё и попытаться дать этому Егору. Ты никогда меня не любила. Трахать тебя - всё равно что трахать сутулую монашку в библиотеке. Ты никогда не приедешь сюда.
   Но я приехала.
   Я приехала - и провела две недели наедине с ним, сумрачными лесистыми горами, плётками, верёвками и ошейником. Ещё - с плитой, уборкой и стиркой. Тогда это казалось мне вершиной земного счастья; сияющим Эдемом, которого - как я раньше думала - просто невозможно достичь.
   А ты тем же летом поехал к некоему Лёше - в Москву. К Лёше, с которым полгода переписывался и виртуально блудил. Ваш онлайн-роман развивался столь стремительно, что вы уже чуть ли не планировали переезд в страну, где разрешены однополые браки, выбирая имена для будущих детей. Я чудовищно ревновала к этому Лёше, язвила и терзалась, понимая, что у меня нет никакого права - и смысла - ревновать. Убеждала себя, что во мне говорит только раненое самолюбие; обидно ведь, когда тебе предпочитают толпу мужиков. Потому что иначе - признав истинные причины, - пришлось бы признать, что любовь к моему зеленоглазому мучителю в офицерской форме не так безгрешна и всепоглощающа, как мне бы хотелось. А такие противоречия нельзя было допускать; противоречия рушат стройность текста.
   В отличие от жизни. Жизнь вообще состоит из одних противоречий; но тогда я ещё не понимала этого.
   Однажды - ещё до того заветного лета - ты ночевал у меня. Мы снова пили вино и говорили до семи утра, и я, замирая, ждала, что мы, как обычно, уснём в обнимку. Но в Тот Самый напряжённо дрожащий момент ты вдруг целомудренно отвернулся и отодвинулся. В ответ на свой удивлённо-едкий вопрос я услышала смущённое бормотание: "Мне нельзя, Алекс был бы против". (Ты называл Лёшу Алексом; когда я слушала твои истории, меня всегда удивляло и смешило то, насколько в гейской среде распространены нелепые вычурные псевдонимы). В ту ночь мне казалось, что от меня разлетаются искры гнева - разлетаются и прожигают простынь, оставляя на ней чёрные следы копоти. Какого чёрта?! Меня и обнять теперь нельзя - из-за какого-то Алекса, которого ты ещё даже не видел?
   В общем, всё указывало на то, что Алекс прочно вошёл в твою жизнь - и явно собирался войти в неё не только духовно, но и физически. После лета - когда мы оба вернулись в Чащинск, к работе и аспирантуре, - я не расспрашивала тебя, как всё прошло; почему-то мне совсем не хотелось знать подробности. Ты что-то упоминал, но всегда вскользь и с какими-то недомолвками - о том, как вы прятались от Лёшиной бабушки, с которой он живёт, о том, какие у Лёши тяжёлые отношения с родителями, о голубцах, которые он для тебя готовил... Я точно так же - обиняками - говорила о своём визите к нему; признаться в статусе рабыни у меня не поворачивался язык. Не то чтобы я боялась твоего неодобрения - просто это было слишком святой тайной. Мне хотелось скрыть свои рубцы и шрамы от посторонних глаз, хотелось целовать их в одиночестве, думая о своём безжалостном, вечно пьяном повелителе. Когда я всё же решилась и намекнула, что в военном городке между нами происходило нечто не совсем стандартное, ты вздохнул и ответил: "Го в обмен: ты мне правду, я тебе правду? Я тебя по-любому переплюну. Ты удивишься больше". Я снисходительно засмеялась: ещё чего!.. Да чем ты можешь удивить меня, о наивное гомосексуальное дитя?
   Так ты узнал о плётках, ошейниках и непрерывном абьюзе.
   А я - о том, что "Лёшу" на самом деле зовут Лилит.
   "Выхожу я из поезда, вижу её... И, блин, сразу слёзы бегут. Я три сигареты подряд выкурил. Просто молча", - сдавленно говорил ты.
   "Но зачем? Зачем она притворялась и врала так долго? - возмущённо недоумевала я. - Она же понимала, что ты гей. Что, даже если ты приедешь, всё равно ничего не получится. Так зачем? И главное - как ты не понял раньше?!"
   Ты смотрел на меня своими милосердно-страдающими оленьими глазами - и рассказывал о глубоких травмах Ли, о том, какой она сложный человек, и как она "подсела" на разговоры с тобой, и как ненавидит свою семью и своё тело, и как хочет сменить пол, а ты её отговариваешь... Я понимала, что вопросов больше, чем ответов. Ваша болезненная история в итоге тянулась около года - пока ты, как ты цинично выражался, не "сплавил" Ли своему приятелю, бармену из Питера. Если бы не этот своднический ход - наверное, сегодня ты прилетел бы к ней, а не ко мне.
   Ли потрясающе готовит. Прямо как Отто.
   Я осторожно пробую кусочек курицы - и с облегчением понимаю: вкусно. Действительно вкусно - нежно, островато, с приятной кислинкой. Пускай ты не ешь - дело не во мне.
   - Так вот, про парадные... В питерских домах поэтому до сих пор иногда есть и "парадная", и "подъезд". Даже в новостройках. Входы с разных сторон дома, - продолжаю я, отметая непрошеные мысли о Ли. - И я, получается, живу как раз в подъезде, а не в парадной. Но всё равно все говорят "парадная"... Я все эти подробности услышала, когда в моём дворе проводили экскурсию.
   - Экшкуршию во жворе? - с набитым ртом переспрашиваешь ты.
   - Ага. Сижу я тут как-то раз, готовлю занятие по Present Perfect, никого не трогаю... И вдруг слышу гида. Тут же первый этаж, всё слышно. - (Улыбаюсь от воспоминаний). - Профессиональный такой, поставленный голос, с микрофоном, всё как положено... Она завела группу прямо во двор. Наверное, показать типичный колоритный питерский двор-колодец, не знаю. И вот она им всё это рассказывала - про парадные и подъезды, про то, как флигели в разное время строились, про вентиляцию и провода снаружи... А потом раз! - и сверху доносится какой-то жуткий героиновый вопль. Как будто чудище зарычало. Тут же всякие кадры живут - даже не знаю, пошутил кто-то или правда приход словил... Гид прервалась на секунду, кто-то в группе захихикал, нервно так, - но она не растерялась и спокойно говорит: "Ну, как видите, здешние обитатели мало изменились с тех времён!" - (Фыркаешь от смеха, забавно морщась). - Мне было даже обидно - оклеветали... Не все же тут такие. Хотелось выглянуть и их напугать.
   - А я бы, наверное, выглянул... То есть ты живёшь не в парадной, а в подъезде? - уточняешь ты; зеваешь, потягиваешься и, хрустнув пальцами, встаёшь из-за стола. Трёшь глаза, исчерченные красной сеточкой лопнувших сосудов; меня укалывает сочувствие. Мы оба почти не спали: ты - потому что в салоне самолёта сложновато уснуть, я - из-за банальной бессонницы. Под ливнем и в состоянии зомби достойно провести твоё знакомство с Питером будет непросто; но мне почему-то кажется, что мы справимся. Чернильные волны адреналина вынесут нас куда нужно. Всегда выносят. - Как истинные пролетарии, как трудовой народ?! Я знал, Юля, всегда знал, что буржуазная жилка в тебе - это что-то напускное... Слу, я в душ, наверное, ага? А то грязный, как чёрт.
   Ты часто заменяешь "слушай" на мило-фамильярное "слу". Улыбаюсь.
   - Да, конечно. Только ты же ещё второе не попробовал...
   - Ой, точно! - (Пару секунд смотришь на тарелку с курицей, будто оценивая свои силы). - Не, давай попозже, я уже наелся шо-то.
   - Ну ладно. Свет вот здесь включается, гель, мыло, шампунь вот тут... С душем сам разберёшься?
   "ЧИСТИЛ ФРЕД КОЛОДЕЦ СВОЙ,
   И ПОД МУТНОЮ ВОДОЙ
   В ПЛАТЬЕ ДЕВИЧЬЕМ СКЕЛЕТ
   ОБНАРУЖИЛ ФРЕД..." - вдруг зловеще затягивает твой телефон. Глубокий жестковатый голос наполняет беззащитную комнатку от пола до потолка. Вздрагиваю.
   - Блин, Отто звонит... - бормочешь ты, судорожно бросаясь к куртке. - Так, погодь... Вот. Алло?
   Я начинаю мыть посуду, чтобы не слушать и не смущать тебя; прячу грустную улыбку. Выходит, мелодия звонка у тебя та же. Звучит жутковато, похоже на клич бесов из преисподней - как и любая мрачно-балладная песня "Короля и Шута"; но - очень по-твоему. Старый добрый русский рок вроде "Короля и Шута", "Арии", "Кукрыниксов" идеально тебе соответствует - всей твоей подростковой неряшливой растрёпанности, твоему неприкаянному максимализму, твоей шероховатой речи, твоей устремлённости вверх - при вполне приземлённой любви к простым радостям жизни. Твоим стихам, пронизанным высокой метафизикой. Готично-ироничные истории "Короля и Шута" о вампирах, ведьмах, колдунах, кладбищах и каннибализме безумцев будто созданы для твоего плейлиста.
   Но "Фред" - особенно.
   Впервые я услышала "Фреда" у тебя на звонке в тот вечер, когда мы встретились после долгого перерыва в общении. Чудовищно долгого. Поддавшись его параноидально-ревнивому давлению, шантажу и наигранным страданиям, я заблокировала тебя и оборвала с тобой все связи. Хватило меня на полгода. Это был очередной персональный ад - и в нём, пожалуй, снова не было ничьей вины, кроме моей.
   Незадолго до того вечера он, выбравшись из привычного запоя, холодно объявил мне, что нам лучше "остаться друзьями". Прорыдав и прометавшись несколько дней, я написала тебе пьяно-истеричное покаянное письмо. Конечно, я не надеялась на твоё прощение - и даже просила тебя не прощать, потому что это было бы справедливо. Но ты почему-то простил - как прощал всегда. Ты принял меня назад.
   Дожидаясь тебя в тот вечер, я чувствовала себя женой, которая изменяет мужу с любовником.
   Почему-то я и сейчас так себя чувствую.
   Но - лучше не о том вечере; мне совсем не хочется его вспоминать. Лучше о "Фреде".
   Ты соотносишь щемяще-зловещую историю Фреда с собой и Отто - с болью, которую вы разделили на двоих. Возможно, ещё со своей мамой; этого я не знаю. Но есть ещё один - самый очевидный - личный подтекст; подтекст, который невозможно не заметить, - и о котором мы оба, словно сговорившись, всегда молчим.
   Скелет девушки на дне колодца; про?клятые кости. Бедняга Фред приносит их домой - и после этого теряет покой и разум. У него отнимаются ноги; он очарован скелетом и говорит с ним, будто с живой возлюбленной. Как всегда - мерцание недосказанности: только ли "как"? Или - "от любви безумной каждой ночью лунной мёртвая вставала, плотью обрастала"?.. Или всё это только в его голове - фантазии поэта-безумца, одержимого? Как башни и цветы, ведьмы и хоббиты? Как моя серебристая Рыбья Тень с холодной кровью, ночами стучащая в ставни хижины рыбака?..
   Мои выпирающие рёбра в зеркале душевой, моя шелушащаяся кожа - тогда, пять лет назад. Теперь я здорова, теперь я - что уж там, не стыдно это признать - гораздо симпатичнее; но тогда, тогда... Темнота, мерцание экрана, мы взахлёб говорим о стихах до четырёх утра, я слушаю твоё хриплое, пропитанное дымом дыхание. Потоки нашей боли и наших нервов сплетаются во что-то красивое - красивое и ужасное, как питерский дворик-колодец.
   Колодец. И дно колодца - мой первый этаж, стылый от сырости.
   "Живы будем - не помрём,
   Славно смотримся вдвоём.
   Неземную красоту
   Вижу пред собой -
   Я как в бреду!.."
   Грубоватый гитарный проигрыш - и скрипка, скрипка на краю сознания. Несмолкающая скрипка, похожая на тебя. На твой голос.
   ( - ...Но если Дмитрий - Ваша муза, то как бы Вы назвали Егора? - тихо спрашивает моя последняя психолог - та, союз с которой был самым долгим. В её голубых глазах светится небесная печаль. - Он - не муза?
   - Друг, - подумав, отвечаю я. Она медленно качает головой.
   - Нет. Мне кажется, Вы и сами понимаете, что этого недостаточно. Неполноценное определение.
   - Лучший друг. Брат... Возможно.
   - И Вы правда так чувствуете его? Как лучшего друга или брата?
   В её тоне нет вкрадчивой поддёвки - только грустное сомнение. Мягкое подталкивание в спину: ну же, иди, ступай к правде. Сглатываю, из последних сил сопротивляясь этому подталкиванию.
   - Я... Я не знаю. На самом деле, я много думала об этом в последнее время. Мне хочется сравнить его со скрипкой. С мелодией, которая звучит во мне постоянно - то громче, то тише. И никогда не умолкает до конца. Но... Я понимаю, что это тоже не то. Не совсем то.
   - Скрипка... - задумчиво произносит она, будто пробуя слово на вкус. - Красиво, но нужно точнее. В чём его идентичность? Кто он для Вас? Любимый мужчина? Любимый мужчина-гей?
   - Смешно.
   - Разве?
   Вздыхаю.
   - Спаситель. Друг. Враг. Соавтор. Я... Правда не знаю. Но я должна об этом подумать. Ещё подумать).
   - ...Ага, ага. Ну всё, давай, я пойду, а то нам ещё гулять же... Шо? Кого тебе надо убивать? - (Хихикаешь. Отто очень хорошо говорит по-русски - но иногда ты всё ещё позволяешь себе по-доброму посмеяться над его чуть корявыми формулировками). - Юля, кого ему надо убивать? Ну, тут у меня несколько вариантов на примете! Ноэль и Мирон - это два Юлиных бывших...
   - Каких ещё "бывших"? Ни с тем, ни с другим я не встречалась, - улыбаясь, шиплю я.
   - ...Есть ещё Наджиб - психиатр-азербайджанец, с которым у Юли как-то шо-то не сложилось. Интересный чувак, но слишком толстый и маленький для меня, я фотки видел, - не обращая никакого внимания на мой протест, щебечешь ты. Смываю клочья пены с тарелки; меня одолевает детское желание брызнуть в тебя водой - но я сдерживаюсь. - А вот Ноэль и Мирон - да, об этом можно поразмышлять.
   - Убивать никого не надо, тем более кого-то из них, - смеясь, отрезаю я - громко, чтобы Отто слышал. - И меня тоже не надо, если вдруг что... Пацифизм. В "Голубую устрицу" мы не пойдём.
   - "Голубая устрица"? А что это? - оживляешься ты. Я прикусываю язык.
   - Гей-бар на Думской.
   Ты радостно хохочешь и чуть не подпрыгиваешь от восхищения.
   - О, вот мы, кажется, и выяснили, куда пойдём в первую очередь, Отто! Пока-пока!.. Так, Юля, колись: эта Думская далеко от твоего дома?
  
   ***
   Лес
  
   День соскальзывает в вечер. Звуки под покровом листвы всё мягче, всё глуше; тени растут. Небо над переплетением ветвей теперь раскрашено золотисто-розовым закатом - бархатным, как кожица персика. Косые лучи солнца пробиваются через заросли вязов, буков, молодых дубков, стелются по земле клавишами пианино: тёмный участок - светлый, тёмный - светлый. Деревья здесь растут плотнее; чаще встречаются сосны - их строгие красноватые стволы горят в закате, как свечи, синевато-изумрудные лапы теряются в вышине. Запах прелой листвы смешивается со свежим смолистым запахом хвои; эта смесь горчит на нёбе и языке. Мгла окутывает каждый мой шаг, вкрадчиво поднимается от земли.
   Я погружаюсь глубже. Ухожу всё дальше, дальше - в глубину чащи, в сердце леса, неведомое никому.
   "...Ухожу я всё дальше, дальше - скоро лишь горизонт останется,
   Скоро жилкой порвётся жалобно бесполезная доброта
   Тех несчастных, кто морем скручен, -
   Светлых тех порождений берега,
   Что приманены к моей кромке тягучим огнём чернил.
   Когда день до конца изучен - изучен или измучен, -
   Остаётся только в ночи вытягивать из прохожих остатки сил..."
   Улыбаюсь; мои стихи приходят на память. Мои мрачные, громоздкие стихи. Хотя - этот текст тебе нравился. О кромке берега; о тяжком выборе между золотым берегом, исполненным света и покоя, - и морем творчества. Злым, жестоким морем, которое жжёт раны солью, ломает кости волнами в штормах, давит тоннами чёрной воды.
   Морем, без которого невозможно жить. В которое уходишь снова и снова - чтобы найти чащу леса на дне.
   Чащу леса. Когда достигаешь дна, мир переворачивается, - и вот ты снова в лесу. Так Данте и Вергилий, достигнув дна Ада, начали восхождение по горе Чистилища. Прошли через воронку.
   "...И скитаться по этой кромке, и просить у морей отчаянно
   Больше боли и выше што?рма - жадный голод не утолить.
   Иногда к берегам, измаявшись в лабиринте зеркал, причаливать -
   А потом вспоминать о море, задыхаться и уходить.
   Уходить, вытирая губы от живого и тёпло-красного,
   Уходить, вожделея моря с твоей чащей на самом дне,
   Отдирая себя от берега - ненужного и прекрасного.
   Отдаваясь навек великой твоей и моей вине".
   Mea culpa, mea maxima culpa. Моя великая вина. Наша вина. Первородный грех, которому нет прощения; грех жадного олитературивания собственной жизни. Грех гордыни - стремление быть автором там, где можешь быть лишь героем. Грех - искать новых и новых людей: твоих добрых Отто и коварных Лилит, моих несчастных Наджибов, Альбертов, Миронов - и даже его, и даже прекрасного Ноэля. Искать, чтобы написать их. Чтобы осмыслить, исстрадать, пересотворить. Чтобы съесть, охотясь в ночи; но мы оба никогда не насытимся.
   Странная жизнь. Страшная участь.
   Стала ли я морем, измучившим тебя? Стал ли ты моим морем?..
   Где-то вдали монотонно кукует кукушка; постукиванья дятла уже не слышно. Не слышно почти ничего: лес затаился в преддверии ночи. Я присаживаюсь отдохнуть под разлапистой сосной, в коконе из теней; достаю воду из рюкзака.
   Пластиковая бутылка?.. Нет. Улыбаюсь, увидев у себя в руке обтянутую кожей флягу с замысловатым узором из кругов и треугольников. Неплохо. Кто бы ни сотворил это место - вышло неплохо.
   Бродить по лесу ночью опасно; это общеизвестное, древнее правило. Я должна идти дальше - или имею право на привал? Могу ли я вернуться к поискам оленьей тропы завтра?
   Ты часто предостерегал меня - говорил, чтобы я не гуляла по ночам одна в Питере, в моём гранитно-водном Вавилоне. Не плескалась в одиночку в волнах его фонарей, не всматривалась в желтоватые морщинистые лики фасадов. Не ловила запахи вина и дыма возле баров, не вслушивалась в обрывки разговоров на разных языках. Чтобы я была осторожна.
   Но я никогда не умела быть осторожной.
   Питер слишком зачаровал меня. Слишком идеально отразил мою суть - в чём-то пугающую и уродливую, в чём-то величественную. На его сияющих золотых проспектах, горбатых мостиках, бесприютных боковых улочках я заново становилась собой. Ныряла в чёрные ледяные воды Фонтанки и Мойки, чтобы вынырнуть здесь - в лесу.
   Прислонившись затылком к шершавому стволу сосны, я закрываю глаза. Ноздри вдруг щекочет запах дыма; костёр?..
   Нет. Дым табака. Кто-то курит.
   Несмело открыв глаза, я вижу его в тени деревьев. Маленький рыжий человечек - босой, с мохнатыми ногами, в клетчатых бриджах, рубашке и жилетке. Он курит трубку и смотрит на меня в упор; к темнеющему небу летят колечки дыма.
   Хоббит.
   - Привет, - улыбаясь, шепчу я. - Ты здесь живёшь, да? Я тебя не слишком побеспокоила?
   Хоббит вынимает изо рта трубку - и улыбается в ответ.
  
  
   Глава вторая
  

"Горацио, ты лучший из людей,

С которыми случалось мне сходиться".

(Уильям Шекспир. Гамлет)

  
   Пять лет назад. Чащинск
  
   Утром твои соседи смотрят на меня по-разному. Один - спокойно и невозмутимо, в вялой зевающей заспанности, другой - с непонятной двусмысленной ухмылкой, дрожащей в уголках рта. С намёком, который мне не хочется обдумывать. Так или иначе, они уже привыкли, что мы ходим на пары вместе; что по утрам я либо жду тебя в коридоре, либо застенчиво скребусь в дверь - если ты слишком долго собираешься, - либо - как сейчас - теряю терпение и захожу внутрь. Я тоже к ним привыкла - как и к пропахшему дымом холостяцкому бардаку вашей комнаты, - но всё ещё немного стесняюсь. Сухо кивнув обоим, прохожу дальше. Стараюсь не наступить на чьи-то скомканные дырявые носки.
   Ты спишь на втором этаже двухъярусной кровати. У тебя ярко-голубое постельное бельё с белыми разводами - будто небо в перистых облаках. Сейчас край этого неба - лохматый хвост пододеяльника - свешивается вниз забавным шлейфом. Лёжа на боку, ты сопишь безмятежно, как ангел; телефон торчит под твоим курчавым затылком. Сколько моих звонков ты проигнорировал?.. Вздыхаю и, стараясь не смотреть на твою худую смуглую спину, громко и чётко произношу:
   - Егор!
   Громко, чётко - и очень сухо. Я действительно злюсь.
   - ЕГОР. Я стучусь, звоню - а ты чего? Просил же разбудить тебя на пары. Сегодня твой доклад по компаративистике. Вставай!..
   Ты что-то невнятно бормочешь - чуть осипшим, прокуренно-сонным голосом, - что-то вроде: "Да-да, спасибо, щас..." На миг отрываешь голову от подушки, но тут же поверженно утыкаешься в неё снова.
   Медленный вдох, медленный выдох. Теряясь взглядом в небесно-голубых складках одеяла, пытаюсь сохранить самообладание. Твоя есенинская безалаберность часто раздражает меня.
   - Егор, я сейчас уйду! - с угрозой обещаю, по-прежнему стараясь не смотреть на тебя. От нашего общежития-паруса десять минут пешком до ближайшего корпуса университета - не сравнить с долгой поездкой на автобусе, которую нужно было предпринимать каждым промозглым утром из моей прошлой общаги. Но даже в этих сказочных условиях ты ухитряешься опаздывать - из-за катастрофически сбитого режима. По ночам ты бродишь по городу, куришь, пишешь стихи и политические заметки, общаешься с Софьей, пьёшь с шумными индусами с девятого этажа, смотришь аниме - в общем, делаешь что угодно, кроме сна. А утром я снова и снова пытаюсь растолкать тебя перед парами. Это уже превращается в дурную традицию. - Двадцать минут до пары, а тебе ещё одеваться и курить! Я не буду из-за тебя опаздывать!
   - Нет-нет, Юль, я щас, я... - урчишь ты, но конец фразы перебивает всё то же размеренное сонное сопение.
   Слышу, как за спиной остервенело хихикает твой сосед - тот, что ухмыляется.
   - ЕГОР!
   Решившись, дёргаю за угол одеяла - не прикасаясь к тебе. Почему-то мне жарко; не знаю, куда деть глаза.
   Не то чтобы я никогда не видела голого парня. Не то чтобы я вообще думаю о тебе как о голом парне - но меня сковывает нелепое тревожное смущение. Примерно такое же, как в первый день знакомства - когда ты неожиданно начал показывать мне свои стихи.
   Неуместное сравнение.
   Едва касаюсь взглядом твоих острых, беззащитно торчащих, как крылья, лопаток, чуть выпирающих позвонков, изгиба шеи, смуглых линий плеча, на которых отпечатались розовые следы складок от простыни, - и жар становится сильнее. Нелепый, лихорадочно-трепетный жар с примесью дурноты. Я зашла в комнату только потому, что не могу пренебречь обещанием разбудить тебя, - или...
   Или не только?
   Гадкие, стыдные мысли - но на миг я ныряю в их тугие хлёсткие волны со странным удовольствием. У тебя красивое тело - больше не могу отрицать, что замечаю это; стройное, но крепкое, как молодой ясень, овеянное каким-то болезненным внутренним огнём. Когда ты расслаблен и не нервничаешь, в твоих движениях появляется что-то гибко-кошачье - странная манящая томность, особенно если ты чуть-чуть пьян. (Мы пока ни разу не пили вместе, но я видела тебя пьяным на общей кухне; эта мысль - напоить тебя - уже несколько дней подрагивает искусительным маячком где-то на краю моего сознания, но пока мне удаётся её гасить). Когда ты напряжён, ты двигаешься неловко, как юный оленёнок - но и в этом есть что-то очаровательное. Ты лёгкий и неприкаянный, как сухой, горячий степной ветер; ты сложён изящнее, тоньше, чем он, - скорее по-мальчишески, чем по-мужски. Ты весь стремишься вверх - лишённый корней, лишённый практичной мясистой приземистости.
   И пора признать, что это безумно нравится мне.
   В последние две-три ночи я очень плохо сплю - и вовсе не от тягостных мыслей о моём зеленоглазом князе, как раньше. В чаду бессонницы, рисуя взглядом узоры в темноте, слушая глубокое ровное дыхание вымотавшейся за день Веры на соседней кровати, я терзаюсь незнакомо-знакомым бредом: смуглые костистые руки, вкрадчивый нервно-высокий шёпот искусанными губами, проклятый запах дыма - повсюду дым, кажется, я насквозь им пропиталась; этот запах остаётся в комнате ещё долго после наших ежевечерних чаепитий, горчит, не выветривается, - и - почему-то - кровь, много крови. Красные воды, уносящие на дно - вовсе не во имя революционной символики; цепи, оковы, шрамы - странно, к чему?.. - фиалками расцветающие синяки; ближе к концу стараюсь не застонать, чтобы не разбудить Веру.
   Потом - днём - я снова злюсь на тебя, смеюсь над твоими шутками, болтаю с тобой о литературе, подправляю твои доклады и конспекты - и мне чудовищно стыдно за то, что происходит по ночам. С другой стороны, ни один человек не властен над своими снами, над своим бессознательным, ведь так?.. Недавно мы готовились к семинару по психоаналитическому методу в литературоведении, я опять помогала тебе - вот, наверное, и наложилось. И ещё показывала тебе триллер, который мне нравится - про одержимого смертью и тамплиерами подростка, про мрачную закрытую школу в Британии, - "Like Minds"; там тоже много крови - возможно, поэтому. И вообще - всё это просто сны, просто эффект недосыпа и взбудораженности, которую ты вокруг себя создаёшь. Сюрная смесь впечатлений, неаккуратно обработанная мозгом.
   Мне снится жестокость. Много жестокости. Ничего, что можно было бы принять за нежные романтические грёзы, как при...
   Влюблённости?
   Эта мысль вызывает у меня нервную усмешку. Нет, я совершенно точно в тебя не влюблена. Что бы там ни додумывала Вера. Она просто бесится из-за того, что ты частенько остаёшься у меня допоздна; и она права - мы бессовестно нарушаем её личное пространство. Мне просто бывает интересно с тобой, и не всегда хватает духу вовремя тебя выставить.
   Слишком много оправдательных "просто". С досадой морщусь. Вот и разгадка ребуса: я злюсь скорее не на тебя за то, что ты до сих пор не соизволил встать, а на себя - за то, что было ночью.
   Чёрт побери, опять было. Глупое наваждение.
   - ЕГОР, мать твою!.. - (Прикусываю язык; не самое удачное ругательство в твоём присутствии. Ты, конечно, не запомнишь этого, даже не заметишь - но моя неловкость усиливается). - Короче, я ухожу! Ну нафиг - потратила кучу времени! Ты либо не проси тебя будить и ходи один, либо не делай так! Просто детский сад!
   Развернувшись, решительно шагаю к двери. Твои соседи никак не комментируют эту мини-драму.
   За последние недели я почему-то стала воспринимать как норму то, что работаю твоим личным будильником.
   И то, что на всех парах мы сидим вместе; а если вдруг и не вместе (например, если со мной садится Алина, педантично пришедшая раньше всех со своими каллиграфически аккуратными конспектами) - обязательно перекидываемся записочками. У нас обоих отвратительные, неразборчивые почерки, но почему-то я хорошо понимаю твой, а ты - мой. В записочках ты то рисуешь карикатуры на преподавателей, то рассуждаешь о литературе, то жалуешься на какое-нибудь современное артхаусное кино - на что-то вроде новой экранизации "Трудно быть богом", которой от тебя то и дело достаются язвительные плевки.
   То, что после пар и на перерывах мы стоим и болтаем на улице, и ты обкуриваешь меня горьким дымом своих сигарет.
   То, что мы всегда вместе едим (частенько - на мои деньги; периодически ты небрежно спрашиваешь: "Сколько там я тебе должен?" - так, будто я, а не ты, должна это знать). То, что я периодически оплачиваю твои распечатки и ксерокопии (он бедный студент, из многодетной семьи, первый месяц в чужом городе, - мысленно твержу я, чтобы объяснить себе этот неразумный альтруизм).
   То, что я редактирую твои учебные работы и устало рассказываю тебе, как делать то, другое, третье. То, что помогаю тебе оформлять документы - от каких-нибудь справок до индивидуального учебного плана магистранта (что уж там "помогаю" - фактически делаю за тебя). То, что объясняю тебе, как устроена наша система семинаров и какого научного руководителя лучше выбрать (мне едва удаётся спасти тебя от Евлампии Леонидовны, уже кружащей вокруг твоей темы алчным морщинистым стервятником). То, что помогаю тебе решать любые бытовые вопросы. Когда ты простыл, я принесла тебе пакет лекарств - и в ответ получила лишь прохладный кивок, даже без "спасибо", будто это было чем-то само собой разумеющимся; когда замечала, что ты - по извечной неряшливой рассеянности - в какой-нибудь пыли, грязи или побелке - тактичным шёпотом сообщала тебе об этом и украдкой протягивала пачку салфеток.
   Всё это совершенно не удивляет меня. Всё это происходит почему-то - как-то само собой.
   Хотя, пожалуй, в глубине души я с первых дней понимаю, почему. И причины кажутся вполне уважительными.
   ...Позже - уже в университетской роще, под начавшими желтеть вязами, - ты окликаешь меня, слегка запыхавшись от бега.
   - Юля! Юль, погодь, извини!..
   Сердито оборачиваюсь, скрестив руки на груди.
   - Какие-то вопросы? Ты в курсе, что мы оба уже опоздали?
   Ты вскидываешь брови беспомощным домиком, морща лоб. Твои брови и от природы расположены так - покатыми дугами, не вразлёт; но в такие моменты обаянию твоих невинно-виноватых глаз оленёнка особенно трудно сопротивляться. Кашляешь, сглатываешь слюну, прочищая горло. Только что курил, - думаю я, вслушиваясь в шуршащий в листве ветер.
   - Блэт, звиняй, пожалуйста, а?.. - (Нервный смешок, голос мягко рвётся вверх. Я качаю головой, поправляю сумку и непреклонно продолжаю путь по роще. Меня обгоняет стайка шумных младшекурсниц в модных пальто и кожаных курточках; впереди, на центральной аллее, дворник методично работает метлой у отцветших кустов шиповника. Голубоватые стеклянные вставки в стенах центра культуры - угловатого авангардного здания советской постройки - отстранённо отражают деревья и небеса). - Юль, ну Ю-юля! Ну чего ты такая злая?!
   - Я не злая, - сухо роняю я, ускоряя шаг. Опавшая золотисто-зеленоватая листва - пока ещё не очень обильная - шуршит под ногами. Краем глаза замечаю, что у тебя опять развязался шнурок, и раздражённо морщусь.
   - Ну, значит, категоричная! Социализм учит: относись с пониманием и добротой к ближнему своему! А у тебя голимый романтический индивидуализм!
   - Ага. Именно поэтому я встаю на полчаса раньше, чтобы заходить за тобой и тебя будить. Официально заявляю: с этого дня моя благотворительная акция заканчивается!
   Не глядя на тебя, решительно огибаю белое крыло главного корпуса с изящными выступами и колоннами - это уже девятнадцатый век, по-лебединому строгий классицизм со сводчатыми потолками, гулкими сырыми подвалами и витражами в актовом зале, где университетский хор каждый сентябрь торжественно поёт Gaudeamus. Но мы, филологи, увы, большую часть времени занимаемся не там, а в третьем корпусе - маленькой и аккуратной, но непритязательной коробочке в оттенках белого и бирюзы. Раньше там был корпус то ли биологов, то ли фармацевтов; ещё раньше, в империи - офицерские казармы. Главный плюс нашего корпуса состоит в том, что он напрямую - переходом-мостиком невысоко над землёй - сообщается со зданием огромной библиотеки. Прохожу мимо входа в библиотеку; из кафешки в цокольном этаже даже отсюда пахнет кофе и булочками с корицей. Впереди вяло шумят утренние машины и автобусы, торчит красно-белый шлагбаум.
   Ты по-прежнему идёшь со мной рядом - и болтаешь как ни в чём не бывало, игнорируя мою суровость.
   - ...И всё же Маркс, Энгельс и Ленин завещали, что нужно относиться с понимаем к ближнему, Юля! Почему ты пренебрегаешь их заветами?! Ну, проспал немного измученный трудом пролетарий - что же теперь, больше не будить его?
   - Это ты-то измученный трудом пролетарий? - злясь на твои безмятежные смешочки, едко уточняю я. - Понимание ближнего - это скорее что-то из христианства, чем из марксизма.
   - Хочешь сказать, марксизм не имеет ничего общего с христианством? Да у них практически общая идея, общий посыл! И общие корни: они выросли из социальной несправедливости. Просто братья-близнецы!
   - Как вы с Матвеем? - бурчу я, толкая тяжёлую входную дверь вслед за каким-то длинноволосым блондином. Ты ждёшь, что я буду спорить, провоцируешь меня, вовлекая в дискуссию. Если я куплюсь на это и втянусь в твои рассуждения о социализме с христианством, это продлится несколько часов, и в итоге окажется, что мы как-то сами собой помирились.
   Чего нельзя допустить.
   - Ага, именно! - хихикая, киваешь ты, вместе со мной пробираясь через толпу, заполонившую узкую лестницу, облицованную сероватым мрамором. Ты явно не знаешь, в какой аудитории пара - просто следуешь за мной; моя пунктуальность - и иногда пунктуальность Алины - позволяет тебе не утруждать себя тем, чтобы лишний раз заглянуть в расписание. - Чур, я марксизм, а Матвей - христианство! Потому что он максималист ебучий!.. Слу, а доклад же надо было распечатать, да?
   ...На паре я непреклонно сажусь отдельно от тебя: уже толком не злюсь, просто хочется повредничать. А ещё - обдумать то, что со мной происходит. То, что я испытала утром, всего лишь увидев твою голую спину, мне совершенно не нравится, - как и сюр, который то и дело надрывает меня по ночам.
   Это всё от одиночества. От того, что он мне не пишет - и не напишет. Я скучаю по эмоциональным встряскам, которые он мне устраивал, по боли, которую причинял; это очевидно. Моей глупой жадной натуре нужно что-то, позволяющее насытиться.
   Но разве ты причиняешь мне боль?.. Ты неплохой манипулятор, это тоже очевидно - хоть твои стратегии и чуть наивные, ребячливо-мягкие, отличающиеся от его. И всё же ты начал паразитировать на мне, едва мы познакомились, - как сказала бы Вера. "Хакнул меня", как выразилась бы Эля - более резкая, менее гуманитарно-интеллигентная. Примерно так я себя и чувствую все эти недели - не сломленной, но слегка взломанной системой.
   Я начинаю зависеть от нашего общения. Как он - от алкоголя, как ты - от сигарет, как Вера - от своей бесконечной активистской беготни и фанатичного шопинга. Начинаю, и уже бессмысленно это отрицать; и это меня тревожит. Даже сейчас, слушая доклады о мотивах поэзии трубадуров в ранней лирике Цветаевой и творческом диалоге "Мастера и Маргариты" с "Фаустом" (с ним мы частенько говорили о Воланде; невольно вздрагиваю), читая собственный доклад о рецепции картин Боттичелли, Караваджо и Рафаэля в путевых заметках одного русского путешественника (этот доклад я дописывала ночью, еле выкроив время между срочным заказом на перевод и нашими с тобой чаепитиями под фильмы), - даже сейчас я толком не могу думать ни о чём, кроме тебя. Ни о чём, кроме твоей узкой смуглой спины, кроме нашей смешной недоссоры. Твоего горьковато-дымного запаха и изысканно-резкого, хрупкого, как абрис скрипки, изгиба талии на переходе от рёбер к бедру.
   Караваджо. Томные пухлогубые юноши Караваджо - с кистями винограда и скрипками, с лихорадочно блестящими тёмными глазами. Нелепо.
   - Ты вот коснулась немецкого текста в соположении с итальянским. А как тебе кажется - они соотносятся только как ratio и emotio, разум и страсть? Или есть что-то ещё? - спрашиваешь ты, ехидно улыбаясь. Ты обожаешь задавать вопросы докладчикам, превращая скучно-формальную процедуру в живое обсуждение. За это преподаватели симпатизируют тебе, а одногруппники начинают тихо недолюбливать.
   - Не только, - отвечаю я, подавляя вздох. Если ты думал меня смутить, не выйдет; отвечать на вопросы - мой конёк. Это раззадоривает азарт - особенно в бессмысленно-возвышенной игре в бисер наподобие филологии. - Можно выделить несколько смысловых слоёв. Во-первых, для Шевырёва они не столько противопоставлены, сколько лежат в одной смысловой плоскости - как часть западноевропейского "просвещённого" пространства, к которому он стремится. Например, это заметно в его рассуждениях о театре...
   Ты ещё пару раз пытаешься поставить меня в тупик - а потом отступаешь, довольно кусая губы. Когда я сажусь обратно, Алина хмыкает с чем-то на грани восхищения и белой зависти, одёргивая идеально выглаженную блузку.
   - Впечатляет! Это было прямо как на переводческих парах - когда ты синхронила, ни на секунду не замолкая. Просто слушаешь и сразу переводишь, как на своём - я всегда удивлялась... А сейчас - с вопросами так же. Как будто готовилась, - шепчет она, улыбаясь с ямочками на милых круглых щеках. Рассеянно дёргаю плечом, сражаясь с искушением обернуться и победоносно поймать твой взгляд.
   - Спасибо.
   Кто-то постукивает меня пальцем по спине, и я всё-таки оборачиваюсь. Мятый листочек; ну конечно. На нём твоим пляшущим почерком выведено: "А Гамлет? Не искала? Шекспир и Италия".
   "Тогда уж Ромео и Джульетта", - обречённо отвечаю я.
   ... - И всё-таки ты обязана посмотреть со мной "Код Гиас", Юля! - наставительно произносишь ты, прелестно картавя на "посмотреть", как только мы покидаем аудиторию. - Ты ж говорила, что фанатеешь от Гамлета, еп? Так вот, там главный герой, Лелуш Ламперуж - чистый Гамлет! Там всё в отсылках к нему!
   - Повторяю в тысячный раз: я не люблю аниме. Это не моё, - бормочу я, отчаянно ища взглядом кого-нибудь, в болтовне с кем можно было бы спастись от твоего всепроникающего дымного присутствия.
   - Полюбишь, Юля, полюбишь! - (Покровительственно похлопываешь меня по плечу; вздрогнув, отстраняюсь). - Мне даже интересно, кто тебе больше зайдёт - Лелуш или Судзаку.
   - Да я не...
   - Решено, сегодня же садимся смотреть! Ты же говорила, что уже добила заказ, значит, ты после пар свободна? - беспечно щебечешь ты, изучая карту Римской империи у маленького кабинета латыни.
   - Нет, у меня репетиторство, - поспешно защищаюсь я, мысленно благодаря туговатую шестиклассницу Василису за то, что та уберегает меня от вникания в интрижки японских подростков. Лучше уж снова и снова объяснять ей разницу между Present Simple и Present Continuous, чем обсуждать с тобой, кто из смазливых анимешных мальчиков смазливее.
   Хотя почему это, собственно, так смущает меня?.. Юноши Караваджо ничем не лучше.
   - До скольки репетиторство? - не отстаёшь ты, почёсывая смуглую небритую щёку. Луч осеннего солнца из окна падает тебе на лицо; под светом глаза кажутся светлее - орехово-карие, почти золотистые. Решаю сдаться, но с достоинством.
   - До семи.
   - Ну вот! Значит, после семи начинаем смотреть, - удовлетворённо заключаешь ты - и садишься на подоконник. Пожимаю плечами.
   - Не знаю, я подумаю. Но причём тут Гамлет? Я поняла, что он там принц какой-то альтернативной Британии, но...
   - О, там абсолютно гамлетовский характер! - увлечённо ёрзая, отвечаешь ты. Тебя хлебом не корми, кофе с сахаром не пои - дай порассуждать об анимешных персонажах. Стойко слушаю. - Все эти сомнения-метания, мрачность, желчь, мизантропия! И при этом он избранный, плюс разборки за власть! Ну, правда, там другие разборки - против отца, а не против дяди ради мести за отца, - но один хер!
   - Звучит заманчиво, - признаю я. - Принц Гамлет всегда был моей слабостью. Главный герой моего фэнтезийного цикла... слегка на него похож.
   Бедный лорд Альен. В последние недели с ним творится что-то странное - прямо как со мной.
   - А я это понял уже по твоим стихам, - легко отвечаешь ты. Отвожу взгляд. До сих пор я показала тебе только парочку - не люблю писать стихи, мне совсем не нравится то, что выходит. Не хочу, чтобы кто-то их видел; тем более - ты. От того, как ты их разбираешь - чутко, будто ощупывая пальцами каждый образ, вдумчиво пробуя каждую строчку на вкус, - у меня плавятся нервы. В таких моментах есть что-то странное, почти неприличное. - Сама-то, случаем, не Гамлет по соционике?
   - Достоевский. - (Снова как-то слишком резко - без переходных звеньев вроде "А ты знаешь, что такое соционика?", или "А ты проходила тесты на социотип?", или "А ты в это веришь?" Снова так, будто ты знаешь давно и наверняка; пугающе проницательно). - Гамлеты порезче, похолоднее. У них... - (...нет такой нужды в людях и жажды отклика, - чуть не говорю я - но вовремя прикусываю язык. С тобой опасно так откровенничать). - А ты наверняка Есенин.
   - Агась, Есь! - киваешь ты, постукивая пятками грязных кроссовок по батарее. Прячу улыбку; сумбурно-поэтическая, хаотично-искренняя эмоциональность и детская порывистость - что и требовалось доказать. Кажется, Достоевский и Есенин - очень похожие социотипы; только у Есенина довлеет emotio, а у Достоевского ratio. Или я что-то путаю?.. - Но я разными получался - пару раз и Достом, и Гамлетом... Потом всё-таки остался Есем.
   - Тебе подходит, - сдержанно отмечаю я. Очень хочется пуститься в более подробные комментарии - но останавливаю себя; сегодня хорошо бы побыть прохладной.
   - Ага. Но, знаешь... О, смотри, кошка на машине! - вдруг вскрикиваешь ты и восторженно приникаешь к окну. Во внутреннем дворике припаркована вишнёвая Тойота - кажется, деканская, - и на её бампере действительно приютилась бродячая полосатая кошка. Сидит, уютно обернувшись хвостом, щуря зелёные глазищи; время от времени вальяжно вылизывается. По тому, как восхищённо ты смотришь на кошку, понимаю, что скоро ты впишешь её куда-нибудь, - и мои нервы почему-то снова плавит отзвуком знакомого жара.
   Только отзвуком - потому что мы не наедине.
   - Да уж. Всё ей нипочём. Кошки прекрасны - вот бы людям такую непринуждённость.
   В этом смысле ты похож на кошек. Хмыкнув, потягиваешься.
   - Блэт, это точно! Кошки как Гамлеты - наглые и считают себя умнее всех!
   - Ты их любишь меньше, чем собак?
   - Я всякую живность люблю. Я вообще в зоопарке одно время работал, я ж тебе рассказывал, нет? Там была жирафиха Нэнси, например, так вот она...
   "...Не люблю живность", - суховато говорил он, когда речь заходила о животных, - с точно таким же словом. Задумываюсь.
   - ...Короче, Юля, сегодня "Код Гиас"! - отвлекшись от истории про жирафиху Нэнси, через некоторое время провозглашаешь ты. Мы уже заходим в кабинетик латыни - на пару по итальянскому, - и на этот раз я безропотно сажусь с тобой рядом. - Там ещё такой охренительный сэйю озвучивает Лелуша, тебе по-любому понравится!
   - Почему это? - стараясь не покраснеть, интересуюсь я. Я ведь не могла признаться тебе в том, что красивые мужские голоса - мой уязвимый пунктик?.. Нет, точно не могла.
   - Потому что голос чисто под типаж Гамлета! Я вообще считаю, что актёры озвучки - это очень важно. Голосом передать персонажа сложнее всего.
   - Да, пожалуй. Особенно в мультипликации, где внешность нарисованная.
   - Сравнишь его со своим лордом из книжек!.. О, кстати, у меня идея! - не слушая, щебечешь ты - и взволнованно щёлкаешь пальцами. - Писательский баттл! Текстами! А? Как тебе?
   - Эм, ну... Можно, если я найду время... Но ты же знаешь, я не особо по малой прозе или стихам, у меня в основном повести да романы. Мне надо... - (нервно усмехаюсь, закрашивая ручкой клеточки на полях тетради с венецианской гондолой), - ...развернуться. Так что баттлы, наверное, не мой формат.
   - Ничего страшного, перестроишься! Ты ж вроде говорила, что в конкурсах всяких участвовала, разве нет? - небрежно отмахнувшись, отвечаешь ты. - Судя по тому, что я видел, ты достаточно талантлива, чтобы и короткое писать, а не только растекаться по древу.
   Талантлива. Ты ещё ни разу не называл меня талантливой. Я уже давно равнодушна к комплиментам - но это слово, походя брошенное тобой, почему-то вызывает что угодно, кроме равнодушия. Закрашиваю ещё одну клеточку, не глядя на тебя. Когда уже начнётся пара?..
   - Окей, давай попробуем. Только, чур, малая проза. Не стихи. В стихах у нас слишком неравные силы.
   - Замётано! Предлагай тему.
   - Я?
   - Ну конечно. - (Смотришь, снова вскинув брови по-оленьи беспомощным домиком). - Я ж должен тебе штраф за то, что так нагло проспал! Ну, и вообще - девушки вперёд. Я галантный феминист.
   - Ага... Меня сегодня чуть дверью опять не убило, когда ты не придержал её, феминист, - ворчу я - и на пару секунд задумываюсь. Что бы предложить? Золотая листва в солнечном свете, твоя смуглая кожа на голубых простынях, мои сны, моя саднящая рана о нём; "У тебя гуси летят, вся в отца-дурачка! - кричала бабушка, впервые увидев, как я похудела, - давно, почти четыре года назад. - Он тоже всё ходил костями гремел, руки в жару под кофту прятал! Уехала в другой город и свободу почуяла, да?! Вот сидела бы дома, на глазах у родных - и никогда бы такого не случилось! Ела бы как миленькая! Другие дети тянутся к бабушке, а ты с детства как ежок, как ненормальная - шарахаешься от всех, лишь бы подальше!.."
   Свободу почуяла.
   Свободу для зависимостей, для нового и нового рабства? Свободу в саморазрушении?
   "Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам". Может, Горацио был не другом, а рабом Гамлета? Может, это был его выбор?..
   - Свобода, - шепчу я - за секунду до того, как в аудиторию входит уставшая пухленькая преподавательница. - Тема "Свобода".
   - Va bene, - чуть не дотягивая до правильного итальянского произношения, серьёзно киваешь ты. - La libertЮ.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   - ...А знаешь, кто полноценный Гамлет? Матвей!
   Глубоко затянувшись сигаретой, морщишься и сплёвываешь - к счастью, в урну, а не на землю. Когда ты говоришь о брате, твои жесты часто становятся нервными - ты морщишься, отводишь глаза, ершисто поднимаешь плечи, почёсываешь бровь.
   Вздыхаю, овеваемая горькими кружевами дыма. Мы стоим на Пушкинской, у маленького памятника Александру Сергеевичу. По присыпанной песком круглой площадке возле него расхаживают толстые голуби; на скамейке неподалёку дремлет, свернувшись калачиком, краснолицый бомж, вокруг него земля усыпана скорлупками семечек, как ночное небо звёздами. Утром здесь тихо, почти безлюдно - как на любой боковой улочке, если свернуть с Невского: бомжи, собачники со своими корги и шпицами, редкие туристы да усталые бледные студенты, снимающие в полупустых величественных домах крошечные уголки вроде моего. Мне нравится эта часть Пушкинской: красно-коричневые, тёмно-розовые, рыжие фасады плотно жмутся друг к другу с двух сторон, и их широкие крылья обхватывают бульвар - узкую аллейку, глянцевого чёрного Пушкина со скрещенными на груди руками, скамейки, расставленные по кругу. Балкончики и пилястры выступают из тёплой гаммы рельефно, в пасмурную погоду теряясь в жирной тени; куцые липки - летом густо-зелёные, сейчас золотистые и уже тихо облетающие - тоже прячутся в мрачной тени домов, - а впереди сверкает роскошью Невский.
   Вечерами я часто брожу по этим местам - под фонарями, сутуло изогнутыми, как вопросительные знаки; слушаю музыку или говорю по телефону - чаще всего с тобой. Этим летом у нас образовался новый ритуал. По ночам ты уходил из дома покататься на роликах - ты катался по Горелову, я гуляла по Питеру, и мы часами говорили. Было в этом что-то трепетно-грустное. Однажды ты ввёл в стихотворение образ барахлящего радио - радио, несущего смыслы, радио, к которому приникаешь, жадно ловя ускользающую волну, - и только так, прочитав об этом радио, я убедилась, что мои ощущения взаимны. Слушая твой журчащий беспокойный голос сквозь помехи связи, я часто чувствовала то голод, то какую-то возвышенную печаль - то, что, казалось, давно утихло, подзабылось, заросло плотной корочкой.
   Как мелодия скрипки на краю сознания, ты снова и снова возвращаешься - чтобы я снова и снова расковыривала свои раны.
   - Ну, судя по твоим характеристикам, да, - осторожно отвечаю я, пытаясь понять, куда деть глаза. Разводы грязи на твоей несчастной белой куртке - мимо. Потому что бестактно - вдруг тебе померещится упрёк?.. Вряд ли - тебе чаще всего плевать на это, - но помню, как однажды в Чащинске ты, нервно ёжась, под вино рассказал мне, что кто-то из девчонок в твоём семинаре распустил сплетни о твоей нестиранной одежде, и твой научник - флегматичный, медлительно-вдумчивый, как большой тюлень, - тактично отозвав тебя в сторону, поговорил с тобой об этом - унизительно, будто в школе. А тебе просто не на что было сменить толстовку и свитер - что-то из вещей порвалось, на новое не было денег. Я сама иногда позволяла себе пошутить над тем, как неаккуратно и безалаберно ты подходишь ко всему низменно-материальному, - но в тот момент мне до сведённых скул захотелось вцепиться той девочке в волосы. А ещё лучше - срочно стать преподавателем нашей кафедры и завалить её на экзамене, садистски разнося каждый глупенький ответ.
   Глаза - тоже мимо. Я вообще не так уж часто могу смотреть тебе прямо в глаза.
   Пухлые яркие губы, обхватывающие сигарету... Нет, точно мимо.
   В итоге целомудренно смотрю в серое небо, взявшее паузу между приступами дождя. Его исчерчивают штрихи проводов, протянувшиеся между домами - рыжевато-красным и коричневым.
   - Этот самодовольный мудак - чистый Гамлет! Как чистый спирт, отвечаю! - (Снова морщишься, впиваясь в сигарету ещё отчаяннее. Лёгкий ветер шевелит твои чуть отросшие тёмные кудри. Я грустила, когда ты состриг свою роскошную цыганскую шевелюру; ты по-прежнему коротко стрижёшься - но когда кудряшки начинают отрастать, я радуюсь им, как старым знакомым). - Просто ты бы видела эту самоуверенность! Всё, вот ВСЁ должно быть как он скажет, все вокруг должны плясать под его дудку - Матвеюшка же у нас всегда знает, как правильно. "Я всегда делаю, что хочу", - ну надо же! Я эгоцентрик, не спорю - но там такой эгоцентризм, что просто не сравнить, даже ты бы офигела! - (Твой голос, возмущённо мечась, скользит вверх - к журчащему, томно-носовому фальцету. Тушишь сигарету о край урны). - Звиняй, просто накипело... В последний раз, когда ездил домой, опять посрались с ним.
   - Да, ты рассказывал, - сдержанно отзываюсь я. На самом деле, твои гневно-саркастичные монологи о Матвее с годами только подогревают мой интерес. Вообще каково это - жить со своей физической копией, драться с ней, наперегонки с ней писать стихи?.. Сколько бы ты ни костерил Матвея, ни обижался на него, ни пытался обрисовать его туповатой горой мышц, а себя непонятым интеллектуалом, - в плотности вашей связи, в химии вашего противоборства есть что-то завораживающее. Я давно хочу познакомиться с ним - точнее, мне давно кажется, что когда-нибудь это точно случится.
   - Опять его разборки с женой, опять измены и всё по кругу! Сам косячит, потом жалуется. Заебало! По мне так: разберись со своей жизнью, а потом уже учи других! - шипишь ты, как сердитая кошка. Снова скорбно вздыхаю. Я давно усвоила: когда ты говоришь о Матвее, лучше просто дослушать. - Эгоцентричное нытьё маленького ребёнка, которое я почему-то обязан слушать с восхищённым придыханием! И вечный пафос. Думает, что он всех умнее - только вот почему-то его прекрасное общество мало кто выдерживает больше пары часов! Когда он приезжал к нам с Отто, всех заебал своими тупыми шутками и поучениями!
   - Но ты же говоришь, что у него было довольно много женщин. Значит, он умеет общаться, - осторожно отмечаю я.
   - Вот только женщины на него и ведутся! - презрительно фыркнув, роняешь ты. - Вам вечно нравятся мудаки!
   - Ну...
   - С годами он мне всё больше напоминает твоего Диму, честное слово! Только татарской моноброви не хватает. Ну, и пары десятков кило.
   Улыбаюсь. Мы нередко упоминаем моего развенчанного бога бабочек - мою семилетнюю войну; можно даже сказать, что он стал нашим локальным мемом. Человек, который дважды запрещал мне общаться с тобой, на чьи манипуляции я велась, подло бросая тебя на полгода под давлением его шантажа и угроз; человек, чьи телесные и душевные порки плетью я воспела в своём первом изданном романе; человек, ради которого была готова поехать в уральскую глушь, бросить аспирантуру и быть учителем в сельской школе. Человек, закаливший меня, как сталь, до блеска отшлифовавший моё писательское безумие.
   Теперь этот человек - объект для твоих пренебрежительных шуточек. И, чёрт побери, мне это нравится; уже давно - не только из злорадства. Хотя тебя тоже можно с чистой совестью назвать и мудаком, и мразью - он не стоит даже одной твоей курчавой пряди. И я счастлива, что теперь понимаю это. Его манипуляторские игры, его раздутое эго - всё это просто смешно по сравнению с тобой.
   По сравнению с нашими играми.
   - "Надо не работать, а зарабатывать", - всё ещё улыбаясь, вспоминаю я. Закатываешь глаза.
   - Да-да-да! Вот этот тупой снобизм. Я у него, видите ли, "работаю на дядю", а вот он у нас большая шишка - начальник отдела продаж, ну надо же!
   - Делать магнитики и печатать буклеты, конечно, интереснее, - серьёзно произношу я.
   - Между прочим, да! В смысле, я осознаю, что он вписывается, а я нет - но, блэт...
   Морщась, умолкаешь. Со- и противопоставления с успешным, задиристым и брутальным Матвеем во многом сформировали тебя - с твоей глубиной, мудрой мягкостью, неприкаянным творческим одиночеством. Если бы Матвей не писал, в этом раскладе меня бы ничего не удивляло; странно то, что он тоже пишет. И, судя по тому, что ты мне показывал, довольно талантливо. Более нервно и небрежно, чем ты; в его стихах больше зацикленности на себе и своих переживаниях, больше страсти, меньше выходов в метафизику - но по форме они иногда достигают такой же естественной мелодичности.
   Раз у него есть такая нужда в письме - не является ли всё это игрой? Вся эта натужная партия альфа-самца, дон-жуана, подчёркнуто уверенного наглого решалы. Как показывает практика, обычно всё это - лишь тщетная борьба со страхами и комплексами.
   Как показывает практика.
   Вспоминаю запах перегара от моего бога бабочек, его влажное от пьяных слёз лицо, то, как он тяжело утыкался мне в грудь, глухо всхлипывая, то, как вслух фантазировал о своей идеальной жене - "у неё не было бы всех этих Егоров", - то, как застёгивал ошейник на моей шее. Неужели я стала настолько циничной?..
   - Ну да, это очень знакомо. Весь этот утрированный образ Настоящего Мужчины, - задумчиво произношу я. - Скорее всего, ему нужно быть правым, нужно поучать. Он не вынесет жить в мире, где это не так.
   - Я тебе про что и говорю! Гамлет-истеричка, зацикленный на самоутверждении! - серьёзно - и уже спокойнее - киваешь ты. - Хотя при этом сильный и волевой человек - но, блэт, предпочитает не решать свои проблемы, а прикрывать их, как бы сказать... Во - иллюзией силы! Наглостью и хамством принижая других.
   - А он тоже картавит? - стараюсь не улыбнуться.
   - Не помню. - (Не изменившись в лице, задеваешь взглядом сеть из проводов). - О, а вот это очень классно, кстати! Провода как кровеносная система города. Сосуды, капилляры.
   Не совсем изящный уход от темы. Ладно.
   - Сосуды... Красиво. - (Чувствую нечто вроде лёгкой обиды за центр: ты не прокомментировал ни архитектурные изыски, ни памятник Пушкину - зато твоё внимание досталось проводам). - Но не совсем соглашусь: в центре они наоборот, по-моему, кажутся чем-то инородным. Вся эта романтическая историческая архитектура - и тут...
   - Так это же и классно! Уродливое тело города, торчащие наружу сосуды - знаешь, как у чудовища! - взбудораженно восклицаешь ты, всё ещё любуясь проводами. Мы идём по аллее дальше; песок вкрадчиво шуршит под ногами. - Ведь все эти исторические виды кормит всё то же электричество.
   - Да. Я часто думаю, сколько его здесь нужно - просто с ума сойти. Особенно на подсветку зданий по вечерам, увидишь. - (Проходим мимо ещё одного моего любимого фасада - бывший доходный дом. Неброская бежевость стены теряется за широкими извилистыми узорами, обрамляющими окна - тёмно-розовыми, почти бордовыми. Под крышей и между окон расцветает орнамент - изящные фигуры, напоминающие то ли о лилиях, то ли о геральдике, то ли - почему-то - об игральных картах. Что-то среднее между пиками и трефами. В сумерках этот вытянутый фасад бывает похож на дворец из мрачной сказки). - Ты вроде упоминал, что Матвей скоро в Питер переезжает?
   Спрашиваю подчёркнуто небрежно, шутливо. Косишься на меня, тоже кусая губы от смеха, - но я чувствую твоё настороженное напряжение.
   - Пока непонятно, там как с работой уладится... Юля-я, а Юля! Не вздумай покушаться, он женат!
   - А я и не покушалась, - сделав самое невинное в мире лицо, твёрдо заверяю я.
   - И не вздумай наводить мосты! - строго добавляешь ты.
   - Какие мосты? Разве я навожу мосты? - (Вскидываю брови в растерянном недоумении. Мы наконец-то вместе хихикаем). - Если только развожу - как и положено в Питере... Так что ты там говорил о Гамлете?
  
   ***
   Пять лет назад. Чащинск
  
   Закатные лучи заливают комнату рыже-золотым ореолом - падают на наши с Верой кровати (моя аккуратно застелена, Верина - разворошена; по романтически сиреневому постельному белью небрежно разбросаны блокноты и тетрадки, ноутбук, блеск для губ, зеркальце, скомканная пижама и даже малиновый лифчик, который я не успела спрятать перед твоим приходом, - Вера сейчас готовит очередное профкомовское мероприятие - конкурс талантов для первокурсников - и у неё нет времени на бытовой вздор вроде застилания кровати), ласкают бликами мой письменный стол из тёмного дерева, книжные полки, толстый бок шкафа - и твой пушкинский профиль на фоне окна. Шапка кудрей, линии острых скул, широкого лба и узкого подбородка, голубые венки на ладонях; когда ты сплетаешь руки в замок, задумчиво вглядываясь в экран моего ноутбука, лучи расплавленным золотом протекают через них, и смуглые пальцы сияют полупрозрачностью - кажется, что я смогу разглядеть сеточку капилляров, если чуть больше напрягу зрение. Периодически ты стряхиваешь с пальцев крошки и облизываешь губы - пачка печенья и шоколадка, как обычно, исчезли с поразительной скоростью. От тебя пахнет дымом - но сегодня, увлёкшись разговором, ты не так уж часто выходишь курить. У меня горит лицо, пылинки пляшут в солнечном луче; в напряжённой, как струна скрипки, тишине я слышу только твоё спокойное дыхание.
   Сегодня я впервые показываю тебе свою прозу.
   Текст на наш писательский баттл я планировала прорабатывать долго. Но в итоге написала за один вечер, жадным спонтанным нахлёстом, с горячкой бессонницы - будто давно вынашивала. Старик Горацио, умирающий в огромной постели под балдахином со звёздами; Горацио в воспоминаниях о Гамлете и Эльсиноре.
   Было ли в его жизни что-то ещё, кроме Гамлета? В скудной жизни второстепенного персонажа; впрочем, скудной ли?..
  
   " - ...А если подумать, скучно. Можно ведь и поменяться, - с совсем не детской полуулыбкой роняет принц. - Йорик, не хочешь побыть наследником Дании?
   - Тогда Вам придётся стать шутом, мой принц, - (с важностью). - Это место не должно пустовать. Среди людей так много дураков - один обязан быть и в Эльсиноре.
   - Ну уж нет, дураком будет Горацио! - тихо смеётся Гамлет, и Горацио тоже смеётся, но сердце ухает в пустоту. - Как тебе такой расклад, дружище? Будешь шутом? А я стану другом наследника - тоже ведь важная роль.
   Горацио соглашается, почти не думая. Игра начинается по новой. Он не знает, почему идея быть шутом Гамлета - пусть даже понарошку - и пугает, и отталкивает, и притягивает его. Просто так и было всегда, разве нет?.. Есть принц и он - при принце. Горацио-тень. Горацио-наперсник.
   Тогда он понятия не имел, что протаптывает тропу, по которой будет идти всю жизнь. По которой всю жизнь будет следовать за ним - за своим повелителем и другом, оставаясь верным свидетелем его сомнений и страхов, побед и метаний, и боли, извечной, никому не понятной боли за изломанный мир вокруг".
  
   - Когда начинаются диалоги, ты пишешь живее, - прочистив горло, тихо отмечаешь ты. Когда ты говоришь о текстах, твой голос - и без того нежный и чуткий, с не по-мужски гибким богатством интонаций, - становится совсем шёлковым, обволакивает то высокими нотками, то пряной гортанной хрипотцой. Киваю, сражаясь с глупым жаром; мне почти хочется отсесть подальше - это сложно выносить. Может, мои тексты просто слишком редко читают и разбирают при мне - и поэтому я не могу привыкнуть?.. Так или иначе, в этих моментах с тобой есть что-то за гранью, что-то почти непристойное; что-то, от чего потом я не могу уснуть по ночам. - Сразу видно, что? тебе интересно, а что? не особо. Изломанный мир - красивый образ.
   - Это отсылка. У Шекспира там есть...
   - Да-да, знаю. Про вывих мира или что-то такое.
   - Знаешь? Ты же не читал.
   Этот постыдный факт - что ты не читал "Гамлета" - я узнала не так давно и теперь не упускаю случая тебя подколоть. Закатив глаза, томно вздыхаешь и похлопываешь меня по плечу - едва касаясь, кончиками пальцев. Опять этот дурацкий снисходительный жест; вспыхиваю и отстраняюсь, как ошпаренная.
   Вчера ты засиделся до ночи, Вера уснула под наши перешёптывания - и в гулкой темноте, при свете ноутбука, с замершими кадрами из "Код Гиас" - девочки с яркими волосами и огромными глазами, длинноногие худые мальчики, пафосные речи лиловоглазого Лелуша, наследника альтернативной Британии, - я впервые позволила себе пересечь черту: ближе-ближе-ближе - как будто случайно - стоп - ещё чуть ближе - стоп, это должно быть естественно - вдох, выдох, посмеяться над твоей шуткой - ближе ещё на пару миллиметров; хирургическая точность скальпеля. В итоге моё колено почти коснулось твоего; почти - потому что я не прижимала вплотную, только сидела, боясь пошевелиться, еле дыша, в коконе пульсирующего жара вокруг запаха твоей кожи, - властное магнитное поле без окончательного слепления. Ты не отвёл ногу - но и не попытался ответить. Софья, - подумала я - и переместила в такое же магнитное поле ещё и часть ноги выше колена - тоже медленно, очень медленно, шуршаще, как капли воды в клепсидре, джинсами к джинсам. Блеск твоих глаз во тьме, наши споры шёпотом, твоё хриплое дыхание, сбивчивый задыхающийся смех, сонное сопение Веры позади. "...Мне кажется, детское есть в каждом человеке - иначе с ним просто скучно". - "Зачем смешивать школьные сюжеты с эпикой - это что, ещё один анимешный штамп?" - "Наверное, любовь к принцессе у него - это как куртуазное служение прекрасной даме, но..." - "Си Цу - цундере, это такой тип женщин..." - "Саркастично-колючих?" - "Да, но ты - что-то вроде смеси цундере и моэ". - "Опять коммунизм? Егор, прости, но ты довольно давящий человек, с тобой тяжело спорить, и я устала". - "Да скажи уже прямо, что тебя всё это раздражает, что я зануда, что ты хочешь мне врезать! Почему ты всё время будто боишься обидеть меня?" - "Я не боюсь, просто..." - "Чувствуешь привыкание?" - "Что есть привыкание?.." - "Пренебрежительное слово?" - "Да нет, не пренебрежительное". - "Но ты же по факту обижаешься на моё пренебрежение - или оно тебе нравится?" - "Нравится пренебрежение? Я, по-твоему, мазохист?" - "Ты, по-моему, ищешь сильных и ярких эмоций".
   Почему же ты и не отвечаешь, и не отстраняешься - ведь фактически мы наедине? Почему? - мучительно думала я в растянутых изнутри секундах, оглушённая грохотом пульса, в облаке твоего терпкого запаха. Всё дело действительно в Софье? Но почему же тогда я чувствую от тебя такую... ответную очарованность? Увлечённость? Что это, чёрт побери, вообще такое?
   Сейчас, сидя рядом с тобой, разбирающим мой "Шестой акт", я купаюсь в тех же тугих волнах - в тех же вопросах без ответов. В том же общем магнитном поле, дрожащем от напряжения, на незримом лезвии, не позволяющем коснуться.
   - Не читал, но цитаты знаю! - то ли весело, то ли рассерженно фыркаешь ты.
  
   "...Лекция в университете. Старый профессор преподаёт богословие на латыни, и Гамлет откровенно развлекается, далеко не впервые слушая толкование Книги Иова. Философия и история несравненно больше увлекают его. Особенно философия. Всё чаще Горацио становится жутко, когда он слушает Гамлета. И всё меньше он представляет себе, как будет выглядеть их возвращение в Эльсинор.
   Пинок под скамьёй.
   - Нет, - одними губами шепчет Горацио. Гамлет ничего не говорит - просто чуть поднимает бровь. Горацио вздыхает. - Нет, мой принц. Я не буду спрашивать об этом.
   - Почему? - (Гамлет склоняет голову набок. Заинтересованность - или, скорее, любознательный интерес учёного к букашке. Он часто смотрит так на людей: друзей ли, врагов - безразлично). - Боишься?
   - Нет. Это... нехорошо.
   - Спроси! Тебе он ответит. Сам я не могу, он меня не выносит.
   - Есть за что, мой принц.
   Горацио знает, что может позволить себе такую маленькую дерзость. Больше того: знает, что порой Гамлету это нравится. Гамлет хотел искренности, как жаждущий - воды. Он постоянно мечтал о ней.
   Но Горацио не был уверен, что сам принц умеет быть искренним с кем бы то ни было - искренним до конца. Слишком много в нём путалось нитей и тропок, слишком много бродило горького знания.
   Принц серьёзно кивает.
   - Есть за что. Но ты всё равно спроси.
   Горацио поднимается. Студенты, шуршащие перьями, косятся на него с недовольством.
   - Профессор, можно задать вопрос? Скажите, а... - роклятое горло пересыхает, он вынужден замяться на секунду. Но под требовательным взглядом Гамлета невозможно идти на попятную). - А сами Вы смогли бы так, как Иов?
   Седые брови в недоумении хмурятся.
   - Что Вы имеете в виду?
   - Не роптать на бога, даже будучи поражённым проказой? - (Это вопрос Гамлета, конечно, и идея Гамлета. Горацио чувствует себя как ребёнок, неумело повторяющий слова взрослого). - Смириться с его волей и восславлять его, вопреки всему?
   - О... - профессор краснеет. - Я...
   - Или как пророк Даниил - не испугаться львов в яме, веря в то, что спасётесь?
   - Вы...
   - Или как Авраам - положить на жертвенник собственного сына? - Горацио обречённо наносит последний удар - в точном соответствии со схемой Гамлета. Его мутит от стыда. Принц сидит, скрестив руки на груди, с самым невинным видом. Профессор, оскорблённый и злой, смотрит на него в упор: он понимает, что стрела пущена не из лука Горацио.
   - Кто подучил Вас? - шипит старик. - Знаете ли Вы, что сомнение есть ересь, юноша? В Писании ясно сказано: сих великих мужей вела рука Божия...
   - Значит, сами Вы не смогли бы?
   - Я просто грешник, но они...
   - А есть ли тогда смысл говорить о вере в бога, о его заступничестве? Раз уж и то, и другое достаётся лишь избранным - тем, кто мудрее или отважнее других? Как это совмещается с тем, что он - творец и отец всех живущих?
   Горацио сам себе видится палачом, наносящим удар за ударом. Гамлет беззвучно аплодирует ему - так же, как своим любимым бродячим артистам. Он признателен за решимость".
  
   Прописывая такого Гамлета, я, конечно, думала о нём - о своём боге бабочек, о его экспериментах, играх и провокациях. Запереть девушку в квартире и не выпускать её - а потом наблюдать, как она влюбляется в него, и горестно сетовать на то, что все девушки любят козлов, а значит, ничего не стоят, - "кроме тебя, Юленька, конечно, ты не такая"; трахать свою соседку по субботам, пока друг трахает её же по пятницам, обсуждать с ним результаты и достижения этой гонки - и параллельно встречаться с утончённой и возвышенной дочкой профессора; выбивать повышенные стипендии, вовремя купив кому-нибудь из руководства нужную клетку для кролика или лишний раз напившись со своим научником, наблюдая его рыгающим и истекающим соплями; отыметь на перерыве молоденькую преподавательницу, потом жить с ней, ловя друг друга на новой и новой лжи, потом бросить её с ребёнком; встретить в клубе свою первую любовь, пафосно упрекнуть её в падении с пьедестала идеализации - и потом изменять с ней двум своим пассиям, всё больше и больше убеждаясь в том, что она "такая же шлюха, как все", - а потом запиваться коньяком до отёков под глазами и томно, страдальчески описывать всё это мне - своему личному психологу, духовнику, исповеднице.
   Прекратить общаться со своей анорексичной Офелией, как только всё зайдёт слишком далеко. "О нимфа, помяни меня в своих молитвах"; сейчас, глядя на твои приоткрытые пухлые губы, будто пробующие мои строки на вкус, - буду ли я молиться о нём? Хочу ли молиться?..
   Какое время, такие и Гамлеты.
   - Пророк Даниил и всё остальное - интересный образ. Опять, знаешь, этот вечный пример с Легендой о Великом инквизиторе из "Братьев Карамазовых" - бог, искушения, предел терпения человека... - (Твоё картавое "предел терпения" по-кошачьи, с носовым придыханием журчит в тишине комнаты - и у меня вдруг стыдной горячей волной сводит низ живота. Серьёзно, теперь и при тебе?.. Чёрт бы побрал всё это. Отворачиваюсь, стараясь ровно дышать). - Слу-ушай, а тебе не кажется, что...
   - Нет. Я знаю, что ты скажешь.
   - Но ведь...
   - Егор, НЕТ! Это не слэшный фанфик. Горацио не гей, и к Гамлету у него другие чувства. Человеческое восхищение.
   Тихо смеёшься.
   - Ну-ну. Понятно. Но имей в виду, что это можно и так прочитать.
   - Иногда грань тонка, между прочим. Ты читал "Прерванную дружбу" Войнич? Вот там описания синих глаз Ривареса с точки зрения Рене действительно на грани гейского порно. И ничего, оба вполне гетеросексуальны.
   - Ох, моё бедное наивное дитя... - (Вздыхаешь, качая головой с сокрушённым взглядом молодого священника). - Не переживай, тебя ещё ждёт знакомство с недрами "Фикбука"! Хотя, судя по этому тексту, знакомство уже вполне состоялось.
   - Вот ещё. Я не читаю эротические фанфики.
   - О да. Оно и видно.
   - ЕГОР!..
  
   " - Наш век вывихнут, Горацио. Наш мир безумен. Безумие, боль, несуразные крики - вот всё, что здесь есть... А впрочем, вздор. Не слушай меня. Ты должен думать о жизни, а не о смерти.
   - У Вас есть доказательства, мой принц? - (Горацио осмеливается положить руку Гамлету на предплечье. Сквозь тонкую ткань сорочки чувствуется, что у принца лихорадка). - Это серьёзное обвинение.
   - В подлости? - Гамлет едко хмыкает. - Ничего серьёзного, друг мой. По-настоящему серьёзные обвинения нельзя предъявить всему человечеству, не так ли?.. Ах да, чуть не забыл. Держи. - (Нервные пальцы принца ненадолго зарываются в карман и извлекают мятое письмо). - Передай ей. Офелии.
   - Дочери Полония? - зачем-то уточняет Горацио. Гамлет невозмутимо кивает. Горацио только теперь замечает сломанную печать. И полудетский почерк - совсем не причудливые угловатые штрихи Гамлета. - Но... это ведь её письмо.
   - Да.
   - Вы прочитали и возвращаете? - овый кивок). - Без ответа?
   - Зачем же спрашивать об очевидном? - раздражённо бросает Гамлет. На лице у него - тени и пятна бессонной ночи; почему-то Горацио приходит в голову, что ответ всё-таки был написан.
   - Это оскорбит её, мой принц.
   - Её?.. О нет. Разве что расстроит.
   - Вы хотите этого?
   - Вовсе нет, но что поделаешь? Правда часто расстраивает, иначе люди не были бы собой... Прекратим этот разговор: нам пора возвращаться. - (Гамлет приказывает одними глазами, и Горацио, повинуясь, прячет письмо). - Мне грозит опасность, Горацио. Ты со мной?
   "Я умру за Вас", - хочет сказать Горацио, но у него не поворачивается язык.
   - Конечно. Что я должен делать?"
  
   - Вот теперь ты понимаешь, почему я делаю ставки на Лелуша?.. Это твой типаж мужчины, Юля.
   - Гамлет?
   - Конечно, - довольно мурлычешь ты, стряхивая крошки со стола - ровно мне на колени. Специально - ни секунды в этом не сомневаюсь. - Весь этот мизантропичный сарказм, разочарованность, сомнения... Голимый романтизм!
   Вскидываю бровь, изображая невозмутимость. Ты опасен. Я должна держать оборону.
   - Хм, вот ещё. Может, это не так? Может, в этом есть ирония над его позёрством?
   - Ну да, ну да! Скажи ещё, что Ванька Валялкин в "Тане Гроттер" тебе нравился больше Глеба Бейбарсова.
   В данный момент мне нравишься только ты. И не нравится - только твоя дурацкая нерешительность.
   Может, ты девственник и дело в этом? Но как же твои хвастливо-туманные рассказы о том, как вы с Софьей торопились, лишь бы успеть до того, как вернётся её муж?..
  
   "...Через много лет Горацио понял. В тот день, утратив Гамлета, он действительно стал свободным. Служение больше не висело над ним: он не был тенью, пусть даже тенью грустного полубожества. Он был свободен и одинок.
   Однако сейчас он отдал бы все страшные годы свободы за миг того рабства. За миг, в котором жизнь была бы наполнена смыслом - и смысл бы с каждым вдохом сладко ударял в голову, точно хмель.
   - Я иду, мой друг, - обещает старик - неважно, что это звучит неразборчивым, хриплым бормотанием. - Я уже иду.
   И рассвет занимается над Эльсинором".
  
   - Я уже где-то подмечал, что в конце ты уходишь в ритмизацию, - чуть хрипло, задумчиво - и очень спокойно - выдыхаешь ты, дочитав. - Красиво.
   - Спасибо. Немного да.
   - Итак, ты задала тему свободы, а сама написала о зависимости?
   Опускаю глаза, не в силах выносить твой пытливый взгляд. Улыбаюсь. Щёки всё ещё горят - но уже не от досадно-неуместного приступа желания, а от того, что я чувствую себя будто на экзамене, когда вдруг хвалит строгий преподаватель.
   - Да. Получается, так. О соотношении свободы и зависимости. О диалектике.
   - Но ведь Горацио сам понимает, что это не могло продлиться всю жизнь. Что их сюжет потому и был таким концентрированным - из-за ограниченности во времени.
   - Наверное, понимает. Но ему от этого не легче.
   - До момента смерти.
   - Да, до момента смерти. Смерть и есть окончательная свобода. От всего.
   - Небытие не есть свобода. - (Странно усмехаешься, отводя глаза, - и я понимаю, что ты думаешь о маме). - Но в целом... В целом - сильная работа. Ты будто берёшь и направляешь прожектор на человека в заднем ряду.
   - На второстепенного персонажа. Так и есть. Мне нравятся такие постмодернистские штуки - в "Лавинии" Ле Гуин, например...
   - А ещё ты очень легко отвлекаешься на чужие тексты, когда говоришь о своих. Стесняешься?
   - Нет. С чего бы мне стесняться? Я понимаю, что это неплохо написано, я старалась...
   - А чего тогда так волнуешься?
   - Я не волнуюсь.
   - Пальцы изодрала, - мягко - с кротким сочувствием, вкрадчивая шелковистость которого почему-то сносит мне крышу, - мурлычешь ты, кивнув на мои руки. Сжав кулак, прячу окровавленный заусенец.
   - Да так. Глупая привычка... А что там с твоим ответом?
   - Ну-у. Такое себе. Ещё в работе. Пока там всё сыро, но могу показать. - (Хрустнув пальцами, зеваешь и потягиваешься, откинувшись назад вместе со стулом). - Не могу пока нащупать баланс между сюжетом и описанием персонажей. Ну, тип. Сперва хотел динамично, потом вышло больше описательно... У меня всегда с этим сложно. У тебя лучше. Хотя описательное начало всё равно, имхо, подзатянутое.
   - Знаю. У меня бывает... А как называется?
   - "Калека".
   Удивлённо смотрю на тебя. Меркнущий рыжий свет из-за штор - густой, как масло, - собирается вокруг тебя наподобие нимба.
   - Звучит интересно. У тебя в текстах вообще много... изломанности. - (Смотришь в упор, со странным выражением; вспыхнув, я прикусываю язык. Вот это было лишнее. Он хочет в тебе копаться, а не тебя в себя пускать. Безнаказанно). - Неважно. Извини. Это... реализм?
   - Агась. С примесью абсурдного сюра, - легко отвечаешь ты. Искорка странного напряжения, мелькнувшая в твоём взгляде, гаснет. - Не фанфик. Ориджинал.
   - И у меня не фанфик, а переосмысление, - уязвлённо бурчу я. Усмехаешься.
   - Ну-у...
   - А о чём?
   - Ну, смотри. Рассказ составлен из жалоб - знаешь же, есть такие ящики для жалоб и предложений?.. Так вот, один такой стоит на заводе. На большом заводе, мрачном, а-ля "Молох" Куприна. И там работает ребёнок-калека - не может ходить. Его мать когда-то залетела от заместителя директора завода - по принуждению, он изводил её своими домогательствами. Потом она умерла - её задушил в постели ещё один богатый мудак...
   - Социальщина, значит.
   - Ага. И вот по письмам-жалобам из ящика реконструируется прошлое, будущее - как Калека рос, как стал, собственно, калекой - его изуродовал отец...
   - То есть он не от рождения?.. - уточняю я. Ты беспокойно ёрзаешь на стуле, жестикулируешь, твои глаза блестят сухим горячим блеском; почему-то мне становится не по себе.
   - Нет, хотя многие думают, что от рождения. Вся его жизнь прошла на этом заводе, он срастается с ним и сам всё больше превращается в механизм - но в сломанный механизм. В последнем письме мать говорит об имени, которое дала ему, - и как раз имя ассоциируется со свободой и сущностью человека, имя...
   Нас прерывает шебуршание ключа в замке. Триумфально стукнув дверью об стену, в комнату вваливается Вера. Она запыхалась и раскраснелась, на ней ярко-бирюзовое, как морская вода у берега, пальто.
   - Здрас-сьте, Профессор! Уф, КА-АК же я устала, ненавижу людей! Тупые долбоящеры!
   Бум, бум! - об пол грохочут каблуки ботинок, которые Вера, морщась, сбрасывает; шух, шух! - в угол отправляется ноша: грамоты и ежедневники для (или с?..) какого-то мероприятия, бумажный пакет со смутно знакомым мне логотипом модного бренда - опять обновки?.. Заметив тебя, Вера морщится, закатывает глаза и наигранно хмыкает - одновременно. У неё очень выразительное лицо. Она поступила на филфак, когда не прошла на журналистику - но, мне кажется, ей определённо пошла бы актёрская стезя.
   Кого бы Вера играла в "Гамлете"? Явно не сумасшедшую Офелию или терзаемую страстями Гертруду. Трагедиям Шекспира определённо не хватает положительных женских персонажей; я бы отправила её в комедию - например, в "Укрощение строптивой".
   И что же всё-таки в итоге случилось с твоим Калекой?.. Гамлет не мог взяться у меня из ниоткуда - и так же не могли взяться из ниоткуда этот твой гигантский завод, эта изломанность механизма. Задумываюсь.
   - О, Цыганская Кровь! Как неожиданно - как ожидаемо! - (Голос Веры язвительно подлетает вверх, когда она громко захлопывает за собой дверь ванной. Открываю рот, чтобы ответить - но ты, улыбаясь, заговорщицки прикладываешь палец к губам). - Опять мультики свои смотрите? Ты, может, уже ночевать сюда приходи, а, чего мелочиться?! Мы тебе постелим на коврике у двери!
   - Хорошо, Верочка, я обязательно приду! - кричишь в ответ, обольстительно картавя. Вздыхаю в ожидании катастрофы.
   - Э, вообще-то я пошутила, не вздумай! - со свирепым напором включив воду, верещит Вера из ванной. В её сумке, брошенной посреди комнаты, надрывается уведомлениями телефон. - Это был тонкий намёк, что я не шибко-то рада тебя видеть, терплю чисто ради Профессора. Просто мужики тупые и не понимают намёков!
   - Вер, да всё нормально, мы уже закан...
   - О да, Верочка, унижай меня полностью! - перебивая меня, со страстным придыханием выстанываешь ты. - Ещё!
   Эти чёртовы нотки в твоём голосе - трепещущие, как полупрозрачные розовые лепестки в воде. Проклятье. Шарахаюсь в сторону - потому что вспыхивает уже не только лицо, а каждая клеточка тела. Глупо, но почти невыносимо; на какую-то безумную секунду кажется, что я не выдержу прямо сейчас и...
   И - что?
   Пока вы с Верой продолжаете шутливо препираться, провожу рукой по лицу. Наваждение. Я не влюблена в тебя - ни капельки не планирую влюбляться. Это всё просто потому, что ты разобрал мой рассказ и несколько раз попал в точку. Может, случайно попал, наобум.
   Либо ты действительно девственник, чистый и наивный, как Лёша Карамазов, и не понимаешь, что происходит, - либо специально надо мной издеваешься.
   Думать о втором варианте мне нравится гораздо больше.
   - ...Хочешь дать мне пощёчину, Верочка? Я ведь хуемразь, угнетающая женщин! А ещё иногда таскаю твоё печенье.
   - Извращенец! - фыркает Вера, доставая из пакета обезжиренный йогурт. - Профессор, где Вы только таких находите?!
   Ты суетливо бродишь туда-сюда - заболтавшись, никак не можешь уйти курить. Улыбаюсь.
   - Эстетическое чутьё. Я просто ценитель прекрасного.
   - Прекрасного?! - (Вера скользит по тебе весьма красноречивым взглядом. Наверное, даже во взгляде Гамлета на согрешившую Гертруду не было столько презрения). - И что здесь прекрасного, простите, конечно?
   Горестно прижимаешь руку к сердцу, изображая всхлип.
   - Хочешь сказать, я некрасив?!
   - Иди кури уже, пожалуйста, - твёрдо распоряжаюсь я. И, повернувшись к Вере, добавляю: - А ты ничего не понимаешь в искусстве.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   - Подскажите, пожалуйста, у вас случайно нет Осаму Дадзая?
   Рыжая девушка-кассир удивлённо смотрит на тебя из-за вороха магнитов с Медным всадником, сувенирных ложечек и закладок с котиками.
   - Эм. Кого?..
   - Егор, да пошли уже. Такого тут точно нет, - бормочу я, дёргая тебя за рукав куртки. В книжном магазинчике на Невском явно не обнаружатся тексты японского автора, которые даже на заказ в Интернете трудно найти, - и я уже не раз говорила это тебе, но ты делаешь вид, что не слышишь. Ты уже донял этим вопросом всех продавцов-консультантов, громко и бесцеремонно обсмеял стеллажи современной русской прозы, шумно порассуждал со мной о балладах и зачем-то купил тоненькую зелёную книжечку с "Лесным царём" Жуковского - как ты выразился (заставив меня поёжиться), "в память о Базиле".
   Профессор Базиле, несомненно, одобрил бы твой интерес к творцу русского романтизма; кроме того, он и сам был заметной, харизматичной фигурой. Но вряд ли с ним рядом кто-то чувствовал себя строгой мамой, чьё чадо слишком разыгралось в ТЦ, - а рядом с тобой я опять именно так себя чувствую.
   - Осаму Дадзай. Японский автор, - игнорируя меня, щебечешь ты. Девушка качает головой, серьёзно поджав губы.
   - Нет. У нас из японского только Мураками, кажется.
   - Ещё Мисима, мы видели.
   - Ми... Да, возможно.
   - Только я заметил, что у вас есть несколько изданий "Золотого храма", а "Исповеди маски" - ни одного! Это что же, гомофобная государственная повестка пробралась в либеральные питерские книжные? - улыбаясь с прелестной детской наивностью, не отстаёшь ты; серёжка в форме чёрного креста покачивается в твоём ухе. В широко распахнутых глазах девушки-кассира уже бушует такая паника, что я опять не выдерживаю.
   - Егор... Тшш. Не надо. В таких книжных есть только то, что хорошо продаётся, ты же знаешь. Ремарка вон полно, "Великого Гэтсби". "Сумерек". Того, что на слуху. Пошли.
   - Ага, или того, что недавно экранизировали! Кстати, ты заметила, что "Игры престолов" на полках стало поменьше, когда сериал закончился? - тараторишь ты.
   - Да просто все, кому надо было, уже купили... Правда, пойдём, а? Мы тут уже час бродим, я тебе ещё ничего не показала.
   - Ой, точно, я и забыл, Юлина программа-минимум: пять дворцов, три парка, шесть музеев за два дня!
   - Главное - два бара, - ворчу я, следом за тобой покорно возвращаясь в торговые залы. - Музеи уж как получится, а напиться с тобой мне точно надо успеть. Я этого не делала чёртовых полгода... Ну куда ты опять, а?
   - Сейчас, сейчас, погодь, только проверю кое-что!..
   ...Когда минут через двадцать мы наконец-то выходим из книжного, ты заталкиваешь в рюкзак не только "Лесного царя", но и два сборника рассказов Брэдбери (ты по всей стране собираешь рассказы Брэдбери - иногда мне кажется, что они никогда не закончатся); а ещё - игрушку: маленького, пухлого жёлтого Пикачу, которого достал в автомате у входа. Ты обожаешь такие автоматы. Иногда мне кажется, что ты готов спустить там пару сотен - лишь бы полавировать крюком на рычажках и подцепить очередную панду или оленёнка.
   - Подарить тебе, не? Ну ладно. Подарю Отто! - решаешь ты - и Пикачу исчезает в засаленных недрах твоего рюкзака. Не факт, что Отто нужно это ценное приобретение, но выбора у него явно нет.
   Утренний ненастный Невский размывается перед нами в мелкой мороси: блестят тёмно-серым глянцем плиты мостовой, теряются в мутной хмари атланты, кариатиды и кружева фасадов, деревянные террасы ресторанов сиротливо пустуют, затянутые плёнкой или прикрытые навесами. Небо серое и плотное, как шерсть огромной дымчатой кошки. Ты то болтаешь, перескакивая с темы на тему, то запрокидываешь голову в это небо, глубоко дышишь - и улыбаешься со странным выражением, будто стараясь надышаться солёной сыростью. В вышине короткими сердитыми штришками мелькают чайки. Показываю тебе барельеф со смешной вытянутой совой на доме Протасовых (снова привет Жуковскому - Маша Протасова была недостижимой любовью его жизни; а значит, привет и профессору Базиле, который всю жизнь писал о нём; "Бывают странные сближенья", - как он иногда мурлыкал, цитируя Пушкина, усмехаясь в седые усы); бело-розовый, ажурный, как шкатулка из зефира, дворец Белосельских-Белозерских (бородатые атланты взирают на тебя слегка подозрительно, хмуря кустистые брови, - так, будто ещё не привыкли к обилию последователей античной любви в северной столице); наконец мы подходим к Фонтанке и Аничковому мосту. Здесь толпа гуляющих и просто спешащих прохожих сгущается. Веснушчатый мальчик что-то бурно рассказывает маме, сжимая связку прозрачных воздушных шариков (ты поглядываешь на шарики с задумчивой завистью); девушка с синими дредами, чуть похожая на твою Лилит, сердито говорит по телефону; стайка китайцев упоённо фотографирует всё вокруг; старичок-букинист, которого я постоянно встречаю на углу набережной Фонтанки и Невского, раскладывает свой потрёпанный товар на деревянном лотке; "Насладитесь видами города с воды! Фонтанка, Мойка, канал Грибоедова, акватория Невы, ночная экскурсия на развод мостов! Отправление теплохода каждые полчаса, самая насыщенная программа в Петербурге, не пропустите!" - гундосит в громкоговоритель подмёрзшая женщина-промоутер, - жёлтая табличка с рекламой висит у неё на шее, как ярмо. Не прекращая болтать, мы останавливаемся у светофора. Чувствую, как тебя затягивает пёстрый хаос впечатлений, - и сладкое волнение с новой силой захватывает меня.
   Я знакомлю тебя с Петербургом. Подумать только; слишком торжественно, чтобы быть правдой. Если в книжном я была мамой чересчур шумного чада, то сейчас - мама чада, впервые идущего в школу с чахлыми хризантемами.
   - Бля-я... - рвано вздохнув, стонешь ты, глядя на серо-стальные волны Фонтанки. Их пенисто разрезают белые носы теплоходов и речных трамвайчиков; белые, голубые, розовые, серебристо-серые фасады облаками лепнины подплывают вплотную к гранитным плитам набережной. Мимо нас по мосту ползёт плотная толпа. Ты подходишь к тускло-зелёным перилам с пухлыми русалками - и долго просто стоишь, вцепившись в них - вникая, дыша, разглядывая. У меня почему-то снова колотится сердце - сильно, до боли. Вспоминаю, как сама впервые увидела это место - давно, в тринадцать лет; как влюбилась в него прошлым летом, когда приехала в отпуск. Почему-то для меня именно здесь - сердце центра; даже не на Дворцовой площади. Отсюда, от Аничкова моста и причала возле музея Фаберже, пульсирует и растекается его серебристо-синяя кровь.
   Синяя, как вены на твоих смуглых ладонях, лежащих на меди перил.
   - Чёрная змея, - шепчешь ты. По твоим губам - ярким, как открытая рана, - скользит всё та же странная, чуть безумная улыбка. - Шуршащая чёрная змея... Она всегда такая чёрная?
   Ты всегда мыслишь образами. А ещё - любишь цеплять и шокировать ими, импровизировать, развивая неожиданные метафоры и сравнения: тело медленно дышащего чудовища-города, золотые монеты листьев, просыпанные с небес. Я тоже часто вижу образы, но внутри меня им нужна огранка, шлифовка; и бывает, что я стесняюсь вот так в лоб вываливать на собеседника тонкости своей чернильной шизофрении. Ты не стесняешься. Тем более - меня.
   Но в образе реки-змеи мало вычурного - он очень естественный. Приглядевшись к течению под мостом, вижу сверкание серебристой чешуи, мелькает голодное раздвоенное жало. Фонтанка очень красива, и мне никогда не хотелось видеть в ней что-то угрожающее, тревожное; а ты сразу увидел именно это.
   Почему?
   Возможно, из-за меня. Как ни крути, я не олень, а хищник - пусть и маленький. Скорее всего, Питер отныне и навсегда будет казаться тебе хищным.
   Городом, который однажды ужалит тебя, чтобы заполнить до краёв своим ядом.
   - Фонтанка? Нет. Только в плохую погоду, - отвечаю я, заставляя себя отвести взгляд от стремительно сужающихся к низу линий твоего лица - и смотреть на волны. - Когда солнце, она синяя. Как и любая вода. В ней просто небо отражается.
   - Нет, она же чёрная, чёрная сама по себе! Это охуенно! - восторженно шепчешь ты, ещё крепче впиваясь в перила - так, что костяшки пальцев белеют. Трепетно-проникновенная нежность твоего взгляда теперь достаётся реке. Я улыбаюсь, почти ревнуя. - Никогда такого не видел!..
   - Сфоткать тебя?
   - Да нет, не надо, потом, - небрежной скороговоркой бормочешь ты, отмахиваешься - и я едва успеваю перехватить за локоть твою руку, которая уже тянется к карману джинсов. Тут же отстраняюсь, смутившись.
   - Нет, Егор, не здесь. Здесь нельзя курить.
   - Ну почему-у?! - (Твоё лицо разочарованно вытягивается, мглисто-карий блеск глаз снова возвращается ко мне. Решительно качаю головой). - Ну пожалуйста! Один раз! Я просто обязан покурить, глядя на это!..
   Твой голос срывается вверх, в ласковый порывистый лепет, окутывающий меня, как шёлковый шарф. Эти нотки всегда заставляют меня терять остатки благоразумия. Всегда, но не сейчас.
   - НЕТ. Я тут ни при чём, просто так не положено. Это мост, и тут полно людей.
   - Так я же не на них, я в сторону воды! Ну Ю-юля! - обиженно тянешь ты, надувая губы. Я стойко улыбаюсь, думая о том, какой же у тебя красивый рот - и о том, что надо срочно восстановить отношения с Ноэлем, увидеться с моим депрессивным ироничным Костей, цинично-насмешливым Богданом или прелестным безобидным Йосенькой, - с кем угодно. А может, и вовсе снова вернуться в Badoo и Tinder - лишь бы добить в себе эти кощунственные мысли. - Ну ладно... А хоть у Невы-то можно будет?
   - Да. У Невы побольше места, а здесь слишком тесно и людно.
   - Окей, окей... Зануда! Сторонница тоталитарных режимов! - фыркаешь, как лисёнок. Твой голос манерно виляет, пока ты косишься на меня сквозь густую тень ресниц. - Неудивительно, что тебе нравится Сталин!
   - Да не нравится мне Сталин. Я же не знала, что это он на том фото, - подумав, добавляю: - Ну, и я не виновата, что в молодости он действительно был ничего.
   Цокаешь и закатываешь глаза, изображая возмущение. Влившись в толпу, мы идём дальше.
   - Всё с тобой ясно, Че Гевара-то тебе не особо понравился! Свобода не для тебя, да? Не для неё зреют в теплицах сибирские филологи?
   - Не могу сказать, что зрела в теплице. И да, свобода уж точно не для меня. - (Улыбаюсь, безмятежно глядя на статуи Клодта по углам моста - обнажённые юноши укрощают коней, под тёмной бронзовой кожей их стройных тел бугрятся напряжённые мышцы. Заранее знаю, каким комплиментом ты их одаришь). - Обожаю рабство... "Укрощение коней", кстати. Знаменитая скульптурная группа. Говорят, что те лошадки, которые бегут в сторону от Литейного, уже подкованы, а те, которые к - ещё нет. Хотя на самом деле это, наверное, просто косяк исполнителей.
   - Вот это задница! - восхищённо восклицаешь ты, изучая ближайшую скульптуру. - Вот это я понимаю - высокое искусство! А то везде одни голые бабы, отвратительно!..
   - Это ты ещё в Эрмитаже не был, - вздыхаю я.
   - А мы прокатимся на кораблике?
   - Да, если успеем.
   - А давай успеем? Пожа-алуйста!
   - Хорошо. Конечно, прокатимся.
  
   ***
   Пять лет назад. Чащинск
  
   Вера придирчиво отстраняется, изучая результаты своего труда. В руке у неё подводка для глаз и скомканная салфетка; рядом, на столе, разбросано содержимое распотрошённой косметички - тушь, помады разных оттенков, пудра, большая палитра теней, карандаши для губ, карандаши для бровей, спонжи и кисточки. И ещё куча каких-то баночек и флакончиков с совсем уж загадочными для меня именами: хайлайтер, фиксатор, контур, основа... Всё это смутно меня пугает, как дикаря пугает говорящая коробочка с цветным экраном.
   Обречённо приоткрываю один глаз; от тонального крема кожу чуть стягивает - непривычно. У меня уже затекли спина и шея, да и в целом я устала сидеть - ненавижу сидеть просто так, без дела. На мне изумрудно-зелёное платье с пышной юбкой - коктейльное, без рукавов, смутно напоминающее о Мэрилин Монро (если бы Монро была меланхоличной анорексичкой, а не обаятельной булочкой-хохотушкой); покупала его на выпускной из бакалавриата, и день рождения - один из немногих поводов его надеть. Потому что обычно я не ношу платья.
   День рождения. Ещё пару дней назад я была уверена, что не буду праздновать. Если бы не уговоры и подзадоривания подруг - в основном, конечно, Веры, - в этом году я бы точно проигнорировала свой ясный золотой день в конце сентября. Слишком уж скорбный год.
   Впрочем, главная внутренняя причина всё-таки отметить очень проста. Причина подойдёт к восьми, если не проспит и не забудет; а пока, наверное, смотрит аниме, или спит в комнате 612, или курит у входа в общежитие. Вздыхаю.
   - Долго ещё?
   - Сейчас, потерпите, Профессор! Та-ак, вот тут подтянуть... - бормочет Вера, щурясь, как снайпер за миг до выстрела, - и снова скользит чем-то острым и чуть щекотным по моему веку. Меня овевает её мятное дыхание и аромат парфюма - дорогой, островато-сдержанный, всегда один и тот же. Чувствуя странный покой, я закрываю глаза.
   - У нас минут двадцать.
   - Ага, помню, помню... В восемь явится Цыганская Кровь. Готово! - (Ещё раз придирчиво присмотревшись, Вера отстраняется. Радостно вскакиваю, как ребёнок, которого наконец отпустили гулять, - но она, ухмыляясь, хватает меня за плечо). - Э, нет-нет-нет, погодите! А контур для губ подправить? Вы же сказали, Вам не нравится и вышло слишком пухло?
   - Не пухло, просто... Не совсем естественно. У меня губы тонкие, и...
   - Так что плохого в том, чтобы сделать их более выразительными? - хмыкает Вера. Сама она накрашена как всегда - ярко, но со вкусом. Серебристая голубизна теней подчёркивает серебристую голубизну глаз, пудра делает смугловатый оттенок кожи тоньше, фарфоровее, сглаживает мелкие несовершенства. Пожимаю плечами.
   - Ничего, просто непривычно. Давай оставим как есть. Я...
   - Нет уж, мы исправим! Это Ваш праздник, всё должно нравиться именно Вам. Так что не бузите мне тут! - (Смеясь, Вера властно усаживает меня обратно на табуретку). - Скажите ещё спасибо, что не настаиваю на укладке. Но лаком я Вас брызну, тут без вариантов!
   Вздрагиваю.
   - Х-хорошо. Укладку правда не нужно, я не люблю кудри.
   - Да-а? - сладко улыбаясь, мурлычет она - и принимается колдовать над моими губами. - А по Цыганской Крови и не скажешь.
   Краснею.
   - Эм... Я имела в виду, кудри на мне.
   - А ну-ка не болтать, мешаете мне! - (Возмущённо цокнув языком, Вера тянется за ватным диском - моя неуместная реплика испортила какой-то мазок на её картине. Уже не впервые думаю, что всё это в кайф больше ей, чем мне. Нарядить и накрасить меня - это ведь очень необычно. Всё равно что поиграть с куклой, которую давно не доставали из шкафчика). - Да ла-адно Вам, Профессор, ну все мы взрослые люди, всё понимаем! Сколько можно отрицать очевидное?
   - Какое очевидное? - грубым рывком возвращая себя в спокойствие, уточняю я. Смотреть лучше в пол; чёрные бархатные ремешки босоножек стягивают ноги. Каблучок совсем крошечный - но я так давно не ходила на каблуках, что всё равно немного волнуюсь.
   Будь что будет. И сегодня меня не покидает чувство, что что-то будет. Разлитое в воздухе золотое напряжение; предвкушение нового этапа игры.
   Может быть, Гамлет чувствовал себя так же, когда придумывал ход с актёрами и пьесой "Мышеловка". Не тогда, когда планировал само убийство Клавдия, а когда вносил в это элементы весёлой театральности.
   Потому что даже убийство может быть весёлым.
   - Такое очевидное... Приоткройте рот и сделайте буквой "О"! Ага, вот так... Всё!
   Победоносно улыбнувшись, Вера наконец закрывает крышечку контура - так воин убирает меч в ножны. Нерешительно смотрю в зеркало. Красиво, даже очень красиво - но ощущение стянутой гипсовой маски не покидает меня. В отражении кто угодно, но не я; разве что глаза обо мне напоминают. Хотя в бордовом лепестке губ на бледном лице действительно есть что-то завораживающее.
   На днях, когда на обеденном перерыве мы с тобой ели в переполненном кафе, к нам подсела Алина. Ты, как обычно, безудержно болтал - и разговор почему-то снова вышел к твоему "феминизму", засилью женщин на филфаке, матриархату будущего и косметике. Алина чуть вымученно смеялась и поправляла манжеты накрахмаленной блузки, сражённая твоим словесным напором; видимо, она уже жалела о том, что согласилась быть судьёй в нашем писательском соревновании - сравнить мой "Шестой акт" и твоего "Калеку". Одной из острот о макияже ты вдруг уколол меня, и Алина тут же шутливо возмутилась: "Да ну, где ты видишь косметику? Посмотри - совершенно естественная красота!" И вы оба изучающе уставились на меня. Я краснела и ёрзала на стуле, мечтая провалиться сквозь землю. Ты всё-таки обожаешь ставить меня в неловкие ситуации.
   Это безумно меня злит - и безумно нравится.
   "Ну, почти, но не совсем. Тушь, немножко пудры, светлая помада! - закончив безмолвный анализ, весело подытожил ты. Я стойко продолжила пилить пластиковым ножом кусок курицы на своей тарелке. Пока твои тёмные, как чёрный виноград, глаза со спокойной отстранённостью исследователя скользили по моему лицу, меня охватило какое-то странное чувство. Неуютное, но приятно-волнительное. - Так что, Юля, не отрицай, тебя тоже коснулось это женское проклятие - проводить по часу перед зеркалом при каждом выходе из дома!"
   "В моём случае - вовсе не по часу. Но да, коснулось, не отрицаю", - растерянно пробормотала я.
   - Спасибо. Ты моя фея цветов! - нежно говорю я Вере. На ней лёгкое полупрозрачное платье с пионами, так что эта характеристика даже в тему. Вскинув брови, Вера хихикает и издаёт умилённое восклицание.
   - О-о-о, серьёзно? Какая прелесть, Профессорчик!.. И всё-таки, вот знаете...
   - Знаю, что ты хочешь сказать, - твёрдо перебиваю я, пшикая на шею туалетной водой. Серебряная цепочка - та, которую дарил он... Уже два года я ношу её не снимая - но сейчас почему-то расстёгиваю и убираю в шкатулку. Тонкая змейка холодом соскальзывает с кожи; сегодня не её день. - И - нет. Всё не так.
   - Да ну?
   - Ну да.
   - ДА НУ?! - Вера скрещивает руки на груди, глядя на меня с убийственным скепсисом.
   - Ну да. Мы просто общаемся. Мне с ним... интересно. И комфортно. Не более того. - (Не глядя на неё, собираю сумку - телефон, кошелёк, паспорт. В клуб, куда мы собираемся, вряд ли не пустят без паспорта - у чащинских студентов не такой уж большой выбор мест, где можно протусить до утра, и пускают туда, в общем-то, всех; но всегда нужно держать оборону. Во всех смыслах). - К тому же у него есть девушка.
   - Это та-то, в Киеве? Тю-ю! - весело протягивает Вера, набрасывая жакет. (Я называю пиджаки пиджаками - хоть мужские, хоть женские; "Это не пиджак, а жакет!" - каждый раз возмущённо верещит она). - Не стена, подвинется! Вы здесь, а она там.
   - Ты же знаешь, я так не рассуждаю.
   - Да-а? Поэтому, простите, спали с Димасиком при всех его Настях и Динах?
   Морщусь. При всех плюсах Веры, чувство такта - не её конёк.
   Небрежно произнося "спали", она до сих пор не знает, что мой бог бабочек так и не пересёк со мной последнюю грань, не наколол меня на самую бесповоротную иголку. Руки, рот - дальше меня не пускали; и вот уже полтора с лишним года я живу в дурацкой подвешенности - то ли девственница, то ли нет, - нося в себе, как мёртвый плод, эту нелепую тайну. Почему-то даже с лысым психиатром у меня не повернулся язык говорить об этом - я спокойно врала ему, что всё уже произошло, делилась своими ощущениями. Мне было интересно, раскусит ли он меня. Не раскусил. После этого я на какое-то время разуверилась в психологах и психиатрах.
   Густой кружевной дым кальяна; за завесой дыма - широкоскулое смуглое лицо и зелёные глаза, ледяные, мерцающие, как у хищной кошки. Он, пожалуй, некрасив - твои черты от природы аккуратнее, правильнее; просто, как и ты, очень харизматичен, с по-актёрски подвижной мимикой (хотя какого чёрта я опять сравниваю?..). Он оправдывал наш странный Рубикон тем, что боится "брать на себя такую ответственность" (смешно - будто от всего остального ответственности меньше).
   "...И как ты не боишься всей той хуйни, которая творится у меня в голове? Почему не боишься? Знаешь, сейчас мне хочется забить на всё и просто сорваться с тобой в ночь. Что бы ты об этом сказала?"
   "...Просто увидеть меня - и всё? Знаешь, Юль, любая девушка на твоём месте уже попросила бы в открытую. Ты просто удивительный человек... То есть как - перебарщиваю? Значит, ты меня не хочешь?"
   - Это в прошлом. И мне это не нужно. Я в каком аду была, в таком и осталась, просто... - (На секунду задумываюсь, подбирая слова). - Просто в аду как будто обозначился просвет. Егор необычный человек.
   Вера ухмыляется - довольно, как кошка, нализавшаяся сливок.
   - Ну, Вы знаете, какого я мнения о его необычности. Вы уж извините, но для меня он рассеянное невнятное чмо, к тому же дико навязчивое и невоспитанное... НО! Безусловно, эрудированное, и болтать умеет - а это Вам важно, я знаю. Может, у него стихи неплохие. Не мне судить, это Вы у нас творец.
   - Не просто неплохие. У него талант.
   - Окей, окей! В моих глазах даже самый расталантливый человек мало чего стоит, если по факту паразитирует на других и над собой не работает - но-о... - (Она поворачивается ко мне, вдруг став серьёзной). - Но тут у нас с Вами разные критерии, это давно понятно. И, знаете... Он мне часто мешает, но я рада, что Вам хорошо. Правда, очень рада.
   - Это не то, что ты...
   - И он уж точно поприятнее Димасика, уж простите! И симпатичнее, и... человечнее, что ли. Хоть и тоже не без манипуляторских примочек.
   - Ещё каких, - бормочу я, улыбаясь. - Но...
   - Вот честно - неужели Вы всё ещё скучаете по Димасику? Даже проводя столько времени с Егором? Если честно, в последние недели мне так не кажется.
   Ёжусь; этот вопрос обдаёт меня неприятным холодом. Конечно, я знала, что сегодня такой разговор возникнет - если его не поднимет Вера, поднимут Мона или Карина. Но, по моим прикидкам, он должен был начаться спустя пару коктейлей, не раньше.
   "...Я недостоин такого человека, как ты, Юля. Мне невыносима мысль, что ты будешь чьей-то ещё, что кто-то... Смешно, но осквернит мой храм. Но я понимаю, что рано или поздно это случится. Главное, имей в виду: я убью любого, кто тебя обидит... Уничтожу. Хочу, чтобы ты была счастлива. Разомнёшь мне плечи? Люблю твои руки, они такие нежные... Странное сегодня состояние - как будто раны опять расковыриваю, вот как ты в прошлый раз сказала".
   - Я... помню о нём, - наконец произношу вслух. Кажется, когда я говорю это, ноют шрамы на руках - следы старых порезов, старых царапин. Проклятые бретельки платья; руки хочется спрятать. - Я о нём думаю. Не знаю, скучаю ли. Мне как будто... Как будто уже столько боли от этого накопилось, что осталась одна пустота. Точно знаю, что, если он напишет, опять побегу к нему, как собачка. Ненавижу себя, но это так. Но...
   - А сегодня? - грустно, но требовательно перебивает Вера. - Сейчас? Если он напишет сегодня, поздравит Вас?
   - Не поздравит.
   - И всё-таки? Поедете к нему?
   - Какой смысл рассуждать о невозможном?
   - Есть смысл. Вот скажите честно, кого бы Вы больше хотели сегодня видеть рядом с собой - его или Егора?
   Мрачный лес, искорёженный буреломом - и залитая золотым солнцем поляна с одуванчиками. Что, если в одуванчиках таится змея?..
   Пусть. Когда я отвечаю, свежий ветер касается моего затылка - и я понимаю, что на другом конце этажа ты уже вышел из комнаты.
   - Егора.
   Вера удовлетворённо кивает.
   - Ну вот! Что и требовалось доказать. Не загадываю, что и как будет - но я рада, что это так. Вы, знаете, хоть начали замечать других людей. Избавились от этого помешательства.
   Хочу ответить, но меня прерывает стук в дверь. Ты всегда стучишься робко - будто котёнок застенчиво скребётся. Глядя на то, как я зелёной шуршащей тенью бегу открывать, Вера задумчиво хмыкает.
  
   Несколько часов спустя
  
   ... - Да знаешь, я тоже раньше так рассуждала, - томно протягивает Карина, накручивая на палец платиново-блондинистый крашеный локон. Зелёные и лиловые всполохи неонового света скользят по её красивому лицу.
   За эти годы она изменилась - стала флегматичной, прохладной и очень женственной. На первом курсе, когда нас поселили в одну комнату, она была совсем другой: худеньким, угрюмым, угловатым подростком с длинной эмовской чёлкой. Она не умела готовить, не умела общаться, не умела системно учиться - ничего не умела; мне хотелось защитить и обогреть её - даже при том, что я редко получала в ответ что-либо, кроме равнодушия и мрачного депрессивного сарказма. Почему-то каждое движение Карины меня завораживало; почти год я была в неё влюблена - плавилась в лихорадке ночами, писала стихи, страдала от ревности, когда она целовалась с очередным старшекурсником на пьяной вписке. Чувство к девушке ломало мои шаблоны - но поэтому и захватывало ещё больше: переходом границ. Мне нравилось трясущимися руками заказывать дорогие букеты, тратя очередные сбережения с повышенных стипендий, - и потом смотреть, как она гадает, что же за полоумный снова и снова присылает ей анонимные цветы. "Слушайте, блин, а может, это маньяк?.. Хоть бы записку вложил. Мне уже страшно".
   Параллельно крепло и развивалось чувство к моему богу бабочек - и в этой параллельности меня ничего не смущало.
   О Карине знали только он и Вера. Теперь, глядя на нежные щёки и пухлые губки Карины, залитые неоновым светом, я почему-то с новой силой хочу ей во всём признаться - и с новой силой останавливаю себя. Мы не так близки - да, по сути, никогда и не были близкими людьми; мне просто хотелось о ней заботиться, а ей - прибиться хоть к кому-то более сильному. Но сейчас что-то даёт мне в голову - пульсация неона, рваной музыки, твоей близости.
   А что, если рассказать не ей, а тебе? Как ты отреагируешь? Почему-то эта мысль щекочет меня забавным искушением - и мельком, краем уха, слушая рассуждения Карины о "здоровых" и "нездоровых" отношениях, я едва сдерживаю смех.
   - ...а потом поняла, что всё это хуйня. Какими бы интересными ни были все эти эмоциональные качельки, как бы ни вдохновляли или что-то в этом духе - нет, спасибо, мой душевный покой мне дороже! Думать иначе - значит не уважать себя.
   Непонятно, к кому именно обращается Карина - наверное, ко всем и ни к кому. Она быстро пьянеет (кстати, а какой коктейль по счёту был у меня?.. хотя неважно - хочу всё отпустить), и всегда начинает жаловаться - абстрактно, в пространство. Часто плачет. Раньше я бы жадно вникала в эти жалобы - но теперь мне почему-то всё ещё смешно.
   Рядом с Кариной сидит её новый парень, светловолосый бугай в спортивках - Никита? Денис?.. Опять забыла его имя; неловко. Он то листает новости в телефоне, то откровенно клюёт носом. Приехал забрать её, но в итоге остался посидеть с нами - непонятно, зачем.
   С другого края стола доносятся возмущённые картавые трели Веры:
   - ...А больше всего, знаешь, бесит, когда люди не берут ответственность за свои поступки. Вот подписался ты, допустим, руководить комиссией по науке, да? Так чего потом возмущаться: ой, сколько мероприятий, ой, сидеть в приёмке, ой, не успеваю ходить на пары? Я просто не понимаю - зачем тогда вообще в это лезть, если ты к этому не готов? Ради денег? Так любая профкомовская работа не ради денег, а ради развития, это даже ребёнку понятно! Деньги ты потом будешь получать - благодаря опыту и квалификации, которые тут у тебя появятся. Москаленко меня вот этими метаниями и раздражает, тупой долбоящер!..
   Вере внимают Мона и Алина. Алина просто молчит и сочувственно кивает, то и дело поглядывая на часы (её вот-вот должен забрать жених - она подрабатывает учителем в школе, и завтра ей рано вставать; сегодня, как и всегда, Алина - единственный человек в нашей компании, ограничившийся интеллигентным бокалом вина); Мона периодически вставляет ироничные комментарии, почёсывая длинную тонкую шею. Она тоже ложится рано, по графику, к тому же вегетарианка и давно не пьёт - но сегодня, ради меня, решила сделать исключение. Перед ней стоит третий или четвёртый джин-тоник; строгое чёрное платье подчёркивает её аристократично бледную кожу и тяжеловато-строгие черты лица.
   Мне чудовищно весело подмечать все эти детали походя, краем глаза. Весело - потому что сейчас всё это на периферии, всё это совершенно не имеет значения.
   Значение имеешь только ты.
   Я не поняла, как это вышло, - но не прошло и часа, как нас окружила мерцающая стеклянная стена. Звуки доносятся из-за неё глухо, как из-под воды, - и для меня нет ничего, кроме твоих картавых неуклюже-нарочитых шуток, морщинок на смуглом лбу, когда ты хмуришься, ярких искусанных губ, смыкающихся то на одном, то на другом стакане с алкоголем, длинных пальцев, беспокойно жестикулирующих над столом, узкого подбородка и глаз - мглисто мерцающих, внимательно изучающих меня, невыносимо манящих провокацией обманчивой невинности. Ты пытаешься смотреть мне в глаза - но сегодня почему-то тоже то и дело соскальзываешь вниз, на подбородок и шею (на губы?..). Твой горько-дымный запах, уходящий в терпкую сладость, плотный, заметный, как у дорогих вин, сливается с запахом еды и алкоголя, и время студенисто замирает, прозрачно подрагивая в пульсации музыки, - мы сидим близко-близко, чтобы слышать друг друга, но не соприкасаемся, и говорим, говорим, говорим не переставая, заканчивая друг за друга фразы, - и ночь течёт, как река, пришпиливая меня к чему-то большому, неотвратимому, восхитительному, - бабочка на листе коллекции, муха, замершая в густой медовости янтаря.
   Кто же из нас эта бабочка, эта муха - а кто коллекционер?.. Ты отличаешься от него, главным образом, тем, что с тобой нет никакой однозначности.
   - А может ли человек быть однозначным, м? - вскинув брови, произносишь ты и хмыкаешь - весело, почти игриво. Я что, сказала это вслух?.. Разве что не упоминая его; растерянно потираю висок. Мне нужно притормозить - не стоит так напиваться. Не потому, что я могу полезть к тебе первая - не по смутно запланированному (что уж там, пора признаться хотя бы себе) сценарию, - а потому, что могу наговорить лишнего. Этого нельзя допустить: рано. Тебе нравятся образы женщин-манипуляторов, нравятся Серсея и героиня "Исчезнувшей" - что ж, никто не просил тебя так нарываться. - По мне - так он вечная переменная, не константа.
   - Может быть - но ведь есть ядро личности. Что-то, что не меняется.
   - Мм... Смотри, условно - если бы Раскольников родился в другой семье, более богатой, он стал бы Раскольниковым? Чувствовал бы так же остро социальную несправедливость, захотел бы против неё бунтовать?
   - Может, и нет, но у Раскольникова ведь были другие грани, помимо бунта против несправедливости. Темперамент, характер...
   - Да, только всё это сформировано его средой и опытом.
   - И минимально - генетикой. Да, это понятно. Я к тому, что до какого-то возраста это ядро окончательно формируется - и потом на него просто накладывается новый опыт, но само ядро не меняется. Иначе человек был бы просто бесконечно адаптивным конструктором - и к чему сводилась бы суть человеческой личности? Поэтому...
   - Разве не меняется? Опять же, условно - если бы Раскольников сперва отучился в каком-нибудь элитном университете, потом женился на богатой дворяночке, а потом...
   - Всё равно - что-то не изменилось бы. Что-то осталось бы прежним - хотя бы желчность, мизантропичность, недоверчивость, интеллект...
   - Прям Гамлета описываешь, - странно хмыкнув, бормочешь ты. Улыбаюсь.
   - Раскольников и так, наверное, был Гамлетом по социотипу. Так вот...
   - А он?
   - Кто "он"?
   - Твой бывший. Ну, тот, про которого в стихах.
   Замираю, застигнутая врасплох. Конечно; конечно, ты давно всё понял. Главное - вкинуть это внезапно, как бы невзначай. Извечный приём всех манипуляторов. Смотришь безмятежно, с той же нежной, благородно-вникающей невинностью ангела или оленёнка - но мне хочется дать тебе хлёсткую пощёчину за наглость, а потом впиться в твои приоткрытые губы, кусать их до крови, чувствуя мягко-упругую вишнёвую податливость, ощутить, как ты растерянно, почти испуганно выпрямишься от напряжения, а потом - может быть, оттолкнёшь меня с приглушённым высоким полустоном, может быть, ответишь; какая разница, когда пора идти ва-банк?..
   Не пора. Прекрати. Быстро вернулась в засаду и заткнулась.
   Вздрагиваю.
   - Не совсем бывший. Это долгая история... Ты не хочешь кальян? Я хочу.
   - Калик? Да, давай, конечно, - скороговоркой соглашаешься ты - и нажимаешь на кнопку вызова официанта. Сегодня всё за мой счёт - и я предпочитаю не думать о том, сколько останется на карте к утру. После нас хоть потоп. Режим Мити Карамазова: шампанское, медведи и поющие цыгане... Цыгане. Чёрт побери. - Какой взять, что-нибудь тропическое? Я в Ёбурге пробовал какой-то очень вкусный - кажется, с манго...
   - Вишню. Хочу вишнёвый.
   - Окей. - (Твой голос лукаво виляет вверх; странно хмыкаешь, вдруг отводя глаза). - Помада - прям класс. Тебе идёт. Кожа светлая, контраст красивый выходит.
   И снова этот смущённо-сдавленный, скороговорочный тон - будто сам простой факт того, что у меня женское лицо и женское тело, приводит тебя в лёгкое замешательство; будто ты хочешь поскорее произнести это - отбыть повинность - и закрыть тему, вернувшись к чему-то более абстрактному и возвышенному. Странно - всё это странно. Ни один парень не делал мне комплименты вот так.
   Впрочем, кажется, ты никогда и не делал комплименты ничему в моей внешности. Много раз говорил - прямо или косвенно, - что я умная, талантливая, ответственная, прекрасный учёный, что со мной здорово общаться; и - ни слова о том, как я выгляжу. Да нет, без "кажется" - именно никогда. Будто у меня вообще нет тела. Улыбаюсь, пряча торжество за небрежностью.
   - Спасибо. Не люблю краситься, Вера настояла... Так вот, по поводу ядра личности. Если мы приходим к тому, что оно, как ты говоришь, снова и снова формируется заново - что вообще тогда есть человек? Личность, душа, сознание? Я понимаю, это, наверное, опять твой марксизм - мол, всё определяется сугубо социальными обстоятельствами. Но...
   - Да нет, причём тут марксизм? - (Пожимаешь плечами). - Просто я к тому, что человек не константа, а переменная. Как творчество... Во! Читала же "Золотую розу" Паустовского?
   - Да, конечно.
   - Охуенная вещь, я считаю. Вот у него там хорошо - вечный поиск, вечные метания.
   - Вечная боль.
   - Ну, ты-то по-любому думаешь, что человека формирует боль. Это заметно.
   Говоришь это спокойно, щурясь с весёлым вызовом, - и опрокидываешь в себя остатки виски с колой. Как мы вообще переходим от одного к другому - и где конец лабиринта?.. Потираю пылающее лицо, словно снимая невидимую липкую паутину. Муха в меду янтаря.
   Какое же сладкое, мучительно сладкое погружение.
   - С чего ты взял, Егор? И вообще - что за вечер провокаций?
   - Только не надо врать, что тебе не нравится!
   Хихикаешь, закинув руку на спинку кожаного дивана - так, что она почти касается моей спины; почти - но не касается, только дразнит близким жаром - вечное почти. Хмыкаю.
   - Вот это да, активная лобовая атака! Я думала, в твоём стиле только что-то вкрадчиво-адаптивное.
   - Вот именно - адаптивное, - гортанно мурлычешь ты, облизывая губы. Следя за неспешным движением твоего языка, я почти ненавижу тебя. Где там этот чёртов кальян?.. - Я адаптируюсь, а ты постоянно напрашиваешься на лобовые атаки... Юль? Не обидел?
   Всё вдруг меняется - тон, лицо, глаза; встревоженно подбираешься, вскинув брови трогательным домиком, бережно и мягко касаясь взглядом моих глаз. Усмехаюсь.
   - Нет. С чего ты взял?
   - Ну, ты просто губы так поджала...
   - Хватит уже следить за моей мимикой. Ты иногда слишком пристально это делаешь.
   - А кто виноват, что она у тебя слишком говорящая?!
   Твой голос в шутливом возмущении взмывает вверх - расшатанно-нервный финал скрипичной сонаты, всё те же не мужские, почти нечеловеческие шёлковые нотки. Вымученно смеюсь хором с тобой.
   - Да уж. У меня, к сожалению, всё на лице написано. А...
   - Так что насчёт боли?
   - Боли?
   - Да. Боли. Боль формирует человека - разве ты не согласна?
   Слишком в точку - настолько, что на секунду меня покусывает почти суеверный страх. Что же ты такое, как это у тебя получается? И даже не как у него - а лучше, тоньше и искуснее, без откровенной флиртующей агрессии?
   Ничего страшного. У меня может получиться и лучше. Перчатка поднята.
   - Человека формирует опыт. Это необязательно боль. Но... Да, я согласна, что негативный опыт влияет сильнее, чем положительный. Оставляет более заметный след.
   - И больше вдохновляет.
   - В том числе.
   - Твоё творчество построено на боли. Это прям ощущается.
   Выпад.
   - Как любое творчество.
   Отбито. Звонкий удар шпагой по шпаге.
   - Ну-у, не совсем, с моей точки зрения. Творчество может быть отражением и переосмыслением жизни, уроком...
   - Уроком? Вот уж нет. Я уже говорила, как отношусь к дидактичности.
   Разнеженно откинувшись на спинку дивана, вытягиваешь ноги. Тонущие в лиловом неоне линии твоей шеи, маленький бугорок кадыка, подрагивающие пушистые ресницы - и пьяный блеск глаз из-под них. Твоя нога под столом чуть касается моей - разумеется, случайно. Жар плавит мне мозг, упруго растекается по венам; я всё ещё почти ненавижу тебя. Кто-то уходит - кажется, Алина; надо бы попрощаться. Плевать. Сегодня ни до кого; ты прав - я сама напрашиваюсь. Сегодня я наемся тобой - до такой степени, чтобы завтра мне перехотелось.
   Если это вообще возможно.
   - Нет-нет, я в широком смысле. Имею в виду, что оно отражает и несёт разные вещи, не только боль.
   - И что же? Радость? Счастье? - (Уже не скрываю едкости). - Когда ты в последний раз читал роман о бесконечном счастье? Разве что в античных идиллиях такое бывает. Счастье исключает конфликт. Счастье - это статика.
   - Иначе говоря, по-твоему, любой опыт и любое творчество всё-таки основаны на страданиях, м? Заметила, как стала сама противоречить своему изначальному тезису - лишь бы поспорить со мной?
   Улыбаешься - как-то грустно и ласково, будто болтая с младшей сестрёнкой; эта заботливая ласковость бесит меня гораздо сильнее подколов. В неоновом дурмане перед нами появляется кальян, и дымная сладость вишни наполняет мне лёгкие, погружая в приятную покалывающую истому.
   Кажется, Карина с парнем тоже уезжают. Прощаюсь, почти не глядя на них. Если честно, я уже не против, чтобы уехали и Мона с Верой - чтобы мы с тобой остались наедине. Может быть, это по-свински по отношению к ним - в конце концов, именно Вере принадлежала недурная мысль подарить мне бутылку дорогого коньяка и билеты на концерт Баха в консерваторию (я никогда не была на концертах классической музыки - но два билета она купила, явно делая ставки на то, что компанию мне составишь ты). Но сегодня мне всё равно. Кажется, было бы всё равно, даже если бы он позвонил - прямо сейчас. Я бы просто положила трубку, чтобы он не отвлекал меня от разговора с тобой своими пьяными излияниями.
   Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам.
   - Я... Не противоречу. Просто одно дело - человеческий опыт в широком смысле, другое - творчество. Творчество, как мне кажется, правда всегда основано на боли и диссонансах. И...
   Осекаюсь - потому что ты делаешь затяжку, плотно обхватив губами мундштук кальяна; музыка заглушает сытое бульканье в колбе. Затягиваешься глубоко, без кашля, с выучкой убеждённого курильщика - и выдыхаешь. Вихри плотного, терпко пахнущего вишней дыма окутывают твои губы, стекают по подбородку и шее, заволакивают плотным облаком лицо - и глаза, всё-таки уже пьяные, весьма пьяные, оттого ты, наверное, и не отводишь ногу под столом, делая вид, что не замечаешь, - или действительно не замечая; и слишком пристально, и мутновато - почему-то именно эта блестящая лихорадочная мутноватость твоего взгляда лишает меня остатков контроля - я просто падаю и падаю в вишнёвый неон и остервенелую пульсацию музыки, почти не осознавая себя.
   Ты тоже теряешь контроль. Хочу, чтобы ты потерял его окончательно. Хочу узнать, какой ты там - за огненной границей. Изнутри, без рамок дневных условностей.
   Получается - хочу тебе зла? А как же твоя Софья-мудрость, твоя возвышенная, как ты выражаешься, "платоника"?..
   - Я просто знаешь, чего не понимаю? - хрипло подхватываешь ты, не давая мне затянуть неловкую паузу. Всё-таки кашляешь - один раз, с призвуком мокроты; улыбаешься краешком губ и затягиваешься снова. - Зачем эти ограничения, м?
   - Ограничения? - вздрогнув, повторяю я. Только что я думала о границах и контроле - какого чёрта?.. Иногда ты будто и правда аккуратно, пинцетом достаёшь мысли прямиком из моей головы.
   Самое обидное - что меня в свою не пускаешь. Хотя обычно, с другими, у меня всё наоборот. В тебе всё необычно.
   - Ага. Ну вот то есть ты пишешь так... - (Постукиваешь пальцами по трубке кальяна, подбирая слова). - Не сдержанно даже, а... Как-то очень правильно. Педантично, размеренно. Будто без конца себя одёргиваешь. Мол, вот тут описание, тут переход к диалогу, тут сам диалог - и всё вроде очень даже красиво, гладенько, но ты как будто... Не даёшь себе развернуться! Не пишешь о том, что тебе по-настоящему интересно. И фэнтези твои - это офигенно, круто, что ты придумала и разработала такой большой мир. Но сейчас и этот мир тебя больше ограничивает, как мне кажется, всё как бы по кругу. Я могу ошибаться, конечно. Поправь меня, если это не так.
   - А что мне, по-твоему, по-настоящему интересно? - улыбаясь, уточняю я. - Ты?
   Откровенный, почти грубый вызов. Сердце грохочет в висках, в груди, во всём теле - в унисон с клубным ремиксом Toxic Бритни Спирс. Выдыхаешь снова - и на этот раз вишнёвый дым ползёт уже прямо мне в лицо, с неприкрытой провокацией: поиграй со мной, ну же.
   Что ж, давай поиграем.
   Не прекращая улыбаться, забираю у тебя кальян - осторожно, не выхватывая, - и, не меняя мундштук, сама делаю затяжку. Не отрывать взгляда, только не отрывать взгляда - падать в блестящую мглистую черноту зрачков. От твоей слюны мундштук ещё мокрый и дымно-сладкий.
   Эти чёртовы приоткрытые губы. Вишня и мёд; муха в меду. Мой дымный выдох скользит к твоему лицу - ответным выпадом; ты подхватываешь дым языком и губами, будто выпивая сладкое молоко. Твоё узкое лицо в неоне, чёрные прядки твоих волос, запах кожи, терпкий дурман замершего времени; глотаешь последние завитушки дыма в воздухе - и я выдыхаю ещё, и ты глотаешь ещё. Потом - снова протягиваю тебе трубку. Смена ролей, движение невидимых шахматных фигурок; вплотную придвинувшись друг к другу на кожаном диване, мы пьём вишнёвый дым, в замершем времени я вижу только твои губы, снова и снова открывая свои, как голодный птенец, чтобы забрать твой дар и отдать собственный - снова и снова и снова; вишнёвой сладостью стягивает тело, мысли пропитывает сиропом ядовитый жар - тоже сладкий, как твой переслащённый кофе с четырьмя ложками сахара, сладкий, как твой порочно-гибкий высокий голос, сладкий, как твой рот, вкуса которого я до сих пор не чувствую - только через дым и мундштук, хотя почувствовала бы его уже во всех параллельных вселенных, - во всех, но не в этой, чёртовы параллельности, - дым мерцает под холодным неоном, лепестки вишни опадают под лунным светом, и непонятный трепет перед этой вишней - перед тобой, перед хрупко-худой спиной на голубых простынях - наверняка горячей и шелковистой - трепет мешает мне переступить грань, и мне так хорошо, чертовски хорошо от того, что никто из нас не переступает её.
   Никто не переступает.
   Сегодня я сказала Вере, что я в аду, - но, если ад выглядит именно так, пожалуй, я бы не очень стремилась к раю.
   - Может, и я, - хрипло мурлычешь ты, кусая губу, овевая меня вишнёво-мятным дымным дыханием. - Хочешь покурить?
   - А...
   - Сигареты.
   - Но...
   ...Стены курилки обиты пошлым красно-чёрным бархатом; ты улыбаешься и что-то объясняешь, едва перекрикивая бумкающую музыку. Я кашляю и морщусь от едкой горечи.
   - Фу, ну и гадость! Как ты это делаешь?
   - Смотри: втяни плавно, но сильно. Не резко, плавно, - наставительно произносишь ты, поднося рыжий язычок зажигалки к сигарете и протягивая её мне. - Потом задержи дыхание, как бы подержи вот это всё в горле. И только потом выдыхай. Тоже не торопясь.
   Нерешительно беру и затягиваюсь. Итак, вторая попытка. Дымная горечь снова переполняет рот, пощипывает горло; морщусь и кашляю, стряхивая остатки вишнёвого кальянного дурмана, - а ты громко, торжествующе смеёшься.
   - И ты правда никогда не пробовала?! Ну всё - могу всем ходить и хвастаться, что был у Юли первым в плане сигарет!
   - Ага, только попробуй, - сипло выдавливаю я, брезгливо отдаляя от лица дымящееся орудие пытки. Мне уже сложновато стоять прямо, к горлу подбирается тошнота. Стряхиваю пепел в любезно подставленную тобой пепельницу. - Юля Тихонова, молодой учёный, отличница, без пяти минут магистр филологии, дымит "Донским табаком" в курилке клуба, нахлеставшись в дрова! Новость на миллион.
   Хохочешь ещё громче - бесцеремонно, заливисто, не стесняясь других компаний в курилке, - и у меня вырывается печальный вздох. Жаль, что вишнёво-кальянные чары развеялись.
   - Хочешь ещё? - вдруг спрашиваешь ты. Спрашиваешь игриво, весело и просто, но еле заметное лукавое кокетство в твоём голосе - бархатное толкающееся касание кошачьей лапки - заставляет меня вспыхнуть, жадно представляя отблески неона на твоих губах и скулах. Вот бы слизать их языком, как вишнёвый дым. - Кальян, в смысле, м? Можем перезаказать чашу. Он тебе явно получше "Донского табака" заходит, я про это.
   Хочу. Знал бы ты, как я хочу ещё.
   - Хочу. Но я тебя ещё не замучила? - будто опомнившись, с такой же деланой виноватой невинностью уточняю я. - Сколько времени-то хоть?..
   - Ой, хватит твоих ограничений, а! Достала уже, - с ласковой улыбкой произносишь ты, отбирая у меня недокуренную сигарету. - Терпеть не могу, когда люди меня ограничивают. И сами себя тоже.
   ...Вишнёвый дым мешается в сумбуре с твоим высоким, хрипло сорванным от курева голосом; Вера то и дело уходит на танцпол, и я почти не вижу её; время тягучим мёдом течёт сквозь меня, пригвождая к янтарю мои мушиные крылья. Ты набрасываешь (как он иногда говорил, "подсыпаешь"), снова и снова, сегодня - почти без жалости; будто берёшь меня одними словами, не прибегая к посредству тела - и я могу только беспомощно, чуть униженно стонать, как девочки в любимых тобою хентайных комиксах, дрейфуя на хирургически точно просчитанных тобой эмоциональных волнах.
   Со мной так давно не делали этого. Со мной, пожалуй, никогда не делали этого настолько искусно - с такой филигранной, ювелирной точностью. Мне не хватало этого, как наркоману дозы, как Горацио - провокаций Гамлета; каждая клеточка, каждая нерождённая строчка во мне горит, изнывая во власти нашего обоюдного эксперимента.
   Ты поиграешь - и потом тебе, наверное, надоест, как шаловливому лисёнку рано или поздно надоедает мышь-полёвка. Люди так устроены - всем надоедает. Но сейчас мне не хочется загадывать; только звериная жадность, только голод, наконец утоляемый - хотя бы отчасти, - голод в твоих смуглых тонко очерченных скулах, в твоём по-оленьи кротком и нежном взгляде, в вишнёвой дымности рта. Я снова и снова двигаю фигуры в свете неона - наспех продумываю первые ходы, не в силах продумать эндшпиль. Ты опережаешь меня - но дедушка, тщетно пытавшийся научить меня шахматам, всегда повторял, что белые начинают и выигрывают.
   Не знаю, отношусь ли я к белым, - но партию начала точно я.
   - ...Но разве тебе самой не скучно? Тип, в таких ситуациях всегда есть искус видеть боль как строительный материал.
   - Скучно, но если я... отдамся тому, что ведёт меня к этому, я не смогу это контролировать. А я люблю всё контролировать.
   - Это заметно, - мягко, но иронично усмехаешься, мягко прихватывая губами мундштук кальяна, вновь выдыхая в моё лицо клубы дыма. В щекотном кружащем дурмане меня почему-то особенно чаруют эти прихватывания - ты будто кормишь оленя с руки; хочется, чтобы... Вздрагиваю.
   - Да. Просто...
   - Просто иногда хочется и отпустить. Поэтому ты напиваешься.
   - Да. Наверное. У меня нет проблем с алкоголем - по крайней мере, пока нет, - но мне действительно очень трудно расслабляться. Я привыкла... всегда бороться. Всегда быть в напряжении. Как солдат, который пришёл с войны и всё не может отойти и вернуться к мирной жизни.
   - Не доверяешь.
   Хмыкаешь - весело и легко, без обиды; бархатное манящее вихляние твоего голоса снова раскалённым лезвием проходится по моим нервам. На секунду задумываюсь.
   - Не то чтобы. Просто... Слишком быстро. Слишком рискованно.
   - Но тебе хочется этого. Хочется в омут с головой.
   - Да. Один человек так обыгрывал мою фамилию. Тихонова - тихий омут.
   - Всё время отводишь разговор от меня. Прошаренно, - всё ещё странно улыбаешься, протягивая мне трубку. Твои блестящие глаза кажутся чёрными - два провала в никуда, две неродившихся вселенных. Качаю головой.
   - Нет. Просто так получается... А ты всё время сводишь к себе. - (Затягиваюсь ещё, выдыхая ворохи дымной вишни тебе в лицо - и жадно, в щекотной тянущей истоме глядя, как ты хватаешь ртом и собираешь мой выдох - аккуратно, всё до капельки. Какой послушный мальчик). - Ох уж этот эгоцентризм мужчин-манипуляторов.
   - Прекратил бы, если бы ты так упорно не тешила мой эгоцентризм, - легко, тихо смеясь, парируешь ты. - Упорно, как мазохистка.
   Снова провокация, снова поддёвка - но небывало в точку. Итак, слово произнесено.
   - Может, дело не в мазохизме? - бросаю я, делая ещё одну вишнёвую затяжку. - Может, мне... Просто нравится тешить твой эгоцентризм. Я бы и дальше это делала.
   Голос предательски срывается; смотришь странно, пристально, но серьёзно. Неудивительно: заявка серьёзная, и намерение тоже. В разы интимнее, чем если бы я сказала: хочу спуститься под стол и взять в рот твой член.
   Что, чёрт побери?..
   Смотришь серьёзно, не моргая, сквозь завесу дыма - долго и молча. Мне становится не по себе.
   - И с ним нравилось. Пока он тебя не выпил.
   - Да, - выдыхаю - и вдруг понимаю, что по щекам бегут слёзы. Почему именно сейчас?.. Нелепость. - Пока не... Не выпил.
   - Ты просто устала.
   - Да. Устала. Меня не хватает... ни на что.
   Что за чёртов гипноз, как ты это делаешь?
   Пол и потолок мешаются, пульс музыки и пульс слёз долбят в голову, твои глаза сияют отчаянным тёмным блеском - нечеловеческой дозой, которую я не могу выдержать. (Или могу?). Дозой вишнёво-дымного яда - сострадания, милосердия, жалости, того же мерцающего чернильного голода, который ведёт меня?..
   - Юль...
   Издаёшь невнятное, какое-то затравленное восклицание - и через секунду я уже рыдаю у тебя на груди, вжимаясь лицом в мягкую чёрную ткань толстовки. Жар твоего тела под ней, твой терпкий запах, аромат дыма и вишни, тугие, по-птичьи быстрые удары твоего сердца; твои руки скользят по моим волосам и плечам - не ниже, едва задевая лопатки, - упоительно нежные руки, лёгкие, будто огромные шелковистые перья - медленно, гипнотически медленно, и я таю и умираю с каждым скольжением, уже не чувствуя границ тёплого, сияющего чёрным сиянием кокона, уже не различая пульс музыки, твоего и своего сердца, неона и дыма, земли и небес. Вдох-выдох, вдох-выдох - хрипло и рвано, но медленно, медленно, словно удерживаясь от срыва за грань. Чуть стыдясь и презирая себя, я искусственно утрирую затихающие всхлипы - только бы ты продолжал вот так держать и гладить меня, только бы дальше купаться в лихорадочном жаре твоей кожи, в запахе и дыхании, только бы трепетно, с бредовой дрожью обхватывать твою гибкую твёрдую талию поверх толстовки (в этом столько сносящей голову красоты, что меня даже не мучает соблазн забраться руками под - или всё же мучает? интересно, ты бы позволил?..). Медовый тягучий трепет в сбивчивом хриплом шёпоте, неоновый блеск, мешанина кадров - и вот мы уже на улице, бродим вдоль берега маленького озера возле общежития, и я зябко кутаюсь в пиджак.
   Сколько прошло времени? Сколько своих цыганских чар ты на меня истратил - и в них ли, чарах, дело?..
   - ...Так дело в твоём бывшем?
   Спрашиваешь это с наигранной небрежной бравадой, почти весело, смоля очередную сигарету. Непонятно, как ты не валишься с ног от опьянения, накуренности и усталости; когда ты смотришь на меня, твои тёмные глаза сияют всё тем же огнём вникающего вопрошания - будто ты хочешь залезть в меня, в мой мозг, в сознание, в переплетение кровеносных сосудов и лабиринт нейронных связей памяти, и только досадный барьер тела тебе мешает.
   Сглатываю слюну со вкусом вишни и дымной горечи. В чёрной воде озера отражаются редкие огни фонарей. На ступеньках у входа в общежитие ни души. Листва корявых вязов, поскрипывающих от ночного ветра вдоль тропинки, ведущей из университетской рощи, кажется чёрной, а не золотой. Или серой - как пепел, слетающий с твоей сигареты. В голову мне бьёт пугающее сейчас - будто эта ночь что-то значит, будто это одна из развилок, сплетений невозможного с возможным, набухший лимфоузел на теле вероятности.
   Хотя, может быть, завтра я передумаю? Может, с рассветом и грустным похмельем всё это развеется, как ещё один лихорадочный сон?..
   Но мне почему-то так не кажется. Мне кажется, что ты не из тех, кого можно просто взять - и отодвинуть в ряд эпизодических персонажей. Отложить в чёрный ящичек для редких патетических речей, как череп Йорика.
   Есть многое на свете, друг Горацио...
   Качаю головой, не глядя на тебя. Уже то ли три ночи, то ли четыре утра - неважно; от озера тянет таким холодным ветром, что меня ознобно колотит, и приходится крепко сжимать челюсти, чтобы ты не услышал нелепого перестука зубов. Зато тебе словно всё нипочём: лёгкая толстовка виднеется из-под куртки нараспашку. Я уже не раз замечала, что ты довольно легко переносишь холод. В чём же дело - в сигаретах? В чернильном огне, который сжигает тебя изнутри?..
   С кем угодно другим я бы уже давно заканючила и запросилась внутрь - я не выношу холод. С кем угодно, но не с тобой. Кажется, сейчас мне было бы проще отпилить себе палец, чем прекратить с тобой разговаривать, - а если мы придём ко мне, где наверняка уже провалилась в сон пьяненькая Вера, придётся прекратить.
   Если к тебе... Но от мысли о твоей пропитанной дымом и бардаком комнате, о скомканных голубых простынях на твоей постели меня швыряет во что-то совсем уж недопустимое, и я отвожу глаза.
   Взять на заметку: если я ещё когда-нибудь предприму отчаянную попытку отметить день рождения в беспросветной депрессии, нужно надевать не праздничное платье, а что-нибудь поплотнее.
   - Он не мой бывший. Просто... близкий человек. Мы не встречались.
   Сказать спокойно, на грани с равнодушием - но так, чтобы ты видел: на самом деле мне тяжело, и я едва выдавливаю слова. Делаю это почти неосознанно - но ведь это тоже манипуляция. Ну же, жалей меня. Сострадай. Пытайся понять.
   Ты, как и он, учишь меня сражаться. Люблю учиться у лучших.
   - Но ты его любишь? - с шипением затянувшись, без единой заминки спрашиваешь ты - мягко и невозмутимо.
   По-детски непосредственная бестактность; улыбаюсь - это весьма в твоём духе. Ты можешь сколько угодно кочевряжиться словечками вроде "бывший" и "бывшая", кокетливо упоминать, как и с кем ты спал, как и кто в тебя влюблялся, - но всего этого не хватает, чтобы спрятать твоё идеалистическое, по-подростковому максималистское, до литературности романтическое понимание любви. "Слишком красивая, слишком муза", - говоришь ты о Софье - но даже от этого веет холодом, как от бесстрастной отвлечённой идеи.
   Может, именно поэтому ты, как сказали бы в суде, не даёшь ход нашему делу - из-за этой возвышенной литературной романтичности?
   Впрочем, разве я хотела бы быть для тебя такой бесстрастной идеей? Вряд ли. Я ненавижу полумеры.
   Почему я так непозволительно долго молчу, кутаясь в пиджак? Возможно, слово "любишь" мелковато. Возможно, у меня - филолога и горе-писателя - в кои-то веки не хватает слов. Как рассказать, что я служу богу и мой бог оставил меня? И с чего я вообще взяла, что тебе это нужно, что ты поймёшь - когда моя собственная мать, Вера, психолог и психиатр не поняли?..
   Если когда-нибудь я расскажу тебе это - то, наверное, только в стихах. Или в романе. Это язык, который ты понимаешь лучше земного. Остальное останется для других. Как на картине Тициана - "Любовь земная и Любовь небесная".
   - Я... Не только. Я его... помню. Знаешь, всё время. Всегда. Во всём и во всех. Это ещё больнее, чем просто любить.
   - То, как ты плакала. Так не плачут из-за обычного воспоминания, - мурчащим хриплым выдохом произносишь ты. Выбрасываешь тлеющий окурок, притаптывая его ботинком; влажно кашляешь. Тебе тоже не по себе? Не по себе, но слишком уж привык - органически, на уровне инстинкта - цеплять, проникать в суть, провоцировать?..
   В этом для меня как раз нет ничего удивительного. Иначе не получается писать. Ты подпитываешься людьми и образами, а они (мы?) - тобой.
   Кажется, начиная с этой ночи ты и из меня вылепишь образ. Поселишь его в пробирку, заткнёшь пробкой. Образ Страдающей.
   - Мы не вместе и не были вместе, - выдавливаю я. - Просто общались... несколько лет. И он решил прекратить общаться. Это всё.
   Сухо усмехаешься. Морщинки густо исчерчивают твой гладкий смуглый лоб - у тебя очень подвижная мимика, и ты часто морщишься. Сейчас - то ли насмешливо, то ли с сочувствием, то ли и то, и другое сразу; не разобрать. Глядя на твои по-детски приоткрытые губы, я думаю, как же мне не нравится слово бывший - какое-то сериальное, пошловатое. Никогда не нравилось. Звучит так, будто его нужно произносить с пренебрежительно-намекающей ухмылкой: мол, мы же все понимаем, что речь о какой-то досадной, плохо завершившейся истории из прошлого - так давайте сделаем её ещё более несерьёзной и обытовим. Дружно притворимся, что этот человек и чувства к нему ничего особенного не значат и не значили.
   Пожалуй, даже если бы мой бог бабочек был "бывшим", мне было бы противно так его называть.
   - Ну, это фабула. Событийный костяк. А сюжет?
   В твоём голосе теперь мерцает что-то звонко-подначивающее, почти весёлое; что-то вроде "Давай поиграем!" Качаю головой, отчаянно сопротивляясь; вода озера идёт мелкой шёлковой рябью у тебя за спиной. Фабула и сюжет. Тебе очень нравится походя поблестеть своими знаниями; это раздражающе-очаровательное стремление порисоваться, конечно, роднит тебя с ним, - да и не только это. Несмотря на то, что сходства эти больше мелкие, чем общие: сущность у тебя не хищная, а оленья. Жертвенно-кроткая сущность того, кто в древних лесах убегал, а не догонял, - хоть ты и постоянно претендуешь на противоположное. На какую-то порочную брутальность. В отличие от моего бога бабочек, безосновательно претендуешь; и это создаёт флёр смешного несоответствия - будто семилетний мальчик примеряет папин пиджак.
   Порочность в тебе, разумеется, есть - но другая. Не просчитанно-математическая, не порождённая вечным самоанализом. Почти бездумная, интуитивная, по-детски эмоциональная - порочность испорченного эгоцентричного ребёнка, который время от времени решает поиграть в лицемера и манипулятора. Порочность чересчур искусного эмпата, кроткого исповедника, который на самом деле поискуснее тиранов способен играть с чувствами людей.
   Неужели я общаюсь с тобой только потому, что ты хоть немного похож на него?.. От этой мысли мне становится гадко; ещё плотнее запахиваю пиджак.
   Твои губы в ворохе вишнёвого дыма, твои руки, с трепетной лаской старшего брата касающиеся моих волос. Нет, не только поэтому.
   - Я знаю, чем сюжет отличается от фабулы. Благодарю.
   - Прости.
   Виновато сутулишься, нервно усмехаясь. На обиженную сухость ты реагируешь моментально - даже если она наигранная. Так боишься показаться отвергнутым и ненужным?
   - Да ничего. Я просто не совсем понимаю, о чём ты спрашиваешь.
   - Ну, эм... То есть вы исключительно дружили и у вас не было?..
   Целомудренно замолкаешь. До странности целомудренно - учитывая до абсурдности откровенный узор беседы.
   Отворачиваюсь, почти не чувствуя страха или волнения. Дело не в том, что я не хочу или не могу говорить с тобой об этом (что тоже странно - учитывая, что мы знакомы всего месяц), а в том, что не знаю, как ответить на это самой себе. Какой приговор выписать произошедшему преступлению, по какой статье рассмотреть виновников и потерпевших?
   "...Ты так хорошо это делаешь. Как будто не в первый раз".
   Смотрю тебе прямо в лицо.
   - Было.
   - Ясно, - по-птичьи встрепенувшейся скороговоркой роняешь ты - и отводишь взгляд. - И что, прямо... постоянно? Я имею в виду, параллельно с другими его отношениями? Ты упоминала, что...
   - Нет! - испуганно перебиваю я. Не могу так очернять бога бабочек - всё-таки он делал это с другими, но не со мной. Не могу - вопреки тому, что мне всё ещё очень хочется себя жалеть. Мне нездорово понравилось плакать при тебе: в том, как ты смотрел на меня, как меня обнимал и гладил, было что-то смешное, стыдное - и одновременно завораживающее. До боли грешное и заводящее; что-то очень плохое. Там, в кальянном дыму, я была такой плохой, такой недостойной твоего сострадания - рыжеволосая Магдалина перед Христом. - Нет. Всего пару раз. По его инициативе - строго говоря, только один. И он... сожалел. Наверное. Не знаю. - (Смотрю на вывеску круглосуточного продуктового магазинчика, мерцающую вдалеке, и светящиеся буквы медленно расплываются). - Я... не хочу больше об этом.
   Запоздало замечаю, что мы снова идём вдоль берега озера - в обратную сторону, к мусорным бакам. Авангардные углы сине-белого здания общежития, похожие на акульи плавники, угрожающе выступают из темноты. Покосившись на меня, ты достаёшь сигарету; кажется, снова вторую подряд - и последнюю в пачке. Закуриваешь.
   - Не похоже. Но как скажешь... Значит, Гамлет, да?
   Взять на заметку, пункт второй: соглашаться на писательскую дуэль с псевдопсихологами-манипуляторами - дурная затея.
   Кашляю, не понимая, нравится мне задыхаться от едкого прогорклого дыма твоего "Донского табака" - или уже надоело.
   - Постоянная рефлексия, плюс истероидные перепады, плюс уклон в меланхоличное философствование... - с той же ребяческой бестактностью продолжаешь ты, не дожидаясь моего ответа. - Ну, и Горацио вечно при нём - скорее как тень или служитель, чем как друг. Это его, тип, экзистенциальная роль. И без Гамлета для него ни в чём не стало смысла, хотя тот бывал жесток и несправедлив... Твой "близкий человек" случайно не Гамлет по соционике?
   Улыбаюсь.
   - Как-то не задавалась этим вопросом.
   - Зря! - до смешного деловым звонким восклицанием заявляешь ты, прочертив по воздуху суровую дугу сигаретой. - Вот даже судя по тому, что я от тебя слышал - наверняка да. А Горацио - выходит, ты?
   Снова начинаю нервничать. Несмотря на бестактность, порой ты действительно хорошо меня понимаешь. Пугающе хорошо.
   - Ты как-то всё упрощаешь. Нельзя же так прямо отождествлять...
   - Да ладно-ладно, не закипай!
   Неловко смеясь, ты бросаешь окурок, тлеющий звёздочкой в темноте - опять на землю, не в урну. Почему-то меня передёргивает. Кажется, раньше никто не вызывал у меня такую дикую смесь злости и странного притяжения, которую почти круглыми сутками вызываешь ты.
   - Я не закипаю.
   - Закипаешь! - безапелляционно поджав губы, тоном стервочки из подросткового сериала заявляешь ты. - Когда ты "Маскарад" критиковала за излишнюю декларативность, у тебя было такое же лицо.
   "Излишняя декларативность". Точно, так я тогда и сказала - дословно. Это было так важно для тебя?.. Интересно.
   Ловлю себя на этом интересно - и вздрагиваю. Оно не моё, а его. Бога бабочек. Холодное, расчётливо-экспериментаторское. Почему я особенно сильно чувствую невнятную, тёмную тягу к этому, когда говорю с тобой?..
   В твоих стихах действительно много декларативности и тяги поучать, но есть и другое. В них меньше боли и больше красивой, завершённой гармонии, чем в моих - неуклюжих, как новорождённые жеребята на тонких ножках. Ты умеешь свободно играть формой, не утяжеляя её громоздкостью содержания; будь я честолюбива, я бы поклялась себе научиться так же - и лучше.
   К счастью, я не честолюбива. И понимаю, что мрачная тяжесть никуда не денется из моих текстов - даже если я, как вампир, вытяну из тебя всё.
   Или?..
   - Я правда больше не хочу об этом. Извини, что разревелась, это глупо.
   Пожимаешь плечами.
   - Дурочка ты. Я был за.
   Мягко, медово, умиротворяюще - мурчанием сытой довольной кошки. Усмехаюсь. Наелся, не так ли? Сегодня мы оба наелись.
   Но нам обоим вряд ли надолго хватит.
   - За то, чтобы пьяная баба ревела и несла тебе чушь?
   - За то, чтобы ты выплакалась. Было видно, что ты таскаешь в себе что-то такое... - (Шевелишь пальцами в воздухе, подбирая слова. Ветер тормошит твои густые кудри). - Какую-то большую боль. Я не знал, что именно, но видел это.
   Лестный блеф. Или нет?..
   - Жалость? - зачем-то спрашиваю намеренно сухим тоном - будто хочу обидеть тебя.
   - Нет. - (Так же резко и сухо; хмурясь, ты отражаешь выпад). - Сострадание.
   - Не вижу особой разницы.
   - Есть разница. Сострадание подразумевает уважение. А я очень уважаю тебя.
   Уважение. На меня снова набрасывается удушающее дежавю. Ты произносишь это слово с тем же высоким пафосом, что и он.
   И тоже картаво.
   Остановившись, серьёзно смотришь на меня своими проникновенными оленьими глазами. Сглатываю.
   - Хорошо. Потому что мне не нужна жалость. Ничья, и твоя тоже. Запомни на всякий случай.
   - Влюбилась, что ли?
   Небрежно и легко; без издёвки, но с мягкой насмешливостью. Смотрю в твоё узкое смуглое лицо - и в первую секунду тянет машинально уточнить: "В тебя?" - но потом я представляю, как оскорбительно это прозвучит, и прикусываю язык.
   Простенькая, но ловкая провокация, ничего не скажешь. Главное - в по-настоящему неожиданный момент, как провокации и положено. Засчитано.
   Ещё точнее - было бы засчитано, если бы не твои порозовевшие щёки. А так - всё же минус балл.
   Долго молчу - слишком долго. Ответ "да", пожалуй, всё-таки будет ложью (хотя...); но отвечать "нет" почему-то не хочется.
   Да, в тебе есть что-то бесполое, удивительно не-мужское. Да, с тобой мне странно: иногда бесстрастно и спокойно, почти как с кем-нибудь из подруг, а иногда - вот так лихорадочно, как сегодня. Небезопасно - но не страшно. Да, многое в тебе меня бесит - от неряшливости, навязчивости и рассеянности до вечных бесцеремонных попыток залезть ко мне в голову. Да, у тебя есть Софья, и, судя по твоему поведению, я решительно не в твоём вкусе - иначе мы бы, клянусь Достоевским и Соловьёвым, давно перетрахались на всех горизонтальных и вертикальных поверхностях моей комнаты, и мне было бы совершенно плевать, о чём догадается Вера, - а не тратили бы время на чай, фильмы и мультики. (Пора уже признаться в этом хотя бы себе - раз уж сегодня ночь признаний). Но...
   Но.
   "...Мы просто общаемся. Мне с ним... интересно. И комфортно. Не более того".
   Меня несёт волнами хаоса, как несчастного лорда-волшебника из моих романов. И - как тебя. Тоска, наполняющая меня, всё чаще превращается в немую ярость; я зла на всех и на всё. Я хочу быть предельно плохой - потому что хорошей быть больше незачем. Что принесла мне эта хорошесть, кроме страданий и голода - во всех смыслах? Я хочу перейти черты, которые сама проводила. Хочу играть; а играть с тобой мне очень нравится. Больше того - может быть, я ещё не встречала никого, с кем было бы так же здорово играть.
   Мне это важно. Просто потому, что всё, кроме игры, уже потеряло смысл.
   Ты не похож на очередную попытку сбежать от себя - потому что бежать уже некуда. Нет ничего, кроме пустоты и матовой стеклянной стены. Ничего, кроме пластов земли надо мной. У Гессе был Магистр Игры в бисер - а я, видимо, стала Магистром Боли раньше, чем получила диплом магистра филологии.
   Я не умею играть, как мой бог бабочек. Не умею писать стихи, как ты.
   Я говорю себе, что научусь и тому, и другому. Мой бог оставил меня - я тоже не стану изображать милосердие. И сама его не заслуживаю.
   Запахиваю пиджак. Режущий ветер пролезает под рёбра.
   - Так что, влюбилась? - выждав мучительно долгую паузу, напористо повторяешь ты.
   - Не знаю, - монотонно отвечаю я.
   Да, именно так - вообще без выражения. Идеально. Давай, думай, что это самозащита.
   - Понятно. - (Киваешь, безмятежно улыбаясь). - Может, это... По кофе?
   Отстранённо отвечаю на твою улыбку. Посмотрим, как теперь ты будешь просить помочь с докладами для семинара или с домашним заданием по итальянскому.
   Возможно, ещё наглее.
   - Кофе среди ночи?
   - Ну да, кофе среди ночи.
   - Зачем? Я хочу просто уснуть.
   - Ну-у... Кофе с коньяком среди ночи?
   По привычке притворяюсь возмущённой.
   - Мы только что из бара. Я что, похожа на алкоголичку?
   - На первый-то взгляд нет, но... Ай!
   Пинаю тебя по лодыжке - точнее, легонько толкаю щиколоткой. Почему бы и нет? В конце концов, мне частенько хочется тебя пнуть.
   И послушать твой голос, когда ты вот так высоко и якобы возмущённо взвизгиваешь.
   - Так, уважаемая Юлия, простите, но Вы перешли черту! - отпрыгнув, сурово провозглашаешь ты. - Я вынужден применить более решительные меры наказания!
   - Звучит интересно, я же мазохист, - с вызовом сообщаю я - но... - Ай!..
   Не понимаю, что происходит - но секунду спустя оказываюсь высоко над землёй, лицом к лицу с тобой, с позорно скомканным где-то подо мной пышным подолом зелёного платья. Ты далеко не перекачанный бугай - но подхватываешь меня на руки, даже не напрягаясь. Возмущённо верещу, не чувствуя под собой земли.
   - Егор, мать твою, ну что ты... Егор! Отпусти меня! НЕМЕДЛЕННО!
   - Перестань рыпаться, или я тебя уроню, - флегматично сообщаешь ты - и направляешься ко входу в общежитие. Краем глаза замечаю, что парочка, выходившая покурить, как раз заходит обратно - и парень, чёрт побери, придерживает для нас дверь. Ты всё просчитал; вот кудрявая зараза. Одна твоя рука у меня под коленями, другая - под лопатками; совсем рядом дымное тепло твоей кожи. Отчаянно краснея, стукнув тебя в грудь, я снова пытаюсь вырваться - но уже не так решительно, больше для приличия.
   Он только раз поднимал меня на руки. И никогда не носил.
   - Отпусти! Там же вахта, ну что ты... Егор, ну пожалуйста, ну... - беспомощно шиплю, когда ты - всё так же невозмутимо - кивком и прелестной улыбкой благодаришь парня, проходя в холл общежития. Вздыхаешь, сердито цокнув языком.
   - И что? На вахте, конечно, никогда не видели такого ужасного зрелища! Ты же, наверное, голая или вся в блевотине.
   - Фу, господи... Егор!
   - Юлия Батьковна, не бузите, а. Донесу до комнаты и поставлю.
   - Ты аниме своих пересмотрел, что ли?!
   - Руки мне за шею, быстро. А то реально свалишься.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   Кот Елисей, приютившийся на углу Невского и Малой Садовой, чарует тебя с первого взгляда - и ты, не слушая моего предостерегающего шипения, тут же лезешь в карман за мелочью, чтобы по примеру стоящей перед нами полной девочки-подростка швырнуть монетку в многострадальное металлическое животное. В грациозно составленных лапках и усатой мордочке Елисея сквозит печаль; маленькая треугольная подставка, уместившая его между стенами, и без того хронически засыпана мелочью. Бело-жёлтые стены домов короткого бульварчика и ряды двулапых, будто пожимающих плечами ажурных фонарей убегают вперёд - к Манежной площади. С террасы ресторанчика позади нас доносится тихая музыка. Тёмно-розовые стены Театра комедии покрыты резными изысканными выступами и аллегорическими скульптурами; за огромными высокими окнами с золотисто-зеленоватой решёткой скрывается ещё и знаменитый магазин купцов Елисеевых, подаривший коту своё имя. Каменная женщина с задумчиво-вдохновенным лицом и палитрой в руке - насколько я помню, Искусство; у её ног уселся маленький кудрявый амур с молоточком и резцом, складки её одеяния величественно ниспадают к постаменту - но бьюсь об заклад, что взгляды прохожих в первую очередь притягивают беззащитно набухшие соски обнажённой груди. (Тебя эта грудь, конечно, оставляет равнодушным - в отличие от упругих ягодиц юношей, укрощающих коней на Аничковом мосту). Другая статуя - видимо, Наука, поднёсшая перо (или стилос?..) к книге или тетради; лицо у неё уже строгое и серьёзное, даже чуточку высокомерное. Ещё две статуи, кажется, воплощают Торговлю и Промышленность - и всё это взирает на нас сверху, с громоздкого тёмно-розового великолепия, пока ты пытаешься попасть монеткой в неуловимого кота.
   - Егор, ну не надо... А если по окнам попадёшь? Или по людям?
   - Да ну, брось. Не настолько я рукожоп!
   - Всё равно не надо. Его, кстати, грабят регулярно - кота. - (Решившись, осторожно касаюсь твоего локтя - пока ты не выудил из кармана пять или десять рублей. Девочка-подросток перед нами, в очередной раз услышав звяканье не попавшей в цель монетки о мостовую, расстроенно вздыхает). - Хочешь, чтобы твои деньги утащил какой-нибудь наркоман? Или придурок-тиктокер?
   - Наркоман - кто-то вроде твоего Ноэля, что ли? - невозмутимо хмыкнув, отвечаешь ты - и наконец вытаскиваешь монетку. - Блэт, ну что делать, зато польза будет - может, хоть вещи себе нормальные купит, не женские! Ну, или еды. Меньше будет похож на штырь.
   Щуришься, прицеливаясь; я обречённо съёживаюсь. Справа, у поворота с Невского, шумит фонтанчик с претензией на авангардную оригинальность - дощатый треугольник с чёрным гладким шаром, из-под которого льётся вода. В глянцевых боках шара отражаются величавые фасады на другой стороне проспекта, тёмно-розовое изящество Театра комедии и серое небо. Редкие прохожие шествуют мимо под чахлыми липками, покрытыми зеленовато-жёлтой листвой. Первая твоя монетка не попадает в цель - как и монетка девочки-подростка; издав высокое возмущённое восклицание, ты тихо шипишь сквозь зубы: "Ну, ничего-ничего..." - не с угрозой, а с весёлым азартом, который почему-то ужасно меня смешит. И - лезешь за второй монеткой, даже не отправляясь искать первую. Вы с полной девочкой переглядываетесь, как соперники-бегуны перед стартом. Она сердито сдувает со лба русую прядь волос.
   - Егор, слушай, ну правда, ну это же просто нелепость! Посмотри на этого кота - разве ты хочешь в него попасть? - сквозь упрямо разбирающий смех увещеваю я. Ты морщишь лоб и фыркаешь, изображая возмущение.
   - Не в него, а в подставочку под ним! Ты же сказала - он исполняет желания!
   - Да это просто глупое поверье! Тут про каждую вторую статую так говорят. Помнишь, Чехову на набережной в Чащинске до позолоты протёрли нос? Тут то же самое. Пойдём лучше посмотрим на...
   - Ну вот, значит, я должен хотя бы попробовать! - (Поворачиваешься ко мне, прикусывая губу, весело щуря глаза - сейчас они кажутся совсем чёрными, поглощающими свет, как глянцевый шар в фонтане. Серёжка-крест забавно качается в твоём ухе, волосы наползают на лоб и виски - роскошно-густые, блестящие, как и раньше, но скованные скучными рамками короткой стрижки. Все говорят, что короткая идёт тебе больше; кажется, я единственный человек в твоём окружении, который упрямо скучает по твоим пушкинским кудрям). - Или ты настолько в меня не веришь?!
   Сдавшись, я отступаю на полшага, и ты снова замахиваешься, отводя руку назад. Почему-то я засматриваюсь на желтоватые разводы грязи на твоём рукаве - может, предложить тебе прямо сегодня выбрать новую куртку?.. - и вздрагиваю, услышав старческий хрипло-скрипучий голос:
   - Э, молодой человек, не надо! Не надо этого делать.
   Старик - седой, с длинными волосами и окладистой бородой, сутулый, в потрёпанном тёмно-сером пальто и с громадным рюкзаком за плечами. Бомж, - машинально думаю я - и так же машинально касаюсь твоего локтя, чтобы увести подальше. Ты улыбаешься - смело, даже чуть задиристо, хоть и не без смущения, - и прячешь монетку в карман.
   Бомжей в центре много - в том числе на Невском и в его окрестностях. Они здесь не только промышляют попрошайничеством, но и неплохо наживаются на туристах: забалтывают их странными чудаческими разговорами, комплиментами, городскими легендами - разумеется, чтобы потом клянчить деньги. Нечто на грани попрошаек и весёлых аниматоров. Надо отдать им должное: питерский бомж-алкоголик с высшим философским образованием и бывшей актёрской карьерой - образ весьма колоритный. Пару раз такие персонажи болтали и со мной - но это не уменьшает моего желания тут же оттащить тебя подальше.
   - И Вам, девушка, не надо, - серьёзно, но добродушно произносит старик, обращаясь уже к девочке-подростку. Та, краснея, тоже убирает остатки мелочи. - Не портите Елисея, он хороший кот. Не надо его беспокоить... Знаете хоть, почему он тут стоит?
   Маленькие светлые глазки под кустистыми бровями обращаются сначала к тебе, потом к девочке, и в последнюю очередь - ко мне. Вы оба качаете головами, зачарованные диковатостью ситуации, и смотрите на старика заинтересованно, будто ученики, готовые внимать учителю. Он подбоченивается - довольный, явно привыкший пользоваться таким вниманием. Откуда он вообще тут взялся - из-под земли вылез?.. Подошёл, кажется, со стороны Манежной - но ещё минуту назад его не было в поле зрения. Стиснув зубы, вооружившись натянутой вежливой улыбкой, я снова пытаюсь увести тебя прочь.
   - Говорят, что кошки спасли город от пожара. В начале девятнадцатого века, когда... - загадочно-размеренным тоном сказителя начинает старик, указывая на фигурку Елисея узловатыми пальцами, - и я с первых же слов понимаю, что он несёт полную чушь. Кот здесь появился поздно, уже в двухтысячных, и его историю если с чем-то и связывают, то гораздо чаще с блокадой Ленинграда в Великой Отечественной; да и назвали его не в честь какого-то там народного героя, а просто по магазину купцов Елисеевых, что поблизости, - но вы с полной девочкой, не реагируя на мои скептические взгляды в стиле Гермионы, слушаете домыслы старика, разве что рты не открывая от любопытства и изумления.
   Через пару минут старик, приобняв девочку за плечи, уже показывает ей другую статую кошки, на доме напротив - Василису. Светло-золотистая, она стоит на четырёх лапках, игриво и кокетливо подняв хвост. На долю секунды мне тоже становится интересно - потому что Василису я не замечала, хоть и проходила здесь сотни раз.
   Получается, твой приезд откроет что-то новое в центре Питера мне - мне, уже знающей его наизусть, до чёрточки?.. Глядя, как ты внимательно слушаешь старика - задумчиво покачиваясь с пятки на носок, засунув руки в карманы, - я чувствую что-то вроде весёлой злости в смеси с нежностью. Ты любишь такие литературные ситуации с отливом сюра; да и я - что уж скрывать - тоже. Если бы этот старикан сейчас представился Воландом, мы оба, наверное, поверили бы ему - просто чтобы продлить игру.
   - ...А вообще здесь целых шесть кошек. Вон там, в нише под крышей, есть ещё одна, видите? Да как не видите?! Вон, где мой палец!..
   В каком-то смысле старик, конечно, делает доброе дело, - растерянно думаю я, отходя к фонтану с шаром; в воде плещутся взъерошенные голуби. Защищает статуи кошек от вандализма. Но с другой - если он сейчас начнёт клянчить деньги, сможешь ли ты устоять? Любого туриста Питер затягивает своими влажными чарами, дурманит голову - особенно в первые дни после приезда; тут легко не заметить, как выложил тысячу, две или пять. И на Невском много мошенников, главная находка для которых - такие жадные до впечатлений и спонтанно-порывистые люди, как ты. Но...
   - ...А вот вам не скажу, а ей скажу! - доносится с хриплым хмыканьем где-то совсем рядом со мной; опомнившись, вздрагиваю. Гипнотически чёрный глянец шара, оказывается, утопил меня в мыслях, погрузив чуть глубже обычного.
   - Почему?! - со смехом вскрикиваешь ты, возмущённо всплеснув руками, - и тоже подбегаешь к фонтану. Девочка-подросток мнётся поодаль, разрываясь между подзывающей её мамой и желанием ещё послушать истории про кошек. - Мы же слушали, а она нет! Так нечестно!
   - Что?.. - бормочу я, отводя глаза. - Простите, но мы, наверное, уже...
   - Он сказал, что точно-преточно желание исполнится, только если найти здесь скважину! Замочную! - скрестив руки на груди и с забавным гневом поджав губы, объявляешь ты. - И показать её теперь хочет почему-то именно тебе! Вот скажи, Юля, это всё твои очки, да? Очки и умное лицо?! Вот что за несправедливость!..
   - А... Но...
   Раньше, чем я успеваю понять, что происходит, старик подходит ко мне совсем близко (по моим меркам - близко до неприличия) - и еле слышно выдыхает в серебристую бороду:
   - Шар. Смотри на шар.
   - Что?..
   Смотрю на шар - прямо на выпуклое, искажённое отражение серого неба; и тут до меня доходит. Дома обступают шар с трёх сторон - и изгибающиеся абрисы их фасадов в мокрой глянцевитости образуют именно скважину. Классическую скважину для ключа - будто с рисунка из детской книжки: полукруг сверху, внизу - трапеция, разделённая на две части выпуклым "язычком".
   - Ого... - бормочу я, не замечая, как улыбаюсь, и почему-то смотрю на тебя. Ты, уже отвлёкшись от своего праведного гнева, болтаешь с девочкой и высматриваешь оставшихся кошек на верхних окнах и крышах.
   Выходит, я - хоть и с подсказкой - нашла заветную скважину. Теперь нужно желание.
   Старик в сером смотрит на меня выжидающе, до странности проницательно; пересыхает в горле. Нет уж. Есть желания, которые я уже никогда не буду загадывать.
   - Ну? - тихо хрипит старик. Невысокий, сутулый, морщинистый; откуда же он взялся? Может, это дух Питера, пришедший пошутить над нами?.. Хотя в ночь встречи со своим неприкаянным, бледным, как луна, Ноэлем я считала духом Питера именно его. Устало провожу рукой по лицу.
   Хочу, чтобы...
   Чего же? Чтобы ты ещё вернулся? Но ты, если мы оба будем живы и здоровы, вернёшься и так. Издать роман? Но роман о боге бабочек уже издали - и даже два других вдобавок; теперь их вяло, изредка покупают в онлайн-магазинах - но покупают. Жить в Питере? Я уже сюда переехала. И работаю я там, где хотела - вещаю о Present Simple и economic environment в колледже, разбираю завитушки писем девятнадцатого века в архивах. И в личной жизни у меня всё именно так, как я хотела - трагично-весёлый абсурдный сюр. Завоевать очередного бога бабочек или очередного Ноэля я не загадаю уже никогда, а завоёвывать кого-то из более мелких моих персонажей нет смысла: либо они и так завоёваны, либо это можно сделать в два счёта, поэтому мне скучно и не хочется.
   Что же загадать? Не терять никого из близких? Но их - по-настоящему близких - и так почти не осталось: мама да ты. Чего я хочу?
   Хочу ли вообще чего-то?..
   ...чтобы было интересно. Чтобы всё сложилось как можно интереснее.
   Крайне двусмысленное, даже опасное желание - но это всё, что мне удаётся сформулировать, глядя на отражение замочной скважины в небесах.
   - Загадали? - спрашивает старик, всё с той же странной пытливостью поглядывая на меня. Киваю. - Ну, хорошо. Скажу Вам одно... Хотите?
   - Что? - теряюсь я - и, увидев знакомые лукавые искорки в его глазах, разочарованно догадываюсь. - Предсказание?
   - Да. Вам нужно подтянуть английский.
   Он произносит это назидательно, подняв красный узловатый палец, - но я, не выдержав, громко и невежливо хихикаю.
   - Английский? Ох... Простите, но я...
   - Она преподаватель английского! - прелестно перекатывая картавое "р", вмешиваешься ты. Девочка-подросток и её мама наконец скрываются в глубине улицы. - И переводчик.
   - Ну и что? Подтягивать всегда есть куда, - невозмутимо отмечает старик - и вдруг добавляет: - Йо тэлл из кул. Йо тэлл из вэри бьютифул. Что я сказал?
   - Эм... Ну... Tell?
   - "Ваш рассказ хороший"? "Ваша история хорошая"? - набрасываешь ты. Старик раздражённо морщится, отмахивается и повторяет - сурово, почти осуждающе:
   - Ну? Вы ж говорите, переводчик? Йо тэлл из кул! Йо тэлл из вэри бьютифул. А?
   - Вы, наверное, имели в виду your tail? - беспомощно спрашиваю я, глядя на свои волосы - они лежат на плече, стянутые в золотисто-русый хвост не самого опрятного вида. Старик торжествующе кивает. Забавно; лучше бы он сказал hair. Tail звучит так, будто речь о хвосте животного.
   Например, кошки Василисы.
   - Понятно, "Ваш хвост классный, Ваш хвост очень красивый", - вымучивая очередную улыбку, подытоживаю я. - Благодарю. Извините, но можно мы уже...
   - Погодите, это я Вам предсказание дал. А ему пока нет! - (Старик переводит взгляд на тебя. Смотрит серьёзно, тяжело и пристально, несколько секунд - не моргая. Ты усмехаешься, в по-детски любопытном вопрошании вскидывая брови. Твоё живое узкое лицо с чуть асимметричными чувственными чертами почему-то впечатывается мне в память - над чёрным шаром с замочной скважиной). - С переездом в Питер у тебя всё сложится. Не переживай.
   Он произносит это по-прежнему серьёзно, убедительно, с расстановкой - и вдруг как-то покровительственно хлопает тебя по плечу; в сморщенных складках у старческих губ прячется лукавство.
   Ты отстраняешься от похлопывания, сразу меняясь в лице. На секунду мне кажется, что ты даже бледнеешь - герой античной трагедии, узнавший страшную тайну.
   - Я и не планировал, вообще-то, - бормочешь ты. Сухо, но с неловким нервным смешком - в него в конце срывается твой голос.
   - Да, он просто в гости приехал, - вклиниваюсь я, будто защищая тебя, не глядя тебе в лицо. Нам обоим до странности неловко. - На пару дней.
   Скомканно попрощавшись со стариком, мы поспешно возвращаемся на Невский. Я болтаю о чём-то незначительном, стараясь не замечать тяжёлую жаркую дрожь, в которую меня швырнула эта глупая, бестактно брошенная наугад фраза.
   "...С переездом в Питер у тебя всё сложится. Не переживай".
   Почему я это не загадала?.. Потому что это слишком смелое желание? Потому что оно почти наверняка подразумевало бы твоё расставание с Отто - а значит, было бы тебе во вред? Потому что мне нужно, чтобы ты был далеко - нужна подпитка страданиями и разлукой? Но разве вблизи их меньше, этих страданий?
   Или наоборот - вблизи слишком невыносимо? Как тогда, в вишнёвом дыму - будто подглядывая в замочную скважину?
   Подглядывая за небом.
   - Ты всегда так злишься, когда нас принимают за парочку, - не выдержав, насмешливо отмечаю я. Мы уже стоим в толпе у перехода напротив Екатерининского сквера. - Аж обидно. Неужели я такая страшная?
   - Эм, чушь какая. Дура ты, что ли? И вообще я не злюсь, - уязвлённо бурчишь ты, хмурясь. И, разумеется, лезешь за сигаретами. - Просто, блэт... Когда вот так наугад ляпают, у меня подгорает. Не кричать же ему на всю улицу, что я гей, да?
   - Ну, а почему сразу гей... Я сказала просто "мой друг".
   Мой лепет, однако, совсем не кажется убедительным. Пока ты закуриваешь, между нами повисает немое и очевидное: "просто друзей" крайне редко выдирают за собственный счёт из другого города - лишь бы увидеться на два дня.
   - Вон там памятник Екатерине, - нерешительно произношу я, кивнув вперёд. Гордая царица со скипетром попирает туфельками постамент, на котором по кругу расселись её фавориты - или просто деятели эпохи: Суворов, Чичагов, Державин, кто-то ещё; её платье и горностаевая мантия льются на них складками грозного матриархата. - Подойдём посмотрим?
   - О да! - оторвав сигарету от губ, в страстно-восторженном вожделении стонешь ты. Вздыхаю. Не хватало ещё начать ревновать к Екатерине Второй. - Катенька, моя прекрасная Катенька!.. Конечно, пойдём поближе.
  
   ***
   Ещё год спустя. Санкт-Петербург
  
   - ...И, понимаешь, самое жуткое - я не хочу подвергать тебя чему-то подобному, но не могу гарантировать, что это не повторится. Мне от самой себя мерзко, но не могу. Точнее, не хочу быть как тот твой жирный первый, который тебя... Ну, ты понимаешь. А получается, что я мало чем отличаюсь от него в такие моменты. Или от кого-то вроде него. И понимаю, насколько это противоречит всем моим высоким словам о высоких чувствах. Потому что ты тут, в конечном счёте, в тупике - ты даже грубо оттолкнуть меня не можешь, и...
   - Погоди, - спокойно перебиваешь ты, закурив. - А что произошло-то, собственно? Ты говоришь так, будто ночью ко мне приставала.
   На пару секунд из меня вышибает дыхание. (Хотя с чего бы? К твоей телепатической проницательности давно пора привыкнуть). Смотреть в сторону, строго в сторону - на теряющиеся во мраке липки, скамейки, маленькие ажурные фасады Фурштатской улицы. Мне всегда нравилось здесь, в окрестностях метро Чернышевская. Значительно тише, чем в сердцевине центра, меньше туристов и машин, чище, а архитектура такая же красивая, хоть и не столь монументальная. Дома жмутся к бульварам, как кружевные шкатулочки, таящиеся в их тени бары, ресторанчики, бутики, кофейни и барбершопы смутно напоминают о какой-то стабильно-представительной, ленивой роскоши годов семидесятых-восьмидесятых девятнадцатого века - о Париже или Баден-Бадене: шуршащие платья дам, ставки в казино, джентльмены с моноклями...
   Не смотреть на тебя.
   - Ну... Практически, - убито бормочу я.
   - Не припомню. - (Глубоко затягиваешься). - С моей точки зрения, незачем тут загоняться, Юля. Ничего такого ты не сделала. Вот если бы ты, пардон, начала лапать мой член - это да, это я понимаю, тут бы я тебя остановил...
   - Так разница только в степени, - подавляя нервный смешок, хрипло выдыхаю я. Плотнее запахиваю пальто. Холодает. - Суть-то одна.
   До чего всё-таки спокойный, отстранённый у тебя голос; да и у меня тоже. Раньше мы не могли так невозмутимо, почти вальяжно обсуждать такие вещи. Без смущённого хихиканья и неуклюже-циничных шуток, без недосказанностей. Так... по-взрослому.
   Даже не знаю, радует ли это меня.
   - Нет, не одна, - твёрдо возражаешь ты. Дым вихрится вокруг твоего смуглого профиля и капюшона куртки. - В том, что там было, я не вижу подтекста домогательств. Или - господи прости - насилия. В чём насилие? В том, что ночью ты целовала моё плечо?
   - Я... Что?! Н-нет, я же не...
   - Ты целовала моё плечо.
   - Нет.
   - Да.
   - Нет!..
   - Да.
   Чёрт бы побрал это всё. Чёрт, чёрт, чёрт.
   Ещё плотнее запахиваю пальто. В потемневшем небе беснуется осенний питерский ветер - задевает провода, жёлтую листву липок, волосы прохожих, гулко запрыгивает в большие вазы, прячущиеся в нишах на фасаде узенького приземистого здания, мимо которого мы проходим. Здание очаровательно, как белая ручная горлица - высокие полукруглые окна, кокетливый выступ - чуть левее центра, это создаёт игривую асимметрию, - хрупко-тонкие, словно девичьи пальцы, гладкие колонны. Когда я впервые забрела на Фурштатскую, именно эта горлица меня покорила; но чары продлились недолго. Примерно до момента, когда я прочла на онлайн-карте: "Дворец бракосочетания N 2".
   Надо было надеть другой шарф - теплее. Впервые понимаю, что колотит меня, пожалуй, не только от холода.
   - Я... Не знаю, возмож... Я этого не помню.
   - Да?
   Затягиваешься снова. В твоём тихом мягком голосе по-прежнему нет ни насмешки, ни обличения, ни злости, ни растерянности. Ничего, кроме всё того же усталого спокойствия.
   Отступить на звено назад. Да, лучше так.
   - Так или иначе, я не хочу ставить тебя в такое положение. Опять и опять ставить. Не могу назвать это виной, и не хочу просить прощения, потому что объективно-то вроде правда не за что, но...
   - Я к этому намного проще отношусь. - (Выбрасываешь окурок, тускло тлеющий в ночи). - Ну, тип... А что я могу с этим сделать? Ничего.
   Вздрагиваю. Даниэль.
   По-модельному красивое лицо с крупными точёными чертами, нежный контур чёрных бровей вразлёт - в левой блестят гвоздики пирсинга, - пёстрые кошачьи глаза - зелёные, с отливом голубого, с желтовато-карим пятнышком возле правого зрачка; он всегда по-детски гордился своей гетерохромией.
   Даниэль - и почти год моего личного ада. Очередного. Когда кажется, что хуже уже нельзя - но падение не кончается.
   "...А что я могу с этим сделать? Мне похуй. Хочешь ебать меня - на, еби. Главное, плати, солнышко! Сама знаешь, я человек прямой - так вот, прямо говорю: без денег я б скорее вскрылся, чем остался с тобой. Ты опасный для меня человек, не мой человек. А за деньги - да похуй, на! Я наёмник: мне платят - я работаю. Может, хоть на комп игровой наконец накоплю. Или на учёбу".
   "...Ты насильник, ты ёбнутая на всю голову, ты хоть это понимаешь?! Ты человек, не понимающий слова "нет"! Не трогай людей, не трогай меня! Ты, блядь, опасна для окружающих! Выпились из моей жизни, пожалуйста, и чтоб я имени больше твоего не слышал!.. Ну что ты так смотришь? У тебя странные глаза, ты в курсе? Может, с тобой не всё в порядке? Может, у тебя шиза? Хочешь поговорить об этом, а? А?!"
   "...Почему я ходил к тебе каждый вечер? Да потому что ты кормила меня бесплатно, солнышко! Уж от еды я никогда не отказываюсь! Подарочки твои, опять же - то мне оплатишь, это оплатишь, ну, почему бы и нет, приятно... Попиздеть с тобой прикольно было, слушаешь ты хорошо. Ну, а потом... Просто понял всю глубину пиздеца, который у тебя в голове творится. И подумал: нахуй оно мне надо?! Лучше найду себе человека попроще - не такого творческого и дохуя возвышенного, без всей этой ебанутой дряни! Чтоб мне было комфортно с человеком. И главное - чтобы во мне не копались, не задавали лишних вопросов. Не пытались отвести к ебучему платному врачу. Ненавижу, когда во мне копаются!"
   Даниэль. Слёзы и сопли, блестящие липкой плёнкой на прекрасном лице; ломаные судороги психоза; стоны и скрежет зубов по ночам. Даниэль - и чёрные волны моего бессилия, моей иссушающей жажды, стучащей в висках монотонными колёсами поезда: любой ценой, любой ценой. Даниэль, прямо передо мной целующийся с какой-то шестнадцатилетней размалёванной девочкой в пульсирующем свете неона. Даниэль, обобравший меня до нитки; Даниэль, обманом и шантажом выставивший меня на улицу из квартиры, где я должна была прожить ещё несколько месяцев, - а потом сыгравший в милосердие, чтобы, растратив все деньги, опять воспользоваться ситуацией и поселиться у меня. Даниэль - и доброе, лобастое, как у щенка, лицо того семнадцатилетнего мальчика, которого я спокойно и расчётливо затащила в секс втроём, - лишь бы вернуть его, лишь бы он снова ушёл от той, кого выбрал.
   (В вечер, когда я рассказала тебе об эксперименте с Даниэлем и тем мальчиком, ты почему-то впервые произнёс вслух, что любишь меня. Забавно. Должно быть, Соня Мармеладова тоже поняла, что любит Раскольникова, именно после того, как услышала об убийстве).
   Даниэль. Пустота в переливчатых кошачьих глазах, обезличенное шуршание шестерёнок, искрящие проводки. "...Я хочу стать машиной. Хочу ничего не чувствовать". Когда он прижимал меня к стене или к полу, я старалась не смотреть ему в лицо - вопреки виртуозной заученности движений, оно было совершенно мёртвое.
   - "Что я могу сделать..." Егор, но ведь это ужасно. Ты не должен такое чувствовать. Только не со мной, не из-за меня.
   - Ужасно - потому что ты соотносишь со своим Лёнечкой, да? - легко подхватываешь ты, ещё раз с жутковатой непринуждённостью читая мои мысли.
   В двадцать лет Даниэль сменил имя - полноценно и официально. Ведь куда лучше быть вычурно-броским Даниэлем в чёрной шляпе, начавшим с чистого листа, чем заурядным Лёней с Дальнего Востока. Потерянным мальчиком Лёней, чьё красивое тело покрыто шрамами вперемешку с тату; мальчиком со сбритым ирокезом и в кожаной куртке с панковскими нашивками; мальчиком, который едва закончил девять классов, переспал с парой сотен женщин, не запоминая их имён и лиц, - и не умеет ничего, кроме как ползать от одной к другой, от психоза к психозу мучительно изображая мужчину.
   Узнав это, ты стал называть его исключительно Лёней или Лёнечкой, томно-ласковым вихлянием голоса ещё сильнее подчёркивая своё ледяное пренебрежение.
   - Не то чтобы, но...
   - Я не Лёнечка, - решительно прерываешь ты, когда мы сворачиваем на Литейный. Прерываешь с протяжным высоким вздохом; мне нравится, когда ты вздыхаешь с такой гамлетовской мировой скорбью. В последние годы я слышу твой нежно журчащий болтливый лепет в основном по телефону - и с непривычки все нотки твоего голоса, вздохи, смешки и восклицания вызывают у меня особенно сильное потрясение, загоняют в угол, как гончие лису. - Извини, конечно, за напоминание, но он просто дешёвая шлюха. И трус.
   Да. А ещё его я, в отличие от тебя, в буквальном смысле насиловала. За деньги. "Бывает и хуже" - слабое утешение.
   - Я не соотношу. Просто...
   - Просто именно он убедил тебя в том, что ты - как он там говорил? Ах да, насильник! - не скрывая едкого сарказма, усмехаешься ты. Вздыхаю, зеркально повторяя твой вздох. Мерцающая река из фар машин, несущихся нам навстречу, размыто отражается в мокрой мостовой. - Сама же знаешь, какой это лютый бред. Это не ты насильник, это он - альфонс и проститутка. Которая ради денег тобой манипулировала и понижала твою самооценку. Ещё и проститутка, которую ты до сих пор зачем-то держишь, как ручного таракана, у себя в доме... Хотя это, наверное, твоя творческая необходимость - созерцать таких тараканов. Писать с натуры клопов, жуков-навозников и всё такое. Я не осуждаю, не подумай - в насекомых правда есть что-то интересное!
   "Братья Карамазовы". Зуд "сладострастного насекомого", отчаянно терзающий Фёдора Павловича и Митю; зуд, которым они упивались, несмотря на отвращение. И Смердяков тоже, и даже Иван - все в той семье, кроме Алёши (хотя?..). Эта мысль на секунду до нелепости сильно цепляет меня - но тут же растворяется в сиянии фар и фонарей.
   В истории с Даниэлем моё собственное "сладострастное насекомое" разъелось особенно сильно - и разорвалось на куски. С тобой я никогда, ни за что не дам ему воли.
   Ведь так?..
   - Егор, он тут ни при чём, - твёрдо возражаю я. Ты очень редко сам заговариваешь о "Лёнечке" - но, когда заговариваешь, твои ядовитые монологи трудно остановить. - Просто именно ситуация с ним доказала окончательно, что есть во мне и такая грань. Не самая приятная. Что мне... Бывает трудно держать себя в руках. Что я слишком жадная и готова до смерти грызться за то, чего хочу. И ненавижу проигрывать. А я... Хочу держать себя в руках. По крайней мере, с тобой. В смысле, не хочу каждый раз доставлять тебе эти... странные ощущения. Ведь это тебя каждый раз в какой-то мере травмирует, и...
   - Травмирует?! - вскинув брови, язвительно восклицаешь ты - и фыркаешь от смеха. - Действительно, как ужасно. Вот это да - меня могут хотеть! Кто бы мог подумать! Я же маленький, я же не понимаю, как такое возможно!
   Опускаю глаза, пряча улыбку. Даже так, серьёзно? Не намёками исподтишка и уловками, а смелым выпадом рапиры?.. Сейчас, в мерцающем полумраке, твоё лицо кажется мне особенно красивым - нежной, неправильно-чувственной красотой юношей Караваджо, узких, как стилет. Почти красивее лица Даниэля. Или нет - красивее. Красота Даниэля холодная, мёртвая; он никогда не был таким храбрым. Как вообще можно быть таким? Мельком смотрю, как ты рывком поправляешь свой исстрадавшийся рюкзак - и меня наполняет странный щекочущий трепет.
   - Дело не в этом. - (У меня чуть не вырывается "Конечно, понимаю", - но ведь это всё равно что подтвердить: "Да, я хочу тебя". Поступиться, выражаясь словами Оскара Уайльда, любовью, что назвать себя не смеет. Уайльд говорил о гомосексуализме - но в современном мире перевёртышей такой любовью становится, как ни парадоксально, как раз моё чувство к тебе, а не твоё к Отто. Поёжившись, прогоняю дурацкие мысли. Пауза затягивается, и ты всё внимательнее смотришь на мои пальцы - изодранно-окровавленные: глупая привычка срывать заусенцы, когда нервничаю. Лучше, конечно, чем расцарапывать себе лицо и руки; со времён одного пьяного разговора с Даниэлем такого не случалось - почти полгода прошло. Прячу руки в карманы). - Просто я понимаю, что тебе в такие моменты всё равно не по себе, и...
   - По-моему, это тебе не по себе, а не мне, - рассудительно отмечаешь ты. - Я понимаю. После истории с Лёнечкой ты наверняка часто думаешь о том, что произошло тогда.
   - Когда? - с ужасом начиная догадываться, уточняю я. Башенки и кружевная резьба дома на углу улицы Пестеля, похожего на русский терем; опушка, забавно покачивающаяся на твоём капюшоне. На этот раз ты взял в дорогу что-то поприличнее, чем белая куртка с грязными разводами.
   Не может быть, не может быть, чтобы ты и это понял...
   - В твоей квартире, после "Синего ежа", - с чуть снисходительной улыбкой произносишь ты. - Лет пять назад.
   ...или может.
   "...Всё хорошо, но, понимаешь, меня гнетёт, что есть вещи, которые мы с Егором никогда не обсудим. Просто потому, что оба боимся это ворошить. И потому, что для него это не так важно. Очень... личные вещи".
   Я только вчера, за пару часов до твоего приезда, говорила это Эле, тоже приехавшей ко мне в гости - только на пару недель. В последнее время мысли о прошлом правда грызут меня сильнее обычного - будто я наконец-то доросла до того, чтобы полноценно принять их в себя, перестать прятаться за сказочными эльсинорскими лесами. А возможно, ты прав - возможно, это связано с тем, что чары Даниэля окончательно развеялись, вызвав новый взмах маятника...
   - Это как маятник. Я понимаю.
   Вот теперь не вздрагиваю. Уже и правда стыдно вздрагивать: сколько можно привыкать?
   - Может быть. Но мне хотелось бы сказать... В общем, знаешь, я никогда не говорила, но это было... В каком-то смысле идеально для меня. - (К горлу подкатывает колючий ком, вдохнуть не получается; отворачиваюсь, мысленно матерясь). - С-сука, до сих пор не могу об этом... Нет, не в каком-то. Во всех смыслах.
   Что я несу?
   Обнимаю себя за локти, лавирую в толпе, вслед за тобой ускоряя шаг - и волну кошачьих пёстрых глаз, бесчисленных татуировок и пирсинга в аккуратной чёрной брови сбивает, комкая и ломая, другая волна - спрятанная гораздо глубже, гораздо более яростная. Её ярость тише, она не криклива - глубокий подземный рокот, невытравимый, как болезнь. Худые смуглые руки, горячая лёгкость поверх голой кожи, кровь на подушке от уха, прокушенного насквозь, вездесущий изломанный вкус горького дыма, стонущий шёпот со злой высокой хрипотцой, с горько-весёлым смехом то ли шута, то ли демона: "Всё-таки соблазнила, да? Зараза!.." Укусы, а не ласки; задыхаться, драть ногтями, хватать до хруста и треска ускользающее пламя - вместо объятий; вместо лживых клятв про вечность - по-детски серьёзное "Прости, но это больше не повторится".
   Сколько мужчин у меня было после той ночи, так и не обретшей своего завершения, мучительно-невозможной, как лихорадочный сюрный бред? Девятнадцать? Двадцать? Неважно.
   Важно то, что она была. Сюжет, достигший неуклюжего апогея, грехопадение в тесной квартирке на пятнадцатом этаже, клеймо страданий на нас обоих. То, как ты убежал на рассвете, докурив пачку до конца - бледный и решительный, - а через день, уже не блефуя передо мной, пошёл на свидание с парнем. То, как на экзамене по компаративистике я заматывала шею платком, чтобы спрятать багрово-лиловые лепестки синяков - жестоких, как после драки, с маленькими кровоподтёками от твоих клыков. То, как щипала и жгла прокушенная насквозь мочка уха; то, как я носила эти раны - рыдая от счастья, упиваясь каждым мигом боли и поражения, с отчаянной гордостью. То, как бормотала что-то невнятное своему доброму славному Чезаре, оставшемуся под солнцем Неаполя: "Dobbiamo parlare, scusa... Кажется, я больше не могу".
   Больше не могу - прямо как сейчас. Больше не могу врать об этом себе, тебе, всем вокруг, пренебрежительно шутить о том, как плохо ты целовался, подтверждать твоё нервное хихиканье о "худшей попытке секса в моей жизни", самоутверждаться, разыгрывая блудливую питерскую Магдалину. Может, уже и не разыгрывая - может, маска вросла слишком глубоко; но тем не менее. Я больше не могу.
   - ...и просто именно там, тогда, в тебе, для меня всё скрестилось. И... Наверное, по-прежнему скрещено. И страсть, и восхищение, и творческая вовлечённость, и интеллектуальный интерес, и очень много... Трепета? Не знаю. Хрен знает, чего ещё - всё сразу. Плюс твоя идеальная недоступность - как идеальная почва для страданий, а значит, и творчества. Об этом мы уже сто раз говорили. Хотя понятия не имею, что было бы, если бы не она. Может, и к лучшему, что она есть. - (Иначе, боюсь, я бы тебя уничтожила). - Хотя - ты и так знаешь, как я к тебе отношусь, и понятно, что я не скажу ничего нового. И что тебе не нужна эта информация - ты вряд ли даже толком помнишь, что происходило. Да. Ну и пусть. Я просто всё чаще вижу в этом... Отправную точку. Или вершину. Ты потом зачем-то винил себя, говорил, что "сломал мне жизнь", но...
   - Чем больше тебя слушаю, тем больше убеждаюсь, что так и есть, - глухо роняешь ты. Оглядываюсь, будто очнувшись; где мы вообще? На Некрасова? На Жуковского?.. Не суть.
   - Нет. Глупости. Ты просто... Пересоздал её по-новому. Перезапустил проект.
   - Значит, это моя творческая неудача.
   Вздрагиваю.
   - Прости. Юль, слышишь? Прости. - (Останавливаешься, заглядывая мне в лицо, мягким рывком тянешься ко мне - будто чтобы приобнять. Машинально отстраняюсь). - Тупая шутка. Очень тупая шутка. Шутка не удалась.
   - Да нет. Всё нормально. Может, ты и прав, но... Как есть.
   - Нет. На самом деле я так не думаю. И ты это знаешь. - (Как всегда в такие напряжённые моменты, шелковистая мягкость в твоём тоне смешивается с ворчливой, почти раздражённой решимостью. Выругавшись сквозь зубы, достаёшь очередную сигарету, долго шаришь по карманам в поисках зажигалки. Смех и пьяная болтовня компании у дверей ближайшего бара почти заглушает наши слова). - Просто... Ты права, я не всё помню. Что-то помню, что-то нет. И для меня... Важно другое. Другое важно в нашем общении, в творческом диалоге. Для меня переломных ситуаций было гораздо больше, но они были другие.
   - Да, конечно. Я знаю.
   Потому что в этом плане - за пределами бестелесной, почти умозрительной духовной сущности, красивого воплощения одиночества и страданий, ещё одной музы, далёкого голоса для обмена Гамлетами и Калеками - я не нужна тебе. Никогда не была и не буду нужна. Там, где начинается иное, твоё зрение заканчивается. Так ангелы с лучезарными крыльями не видят тёмную океанскую глубину.
   Это повисает между нами тяжёлым несказанным уточнением, пока ты шумно выдыхаешь дым.
   Хорошо, что я всё-таки уехала из Чащинска, - вдруг приходит мне на ум; чуть похожий на Даниэля высокий парень у входа в бар глотает ром прямо из бутылки - на ней череп и скрещенные кости. Хорошо, что и ты всё-таки уехал из Чащинска - в другом направлении. Если бы мы продолжали жить в одном городе, мой неутолимый голод и моя гордыня доставляли бы тебе немало неудобств. Я всё больше убеждаюсь в том, что приняла тогда правильное решение. Даже - в кои-то веки - благородное.
   Петербург - моя личная пыточная, а выбор в пользу пыточной всегда благороден. Творческая необходимость.
   - Я понимаю. - (Прочищаешь горло, отрывая сигарету от губ. Дымный шлейф тянется за твоими пальцами, прочерчивая серебристую дугу в темноте). - Ты оказалась, по сути, замкнута в той ситуации. Как...
   - В лабиринте. В беге по кругу.
   - Мм, отчасти. Скорее внутри головоломки, у которой нет решения.
   Головоломка. Ребус. Задача.
  
   "...С древнего борделя
   До питерского тесного отеля
   Одно и то же. Что я говорю,
   Ты делать никогда уже не станешь.
   Все люди таковы - но ты решаешь
   Задачу, неподвластную уму.
   И в золотом сиянии проспектов,
   И в духоте ночной - темно в том гроте, -
   Я вижу, Мариам, твою игру.
   Века идут - она не изменилась.
   Не пала ты - паденье завершилось
   Ещё тогда..."
  
   - Юль?..
   - Да. - (Провожу рукой по лицу, снимая липкую дымную паутину). - Просто вспомнила один набросок... Кусочек черновой. Снова про Христа и Магдалину. Докрутилось. Неважно.
   - Ага, - цепко глядя на меня, произносишь ты - и выбрасываешь окурок. - В общем, ты снова и снова живёшь в проекции и поисках той ситуации, той боли. И тебя кидает от более, так сказать, очевидной боли, боли с поражением - вроде бога бабочек или Лёнечки - в...
   - В чувство к тебе.
   - Да. - (Киваешь, сосредоточенно хмуря лоб - явно радуясь тому, что я избавила тебя от необходимости договаривать эту неуютную фразу). - Я давно понимаю, что я у тебя сквозной персонаж. Цемент между кирпичами. Ведь второстепенный персонаж, по сути, часто влиятельнее главных. - (Усмехаешься краешком губ; меня глупо продирает насквозь тёмно-вишнёвая красота этой усмешки). - Шут влиятельнее королей. Короли меняются, а он нет. Кек.
   - Но Гамлет держит череп Йорика. Не наоборот, - задумавшись, возражаю я. - Да и какой ты шут, какой второстепенный персонаж, господи помилуй? Я...
   - Я же говорю, второстепенный - не значит неважный. Я скрепляю воедино твой сюжет. - (Мимо нас с ветерком проносится тощий подросток на электросамокате; дымчатая кошка, прошмыгнув под столиками на террасе у бара, исчезает в зловонной арке двора. Музыка твоих слов в нежно-шёлковой огранке голоса по-старому дурманит меня; делаю вид, что поглощена изучением мостовой под ногами). - Вот читал главы про Горацио в твоей книжке про Питер - и хоть меня там как персонажа буквально нет, но кажется, что всё равно, знаешь... Как будто бы во всём...
   Последнее слово - "разлито"? "разбросано"? - пропадает в чуть смущённом бормотании с примесью смешка. Улыбаюсь. Я уже давно не понимаю, кто же из нас Гамлет, а кто Горацио. То ли ты верный спутник моих страданий, то ли я - хроникёр и почитатель жертвенного полубожества.
   - Только вот не знаю, надолго ли этого хватит... Этой моей "идеальности", - уже не скрывая вкрадчивой насмешки, добавляешь ты.
   - О чём речь? - озадачиваюсь я, надеясь, что поняла неправильно. Хмыкаешь.
   - Ну-у, ты не обижайся, Юль, но мне просто уже даже интересно, кто будет дальше. Я понимаю твой настрой и уважаю его - но ждём, просто ждём, когда из-за поворота послышится поступь новых козлиных копыт!..
   ...Позже, когда я еду обратно, проводив тебя в аэропорт, гигантские сияющие кружева Большеохтинского моста отражаются в воде - жёлто-голубой холодный свет будто продолжается под ней, волнисто преломляясь. Такси в плавно-меланхоличном темпе подъезжает всё ближе, громада моста видна с разных ракурсов. Томный кадр: главная героиня фильма возвращается домой - только задумчивого саундтрека не хватает. Глядя на сетчатые полукруглые дуги перил и чёрную бездну под ними, я прокручиваю в памяти твои слова.
   "...Действительно, как ужасно. Вот это да - меня могут хотеть! Кто бы мог подумать! Я же маленький, я же не понимаю, как такое возможно!"
   "...Ночью ты целовала моё плечо?"
   "...Ждём, когда из-за поворота послышится поступь новых козлиных копыт!.."
   Ты не веришь мне. Ты не веришь в меня. Я скучная и однообразная - даже в своём творческом мазохизме. Утомительно знакомая гавань, в которую ты время от времени возвращаешься, - не больше. Весь последний год ты одержим тем, что происходит там, далеко - на фронте; все последние годы - одержим Отто; всю жизнь до Отто - погружён в Матвея, в мать, в семью. А кто я? Зачем я? Страдающая обуза? Прибившийся к тебе бездомный кот? Я никогда не буду важна для тебя настолько же, насколько ты для меня важен. Пора повзрослеть, и хватит себя обманывать. Это невозможно физически - именно потому, что физически невозможно. О каком бы вдохновении, о какой бы духовной близости ни шла речь. Сейчас, что бы я ни сделала, я не смогу зацепить тебя снова, не смогу вернуть хотя бы часть твоего прежнего внимания.
   Или нет?..
   В любом случае, я совершу то, что нужно. Время пришло.
   Значит, поступь новых козлиных копыт? Значит, мой сюжет кажется тебе предсказуемым?
   Вернувшись домой, я осторожно перелезаю через ноги спящей Эли и включаю ноутбук. Почему-то мне хочется сделать это именно с ноутбука, не с телефона.
   "Матвей Бронин сделал свой профиль закрытым. Вы можете добавить его в друзья".
   Не могу, дорогой ВКонтакте, разумеется, не могу. Но добавлю.
   Симпатичная у него жена, - мельком отмечаю я - и, свернув окно браузера, возвращаюсь к своим делам. Красная фата, чёрное платье, красно-чёрные митенки с кошачьими лапками. В каком стиле была их свадьба - в стиле БДСМ-оргии?..
   "Матвей Бронин принял Вашу заявку в друзья".
   Я уже стою в ванной; прополоскав рот от зубной пасты, беру с полочки под зеркалом телефон и начинаю набирать давно продуманный текст. Мне до странности спокойно - будто не происходит вообще ничего особенного. Будто я смотрю кино, наблюдая за неожиданным (или не очень-то) поворотом.
   "Привет. Я подруга Егора. Надеюсь, ты не воспримешь добавление в друзья как навязчивость. - (Вежливый смайлик). - Он мне показал твоё стихотворение. Хотела сделать комплимент - это очень мелодично. И, насколько я поняла, ты переехал в Питер? Я тут уже довольно сильно вросла, поэтому, если вдруг нужна будет экскурсия по центру или какому-нибудь музею - обращайся, буду рада составить компанию".
   Я не успеваю допечатать свою заготовку, когда приходит сообщение Матвея.
   "Привет. Насколько я знаю, ты подруга Егора? Его друзья ко мне обычно не добавляются. Ты с какой-то целью или так, поболтать? Статус прикольный, могу пару строк добить, если хочешь". Вежливый смайлик.
   Ну, вот и всё.
   Всё?..
  
   ***
   Лес
  
   В лес приходит зима. Белый пухово-хрустящий покров снега заметает мох на земле, оседает на ветках, будто опушка на рукавах, падает мне на плечи и волосы. Когда я выдыхаю, изо рта вырываются облачка пара, но холода почему-то нет - только белая затаившаяся тишина. Пригоршня снега бесшумно валится с тёмно-изумрудной еловой лапы в ближайший сугроб; кто качнул лапу - птица? белка? порыв ветра?.. Я не заметила, как и когда начался снегопад; кажется, просто свернула на новую тропу - и попала из лета в зиму, словно дети из сказки Льюиса в Нарнию.
   Снег размеренно похрустывает под ногами, подошвы ботинок вязко утопают в нём. Мне к нему не привыкать - скорее трудно отвыкнуть: когда растёшь в Сибири, сугробы - то, на что тебе приходится смотреть большую часть года. После переезда в Питер его малоснежные мокрые зимы меня скорее радовали - не приходилось пробираться через тугие белые завалы, проваливаясь, не приходилось дрожать от пробирающего до костей мороза, когда толком не получается даже вдохнуть.
   Впрочем, здесь - получается легко. И снег не такой, как в моих воспоминаниях о родном городке или о заснеженном дворе моей высотки в Чащинске: девственно-белый, лёгкий, как сахарная пудра, не утрамбованный колёсами машин. Дышать просто.
   Вдох. Выдох.
   Провожу кончиками пальцев по веткам ближайшего куста, и снег, посверкивая россыпью крошечных кристаллов в лучах слабого солнца, сыпется вниз. Моей ладони шершаво от веток, прохладно от снега. Тихо. Так тихо, что даже чуть не по себе.
   А куда подевался хоббит - и как давно?.. Мы поболтали совсем немного, он напоил меня чем-то горячим и вкусным в своём домишке - чем-то вроде подогретого вишнёвого вина. Я толком не помню, о чём мы говорили. Кажется, он жаловался на скуку и уединение лесной жизни - и ещё горестно намекал, что ведьма с болота не отвечает ему взаимностью.
   И сказал, что понятия не имеет, где найти оленью тропу. Хотя бы одну.
  
   "...Идя под солнцем, тлевшим сигаретой,
   Сдирая плесень сонной круговерти
   С опухших век, я так и не заметил,
   Как первый снег сменил второй и третий".
  
   У тебя было стихотворение "Третий снег". Уже после... Да, кажется, уже после меня и Матвея. Хотя я не уверена. Это вообще уже произошло - или ещё нет?.. В голове всё мешается - то ли от вишнёвого вина хоббита, то ли от белого безмолвия вокруг.
   Плесень сонной круговерти. В последние годы такие образы стали у тебя частыми - образы монотонного бытования в ритме "работа-дом", образы застывшего времени. Падения в себя и свою память, когда взгляд цепляется за детали, теряясь в них, мучительно нащупывая несуществующий смысл. Эдакий абсурд в мелочах. Например, то, с...
   Замираю, обогнув очередную заваленную снегом разлапистую ель. Да. С фиалками.
   Прямо на снегу, в чёрной прогалине, цветут густо-фиолетовые фиалки - крупные, с бархатистыми лепестками и плотными мясистыми листиками; яркий округлый коврик слегка подрагивает от ветра. Весьма сюрреалистично - учитывая, что вокруг прогалины лежит белый сугробный саван и вокруг больше нет ни травинки.
   Мне становится не по себе. Не сразу понимаю, почему.
   Цветы на снегу - больше всего это похоже на могилу.
  
   "...На подоконнике фиалки отцвели.
   В гостиной граммофончик завывает,
   Пластинку вкруг земной оси вращает,
   Шипит посудомойная машина,
   Стирая душу в повседневной тине,
   Мешая будние и выходные дни".
  
   Осторожно подхожу, присаживаюсь на корточки. Тени от елей вокруг погружают меня и фиалки в полумрак. Взгляд теряется в фиолетовом сумраке, в грустно-чувственных хрупких изгибах лепестков.
   Они похожи на синяки. Или на язвы, трупные пятна.
   Что за странные соотнесения?
  
   "...В снах отправлял морские корабли
   К границе мира.
   Вялый понедельник,
   Среда, а может, и конец недели,
   Конца не видно на краю земли".
  
   Может, и этот лес - на краю земли?
   Или Горелов - с вашей с Отто квартирой?..
   Ерошу пальцами фиалки - но спустя пару секунд отдёргиваю ладонь, подавляя крик. Серебристо мерцающая чешуя, юркое узкое тельце; змея с тихим вкрадчивым шорохом выползает из тьмы в сплетении коротких стеблей. Поднимает голову, пробует раздвоенным языком прохладный воздух над лепестками, настороженно тянется к моей руке. Совсем маленькая змейка; возможно, уж. Тебе было бы виднее - ты разбираешься в зоологии.
   Всегда ли фиалки таят змею?
   Поднимаюсь, отряхивая колени от снега. Быть или не быть, уж или не уж? Она всё равно не ужалит меня: в этом лесу никто и ничто не причинит мне вреда. Откуда-то я точно это знаю.
   Никто и ничто - пока я не найду оленью тропу.
  
  
   Глава третья
  

"Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?"

Осип Мандельштам. "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..."

  
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   Казанский собор возносится над нами в своём медово-золотистом великолепии. Мне особенно нравится смотреть на него в мягком вечернем свете - весной или летом, в пору поздних закатов, - когда раскинувшиеся в обе стороны крылья его колоннады обдаёт маслянистое жёлтое сияние. В такие вечера свет отражается от лучей солнца, отчеканенного под округлым зеленоватым куполом - в изображении солнца есть что-то масонское, - и кажется, что меж массивных колонн, ступенек, переходов и портиков действительно заключено в плен само светило. Через дорогу высится Дом Зингера - тоже с куполом, только прозрачным, под когтями строптиво вздымающего крылья орла.
   Запрокинув голову, ты смотришь то на одно, то на другое здание - и будто бы чувствуешь лёгкую досаду от того, что ни одно из них не получается полностью охватить взглядом.
   - Вот это охеренно, конечно, да! Очень величественно, - бормочешь, изучая плавный изгиб колоннады под пасмурным небом; лезешь в карман за телефоном - но потом, тихо выругавшись, убираешь руку назад. Видимо, вспоминаешь, как плоха камера на твоём дешёвеньком телефоне.
   - Давай я тебя сфотографирую? - снова предлагаю я - хотя знаю, что ты снова откажешь. Отмахиваешься, не отрывая взгляда от сводов над головой.
   - Та не... М-да, конечно, я немножко тебя понимаю. Так... Много всего, блэт! По-моему, у меня после двух дней тут будет год культурного похмелья.
   Твой голос рвётся вверх в чуть смущённом удивлении; улыбаюсь. Конечно, я понимаю, что все эти комплименты Питеру - в том числе для того, чтобы потешить моё помешательство на нём. Добби молодец и подготовил шоу, хозяин оценил старания Добби. Если бы ты приехал не ко мне, а один, просто так, ты бы, возможно, первым делом отправился куда-нибудь к Лахта-центру - в урбанистические современные районы; или - в злачные места вроде баров на Думской, трущоб в закоулках Обводного канала. Такие места помогают тебе надышаться городом лучше, чем грандиозные центральные проспекты, музеи, соборы и дворцы. Но ты прилежно следуешь моему сценарию - просто потому, что хозяину не плевать на самочувствие Добби. Обидеть меня - один из твоих давних страхов, что бы ты ни говорил.
   Добби - фобий. Не замечаю, как машинально начинаю рифмовать в мыслях, - и поспешно останавливаю себя. Этим меня тоже заразил ты.
   - Вот эту колоннаду ты на моих фотках всегда обзывал аркой, - кивнув на строгие линии колонн, отмечаю я. Дождь взял паузу, но мелкая морось ещё висит в воздухе; скамейки в маленьком сквере у собора блестят от влаги, тугие капли падают с чёрных веток облетевших кустов - кажется, это сирень. - Я тебе раз напишу "это не арка, а собор", два напишу, а ты всё равно - "арка охеренная"...
   - О, и Михаил Илларионович здесь! - весело восклицаешь ты, не слушая меня, - и спешишь к памятнику Кутузову. Тот стоит, задумчиво поглядывая на праздную толпу гуляющих по Невскому туристов, воинственно вздымая фельдмаршальский жезл. При ходьбе ты чуть шаркаешь, и от шума твоих шагов по смеси песка и мелкого гравия испуганно разлетается в стороны стайка голубей. - Катенька мне, конечно, ближе, с моей Катенькой никто не сравнится, но и Вы тоже весьма интересный человек!
   - Он там похоронен, - произношу я, любуясь линиями твоих плеч и спины под покровом чумазой куртки, тем, как ты с детской поглощённостью вскидываешь голову, покачиваешься с носка на пятку и суетишься. - Внутри собора.
  
   "...И грустно глядит на толпу из давних веков полководец,
   Закованный в бронзу; за ним колоннада и храм.
   Он там похоронен, над чёрной водою канала.
   Вода здесь повсюду - мерцает, шуршит, как змея,
   И бьётся, и шепчет граниту русалочьи тайны -
   Как будто под звуки с балов и из баров узнала, зачем это всё.
   Как будто бы всё, о чём ты молчишь, она знала..."
  
   Что-то медлительное, монотонно-напевное, итоговое; вздрагиваю. Если я и напишу нечто подобное, то только после твоего отъезда - и, наверное, не сразу. Но твоё сравнение Фонтанки с чёрной змеёй не отпускает меня, прихотливо смешивается с давним сравнением меня с русалкой. И - с образом водяной могилы.
   - Ого! Зайдём посмотрим? - всё с тем же взбудораженным энтузиазмом предлагаешь ты.
   - Можно, но...
   - Молодые люди, фото с птичкой на фоне собора? Вы только посмотрите, какие птички!
   Мы хором оборачиваемся. Рядом стоит, заискивающе улыбаясь, низенький губастый завлекатель с декоративными голубями - белые, рыжевато-коричневые, чёрные птицы с роскошными пушистыми хвостами покрывают его, как бездомную женщину из фильма "Один дома" покрывали обычные, уличные голуби, - слегка устрашающе. Голуби тихо урчат, шуршат крыльями, перебирают по рукавам его кожаной куртки розовыми когтистыми лапками. Поодаль с такими же очаровательными, похожими на ажурные пирожные пернатыми созданиями уже фотографируется влюблённая парочка.
   И нас, похоже, снова приняли за парочку. Фото с голубями - самое стереотипное приторно-романтичное фото. Вздыхаю, мельком взглянув на твоё растерянное недовольное лицо; ты что-то бормочешь сквозь зубы, но завлекатель явно не вникает в твои возражения. Вежливо улыбаюсь.
   - Нет, спасибо, не нужно.
   Осторожно коснувшись твоего локтя, увлекаю тебя в сторону. Завлекатель не отстаёт. Что ж, когда-то - приехав в командировку для работы в архивах два года назад - я всё-таки сдалась красоте этих голубей и сфотографировалась с одним из них - убийственно милым, чёрно-белым. Именно здесь, на фоне Казанского. Голубь был тяжёлым и тёплым, приятно вдавливал мне в кожу острые коготки и позировал со спокойствием бывалого старожилы. В атмосфере туристического сумасбродства, захватившей меня тогда, за такой опыт было не жалко трёхсот рублей.
   Вот только сейчас фото с "птичкой", наверное, стоит дороже.
   - Да подождите, молодой человек, девушка! Вы просто подержите - гляньте, какие милые. Возьмите, возьмите!
   Ты снова что-то протестующе бормочешь - но завлекатель, не слушая, внаглую сажает белую птицу мира тебе на руку. Кажется, операция "Спасение" провалилась. Когда нужно кому-то отказать или ответить на чьё-то хамство - особенно незнакомому человеку, - ты часто становишься мягким до беспомощности. Учась с тобой, я не раз видела, как под напором хабалистых дам с нашей кафедры твоя задиристая уверенная харизма вдруг куда-то испарялась - ты краснел, бледнел, со сдавленными смешками лепетал что-то, словно смущённая девочка из аниме. Видимо, голубиная атака ввергла тебя в такой же ступор.
   Стараясь не засмеяться, ускоряю шаг и ещё твёрже сообщаю, что фото нам не нужно - и вообще пусть он заберёт птицу. Завлекатель улыбается ещё невиннее. Голубь таращится на тебя чёрными глазками-бусинками, распушает кружевной хвост, пока ты машинально сгибаешь руку, чтобы не уронить его.
   - Да возьмите, возьмите! Раз взяли, давайте уже и фоточку сделаем - смотрите, какой вид чудесный! Всего шестьсот рублей, ну?!
   - Подержать за шестьсот рублей?! - наконец оклемавшись от ступора, нервно усмехаешься ты - и водружаешь голубя на жёрдочку, мимо которой мы как раз проходим. Птица мира, кажется, ничем не расстроена. - Нет, спасибо!
   Завлекатель ещё долго кричит что-то нам вслед, повторяет "Раз взяли - значит, надо и фото!", пока мы почти бегом ретируемся с Казанской площади. Я смеюсь, уже не пытаясь сдержаться.
   - Ох... Прости, но это великолепно! На тебя напали голубями.
   - Да я, да я... Да я вообще в шоке, блин! - шутливо утрируя своё возмущение, восклицаешь ты. Беспокойно оборачиваешься - но погоню за нами, естественно, не послали. - Он, блэт, чуть шестьсот рублей с меня не содрал за то, что я подержал птичку! Шестьсот, понимаещь?!
   - Понимаю. Но здесь бывает и хуже.
   - Хуже?! Да чего он прикопался, мы же сразу сказали: нет! - (Гневно всплёскиваешь руками. Забавно: ты очень легко проникаешь в чужие границы, обладаешь удивительным талантом - мягко заставить открыться и довериться, утешить, незаметно убедить в своей правоте, - но не терпишь, когда кто-то, пусть и обычный уличный приставала, влезает в твои. А этот - за сегодня уже второй. Они будто чуют в тебе что-то уязвимое). - Сколько ещё раз ему надо было повторить?! Может, он ещё и сфоткал бы меня без разрешения?!
   - Ну ладно тебе, всё, не ворчи. Бывает. Уже скоро до Дворцовой дойдём.
   - Ебучие голуби... - цедишь ты, на ходу доставая сигареты и закуривая. Не выдержав, хихикаю. - Всегда их не любил. Жутко тупые птицы! Я тебе рассказывал, как они обосрали меня целой стаей?
   - Рассказывал. Ужасная история.
   Точнее, просто одна из тех нелепых историй - то смешных, то страшных, - в которые ты то и дело вляпываешься, - добавляю я про себя. Вре?заться в дерево на велосипеде так, чтобы получить сотрясение мозга; подавиться косточкой так, чтобы загреметь в травмпункт. Вещи, которые для меня за гранью фантастики, для тебя ничего не стоят.
   - А ещё недавно в Горелове видел, как останки голубя, которого разодрала кошка, расклёвывали всей стаей его собратья, - затянувшись, мрачно добавляешь ты. - Кто глаз клевал, кто кишки, кто мозги... Воодушевляющее зрелище.
   Вздрагиваю.
   - Не лучше людей. А ещё птицы мира.
   - Агась.
   - Хорошо, что тот твой стих был про синиц, а не про голубей.
   - Ну. Синицы - светлый образ, - лавируя в толпе, роняешь ты. - Я ж это на Пасху написал. Светлое такое что-то.
  
   "Давай поговорим, в нас что-то есть;
   Потерянные люди как синицы:
   При свете дня на улице не счесть,
   Но по ночам сидят в своих темницах.
   Давай поговорим про высоту,
   Сбежав от дел, укроемся в деревьях,
   Забудем городскую клевету,
   Тюрьму из кирпичей и суеверий..."
  
   Простой и душевный текст, сильно выбивающийся из твоих, отдающий чем-то хрестоматийно-добрым, чем-то из каноничной классической словесности. Прочитав его впервые, я могла бы с робкой надеждой предположить, что это касается меня - наших рвущих душу пьяных разговоров на моём балконе, на пятнадцатом этаже моей чащинской высотки, при свете звёзд.
   Но нет. Я русалочья ночь, а не синичкин пасхальный день. А тот стих, конечно же, был к Отто.
  
   ***
  
   Пять лет назад. Чащинск
  
   Вера уехала домой на ноябрьские праздники, и я осталась в медитативном одиночестве на целых четыре дня. Внешняя причина очевидна: я вообще никогда не езжу домой, кроме летних каникул и Нового года, - там мне душно. Вечный бардак в большой запущенной квартире, мама, измотанная работой и недосыпом до громадных синяков под глазами и нездоровой худобы, молчаливый, иногда пьяный дедушка у телевизора с российскими сериалами и новостями; но главное - бабушка. Бабушка, цепляющаяся и скандалящая из-за всего - из-за того, что я слишком мало с ней разговариваю, из-за того, что разговариваю, но не так, как ей хочется, из-за того, что физически не могу доесть гору напечённых ею блинов и пирожков, из-за того, что я учусь на филолога, из-за того, что похудела, "А когда же уже замуж?", "А почему у тебя нет парня? Наверное, потому что ты теперь как скелет", "А с Димкой-то ещё общаетесь?", "А с кем переписываешься, а о чём?", "Сколько можно на телефоне висеть?", "А что ты там смотришь? Опять ерунду свою, понятно", "Сколько можно ходить в обносках, когда купишь себе что-то новое? Одеваешься в чёрное, как монашка, - посмотрела бы хоть, как люди ходят!", "Мала ты ещё со мной спорить!", "Внуки всё время проводят с бабушками - а ты всё дичишься, вся в отца-дурачка", "Кому нужны твои книги, с людьми не об этом надо разговаривать!", "Мать твоя вчера до десяти вечера где-то шаталась, как Аникина корова - шата-ается да шатается, нет бы к матери поторопиться!", "Я тебя вот такую крошечку, кровиночку, на руках укачивала, со школы тебя ждала, а теперь никакой любви, никакого уважения!" Тяжёлый воздух давит на меня затхлым запахом безысходности, каждый день начинается напряжением и заканчивается криками. О нет, домой я не хочу. Не хочу, как минимум, признавать, что родная бабушка неприятна мне как человек; а чем больше я нахожусь с ней рядом, тем отчётливее понимаю, что это так, что дело не в запоздалом подростковом инфантилизме, что я не такая, как мама, и не могу молча терпеть всё подряд - и никогда себе этого не прощу.
   К тому же мне надо экономить деньги - на потенциальную покупку жилья. Теперь, когда я озвучила семье своё решение пойти в аспирантуру и остаться жить в Чащинске, у меня наконец-то есть весомый аргумент.
   И ещё нужно закончить большой заказ на перевод - автореферат статьи по геологии. Разобраться в том, как обозначаются разные типы почв и бурения на английском, оказалось чуть сложнее, чем я думала.
   И ещё у меня просто нет настроения и сил. Как обычно.
   Но на самом деле реальная, конкретная причина всего одна; и, если бы не она, я бы, вероятно, всё-таки поехала. Точнее даже - не причина, а цель. Цель проживает в комнате 612.
   Переворачиваю страницу, слушая её шелест в тишине. За окном падает первый мокрый снег, стремительно темнеет; на белые страницы и чёрную гладкую обложку с японской миниатюрой падает свет настольной лампы в форме совы. "Мадонна в чёрном", сборник рассказов Рюноскэ Акутагавы. Эту книгу ты подарил мне на день рождения - вернее, чуть позже, - но только сегодня, после отъезда Веры, у меня наконец появилось время её открыть.
   Ты особенно советовал мне рассказ "Муки ада", поэтому начинаю с него. (Хотя в своей сумбурной манере ты, как водится, советовал всё сразу - пересказывал сюжеты, перескакивая с одного на другой, и нащупать единую нить было сложнее, чем в статье по геологии). Сначала история старого художника Ёсихидэ, юную дочь которого обесчестил правитель, не слишком трогает меня - многовато притчевой назидательности, которую я не люблю (и ты это знаешь). Но, когда повествование доходит до того, как Ёсихидэ то ли потерял рассудок, то ли обрёл разрушительное творческое просветление, я выпрямляюсь на стуле и на несколько секунд отключаюсь от всего вокруг. Художник заковывает юношу в цепи и пишет его терзания; на другого юношу - прекрасного, белокожего, как женщина, - напускает филина - чтобы хладнокровно запечатлеть, как птица клюёт его и дерёт когтями. Эпизод с горящей каретой - апофеоз; я жду раскаяния, смерти от горя - но старик с восторгом смотрит, как в огне гибнет та самая дочь, несчастья которой свели его с ума. Восторг доведения замысла до финальной точки, восторг последнего штриха.
   Знакомый мне восторг.
   "На что ты готова пойти ради вдохновения?" - когда-то пытливо спрашивал меня мой бог бабочек, и его зелёные глаза мерцали в темноте, как у дикой кошки.
   Причинить кому-то муки ада, чтобы правдоподобнее написать их, - ведь нельзя написать, не прожив? Пройти через ад самой - чтобы текст был живым, с мясом, жилами и пульсирующей в строках кровью?
   Дочитав, сплетаю пальцы в замок; у меня горят щёки. Ты знал, что? мне посоветовать - о, знал слишком хорошо. Ты и сам такой же. Твой изломанный "Калека", боль горящего пугала, о которой ты пишешь в стихах. Там ты тоже не можешь лгать.
   Хотя отлично можешь в жизни.
   Егор Бронин, главная загадка моей осени. Ничего - я всё равно разгадаю тебя. Я писатель, моя работа - разгадывать.
   Сегодня мы должны были досматривать "Шерлока" BBC - после очередного твоего аниме наконец настала моя очередь что-то предложить; но, пожалуй, взамен я покажу тебе "Чёрного лебедя" Даррена Арронофски. Изящная балерина, сходящая с ума в погоне за партией мечты; чёрный лебедь, белый лебедь - двойники, отражения; отвратительные подробности шизофрении рядом с сияющим триумфом, когда сама жизнь превращается в творчество. Ценой здоровья, души, чести, разума - ценой всего. Акутагава, с его японской меланхоличной отстранённостью, прохладными импрессионистскими мазками пишет о том же - потому и так нравится тебе.
   Как же ходить по краю бездны, не низвергаясь в падение? Как мне, например, снова научиться есть - не испытывать тошноту от запаха пищи и звука жевания, не вызывать дежурную рвоту после обеда, не подсчитывать мысленно калории после баночки йогурта?.. По мнению твоего Акутагавы, ответ довольно пессимистичен: никак. Либо жизнь вытесняет творчество, либо наоборот.
   Провожу кончиками пальцев по обложке. Книга старая - конца девяностых; мы купили её в букинистическом магазине, когда на следующий день после моего празднества ты вытащил меня - страдающую от похмелья - погулять. Был чудный солнечный день с синим небом над золотой листвой; я быстро взбодрилась, ты путался в адресах, я слегка ворчала, но на самом деле было очень хорошо - просто бродить с тобой по притихшим осенним улицам, возиться в залежах книжного, пить кофе, вяло сопротивляться твоему настойчивому желанию во что бы то ни стало купить мне книгу в подарок. Ты успокоил меня, сгладил неловкость - будто почувствовал, что с моей натурой после дня рождения, проведённого вот так, - после всех этих исповедей, и вишнёвого кальяна, и того, как ты нёс меня на руках, - неловкость обязательно возрастёт.
   "Будто"?.. Кому я вру - действительно почувствовал. Ты чувствуешь меня пугающе хорошо. Если бы после всего этого ты вдруг отстранился, я бы измучила и тебя, и себя своими переживаниями. А так - создалось спокойное, уютное ощущение, что ничего не изменилось.
   Весьма обманчивое ощущение. Весь этот месяц всё идёт по нарастающей, как снежный ком, - и мне всё сложнее понимать и принимать некоторые вещи. Я осталась на ноябрьские, чтобы расставить точки над i.
   Мои прикидки генерала, готовящегося к битве, прерывает звонок из доставки пиццы. Отлично.
   ... - Давай ещё одну закажем? С ананасом!
   - Извращенец, - не глядя на тебя, фыркаю я. - А ещё учишься на кафедре, где процветают русско-итальянские литературные связи. Ты хоть знаешь, с чем должна быть настоящая итальянская пицца?
   - Ой, всё, не дави на меня своим матриархальным феминистским давлением! Да, я не разбираюсь в еде, не умею готовить - и что?!
   - Ой, да, я видела, что ты сделал с куриными ножками, это жутковато. Так вот, в настоящей итальянской пицце не должно быть ничего, кроме теста, томатного соуса, моцареллы и...
   - Но пицца с ананасами и ветчиной всё равно вкусная, Юля, ты не можешь это оспорить! Да и не хочешь, на самом деле, девочка моя - что за глупые самовнушения?
   - Может, но...
   "...но это не пицца", - хочу сказать я, еле сдерживая смех. "А что тогда, фруктово-ветчинный пирог?" - ответишь ты и потрёшь подбородок, изображая задумчивость.
   За долю секунды успеваю продумать ещё несколько реплик непредсказуемо-предсказуемого диалога - но всё ломается о твоё восклицание безжалостно высоким, звенящим, как хрусталь, голосом:
   - Ого, пиздец ты покраснела! Ну-ка, ещё раз! Девочка моя.
   - Отстань, - выдавливаю, отворачиваясь, - лицо и правда горит, но я не замечаю, не могу это контролировать. Бесит.
   - Моя девочка, - мурчаще повторяешь ты, чуть подавшись вперёд - но не придвигаясь, чёрт побери, всё равно не придвигаясь ближе. Съёживаюсь, млея от сладкой пытки, вжимаюсь в кровать лопатками, пытаясь оказаться как можно дальше от тебя.
   - Хватит.
   Что особенного в том, как ты это говоришь - мягко, сверху вниз и скользяще, чуть-чуть в нос, со снисходительной смешинкой, которая причудливо срослась с серьёзностью?.. Мы сидим на полу меж кроватями, вокруг - опустевшие коробки из-под пиццы и картошки фри с сырным соусом (время от времени ты, причмокивая, слизываешь его с пальцев, - я старательно не смотрю на твои пухлые губы в момент причмокивания, но от самого звука мне хочется лезть на стену) и опустевшие бутылки из-под пива; на моём идеально прибранном столе - ноутбук, на экране которого замерли в паузе финальные титры "Чёрного лебедя". Я не знаю, сколько времени - пожалуй, к двенадцати; ты всё чаще выходишь курить; воздух загустевает от напряжения так, что его, кажется, можно зачерпывать в ладони - и втирать в кожу, как жирно-вязкое золотое масло. Вязкое, как твоя слюна, остающаяся на пальцах.
   Мы не просто наедине - с алкоголем и без угрозы прихода Веры. Не как обычно: вся ночь в нашем распоряжении. Прошло уже чёрт знает сколько часов, мы заправились разливным не хуже гопников из моего родного простонародного района, раз пять перешли от интеллектуальных бесед к выворачивающей наизнанку душевности, а потом к бесконечным шутливым стычкам - и обратно; я в своей лучшей футболке и лучших джинсах, с аккуратным, едва заметным, по мере сил продуманным макияжем; но - ты по-прежнему не делаешь ни шагу навстречу. Это подтверждает - но подтверждает что?.. Знаю пока только одно - ты даже не пытаешься коснуться меня, и это швыряет в отчаяние; я каждые несколько минут за шкирку оттаскиваю себя от истерики - от того, чтобы просто и прямо, топорно, вывалить на тебя всё, что меня гложет.
   Видимо, я и правда тебе противна.
   Хотя - снова всё не сходится: какой-то частью себя я понимаю, что это слишком не так. Что тогда?..
   Смотрю на твои хитро поблёскивающие мглистые глаза, на гладко выбритый смуглый подбородок, на то, как ты прикусываешь губу и ухмыляешься, откидываясь узкой спиной на кровать Веры (эти чёртовы линии талии - а впрочем, Вера меня убьёт). "Моя девочка". Идеальный взлом.
   Когда Нина, героиня "Чёрного лебедя", по совету хореографа пыталась мастурбировать, чтобы раскрепоститься (Фрейд бы аплодировал стоя каждому кадру этого фильма), - ты, глядя на неловкие извивы Натали Портман на розовой девичьей постели, прохладно отметил: "Но ведь ей же не нравится. Это видно". "Откуда тебе знать?" - хотела съязвить я в ответ - но вовремя прикусила язык.
   В конце концов, мне правда было интересно, как ты отреагируешь на эту сцену.
   В конце концов, ты и правда, вероятнее всего, девственник. Это значит, что любые первые шаги за мной; но ведь их и так уже было предостаточно - или мне кажется? И почему ты совсем не ведёшь себя так, будто я не в твоём вкусе?
   Скорее наоборот. Ты ведёшь себя так, будто я цепляю тебя, будто ты мной поглощён - и не только как собеседником, но и - в том числе - эстетически. Но что же тогда, чёрт побери, не так? Неужели невинность и правда заставляет тебя так превозносить платоническую любовь к Софье? Но как же тогда все твои циничные шуточки, как же рассказы об ещё одной "бывшей"? (Ты используешь это слово очень охотно и очень рисуясь, чаще, чем следовало бы, словно подчёркиваешь: смотрите все, смотрите, это срочно - у меня была ДЕВУШКА, да-да!). "Она была откровенно стрёмная, что поделать. Ну, рисовала круто, справедливости ради - но человек просрал свой талант, как и всё остальное. А так - у меня пара её рисунков до сих пор лежит... Но страшная была шо пиздец! Я вообще изначально был влюблён в её подругу, Машу Ераксину, а с ней начал мутить сугубо из жалости".
   "Мутить сугубо из жалости". Не приведи небо. Поёжившись, я насильно возвращаю себя к рассуждениям о "Чёрном лебеде" и Акутагаве.
   Ах нет, мы же говорили о пицце.
   - Так вот, я не спорю, что это довольно вкусно, но тебе любой итальянец скажет, что пицца с ананасами - это извращение, потому что...
   - Девочка моя, - с пристанывающим вздохом снова мурлычешь ты, переворачиваясь набок и по-домашнему вальяжно вытягивая ноги; лукавая усмешка скользит по твоим искусанным тёмно-вишнёвым губам, глянцевито блестящим, как куски мармелада. Рывком отворачиваюсь; всё тот же проклятый густой жар во всём теле, то же проклятое тягучее унизительное внутри и внизу; почему, почему я никогда не чувствую этого рядом с людьми, которые могут ответить мне взаимностью, - не чувствую, если я не мышка в когтях кота?..
   - Всё, Егор, не смешно. Короче, я не против ещё одной, но только без ананасов.
   - Да, я понял, родная моя. Ненаглядная.
   - С-сука... - не выдержав, сквозь стиснутые зубы шиплю я. Надо что-то срочно сделать - точно, окно - встать и открыть окно. Морозный воздух врывается в комнату и чуть прочищает мысли, остужает мучительное злое желание наброситься на тебя - навязчиво-хищное, странное, совсем не похожее на тот робкий и нежный, восхищённый трепет, который я испытывала, когда была влюблена в бога бабочек, Карину или кого-то ещё. Так, будто я хочу не покориться, как обычно, а наоборот - покорить, завоевать, забрать себе полностью, до последнего вьющегося чёрного волоска.
   Чёрт чёрт чёрт почему ты не можешь просто заткнуться ради всего святого заткнись.
   - Юль, ты обиделась? Извини, я не хотел...
   - Это не смешно.
   - Прости.
   Придавленное нервное бормотание себе под нос - ты всегда так говоришь, когда чувствуешь себя виноватым. Тоже вскакиваешь, с жадным вниманием заглядывая мне в лицо, беспомощно вскидывая брови.
   Почему я не могу долго злиться на тебя по-настоящему - да что там долго, хотя бы несколько минут?.. Это просто ненормально. Сердито скрещиваю руки на груди.
   - Всё нормально. Просто мне некомфортно, я не люблю ласковые слова.
   - Понял. У тебя флэшбеки про Диму, да?
   Пару секунд в растерянном ступоре смотрю в твоё серьёзное лицо. И правда - может быть, всё так, может, дело в банальной проекции? Он никогда не называл меня "девочка моя", но называл Юленькой, заей, Тишуней - от фамилии. Почему я сама не подумала об этом - ведь речь о человеке, о котором я всего пару месяцев назад говорила: "Никогда не перестану любить его, это часть меня"?..
   Возможно, потому, что дело всё-таки не в этом. Пожимаю плечами, глядя куда-то в сторону - на рукав твоей чёрной толстовки.
   - Не знаю. Не думаю. Просто... Не знаю, не суть. Ты тоже прости, что я нервная.
   И лучше уже уйди, а то я опять расплачусь. Лучше поплакать одной.
   Нет. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста.
   Делаешь шаг ко мне - но тут же замираешь. Странно улыбаешься.
   - "Плавятся в тигле алхимика медь и огнистый янтарь... Лучше больней ударь, небо, меня по темени..."
   Моё стихотворение - недавнее, октябрьское, рыхлое и сырое; спазмом пережимает горло. Я крепче обнимаю себя руками - и вдруг понимаю, что дрожу. Как тогда, ночью у озера - но уже не от холода.
   - Ну, меня небо то и дело бьёт по темени. Это правда.
   - Разрушительная сила творчества, - тихо, со своей очаровательной томной картавостью произносишь ты. - Алхимия.
   - Да уж. Как у твоего Ёсихидэ.
   - Как у этой бесячей Нины. Хотя ты не бесячая.
   Нервно хихикаю, глотая всхлип.
   - Удивительно. На твоём месте я бы себя бесила.
   - Хм. Странно, в голову пришло... - сдавленно вздохнув, бормочешь ты; делаешь несколько взволнованных шагов туда-сюда - по своей привычке, - машинально запускаешь руку в карман - за сигаретами - и тут же достаёшь. Наблюдаю без мыслей, одним жадным ощущением - как тогда, в дыму вишнёвого кальяна; почему-то ты очень красивый, когда нервничаешь - говоришь срывающимся голосом, кусаешь губы, мечешься, запускаешь пальцы в густую мглу волос на затылке. Муки ада. Меня они скорее портят, а тебя - в твоей трепетной оленьей потерянности - почему-то нет. - Ты живёшь творчеством - выходит, чувство к Диме и было твоей главной партией? Твоим апофеозом?
   - Не думаю, - хрипло отвечаю я. - Нина в конце сказала: "Я совершенна". С ним я себя совершенной совсем не чувствовала. И не чувствовала, что создаю совершенство. А теперь... Не знаю. Просто живу, и всё.
   - Тоже хочешь зарезать осколком зеркала своего двойника, а режешь в итоге себя?
   Хочу осадить тебя, ответить колко и язвительно - чем-то вроде "Откуда такие выводы, почтенный Ёсихидэ? Невежливо без спроса вдохновляться чужими муками". Но заглядываю тебе в глаза - в тёмно-карюю, жаркую, как влажная приморская ночь, поблёскивающую глубину, где бьётся страдающий вопрос вместо ответа, - и боль скручивает меня в победной атаке, пуанты впиваются в кожу стеклянной крошкой, под стоны скрипок по сцене сочится кровь. Ты бросаешься ко мне и обнимаешь - снова как-то по-братски и по-отечески, мягко, но крепко прижимая к груди, - а может, не по-братски, не по-отечески, а как-то ещё - я не понимаю, ничего уже не понимаю, да и откуда мне знать, если у меня никогда не было ни отца, ни брата?.. Просто закрываю глаза, вдыхая твой запах - дымный, горьковато-сладкий, пьянящий, как молодое крепкое вино - Шираз, Негроамаро, Пинотаж, праздничные бокалы в квартире четы Базиле. Твоё тепло - мягкий, как лебяжий пух, золотой кокон; твоё хриплое дыхание на моей макушке, твоё сердце, сбивчиво и быстро - быстрее моего, почти загнанно - колотящееся рядом с моим лицом, твои пальцы, медленными упоительными надавливаниями ерошащие мои волосы. Замереть на пару секунд - и снова дышать, снова, уже не всхлипывая, будто вынырнув с глубины - хотя так давит, давит, давит синяя тяжёлая бездна; медленно, словно касаясь фарфоровой статуэтки, опустить руки ниже - к тугим и крепким, но нежным линиям твоей талии, к восхитительному изгибу раскалённой скрипки. Я не сжимаю сильнее, не пытаюсь забраться под одежду, даже не свожу руки у тебя за спиной - но почему-то именно это простое прикосновение окончательно сносит мне голову, пробирает насквозь нелепой, почти извращённой смесью боли и блаженства. Совсем рядом твоя тонкая шея - с голубыми штрихами венок на золотисто-смуглой коже, с беззащитной выпуклостью кадыка и впадинкой меж ключиц; а ещё выше...
   - Егор, прости меня... Прости...
   - За что?
   - Я... Не знаю, это всё из-за тебя, то есть... Я просто не понимаю, что не так, я...
   Что я несу? Неважно - только бы длить, длить, длить это горячее золотое мгновение, этот раскалённый песок исстрадавшейся пустыни под моими пальцами, эти искры, летящие с наковальни под молотом ударов сердца, эти муки ада в сливающейся мелкой дрожи, алхимию преображения. Если сейчас кожу моих лопаток проткнут изнутри чёрные перья, я совсем не удивлюсь.
   - А сама сказала, что не влюбилась... - с тихим грустным смешком шепчешь ты.
   - Соврала.
   - Понятно, - не равнодушно - обессиленным страдающим выдохом.
   Чуть сильнее сжимаешь мне плечо, другой рукой не прекращая гладить по голове, - хотя мы по-прежнему почти не соприкасаемся ниже пояса, бёдрами. Впрочем, неважно, это ведь неважно; всё путается в осколках зеркала, в цветных кусочках витража, в твёрдой упругой плавности твоей талии под моими ладонями.
   - А... А он?
   - Я его помню. Я уже говорила.
   - Ты любишь его?
   - Я... Не знаю.
   - Понимаешь, я... - (На секунду твои пальцы замирают в моих волосах, шёлковый голос срывается; задерживаю дыхание. Вот сейчас, сейчас ты убьёшь меня - и дальше уже ничего не будет, только покой и тьма. Ну же, не тяни). - Я боюсь влюбиться.
   Что?..
   Я ожидала услышать что угодно, но не это. От шока отрываю голову от твоей груди, чуть отстраняюсь, заглядывая тебе в лицо - снизу вверх. Так близко твой узкий подбородок, цыганские высокие скулы, уверенно-чеканная линия носа ("У Цыганской Крови еврейский носик", - подшучивает Вера) - и губы, эти чёртовы приоткрытые губы с картин Караваджо, на которые просто невозможно смотреть без вожделения; так близко - но я впервые так мало понимаю, что ты имеешь в виду.
   - В каком смысле?
   - Боюсь влюбиться, - серьёзным шёпотом повторяешь, глядя мне в глаза - в глубине твоих, кажется, собрались все чёрные волны мировой скорби. - Ты очень красивая и талантливая. Во многом красивее и талантливее Софьи. Но я люблю Софью. И поэтому не могу. Прости.
   - Но ведь... Ты говорил, что два года свободы, что вы...
   - Да, но я знаю, как это бывает. Секс вызывает эмоции. И привязанность. Мой отец так ушёл от мамы к той женщине, с которой он сейчас, - хотя всё начиналось как просто секс. - (Ты всегда брезгливо называешь её "та женщина" - я до сих пор не знаю её имени). - Блэт... Я всё только запутаю, а любить буду всё равно Софью. И потом уеду в Киев, после магистратуры. Это точно будет так, я не поменяю решение.
   - Пусть. Я на это согласна.
   ...потому что, во-первых, терять мне нечего. А во-вторых - я не верю тебе, когда ты говоришь, что два года спустя не поменяешь решение. И не верю, когда говоришь, что любишь её - как реальную женщину, как человека. Она твоя Беатриче, и стихи о ней мёртвые, бессильно-преувеличенные.
   Но я знаю, прекрасно знаю, что всё кончено. Будь не так, желай ты меня, как любой обычный парень в такой момент - ты бы уже минут десять назад повалил меня на пол и содрал с меня одежду, не думая ни о каких возвышенных музах. Пусть на одну ночь - но не думая.
   Хорошо, что ты, по крайней мере, не знаешь, что физически я всё ещё девственница. Эта мысль снова подводит меня к краю истерики.
   Вздыхаешь, и твоё сердце колотится ещё чаще - так, будто своим ответом я причинила тебе физическую боль.
   - Нет, Юля. Прости, я не могу. - (Сквозь зубы, словно клещами выдирая из себя каждое слово; почему ты всё ещё не выпускаешь меня, почему не уходишь?..). - Ты не знаешь, кто я. Я ёбаный лицемер. Я ненавижу себя за то, что с тобой происходит. Я всегда это делаю с людьми.
   - В каком смысле лицемер?
   - В прямом. - (Странно усмехаешься краешком губ - и в твоих глазах мелькает что-то безумное, почти жестокое. Отвожу руки от твоей талии, дрожа). - Я не хочу быть для тебя вторым Димой. Не хочу, чтобы ты страдала.
   - Мне всё равно.
   - А мне нет. Не надо меня спасать, спасай себя.
   - Я не хочу.
   - Почему? Зачем тебе это надо?
   Потому что я схожу с ума. Если бы я могла это терпеть, просто хотя бы могла - а я не могу. Алхимия, каббала твоих стихов; истыканная иголками кукла вуду.
   - Надо.
   - Нет. С тобой охуенно общаться, охуенный творческий диалог. Ты, по сути, первый человек в моей жизни, с которым я полноценно общаюсь творчеством. - (Сдавленно усмехаешься). - И я это ценю. Но я люблю Софью, и ничего не будет.
   Посмотрим.
   Злая лихорадочная мысль мелькает во мне хмельной вспышкой - и тут же гаснет. Какой-то частью себя я знаю, что не остановлюсь - не смогу остановиться; либо пока не добьюсь хоть чего-то, либо пока ты всё не порвёшь, как сделал он. Но это неважно, пока совсем неважно. Сейчас главное - пережить этот адский вечер.
   - Хорошо. Я тебя поняла. Но можно хотя бы... - (Не решаясь произнести вслух, касаюсь кончиками пальцев твоего подбородка - гладкого, как шёлк, болезненно горячего, совсем рядом с губами. Унизительно, жалко, проигрышно - но мне всё равно). - Хотя бы это. Один раз. Пожалуйста.
   - А, поцелуй? - скороговоркой выпаливаешь ты - с той же неуклюже-смешной псевдонебрежностью, с которой говоришь о своей "девушке" и "бывшей". - Конечно.
   И - раньше, чем я успеваю хоть как-то отреагировать, - наклонившись, резко впиваешься мне в губы.
   Ты и правда как тугой сладкий мармелад на вкус - дымный, горьковатый мармелад с пряностями, твой рот хочется терзать и терзать, им невозможно насытиться; я снова обнимаю тебя за талию, приподнимаю голову, пытаюсь подстроиться под жадно-мокрые, напористые толчки твоего языка - но у меня не особенно получается; ты не чувствуешь меня, с расхлябанной рыхлой прямолинейностью слюнявишь и задеваешь зубами, не даёшь ответить, засовывая язык почти мне в горло.
   Ты не умеешь целоваться.
   Ты целуешься так, как целуются парни, которые никогда этого не делали, - или делали от силы пару раз. Эта мысль на секунду снова швыряет меня в ступор кролика перед удавом. Нежно коснувшись твоей шеи и волос на затылке, я аккуратно перехватываю инициативу - пытаюсь показать тебе, как надо, в каком проще темпе, как напрягать губы, чтобы не бездумно елозить ими по чужому лицу. Через несколько мучительно-сумбурных секунд ты отрываешься от меня, переводя дыхание; твоё лицо пылает тёмно-розовым румянцем - наверное, не хуже моего.
   - Я пойду, Юль. Прости.
   Ты убегаешь раньше, чем я успеваю хоть что-то ответить, - ретируешься в загнанной панике. Так спешишь, что забываешь у меня зажигалку и наушники. Я точно знаю, что передам их тебе позже, на учёбе - сегодня у меня уже нет сил на тебя смотреть.
   ...Когда через два дня возвращается Вера, я сижу за ноутбуком и отправляю перевод. Ворвавшись в комнату с громогласными шутками и грохотом колёсиков чемодана, она показывает мне сумку с домашними соленьями и вареньями, новые сапожки - а потом, поколебавшись, спрашивает:
   - А Вы тут как, Профессорчик? Как ситуация на цыганском фронте?..
   Молча смотрю на неё.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   Когда мы, пробираясь через медленно густеющую толпу, доходим до Дворцовой площади, погода снова портится - ветер нещадно треплет твою измызганную куртку и мои волосы, расшвыривает чаек в небе, стягивает в одно грозное войско тёмно-графитовые, почти чёрные тучи, перекрывая скудный белесый свет. Дождь усиливается и теперь хлещет сплошной ровной стеной - всё той же противной мелкой моросью, прямо в лицо, заставляя жмуриться и стискивать зубы; я достаю зонт, но в таких шквалах от него мало проку.
   - Надо бы потом куда-нибудь зайти погреться и поесть, - выдавливаю я. Ты, подняв голову, смотришь на гордые своды арки Главного штаба и докуриваешь очередную сигарету; кажется, что серый мокрый апокалипсис вокруг нисколько тебя не смущает. - А то это невозможно. Или поехали домой.
   - Да ну, брось, не растаем, не сахарные! - бодро отмахиваешься ты. - Я что, ради этого в Питер приехал?.. Ой, а это что, музей восковых фигур?! Зайдём?!
   - В другой раз, - цежу я; ты восхищённо созерцаешь Джонни Деппа в образе Джека Воробья у входа в развлекательный музей. Новый порыв ветра чуть не сбивает меня с ног - но мы бредём и бредём вперёд, как стойкие покорители Арктики. Впереди стоят и мёрзнут мужчина в костюме Петра Первого и женщина в платье с кринолином; другие аниматоры - зебры, лошади, покрытые позолотой стражники - видимо, попрятались от непогоды. - Я думаю, дойдём ещё до Исаакия и Медного всадника - до них хотя бы всё-таки надо, а там домой. Не вывезем мы сегодня больше. Хотя...
   - Ё-моё!
   Меня прерывает твой полный восторга возглас. Немного удивляюсь; не думала, что Дворцовая так тебя впечатлит, - скорее можно было предположить, что ты сочтёшь переоценённой её хрестоматийно-открыточную помпезность. Но нет - ты замираешь и озираешься, пожирая взглядом открывшийся масштаб. Бирюзово-бело-золотой Зимний дворец, покрытый роскошными кружевами лепнины и глубокомысленными аллегорическими статуями, обнимает площадь с одной стороны, строгая классицистическая желтизна Главного штаба с колоннами - с другой; и посреди этого громадного торта, под хмурым небом, печально и торжественно высится единственная свеча - Александрийский столп с ангелом на вершине. Ангел поднимает крест, привычно и устало приветствуя толпу туристов - сейчас не слишком многочисленную. По кругу, как всегда, разъезжает круглая карета с двойкой лошадей; у чёрных кованых ворот, как всегда, копошится небольшая очередь - но вообще Дворцовая удивительно безлюдна; я вдруг понимаю, что редко видела её такой пустой - обыкновенным днём или утром. Ни новогодней ёлки и гуляний, ни летней сцены, ни вечерних музыкантов, орущих песни Нирваны или Би-2. Ничего лишнего, только громадная круглая пустота в немой имперской торжественности.
   Как по заказу - чтобы ты насмотрелся.
   - Да-а, это, конечно... Пиздец красиво! Настолько масштабно, я аж как-то... Потерялся маленько. - (Нервно усмехаешься, глядя то туда, то сюда, пытаясь охватить всё взглядом. У тебя снова не получается). - Понятно, почему ты в своей книге назвала Питер Гранд-Вавилоном! Вот уж действительно "Гранд"!
   - Да. - (Смотрю на твои пылающие глаза - и мне даже не хочется нудеть лекциями о барокко и Бартоломео Растрелли, об истории Александрийской колонны и военных смотрах. Хочется, чтобы ты просто напитался этой картиной, как холст напитывается красками). - Сплошное величие... Ещё и в такую погоду. "Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город..."
   - "...Пропал Ершалаим, великий город, как будто не существовал на свете", - в унисон со мной заканчиваешь ты, продолжая пожирать взглядом выступы и углубления Зимнего дворца - косточки и мышцы величавого чудовища.
   Не к месту вспоминаю, как бабушка, взглянув на фотографии, назвала Зимний "бараком" - и в ответ на моё недоумение пояснила: "Ну, ты посмотри - низкий и длинный, вагончиком. Как есть барак! Кто же так строит?!" Ей вообще никогда не нравился Петербург - как и идея моего переезда сюда. Особенно бы ей не понравилось, если бы она узнала, что здесь я не только работаю и меланхолично гуляю по городу, но и то предаюсь случайным связям со знакомств из баров, Badoo и Tinder'а, то изживаю свою химическую зависимость от Ноэля - моей туманно-жемчужной глупенькой нимфы, одержимой сексом и лёгкими наркотиками. Про мою двойную жизнь во всей полноте вообще знаешь только ты - про психиатра-сноба Наджиба, про милого доброго Мирона - слишком милого и доброго для меня, - про неудачливого блогера Богдана, ведущего канал "Мужской путь" и втайне ненавидящего женщин, про юного студента-юриста со смешной фамилией Белочка - мужского аналога моей Веры в плане чрезмерной социальной активности и неумения молчать, - про лысого сорокалетнего полунемца, который познакомился со мной в салоне оптики, пока ремонтировал мне очки, про Сергея Витальевича - очаровательного низенького пухляша, начальника учебного отдела из моего колледжа, который весь месяц пытается добиться моего внимания и приглашает пить вино. Все они заполняют мои будни, как рой голосов в голове, хор в античной трагедии, пилястры, аркады и лестницы, составляющие архитектурный ансамбль, - но иногда, в минуты затишья, за этим роем я вижу пугающую, высасывающую глаза серую пустоту.
   Такую же, как в холодной имперской красоте Дворцовой.
   "Мужчины измельчали, Юля, ты тоже так считаешь?" - постоянно шутишь ты. Или: "Во всём виноваты женщины, вас давно пора отправить колонизировать Марс, чтобы вы не подталкивали мужчин в порочную сторону гетеросексуализма! Мужики - мои!" Или: "Может, тебе пора в монастырь? Как там тебя называл твой нытик Альберт - "эксцентричная питерская куртизанка"?"
   Шутки шутками - но иногда мне кажется, что монастырь и Марс бы мало что изменили. Я могу рыпаться сколько угодно - но остаюсь мышкой в твоих когтях. Автором в когтях, как ты выражаешься, "сквозного персонажа".
   И такой расклад сохраняется потому, что устраивает нас обоих.
   - Я пофоткаю, окей? И запишу видос Отто! - забавно суетясь с телефоном, щебечешь ты. Ветер как раз немного стихает; я благородно соглашаюсь подержать твой тяжеленный рюкзак, пока ты демонстрируешь Отто красоты архитектуры - впрочем, вряд ли сильно интересующие его.
   "Не понимаю, почему вы с Отто заочно друг друга недолюбливаете!" - заявил ты однажды.
   "Недолюбливаем? Ещё чего! Я отношусь к нему нейтрально и с уважением, ты же знаешь, - довольно убедительно изобразив праведное возмущение, проворчала я. - Это всё же твой выбор, человек, с которым ты не первый год вместе... - (Очень заурядный человек, которого ты от начала до конца додумал. Но такого, конечно, нельзя говорить). - Поэтому я уважаю его. - (Ведь быть с тобой - не самое лёгкое испытание. Никто не умеет мотать нервы, продавливать своими правилами и провоцировать так, как ты. Милый беспомощный оленёнок - прикрытие для манипуляторского оружия массового поражения). - Ну, а как он ко мне относится - мне, если честно, нет до этого дела. Да, у него могут быть какие-то претензии к той поре, когда я не общалась с тобой под угрозами Димы. Но он не знает всего. А если знает, то не понимает. Так что мне плевать. К тому же я тысячу раз говорила, что сама ненавижу себя за это, и..."
   "Юля, стоп-стоп-стоп, только не плачь, окей?! - встревоженно выпрямившись на диване, воскликнул ты. - Я просто как-то раз докопался до него с таким же вопросом. И он мне ответил: "У нас с ней один объект интереса".
   "Один объект интереса?" - повторила я - и засмеялась сквозь подступающие слёзы.
   Смеялась долго, на грани с истерикой. Странная смесь отторжения и гордости; сама природа делает невозможным моё соперничество с Отто - но даже он всё-таки видит во мне врага.
   Это хорошо.
   - А это же итальянцы строили, правильно? - интересуешься ты - видимо, всё-таки решив потешить мои боевые рефлексы экскурсовода-любителя. Мы идём мимо вытянутой громады Зимнего; ветер теперь дует не в лицо, но серебристое облако дождя всё ещё затрудняет разговоры.
   - Ага. Растрелли.
   - Блин... Вот всё-таки у них культура больше нацелена на что-то изобразительное, чем на литературу, скажи же?
   - В каком-то смысле да, но...
   - Я когда спрашивал итальянцев в Парусе, что итальянского можно почитать - знаешь, кого они мне советовали? Данте! "Божественную комедию"! - всплёскиваешь руками так возмущённо, что с тебя слетают подмокшие даже под капюшоном наушники; наконец благоразумно убираешь их в рюкзак. - Ну, конечно же, я не читал Данте, блэт! И почитать-то с его поры больше некого! А скажешь им, например, про Д'Аннунцио - и ответ один: "А, так это фашист!"
   - Видишь, к чему ведёт политизированность в оценке искусства, - наставительно произношу я. - А ты ведь тоже этим страдаешь... Не знаю. Чезаре тоже плохо знал итальянскую литературу, он вообще не любил Италию. А вот с Мартиной, его подругой, мы спокойно обсуждали Умберто Эко, например. Хотя сам по себе Данте прекрасен. Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai per una selva oscura...
   - Ой, всё, хватит у меня вызывать комплексы! Да, я забыл весь итальянский! - смешливо фыркаешь ты. - Не надо было уезжать в Италию на полгода и бросать бесплатные занятия с таким талантливым учеником, как я!
   - На два месяца, вообще-то. И я не виновата, что все те два месяца ты прогуливал пары.
   - Я не прогуливал, я... Эм... Может, я Данте читал, а? В оригинале! Откуда тебе знать?
   - Ну точно. Смаковал адские муки в гейском БДСМ-порно, - не удержавшись, бормочу я.
   - Чего?! А ты не офигела, дочь моя? Сослать тебя в Сибирь за такое!
   - Как страшно. Вообще-то я недавно оттуда.
   Нашу перепалку прерывает звонок Отто. Похоже, видеосообщение с Дворцовой стало для него сигналом к тому, что уже можно тебя отвлечь. Со смиренным вздохом тоже отвлекаюсь на свой телефон.
   "Привет, чем занята сегодня?" - с игривым смайликом пишет мне юный юрист - тот самый, с фамилией Белочка. Улыбаюсь. Нет уж - сегодня время для других лесных жителей.
   "Отмечаю день рождения с другом".
   "Оу, так у тебя же послезавтра?"
   "Да, он просто не мог в другой день прилететь".
   "Понял, хорошего вечера. Жаль, конечно - думал фоточек каких-нибудь интересных тебе покидать, я сегодня вечером один... Но раз так!"
   Молча убираю телефон. Надеюсь, отсутствие ответа достаточно чётко говорит: "Иди к чёрту, и фоточки свои забери с собой. Сейчас мне не до тебя".
  
   ***
   Ещё год спустя. Санкт-Петербург
  
   В зале Рембрандта, напротив пышнотелой Данаи, залитой золотым светом, Эля пытливо уточняет:
   - Юля, но ты же не хочешь трахнуть Матвея?.. Скажи, что не хочешь, пожалуйста! А то мне всё это уже как-то не нравится.
   - Конечно, не хочу, что ты! - очень бодро - и очень лживо - заверяю я.
   - Да глаза у тебя странно блестят, вот что, - с кислым нервным смешком отмечает Эля. - По-маньячному. Знаю я этот блеск.
   - Брось. Мы просто классно пообщались, он интересный человек... Видишь портреты стариков вон там? Рембрандт очень любил писать старых людей, он обновил традиционный упор живописи на юность. Вот эта мудрость, красота увядания, смотри, какой жёлтый пергаментный свет...
   - А он с тобой флиртует?
   Вздыхаю.
   - Матвей? Ну-у... Может, немного да. Но, по-моему, у него просто манера общения такая. Альфа-самцовская.
   - Ага, вот как, - игнорируя морщинистые лица на портретах, тоном следователя на допросе произносит Эля. - И ты говорила, что он кучу раз изменял жене.
   - Да. Постоянно.
   - Но при этом любит её, не может отпустить, и у них жёсткий созавис.
   Эля часто выражается словами из популярной психологии. Улыбаюсь.
   - Всё верно.
   - И он брат-близнец Егора.
   - Очевидно.
   - И откровенно пытался зацепить тебя разговорами про творчество и манипуляции.
   - Да. Но у него получилось, мне понравилось.
   Кажется, что тяжёлый взгляд Эли скоро прожжёт дыру в зелёной обивке стены за картинами.
   - Ты можешь крупно вляпаться, ты это понимаешь? Очень крупно. Будь, пожалуйста, осторожна. Я не хочу, чтобы ты оказалась в том же дерьме, что обычно, ещё и... С такими осложнениями.
   Патетично прикладываю руку к груди.
   - Я сама осторожность, Элина, разве когда-нибудь было по-другому?.. Пойдём, там чуть дальше "Возвращение блудного сына". Потом античные залы, египетский зал, и можно к выходу.
   Главное, чтобы Эля не заметила, что я уже тороплюсь.
  
   Прошлой ночью
  
   "Привет. Насколько я знаю, ты подруга Егора? Его друзья ко мне обычно не добавляются. Ты с какой-то целью или так, поболтать? Статус прикольный, могу пару строк добить, если хочешь".
   Прополоскав рот от зубной пасты, скептически приподнимаю бровь. Первым сообщением он сразу устанавливает свои правила, аккуратно, но всё же давит - не даёт мне указать "цель", а спрашивает сам. Величественно снисходит к моему статусу, который - на минутку - является цитатой из песни любимой группы Даниэля, моей изломанной разноцветноглазой содержаночки.
   "У Матвея одна установка по жизни: "Всегда делаю, что хочу". Потому с ним и тяжело общаться, - часто говорил ты. - Он очень умён, силён, харизматичен, но в плане общения - это просто пиздец. Прёт как танк. Пошли мы в боулинг в Ёбурге, увидел он там симпатичную сотрудницу - выебал, и похуй ему на жену, надо же посамоутверждаться перед всей компанией: мол, смотрите, что я могу, какой я главный петух в курятнике! Когда приезжал к нам с Отто, доёбывал его в духе "Ну ты же нормальный мужик, сколько можно, найди себе девушку". До сих пор не вернул мне деньги, на которые я его кормил и поил во время его приездов в Горелов - потому что, опять же, считает, видите ли, что он ничего не должен. Помнишь, когда он попался на закладках со своей жёнушкой и её подружкой? Я ещё тогда деньги у тебя в долг просил? Собирали всем миром, чтоб его отмазать, - из-за его же тупости! И так всегда. Я заебался. Он мой брат и всё такое, но он просто как самка кабана в период течки - прёт напролом, ломая деревья. Огромная часть моих проблем, к сожалению, от него - но и во время этих проблем он обожает играть в драматичное благородство и изображать жертву. Это такая королева драмы - даже твой Дима, пожалуй, рядом не стоял! И, честно, мне надоело после его косяков выслушивать его же нытьё. Есть, конечно, в этом своя красота - глубина, противоречия, ну, знаешь, всё как ты любишь. Но вот не стоит у меня на такую красоту, ничего я не могу поделать! Прям как на женщин!.."
   Действительно ли Матвей - такой невыносимый и опасный эгоист-манипулятор, каким ты мне его годами описывал?
   Трудно было бы придумать рекламу лучше.
   "Привет. Да, я подруга Егора, мы с ним кучу лет общаемся. Добавление, возможно, немного навязчиво. Если так, извиняюсь. - (Рука тянется убрать это неловкое самооправдание - но всё-таки оставляю. Надо прощупать почву). - Просто много слышала о тебе от него, и стало по-человечески интересно. Ну, и ещё он показал мне твоё стихотворение - последнее, про Питер. Хотела сделать комплимент: это очень мелодично. По поводу статуса - это не моя строчка, из песни".
   Смайлик.
   Сразу читает, сразу печатает. Пролистываю его фотографии - весьма немногочисленные. С женой, с женой, снова с женой - на свадьбе, в баре, с завязанными глазами, в слащаво-романтическом поцелуе посреди каких-то ленточек - наверное, что-то вроде квеста. Изредка - один. Дым кальяна, овевающий такие знакомые пухлые губы - видимо, давно, ещё без узкой бородки, которая, по-моему, только портит его - хотя делает похожим на рок-музыканта в наркотической депрессии; турники, тренировки, вечно голый торс - он крупнее и накачаннее тебя; на предплечье набито тату - акула с какими-то этническими узорами. У него другой взгляд - тяжёлый, едкий, задиристо-сверлящий; не такой лихорадочно-романтический, мягко и вкрадчиво ощупывающий, как у тебя.
   Ну, допустим. Пока не так интересно, как я думала.
   "Да нет, не навязчиво. Просто он описывал тебя как человека, который хватается за людей как за образы, - срываясь с места в карьер, отвечает Матвей. Да уж, мрачно думаю я, раздеваясь перед душем. А ещё ты сказал "Я бы вдул", когда Егор показал тебе мои фотографии. Пожалуй, лестная оценка - но приземлённо-грубая. Я бы за такую не вдула. - Так что сразу имей в виду: я не стану твоей пробиркой!"
   "Пробиркой? - чуть заинтригованно переспрашиваю я. - Что ж, я писатель, а не алхимик. Образы и сюжеты для меня правда важны, но люди - всё-таки не "пробирки".
   А ещё в этом есть откровенный вызов, приглашение поиграть: на?, смотри - все покорялись тебе, а я не собираюсь! Присаживаюсь на бортик душевой кабинки, на груду свёрнутой одежды.
   "По поводу стиха - это не особо значительная работа, я его за пять минут набросал!" - хвастливо добавляет Матвей.
   Как минимум две общих черты у вас уже есть. Провокационная тяга начинать разговор с серьёзных и цепляющих тем - и упоённое самолюбование.
   "Ни за что бы не поверила, - слегка утрируя своё восхищение, "ахаю" я. - Я бы такое часа два шлифовала!"
   "Ты просто в стихах ищешь форму, - снисходительным тоном гуру констатирует он. - Со временем это перерастаешь. Егор пока ещё не перерос - у него сильные стихи, но он зациклен на том, чтобы впихнуть в один текст как можно больше мыслей и образов. Это так не работает, получается каша-мала. В поэзии нужна концентрация".
   Цокаю языком, возмущённо фыркнув. С порога - нападки на твои стихи; он точно делает всё, чтобы меня спровоцировать.
   "Не могу согласиться. Я не "ищу форму" - у меня как раз содержание частенько довлеет над формой, а форма "расплывается". Потому что я всё-таки больше прозаик. Чёткости формы и ритма меня во многом научил Егор. До него стихи выходили хуже - рыхлые, громоздкие".
   "Да это понятно! Совмещать мысль и форму - любовь прозаиков, - то ли серьёзно, то ли иронично отмечает Матвей. - Но не надо писать ни легко, ни громоздко. Пиши как видишь. Иначе выходит неестественно - красиво, ажурно, но не по-настоящему. Егор часто этим страдает. Я вообще думаю, что он больше прозаик - просто ещё это в себе не развил".
   Меня так и тянет ответить чем-то резким - чем-то вроде: "Я и сама знаю, как писать, у меня три изданных романа. Кто тебя вообще спрашивал?" А уж мысль о том, что ты "больше прозаик", и вовсе звучит как бред сумасшедшего. Он просто не видел твои статьи и научные доклады в черновиках - эти расхлябанные, запутанно-косноязычные лабиринты ассоциаций. Прозаику нужна системность.
   Излагаю возражения - но Матвей вместо ответа присылает свой текст. Что-то о кофейной гуще, тонких руках, коварной улыбке, заснеженных ветках; понятно - опять страдающее чувство к жене. Не нужно быть Нострадамусом или гадать на кофейной гуще, чтобы понять, что большая часть его стихов посвящена ей. Красиво, меланхолично, расплывчато - а ещё затёрто и ни о чём. Вздыхаю.
   "Сделано, конечно, изящно - одно хорошо цепляется за другое. Напевно, завораживает, как заклинание. Но не моё, - осторожно признаюсь я. - Потому что..."
   "Это я привожу только как пример простоты и естественности образов. Стих всегда должен быть побуждением к чему-то. А сложные образы не побуждают".
   "Почему обязательно побуждением? Он может выражать мироощущение, лирическое чувство..."
   "Чувство - тоже побуждение. Разве "Я помню чудное мгновенье..." Пушкина - не то же самое, что "люби меня, будь моей"?"
   "Нет, - чуть удивлённо хмыкнув, пишу я. - Для меня это просто "я влюблён и восхищаюсь". Где там жажда обладания? Чистое светлое чувство... Правда, есть одна филологическая легенда про это стихотворение - не знаю, насколько это правда. Якобы в день его написания Пушкин то ли в дневнике, то ли в письме кому-то высказался: "Сегодня с Божией помощью выебал Керн". Так что да, с твоей концепцией стиха-побуждения, видимо, не всё так просто".
   Матвей отвечает мне когортой хохочущих эмодзи.
   "Ля, это чертовски прекрасно!.. Но всё-таки я не об этом. Если в поэзии нет побуждения, это неживая поэзия".
   "Не скажи. А Бродский, а декаденты? Смотря к чему побуждать. Есть стихи резкие, как молния - а есть монотонные, как маятник, настраивающий на мысли".
   "Я обожаю Бродского, это мой любимый поэт. - (Хмыкаю. Разумеется, ты не мог не рассказать брату о моей бродскофилии. И о том, как я годами выхожу из комнаты и совершаю ошибки. Итак, игра на равных: у меня на руках - история его любви-болезни к жене, измен, комплексов, трагического самоутверждения и метаний; у него - история обо мне как манипуляторе-писателе, Магдалине, жадно коллекционирующей диковинные "пробирки" для стихов и романов. Непонятно, где козырь. Интересно, ты говорил ему правду?.. Или ему тоже, как и Отто, сказал какую-нибудь благопристойную чушь вроде "У неё ко мне сильная симпатия / привязанность / дружеские и творческие чувства"? Надеюсь, нет. Надеюсь, ты никогда не поймёшь, как у меня сводит скулы от этих чопорных недоговорок). - Но и у него всё к чему-то побуждает. Даже какой-нибудь "Джон Донн".
   "А любовная лирика? Не знаю, "Двадцать сонетов к Марии Стюарт", например. "Число твоих любовников, Мари, превысило собою цифру три, четыре, десять, двадцать, двадцать пять. Нет для короны большего урона, чем с кем-нибудь случайно переспать. (Вот почему обречена корона; республика же может устоять, как некая античная колонна)..."
   "Да-да! "И трачу я остатки русской речи на Ваш анфас и матовые плечи... Стоите, с воробьём на голове", - неточно цитирует Матвей - неточно цитирует эту едкую, беспомощно-очарованную обращённость пьяного Пигмалиона к мраморному телу Галатеи, которая никогда не оживёт.
   Вспоминаю, как мы по очереди читали наизусть эти стихи с психиатром Наджибом. Бродили по мокрой метели вокруг моего дома; в тот день меня заблокировал Ноэль, Наджиба угораздило оказаться рядом во время моего срыва - вот и всё. И, хотя я понимала, что? ему нужно - и понимала, что в итоге он наверняка добьётся этого, и потом мне пару дней просто будет мерзковато, а он влюбится и будет страдать; хотя понимала - важнее казалось идти и идти, и цитировать текст по очереди. Маленький смуглый крепыш в богемном красном шарфике, благоухая дорогим парфюмом, ковыляет рядом со мной сквозь время и пространство - а я всё читаю и читаю Бродского на улице Марата - ниоткуда с любовью надцатого мартобря, и треска, стучащая в дверь среди ночи, и моя Рыбья тень, внезапно рождающаяся из холодных стылых глубин.
  
   "Не открывай мне дверь - я просто рыбья тень.
   Я молча проплыву, волну не беспокоя.
   Не открывай мне дверь - пусть новый мутный день
   Закончится в тиши под гладью голубою.
   Не открывай, прошу; мне больно здесь дышать,
   Путь тени в темноте и за людским порогом -
   Под вязкий ил, на дно. От тяжести не встать.
   Не будет человек ни рыбаком, ни богом..."
  
   Я написала это, когда снова начала общаться со своим богом бабочек - снова, лишь бы сбежать от голода по тебе, который жёг меня, как клеймо, после нашей единственной недоночи; от обиды и гнева, истерзавших меня - ведь ты тогда тоже сбежал, малодушно сбежал и спрятался, хотя мог бы просто со мной поговорить, просто общаться со мной больше или столько же, сколько раньше, - может, тогда это не так измучило бы меня?.. (Нет, конечно, я знаю, что вру себе). От одиночества я тихо спивалась дешёвеньким вином по вечерам, утопая в диссертации и работе, - одна в высотке, на пятнадцатом этаже, докуда долетали лишь визгливые коршуны, то и дело кружащие над частным сектором; одна в новенькой, вылизанной до чистоты студии, в которую вложила все свои сбережения - зелёная кухня с водопадом, зелёные шторы с мрачным фэнтезийным лесом, тёмно-коричневая мебель, огромный шкаф-купе, за которым будто лежит вход в Нарнию, - вот куда ушли все статьи, конференции и переводы - и теперь, с тех пор, как я уехала из общаги, вокруг нет ни души.
   Почему сейчас я вспомнила об этом?.. Недовольно встряхиваю головой.
   "Плас-де-Вож по-прежнему, скажу тебе, квадратна". И в чём же тут побуждение?"
   "Ну как же, всё то же: будь моей, мы с тобой созданы друг для друга! Как и про анфас и плечи".
   "Не соглашусь. Тут больше горечи, что его она не будет. Она ведь мраморная", - снова просматривая его фото с женой, многозначительно пишу я.
   "С красавицей, которую я больше любил, чем Босуэлла - ты"? Ну да, ну да!"
   "И обыгрыш Блока: "Она ушла куда-то в макинтоше". Это его "Ты в синий плащ печально завернулась, в сырую ночь из дома ты ушла..."
   "Ну, вот видишь. Так или иначе, во всех приведённых текстах - ясные и простые образы, ясное и простое побуждение. Это в поэзии важнее всего. У Егора не так - у него важнее замысел и сюжет, всё в этом увязает и путается. Поэтому он всё-таки прозаик".
   Усмехаюсь. Мыслит он интересно, но меня всё больше раздражает эта самодовольная манера подавать своё мнение как истину в последней инстанции. Понятно, почему - в том числе - у вас такие сложные отношения: ты всегда стремишься вести в общении, как в танце - мягко, аккуратно, но всё-таки управлять диалогом. А Матвей, судя по всему, регулярно отбирает у тебя эту лидерскую роль, и вы сталкиваетесь лбами, как дерущиеся барашки.
   Сама не замечаю, как эти размышления всё больше захватывают меня. Сажусь поудобнее.
   "Ты видел много его прозы? В ней бывают хорошие находки, очень хорошие, но она намного слабее стихов. Он реже с ней работает, а в прозе нужна системность, нужен стройный синтаксис..."
   "Ну так и я о том же! Ничего не будет из одарённости, если над ней не работать. А он толком не работает. Но я всё равно думаю, что он больше прозаик - и публицист. А ты так строго его оцениваешь, потому что сама как прозаик гораздо сильнее".
   В ход пускается лесть. Так-так, ну это классика.
   "Спасибо, конечно - но выводы, думаю, слишком поспешные. Ты ведь меня не читал".
   "Ой, только давай без "поспешных выводов" и прочих расшаркиваний! Даже по этому диалогу видно, что ты хорошо и цельно пишешь. У тебя сильная логика, - помедлив, он вдруг добавляет: - И ты интересная. Хотя не настолько, насколько хочешь казаться".
   Фыркаю и, не выдержав, всё-таки захожусь тихим смехом; надеюсь, что не разбужу Элю, спящую в комнате. Значит, после прямолинейной лести - задиристая подколка, смешанная с похвалой? Старый, как мир, пикап-приёмчик.
   "Да ладно, комплимент с понижением? Серьёзно? Не думала, что такое до сих пор в моде".
   "Нет, это просто моё мнение. Ты с самого начала выстраиваешь разговор так, что делаешь меня ведущим, а себя ведомой. Либо просто отвечаешь на то, что пишу я, либо минимально и очень аккуратно сдвигаешь тему в сторону. Осторожничаешь, чтобы понять, как себя со мной вести. Это очень заметно".
   Улыбка медленно сползает с моего лица, сменяясь заинтригованной серьёзностью; уже полтретьего ночи, но душ не грех и отложить ещё чуть-чуть. Далеко не все люди хотят и могут вот так быстро анализировать собеседника - улавливать нюансы с чуткостью манипуляторского сенсора. Он действительно так легко понял, чем меня зацепить, - или это тоже блеф и прощупывание, подстройка?
   "Может быть. Я не слишком-то доверяю новым людям. Сижу в засаде, наблюдаю, - полусерьёзно отшучиваюсь я. Особенно если "люди" - это брат-близнец одного из лучших манипуляторов в моей жизни, женатый мужчина, с которым я переписываюсь ночью, голой, из душа. Женатый мужчина, который всю жизнь изменяет своей благоверной. Космическое комбо и тотальный сюр, как выразился бы Даниэль. - Но вообще-то это ещё и рамки банальной вежливости. Любому важно произвести хорошее впечатление".
   "На меня не надо производить хорошее впечатление, - резко отсекает Матвей. Кажется, я задела нечто важное для него; чуть напрягаюсь. - Со мной надо быть такой, какая ты есть. Если мы продолжим общаться, предупреждаю сразу: больше всего я не люблю недомолвки и лицемерие. Если ты что-то думаешь, чувствуешь - просто говори как есть. Если тебе хочется о чём-то поговорить или спросить - говори о чём хочешь. Вот и всё".
   "Ну, степень доверия и откровенности я всё же позволю себе выбирать сама. Я ведь пока совсем тебя не знаю, - подумав, отвечаю я. - Но учту, что тебе важна откровенность. Обычно это так подчёркивают те люди, доверие которых было обмануто".
   "Во-о-от, теперь уже решительнее давишь, умница! - с какой-то горькой радостью пишет Матвей. - Видимо, потому что наконец-то хочешь вывести всё на собственные переживания?"
   "Нет, это просто моё мнение", - мстительно цитирую я его ускользающую фразу. Почему-то мне кажется, что на другом конце города он сдавленно хохочет в темноте.
   "Зачётно, зачётно! Учишься стремительно, я бы сказал".
   "Мне тут нечему учиться. Твои ходы достаточно прозрачны".
   "Да ну?"
   "Ну да. Вот сейчас, например, ты хочешь меня слегка разозлить, чтобы я стала более откровенной. Со мной это действительно так работает - нужно просто довести мой протест до нужного градуса".
   "До нужного градуса. Забавно и странно от тебя это слышать, когда я и правда сам тебя к этому веду - а ты всё понимаешь... Ты, наверное, и в жизни так делаешь - выбираешь роль ведомой, а другого делаешь ведущим. Выбираешь жертву, чтобы быть жертвой. Сразу скажу - я не жертва. Не хочу потом разочаровывать твои образы".
   Всё бы хорошо - вот только "не-жертва" никогда не будет с таким подростковым отчаянием всем своим видом кричать: "Я не жертва!" Вздыхаю. Строптивый котёнок - то и дело выпускает коготки.
   "Это не совсем так. В прошлом что-то похожее на комплекс жертвы у меня правда было, но теперь, по большому счёту, прошло. Теперь я просто вольный странник, ни к кому и ни к чему плотно не привязанный".
   "Вот я и говорю - драма упивания собственными страданиями. Аж попахивает синдромом подростка, прости".
   Предсказуемо. Улыбаюсь.
   "Может, и так, но не сказала бы. Всё, что я делаю, я делаю вполне честно и осознанно - и несу ответственность за свои поступки. Это не подростковая импульсивность, а мой выбор. Ну, а упивание страданиями есть в любом творчестве".
   "Выбирать абьюз? Егор вроде что-то такое упоминал - ты писала какой-то роман про отношения то ли с наркоманом, то ли с алкоголиком..." - небрежно вкидывает Матвей - так небрежно и якобы случайно, будто пост об издании "какого-то романа" не висит закреплённым у меня на стене с сотней с лишним лайков. Ничто не заставит меня поверить, что он его ещё не просмотрел. Неуклюжий ход.
   "С алкоголиком. Но и наркоман да, был. У меня много всякого дерьма было - но больше я на алкоголиках и психопатах специализируюсь, - со спокойной самоиронией отвечаю я. - А с абьюзом у меня сложные отношения. Не могу сказать, что я именно его "выбираю". Так сказать, люблю, но странною любовью, не победит её рассудок мой!.. Я сама наркоман с неудачными попытками реабилитаций".
   "Да потому что ты на самом деле жаждешь, чтобы что-то делали для тебя, жаждешь больше не быть жертвой! Просто ты уже опустила руки".
   "Да откуда опять такие выводы? Не опускала я никакие руки. Вот они, руки, на месте!" - хихикаю я. Почему так горит лицо?..
   С ним совсем не так, как с тобой. Больше агрессии, больше грубовато-прямолинейной борьбы; шахматы или изнуряющее фехтование. Не моё - но тоже затягивает; затягивает так, что я уже совсем не слежу за временем - хотя завтра мне рано вставать.
   "Ты знаешь, что я имею в виду. Ты отчаялась - из отчаяния и пишешь. Это красиво, но это вечное падение. Ты снова и снова становишься жертвой, потому что проще дарить заботу, чем её принимать".
   "Пусть так. Может, так я ощущаю жизнь?"
   "Нет уж, такое может быть только вынужденным. Иначе в тебе не было бы силы и охотничьей жадности".
   "В охоте на "пробирки"?"
   "Именно. Всё потому, что ты любишь не его, а то, что ты из него придумала".
   Вздрагиваю.
   "Может, я никого не люблю", - с непринуждённым смайликом. Да, вот так. Судя по его помешательству на супруге - кто бы говорил, вообще-то?..
   "Может. Может, и я. Хрен его знает, сам пытаюсь в этом разобраться, - с внезапным серьёзным трагизмом отвечает Матвей. - Егор-балабол, наверное, уже всё растрепал, да?"
   Растрепал, что жена Матвея летом призналась ему, что не любит его и хочет уйти, - и с тех пор он не отпускает её, удерживая, как птичку в клетке, то шантажом, то давлением на вину и жалость, то банальными угрозами. А ещё - тем, что та зависит от него во всех смыслах и не зарабатывает столько, чтобы жить самостоятельно. Ребёнок, которого он когда-то - в пятнадцать лет - забрал из отчего дома и которому не дал вырасти.
   Галатея, медленно уничтожающая своего Пигмалиона.
   "О чём речь?" - спокойно спрашиваю я. Лучше всего сблефовать - я ничего не знаю.
   "Оставлю вопрос без ответа".
   А тебе больно. Очень больно - это не напускное.
   Такое знакомое мне переживание-изживание зависимости; знакомое до жгучего, саднящего чувства где-то внутри.
   "Хорошо", - просто отвечаю я.
   "И всё-таки в тебе много от подростка, - продолжает он, быстро и легко покинув уязвимую для открытого огня позицию. - Лермонтовский парус. "А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!"
   "Для меня действительно в бурях есть покой, мне тяжело на суше. Покой и стабильность - просто не моё. С годами я, к сожалению, к этому пришла".
   "На "подростка" можешь обижаться, но я правда так считаю", - милостиво разрешает Матвей.
   "Вот после такого я точно не стану обижаться", - строптиво цокаю языком.
   "Конечно. Это простейший приём - сказать человеку обратное тому, что он хочет услышать, чтобы в ответ услышать противоположное!"
   "Хм, интересная штука, надо будет взять на заметку. Спасибо за пополнение манипуляторского арсенала, - подумав пару секунд, весело добавляю: - (Мне кажется, после этого диалога ты обратно удалишь меня из друзей)".
   "Вот видишь, ты применила тот же приём! Быстро учишься... Нет, не удалю. С тобой интересно. Но только ты не такая, какой тебя преподносил Егор. Из его рассказов выходило, что ты активный манипулятор. А ты - адаптивный манипулятор".
   "В этой терминологии "активный", наоборот, ты, - подхватываю я. - Тебе нравится вести в диалоге и чувствовать себя правым. А ещё - уверенно вкидывать своё мнение и потом смотреть на реакцию собеседника. Как он теряется, или спорит, или злится. Ты часто давишь и провоцируешь, устанавливаешь свои границы".
   Получи, фашист, гранату. Не только ему самодовольно выкатывать непрошенные резюме.
   "А зачем вообще какие-то границы? - философски спрашивает Матвей. - Всё относительно. Даже мораль".
   "Спорный вопрос. Есть какие-то нерушимые вещи - например, "не убий", "не предай". Если, конечно, речь не идёт об убийстве на войне или из самообороны".
   "А если речь о ребёнке, которого с детства приучили убивать и который вырос в социуме, где это нормально?"
   "В абсолюте сложно представить. Какое-то, извини, анимешное клише".
   "Может, и клише. Но любые границы можно легко сдвинуть и разрушить. Например, я сейчас могу сбить тон этого разговора, задав тебе какой-нибудь вопрос, на который ты не станешь отвечать, потому что смутишься или испугаешься".
   "Берёшь меня на слабо? Ну-ка, и какой же вопрос?" - уже смутно догадываясь, к чему всё идёт, уточняю я.
   "Какое на тебе сейчас бельё?"
   Закатываю глаза. О боже, ну серьёзно?.. Твой брат меня чудовищно разочаровывает. Это даже не уровень типичных обитателей Tinder'а и Badoo.
   "Знаешь, на самом деле ситуация смешная - я шла в душ, когда ты написал, и уже разделась, а потом заболталась с тобой и отвлеклась. Так и сижу уже час голая на свёрнутой одежде. Так что на вопрос "в каком?" можно ответить "в отсутствующем", - безмятежно улыбаясь, пишу я.
   Шах. Отвечаю спокойно, не ломаюсь, не возмущаюсь - но и не реагирую на флирт. Надпись "печатает" не появляется чуть дольше обычного; кажется, я впервые поставила его в лёгкий ступор.
   "Что ж, неплохо, неплохо! Но всё равно я уже добился своей цели и сдвинул границы - только раньше. Мы оба в итоге получили от разговора то, что хотели: ты - изучение очередной пробирки, а я - более честного собеседника".
   "Да, но, если ты опять ведёшь к тому, что вообще любые границы относительны, я всё равно не соглашусь. Для меня сильны категории "нельзя" и "надо".
   "А для меня сильна категория "хочу". Я всегда делаю то, что хочу! - наверняка чванливо усмехаясь, парирует Матвей. Морщусь; ты часто цитировал это его кредо. М-да. Сложная жизненная философия - примерно на уровне трёхлетнего ребёнка. - Кстати, ты на каком берегу Невы?"
   А вот и переход к лобовой атаке и выводу на встречу. Почему-то я предполагала - даже нет, знала, - что это случится в первом же диалоге, что мы оба дольше не вытерпим. На секунду задумываюсь.
   "Я в центре живу. На Чернышевской. Ты на Октябрьской набережной, Егор упоминал... Недавно проезжала твои места - после того, как его в аэропорт проводила".
   "Ага. Как смотришь на прогулку сегодня?"
   "Ты имел в виду завтра - то есть, сегодня днём? Не прямо сейчас ведь? Хотя я, конечно, уже ничему не удивляюсь".
   Сама уже не знаю, пишу это в шутку или всерьёз; и - не знаю, что буду делать, если он ответит "сейчас". Чёртов цыганский гипноз. Видимо, это у вас в крови.
   "Нет, сегодня / завтра. Днём или вечером. Сейчас уже мосты развели, - пишет Матвей - и я вздыхаю с облегчением. Пишет, уже явно по-деловому что-то прикидывая и просчитывая. Для него рискованные свидания тайком от жены - привычное мероприятие. - Как завтра со временем?"
   "Днём веду подругу в Эрмитаж, она у меня гостит. А вечером, часов с шести, свободна. Завтра у меня выходной".
   "Отлично, тогда давай часов на семь и договоримся! Парень твой как, не будет против?"
   "Парень отсутствует. В смысле, вообще отсутствует, не существует в природе", - на всякий случай уточняю я. А то вдруг он решит, что парень просто где-то в отъезде. Что я девушка дальнобойщика-абьюзера или жена капитана дальнего плавания с психопатическими наклонностями.
   "О, да ну? Всё становится ещё интереснее!" - с кокетливым смайликом замечает Матвей.
   "Ничего интересного. Я же без каких-то лишних поползновений, ты женатый человек..."
   Чёрт, да кого ты хочешь убедить - себя? Мужчина-поэт, который вот так общается - и при этом самый близкий Егору человек, и физическая копия Егора? В какой из параллельных вселенных ты сможешь устоять?
   В этой. Должна - в этой.
   Должна?
   "Ахахах, ну... Женатый - да, но порядочным себя никогда не называл! - легко отшучивается Матвей. - Куда пойдём? Выбор на твоё усмотрение. Ты явно лучше знаешь Питер - я в основном дома работаю. И меня больше прельщает его общая атмосфера. Зачем облизывать каждый дом, если можно просто наслаждаться общей атмосферой?"
   Вздыхаю. Опять новый укол; до чего он неуёмный. "Облизывать каждый дом" - это, видимо, выпад в сторону моей страницы, которую от фотографий питерской архитектуры давно распирает по швам.
   ...Разговор льётся и льётся, бурлит горной рекой - пока я не начинаю понимать, что голова уже кружится от сонливой слабости, а время близится к шести утра. Какое-то безумие, лихорадка; почему он сам не прощается?..
   "Жаль прерываться, но я, наверное, всё-таки пойду мыться и спать, - в какой-то момент решаюсь я. У меня уже есть пугающее чувство, что иначе это вообще не закончится - что он готов не ложиться, лишь бы и дальше переписываться со мной, жадно бросаясь на каждую реплику. - Уже утро".
   "Да, хорошо, я тоже пойду. Всё ждал, когда ты это скажешь - не люблю прощаться первым", - задиристо ворчит Матвей. Это смешное противоречие слов и действий почти умиляет меня. Котёнок шипит, воображая себя тигром.
   После душа зачем-то захожу на страницу к его жене и на всякий случай запоминаю её имя - Вика. Виктория. Матвей Викторович, Егор Викторович; забавно.
  
   На следующий день, вечером
  
   После Эрмитажа Эля отправляется с ночёвкой к очередной подруге - куда-то в Кудрово, - а я иду по Дворцовой, залитой золотыми вечерними лучами. Белая и янтарно-жёлтая лепнина Зимнего отливает густым перламутром, булыжники мостовой поэтично блестят, дама в платье с кринолином и высокий господин в костюме Петра Первого и ботфортах, как обычно, фотографируются с туристами, а лошадь с каретой таскает по кругу свою рабочую ношу. Дневные облака разошлись по небу лёгкими клочками, похожими на полупрозрачные перья, и теперь свет снисходит на площадь мерцающей золотой вуалью, лёгкой, медовой, оставляя посередине жирно-чёрную стрелку на циферблате - тень от Александровской колонны.
   Уже почти шесть; время ещё есть, даже с запасом - и это хорошо, потому что желудок сводит от голода. Со слегка бьющимся сердцем я пишу Матвею, что уже освободилась; он был онлайн полчаса назад - наверное, работает. А что, если он в последний момент передумает (одумается?..) и всё отменит? Что, если просто по каким-то причинам сегодня не получится? Я ещё вчера сказала себе отдаться игре и ничего не загадывать - но вдруг понимаю, что это бы расстроило меня.
   Вот только мне кажется, что ничего не сорвётся.
   Что я почувствую, когда увижу его? Как он пахнет, как ходит, улыбается, наклоняет голову? Какой у него голос - похож ли на твой, и если нет, то насколько?.. Странные, сюрные мысли; если бы их кто-то подслушал - решил бы, что я слишком увлеклась ролью героини модного сериала от Netflix. Геи, близнецы, несчастные браки, абьюзивные отношения - чего ещё не хватает для сюжета?
   Разве что отсутствия простого факта: всё это - жизнь реального человека. Меня. Ты часто говоришь, что если люди делятся на жанры, то я - "человек-роман"; но наблюдать за всем этим из-за стеклянной стенки, полностью отдавшись миссии искательницы пробирок, у меня всё равно не получается. А писатель всегда проигрывает, когда пытается быть героем. Мне давно пора это усвоить.
   Не по-осеннему тепло; расстегнув пальто, я иду по кишащему толпой Невскому, потом по набережной канала Грибоедова сворачиваю в более тихие места. Мы с Матвеем назначили встречу в той же кальянной, где парой дней раньше были с тобой и Элей; а до этого - ещё два-три раза с тобой одним. Во-первых, по меркам центра Питера это недорогое место; во-вторых, более тихое и комфортное, чем рестораны и бары; а в-третьих - мне просто любопытно увидеть, как Матвей курит кальян - так же, как ты, или по-другому. Надеюсь, ты не сочтёшь это совсем уж кощунственным.
   Пока стараюсь вообще не думать о том, как ты отреагируешь, когда узнаешь, что я пообщалась с ним без спроса. От одной мысли хочется виновато поёжиться; меня ждёт серьёзная выволочка. С семьёй тебя связывают сложные, страдальческие отношения, но она для тебя нечто неприкосновенное, по-своему святое - а теперь я вторглась туда без разрешения. Нарушила правила, которые всегда устанавливал ты.
   Ты не любишь даже говорить со мной по телефону при Отто - неловко бормочешь извинения и прощаешься, как только тот приходит домой. Я давно заметила эту привычку, и она меня неимоверно бесит. В чём-то, возможно, и льстит - абсурдные чувства любовницы, разговор с которой прерывают при появлении жены. Но больше бесит.
   Ты не любишь пересекать сюжетные линии. В твоём тщательно контролируемом мире - в управляемом поэтическом хаосе - я и Матвей ни при каких обстоятельствах не должны пересечься без твоего ведома; у каждого героя - своя глава. Но сейчас именно это и происходит. Смотрю в ясное лазурное небо над крыльями орла на куполе Дома Зингера - и улыбаюсь. Да, скоро мне придётся отвечать за последствия своего бунта, но пока всё это мне чертовски нравится.
   Будет ли Матвей таким же агрессивно флиртующим и напористым, каким был ночью - или в жизни он мягче, чем в переписке? Будет ли он пытаться склонить меня к чему-то большему, чем приятельская болтовня?..
   Мои размышления прерывает вибрация телефона - звонок. Я уже сижу в KFC, куда зашла перекусить; торопливо вытираю пальцы, ещё жирные от золотистой картошки фри. Телефон давно убран в сумку, потому что мне пишут то неловко шутящий историк Костя, то Сергей Витальевич, то прелестный Йосенька, подозревающий, что влюблён в своего соседа по квартире. Однако сегодня мне нет дела решительно ни до кого, кроме тебя и Матвея, - я не могу не вникнуть и промолчать, если читаю чьё-нибудь сообщение, но сейчас они только отвлекают меня.
   Матвей; звонит во ВКонтакте. Точно - я же так и не дала ему вчера свой номер, хотя он просил. С лёгким трепетом взглянув на его свадебное фото с женой, жму "Ответить".
   - Да?..
   - Привет, Юль. Можешь говорить?
   На секунду замираю, пробуя нотки на вкус. Похоже.
   Очень похоже - но в то же время очень по-другому; странно, как это совмещается?.. Сама структура тембра похожа на твою, но другая тональность - пониже и поглуше, другие интонации - взвешенные, устало-уверенные. И он не картавит - вроде бы. Я бы никогда не спутала эти голоса, но и сходство слышно с первого звука. Будто вина одного сорта, но из разных стран.
   - Привет. Да, могу. - (Волнуясь, зачем-то отодвигаю картошку - словно Матвей может увидеть, что я обедаю фастфудом, а не диетическим супом из бобов). - Я уже в пути из музея, минут через пятнадцать буду на месте.
   - Через пятнадцать? Ох. Вот я как раз звоню тебе, чтобы сказать, что задержусь - тут с тендерами просто катастрофа какая-то. Весь день в работе. - (Вздох сожаления - но без смущённой мятущейся виноватости, которая бы уже слышалась у тебя). - Прости, что не отвечал - то документы, то звонки, руки просто не доходили. Тебе как, не критично подождать? Я могу поторопиться, и точно уже на такси поеду, но...
   - Да нет, конечно, ничего страшного! Как раз успею поесть. И сегодня тепло - прогуляюсь, - безмятежно щебечу я. На самом деле голова у меня раскалывается от недосыпа, а ноги ноют от ходьбы по бесконечным залам Эрмитажа - но Матвею об этом знать необязательно. Томная хрипотца усталости, размеренный плавный тон, чёткая чистая дикция и полное отсутствие слов-паразитов; он явно любит подчеркнуть, что является деловым человеком - и это на самом деле так.
   - Я постараюсь быть через полчаса, но это самое раннее, что могу обещать. Ещё раз прости.
   ...А ещё - любит подчеркнуть, что он галантный рыцарь и дама не должна терпеть неудобств. Знакомый типаж чуть затасканного казановы; улыбаюсь, допивая кофе.
   - Ничего страшного, серьёзно. Я понимаю - работа есть работа.
   - Да-да-да, вот именно, - произносит он - мягко, чуть снисходительно, будто отвечает ребёнку, успокаивая его: "Да-да-да, сиропчик невкусный, но надо немножко выпить, чтобы не болело горлышко, только ложку, смотри-ка - ам!" Или будто воркует, играя с кошкой. Почему-то мне очень нравится, как это звучит. - Но я не люблю опаздывать и заставлять кого-то ждать - тем более такую красавицу. Постараюсь сегодня загладить этот момент.
   - Хорошо, договорились, - отвечаю я, специально не реагируя на "красавицу". Вчера он уже закидал меня вкрадчивыми двусмысленными комплиментами - неужели пока не хватит?.. - Звони, как будешь подъезжать.
   ...В ожидании Матвея я успеваю дойти до пункта назначения - и узнать у администратора, что свободных мест нет. Чуть растерянно открыв онлайн-карты, ищу что-нибудь рядом; на соседней улице обнаруживается кальянная с интригующим названием "13" - туда тоже можно со своим алкоголем; наугад звоню туда и бронирую столик. Несчастливое число нам сегодня точно пригодится.
   Матвея всё нет и нет; уже морщась от боли в усталой спине и ногах, ковыляю к ближайшей винотеке.
   - Что-нибудь терпкое, плотное?.. Вот, смотрите - есть прекрасный австралийский Шираз, очень рекомендую! - сияя улыбкой, пожилой сомелье выуживает бутылку из большой корзины у входа. Поколебавшись, беру две - но стоять и ходить с ними в сумке ещё тяжелее. Я уже писала Матвею новый адрес, но он не отвечает (придумывает легенду для жены?..), а звонки ему во ВКонтакте запрещены настройками приватности. Вздыхаю, начиная испытывать лёгкое раздражение.
   Тик-так, тик-так, - монотонно отсчитывает что-то внутри. Почему-то чем ближе встреча, тем сложнее мне успокоиться.
   Ближе к восьми он наконец приезжает; вздыхаю с облегчением, издали заметив серое такси. Вот уже сейчас, сейчас я увижу его. В груди что-то загнанно обрывается - будто я слетаю вниз в крутом вираже на аттракционе.
   Он захлопывает дверь машины, поворачивается и идёт ко мне, держа руки в карманах длинной куртки. Можно было бы сказать: "Это почти как ты, только..." - но мне совсем не хочется так говорить.
   Так же, как и с голосом, - я бы никогда вас не перепутала. Смуглый мужчина в чёрном - твоего роста, с твоими чертами лица, тоже чуть шаркает при ходьбе и слегка сутулится - совсем чуть-чуть, в целом держась прямо; но на этом сходство будто бы и заканчивается. Узкая бородка, немного другая стрижка, плечи шире и руки массивнее - дело в этом? Нет, скорее всё-таки в глазах. У него другие глаза, другой взгляд - цепкий, наблюдательный; а ещё - полный усталости и какой-то звериной тоски. Испитый, лихорадочный, больной взгляд; глаза кажутся чернее карего - как у голодной ночной птицы. Ты смотришь на меня как поэт и друг; он - с жадностью мыслителя и хищника. Только задиристо-провокационные нотки у вас общие. Я считываю всё это за несколько секунд - пока он идёт ко мне. Стою замерев, словно в ожидании выстрела.
   - Привет. - (Первым делом он забирает у меня тяжёлую сумку и приобнимает за плечи в знак приветствия - легко, едва касаясь. Улыбается - но одними губами; глаза остаются прежними, разбито-больными). - Прости, пожалуйста, за эти накладки. Давно ждёшь? В какую нам сторону?..
   - Налево, - стараясь не вдумываться в слово, произношу я.
  
   ***
   Наши дни. Санкт-Петербург
  
   - ...Нет, с моей точки зрения, проблема тут в смещённых гендерных ролях. Если ребёнок растёт в семье с двумя папами или двумя мамами, откуда у него возьмётся идея о фигурах мужчины и женщины в их, грубо говоря, классическом понимании?
   Заливисто щебечешь, пока мы идём через Александровский сад. Вязы и стройные дубки сплетают ветви над нашими головами, и порывистый ветер то и дело дерзко срывает с них золотисто-бурую листву, разбрасывая её по плавно изогнутым аллеям. Ни дождь, ни ветер не делают пауз. Дворцовая с её туристическим гвалтом осталась позади, здесь значительно тише - но ветер всё равно приходится перекрикивать. Я грею руки о стаканчик с кофе - купила его, пока ждала тебя возле дорогущего общественного туалета (туалет вполне можно было посетить и бесплатно, когда мы заходили перекусить в пекарню на Большой Морской - но практичность никогда не была твоим коньком). Листья лохматыми мокрыми комками разлетаются по траве, ложатся на белые доски скамеек. Ты уже оценил и хмурый анфас Исаакиевского собора, чей тёмно-золотой купол и грустные медные ангелы наблюдают за садом сверху вниз, и памятник Пржевальскому, рядом с которым уютно улёгся верблюд, до блеска затёртый жаждущими загадать желание туристами. ("Нет, я обязан сделать это, Юля! - с кокетливой непреклонностью заявил ты, потирая нос измученного верблюда. - Ты и так не дала мне попасть монеткой в кота Елисея, бессердечная тварь!")
   Ты часто говоришь об однополых браках и детях в таких браках легко, почти шутливо, будто куражась над собственной судьбой - но всё это не скрывает горечи. Ты любишь детей и, наверное, был бы прекрасным отцом - по крайней мере, это можно предположить о человеке, который всю юность возился с младшим братом и сестрёнками - родной и сводной. Тебе нравится рассуждать о педагогике, взрослении, методах воспитания. Да, на месте учителя в чащинской школе ты выдержал всего полгода - но, мне кажется, только потому, что слишком неистово вкладывался в этот тяжёлый, унизительно дешёвый труд, стараясь каждый урок отшлифовать до совершенства, всё объяснить, во всё вникнуть; суровая конвейерно-поверхностная реальность школьного образования отторгала твой душевный искренний подход, как ткани тела отторгают занозу, сотня шумных разболтанных пятиклассников выпивала твои эмпатичные силы - ни в какую не хотела оценивать стихи, сказки и басни, которые ты писал для них, твои попытки выправить им орфографию и читать с ними былины. Если какой-нибудь троечник Серёжа вдруг писал диктант на пять или отличница Лера догадывалась, что под маской волка в басне "Волк на псарне" прячется Кутузов, ты был по-детски счастлив и мог часами рассказывать мне об этом, когда звонил. Но на всё это уходило слишком много сил и выдержки, слишком ничтожной была денежная отдача, слишком глубокими - моря конспектов и отчётной документации; поэтому ты ушёл. И до, и после того периода ты всегда переходил от разговоров о школьном образовании в разговоры о материнстве и отцовстве - и, каким бы бравурно-отстранённым ни был твой тон, за ним я слышала печаль. Тихую печаль смирившегося человека - у тебя никогда не будет своих детей.
   У меня, вероятно, тоже. Но я либо слишком эгоистична, чтобы переживать из-за этого так же, как ты; либо - как ты, вероятно, подумал бы - просто не доросла.
   - Любишь ты везде лепить "грубо говоря", даже если не говоришь ничего грубого, - вздохнув, бормочу я. Вдали уже виднеется решительный тёмный штришок - силуэт Медного всадника. - Не знаю, если честно. Я тоже думала об этом - как ни крути, а однополая семья для формирования ребёнка создаёт определённую опасность. Первые проекции папы и мамы действительно очень важны, они формируют психику. Если они изначально искажены - непонятно, что из этого получится. Но...
   - Вот именно! - с жаром перебиваешь ты; замедлив шаг, закуриваешь. - Я не считаю это болезнью или психическим отклонением, но, тем не менее, это не норма - это я вполне осознаю. А если у ребёнка изначально не будет представления о норме, пусть она и условна - ну, хрен знает!
   - Если бы решала я - я бы, наверное, разрешила браки, но запретила усыновлять детей.
   - Так а это уже, извини, нарушение человеческого достоинства! - выпуская в мою сторону горькую паутину дыма, укоризненно произносишь ты. - Как так - разрешить двум людям быть вместе, но отобрать у них право иметь ребёнка? В чём тогда смысл этого "вместе"?
   - Ну, как это "в чём"? Юридическое закрепление союза. Возможность не прятаться.
   - А зачем это всё, если не ради ребёнка? Семья создаётся ради детей!
   Удивлённо смотрю на тебя. На фоне голых мокрых веток облетевшей черёмухи твой смуглый профиль смотрится почти воинственно.
   - Не только. Брак - это официально подтверждённый союз двух людей. Дети - следствие, а не необходимое условие.
   - Дети в основном и создают нужду в этом официальном подтверждении. Иначе институт брака давно бы себя изжил. Что ты представляешь, когда говоришь "семья"? Папу, маму и одного-двух детей, разве нет?
   - Необязательно.
   - Обязательно. Институт брака вообще возник ради чего? Ради наследования. - (Решительно выбрасываешь окурок в урну). - Чтобы отец передал землю сыну, а тот своему сыну, вот это вот всё. Без детей в этом нет особого смысла - живите себе вместе да живите! Часто люди и вместе остаются только ради детей.
   - В этом мало хорошего.
   - Где как. Мама и папа - с какой-то точки зрения, с какого-то момента - были вместе ради детей. Хотя это тоже как посмотреть. - (Морщась, сплёвываешь. Отвожу глаза; ты очень редко вот так с ходу начинаешь говорить о семье, особенно упоминая маму. Особенно без алкоголя. Нервничаешь?). - Ну, тип... Папа и Вероника, конечно, поступили весьма мразотно... - (Ты не так давно - только год или полтора назад - стал в разговорах со мной называть Веронику по имени, не ограничиваясь чуть брезгливым "та женщина" или "батина любовница". До этого я даже не знала, как её зовут). - ...но и мама, справедливости ради, изменяла папе постоянно. Просто у нас как бы считалось, что ей можно, а папе нельзя - потому что она-то ни к кому, кроме папы, ничего не чувствовала. А он чувствовал, ещё и ребёнка вон завёл... Ну да ладно, не суть.
   Поёжившись, замолкаешь. В тени дубовой аллеи вспоминаю твои мутные, обрывчатые рассказы - как ты нашёл мамин дневник и сжёг его, как ты и Матвей заставали её с другими мужчинами. Сияние и мрак перемешаны каждый раз, когда ты о ней говоришь, - и я по-прежнему не осмеливаюсь касаться этого солнечного затмения.
   Теперь ты изменяешь Отто, а Матвей - своей жене. Прикусываю губу. Надо бы сменить тему.
   - Отто Бронин - звучит неплохо. Как думаешь, он взял бы твою фамилию?
   - Ещё чего! Это я взял бы его, - смешливо фыркнув, отвечаешь ты. В твоих беспокойно бегающих по деревьям и скамейкам тёмных глазах мерцает облегчение - рад, что я не стала ничего уточнять.
   Задумываюсь. Отто немец только по матери, и фамилия у него Пименов.
   - Егор Пименов? Ну-у... Честно говоря, так себе. Имя учителя колхозно-приходской школы.
   Возмущённо цокаешь языком.
   - Церковно-приходской, невежда! Позор - а ещё филфак заканчивала!
   - Я не оговорилась.
   - О, смотри! Корабли!..
   Восхищённо вибрирующий высокий трепет в твоём голосе заставляет меня остановиться. Со стороны моста, ведущего к Васильевскому острову, - вечно забываю его название, - действительно заметно движение: небольшая толпа, неповоротливые бока и мачты громадных железных китов, выплывающих из серой хмари над водой. Несколько переходов поблизости перекрыто, набережная полна машин - судя по мигалкам, включая полицейские; ты мечешься, засовываешь руки в карманы и вытягиваешь шею, пытаясь рассмотреть получше, - взбудораженный оленёнок, услышавший далёкие выстрелы. Вздыхаю. Я как раз хотела провести тебя на Васильевский - к томным египетским сфинксам на Университетской набережной, может быть, к более камерным закоулкам вроде улицы Репина, самой узкой улочки Петербурга, - но пока эти планы явно придётся отложить. Как и осмотр Медного всадника.
   - Подойдём поближе?! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! Ну Ю-юля!
   Если что-то и способно разнести разрывной пулей почти любое моё решение - так это твоё моляще-обиженное "Ну Юля!" Хмуро смотрю на тебя.
   - Ты знаешь, что сейчас у воды ветер сильнее раз в десять? Долго идти по набережной - чистое самоубийство.
   - Ну ты же мазохистка, ты любишь страдать! - со смехом восклицаешь ты, не отрывая взгляда от флегматично ползущих вдоль берега - что это вообще? Катера?.. Жаль, что я не разбираюсь. Когда писала фэнтези, читала много об исторических кораблях - бригантинах, каравеллах, галерах, - даже названия завораживали; а о современных не знаю почти ничего.
   Голимый романтизм, как ты выражаешься.
   - Не так. Я люблю страдать духовно. А не мёрзнуть, промокнув в ледяной воде, пардон, до трусов. Ещё и в преддверии своего дня рождения, - в стиле Гермионы ворчу я - но всё же меняю направление шагов, подчиняясь твоему бушующему энтузиазму. Закатываешь глаза, шмыгнув носом; влажный ветер строптиво забирается в жёсткие чёрные пряди твоих волос, касается резкого смуглого профиля, в котором есть что-то еврейское.
   Точно - Мандельштам. Вот где было про корабли. "Я список кораблей прочёл до середины, что над Элладою когда-то поднялся". И море, и Гомер - всё движется любовью. Тугие паруса, и море чёрное подходит к изголовью. Сей поезд журавлиный.
   Мы спускаемся к набережной - навстречу загадочному корабельному параду. Сад, Пётр и величавое жёлто-белое здание Конституционного суда остаются позади, ты о чём-то весело болтаешь, я отвечаю - но на самом деле глупо проваливаюсь.
   Елена. Елена Прекрасная - главное дерзание и желание Фауста, убийственное, достижимо-недостижимое. Корабли Менелая, упрямо рассекающие волны, чтобы отнять её у Париса; кровь, залившая стены Трои, боги, люди, деревянный конь - чего не отдашь во имя золотых волос, морока, иллюзии, красивой легенды.
  
   "...И ты с детским восторгом смотришь на корабли.
   Барельефы, парки, сады, квадриги -
   Забери, пожалуйста, забери..."
  
   С другой стороны - ты возненавидишь меня, если я напишу тебя женщиной; пока в стихах на это были лишь робкие намёки. Хотя ненависть будет не всерьёз. С третьей стороны - Еленой звали твою маму; ты можешь увидеть в этом что-то кощунственное. Но...
   Когда мы подходим ближе, всё окончательно пропадает в серой мути - вода и небо цвета стали сплавляются в единое лезвие, пробивая грудную клетку выпадом из ветра и брызг. Из-за заграждений и толпы мало что видно - только части: нос, корму, мачты, что-то чёрное, белое, тёмно-синее. Все суда небольшие - не такие высокие, чтобы нужно было разводить мост. Стараясь перекричать шум ветра, кто-то вопит что-то в громкоговоритель - скороговоркой, чтобы быстрее закончить: непогода плавно переходит в намёк на штормовое предупреждение, у гранитных парапетов набережной, внизу, чёрные волны вздымаются так высоко, что мы, кажется, скоро уйдём под воду - и выводок кораблей только сильнее тревожит их. До последнего в шествии корабля остаются досмотреть только самые отчаянные - включая нас. По обмолвкам из громкоговорителя, надписям на флажках и шариках в руках детей я наконец понимаю, в чём дело: день туриста. Точно - неприметный праздник, выпадающий ровно на мой день рождения. День пути.
   - М-да-а... - выдыхаешь ты, глядя вслед последней громоздкой тени, скользящей где-то под нами - в бурливой водяной бездне. Мы уже стоим прямо перед мостом, в редеющей толпе - тот стрелой убегает через водный простор к другому берегу, к выстроившимся в строгую линию дворцам Васильевского. Наверное, мы сможем пройти, когда уберут перекрытие - или если уберут.
   Вдруг вспоминаю, как он называется - Благовещенский. Благая весть; архангел Гавриил, Святой Дух-голубь снисходит к Марии, чтобы рассказать ей о рождении Христа.
   Ты стоишь так близко, что я чувствую твой запах - не только дым, а горько-сладкий, терпкий запах твоей кожи и волос; где-то на уровне моих глаз - линии твоего узкого подбородка, чёрный крестик, покачивающийся в ухе. Ты, кажется, говорил, что хочешь себе новую серёжку. Корабль скрывается вдалеке, в серо-стальном безумии.
  
   "...Менелая к Елене пришили тоской и морем -
   Непохоже-похожий, древний, животный зов;
   Нет, нельзя, промолчать.
   На рассвете Елена исчезнет, как тёмный морок,
   И всё будет как раньше - чайник, часы, кровать,
   Тусклый взгляд в тусклом зеркале
   (Всё же царю за сорок);
   Ничего не останется. Дым, а не аромат;
   Горький дым от курильниц жертвенных,
   Песнопений утробный пульс.
   В этом городе я, наверное, не спасусь -
   Но по крайней мере, по крайней мере".
  
   По крайней мере.
   По крайней мере, я точно знаю, за что усядусь, когда ты улетишь.
   ... - Давай пройдёмся ещё? - предлагаешь ты позже - когда становится ясно, что мост нескоро освободится. Я безропотно иду с тобой рядом; ты рассуждаешь о том, как символично курить у Невы - и вскоре мы спускаемся к самой воде, к её тухловато-утробной вони. Волны бьют о серо-коричневый гранит, заливая края округлой площадки, выщербленные ступени, какой-то мусор; летом мне нравилось наблюдать за их пенистыми, похожими на белых барашков гребешками, слушать монотонно-весёлое "плюх-плюх-плюх" - но сейчас каждую секунду кажется, что вода вот-вот сожрёт твои и мои ботинки.
   Ты долго и молча дымишь, глядя в волны - наконец-то стоя на одном уровне с Невой, - будто безмолвно беседуешь с ней о чём-то. Я стою поодаль - жду, изучая красивые тугие линии твоей спины и темноволосый затылок. Ты выглядишь весьма байронически.
  
   "...От Елены плавится море - и Менелай.
   Колоннады, булыжники, Пётр Первый -
   Забирай, пожалуйста, забирай
   Этот хаос на грани этики и искусства,
   Голос медного чешуекрылого журавля.
   Здесь уместно писать про разум, терзая чувства,
   Здесь уместно лезвием чёрным кромсать себя".
  
   Докурив, швыряешь окурок в волны - под моё гневное восклицание, - и шагаешь ещё ближе к ним, наклоняясь. Я не успеваю ничего сказать - ты уже зачерпываешь руками ледяную грязную воду и умываешься ею - по-свойски, втирая в лицо, отфыркиваясь.
   Причастие Питером?
   - Поэтично. Но порция прыщей тебе обеспечена, - подавляя дрожь, отмечаю я.
  
   ***
   Пять лет назад. Чащинск
  
   "Дуб смотрел на город. Город смотрел на дуб.
   Дуб стоял, присыпанный золотом, как песком или пеплом старости. Наступил октябрь - двухсотый, юбилейный для дуба. Октябри ему нравились. Впрочем, новый год уже давно не значил для него ничего, кроме нового кольца на древесине. Новой порции дождей и вороньего грая. Нового снега - после.
   Вот и теперь - то же самое. Новое кольцо.
   Или не совсем?..
   Дуб сомневался. Что-то неясно томило его, подливало жара в подкорные соки. Он пока не понял, что именно, но времени на раздумья было предостаточно.
   Он рос в людном городском парке, поэтому привык к голосам, к шуму детских игр, к шуршанию упаковок из-под печенья и бутербродов. Когда на траве тугими прозрачными шариками выступала роса, и когда малиновый, с жёлтыми прожилками закат обливал его, и когда первый снег холодил ветви дуба - вокруг всегда были люди. Дуб никогда не оставался один.
   И был один всегда".
  
   После ноябрьских праздников дни тянутся мутной сонной чередой. Мне снова сложно есть - и, кажется, я снова сбавляю в весе (на весы не встаю - из-за смеси страха и больной радости от мысли, что это правда). Вяло хожу на пары, вяло шлифую очередную статью для очередного журнала, вяло оформляю документы для поездки в Италию по обмену - мне совершенно не хочется и нет сил, но на ней так настаивает профессор Базиле. По утрам очень холодно - так, что спросонья я не чувствую ног и ладоней; под горячим душем их долго покалывает. Клочками выпадают волосы, кожа лица шелушится и слезает - тоже клочками - от недоедания и злого ноябрьского ветра. Стараюсь не смотреть в зеркало, где наросшее было тело опять заменила безрадостная бухенвальдская гармошка грудной клетки.
   И - стараюсь поменьше общаться с тобой. Хотя у меня не особенно получается.
  
   "...Но этот октябрь почему-то мешал дышать. Это началось ещё в сентябре - или даже скорее на излёте августа. Дуб не то чтобы беспокоился, однако что-то определённо пошло не так. Не так голубело небо, топали ботинки, шуршали упаковки. Не так заплетались языки у пьяниц по вечерам. Вечно голодные воробьи и голуби, между кланами которых в парке разыгрывались однообразные драмы - даже они стали другими.
   Дуб не знал, что думать.
   Может быть, он увядает, сохнет?.. Но нет: дуб чуял, что ещё крепок и полон сил. Не один октябрь ещё должен будет порыжеть и скатиться в слякоть, прежде чем вечность заберёт его.
   Может быть, что-то не так с людьми?
   Новая война? Новая болезнь? За двести лет дуб увидел и то, и другое. Но сытые улыбки людей подсказывали, что это тоже промах; а кровь не пропитывала землю, как это было в войну.
   Поэтому дуб терялся в догадках.
   Ответ пришёл как-то сам собой, светлым октябрьским утром. Туман рассеялся, воздух стал чуть теплее. Дуб с удовольствием шелестел кроной под ветерком, и беличьи когти немилосердно впивались в морщины его коры.
   Ответ был простым и глупым. Дуб впервые в жизни удивился, когда понял его.
   "...Всё иначе, ведь правда? - прошептала дриада, и глаза её были зелёными, как самый дремучий лес, а руки - стократ прохладнее и нежнее ветра. - Всё иначе, ведь ты не один".
   Дуб никогда не говорил ни с кем, кроме себя. Он был слишком полон собой, чтобы заниматься такой бессмыслицей. На секунду он замер - а потом отважился подумать в ответ:
   "Не один? Кто говорит со мной? Где ты?"
   "В тебе, - сказала дриада, и от её голоса все сучья дуба пронзила нелепая мальчишечья слабость. - Я внутри тебя".
  
   Я пишу сказку о дубе и дриаде, когда ты придумываешь третью тему для нашего писательского турнира - разумеется, "Любовь". Учитывая, что ты так и не добил своего "Калеку" для темы "Свобода", а тему "Дружба" и вовсе внаглую пропустил - это уже выглядит просто как копирайтерский заказ для меня.
   Или - как утешительная пилюля, бесполезная умирающему.
   Пробираясь через сугробы университетской рощи в двадцатиградусный мороз, утром и вечером, я думаю о том, что почувствовал дуб, когда в нём поселилась дриада. Как ему было больно - ведь всегда больно, когда в тебе прорастает твоя же суть. Одухотворённая, изменённая, иная - но твоя. Я говорю с тобой непрерывно, даже когда не вижу тебя; это начинает меня угнетать. Я думаю о твоих стихах - о твоих цыганках, русалках, ведьмах, сатирической гражданской поэзии в духе Некрасова, болотах, туманах и светлячках - фоном, постоянно, хотя редко могу вспомнить хоть одну строчку наизусть. Ты причинил мне, в сущности, ту же боль, что и мой бог бабочек - да, не мучил меня сознательно много лет, но причинил; и всё-таки я даже толком не могу на тебя злиться. Скорее - злюсь на себя за свою ненасытную жадность. Я продолжаю жить, но эта жизнь мучает.
   Хотя дубу после дриады оставалось недолго.
  
   "...Он желает дриаду, которая и так не просто рядом, но - внутри?.. На самом деле желает её - весёлые скачки? её мыслей, и зелёную темень глаз, и шероховатость голоса? Глупо. Дуб задыхался в восторге от этой глупости.
   "В каждом дереве однажды рождается душа, - нараспев продолжала дриада, уютно усевшись под сердцем дуба. - Как у каждого озера и источника есть своя наяда, а у каждого моря - нереида. Ты привыкнешь. Ты поймёшь".
   "Однажды? А когда именно? - жадно спросил дуб. Больше всего на свете он хотел знать, сколько ещё ему отпущено счастья. Дуб не сомневался, что оно проходит быстро - быстрее, чем хрупкое золото октября. А нужно столько успеть!.. - Когда появляется душа дерева?"
   На этот раз дриада долго молчала. Дуб только теперь заметил, что в парке подозрительно тихо - слишком тихо для погожего дня. Собачники разошлись; ни одной старушки с газетой или тощим пакетом, ни одного вчерашнего выпивохи. С чего бы?
   ...А потом совсем рядом раздался особый звук. Дуб ни с чем не мог спутать его.
   Визг пилы.
   - Зачем хоть? - сквозь зевок крикнул один рабочий другому.
   - Не знаю, вроде под памятник. Место чистят.
   - А кому памятник?
   - Не помню, Диман. Писателю, что ли... Да разница-то?
   Пила завизжала громче. Дуб смотрел на дриаду.
   "В день смерти", - сказала она, растекаясь по нему, заполняя его целиком.
   И пришла великая боль".
  
   Теперь - после твоих слов, после того неуклюжего поцелуя - пила визжит в моей голове каждый день и никак не смолкает. Я думала, после этого ты пропадёшь, испугаешься, отдалишься - как любой обычный парень в такой ситуации; но ты общаешься со мной так же много, как раньше, так же тепло, интересно и по-дружески - будто ничего не произошло. Становишься даже чуть внимательнее: начинаешь благодарить за помощь с учёбой, помогаешь мне носить пакеты с продуктами, придерживаешь для меня двери, время от времени отвешиваешь внезапные, чуть неловкие комплименты моей одежде или помаде. Всё это ещё больше раздражает меня, почти бесит; зачем эти подачки с барского плеча, эта унизительная жалость - хотя вроде бы и не подачки, и не жалость, а искренне, но какая разница?.. Ты не даёшь разочароваться в тебе, разорвать с тобой, обвинить тебя в слабости и вычеркнуть. Я чувствую себя судьёй, которому неведомая сила не позволяет опустить молоточек для вынесения приговора. С другими было проще - со всеми, кто встречался мне раньше. Даже с ним.
   То, что одного из рабочих, спиливающих дуб, зовут Диман - конечно же, не случайность. Я показала сказку всем, с кем общаюсь, - но, конечно же, заметил это только ты.
   Сила любви и сила смерти; разве не боль есть знак любви, как муки ада - знак искусства?.. Зима заметает наш городок, а я умираю от голода - во всех смыслах.
   - Юль, может, это... Перерыв на "Дюрару"?
   Вздрагиваю, возвращаясь к реальности. Мы сидим в моей комнате с домашкой по итальянскому. Я объясняю тебе разницу между Imperfetto и Passato Prossimo, ворчу на тебя за ошибки в артиклях. Доделав очередное упражнение, ты вздыхаешь и хрустишь пальцами, хитро поглядывая на меня из-под пушистых ресниц; твоё смуглое лицо залито светом лампы. Недавно ты сходил в парикмахерскую (видимо, отец прислал денег), и бурно разросшиеся кудри сменились обычной короткой стрижкой; хотя чернота волос по-прежнему роскошно-густая и я уверена, что кудри скоро вернутся на место, это приводит меня в лёгкую печаль.
   Перерывы у тебя постоянно - покурить, попить кофе, просто отвлечься на болтовню, попутно вспомнив о чём-то. Ему сложно концентрироваться, в детстве ему ставили СДВГ, - строго напоминаю себе каждый раз, когда закипаю и хочу ругаться.
   Решительно качаю головой.
   - Нет уж, Егор. Давай никаких перерывов, пока не доделаешь. И так уже восемь вечера. Немножко осталось.
   - Да ла-адно тебе! Неужели совсем не соскучилась по Изае?!
   Отвечаю тебе взглядом, полным досады. Орихара Изая из очередного аниме, которое ты мне показываешь, - действительно моя слабость; ты, конечно, делал ставки на героически-гамлетовского Лелуша, но с ним что-то не задалось. (Возможно, потому, что мой типаж мужчины - всё же манипулятор и сволочь, а не благородная мятущаяся душа). Красивый худенький брюнет в одной из первых серий по-змеиному вкрадчиво доводит девочку-подростка до самоубийства - просто чтобы увидеть, как она ведёт себя, стоя на краю; ставит на уши целый район Токио своими околокриминальными манипуляциями; как типичный трикстер, цинично высмеивает всё вокруг, ходит в гордом шакальем одиночестве, постоянно улепётывает от честного и прямолинейного рубаки-силача, с которым у них какая-то двусмысленная химия, - что ещё надо? Если бы я всё ещё была в том возрасте, когда девочки влюбляются в нарисованных персонажей - влюбилась бы.
   (" - А сама сказала, что не влюбилась.
   - Соврала").
   Вздрагиваю.
   Всё дело, наверное, в том, что Изая ассоциируется у меня с тобой, - точнее, с твоей хищной частью, не с растерянным оленёнком. С тем, что ты сам, наверное, не очень-то в себе любишь, из-за чего зовёшь себя лицемером. Изая тоже постоянно твердит, что любит людей, - но любит их очень по-своему. Любит, но играет ими, как кошка - во имя отвлечённой идеи или просто так. У вас много общего.
   Наверное.
   - К счастью, жизнь не состоит из непрерывного просмотра "Дюрары". Давай дописывай.
   - Ой, да ла-адно! Ты так смотрела на него в серии про похищение, что, мне кажется, была бы не против заменить просмотром "Дюрары" всё остальное! - опираясь подбородком на ладонь, язвительно и чуть манерно бросаешь ты.
   - Неправда, - бормочу я, изо всех сил стараясь не покраснеть. Полка с книгами, подоконник - куда бы ещё отвести взгляд?.. - Я вообще не очень люблю что-то смотреть, ещё и в таких объёмах. Это ты подсадил меня на эту визуальную наркоту. У меня две статьи стоят, между прочим... И доклад к семинару. Послезавтра семинар у профессора Базиле, а у меня впервые что-то не доделано.
   Заканчиваю реплику слегка удивлённо: я сама до сих пор об этом не думала. Весело хмыкаешь, покачиваясь на стуле.
   - Всё равно Шизуо круче Изаи!
   Морщусь, пряча улыбку.
   - Брось, ты сам так не думаешь. Говоришь так, чтобы меня позлить. Как гора мышц может быть круче такого интеллекта и обаяния? Изая прелесть, и всё тут!
   - Зато у Шизуо есть совесть, он хороший человек! Или для Юли совсем неважно такое качество, как совесть? Пустяк, да же?
   Спрашиваешь об этом весьма заинтересованно; даже чуть подаёшься вперёд, подскочив на стуле. Задумываюсь.
   - Ну... Просто в человеческом смысле, конечно, важно. Но влюбиться в совесть тяжело. Или вдохновляться ею.
   - Ты и правда чисто Акутагава, - мягким грудным голосом мурлычешь ты, загадочно ухмыляясь. - У меня не так. Меня часто вдохновляют хорошие люди. Тип, разве это не круто - видеть, как человек делает мир вокруг себя лучше, а не хуже?!
   - Так-то оно так - но, видимо, что-то внутри меня тянется к крови и хаосу. Тотальное разрушение, трэш, угар и содомия, - спокойно сообщаю я, пододвигая тетрадь к твоим смуглым пальцам. Сдавленно хихикаешь; глаза у тебя снова как-то странно блестят. - А сейчас дописывай, пожалуйста, упражнение.
  
   На следующий день
  
   - О, колечко, прикольно. Кто-то подарил? - шепчешь ты, обдавая меня запахом дыма. На секунду отвлекаясь от конспекта по современной литературе - доцент враждебной нам кафедры чопорно и нудно рассказывает что-то о Пелевине и философии постмодерна, - прикасаюсь к простому серебряному кольцу на пальце.
   Я купила его вчера вечером, после посиделок с тобой. Просто пошла гулять - и купила. Дешёвое, гладкое, узенькое; Изая носит такое на указательном пальце, поэтому мне тоже захотелось надеть на указательный.
   Раньше я бы никогда не поступила так. Бабушка дарила мне два золотых кольца - и оба я вскоре потеряла; вообще не люблю украшения. Но в последнее время меня то и дело тянет на необъяснимые спонтанные поступки.
   Смотрю в твоё вдумчивое лицо, на твои искусанные губы - и меня жалит соблазн соврать, сказать, что действительно кто-то подарил. Парень. Что у меня было свидание, а не одинокая вечерняя прогулка по метели.
   - Нет. Сама.
   Ты что-то отвечаешь - но меня отвлекает замерцавший экран телефона. Вызов от Алины; она выбрала другой факультативный курс, поэтому не ходит с нами на современку.
   Странно. Алина - очень правильный, по-деловому собранный, организованный человек. Она никогда не то что не звонит без весомого повода - даже не пишет.
   Вообще не помню, когда она в последний раз мне звонила. Почему-то становится не по себе.
   - Извините, можно выйти?
   Доцент-современщица отпускает меня величественным кивком. Завтра семинар - наверное, что-то отменилось, перенеслось, дело в этом?..
   - Да?
   - Юль... Тут, в общем... - (Сдавленно переводит дыхание. Цепенею, почему-то покрываясь колючими мурашками. Я никогда, никогда не слышала у неё такого голоса - такого заплаканного, убито-глухого). - У меня очень плохие новости. Профессор Базиле погиб.
   Шёпотом, на выдохе - секунда, секунда - всхлип.
   Закрыть глаза. Бирюзовая стена коридора медленно расплывается.
   - К... Как это? - глупо выдавливаю я.
   - Авария. Они ехали утром с дачи, на трассе гололёд, в них кто-то врезался... Вроде женщина-водитель, я не поняла толком. - (Алина сглатывает, прерывисто и часто дыша. Я прижимаю кольцо к пальцу - так, что серебро вонзается в кость). - За рулём была Анна Борисовна.
   - А...
   - Она жива, в сознании. Но сильно пострадала, много переломов. Пока она в больнице, ничего непонятно. В пятницу или субботу будут похороны... Наверное.
   Она говорит что-то ещё и плачет. Я сажусь на скамейку, вытянувшись в струну, не чувствуя ног и ладоней, сердце схлынывает ударами куда-то вниз. Будто почувствовав что-то, ты выглядываешь из-за белой двери кабинета.
   - Юль? Всё нормально?..
   - Нет.
   Я тоже что-то говорю - в унисон с Алиной, забывая положить трубку; в коридоре чертовски холодно. Метнувшись ко мне чёрной тенью, ты обнимаешь меня - стоя прижимаешь мою голову к своему животу, крепко-крепко, гладишь по голове, что-то шепчешь; я обвиваю руками твою талию, вдыхаю твой запах, хочу заплакать - но у меня не получается.
   Наконец-то.
   Эта мысль возникает где-то на краю ледяной студенистой мути - и разгорается, как пожар. Наконец-то ты снова обнимаешь меня. Наконец-то я снова могу до тебя дотронуться. Не хочу, чтобы это заканчивалось.
   Мерзко, грязно, стыдно?..
   Коридор плывёт мимо нас, ты меня гладишь - и я плавлюсь в волнах бирюзы и бессилия, пока где-то там, ещё в больнице или уже в морге на окраине Чащинска, лежит то маленькое, изломанное, окровавленное, что осталось от Алессандро Базиле - синьора русского романтизма, кавальере итальянского Возрождения.
  
  
  
   (Продолжение главы следует).
  
  
  
  
   Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь (лат.).
   "Но..."; "Однако..." (итал.).
   "Понимаешь?!" (итал.).
   Моя вина, моя великая вина (лат.).
   Уильям Шекспир "Гамлет, принц датский". Пер. М. Вронченко.
   Хорошо. Свобода (итал.).
   Экономическая среда (англ.).
   Мы должны поговорить, прости (итал.).
   М. Булгаков "Мастер и Маргарита".
   "Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу" (итал.). Данте Алигьери "Божественная комедия". Пер. М. Лозинского.
   Здесь и далее - И. Бродский "Двадцать сонетов к Марии Стюарт".
   А. Блок "О доблести, о подвигах, о славе..."
   М. Ю. Лермонтов "Парус".
   О. Мандельштам "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..."
  
  
  
  
  
  
  
  
  

2

  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"