Copyright 2020 Василий Пучеглазов (Vasily Poutcheglazov)
   
   
    Василий Пучеглазов
    ПОСЛЕДНЯЯ ПОСТАНОВКА
    Закулисный триллер
   
    2020 г.
   
   
    О Г Л А В Л Е Н И Е
   
    ПРОЛОГ
    АКТ ПЕРВЫЙ: "ЧАЙКА"
    СЦЕНА 1
    СЦЕНА 2
    СЦЕНА 3
    АКТ ВТОРОЙ: "ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ В ТЕЛЬ АВИВЕ"
    СЦЕНА 4
    СЦЕНА 5
    СЦЕНА 6
    СЦЕНА 7
    АКТ ТРЕТИЙ: "ГАМЛЕТ"
    СЦЕНА 8
    СЦЕНА 9
    СЦЕНА 10
    АКТ ЧЕТВЁРТЫЙ: "КНИГА ИОВА"
    СЦЕНА 11
    СЦЕНА 12
    АКТ ПЯТЫЙ: "РАЗВЯЗКА СЮЖЕТА"
    СЦЕНА13
    ЭПИЛОГ
   
    *
   
   
    ПРОЛОГ
   
    Зелёные лужайки парка были покрыты снегом.
    Не то чтобы зимний снег в декабре был такой уж редкостью для меня, русского репатрианта всё-таки, но сейчас снег лежал в самом центре Иерусалима, и до сих пор я никакого снега в Израиле никогда не видел.
    Признаться, было довольно странно созерцать эти большие белые пятна на знакомых лужайках, простиравшихся между широким многополосным шоссе и сосновой рощей длинного плато, тянущегося вдоль зеленеющих городских лугов от запретной зоны вокруг аттического бастиона Кнессета до модернистского здания БАГАЦа (Верховного суда Израиля).
    Как раз вблизи этого неописуемого чуда архитектуры я и стоял в декабре 2012-го года, обозревая пологие зелёные склоны, припорошенные снегом внизу и заполненное мчащимися машинами шоссе за заснеженным травяным простором, однако главным объектом моего интереса был квартал частных домов вдали, на другой стороне бесконечного проспекта, огибающего открытое пространство парка.
    Именно туда направлял я мой путь, поскольку адрес, продиктованный мне, как следовало из интерактивной карты моего мобильника, находился где-то в путанице этих кривых переулков и тупиков, среди этих одно-двухэтажных серых цементных домиков, достаточно неприглядных с белыми бочонками солнечных бойлеров, установленных на их плоских крышах. Даже цветущие вечнозелёные деревья маленьких садиков внутри дворов, обнесённых заборами из местного бледно-желтого известняка, не делали эти допотопные усадьбы менее потрёпанно-древними, в сравнении с прилегающими современными элитными многоэтажками проспекта.
    Я не сказал бы, что столь обычный вид был чем-то новым для моих глаз, так как первый год после нашей репатриации моя еврейская женушка и я, её чисто русский муженёк (как я должен отметить попутно, отдавая должное моим этническим предкам), жили в этой официальной столице государства, в непосредственной близости от центрального рынка и неподалёку от вышеозначенного квартала, хотя мне как-то не приходило в голову слоняться без дела по соседнему району, не славящемуся ни какими-либо достопримечательностями, как, например, Старый Город, ни относительно дешёвыми квартирами на съём.
    К тому же, с целью сохранения некоторой суммы твёрдой валюты, полученной нами за продажу пристойных жилищных условий в "стране исхода" и привезённой в Израиль для покупки здесь нового постоянного жилья (естественно, не в таком набожном месте, как Иерусалим), я был поначалу вынужден совмещать приятное, а именно обучение ивриту на пятимесячных обязательных курсах в ульпане, с полезным, то есть, с изнурительной работой на конвейере фабрики мацы, и тогдашнее ежедневное восемнадцатичасовое сочетание активной умственной деятельности с физическим вкалыванием на износ не оставляло ни времени на бездельный досуг, ни здоровья для праздного шатания по окрестностям.
    Тут следует принять во внимание, что я, вообще-то, был театральным режиссёром-постановщиком по профессии, а не пролетарием, пока мы с любимой подругой жизни не уступили, наконец, искушению эмиграции и уговорам нашей единственной доченьки, учившейся юриспруденции в университете Тель Авива и не очутились на экзотической "земле обетованной" в прославленном легендарном городе, где в те дни наш новоявленный молодой зять заканчивал другой израильский университет перед его службой в ЦАХАЛ (в армии, говоря проще для непосвящённых).
    *
    Сегодня все начальные испытания и тяготы были давно пройдены, и в течение последующего десятилетия наша практичная дочурка стала настоящей израильтянкой, одевающейся по последней моде и водящей дорогостоящее авто. Она не только преуспела как юрист солидной фирмы, но и нашла время осчастливить своего отслужившего три года супруга, бывшего теперь успешным программистом-компьютерщиком, прелестным курчавым младенцем женского пола, благо, в первые месяцы младенчества это чадо то и дело оставлялось на попечение бабули, несмотря на занятость моей измотанной раздражительной "половины" в её сорок с гаком в качестве русской учительницы английского языка для ивритоязычных учеников.
    Что до меня, Бог свидетель, я выполнял мой долг по добыванию средств к существованию елико возможно и, злостно лишённый какой-либо отрадной близости во цвете лет, был обречён сидеть часами на службе в выстывшем тёмном лобби, проводя свои долгие ночные смены охранника в разработках детальных проектов постановок отдельных избранных пьес на будущее.
    Едва ли надо уточнять, что если я и планировал воплощать их, то лишь после того, как стану свободным от зарабатывания трижды благословенного почасового минимума, позволявшего мне вносить полновесную лепту в семейную копилку, вопреки абсолютной никчёмности моей артистической профессии в массовой ненужности бывших советских образованных специалистов, репатриировавшихся из той же распавшейся страны рождения.
    Было слабым утешением наблюдать, как такое множество простаков, заглотивших наживку "возвращения на историческую родину" и прибывших сюда налегке, низводятся, подобно мне, до "неквалифицированной рабсилы", так что уже очень скоро я решил для себя выбраться из этого непредвиденного тупика во что бы то ни стало.
    Всеми правдами и неправдами, я должен был вернуться к моему прежнему театральному творчеству, учитывая, что самим собой я себя чувствовал только на сцене и нигде кроме, тогда как в роли труженика-работяги я был, в сущности, ничем иным, как тупым жвачным скотом, довольным животными "радостями жизни", если бы он действительно имел хоть что-то радостное вдобавок к его ишаченью, отсыпанию и жратве.
    Ещё когда я отбывал мой срок как раб долга, я начал мало-помалу восстанавливать мои телефонные контакты с теми российскими театрами, которым случалось приглашать меня ставить пьесы из моего режиссёрского послужного списка в предыдущие двадцать лет моей профессиональной деятельности в определённых городах (не говоря о двух мегаполисах с большим количеством театральных трупп, но с меньшим шансом найти работу в них из-за избытка таких "свободных художников", как я); и я продолжал контролировать через Интернет свои постановки и инсценировки, приносящие мне приличные "авторские" на мой банковский счёт в России.
    Таким образом, я был полностью готов для перемен к лучшему, то бишь, к покупке процветающей супружеской парой по ипотеке своего собственного жилья, куда вся их семья перебралась вместе с нашей внучкой, уже ходившей в ясельный садик. Излишне говорить, что мы вздохнули с облегчением, когда они отделились от нас и освободили нашу скромную трёхкомнатную квартиру, купленную за наличные в одном из городков, составляющих Большой Тель Авив и превращающих его в двухмиллионный мегаполис, где каждый ищущий всегда имел реальную возможность найти случайную работу и добыть средства на пропитание.
    Как и ожидалось, моя осмотрительная супруга не выразила особого энтузиазма относительно моих планов, главным образом по той простой причине, что она не была уверена, сумею ли я зарабатывать столько же, сколько сейчас, в порядком обнищавшей культуре моим ненадёжным занятием; но она давно привыкла к моим частым отлучкам и путешествиям Бог знает куда за гонорарами, да и в любом случае, мы с ней никогда не сосуществовали иначе чем всецело погружённые в свои несходно-разные проблемы вне священных брачных уз постели и кухни, следуя в остальном нашим несовместимым склонностям к театру и уюту.
    Строго говоря, что побудило меня, в первую очередь, начать новый круг борьбы в искусстве РФ, так это рост моих накоплений на депозите, показывающий потенциальные перспективы возможных доходов, сопоставимых с прожиточным минимумом в Израиле.
    Я был сыт по горло моим самотречением, и с какой стати, думал я, должен я тут мириться с нынешним положением плебея, прозябая в мои неполные пятьдесят в унылом круговращении утомительных ночных смен и дневной сонливости в гуще шумного оживлённого города ради скудного пособия по старости впоследствии, двадцать лет спустя, если я имел полное право ограничить мои расходы на сей предмет до мизерных ежемесячных выплат в Институт национального страхования как безработный уклонист и снова положиться на своё мастерство, опыт и удачу.
    Сказано - сделано, и, как оказалось, мой расчёт был верным: на протяжении четырёх лет мне повезло посещать Россию дважды каждый театральный сезон, пополняя наш семейный бюджет регулярно и вполне приемлемо.
    *
    Кстати, моё появление в Иерусалиме было как раз связано с моими сценическими авантюрами в эти годы, ибо адрес здесь был дан мне актёром, который участвовал у меня в репетициях в одном из театров пару сезонов назад и с которым я нос к носу столкнулся на набережной в Тель Авиве не далее как вчера.
    Не могу сказать, что наша случайная встреча обрадовала меня, скорее наоборот. Во время репетиций того спектакля, насколько я помнил, я бессердечно использовал его стремление играть роль главного персонажа пьесы, с тем чтобы заменить им болеющего ведущего актёра до тех пор, пока настоящий протагонист не выйдет из больницы. Таким манером я спасал мой будущий спектакль в жестких временных рамках рабочего графика, будучи, при этом, совершенно уверен, что ни худсовет, ни дирекция театра (ни я сам) ни за что не допустят такого бездаря к участию в предполагаемом успехе - испортить коллективную работу своим ходульным любительством и наигрышем, бывшим, по общему мнению, ниже всякой критики.
    К счастью, достойный исполнитель центральной роли вовремя присоединился к остальным и успел освоить её режиссёрскую разработку во всём объёме, включая сложный пластический рисунок и динамичные мизансцены, выстроенные с помощью его амбициозного дублёра, который тут же был снят с роли и отстранён от дальнейших репетиций. Вскоре, как говорили, этот несостоявшийся герой вообще оставил сцену, где его таланты и творческое рвение не нашли признания, и подался в сферу авто-сервиса, куда более доходную, между прочим, нежели театр с жалованьем артиста 2-й категории.
    Всё это было мне абсолютно безразлично в сенсационном апофеозе оглушительного успеха той премьеры, и, как говорится, что было, то прошло, но вне сомнения, в биографии этого неудачливого претендента на артистическую славу вряд ли имелись какие-то предпосылки для благодарности облапошившему его постановщику, вот почему я не очень понимал, что он имеет в виду, осыпая похвалами мои недавние постановки и настойчиво приглашая меня, как "дорогого коллегу", навестить его в Иерусалиме в ближайшее время.
    Я едва ли горел желанием якшаться с отставным актёром, тем более, с одним из вечно брюзжащих "русских репатриантов", любящих докучать собеседнику ожиданием сочувствия и поносить "подлых соплеменников", заманивших их на эту поганую "землю отцов" на погибель и унижения (правда, он, вроде бы, как и я, сопровождал жену и не принадлежал к "избранному народу"); и я с отвращением предугадывал его заурядное третьесортное комедианство в мелодраматическом стиле оплакивания горестной судьбы и изъявления скорби по утрате пресловутого "профессионального статуса".
    Однако я чувствовал некий дискомфорт в, так сказать, контексте того инцидента далёкого прошлого, чреватого для него крахом надежд, настолько непереносимым, что он предпочёл хлопнуть дверью и покинуть искусство.
    Театр, как правило, требовал от меня множества непрестанных неослабных усилий и безжалостно-беспристрастной целеустремлённости, поэтому я редко когда страдал от раскаянья. Так что я принял вчерашнее приглашение, скорей, для очистки совести, чем с целью потрафить самолюбию этого "коллеги", согласившись навестить его без излишней информации о моём собственном адресе и домашнем телефоне и намереваясь разве что нанести визит вежливости бедняге, ненароком обиженному мной когда-то, и только.
    *
    По моим часам, пришло время звонить ему на его мобильник, ввиду того что он просил сообщить предварительно о моём прибытии, прежде чем я двинусь в направлении его съёмного местожительства в лабиринте старого квартала.
    - Это Павел, - сказал я в ответ на его "Слушаю". - Я уже в Иерусалиме.
    - Ты где сейчас?
    - В парке поблизости.
    - Извини, ради Бога, я ещё не дома. Думаю, буду где-то через полчаса, тогда приходи. Я тут был по делам в одной конторе и задержался.
    - Ничего страшного, Макс, я пока не спешу. Значит, через полчаса?
    - Да, я уже в пути. До встречи.
    Такова была дурная привычка актёрской братии - быть непунктуальным и в жизни и в искусстве. Неудивительно, что этот самонадеянный портач, разрушавший всю архитектонику роли неряшливой приблизительностью своего сомнительного "актёрского мастерства", приобретённого им, по-видимому, в комиковании на проходных "кассовых" халтурах, угождающих примитивным вкусам невзыскательной публики, позволял себе опаздывать даже на важную для него встречу.
    Поскольку я собирался заодно заглянуть сегодня ещё к одному приятелю в городе, я решил тоже помурыжить немного невежливого хозяина своим запаздыванием - в отместку и в назидание. Посему я направился к белому полю травяного склона вниз по мокрому тротуару дороги потоптаться малость на свежевыпавшем снегу среди резвящихся там тщедушных учеников религиозных школ с болтающимися длинными пейсами под чёрными шляпами и карнавально-пёстрой оравы одетых с нарочитой небрежностью студентов, с хохотом и индейскими воплями бросающих друг в друга снежки.
    "Сыны Израиля" были, несомненно, одной из самых горластых и экспансивных наций в мире, и они устроили такую шумную весёлую суматоху по случаю столь редкого события, как нежданный снегопад, что тридцать минут, выделенных мной на зимние забавы, пролетели быстро и незаметно.
    Потом я потратил четверть часа на блуждание в скоплении плотно теснящихся усадебок в поисках искомого адреса и остановился, в заключение, перед зачуханной ветхой постройкой цементной заливки, выделяющейся узорчато-ржавой железной оградой, за которой можно было видеть короткую снежную тропинку, ведущую к единственной двери этого убогого строения (вероятно, сдаваемого за немилосердно раздутую плату, как было принято у владельцев жилплощади рядом со святыми местами).
    Нетронутый снег тропинки так выгодно отличался от снежной слякоти исхоженных узких мощёных улочек без тротуаров, где я только что пробирался по скользким плитам известняка, что было жалко топтать этот тонкий подтаявший наст и осквернять эту девственную белизну следами моих грубых походных ботинок.
    Но никакого звонка возле входа не было, и мне оставалось только самому поднять стальную щеколду и открыть решётчатую калитку.
    Дверь была в нескольких шагах от ограды, и я наслаждался каждым шагом по мягкому гладкому снегу, слегка похрустывающему под моими толстыми подошвами, оставляющими водянистые серые овалы опечатков на поддатливо сминающейся поверхности наста.
    Протоптав дорожку следов на белой полосе между потускневшей рифлёной стеной длинного серебристого сарая и желтоватой каменной кладкой соседского забора, я достиг входной двери и чуть помедлил на сухом приступке порога под пластиковым щитом красного навеса, сбивая налипший снег с ботинок и вдыхая бодрящую влажную свежесть не очень холодного сырого воздуха, поднимающуюся с земли.
    Тут я заметил, что стальная коричневая дверь была приоткрыта.
    Я нажал кнопку звонка, однако реакции изнутри почему-то не последовало.
    Такая ситуация меня озадачила. Предположим, Макс всё ещё не вернулся, но кто же оставляет дверь в квартиру открытой в отсутствие жильцов, даже в таком тихом безлюдном уголке коммунальной рутины.
    Не иначе как оплошность была допущена из-за беспечности его жены, весьма характерной черты еврейского склада ума, рассчитывающего на неизменную благосклонность Всевышнего. Как бы то ни было, я не был расположен даром терять время и терпеть неспособность хозяев соблюдать правила приличия.
    - Эй, я вхожу! - предупредил я громким голосом.
    Затем я толкнул тяжёлую коричневую плиту и проник в дом.
    Напротив крохотного предбанника в коротком тёмном коридоре белела одинокая фанерная дверь, налево был тупичок с закрытой форточкой в стене, а направо зиял дверной проём, открывавший часть запущенной комнаты с потрёпанным чёрным пружинным матрасом лежащим на песочно-крапчатом плиточном полу. Ложе отдохновения явно позаимствовали из старого хлама, который местные жители выбрасывали на улицы, а рачительные "новые репатрианты" подбирали для меблировки своих временных апартаментов в начале их счастливой жизни на "новой родине".
    Я приблизился к проёму и, благоразумно не переступая порог, окинул взором единственную комнату. Да, это поистине зрелище для богов, невольно подумалось мне. Закопчённая настольная двухкомфорочная газовая плита на засаленной розовой клеёнке хлипкой кухонной тумбочки и шаткое кресло с рваной парчой замурзанного сиденья были главными предметами роскоши, дополнявшими нищенский спальный гарнитур. Остальное тонуло в сумраке вне полосы тусклого света из замызганого окна, выходившего вровень с землёй в маленький затемнённый внутренний дворик, за исключением двух огромных набитых клетчатых базарных сумок, всё ещё нераспакованных, которые отделяли спальное место от импровизированной столовой.
    Эта съёмная грязная дыра никак не походила на жилище цивилизованного человека, и в воздухе ощущался какой-то странный запах сырого мяса, хотя ни еды, ни немытой кухонной посуды не было видно нигде.
    Вероятно поэтому, гнетуще-мрачная берлога показалась мне необитаемой, и я взялся за ручку-набалдашник белой двери, взглянуть, из чистого любопытства, что там у них за удобства в такой жуткой конуре.
    *
    Когда я слегка приотворил дверь, подозрительный запах стал сильнее, напоминая тошнотворный душок бойни, однако я с трудом мог различить что-либо в беспросветной тьме герметичной кладовой, приспособленной под туалетную комнату.
    Я щёлкнул выключателем рядом с дверью, но ни одна лампочка не зажглась.
    Я попытался включить свет дважды и трижды, но по-прежнему безуспешно.
    - Везде бестолковость, - пробормотал я презрительно, с отвращением законченного педанта к повсеместно царящему беспорядку, ища беглым взглядом другой выключатель.
    Действительно, электрический свет из коридора осветил за приоткрытой дверью участок пола перед унитазом, и тут же мои глаза натолкнулись на небольшую тёмную лужу, маслянисто поблёскивающую в слабом рассеянном освещении, лужу, похоже, и испускавшую жирный тяжёлый запах, пропитавший всю квартиру.
    "Кровь, - определил я, предчувствуя, что худшее впереди. - Свинью они, что ли, в ванной резали?"
    В следующее мгновенье, вздрогнув, я понял в ужасе, что любая свинья была бы куда лучше, чем то, что было в реальности.
    Ибо у моих ног я увидел взлохмаченную голову Макса, уткнувшегося лицом в лужу крови, и открывающаяся дверь толкнулась в его плечо.
    "Убийство", - подумал я мельком, не решаясь сделать шаг внутрь, чтобы не испачкать мои ботинки липкой слизью свежей крови.
    Так как я был внезапно поставлен перед полной неожиданностью, я заглянул за дверь, чтобы как-то прояснить ситуацию.
    Макс стоял внутри на коленях, упав головой вперёд с подоткнутыми под согнутое тело руками и застыв в позе молящегося мусульманина на фоне голубой занавески уголка с душем.
    И окровавленный острый наконечник копья торчал из спины его расстёгнутой куртки, мокрой от крови массированного кровотечения.
    Картина была настолько невероятная и чудовищная, что я чуть не потерял сознание от приступа тошноты.
    Вместе с тем, и в моём ошеломлении я отказывался понимать, чего ради я должен был быть вовлечён в это преступление.
    По всей видимости, кто-то свёл с ним старые счёты и убийство случайно совпало с нашей встречей, но я никоим образом не был посвящён в его дела, и я не собирался иметь проблемы с полицией из-за смерти абсолютно чужого и почти не знакомого мне человека.
    Нет, нет, пусть уж его жена выпутывается из этой дикой истории, а я умываю руки.
    Я уже повернулся было, чтобы уйти отсюда как можно скорее, как вдруг моё внимание привлёк листок бумаги, приклеенный на белый бачок унитаза.
    Опираясь на влажный край керамической раковины одной рукой и держась за ручку двери другой, я наклонился к листку.
    На листке было написано нижеследующее:
    "Да, я совершил самоубийство! И это тобой я доведён до отчаяния, только тобой! И ты ещё раскаешься, ты ещё не раз вспомнишь меня! Ибо теперь смерть войдёт в твою жизнь, и смерть будет преследовать тебя, пока и ты не умрёшь в том же отчаянье! Проклинаю тебя! Проклинаю!
    Макс".
    Несмотря на возбуждённый тон восклицаний, почерк был очень аккуратен, и даже подпись была украшена изящной завитушкой.
    Немудрено что урод, способный писать так каллиграфически на пике предсмертной истерики, справился с непростой задачей насаживания самого себя на укороченное копьё упёртое в пол, что объясняло его неестественную согбенную позу молящегося ревнителя веры, павшего ниц перед Создателем.
    "Как же он её ненавидит, свою жену", - оценил я его душераздирающий страдальчески-гневный вопль из глубины сердца, рывком возвращаясь в исходную позицию в дверях.
    И неожиданно до меня дошло, что его ярость вовсе не была адресована его жене и что его послание было предназначено совсем другому адресату. Кое-кому, не будем называть по имени, чтобы быть точным.
    - Хорошенькое дельце, - хмыкнул я машинально.
    Другими словами, наша случайная встреча в Тель Авиве, по некоему капризу судьбы, побудила его придумать хитроумную схему психологической мести мне, и сегодня его безумная задумка была реализована. Скорей всего, этот психопат вынашивал идею суицида уже давно, а вчера, по чистой случайности, благоприятные обстоятельства предоставили ему удачную возможность устроить мне подлость, используя свою страшную добровольную смерть, подразумевающую мою непростительную вину.
    По счастью, моё имя не было упомянуто в его витиеватых каракулях, а значит, как было очевидно, каждый читатель его обвинений будет теряться в догадках, то ли он пал жертвой неведомой безответной любви, то ли отреагировал неадекватно на какое-то семейное унижение. Что касается последнего, оно предположительно растравило его скрытый комплекс неполноценности, вызвав кратковременное психическое расстройство, и всё такое.
    Так или иначе, я был обязан не допустить принятия на себя ответственности за его помрачение рассудка и избежать роли козла отпущения, наоборот, мне следовало немедленно принять превентивные меры против любой причастности к этому отвратительному абсурдно-трагическому фарсу.
    Между тем, в ходе моих лихорадочных размышлений я был далёк от того, чтобы стоять истуканом с руками в карманах, и действовал я крайне энергично и целесообразно - вытирая носовым платком ручки белой и входной дверей и выходя осторожно из негостеприимного дома в узкий проход двора.
    На улице за металлической оградой не было ни души, так что к калитке я шёл пятясь спиной, стирая мои следы на талом снегу каблуками ботинок.
    Только после того, как я покинул чёртов квартал и вышел к пешеходному переходу проспекта, я наконец разразился бранью - вполголоса, но в самых прочувствованных и крепких выражениях.
    И кто бы посмел укорить меня за мою непристойную искренность в этот момент!
    *
    Что сумасшедший мститель предвидел безошибочно в его пророческих добрых пожеланиях, это навязчивый возврат впечатляющей сцены его смерти.
    Надо отдать ему должное, было и вправду невозможно отделаться от неизгладимого воспоминания того, что я видел в тесной кладовке-туалете, где его ещё не окоченевший труп был простёрт на четвереньках перед алтарём унитаза.
    Лицом вниз, он плавал в своей крови, напоминая дикого кабана, пронзённого охотником и околевшего в тёмном логове среди смрада истекающей кровью туши.
    Само собой разумеется, такое леденящее кровь зрелище было навеки запечатлено в моей памяти, а его беспочвенные обвинения навсегда были отпечатаны в моём мозгу.
    Но я клянусь всем святым, он предложил свою кандидатуру на роль по собственному почину, тогда как я просто воспользовался подвернувшейся возможностью решить мои проблемы в репетициях с помощью второго состава, как я обычно и поступал, чтобы избежать отмены премьеры, если возникали трудности со здоровьем основных исполнителей.
    Я никогда не обещал ему выход на публику в конце нашего совместного создания его персонажа; он сам навязал себя постановочной группе на свой страх и риск; и только себя он мог винить за свою неспособность соответствовать требованиям творческого соперничества.
    Он бы наверняка запорол роль и провалился бы на первом же спектакле в любом случае, так что я, пожалуй, избавил его от позорных освистываний, когда я с готовностью дал согласие устранить безнадёжного неудачника с пути к успеху, сэкономив, тем самым, время для более продуктивной работы с подлинным героем, которому предстояло догнать остальных и перегнать их впоследствии, как я ожидал, зная его потенциал в актёрской профессии по моему предыдущему опыту.
    Собственно говоря, я не отвечаю за судьбу моих актёров вне постановки, и если кто-то из них, как в случае с Максом, метит стать звездой первой величины - вопреки абсолютному несоответствию способностей и претензий на место в искусстве, - я не берусь судить, насколько велик чей-то талант в принципе, но как постановщик, я оставляю за собой право сам выбирать, кто лучший исполнитель для моего спектакля.
    Всё это старо как мир в искусстве театра, и таковы здесь закулисные правила игры с незапамятных времён; поэтому я резонно отвергал обвинения Макса, считавшего, что я разрушил его карьеру, и рассматривал его беспрецедентное деяние как бесспорный симптом его помешательства, тем более что моим профессиональным глазом я непроизвольно отметил шокирующе показную манеру его совершения самоубийства.
    Было что-то псевдоклассическое в его мёртвом теле, пронзённом копьём, как если бы я присутствовал в этой кладовке при финальной сцене одной из трагедий Шекспира, с их выразительными ударами кинжалами и мечами и с их обильным кровопролитием для вящего эффекта (состряпывать натуралистическую жуть из отходов соседних боен было излюбленным сценическим трюком в елизаветинскую эпоху).
    Положительно, только человек с дурным вкусом мог прибегнуть к столь вопиющему способу воздействия, в надежде покарать своего врага за воображаемый вред, и вынести себе смертный приговор на этом основании.
    Это был, право же, акт редкой бессмысленности - пасть пронзённым, как приколотый мотылёк, в последней агонии, отдав концы ради уязвления чьей-то души - быть может, бесчувственно чёрствой и жестоко глумящейся над возвышенными чувствами и гордым презрением.
    По крайней мере, я не испытывал ни сочувствия, ни угрызений совести относительно самоуправства Макса в его решении отдать Богу душу (или, верней, Люциферу), и моя собственная душа невольно восставала против его хитроумной идеи превратить меня в персонажа гнусного гиньольного шоу, сюжет которого он изобрёл, обдумывая планы возмездия за снятие с роли.
    Неизвестно, почему и как он пришёл к решению наложить на себя руки, но когда его осенило, что он может совместить свою идею фикс с местью мне, он больше не колебался.
    Как только наша случайная встреча завела мотор его воспалённого воображения, он позволил болезненной фантазии разгуляться вволю, дабы, заискивая и подхалимничая в напускном подобострастии, незамедлительно приготовить мне аналогичную одержимость для моего покаяния, с той разницей, что он сам был одержим своей смертью, а мне было предопределено сокрушаться из-за неотвязной вины в смерти кого-то другого. Видимо, с его точки зрения, предполагаемая острота покаянного сожаления вполне компенсировала посмертный характер моего часа расплаты.
    Он ошибся, однако, в главном предположении - насчёт моей чувствительности.
    Правда в том, что моя располагающая внешность бородатого доброжелательного интеллектуала крайне обманчива.
    Я театральный режиссёр-постановщик, а сие означает притворство как образ жизни в искусстве, иначе бы я никогда не дошёл ни до одной премьеры в окружающей халатности и нерадивости, свойственной российскому репертуарному театру, который в текучке клепания спектакля за спектаклем без перерыва зачастую пренебрегает такими излишними сентиментами, как уважение к мастеру, невзирая даже на авторитетность разъездного мэтра, приглашаемого театром за немалое вознаграждение.
    Я не назвал бы себя бесчувственным бессердечным монстром, но если я считаю необходимым пожертвовать чем-то или кем-то в интересах постановки, я делаю это без всякого снисхождения и без каких-либо самооправданий.
    Как профи, я более всего ненавижу оправдывать свои действия высокими идеалами "святого искусства", хотя красоваться фразёрски я умею не хуже других и, должен признать, очень бойко пускаю пыль в глаза журналистам перед каждой премьерой и после, описывая общее воодушевление и вдохновенное творчество всего моего коллектива в самых ярких красках и с изысканным красноречием, полным множества приманок для потенциальных зрителей.
    В действительности же, моё отношение к творческому составу есть целиком вопрос материала.
    Как свободный художник, я, разумеется, предаюсь поначалу независимой игре воображения, плодовитого на оригинальные ходы, и оно, в конце концов, порождает первичное виденье будущего спектакля, разворачивающееся из зачаточного прозрения в некую новую сущностную трактовку общеизвестного затасканного сюжета, но при всём том, для реализации моего прихотливого откровения, помимо музыки, декораций, освещения, бутафории и сценических эффектов, я имею только тот набор исполнителей, который конкретный театр может предложить в моё распоряжение.
    Так как я недолюбливаю педагогику, я беру выпавший мне расклад, безотносительно к соответствию персонажам пьесы, как я их представлял в моих подготовительных мечтах, и затем, сообразуясь с изменчивыми обстоятельствами и приспосабливая личностные особенности каждой артистической индивидуальности к моему прочтению каждой роли, я постепенно формирую определённый образ моей постановки из вылепливания этой духовной глины талантов и душ в процессе репетиций.
    Если бы я не действовал в согласии с художественной природой человеческого материала, в котором моя трактовка находила воплощение, я бы не мог ставить спектакли с неизменным успехом, и я придавал такое важное значение нашему взаимному познанию и влиянию, что никогда не заводил любовных романов с актрисами, играющими в моих спектаклях в театрах, где я их ставил по договорам.
    Конечно, было бы бесстыдным преувеличением утверждать, что "любимец публики" вроде меня, смолоду избалованный вниманием противоположного пола, был всегда образцом добродетели и примером верного супруга, смиренно несущим узы брака без греховных мыслей об измене и выстаивая перед искушением, кто бы его ни соблазнял.
    Увы, каюсь, я имел известную склонность к первородному греху - превозносимому в нашей среде в мои студенческие дни и порицаемому заинтересованной стороной в годы моего супружества; но, видит Бог, я был достаточно мудр, чтобы предаваться эпизодическому пороку втайне от любимой жены, учитывая тот факт, что мои краткие побочные адюльтеры служили, по сути, для укрепления нашего долгого семейного альянса.
    Возможно, я закоренелый распутник и законченный циник, но по мне, лучше время от времени быть бабником, чем стать женоненавистником и в моём искусстве и в моей семье.
    Именно женоненавистничество грозит простаку, тщетно пытающемуся обрести вечную женственность в одной смертной особи, чья любовь подвержена несвоевременным жалобам на недомогания и чья влекущая телесность предрасположена к неумолимому видоизменению от юности к среднему возрасту; поэтому я, при случае, противостоял строгой моногамии на протяжении моей артистической карьеры и заботился об обновлении позитивных впечатлений от женской половины рода человеческого.
    Я подчёркиваю слово "позитивных", ибо я избегал рискованных связей с членами труппы в период работы как раз по этой самой причине. Из опыта я знаю наверняка, что ту, которая выделена постановщиком за усердие в постели, ждёт отчуждение её коллег и что неуместные вольности в столь щекотливом деле могут иметь нежелательные последствия, как то скрытая враждебность обидчивой части исполнительского состава, включая геев, бывшая существенным неблагоприятным фактором в борьбе за успех в мире зависти и интриг.
    Итак, повторюсь, - тут у меня исключительно вопрос пригодности для выполнения определённых художественных задач, в то время как покойный явно не подходил для роли, выбранной им вследствие его самомнения.
    Глина, опрометчиво переоценившая свою пластичность и способность принимать формы, не вынесла своего фиаско - такова была печальная история излишне самоуверенного бесталанного актёра, покончившего с собой в отчаянии в Иерусалиме; и данная история никоим образом меня не касалась, даже если этот спятивший истерический субъект возлагал ответственность за свой жизненный крах на ненавистного режиссёра.
    *
    Вышеизложенное это, естественно, только суммарное изложение моего бессвязного потока сознания после поспешного ретирования с места событий и возвращения в Тель Авив в тот день.
    Ошарашивающая немая сцена в душевой то и дело всплывала перед моим мысленным взором, беся меня своей непоправимой абсурдностью, чреватой возможной опасностью для моей законопослушной жизни в Израиле; но, к моему удивлению, я не обнаружил ни в СМИ, ни в ТВ-новостях никакой реакции на этот ужасный инцидент. По всей вероятности, виной тому было русское происхождение самоубийцы, ибо среди новых репатриантов, униженных пересаживанием на иноземную почву, суицидальный исход бывал порой последним выходом из безрадостной и бесцельной трудовой повинности, неизбежной для низших слоёв израильского социума (правда, подобные срывы были более типичны для стареющих на минимуме трудяг из бывших интеллигентов, измочаленных многолетней житейской каторгой).
    Или, быть может, его жена сумела заручиться чьим-то содействием, чтобы представить его смерть как несчастный случай в быту, справедливо боясь быть обвинённой в доведении мужа до самоубийства.
    Во всяком случае, вскоре моя паника несколько улеглась, когда я понял, что мои опасения, похоже, не сбудутся.
    Кроме того, я был занят подготовкой к следующей постановке, предстоящей мне и казавшейся своего рода вызовом моей изобретательности и мастерству. Я собирался ставить "Чайку" Антона Чехова, которую я мечтал поставить ещё со времён учёбы в театральной Академии, причём теперь я, наконец, имел подходящую актрису на роль Аркадиной в актёрском составе.
    Отсутствие достойной исполнительницы роли было главным препятствием с начала моей профессиональной деятельности, принимая во внимание ключевую значимость этого характера для моей трактовки знаменитой пьесы. Без Аркадиной я отказывался от самой идеи воплощения на сцене этой захватывающей психологической драмы, категорически не соглашаясь растрачивать мои сокровенные замыслы на рядовую поделку холодного ремесленника.
    Удивительно было то, что актриса на роль прославленной актрисы однажды играла Нину Заречную в моём студенческом фрагменте "Чайки", и позже она стала моей любимой исполнительницей в её муниципальном театре на все годы наших параллельных карьер.
    Вдобавок она была одним из моих несчётных юношеских увлечений студенческих лет, и я трахал её периодически в течение четырёх семестров в Академии, так как тогда мы все норовили перепихнуться со всеми, кто подворачивался под настроение в удобный момент, бравируя презрением к филистерской морали в нашей неразборчивости и культивируя нашу фривольную сладострастную влюбчивость без малейшего стеснения.
    Все эти подвиги похотливости, хорошо знакомые любому поборнику свободных нравов, я бы классифицировал как самоутверждение и дух противоречия, в пику мирским обывателям, ханжески осмотрительным по контрасту с нашей вызывающей распущенностью; и с годами наша борьба за творческое существование в театральном мире, с нелёгким пробиванием в наших намечающихся артистических карьерах и ожиданием своего шанса в кулисах, обтесала нас всех должным образом и искоренила нашу нечестивую легковерность на веки вечные.
    Тем не менее, я по-прежнему симпатизировал ей и она отвечала взаимностью на мои чувства. Именно она рекомендовала меня на первую постановку в труппе своего театра, только что принявшую на службу супружескую пару выпускников и контролирующую каждый их шаг очень бдительно.
    Разумеется, я сделал всё, чтобы оправдать общие ожидания первым триумфом, и с тех пор я не раз работал там, всегда стоя на страже её интересов и максимально используя её талант и профессионализм во благо своим спектаклям, хотя мы уже никогда не возобновляли нашей былой близости в разврате, оставаясь впредь в чисто дружеских отношениях.
    Смею утвеждать, наше обоюдное создание в творчестве было сродни любви, тогда как наша любовь в молодости была сродни самосозданию.
   
   
    АКТ ПЕРВЫЙ: "ЧАЙКА"
   
    СЦЕНА 1
   
    Месяц спустя, я уже предал страшный эпизод забвению и снова летел на российском авиалайнере - компании "Боинг" - в знакомый мне большой город РФ, который, правда, я знал весьма избирательно, только в центре, редко когда имея свободное время для более обстоятельного осмотра и досужих экскурсий в моих постановочных вылазках за новыми творческими победами и изрядными гонорарами звонкой монетой в моих карманах.
    Как обычно, процесс очередной постановки значительно отличался от моих предыдущих работ, и всё же продвигался он поэтапно по сходной схеме.
    Сперва я должен был поразить постановочную группу эффектной режиссёрской экпликацией моей трактовки сюжета и виденья всех характеров и увлечь их изложением впечатляющего решения спектакля в целом.
    Затем я входил в доверие к моим исполнителям, завоевывая общие симпатии якобы спонтанными "находками" в рамках задач, поставленных мной перед ними в репетициях, и приобретая их уважение, благодаря моей безупречной искушённости и невозмутимой доброжелательности прожжённого плута с харизмой театральной закалки и мастерски убедительного профессионального лицемерия, неотразимой для мастеров сценической игры.
    Но когда спектакль был выстроен вчерне, я исподволь претерпевал специфическое преображение и делался всё более и более придирчивым и дотошным в моей неустанной требовательности, даже уже порыкивая иногда аки лев на кого-нибудь кроткого и безответного, выбранного как мишень для показа моих львиных когтей остальным, - с тем чтобы зафиксировать структуру нашей пока неустойчивой конструкции твёрдой волей взыскательного неуступчивого демиурга.
    И в заключительной фазе наступал черёд правления железной рукой, ибо теперь моя команда была обязана проходить свои роли целиком на прогонах и знать их назубок хотя бы к премьере.
    На мой взгляд, спектакль всегда был незавершён в некоторой степени и исполнение ролей всегда было ещё довольно сырым, но с некоей критической точки накопления репетиционных прогонов было уже бесполезно распространяться на какие-либо темы перед исполнителями, жаждущими скорейшего выхода на зрителя, и дата премьеры, к счастью, не позволяла мне задерживать этот их выход. Эмбрион стал младенцем, рвущимся на свет, и моя задача была помочь рождению, умеряя моё режиссёрское блохоловство и борьбу за совершенство и доводя спектакль до ума без мелочной привередливости и раздражительности.
    Уверенно и властно я вёл мою сплочённую когорту к успеху через все помехи и промахи, не сомневаясь, что с любыми ляпами и сбоями премьера будет моим искуплением и оправданием, а вот без реально существующего спектакля я буду проклят и погибну как режиссёр.
    Театр, видите ли, готов простить ваши грехи, но не ваши провалы.
    *
    Дабы от обобщений перейти к настоящему случаю, хочу добавить, что как постановщик с именем, я заранее оговорил назначение моей сокурсницы на роль Аркадиной в первом составе, рискуя навлечь неудовольствие моего давнего доброго приятеля, гендиректора театра, настаивавшего на кандидатуре его протеже и старой пассии, в связи с чем он иронически уел меня словцом "протекционизм" за мою верность друзьям юности.
    Волей-неволей я был вынужден делать двойную работу с моим единственным Тригориным, мужем Марьи и великолепным характерным актёром, засиживаясь допоздна в закулисном репетиционном фойе то с ними обоими, то с костюмером или художником сцены.
    В едва отапливаемой стоячей атмосфере небольшого зала с тяжёлыми оливковыми портьерами, пропахшими табачным дымом многих репетиций, где малиновая плюшевая козетка, овальный стол и несколько плетёных стульев были расставлены в соответствии с рисунком декорационного интерьера, я сидел, погружённый в разворачивание куска действия, за моим маленьким столиком с рабочим экземпляром пьесы, корректируя выстраивание ролей на нашем театральном воляпюке и то и дело вскакивая, чтобы продемонстрировать нащупывающим исполнение моей задачи тугодумам, что и как следует играть, с предельной экспрессией режиссёрского показа, а большей частью наблюдая, подсказывая текст и подыгрывая дамам-актрисам вместо моего передыхающего популярного русского прозаика, утомлённого его сменяющими одна другую любовницами средних лет и бессменной пылкой юной возлюбленной впридачу.
    Для любителей театра я, пожалуй, проясню мой подход к "Чайке" в нескольких словах. Критики, как понятно, могут не читать этот абзац как ненужный, ибо они, в любом случае, раскопают в увиденном то, что они способны воспринять.
    Начать с того, что я рассматривал "Чайку" как самую новаторскую пьесу Чехова, и причина её из ряда вон выходящей новизны заключалась в исходной позиции автора, который писал пьесу о своих собственных жизненно-важных проблемах и не предназначал её для труппы какого-либо театра, как он делал, поставляя пьесы для труппы Московского Художественного Театра после небывалого успеха в Москве его драмы, провалившейся перед этим в Санкт-Петербурге, и после установления Станиславским и иже с ним - без злого умысла, но на долгие годы - традиционных канонов прочтения "Чайки" и творческих пожеланий к многообещающему драматургу.
    В полном противоречии с тем, что было написано в оригинале текста, сюжет пьесы трактовался как столкновение преуспевающих ретроградов и молодых революционных новаторов, и теперь, спустя век, я намеревался поставить пьесу в её первоначальном виде, потому что подлинная её тема, которая была и моей личной тоже, состояла в фундаментальном различии между профессионалами и дилетантами.
    Собственно, сама пьеса была посвящена обнаружению этой непреодолимой пропасти между ними и выведению на общее обозрение отличительных особенностей существования внутри искусства и вне его, каковой цели служил и набор действующих лиц, противостоящих друг другу. Каркас сюжета зиждился на двух центральных парах среди рядовой посредственности "окружающей среды": с одной стороны, опытная ведущая актриса и талантливая провинциальная барышня, возымевшая мечту играть на сцене, с другой - успешный плодовитый писатель и самозванный вундеркинд, претендующий быть величайшим гением современности в его дотворческой мании величия.
    Заметьте, что два неофита начинают как художники в равных условиях, и к переломному моменту их самодеятельного представления на озере оба они объединены единым чувством потенциального величия, ищущего публичное подтверждение. Оба ощущают себя одинокими, и их одиночество есть истинный источник и перводвижитель их творческой энергии, столь всеобъемлющей, что они принимают своё взаимодействие в любительской постановке за любовь, призрак которой несчастный прозелит в литературе будет лелеять вплоть до финального выстрела.
    Одинокость есть духовная сердцевина поэтически-возвышенной мрачной пьески Треплева (язвительной пародии насмешника-автора на декадентов во всём остальном), и Нина, несведущая в актёрском ремесле, но одержимая страстью к театру, обладает редким исполнительским чутьём для блистательного и целесообразного использования этого драматургического нерва её монолога.
    Сперва, в надежде на покровительственную помощь примадонны, она адресует свою трагически-искреннюю декламацию Аркадиной - и тут же обескуражена небрежной резкой репликой мамы ранимого Константина, обеспокоенной чересчур завороженным вниманием Тригорина, подпавшего под обаяние чарующего голоса и юного пыла пленительной чтицы.
    Без задержки, Нина направляет всю энергию своей чтецкой магии непосредственно на впечатлительного мастера беллетристического жанра, поелику этот усталый любитель рыбной ловли, явственно чувствующий нужду в освежении своих эмоций, намечен ею как запасной вариант её независимого от родителей переезда в Москву и вхождения в театр со служебного входа. (Человеку свойственно ошибаться: уведённый Ниной любовник будет, как и родители, отрицательно относиться к её желанию стать актрисой, и их недолгое сожительство только отягчит предстоящие ей испытания, вместо того чтобы облегчить её профессиональный дебют.)
    Формулируя расхождение в двух словах, я бы подчеркнул особо, что, в противоположность пассивному слабовольному мечтателю, мятежному лишь в истериках и суицидальных попытках, будущая актриса готова бороться за своё восхождение на подмостки либо при поддержке почтенной знаменитости и звезды сцены, либо - если дух завистливого соперничества возобладает над удовольствием сыграть роль снисходительной благодетельницы, которой легко замолвить слово за юное дарование, - при содействии завоёванного литературного светила, чья склонность к сочинению наивных сюжетов его трогательных коротких историй о стереотипной "ангельской чистоте" счастливой и свободной прелестной девицы, мимоходом погубленной его порочным чувственным альтер эго, давала ей шанс проигнорировать нынешний статус этого несостоявшегося соблазнителя как гражданского мужа матери её романтического обожателя и товарища по безвестности.
    Надо заметить в скобках, что поведение Нины не подобает порядочной девушке со всех точек зрения, в частности когда она, захватив внимание изумлённых зрителей заёмным высокопарным красноречием, признаётся в своей отчуждённости и покинутости, как будто обнажая сердце с подкупающей откровенностью в декламации и приводя в смятение Тригорина, трепещущего в предвкушении их зарождающегося любовного романа, или когда она, заговаривая зубы с правдоподобием настоящей охотницы за ротозеями-мужиками, сладкоголосо и вкрадчиво рассказывает ему о её коллекции его произведений - доставляющих ей величайшее наслаждение при каждом перечитывании и т.д. - и в заключение вручает ему медальон со ссылкой на недвусмысленное предложение себя самой.
    Хотя Нина умеет наружно выглядеть скромной и беззащитной и её нежное сердце пока что колотится от переполняющих её чувств вполне искренне, она не отличается чрезмерной щепетильностью, и очевидно, что она намерена прокладывать путь в жизни без излишней робости и, уж конечно, без самострелов из-за препятствий на этом пути на сцену - к успеху и к желанной известности.
    Да, она такова, и поэтому "Чайка" может быть прочитана как пьеса о ней, в первую очередь.
    Но мы не должны упускать параллель между преамбулой её карьеры и юностью Аркадиной, ввиду их не случайного сходства, пусть и с двумя маленькими поправками: ребёнок Нины умирает, тогда как у Аркадиной есть взрослый сын, который дискредитирует несравненную и неподражаемую моложавую мать своей бестактной угрюмой неотёсанностью и болезненной обидчивостью прирождённого неудачника, окутанного гнетущей аурой бессильной претенциозности; благополучный зрелый соблазнитель, подцепленный Ниной, оставляет свою миловидную сожительницу после смерти их младенца, тогда как Аркадиной удаётся крепко привязать своего простодушного селадона семейными узами и, судя по всему, унаследовать кое-что оставленное в наследство супругом-актёром.
    Однако обе они актрисы, а потому обе согласны продать душу Дьяволу за своё искусство, идя на что угодно ради своего права играть на публике, что делает их этическую позицию безрассудного пренебрежения последствиями ограниченной одним жестокосердым принципом: "Каждый за себя!"
    *
    На самом деле, Чехов не высказывался на сей счёт с моей прямолинейностью; напротив, он скрывал действительный характер его драмы идей в прихотливом переплетении жизненных историй своих персонажей, развёртывающихся вперемежку и одновременно; но как постановщик, я был обязан выстроить структуру одного действия, которое бы вмещало их все и предоставило бы мне максимум возможностей получить неопровержимые убедительные ответы на мои всегдашние "почему - что - как - зачем" для каждого из исполнителей.
    И тут мой профессионально-пытливый ум, анализируя расстановку действующих лиц в пьесе взятой как целое, находил там очень ясное развитие темы призвания как смысла жизни и все необходимые варианты судеб, безукоризненно подогнанные к теме в чёткой диспозиции взаимообъяснимых подобий и всевозможных антиподов.
    Пара эгоцентричных художников, всегда занятых своим деятельным существованием в профессии, которое работящий прозаик красочно описывает сочувствующей героине его будущего короткого рассказа, а многопытная актриса непроизвольно являет на каждом шагу, противостоит таким примерам пустопорожнего тяжеловесного убожества, как ничтожные пресные жизни то для служебных обязанностей, то для житейской мелочной суеты, то для прижимистого корыстолюбивого управления имением, то для житья в своё удовольствие, то для так называемой любви, оборачивающейся супружеской изменой, то для былой неверности, становящейся запоздалой любовью.
    Что, как не пустота нестерпимо-жалких жизненных уделов противоположной стороны, толкает двух молодых двойников этой пары испытать судьбу в тех же сферах искусства, а именно их активность заводит механизм действия драмы, побуждая всех остальных тоже действовать более-менее энергично.
    Это и был ключ к моей трактовке "Чайки" как захватывающей схватки под видом невинного времяпрепровождения на лоне природы.
    Новички едва ли в состоянии вообразить весь безмерный объём трудностей мастерства и самоопределения, подстерегающих их в профессиональной жизни, питая несбыточную надежду воспарить в мгновение ока в эмпиреи чистого творчества и в то же время добиться известности.
    Им кажется, что при благоприятных обстоятельствах они бы сноровисто справились со всеми задачами "искусства для искусства" и начали бы беспрепятственно клепать шедевр за шедевром; они полагают поэтому, что все неудачи постигают их не по их вине, а как пагубные последствия стагнации вкусов в обществе и как опорочивание их достижений умышленно некорректными отзывами консервативных профессионалов, погрязших в рутине избитости и халтурности, которые, в силу спесивой ремесленности, тормозящей прогресс, заведомо предубеждены против отвергаемых новаторов, ставящих под вопрос всю замшелую иерархию ценностей и пришедших взорвать всё косное угодливое искусство шаблонов и штампов.
    В эпоху Чехова никто даже представить не мог свирепую систему подавления и вытеснения художников, созданную советской властью в двадцатом веке для своей безжалостной селекции, и в отличие от будущего идеологического принуждения тотальной политической цензуры, самодержавный царский режим ещё не требовал от творцов покаянного признания ошибок и отречения от своей ереси под страхом репрессий и уничтожения их самих.
    Нет, нет, тщеславный самоутверждающийся литератор имел все возможности свободно публиковать свои перлы и зарабатывать словесностью, а актрисе-самоучке никто не мешал играть роли в свете рампы маленького Летнего театра, разве только по договорённости с её антрепренёром и ведущими артистами, так что главной преградой на пути их стремления к славе и вхождения в артистическую элиту были их собственные способности и творческие возможности (или, быть может, отсуствие таланта и стойкости).
    Согласно схеме фабулы, свой план внедрения в искусство они приводят в действие сразу же после поднятия занавеса (коего, кстати, не было в этой постановке классической пьесы, оформленной с похвальной щедростью и изыском).
    Сначала ничто не предвещает трагедии в последующих событиях, и стиль повествования выглядит, по сути, как насмешливое соединение бытовой драмы и мелодрамы, включая типичного "непризнанного гения", который многословно громит современный вульгарный реалистический театр и непримиримо поносит деградировавшую скудоумную литературу, но в свои двадцать пять лет выносит на суд публики всего лишь первый плод своего заумного писания; но всё меняется при появлении Нины на платформе на берегу озера.
    Неважно, какая роль ей досталась для показа её достоинств двум этим знатокам из элиты, которым довелось увидеть её на сцене в той ещё пьеске, то есть, в напыщенном пересказе популярных теософских брошюр - без любви, без диалога, без эффектной развязки. Она должна произвести на них впечатление с любым драматургическим материалом, что есть под рукой, как она это задумала; и будьте уверены - она впечатлит их: если не жеманничающую да прихорашивающуюся мастерицу притворства, то рассеянного и погружённого в себя мастера пера, чья пресыщенность его публичным альянсом открывала обнадёживающие перспективы перед достаточно квалифицированной искусительницей, которая решится бросить перчатку его неусыпной опекунше, недреманным оком надзирающей за распущенностью своего престижного любовника.
    Не будем забывать, что Тригорин на пике его карьеры максимум в тридцатисемилетнем возрасте лет на шесть-семь моложе его дамы сердца и что из-за бедности в трудовой юности он не приобрёл опыта ухаживания за девушками с мечтательными улыбками.
    К слову сказать, эта сцена с любительским спектаклем навёла меня на мысль об использовании в постановке средств кино, как например: крупного плана и монтажа эпизодов.
    Чехов любил прятать решающие моменты сюжета в кажущейся незначительности, и я укрупнял их, выделяя наиболее важные изменением освещения с "естественного" на призрачное, со световыми кругами на лицах тех, кто завязывал более близкое знакомство в этом куске, и замедляя темпоритм оживлённого действия, подстёгиваемого преувеличенной сосредоточенностью всех персонажей на самоанализе и своих проблемах, как это было заведено в комедии.
    Понятно, что сценическое оформление идеально подходило для воплощения идеи обретения смысла жизни в искусстве и достижения славы ценой превращения жизни в профессию без уступания даже дюйма незанятого пространства души.
    На заднем плане, на фоне бескрайнего небосвода, возвышалась гигантская золочёная лестница, покрытая длинным красным ковром и украшенная этакими золотыми Купидонами, держащими лавровые венки для триумфаторов вдоль бесконечных лестничных маршей, спускавшихся с аляповато раскрашенных искусственных небес к кукольной усадьбе крохотного имения в центре заболоченного озера, окружённого зелёным камышом.
    На открытии занавеса эта ночная топь словно бы предлагала свои идиллические трясинные дорожки серебристо сверкающего лунного света - увязнуть в её застойном житейском болоте, поэтому мятежный заносчивый анахорет брезгливо расхаживал в высоких болотных сапогах даже в летний зной. По ходу спектакля усадьба периодически слегка вращалась, делая видимыми свои новые открывающиеся интерьеры и как будто плывя по склизкой грязи заиленного озера, так чтобы её движение по кругу продолжало безостановочное действие и в музыкальных паузах и создавало постоянную атмосферу некоей колеблющейся неустойчивости всей этой реальности.
    Вниз по ступенькам славы нисходят Аркадина и Тригорин в трясину мещанской жизни профанов, чуждой им обоим; у этих ступенек рушится привязанность Нины к Треплеву, чья декадентская высоколобая чушь дала ей шанс блеснуть на сцене своими актёрскими задатками и вдобавок пробудить любопытство влиятельного столпа современной литературы к её юному очарованию и тоске по родственной душе.
    Возможно, не лишне внести поправку к моему описанию предприимчивой чаровницы.
    Прелестная девица отнюдь не рассудительная искательница выгоды и не хищница, высматривающая доступную жертву для брака по расчёту, она просто следует за своей путеводной звездой на её начинающемся пути в соответствии со складывающейся ситуацией, и у неё определённо есть смягчающие обстоятельства в её недосягаемой цели и скудных средствах.
    Действительно, она снова должна пытать счастья после того как её обоюдовыгодный азарт творчества совместно с оскандалившимся лириком-банкротом оказался напрасным, а её вера в чувство солидарности у профессиональной актрисы растаяла с первым же неосторожным намёком на её покушение на права этой ревнивой собственницы.
    Она носилась с нелепой ложной идеей об артистическом братстве, и нынче её детский сказочный миф был разбит вдребезги и полным провалом долгожданного спектакля, и враждебностью, звучащей в подтексте похвал, которыми лицемерно-елейная жрица прожорливого алтаря сцены осыпала доверчивую соперницу.
    *
    Что касается героини, её линия поведения всецело определяется продвижением к её заветной мечте стать великой актрисой, и настоящая цена её неуверенного вступления в ряды добровольных Арлекинов и Коломбин становится ясна в последнем акте два года спустя, где та же компания собирается в том же месте в полном составе после радикальных метаморфоз её четырёх молодых членов.
    Но теперь вечер в усадьбе проходит в болотистой тусклости водянистых сумерек дождливой осени, в глубине окружающей трясины, просачивающейся сквозь призрачно-тонкую реальность затопить жизни тех, кто не может подняться по лестнице славы к самосозданию в самосожжении искусства, подобно Аркадиной в конце предыдущего третьего акта, когда, сызнова восходя к вершине, она ретируется с опасного лона природы, подрывающего её ненадёжное владение одной нестойкой личностью, а Тригорин плетётся позади с удочкой и бросает косые взгляды через плечо на Нину, следующую за ними по мишурному великолепию празднично искрящихся золотых ступенек, уводящих её прочь от тонущего прошлого.
    В следующей сцене, вплотную примыкающей к этой, Нина робко шагает в знакомую комнату из сумрачной зеленоватой бездны тинистой ночи, и вид у неё очень потрёпанный и жалкий: пряди растрёпанных мокрых волос прилипли ко лбу под сбившимся капюшоном, и она кутается, дрожа, в поношенный серый плащ, заляпанный грязью во время её блужданий где-то вокруг радушно освещённого дома по непролазной слякоти просёлочных дорог и раскисших лугов.
    Сюда она пришла, голодная и полупьяная, взглянуть в последний раз на свою прошлую жизнь, перед тем как нырнуть с головой в беззаветную преданность призванию.
    Она здесь, чтобы отсечь всё это и продолжить своё восхождение к себе-актрисе, хотя это очень болезненно для неё - рвать со своей единственной юностью в двадцать лет и вычёркивать навсегда из жизни первого любимого мужчину, не говоря о неудачливом отвергнутом ухажёре, благополучно осевшем тут в глухомани в уютном кабинете, писать в своё удовольствие в захолустном обветшалом имении своего дяди.
    Но она больше не та невинная хорошенькая барышня с озера, чья девичья целомудренность была принесена в жертву любознательности её безответственного двурушника, обманувшего её надежды своим отношением к их "амурам" исключительно как к категории "радостей жизни"; она не жертва какого-то именитого погубителя и не брошенная любовница, раздавленная несчастьями; она не чайка, застреленная без всякой причины бездельничающим непризнанным "первопроходцем" и подсказавшая идею нового рассказа о соблазнённой девице бережливому на сюжеты беллетристу; нет, она уже то, чем должна быть, и она готова нести свой крест, включая не только лишения и невзгоды, но и её блуд ради ангажемента на очередной сезон и ради выигрышных ролей - с тем чтобы выходить на подмостки снова и снова, как, видимо, поступала и Аркадина на её пути к славе.
    И автор приводит самое убедительное доказательство её свершившейся трансформации.
    Прежде чем покинуть своё прошлое, она вспоминает поэтическую пьеску Треплева и цитирует тот же фрагмент текста, который когда-то декламировала на озере, но теперь с сочувственой иронией невольного отстранения, как актриса, играющая и себя и свои даже подлинные эмоции, и её прощальная мастерская читка вдруг проясняет действительное место незадачливого автора в искусстве для него самого. Он понимает, что это её исполнение придавало художественную ценность его первому и лучшему творению, и осознаёт окончательно, что такая посредственность, как он, никогда не заслужит любви этого талантливого второго издания его матери.
    Заметим кстати, что Аркадина примчалась в имение в разгар театрального сезона не просто так, а в связи с тем, что её старый брат вот-вот умрёт и она унаследует и усадьбу и всё имущество, так что у Треплева скоро будут средства жить в Москве, если он захочет, и у него, в сущности, нет объективных причин для уныния, кроме недовольства качеством своих литературных опусов. Он следил за сценическими потугами Нины в минувшие два года, и он был уверен, что она так и не оправилась от смерти ребёнка и не сумела преодолеть любительского уровня в актёрстве, будучи творчески такой же неудачницей, как и он, поэтому её неожиданное исполнительское мастерство в чтении короткого отрывка потрясло его в привычном примирении с собой в обывательски-пошлом усадебном быту с чужой женой в качестве любовницы и утешительными печатаниями рассказов в Москве.
    Ибо она теперь стала артистом среди других артистов, прошедших через горнило тяжких испытаний на подступах к своим профессиональным карьерам, а наконец оперившийся литератор малодушно отрёкся от мира и избежал опасностей познания реальной жизни в мирном уединении вдали от любых зон боевых действий.
    И когда Нина, уходя от своей желторотой юности, ступает на празднично осветившуюся лестницу и начинает подниматься вверх по ступенькам, она как будто вылупливается из опадающего кокона своего забрызганного грязью плаща и шествует к лубочно-лазурному своду бутафорского неба не в своём прежнем воздушно-белом девичьем наряде, а наряженная как шикарная дива в элегантно-роскошное облегающее алое вечернее платье с длинным шлейфом, скользящим за ней по триумфальному красному ковру, между тем как Треплев, приковавшись лихорадочным взглядом к её огненой фигуре, идёт сомнамбулически следом за своей навек уходящей мечтой, роняя по пути к небесам то какие-то журналы с его опубликованными вещами, то листы рукописей и машинально собирая лавровые венки из рук золотых Купидонов.
    А топкий зловещий мрак поднимается за ним, бормочущим уже бессмысленные слова последнего прозрения; и когда он останавливается, наткнувшись на глухую голубизну небосвода, сомкнувшегося за Ниной перед ним, вся лестница уже залита мраком, поглотившим всю его прожитую напрасно жизнь.
    Там он стоит перед запертыми воротами недоступного сусального Рая, злосчастный бумагомаратель, понурый нытик, закомплексованный хилый отпрыск пробивных талантов, стоит, пошатываясь, покамест, под нарастание демонически-глумливой музыки, не вскидывает ввысь руки с лавровыми венками в отчаянном жесте взывания к Всевышнему и мольбы о справедливости, распятый на долю секунды на лучезарном свете крашеных облаков седьмого неба как мгновенное олицетворение "Горе мне!"; и тут торжественное небесное сияние внезапно взрывается слепящей вспышкой молнии, и оглушительный удар грома обрушивает остатки сценических эмпиреев во тьму небытия.
    Божий вердикт вынесен; трубный глас прогремел; финальный выстрел грянул в беззвучии тьмы. "Риск - благородное дело!" - такова эпитафия самоубийце в нашем искусстве.
    Итак, как я видел это, я имел дело с трагедией судьбы, завуалированной под мелодраму, но, разумеется, слабовольный инфантильный истерик, смирившийся с судьбой и потерявший уважение к себе в столкновении с собой, никоим образом не мог претендовать быть героем-протагонистом такой античной трагедии, и тонкий драматург даёт нам очень внятную подсказку насчёт героя в паузе между последними словами текста и закрытием занавеса.
    Нет никакого сомнения, что самоубийство единственного сына станет смертельным ударом для матери, как бы мужественно она ни старалась перенести этот удар, привыкнув всегда выстаивать и преодолевать любые свои взлёты и падения.
    Ей всё-таки сорок пять лет, то есть, по тем временам она в возрасте предельном для ролей героинь, и неизбежное отчаяние наверняка разрушит её жизнь, поскольку она будет не в состоянии играть на сцене в начавшемся сезоне, а её выход из строя означает неразрешимые проблемы и финансовые потери для антрепренёра, который будет вынужден либо снимать спектакли с ней, либо срочно заменять её кем-то на главных ролях.
    Круговорот театра безжалостен, и восхождение новой звезды влечёт низвержение старой.
    К сожалению, её обходительно-вежливый выдающийся "спутник жизни" поведёт себя со страдающей возлюбленной так же, как с Ниной, и немедленно удалится по-английски, чтобы избежать нервотрёпок и участия в чужом горе, потому как он ненавидит несчастья, отвлекающие его от работы, и хочет оставаться наблюдателем, фиксирующим факты и события для создания из них новых и новых историй в своём творческом выживании.
    И я заполняю финальную паузу.
    Когда доктор, кратко проинформировав о фатальном инциденте отведённого в сторонку избирательно-забывчивого новеллиста, переводит взгляд на Аркадину, сидящую у карточного стола под большим бордовым шёлковым абажуром в круге призрачно-зыбкого тусклого света, она, догадываясь, что произошло, медленно поднимается из-за стола, открывает рот, судорожно пытаясь вдохнуть, и вдруг испускает дикий крик, жуткий душераздирающий истошный крик, пыланием взрыва разрастающийся в слепящее мертвенно-белое пламя, мгновенно охватывающее всё пространство сцены, и объятые этим яростным пламенем, и дом, и озеро, и жизни всех персонажей исчезают в полыхающем ослепительном вопле заключительного пожара.
    Затем внезапно полная темнота и мёртвая тишина везде, и остальное, само собой, оглушительные аплодисменты и вызовы на поклон.
    Словом, искусство требует жертв, а я согласен удовлетвориться простым бешеным успехом.
   
    СЦЕНА 2
   
    Таким образом, я подошёл к сути дела.
    На роль Нины я мог найти актрису в любой труппе, поскольку, фактически, каждая молодая драматическая актриса была Ниной в известной степени, но роль Аркадиной это было совсем другое дело, и она требовала от исполнительцы исключительного мастерства и знания актёрской професии.
    На протяжении всей пьесы Аркадина ведёт всеобъемлющее сражение за свой нынешний статус и уровень своего искусства, и привычная инстинктивная бдительность закалённого владеющего собой бойца постоянно присутствует в её поведении и в её поступках. Свойственное ей от природы добросердечие и сердобольность всегда под строгим контролем, и хотя она тронута до слёз душевными горестями сына-эпигона, она не ссудит ему ни цента из кругленькой суммы её сбережений, отложенных на её артистический гардероб, на квартиру в столице и на дорогие апартаменты гостиниц в провинции, а также на чёрный день, когда её многолетняя гастрольная деятельность истощит её силы и ей придётся уйти со сцены.
    Она не понаслышке знает изнанку жизни, и она научена долгим опытом, что только на себя саму она может полагаться в своей пожизенной борьбе за существование на подмостках, и как прикрытие своего неослабного самосохранения она использует показную беззаботную праздность и якобы импульсивную капризность, столь присущую баловням судьбы.
    Она демонстрирует своё отточенное актёрское ремесло только однажды - в мелодраматическом эпизоде её беззастенчивой лести тщеславию Тригорина, когда он, обманутый её дружеским отношением к нему в их длительном сожительстве, имеет наглость просить её благословения на страсть к этой юной нахальной кокетке, бесстыдно флиртовавшей с ним то прямо со сцены, то за её спиной. Ей бы следовало убить его на месте за его личное оскорбление ей, но она, помимо прочего, нуждается в такой фигуре в своём окружении для сохранения должного реноме. Прикидывая, какой манёвр избрать, чтобы удержать в узде своего скакового жеребчика, игриво забившего копытом, она, как истинная актриса, открывает невзначай книгу Ги де Мопассана, которую читала в начале пьесы, утверждая, что в России женщины не говорят такие вещи мужчинам, и словно цитируя своим поведением текст, в который заглядывает, как в практическое руководство, за спиной Тригорина, превозносит своего писателя до небес как чрезмерно самокритичного гения современности, коего может оценить по достоинству только она, завлекая его в продолжение их альянса с помощью безошибочно эффективного обхаживания, позаимствованного из наблюдений другого писателя. (Ружьё же, по Чехову, должно стрелять в пьесе, если уж висит, вот и книжка эта тоже, оказывается, "стреляет" у внимательного к деталям постановщика.)
    И один раз Аркадина, что называется, показывает зубы бескомпромиссного творца - когда её умник-сын касается сферы её профессии, внутри которой она не принимает в расчёт никаких родственных связей и рубит сплеча напрямик своё нелицеприятное мнение. Даже малейший намёк на беспомощное гениальничание или профанацию превращает эту беспечную милашку в сварливую мегеру, и сгоряча она подвергает любые претензии самонадеянного дилетантизма разгромной критике, за исключением единичных случаев её зависимости от автора подобных риторических умствований.
    В отличие от мирских любителей, обыкновенно считающих себя великими и совершенными от рождения и впадающих, как правило, в ересь "самовыражения", она отчётливо осознаёт, что ничто, кроме конкретных задач творчества, не даёт художнику реальных возможностей самореализации, ибо, как она убеждена, каждый врождённый талант это всего лишь духовное зерно, посаженное в определённую почву, чтобы прорасти и принести некий урожай, не сводимый к первичному зерну.
    Для посвящённых искусство всегда самооткрытие и самопознание, и водораздел между профессиональным мастером и напыщенным "самовыражающимся" профаном проходит именно здесь.
    В общем, роль Аркадиной надо было играть так, чтобы зритель видел, что она есть в своём существе за её поведенческим щитом мнимого легкомыслия кудесницы сценических воплощений не от мира сего, как бы не приспособленной к прагматической суете сует, и как она стала таким странным существом, ставящим свою имитацию подлинных эмоций и воздействие своих поддельных чувств на публику превыше всего.
    Марья могла как никто претворить в жизнь все мои режиссёрские планы и указания, ревностно выполняя самые трудные постановочные задачи. С её хваткой мастеровитостью она чутко улавливала тонкую грань перехода гротеска в карикатуру, цепко присваивая и феерически оправдывая острейшие варианты исполнения роли, и выстраивала роль как искрящийся фейерверк почти эксцентрической эмоциональности и щеголяния фасонистым оперением артистичности, шампански пенящимся избытком жизнелюбия на стальном каркасе стойкого энергичного характера, вышколенного упорным трудом и нуждой.
    Её Аркадина была сильной личностью и несомненно-великой актрисой героического плана в духе той антрепризной эпохи, выказывая своё величие между прочим, в попутных репликах и отсылках к её театральной реальности; соответственно, с нескладным нервозным ипохондриком Треплевым, нетерпимым к безобиднейшему подтруниванию над его попытками воспарения в зенит славы в ипостаси "творца новых форм", и с дружелюбно-чёрствым покладистым эготистом Тригориным, коллекционирующим впечатления и судьбы для переплавки жизни в свою прозу, я без заминки двигался к успешной премьере.
    Я опускаю мои комментарии относительно других исполнителей, достаточно сказать, что все они были, в целом, неплохими и профессионально подготовленными актёрами и актрисами (впрочем, так бы я мог оценить подавляющее большинство участников моих спектаклей в театрах, с которыми я сотрудничал в течение четверти века), и я добивался извлечения максимума возможного из того, на что они были способны, как моя профессия, по определению, мне и предписывала.
    Вряд ли стоит излишне распространяться и на тему моих разъяснений каждой роли или входить в детали, учитывая, что в пьесе есть много самоочевидных вещей, таких как настораживающая уязвимость Треплева, страдающего от отсутствия чьей-то привязанности и поддержки (как бы то ни было, он заслуживает жалости с его детской заброшенностью злополучной артистической натуры, тщетно ищущей любви - матери, девушки, публики, - но не находящей нигде даже себя), или маниакальность снедаемой любовью Маши, сходная с любовной одержимостью её матери гедонистом-доктором и так же остающаяся неутолённой после адюльтера с холостым литератором, тоже безнадёжно влюблённым.
    Чехов довольно едко посмеивается над узколобостью и скудостью мыслей обыденной жизни, взрывая её рутинный ход непредвиденными кульминациями; и на мою долю выпало раскрыть действием спектакля резко очерченную структуру трагедии, составляющую скелет "Чайки".
    Без ложной скромности, могу утверждать, что я открыл новые постановочные решения как для всей пьесы, так и для драматургического материала каждой линии действия в каждом эпизоде.
    К примеру, писателя-любителя, заточившего себя в забытой Богом глуши неподалёку от первопрестольной, неизменно сопровождает его кабинетное пианино (или, пожалуй, оно может быть названо "клавикорды"), которое и его единственный преданный друг и отдушина для эмоций его неукротимого нрава и горячечного воображения (к несчастью, с катастрофическим недостатком творческого начала и умножающего одни банальности вместо новаторских откровений).
    В сцене его смехотворно-высокомерного самодеятельного спектакля он аккомпанирует на пианино монологу Мировой Души (не совсем бесплотной, к великому его прискорбию), играя "Лунную сонату" Бетховена, и резко захлопывает крышку в ответ на бесцеремонную неуместность иронической светской болтовни о его сокровенной фантазии.
    В эпизоде расхождения во взглядах с Ниной, в приступах гложущей его ревности, он снова и снова бросается к инструменту - сыграть то, что он чувствует, но не решается выразить, в обрывочных пассажах из музыки современных композиторов от импрессионистов (заигранный "Лебедь" Сен-Санса) до авангарда (тот же Скрябин), на что безыскусная провинциалка, и так бывшая на взводе, становится злой как чёрт и даёт ему отставку, по сути, из-за его психоанализа её отчуждённости после полного провала их поэтического действа, слишком утончённого, по мнению автора, для самодовольных бестактных приверженцев анахроничной безвкусицы.
    Когда медицински-уравновешенный добродушный эпикуреец-доктор снисходительно восхваляет его лирический дар в создании поэтической атмосферы (что ещё нужно старому ловеласу для восторгания поэзией восхитительного вида сногсшибательной юной красавицы в белом на залитом лунным светом летнем озере; плюс не исключено, что кумир местных ветрениц помнит любовную связь с родительницей лирика в былые дни, не афишируя свои шашни, и питает слабость к избалованному худосочному юноше, которого уездный лекарь лечил с младенчества и который, видимо, пробуждает в нём некие смешанные отцовско-гомосексуальные чувства), провалившийся драматург нервно постукивает кончиками пальцев по полированной крышке открытого пианино и вдруг ни с того ни с сего взрывается хаотической бравурной импровизацией собственного сочинения.
    И после его попытки самоубийства, в ключевой сцене с его эгоистичной матерью, Аркадина прерывает его заунывно-меланхолическое музицирование и начинает наигрывать мелодию жизнерадостной кадрили, чтобы взбодрить его воспоминаниями о временах, когда привилегией его отрочества было исполнять эту кадриль для её разгульной артистической компании. Вынужденный продолжать своеобразное утешение необузданно-бодрой маменьки, он, снедаемый завистью, с угрюмым выражением аккомпанирует её потешному бесшабашному танцу, и они ведут диалог в манере этакой залихватской песни.
    По ходу своей буйной весёлости резвящаяся актриса - бывшая пока что на пике формы и даже крутящая "колесо" среди прочих её проказ в эпизоде демонстрации наружной моложавости неряшливой растрёпе Маше - постепенно всё более и более досадует на немые сетования своего понурого обиженно-надутого дурачка, а великовозрастного сынишку всё более и более раздражает её неадекватная девическая живость, только обостряющая его жалость к себе, и у него нет охоты попустительствовать её нелепому лицемерию. Вследствие чего страсти разгораются (под её крепнущий невысказанный лейтмотив "Не огрызайся!"), и их ссора, вспыхнув, как обычно, заканчивается его истерикой. Он неистово лупит кулаками по клавишам, а она всячески ублажает и задабривает неуправляемого ребёнка потаканием его упадочническим музыкальным пристрастиям.
    Те же компактные клавикорды фигурируют в последнем акте, и Треплев порой изливает на них душу игранием свободных вариаций какого-то мучительно-печального адажио. Но как только он открывает инструмент в момент начала восхождения Нины, пианино пыхает изнутри ему в лицо ледяным адским пламенем и все клавиши, выброшенные вверх взрывом отвергнутости, рассыпаются, грохоча, по полу кабинета, издавая какофонический пронзительный скрежет с коротким дрожащим звоном лопнувшей струны в финале.
    Отныне у отверженного скандалиста больше нет ни любимой, ни задушевного друга, чтобы слушать его исповеди и признания в Мировой скорби. В отчаянии он сгребает со стола свой литературный архив и делает первый шаг к ступенькам воображаемой золотой лестницы, ведущей в никуда.
    *
    Возвращаясь к вопросу моей трактовки Аркадиной, я бы сделал особый акцент на её физической кондиции. Ошибка всех виденных мной исполнительниц роли заключалась в том, что они уделяли мало внимания её провозглашённому кредо и подходу к своему нелёгкому ремеслу разъездной примы антрепризы, а между тем она, как всякая хорошая актриса, здраво осознаёт, что у неё есть один-единственный инструмент в её искусстве - её тело.
    В её возрасте она не позволяет себе быть не в форме, иначе её мышцы, голосовые связки, глаза или лицо могут подвести её в решающий момент, и значит, она должна постоянно тренировать свой актёрский аппарат с головы до ног без поблажек и скидок на ситуацию и ленность.
    Метод её всеохватывающего привычного тренинга таков: она играет свою жизнь во время её проживания, что обеспечивает ей одновременно и профессиональную сноровку и живость рефлексов и реакций. При всём желании, она не знает ни секунды бездействия, так как она актриса до мозга костей, без какой-либо другой половины её индивидуальности, типа заботливой матери или хозяйственной супруги, и она не может не исполнять себя в разных предложенных обстоятельствах, не говоря о непосредственных впечатлениях её реальной театральной работы и сценических триумфов.
    Только представьте, какие творческие задачи моя концепция роли ставила перед моей бесподобной Марьей (лёгкой, подвижной и гимнастически гибкой с её полтинником и со званьем Народной артистки), если я хотел от неё создания двух дополнительных глубинных слоёв существования её героини, видимых сквозь поверхностный слой текущих событий, чтобы показать её неустанные усилия противостоять неумолимому ходу времени, которыми она, наперекор всему, неутомимо преодолевает и возраст и накапливающуюся усталость под внешней взбалмошностью и искромётной кипучей жизнерадостностью.
    И эта дерзкая худощавая девчонка моей юности, скрупулёзно точная в каждом движении, жесте и интонации, выполняла мои самые сложные установки и указания с фантастической прозорливостью и сверх всех ожиданий, и вправду живя в её роли в трёх измерениях разом - реальной жизни, проигрывания вымышленных эмоций и постоянного жесткого самоконтроля - и изображая свою экстравагантную и нарочито экспансивную актрису женщиной трезвого ума и дальновидной смышлёности.
    Широчайший диапазон её феноменального дарования и необъятный спектр её мастерства были мне и соревновательным стимулом в моей предельно интенсивной работе, и, я бы сказал, источником вдохновения, дарующим прилив сил моему воображению, так что благодаря ей, я, помимо двухмесячного репетиционного лимита, был непрерывно подгоняем моим творческим честолюбием.
    И как всегда, я почти не замечал ни стандартной обстановки моего одноместного номера в гостинице - кровать, шкаф, стол, стул, вешалка, - едва ли стоящей описания, ни зимней вьюжной погоды - быть может, сказочно-дивной, но не для меня, спешащего сквозь снегопад или белоснежные кружева скверов к ампирному зданию театра, - в ежедневной неотложности многочисленных хлопот и многообразных проблем моей постановки, ограниченной датой премьеры.
    К генеральной репетиции я был уже вполне уверен в успехе, лишь бы только никто из состава не свалился с гриппом или, не дай Бог, не пал жертвой какого-нибудь несчастного случая. Но такие гипотетические факторы держали меня в напряжении на протяжении всей работы над спектаклем, поскольку люди театра очень суеверны и я не был исключением.
    Тем не менее, ещё множество мелочей в костюмах и деталей реквизита не были завершены в вечно опаздывающих и отстающих цехах, и накануне последнего технического прогона после довольно-таки сносной генеральной (первый состав - утром, второй - вечером) я был занят проверочным подстёгиванием сценографа и костюмерши, чтобы они кровь из носу закончили всё оформление к завтрашней фиксации постановки, готовой к показу.
    Вместе с космато-патлатым бородатым бутафором я проверил исправность функционирования реквизитного пианино, выстреливающего лёгкие пенопластовые клавиши в финале и собирался покинуть уже практически пустой театр, когда в тесном вестибюле служебного входа я столкнулся с Марьей, выходившей из гардеробной, отгороженной от уголка со столом вахтёра неизменной плюшевой портьерой.
    На ней была её модная лисья шуба, и в руках она несла свою стильную меховую шапку с рыжими ушами, чтобы надеть её перед большим зеркалом возле входа, что было не лишне в морозную погоду, установившуюся с возвращением зимних метелей в первые дни марта.
    - Что так поздно? - поинтересовался я приветливо. - С чего это мы засиделись тут, вместо того чтобы почивать в домашнем уюте?
    - Предпремьерный мандраж, - съязвила она на мой отеческий тон.
    - Верю на слово, но всё равно не стоит ходить одной в такой час.
    И наблюдая, как она надевает шапку на каштановые стриженые волосы своей аккуратной головки с точёным абрисом красивого лица, я добавил:
    - Тут же везде злодеи, и они любят обижать бедных маленьких девочек, которые возвращаются домой во мраке ночи.
    - Ладно, ты можешь проводить меня до моста, - вмиг раскусила она мой тонкий подъезд. - А то я никогда от тебя не отделаюсь.
    - Я же известный зануда, ты права, - признал я, открывая перед ней дверь на улицу. - Тогда прошу, мадемуазель.
    - Льстец, - парировала она. - Ну и погодка сегодня!
    Последнее её восклицание было вызвано ледяным вихрем, хлестнувшим ей по лицу при выходе из дверей театра.
    - Короче, ты жаждешь уединения и не находишь его, - заметил я уже на тёмной улице, кутаясь поплотней в мою короткую куртку-анорак, слишком лёгкую для лютых российских зим, и поднимая воротник, отороченный чёрным мехом.
    - Зато я нахожу говорунов, куда бы ни пошла, - ответила она не без сарказма. - Надеюсь, мне не придётся говорить о моей работе хотя бы с тобой.
    - Как пожелаете, моя пугливая леди, - почтительно согласился я. - Я буду глух и нем на все мольбы сделать замечание народной артистке.
    - Мне бы следовало накормить тебя снегом, - произнесла она задумчиво, - но я боюсь нарушить субординацию.
    - Почему бы и нет? - указал я на нагромождения грязного снега вдоль дороги и на белые сугробы на открытых местах улицы. - Уж снега-то в городе хватает. То есть, твой Тригорин докучает тебе своими нюансами?
    - Истинная правда, - подтвердила она с насмешливым укором в голосе, пряча лицо за меховым ухом шапки, прижатым её рукой в шерстяной перчатке, ибо снежная крошка опять начала кружиться в холодном воздухе, чередуясь со срывающимся снегом, хотя метель на время утихла и мы могли прокладывать путь без проваливания по колено в непроходимые наносы.
    - Действительно даже влюблённые не в силах терпеть друг друга без передышки, - одобрил я её мудрое решение отдохнуть от партнёра по сцене и по жизни.
    - Если на то пошло, у меня есть кое-кто более словоохотливый, от кого бы мне лучше держаться подальше после генеральной репетиции.
    Это был камешек в мой огород с моими незначительными поправками, которые актёры с трудом могли воспринимать в их финальной готовности.
    - Хотя твоё отдаление ранит этого кое-кого в самое сердце, твоя оценка его краснобайства близка к истине. Но иначе я бы тут околел от холода.
    - Чёрта с два! - мгновенно опровергла она. - Такой педант, скорей, загоняет других до посинения и вобьёт гвоздь в гроб всей труппе, чем сам даст дуба.
    - И с этим, увы, не поспоришь, ты снова права.
    Перебрасываясь такими взаимными подколами, мы продолжали брести по хрустящему свежему снегу мимо сияющих разноцветных сот многоэтажных зданий жилых кварталов, с ярко освещёнными большими витринами и неоновыми вывесками на фасадах, смутно видимыми сквозь летящую штриховку снега, заметающего эти уличные громады и белёсое ночное небо в просветах улиц, пересекающих центральную магистраль.
    - Хорошо, что я живу недалеко от театра, - суммировала Марья свои климатические наблюдения, опираясь на мою руку и проламывая трескающийся лёд очередной лужи толстыми каблуками своих зимних сапогов на платформе.
    - Ещё лучше, что не слишком много машин ездит в такую слякоть, - усугубил я позитивный настрой моей неисправимой оптимистки, стряхивая с брюк изрядную порцию снежной каши, выплеснутую на меня одной из проносящихся легковушек. - Ты уверена, что я могу оставить тебя на мосту?
    - Я хожу домой этой дорогой каждый день, - уверила она. - Не беспокойся, я не потеряюсь.
    И впрямь, трудно было сбиться с праведного пути на так называемом мосту, который был просто бетонной плитой, перекрывающей какой-то глубокий овраг, да и пятиэтажный корпус её дома уже маячил на той стороне, тускло очерченный светящимися изнутри окнами.
    - А вдруг ты поскользнёшься на льду? - проявил я предупредительную осмотрительность.
    - Жизнь непредсказуема, - обронила она прозрачный намёк на мою навязчивость, явно выказывая желание покинуть меня на произвол судьбы и пересечь мост без собеседников.
    Сейчас она была в состоянии предельной концентрации и, казалось, несла себя осторожно, как налитую до краёв чашу, чтобы донести свою роль до премьеры, не пролив ни капли.
    С учётом всех обстоятельств, разумней всего было проститься с моей Аркадиной и позволить ей короткую прогулку в одиночестве.
    - Ладно, уговорила, - сдался я, останавливаясь на перекрёстке. - Завтра жду тебя с обычной кротостью.
    - Ждёшь со страхом и трепетом, - не преминула она уточнить, высвобождая руку.
    - Ну да, как обычно. До завтра!
    Я помахал ей рукой на прощание и полез в карман моей куртки за сотовым.
    "На Бога надейся..." подумал я про себя, провожая глазами её изящную даже в шубе фигурку, становящуюся всё более неразличимой и постепенно исчезающую в гуще снежной пелены, ибо снег теперь валил хлопьями.
    Набрав номер, я двинулся к своей гостинице по той же улице, но в противоположном направлении от городского оврага, совсем пропавшего в кружении метели.
    Закрывая лицо от жгучего ветра стоячим воротником моей водонепроницаемой парки, я звонил мужу Марьи, по имени Пётр (или Тригорин по роли), сообщить ему о доставке его свободолюбивой супруги к пограничному мосту.
    Похоже, он задремал дожидаясь её возвращения, и только промямлил невнятную благодарность в ответ, так что я с чистой совестью проследовал дальше к огромной центральной площади, на которую выходили окна моего номера.
    *
    Знакомый каждодневный маршрут занял около получаса неторопливой прогулочной ходьбы перед сном, и я как раз входил в кабину лифта, когда мой сотовый зазвенел у меня в кармане.
    Я понял, что это Пётр, раньше, чем вытащил звонящую плоскую коробочку и взглянул на высветившийся на ней номер.
    - Что?! - рявкнул я.
    - Она не отвечает на звонки, - торопливо сказал он.
    - Fuck, - сорвалось с моих губ, и я ткнул пальцем в панель с кнопками - спуститься на первый этаж в лобби. - Оставайся дома, я постараюсь определить её местонахождение.
    - Fuck, - ругнулся я вторично, выходя из лифта в просторный вестибюль отеля и через него к раздвижной стеклянной двери главного входа. - Какого чёрта!
    Её номер был в моём списке, и я тотчас нашёл её имя.
    На мой звонок она тоже не ответила, что не предвещало ничего хорошего.
    "Почему ты не проводил её, идиот? - клял я себя, размашисто шагая обратно по улице и стирая на ходу липкие снежные хлопья с моей мокрой овальной бородки левой рукой в кожаной перчатке. - Какая разница, чего она хочет, в такую мерзкую погоду!"
    Дистанцию до прекрёстка я преодолел буквально в считанные минуты, но на мосту я замедлил шаг и вновь попытался дозвониться до Марьи.
    Её телефон был не занят, но молчал, и это странное молчание показалось мне крайне пугающим.
    Мне не следовало бросать её одну ночью даже здесь, вблизи от её дома, так как моя шутка о местных злодеях могла оказаться пророческой и один из таких головорезов мог напасть на неё, чтобы ограбить, скажем из-за её дорогой шубы.
    Подумав об этом, я не удержался от безмолвной брюзгливой реплики в сторону, "апарты", если на нашем театральном жаргоне.
    Я никогда не был любителем политических тем, но постсоветская олигархическая система разлагающейся Российской федерации, обездоливая значительную часть рядового населения в своём медлительном коллапсе, приумножала состояния нуворишей-миллиардеров новоявленной элиты в известной пропорции с количеством малоимущих и подонков общества, включая безденежных наркоманов, умирающих без дозы, и прочих деклассированных личностей; поэтому российские города, и особенно столицы, были наводнены всякого рода криминалитетом и нелегальными мигрантами, и они под покровом ночи рыскали по улицам, как стаи бродячих собак, рассматривая остальных граждан как объект для своего грабежа и "улова".
    Кто знает, что случилось сейчас с моей грациозной актрисой, исчезнувшей без следа в сумятице снегопада. Дорога и тротуар были покрыты снегом, и все следы редких прохожих, равно как и все следы автомобильных шин, были погребены под утолщающимся снежным покровом.
    Кроме того, я с трудом различал в метели парапет на другой стороне моста, а дальний конец и вовсе был невидим сквозь белизну густого снега.
    Дойдя до середины не очень длинного пролёта, я снова нажал кнопку вызова и затем напряжённо прислушался к приглушённому завыванию вьюги.
    Ничего.
    Нет, никакого нового звука нигде.
    Выбора у меня не было, и я пересёк дорогу, чтобы проделать то же самое на левой стороне.
    Ничего.
    Тогда я направился быстрым шагом к дальнему концу и, остановившись там, снова нажал вызов.
    Ничего. Ничего. Ничего.
    Fuck. Fuck. Fuck.
    На грани отчаянья, я пересёк дорогу повторно и сделал новую попытку.
    Ничего снова?
    Или как будто что-то послышалось в шуме зимнего города?
    Да, действительно, что-то музыкальное откуда-то снизу. Да, есть!
    Едва этот звук достиг моих ушей, я устремился вниз по крутому склону в непроглядный снежный хаос, скользя по заснеженному откосу ногами вперёд на звук игривой мелодии сотового телефона Марьи.
    Она лежала у подножия склона, переходящего в голый берег оврага. Сломанная неестественная поза её тела в распластанной шубе была столь безжизненна, что мои ноги подкосились и я в полуобмороке осел на снег, вспаханный моими ботинками.
    Между тем мелодия Моцарта начала звучать опять, и вспышки мерцания в маленькой сумочке появились, как тлеющие угольки, на тёмной неловко лежащей фигуре в лисьей шкуре.
    Я выключил мой сотовый и тем потушил огненных светляков на этой неподвижной лисице вместе с весёлыми модуляциями клавесина.
    Не веря моим глазам, я сидел, ошеломлённый, на склоне и смотрел в полутьме на неё, немую и бездыханную, тупо смотрел на неё, не в силах оторвать взгляд от её несомненно мёртвого тела.
    Как застреленный наповал зверь, она чернела на светло-сером снегу, освещённом сверху пятнами слабого света, достигающим дна оврага из жилых районов, расположенных на обоих открытых ветрам берегах оврага.
    Это было не просто несчастье, это была катастрофа, рушащая мою постановку полностью. Удар судьбы поразил мою Марью в самый последний момент, совершенно неожиданно, и это случилось когда всё шло без сучка и задоринки и без каких-либо признаков и предзнаменований надвигающейся трагедии, нависающей всё это время над ней, уже приговорённой уготованной ей судьбой.
    И тут не было ни разбойного нападения, ни бандита, который бы взял её сумочку с мобильником и бумажником или её модную шубу. Она всего лишь споткнулась о какой-то ледяной бугор среди этих снежных рытвин и выбоин, когда пробиралась через застывшую слякоть; она поскользнулась на наледи, как я и предсказал ей с моей дурной привычкой трепаться для поддержания разговора, не думая о накликании беды на кого-то.
    Однако я должен был действовать, и прежде всего, убедиться в необратимости этого фатального инцидента для дальнейших шагов.
    Повернувшись на правый бок, я опёрся на руку и стал на колени у тела Марьи. Левой рукой я нажал наугад кнопку моего сотового и поднёс светящийся дисплей к взгорбленной спине между ужасающе искривлёнными меховыми рукавами.
    Казалось, что над лисьим воротником не было головы, так остроуголен был перелом позвоночника в свёрнутой шее.
    Я осмотрел ссутуленные плечи и затем заглянул с одной стороны под согнутый меховой ком плоти, но её лицо было отвёрнуто от меня, и это, пожалуй, было лучше, чем видеть, как жутко были искажены её черты после коверканья в падении её хорошо сохранившегося тела, скатившегося по косой поверхности высокого снежного склона.
    К несчастью, рок настиг мою актрису таким немыслимым образом, и её гибель грозила запустить цепь последствий, ставящих под угрозу весь успешный спектакль.
    Вот почему первый звонок я сделал не овдовевшему мужу, а гендиректору театра. Я не знал никого, кто бы справился с этой неразрешимой проблемой, кроме него, а он, в принципе, мог организовать любое дело и уладить любой вопрос, как он не раз доказывал в случае необходимости за годы нашего знакомства.
    - Это Павел, - начал я без извинений за беспокойство. - Случилось непоправимое.
    - Говори, - коротко приказал он.
    - Марья погибла, - выпалил я, подавляя невольную дрожь в голосе.
    - Что? - переспросил он, захваченный врасплох страшной новостью. - Повтори.
    - Марья упала с откоса и разбилась насмерть. Я думаю, она поскользнулась или споткнулась обо что-то в снегу, но у неё сломана шея и она не дышит.
    - Когда?
    - Не знаю. Я с ней расстался минут сорок назад и обнаружил её только что.
    - Где?
    - Под мостом напротив её дома. Я поднимусь встретить вас и покажу, где она лежит.
    - Хорошо, я буду минут через пятнадцать-двадцать. Так она мертва?
    - Да. То есть, мы стоим перед отменой премьеры.
    - Но у нас есть другая Аркадина во втором составе.
    - А как насчёт Тригорина? Он-то один.
    - Чёрт бы меня побрал! - понял он. - Ты уже звонил ему?
    - Ещё нет. Хотя надо бы.
    - Это я беру на себя. Мы не можем потерять и его. Не будем пока сдаваться.
    - Значит, я жду тут вас обоих.
    - Прибавь к нам полицию и скорую помощь, - предуведомил он. - Проблем у нас нынче будет по горло.
    *
    Как всегда, умудрённый опытом директор был прав.
    Я могу только догадываться, какие фразы он изобрёл, чтобы сформулировать изложение такого свершившегося факта, и то ли Пётр, потрясённый внезапной потерей, оцепенел от ужаса, то ли, обезумев, зашёлся от рыданий, но я был взвинчен и нервничал всё время их ожидания, по причине моего зарубежного паспорта, с которым я бы не хотел отчитываться за свои поступки перед российскими ушлыми ментами без надёжного посредника.
    К счастью, авто директора появилось из клубящегося сумбура снегопада раньше, чем соблаговолили прибыть городские службы.
    Как только серебристая Мазда подъехала к обочине, её задняя дверь открылась и круглолицый плотный человек с непокрытой головой неуклюже высадился с заднего сидения на тротуар, опередив солидного дородного директора, ведшего машину.
    - Где она? - вежливо и безинтонационно спросил Пётр.
    Он был одет в его коричневую дублёнку с курчавыми белыми отворотами и большим меховым воротником, но под верхней одеждой на нём был домашний спортивный жакет, что было верхом неряшливости для этого нарядно-опрятного щёголя с всегда аккуратно уложенными богемно-пушистыми волосами, взъерошенными сейчас секущим ветром и присыпанными снежной пудрой.
    - Вон там, - указал я вниз. - Но совсем незачем к ней спускаться.
    - Спасибо, - пробормотал он, делая шаг мимо меня, и решительно начал спуск по склону в белёсую бездну ночных сумерек.
    - Пусть идёт, - услышал я сзади холодный голос. - Теперь всё зависит от его силы воли, мы должны только помогать ему.
    - Вы полагаете, ему по силам работать на сцене после столь сокрушительного удара? - спросил я, поворачиваясь к машине.
    - Если ты спрашиваешь, можем ли мы на него полагаться на сто процентов, я, конечно, не поручусь за его самообладание наверняка, - ответил директор, ухарски сдвигая свою зализанную нерповую кепелюху набекрень, как настоящий бывший джазмен. - Но все билеты проданы на первые пять спектаклей, как минимум, а когда в театре аншлаг, чувство актёрского долга становится много острей. К тому же, я обещал ему оплатить все расходы и избавить его от полицейских дознаний и хлопот с похоронами.
    - И он же всегда мечтал сыграть Тригорина, верно? - дал я согласие принести в жертву сердце несчастного мужа во имя общего блага, питая большие сомнения, будет ли он вообще достаточно здоров психически к премьере, поскольку я сам был явно не в форме и чувствовал в этом плане некоторое недомогание, чувства же Петра, вероятно, граничили сейчас с безумием. - Это бред, разумеется, но порой вера творит чудеса.
    - Ты недооцениваешь его преданность искусству, - заметил директор, подходя к краю склона и натягивая черные кожаные перчатки, в ансамбле с роскошным, отороченным мехом, черным кожаным плащом, придающие ему облик вылитого босса мафии. - Я не помню ни одного его прогула или случая манкирования работой. Он ни за что не допустит, чтобы новая постановка пошла прахом из-за него, разве что он тоже сыграет в ящик не вовремя.
    Отпустив шутку из разряда юмора висельника, директор вдруг заорал во весь голос, перекрывая свистящие порывы бушующего снежного бурана:
    - Эй, там! Пора! Поднимайся обратно!
    Как ни странно, наш Тригорин услышал этот громогласный призыв, и вскоре мы увидели его тёмную фигуру в дублёнке, карабкающуюся по склону на четвереньках, как раз когда серая патрульная машина медленно выплыла со стороны проспекта и порулила к нам сквозь снегопад через мост.
    Я помог Петру подняться и молча начал стряхивать снег с его дублёнки.
    "Он точно схватит простуду", мелькнула в моём мозгу паническая мысль при виде его растрёпанной шевелюры, морозно-снежной на этой ветренной возвышенности.
    - А ну-ка лезьте в мою машину греться, - скомандовал нам обоим директор в приказном тоне. - Разбирательство будет долгим, а я очень заинтересован в вашем здоровье на ближайшее будущее.
    В запотевшее окно тёплого салона мы могли неясно видеть нашего патрона, объясняющего что-то дюжему мужлану в камуфляжном ватнике униформы.
    После его повествования хмурый полицейский властно постучал в моё окно костяшками пальцев, и я опустил стекло.
    - Как ты сумел найти тело? - спросил он, нагнувшись ко мне.
    - С помощью моего сотового, - открыл я мой секрет.
    - Редкая находчивость, - хмыкнул он. - Так ты говоришь, тело в овраге?
    - Возле, - поправил я.
    - Она там, я проверял, - заверил Пётр еле слышно.
    - Ты кто?
    Полицейский вперил в Петра неподвижный взгляд выцветших голубых глаз.
    - Он её муж, - вмешался я. - Она лежит там на берегу, в точности как упала отсюда.
    - Ты уверен, что её никто не столкнул? - предположил полицейский. - Или, может, сбила машина?
    - На дороге никаких следов не было, - вспомнил я. - Что до прохожих, они ходят туда-сюда время от времени, так что на их следы полагаться нельзя.
    - Кто знает, - прервал он меня. - Возможно, тут преступление.
    - С какой целью? Ни её шуба, ни ценности не похищены, и телефон остался в сумочке, - поделился я мыслями на сей счёт.
    - В городе полно чокнутых подонков, - поставил нас полицейский в известность о криминальной ситуации в округе. - Эти придурки шныряют повсюду в поисках приключений, и они способны на любую пакость.
    Закончив свой назидательный инструктаж, полицейский выпрямился и вразвалку зашагал к своей машине - поделиться впечатлениями с напарником, сидящим за рулём.
    Какие-то разногласия после их обмена мнениями заставили их связаться по рации со своим отделением и пообщаться по очереди с дежурным офицером.
    В конце концов, первый детина вооружился большим тяжёлым фонарём и поневоле ступил осторожно на густой снег склона, чтобы обследовать место происшествия в непосредственной близости.
    Но тут, из-за контраста между ночным морозом и теплом салона, я как-то размяк и словно бы погрузился в некий сумеречный транс, отрешённо регистрируя происходящее снаружи безразлично-сонным восприятием, поверхностно скользящим по реальности.
    Как будто смотря бессвязный сюрреалистический фильм тягостно-долгого сна, я наблюдал, как жёлтый микроавтобус скорой помощи паркуется поперёк дороги перед капотом полицейской машины и как директор огибает выступающий тёмный бампер тупоносого микроавтобуса, чтобы присоединиться к разгорающейся перепалке между вторым полицейским и фельдшером, который уже завязал деловую беседу со служителем закона и, не стесняясь в выражениях, возмущался из кабины покушением на его законные права.
    По всей видимости, медицинскому работнику сказали, что он должен будет просто оказать первую помощь жертве аварии, и обошли молчанием необходимость ползти вниз по снежному откосу к мёртвому телу вытаскивать его наверх; и в этой связи он и полицейский обменивались любезностями по поводу их несогласия рисковать своей шеей в прямом смысле слова.
    Наконец наш импозантный арбитр в коже и нерпе снова нарисовался в свете фар микроавтобуса и, успокаивающе помахав нам, пошёл через дорогу к своей Мазде, припаркованной напротив машин экстренных служб.
    - Ну что за свинья! - вздохнул директор, открывая переднюю дверь. - Наша бесплатная медицина ничего не делает безвозмездно! Как ты?
    - Нормально, - прошептал Пётр, с застывшим непроницаемым выражением мокрого лица.
    - Я вижу. - Директор бросил беглый взгляд на каменное лицо своего ведущего актёра и, открыв бардачок, достал оттуда маленькое вафельное полотенце. - Пожалуйста, вытри волосы насухо и оставайся в машине.
    Он передал полотенце Петру и обратился уже ко мне.
    - Они зовут тебя заполнить полицейский протокол. Я думаю, тебе лучше дать показания сейчас, чем потом. Завтра потребуется его присутствие для подписания всяких бумаг, и у тебя не будет времени для посещения полиции.
    - Без проблем, Яков. Я держу в голове весь спектакль, и я подам все его реплики партнёрам. Но тогда в день премьеры утром нам нужен дополнительный прогон.
    - Я назначу прогон на одиннадцать, - установил директор время. - Вы должны выспаться после похорон и поминок. Ну, давай, пошли, старина...
    "Старина" было его приватной формой обращения ко мне, учитывая наши неоднократные брудершафты на банкетах по случаю успешных премьер моих спектаклей в его театре. Со своей стороны, я тет-а-тет именовал моего доброго приятеля просто "Яков", на "вы", но без официального отчества, хотя в присутствии других мы держали дистанцию и воздерживались от лишней фамильярности, остерегаясь, как бы наши панибратские отношения не послужили дурным примером для остальной части труппы, всегда склонной к амикошонству.
    - Печально, что у них нет детей, - сказал директор вполголоса, захлопывая дверь позади меня. - Завтра ночью кто-нибудь рядом с ним был бы очень кстати.
    Размышляя вслух, директор поднял крышку багажника Мазды и вытащил изнутри свёрнутый в кольца капроновый трос.
    - У них только один санитар в команде, в дополнение к водителю и фельдшеру, - ответил он на мой немой вопрос. - Я заплатил этим вымогателям за их помощь и эксплуатацию их носилок, иначе никто не соглашается вытаскивать её из этой ямы.
    - Это обдираловка, - констатировал я, поспевая за ним, широким шагом пересекающим дорогу. - Эти прохвосты всегда пользуются случаем обобрать простой народ.
    - Когда ты в Риме, делай как римляне, - мимоходом блеснул циничным остроумием своего высшего образования этот проницательный стреляный воробей, ведя меня мимо скорой помощи к машине полиции.
    Я занял сидение позади водителя и тотчас стянул с головы сырую вязаную шапочку, так нагрет был в кабине воздух, полный табачного дыма.
    Потом сидящий впереди полицейский начал записывать мои показания в свой формуляр; потом его напарник, отряхнув снег с камуфляжа, влез на сидение рядом глотнуть кофе из термоса, пыхтя и чертыхаясь (что было вполне объяснимо и оправдано); но, по правде говоря, моё внимание было в основном сфокусировано на деятельности медицинского персонала, которую я отслеживал сквозь размеренное шарканье дворников на мокром ветровом стекле, усеянном липко шлёпающимися снежными хлопьями.
    Под контролем клиента, спонсирующего их, фельдшер в водонепроницаемой пуховке, наброшенной на белый хирургический халат, и дюжий санитар в чёрной стёганой куртке, с одинаково серыми, одутловатыми от долгой бессонницы, лицами, выволокли сложенные брезентовые носилки из тыльного входа в микроавтобус и, проклиная как "грёбанную зиму", так и "грёбанную работу", скрылись в тёмной глубине буйствующей метели, сметающей взвихряющиеся снежные клубы вниз в овраг.
    Действительно, была веская причина подстёгивать намеренно увиливающую бригаду медиков, чтобы им не пришлось вскоре выкапывать тело из-под увеличивающегося слоя снега.
    Одним словом, к окончанию моей дачи свидетельских показаний первый полицейский закурил свою долгожданную сигарету, удушив меня окончательно ядовитым дымом из двух ртов, а фельдшер уже вылезал назад, таща трос с петлёй к заднему бамперу Мазды, подогнанной директором к краю откоса.
    И когда слегка умиротворённый курением полицейский занёс в протокол данные осмотра тела найденной женщины и тому подобное, Мазда, двигаясь вперёд, потянула вверх по склону импровизированные санки носилок, пока тело Марьи, привязанное к ним, не показалось на заснеженном тротуаре с её криво смещённой набок головой и профилем, закрытым ушами её меховой шапки.
    Санитар, толкавший носилки, понялся на ноги, похожий на снеговика; и десять минут спустя задние воротца микроавтобуса захлопнулись за ним, а директор, сматывая трос, направился к полицейской машине.
    - Простите, парни, - извинился он снисходительно, открывая заднюю дверь. - Завтра с утра я буду у следователя с её мужем и всеми необходимыми бумагами. Но сейчас мы должны ехать в морг, чтобы предотвратить там нежелательное присвоение кое-чего.
    - Как пить дать, - схохмил простецки шутник-водитель. - Сопрут её шубу без надзора, и ищи свищи. Соскакивай, друг, ты свободен.
    - То есть, пока не арестован, - дополнил первый полицейский, тоже в шутку.
    - Премного вам благодарен, - ответил я недружелюбно, покидая машину полиции на удивление без наручников.
   
    СЦЕНА 3
   
    Я избежал ночного кошмара препирательств с персоналом морга из-за вещей покойной и обговаривания условий завтрашнего ускоренного вскрытия с судмедэкпертом благодаря тому, что путь в морг пролегал через площадь, где сияющим дворцом возвышался мой "гранд-отель".
    Высаженный у парадных ступенек, я получил наставления беречь себя от директора, поклявшегося впредь не позволять мне и Петру бродить по зимнему городу без эскорта.
    - Утром я пришлю за тобой минибус, - предупредил он. - Говорят, беда не приходит одна, поэтому, я прошу, будьте осторожны, когда везде гололёд.
    Было, впрочем, вполне понятно, что наш спаситель выдвинул решающий неопровержимый довод и применил наилучшее средство для смягчения неуступчивости позиции судмедэксперта и для убеждения персонала приготовить тело после вскрытия к определённому часу, в нарушение формальностей и заведённого порядка, ибо, к добру или к худу, подобный подход был широко распространён в РФ, проеденной коррупцией и взяточничеством.
    Наутро большой лист ватмана с фотографией Марьи в чёрной рамке и традиционным текстом "С глубоким прискорбием сообщаем о смерти Народной артистки..." и т.д. висел напротив входной двери служебного входа, и все входящие при виде этого листа столбенели в шоке с невольным "О Боже!", так что к приходу Якова фактически вся труппа сгрудилась в немом ужасе в маленьком вестибюле перед доской объявлений.
    Обнаружив это незаконное сборище, директор немедленно навёл порядок.
    - Почему это вы ещё не в гримёрках? - вокликнул он сердито. - Никто не отменял репетицию сегодня, господа артисты!
    Привлекши внимание к своей персоне, директор не замедлил распорядиться с предельной строгостью:
    - Я запрещаю вам до премьеры приставать к Петру с вашими соболезнованиями и сочувствием. Никаких слёз, истерик и воспоминаний! Никаких! До всех дошло? И вот ещё что, леди и джентльмены. Если кто-то из вас собирается напиться на поминках, я уволю его или её к чёртовой матери. Завтра на банкете пейте сколько угодно и делайте что хотите, но сегодня будьте любезны воздержаться и придержать языки. Я ясно выразился? Тогда за работу, коллеги, время не ждёт.
    И без дальнейших разговоров он первый пошёл прочь из вестибюля к своему кабинету.
    Перед прогоном я подтвердил народу причину смерти Марьи и реальные обстоятельства инцидента, хотя, правда, участники уже знали, что с ней случилось из информации завлита, резвой блондинистой кобылки в толстом шерстяном свитере с воротом, отвечавшей за афиши, рекламу и связи с общественностью, на которой были и все объявления и которая, соответственно, была в курсе всех событий в театре.
    Я предпочёл не особенно углубляться в подробности несчастного случая после бессонной ночи в моём холодном номере, с лицом Марьи, то девичьи-цветущим, то жутко-мертвенным, вновь и вновь возникавшем в моём рваном сне, когда я пытался урывками задремать, согревшись в тёплой ванной под тонкими горячими стуями душа, омывающего мой воспалённый мозг, одурманенный бредовой бессонницей.
    Моя душа была настолько оглушена внезапной катастрофой, что я, отупев от чудовищной невероятности происшедшего, был не способен ни думать, ни чувствовать что-либо. Я чуть было не спустился за бутылкой виски в один из ночных баров, расположенных на площади, но отказался от этого порыва, чреватого непроизвольным наклюкиванием, а то и запоем по-чёрному, в моём теперешнем состоянии духа, отягчаемом моим лихорадочным самобичеванием, тогда как утром мне надо было как никогда вооружиться спокойствием и хладнокровием и проявить характер, а не показывать свою слабость, вроде похмелья или расшатанных нервов.
    Несмотря на то, что моя костлявая иссохшая "правая рука", т.е., ассистент режиссёра, была весьма компетентна и смекалиста, как это и подобало такой убеждённой старой деве с её весом в коллективе и с её опытом ответственности за всю кухню проката спектаклей, я, тем не менее, должен был самолично проверить и отрегулировать механизм спектакля до последней детали, и в ходе технического прогона моей постановки я был полностью занят координацией всей партитуры музыки-освещения-смены декораций-сценичесих эффектов-готовности бутафории и костюмов, не совсем синхронизированной до сих пор.
    Посему как Тригорин я лишь поверхностно обозначал мизансцены и голосовые нюансы роли, тем более что вторая Аркадина снова и снова разочаровывала меня недостатком виртуозности и какого-то артистического огонька, в сравнении с мастерством первой. И я не питал иллюзий относительно улучшения её игры, поскольку от моих предыдущих стараний придать больше утончённости её формально правильному усердию было мало пользы.
    Увы, без пластичности Марьи, и телесной и психологической, у меня создавалось впечатление некоей грубой схемы роли (которая, разумеется, могла стать полнокровной и выигрышной в дальнейшем), и Петру предстояло на сцене компенсировать эту творческую тяжеловесность партнёрши, вопреки его душевным мукам, отчуждению и, пожалуй, инстинктивной неприязни к ней, живой и нелюбимой.
    Собственно говоря, самым главным вопросом сейчас было, до какой степени повреждена его психика вследствие почти смертельной раны, которую жестокие небеса нанесли ему со столь вопиющей несправедливостью к его Машеньке. Я делал всё, что было в моих силах, но неустойчивость центрального несущего столпа предопределила бы неизбежный крах всей моей постройки.
    Пусть даже он действительно всем существом отдавался делу театра, однако они с Марьей шли парой в одной упряжке с театральной академии, не говоря об их семейной жизни, вторичной и вспомогательной, и я предполагал самое худшее, не сомневаясь, что его привязанность к ней поставит Петра в трудное положение как актёра после недавних событий.
    Ко мне лично Бог был милостив, и полиция потребовала моего визита сегодня, из опасения, что в понедельник я могу улизнуть и скрыться в чужих краях.
    Я, правда, видел мельком серое заострившееся лицо Марьи, слегка подгримированное театральным гримёром, с ввалившимися слепо-закрытыми глазами, когда я проходил через фойе к минибусу, ожидавшему меня у входа мимо её фиолетового гроба с серебряными ручками, откуда лучшая моя актриса незряче таращилась среди белых хризантем и алых гвоздик на лепнину потолка, но и только.
    Я пропустил, таким образом, короткие речи гражданской панихиды и сами похороны на обширном городском кладбище на пронизывающем ледяном ветру без снега; не участвовал я и в последней процессии к могиле, чтобы дожидаться там затяжного погребения заколоченного гроба, ввиду того что три часа я потратил на сидение в грязном коридоре отделения полиции, а затем в кабинете следователя - на перечисление жутких подробностей обнаружения тела гражданки такой-то (и фамилия Марьи далее) в спёртой прокуренной атмосфере маленькой комнаты, заставленной металлическими шкафами для документов.
    Я застал лишь конец поминок и был радостно удивлён благотворным воздействием дисциплинарного предупреждения директора на почти трезвых друзей и приятелей усопшей, хорошо помня, как они обычно пили на банкетах.
    Дабы сократить трапезу, директор отложил потчевание труппы деликатесами до завтра и приказал накрыть стол для скудного а-ля фуршета, без отдельных блюд и стульев; более того, количество вина и водки было им жестко регламентировано. Готовый ко всяким случайностям, он повелел, чтобы траур был ограничен пятью тостами в память покойной и не имел единоличных продолжений; вдобавок он поручил задачу постоянного наблюдения за выпивохами нескольким рассудительным актрисам и помощницам режиссёра.
    В лаконичной краткости такого сокращённого варианта традиционной пьянки моя запоздалая речь над гробом была излишня, и я опрокинул мою рюмку не произнеся даже "Пусть покоится с миром!", притом что водку я не любил со всей моей русской натурой (как, кстати, и разнузданное буйное поведение, приписываемое почему-то моей нации, состоящей, смею утверждать, не только из неотёсанных грубиянов и бесцеремонных хамов).
    - Где Пётр? - спросил я директора, который уже давал сигнал двум буфетчицам очищать столы. - Почему его нет?
    - Он был, но пошёл в гримёрку прилечь на немного, - пояснил директор, оглядывая пехотное каре своих подчинённых, кучкующихся вокруг подковы из трёх длинных буфетных столов. - Можешь взять бутерброды и присоединиться к нему. Сейчас я всё это общее собрание разгоню по домам.
    Он хлопнул свою рюмашку и резюмировал:
    - Вроде бы, никто пока не надрызгался.
    - Постучите по дереву, - посоветовал я ему, беря с опустошённого стола тарелку с уцелевшим бутербродом.
    Петра я нашёл в лежачем положении на его жесткой фанерной оттоманке из старого реквизита в одной из мужских гримёрок сумрачного прохода за сценой. Голова его покоилась на цветастом сафьяновом валике, лоснящемся от затёртости, и его пушистые волнистые волосы, высушенные феном, были аккуратно уложены.
    Он делил эту артистическую келью с актёром, играющим доктора в "Чайке", и гримировальный столик Петра выделялся идеальным порядком всех коробочек с гримом, баночек с пудрой и флакончиков с лаком, расставленных на чистой гладкой поверхности между боковыми створками большого зеркала, отражающими свет множества маленьких матовых лампочек рамы внутри освещённого пространства вхождения в роль.
    - Как дела? - начал я с банальности, чтобы сперва выяснить его настроение. - Надеюсь, ты там перекусил?
    - Да, конечно, - развеял он мои страхи, выговаривая слова чётко, но без интонации, как будто равнодушно проговаривая чей-то текст. - Завтра я буду в надлежащей форме.
    Он не удостоил меня ни взглядом, ни жестом, и, скорей всего, он не шевельнулся с тех пор как рухнул, смертельно измотанный, на спину здесь, в его единственном убежище среди осадивших его ужасов окружающего мира.
    Он целиком ушёл в свою раковину, защищающую его от любого вторжения в его "я", или, пожалуй, в ад его души, раздираемой нестерпимыми муками, полыхающую боль которой он не надеялся потушить, просто пережидая это полыхание до ослабления нестерпимости, чтобы придти в себя.
    - Она опять снискала овации, - сообщил он мне неожиданно с оттоманки.
    Я не сразу уловил, о чём он, но затем до меня дошло, о каком её успехе он говорит.
    Это был наш театральный обычай - выносить актёра из театра к катафалку под аплодисменты коллег, и эти-то овации он и имел в виду.
    - Теперь я должен работать за нас обоих, - заключил он стоически.
    И тут я понял, что было его точкой опоры в сизифовой задаче его сознания, из последних сил борющегося за творческое выживание.
    - Если хочешь, я могу побыть с тобой ночью, - предложил я тактично.
    - Почему ты?
    Он поднял свои глаза мученика в недоумении, но без какого-либо движения головы или пожимания плечами.
    - За неимением лучшего, - преуменьшил я значимость моей связи с их семьёй. - Я постараюсь не быть тебе обузой.
    - Дело не в этом. - Он как-то внутренне потупил глаза, по-прежнему смотря на меня. - С собеседником я начну говорить, и никогда не остановлюсь. Так я могу потерять силы.
    Это было дьявольски точное наблюдение; разве что к этому истощающе-обессиливающему влиянию исповедальной говорливости я бы прибавил опасность для каждого страдающего такого рода самосознанием хлебнуть сгоряча алкоголя покрепче и ненароком пуститься в разгул, хлеща без разбору любую сивуху и бормотуху и напиваясь до полного одурения.
    - Ты прав, - одобрительно кивнул я. - Сегодня тебе лучше быть в одиночестве.
    - В одиночестве, да, - отвёл он глаза. - Мы должны повторить всё.
    - Тогда до завтра, господин Тригорин, - сказал я, отметив про себя его "мы", и оставил его в одиночестве репетировать с ней вдвоём.
    *
    Я не беру на себя смелость предположить, как Пётр сумел преодолеть горе и пережить свою потерю этой ночью (что до меня, я спал как убитый и поднялся совершенно разбитым в страхе за него, предельно близкого к нервному срыву сейчас), но на утреннем прогоне он был на сцене как всегда собранным и нисколько не расположенным распускать нюни, только хмурился на неуместные разговоры, не относящиеся к делу.
    Он явно рассматривал игру своей роли как некий священный долг перед Марьей и, видимо, решился на спасение постановки с её благословения, полученного им на индивидуальной ночной репетиции, поэтому он не хотел ни на что отвлекаться от работы и проходил роль очень тщательно, хотя и в полноги, сберегая силы для премьеры.
    Несмотря на его уравновешенность, я был весь на нервах, и у меня в это вечер недоставало психической устойчивости, чтобы смотреть премьеру из зала, как обычно.
    На протяжении всех двух актов я сидел на скамейке в кулисах неподалёку от моего помрежа, замотанной в чёрно-красную испанскую шаль, тучной на вид мадам сырой комплекции, которая вела спектакль по микрофону интеркома на контрольной панели в свете маленькой лампы над её экземпляром пьесы.
    Умостившись в полутьме спиной к высоченной кирпичной стене с лебёдками и блоками чугунных чушек противовесов, поднимающих стальные штанкеты кулис и падуг, задники, суперы и софиты к колосникам, я щурил глаза в каком-то летаргическом оцепенении позади большого прожектора, пахнущего раскалённым металлом, и прислушивался не столько к голосам, звучащим на сцене, сколько к реакции зрительного зала, суеверно трясясь в особенности за игру Петра и страшась спугнуть исподволь вызревающий успех моей постановки, всё ещё висящей на волоске.
    К счастью, сердечные капли, которые я держал в готовности для моего героического Тригорина, не понадобились, между тем как овации публики были бурными и продолжительными, и мы минимум десять раз выходили на поклоны, не считая вызовов главных исполнителей, сценографа, художника по костюмам и, разумеется, режиссёра-постановщика, с раздачей букетов, обцеловываниями и прочим.
    Тем не менее, в конце я счёл необходимым вывести Петра к рампе отдельно, что вызвало новый шквал аплодисментов зрителей, уже знающих, по-видимому, о его вчерашней трагедии.
    На банкете мы с ним по-дружески раздавили бутылочку бренди, пожертвованную нам как эксклюзивный приз хозяйственным директором, держащим в уме будущее "Чайки" с теми же аншлаговыми кассовыми сборами, возрастающими благодаря молве о столь выигрышном сюжете реальной жизни. Это, увы, чистейшая правда, что люди падки на такие сенсации и на зрелище сражённого несчастьем шута, старающегося совладать со своими чувствами.
    На следующий день я смотрел вторую премьеру уже из партера, с единственного свободного места перед последним проходом, откуда я мог держать в поле зрения весь портал целиком и регистрировать с зубовным скрежетом все накладки спектакля в игре, в музыке, в освещении и в смене декораций.
    Я никогда не бываю полностью удовлетворён состоянием моей режиссуры ни в одной постановке, как бы красноречиво ни улещивал я мою уязвлённую артистическую гордость примирительными увещеваниями принять в расчёт, что недостатки неизбежны в таком коллективном продукте творчества, как постановка пьесы, но, должен признать, Пётр в его роли был поистине совершенен.
    Выражение "Затмил остальных" не передаёт сути его исполнения роли, ибо он превосходил всех без малейшего пережима или игры на публику и, казалось, был неким эпицентром обострённой чувствительности, отражающим игру своих партнёров уже точно настроенной, то усиливая, то микшируя их пылкость, и этим предотвращая наигрыш даже излишне экспансивной Аркадины в их совместных эпизодах, а она зачастую была склонна переигрывать от естественного на премьере волнения.
    Его Тригорин был выше всех похвал, и он ухитрялся взаимодействовать с актрисой так изощрённо, что многие важные черты образа Аркадиной акцентировались и укрупнялись оттенками смысла его реплик и поведения.
    Порой возникало впечатление, что он пытается воскресить Аркадину своей Марьи в его нынешней партнёрше и продлить их расколотое единство, по крайней мере, на сцене; но я был достаточно скрытен, чтобы не посвящать никого в его секрет, очевидный для меня; да и ему самому я не сказал ни слова об этом прозрении, когда поздравлял его с неоспоримой творческой победой и бесспорно триумфальным успехом нашего с ним последнего спектакля.
    Два последующих дня были у меня в театре свободны, и я мог посвятить их завершению всех формальностей и получению моего договорного гонорара, заработанного ценой таких встрясок и переживаний.
    После того как премьера всё же имела место вопреки всему, и тем самым мне удалось выпутаться из массы наметившихся трудностей, моё нервное напряжение резко ослабло, и я уже не был больше прежним комком нервов, но вместо этого я внезапно обессилел до последней степени.
    Каждая постановка истощала мою энергию без остатка, и моему здоровью всегда был нужен период восстановления исчерпанных сил в однообразной бессобытийности, сменяющей сделанную мной работу, дабы к следующему проекту я пришёл с обновлённой живостью и желанием ставить, но на сей раз я буквально рассыпался и нравственно и физически перед возвращением в лоно семьи и явственно ощущал недомогание, предвещающее очередную вирусную инфекцию.
    Лекарства из моей походной аптечки помогли мне оттянуть надвигающийся крах до моего отъезда, причём обе эти ночи я снова и снова пил крепкий горячий чай и пополнял мой заболевающий организм всё новыми порциями виски.
    Будучи днём в подпитии, я тщился, по обыкновению, замаскировать запах алкоголя сладким благоуханием моего дорогого мужского одеколона Платинум-Эгоист фирмы Шанель, которым я пользовался во время работы в театрах с целью подкрепить мой статус преуспевающего художника и снискать благосклонность слабого пола поддерживанием моей репутации дамского угодника, учитывая, что аура этого французского аромата делала меня притягательным для всего женского состава труппы.
   
   
    АКТ ВТОРОЙ: "ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ В ТЕЛЬ АВИВЕ"
   
    СЦЕНА 4
   
    Грипп настиг меня ночью в самолёте, летящем в Израиль.
    Вирус атаковал мой мозг, когда я наконец задремал, изнурённый душой и телом, и во сне видел Марью, играющую Аркадину в нынешней постановке, но по какой-то причине - в её двадцать лет, и роль не подходила ей, такой жизнерадостной и нахальной, так как эта пленительная дерзко-сексуальная девчонка была слишком счастлива и беззаботна для подобной роли, даже при том, что она крайне старательно и с максимальной отдачей исполняла всю мою режиссуру. Отчасти меня страшно злило её неуместное омоложение в вечер премьеры и я пламенел от праведного негодования, отчасти я невыносимо хотел эту мою обожаемую сверстницу, и меня бросало в дрожь от одной мысли о возвращении её реального возраста после закрытия занавеса, потому что тогда и я тоже не мог оставаться молодым.
    Это чередование жары и холода продолжалось до тех пор, пока я неожиданно не проснулся абсолютно больным.
    Хотя мой грипп начался с озноба и с отвратительно-приторного запаха, напоминающего тошнотворную парфюмерную духоту будуара надушенной перезрелой кокотки (это, конечно, был мой одеколон, прыснутый на усы и бороду), моё ознобное дрожание сопровождалось жаром высокой температуры, что вынудило меня отклонить предложение стюардессы перекусить малость в полёте сдавленным рычанием сквозь стиснутые зубы (к этому времени меня уже мутило вовсю, и я, того и гляди, мог вырвать без всякой еды).
    Наутро я с трудом дотащился до остановки такси, ненавидя всё и вся, включая пассажиров вокруг вместе с чудовищно просторным новым международным терминалом и медлительно движущейся бесконечной дорожкой к выходу наружу и не исключая само восходящее солнце, встречающее меня вместо прежнего зимнего дождя. Всё окружающее я различал сквозь этакую туманную дымку из-за раскалывающейся от боли головы, и мой пустой желудок сводило и выворачивало судорожными спазмами.
    Дома я был встречен индифферентным "Привет!" моей дражайшей супруги, торопящейся на автобус ехать на работу, что было более чем веской причиной игнорировать моё плачевное состояние после ответной фразы о "добытом презренном металле" гонорара.
    В итоге, мне пришлось самому стелить себе постель на односпальном раскладном диване в тёмной маленькой "комнате безопасности", отведённой под мой кабинет и, как всегда, хорошо проветренной в постоянной борьбе зимой с сыростью в условиях отсутствия центрального отопления, хотя зубы у меня неуправляемо стучали и с горячим чаем и под двумя толстыми шерстистыми пледами.
    Переодетый во фланелевую пижаму и облачённый в тёплый велюровый халат, я обнимал горячую грелку, пусто уставившись на раскалённый экран моего обогревателя и дрожа от холода, а мои бессвязные мысли скакали с одного предмета на другой, однако крутясь навязчиво вокруг темы внезапной смерти.
    Была какая-то связь между самоубийством Макса в Иерусалиме в декабре и фатальным несчастным случаем с Марьей в России в марте, но они произошли с разрывом в три месяца, и эта последовательность событий породила странную идею в моём бредово спутанном уме. Идея состояла в некоей зависимости второй смерти от первой.
    "Как это может быть? - спрашивал я себя, видя зажмуренными воспалёнными глазами рой мигающих огненных искр, опаляющих мои веки изнутри. - Что может связывать между собой эти разные смерти?"
    И текст того прощального проклинания тут же всплыл, начертанный пылающими буквами, в моей неудержимо кружащейся голове.
    Стало быть, тот чёртов актёр, распростёртый перед его мстительным демоном самоуничтожения, накликал-таки проклятие на мою жизнь, почему смерть и начала меня преследовать три месяца спустя, и скорей всего, рок просто чуть промахнулся, когда поразил вместо меня Марью, не имевшую ничего общего с чокнутым мстителем.
    То есть, если конкретней, это именно ваш покорный слуга сыграл роль связующего звена в жуткой мистерии превратностей судьбы и, по существу, передал смертную заразу лучшей актрисе моей карьеры и единственной женщине, в которую я был влюблён с дней моей молодости и до её последнего взгляда на том зимнем мосту, где я так неосторожно послал её навстречу смерти в бушующую метель.
    Ни одно женское тело не давало мне наслаждения, сравнимого с блаженством наблюдать её, играющую роли, поставленные мной, с её безупречным мастерством и неувядаемым вдохновением, никогда не покидающим её на подмостках перед зрителями.
    Оправдывая все мои ожидания, она никоим образом не добивалась моего одобрения, ибо что касается творчества, у неё не было иной реальной жизни, кроме той, что была на сцене у её героинь, и она стремилась проживать каждый миг жизни её сценических воплощений с предельной живостью и совершенством.
    Я не люблю слово "гений" в профессиональном искусстве, поскольку я часто употреблял его, якобы всерьёз, в моих репетициях, как средство побудить исполнителя действовать ещё более ревностно в том же направлении, но, видит Бог, я просто не мог найти другое определение для игры моей провинциальной великой актрисы.
    К вечеру моя болезнь приняла характер горения заживо в пекле тошнотной сонливости, и я потерялся среди обрывочных видений каких-то неотвязных кошмаров, беспорядочно мешающихся в нескончаемом моём скитании в эпицентре выжженной пустыни палящего безумия.
    Душная дремота моего гриппозного помрачённого восприятия была равносильно разрыву любых связей с надоедливыми ординарными смертными, которые иногда вдруг возникали ниоткуда в испепеляющем зное безжизненно-пересохшего пространства моего раскалённого мозга, однако я был бессилен открыть лопающиеся глаза, полные расплавленного металла, и все звуки отдавались резонансно в моём полуугасшем сознании как раскаты грохочущей головной боли.
    Излишне говорить, как я был не расположен к общению и рассказам чего-либо о чём-либо кому-либо с моими последними желаниями, сведёнными к троице "никто-ничто-никогда", если даже неподвижность смерти не казалась мне освобождением из моей погружённости в бедственную мучительную засуху моего организма, пожираемого внутренним вирусным огнём.
    Алча хотя бы минутного успокоения, я безостановочно странствовал по запекшейся пышущей ирреальности какой-то вселенской безводной пустоши, выжигаемый дотла беспощадным невидимым солнцем, и то, что было моим "я", стало умирающим от жажды, сморщенно-ссохшимся, чахлым фантомом, изнемогающим в томительно-знойной пустоте самосознания.
    Мне был отвратителен весь этот мир вместе с его омерзительным человеческим родом, терзающим меня в моей каморке малейшими шорохами и шепотами и мучающим меня буханьем вакханальных ритмов снаружи, с гортанными воплями свар и оранием шумных бесед на иврите вдобавок к этой музыкальной пытке.
    Не решаясь моргнуть в шатком равновесии боли, колышущейся в моём черепе, я незряче тащился к недосягаемому роднику через топко-песчаную необъятность жгуче-слепящей вечности, а эта дерьмовая смертная жизнь непрестанно барабанила в пульсирующую сердцевину моего эфемерного существа, блуждающего в бесконечности сжигающей меня мозговой преисподней.
    Между тем моя прагматичная жёнушка была нимало не обеспокоена моим пребыванием между жизнью и смертью. Пренебрегая моими страданиями, она продолжала давать частные уроки английского на дому своим юным балбесам, всегда заботливо держа меня взаперти в моей душной келье во время натаскивания учеников в нашем салоне.
    Задыхаясь в нагретой спёртой атмосфере и безысходно злобясь на раздражающее бубнение голосов за тяжёлой железной дверью, я напрасно пытался устроиться в кровати, скрючиваясь и корчась от ломоты в костях и чуть не блюя при каждом пробуждении от кашля, раздирающего всё моё тело, и такое гриппование длилось целых две недели, не считая дней моего окончательного выздоровления от него.
    Но, как говорят, нет худа без добра, и согласно этой пословице, свирепый жар затяжного гриппа как будто выжег все мои прежние чувства, притупив ощущение острой сердечной боли, запечатлённое в моей памяти зимними ужасами неожиданной потери моей ровни в искусстве театра (и, быть может, единственного олицетворения моего представления об идеальной актрисе).
    Когда я более или менее оправился от моей изнурительной болезни, моя душа была иссушена бессловесным плачем и горючими слезами моего одинокого бродяжничества в пустыне до такой степени, что теперь я чувствовал только тупую боль слабого жжения в больном месте, а не жгучесть свежей раны.
    Эти дни гриппозной лихорадки, стиравшие моё восприятие внешнего мира, проложили полосу выжженной земли между прошлым и настоящим, непреодолимую с обеих сторон, и я, пожалуй, был рад иметь такую пограничную линию в моей жизни, идущей дальше, какие бы удары судьбы ни выпали на мою долю.
    Возможно, это была реакция самозащиты, но воспоминания о смерти Марьи были включены отныне в память тех месяцев той моей постановки, ставшей частью прошлого и отодвинувшейся далеко в ту закончившуюся русскую зиму в том далёком российском городе, существуя теперь только как положительные отзывы разнообразных органов прессы в Интернете, из которого я обычно собирал информацию о моих спектаклях.
    Да, я потерял мою даму сердца в театре, но разве не потерял я уже и мою советскую родину - растащенную на куски отдельных государств и нагло присвоенную как частная собственность кликами партийной и прочей номенклатуры да сонмами криминальных шаек и банд, делящих сферы влияния, - и мою постсоветскую страну - слишком истощаемую в повальном расхищении, чтобы быть уверенным в социальных гарантиях на будущее, - как потерял я и многих коллег по театральной работе, чьи жизни были разрушены катаклизмами головокружительного обогащения элиты "приватизаторов".
    Судя по тому, что оказывалось достижимым в моей семье в последние годы, мой брак тоже был в действительности остатком одной из моих потерь, как это стало ясно, к примеру, из отношения моей деловитой подруги жизни к событию, столь важному и болезненному для меня.
    В ответ на моё сжатое повествование о внезапной трагедии накануне моей ключевой премьеры и о прохождении спектакля на волосок от провала после этой катастрофы, она высказала своё просвещённое суждение по поводу героизма Петра:
    - Видимо, он мало ценил свою жену, как и ты.
    - Дивная оценка, - хмыкнул я раздосадованно с кривой усмешкой.
    - Есть возражения? - задел её мой сарказм. - Если бы он любил её хоть чуть-чуть, ему было бы наплевать на вашу премьеру. Но вы все любите только самих себя, играющих в великих артистов.
    - Быть мастером лучше, чем попусту тратить энергию на повседневные дела и домашнюю работу, - не смог я сдержать своё раздражение.
    Для работяг, вроде моей жены-труженицы, моё вызывающее безделье в интервалах между редкими постановками было как красная тряпка для быка, несмотря на то что я время от времени всё ещё работал по найму как подменный охранник на одну смену в фирме, которая некогда служила мне источником постоянного дохода в течение трёх лет.
    - Тогда мне больше нечего сказать тебе, кроме того, что ты мог бы облегчить мне груз забот, будь ты менее эгоистичен.
    С этим она оставила меня в одиночестве мрачно размышлять над её обидным упрёком, взвешивая, то ли мне упиться гордо и необщительно возле нашего домашнего очага (и побить, к чёрту, всю посуду), то ли отправиться кутить в Тель Авив (и прогулять там весь мой гонорар).
    Моя экономность взяла вверх над моим авантюризмом: извлекши припасённую бутылку виски из ниши за кипой пьес и файлов, напиханных на полки всегда закрытого шкафчика моего компьютерного углового стола, я, в отсутствие моей благоверной, интеллигентно нализался за кухонным столом - без закуски, за исключением мандаринов и бокала тоника "Швепс", и без сопутствующего ТВ-аккомпанемента к моему обстоятельному разговору с самим собой.
    *
    Теперь, когда я коснулся этой больной темы, попутное упоминание моей первой и бессменной супруги просто должно быть расширено в короткое описание моей супружеской жизни в настоящее время.
    Это было, откровенно говоря, горестное зрелище во всех аспектах.
    Мы с ней были почти одного возраста, и равенство в нашем "под пятьдесят", естественно, ставило нас перед лицом усугубляющейся дисгармонии наших отношений, особенно в сексуальной сфере.
    У неё уже были кое-какие технические проблемы в этом интимном вопросе (слава Богу, пока разрешимые), но куда хуже была другая вещь, относящаяся к её изменившемуся подходу к сексу как таковому.
    После непростых лет нашей раздельной борьбы за достойное положение в Израиле, где мы занимались любовью лишь от случая к случаю, былая игривость совсем испарилась из нашего телесного общения: теперь, всякий раз, когда я вторгался в её серьёзную отчуждённость с моими глупостями насчёт дружеского перепиха, я вместо взаимности влечения ощущал некую недоброжелательную неохоту и чувствовал себя каким-то развратным похотливым старикашкой, не способным подавить свои непристойные плотские позывы и несносным со своим докучливым козлиным пылом.
    Без сомнения, в разрушении её чувственности был целый комплекс факторов, не только возраст и усталость.
    Эмиграция неизбежно оказывает отрезвляющий эффект на большинство достаточно счастливых до этого семейных пар, которые вдруг возвращаются в зрелые годы к начальной точке долгого процесса занятия места под солнцем. Оба возлюбленных супруга осознают в их непредвиденных невзгодах, что за обременение для них такая устарелая штука как брачная привязанность в абсолютно новых условиях и как назойливо лишен сам партнёр с не существующим в иноземном обществе статусом и с недействительными супружескими правами на независимого сожителя.
    При том, что они уже прошли все обычные стадии их любви в браке, они не могут соединиться заново ни как любовники, ослеплённые обоюдным желанием, ни как родители, думающие о своём ребёнке, зато каждый из них накопил изрядный запас недовольства, навлечённого противоположной стороной. Таким образом, сосуществование двух разобщённых индивидов становится всё более и более непереносимым, и их семейные узы превращаются в непрочную паутину, легко рвущуюся на части в беспричинных приступах раздражения и в немотивированных ссорах из-за их обидчивой самостоятельности в новой стране.
    Любовь, как правило, переходит, в конце концов, в род отчасти всепрощающей сексуальной дружбы, но крайности эмиграции выбивают почву из-под ног такой далеко не новобрачной пары, как наша, в семейной жизни, а в духовной жизни мы всегда были двумя противоположностями.
    Я всегда сознавал после моего решения жениться на обаятельной красотке с миндалевидными глазами и не театрального происхождения (перед отъездом в первый театр, предложивший мне место очередного режиссёра на сезон), что все эти домашние хлопоты обладают свойством разъедать ауру сексуальной притягательности между двумя ревностными приверженцами сладострастия, что и подтвердилось в Израиле, где поначалу я был лишён возможности бывать периодически в художественной среде и общаться с людьми искусства без ежедневной неизбежности моего возвращения домой, а затем мы были вынуждены ограничивать себя в интиме, сокращённом до торопливого совокупления в страхе быть застигнутыми в любой момент детьми, живущими с нами.
    Фактически, постоянно ощущая отсутствие уединения на протяжении нескольких лет, мы ненароком упустили главное.
    Время не ждёт никого, как гласит известная поговорка, и наше легкомыслие в дерзкой попытке оживить наш альянс обновлением страны проживания нанёс ущерб нашей любви вместо привнесение в неё какой-то желанной изюминки. Ущерб, как я подозревал, был невосполним, ибо когда бы я ни старался внушить к себе прежнее вожделение с её стороны, все мои действия только шли во вред нашей атрофированной близости.
    К моему огорчению, здесь я не имел никакого выбора кандидатур для мимолётных интрижек, и поэтому с возобновлением моих путешествий в знакомые театры на постановки я пал так низко, что однажды даже уступил домогательствам одной из моих былых пассий в России. Хотя она была хореограф, наше энергичное соитие не слишком воспламенило мой дух и развеселило сердце с таким десятилетним перерывом со времени нашего флирта и с моей благоприобретённой сторожкостью в самом угаре страстей.
    Вы можете, конечно, рассматривать моё поведение как разврат, но вы должны признать, что если кто-то чересчур нечуток к своему супругу в любви, путь даже по причинам возрастного физиологического несовпадения, это граничит с глумлением над ним или над ней и, по сути, аннулирует их соглашение. Что до меня, я могу принять брак, но лишь при условии, что чьё-то злостное нарушение супружеского долга не принуждает меня быть аскетом. (Уж извините за откровенность.)
    Возникает вопрос, почему я сносил эти плотские лишения так безропотно и почему я ещё не развёлся с моей невольной мучительницей, как делали некоторые эгоистично-мудрые коллеги в моём возрасте, предпочитая расторгнуть старые брачные союзы для новых увлечений и поддерживая должный уровень восприимчивости, бывший необходимым условием для сохранения художником чувствительности и чутья и для продуктивного продолжения творчества.
    Не то чтобы я отказывался от своих законных прав на здоровый сексуальный аппетит в мои относительно преклонные годы или отрекался от наслаждения грехами бренной плоти, но в таком случае, мне бы следовало оставить мою суженую не позже, чем десять лет назад, до того, как мы осели в Израиле в нашей квартире как два совместных её владельца, обременённые бесчисленными заботами нашей взрослой дочки и маленькой внучки в придачу к нашим собственным проблемам.
    Если бы я сейчас презрел мои обязательства перед семьёй и бросил мою поизносившуюся "лучшую половину" ради другой женщины, я был бы обязан зарабатывать себе на жизнь снова как охранник, и я предвидел ту же ловушку в качестве вольного холостяка, если бы мы разошлись в силу моей накопившейся неприязни к ней.
    Разумеется, я бы мог подрядиться на постоянную работу в соответствии с моей профессией постановщика в каком-нибудь из российских театров и, следовательно, переселиться в один из культурных центров РФ с моим не утраченным гражданством, однако этот вариант подразумевал бездомную жизнь без нынешних земных благ и мою подчинённость рутине и насущным интересам одной труппы, что я уже отверг некогда в молодости для постановки того, что я по-настоящему хотел ставить, вместо хождения по кругу без стоящих результатов в моём творческом продвижении по стезе мастерства. С моим здешним статусом я был в Израиле вроде как отщепенец, но в следующем сезоне я планировал постановку "Гамлета" в России, - как это, на ваш взгляд, для артистической карьеры?
    Короче, я не питал иллюзий насчёт моего гипотетического будущего без моей трёхкомнатной тихой гавани, так как руки для искусства у меня были развязаны как раз благодаря тому факту, что расходы на коммунальные услуги нашей собственной квартиры составляли довольно незначительную часть нашего совокупного месячного дохода, по сравнению с неподъёмной платой за съём приличного жилья в обеих странах. Увы, такова реальная причинная связь на тернистом пути русского свободного художника, если хотите знать чистую правду и всю подноготную.
    Помимо этого, я ещё имел определённый творческий стимул оставаться с моим трудолюбивым педагогом вплоть до последнего спектакля, даже имитируя мои эмоции.
    Суть дела заключалась в нашей любовной истории.
    Я всё-таки создавал её как мою совершенную возлюбленную на ложе любви, с тех пор как я соблазнил эту искусительницу и приступил к её развращению систематически, сообразуясь с её девической неопытностью и табу - так, чтобы не терроризировать мою невинную девочку своими сексуальными фантазиями, а наоборот, привить такой секс-бомбочке вкус к известным безобидным "перверсиям".
    Смею сказать, мои настойчивые усилия по пробуждению эротической свободы в её южной натуре, предрасположенной к чувственным утехам, вскоре увенчались успехом, и мне трудно было перенести постепенное угасание её природной склонности к любовным играм в ближневосточной суете и в наших повторяющихся размолвках.
   
    СЦЕНА 5
   
    Между тем приход весны был, как всегда, отмечен полосой чрезмерно тёплой погоды, предвещающей всё более и более частые жаркие дни без дождливых передышек, и все вечнозелёные изгороди, цветшие попеременно всю так называемую зиму, соревнуясь с то цветущими, то опадающими, то плодоносящими кронами всевозможных местных деревьев, украсились россыпями больших и маленьких цветов.
    Поскольку я не принадлежу к натуралистам и пейзажистам, мне не пристало претендовать на адекватно-яркое описание столь красочных видов, ибо я обычно уделяю мало внимания окружающей среде, если только мать-природа не становится менее умеренной и тихой и не начинает мешать моему передвижению по городу.
    Я могу поставить любые тонкости и нюансы психологии, но я совершенно беспомощен подобрать подходяще-сочные слова для тонов окраски простой глины (как то: "терракотовый", "сепия", "умбра", "шамуа" и т.д.) и живописать изменчивость оттенков ослепительно-лучезарной небесно-сапфировой лазури или всю гамму колорита пышной зелени, бросая мою кисть в отчаянии, когда дело доходит до передачи в красках малахитово-изумрудного убранства шелестящей роскошной листвы, раскидисто нависающей над буйно разросшимися кустами, увешанными лилово-сиренево-бордово-фиолетовыми, шафранно-лимонно-оранжевыми, бирюзово-аквамариново-голубыми, пурпурно-розово-малиново-алыми и лилейно-белыми гроздьями, источающими сладкие экзотические ароматы в многоцветной благовонной палитре восхитительно-золотистого заката. (Боже, что за избыточное нагромождение прилагательных в одной фразе - во имя точности реалистического воспроизведения весенних щедрот природы!)
    Нет, нет, всяк сверчок знай свой шесток, не так ли?
    Именно как сверчок, он же режиссёр-постановщик, не заслуживающий какой-либо сцены для профессиональной работы в Израиле (я не берусь оценивать возможности иного рода постановочной режиссуры с высот моего мастерства, которое в принципе исключало любительство, противоречащее требованиям моего профессионализма), я предполагал просидеть на моём посту охранника следующие три месяца, чтобы я мог быть свободен с середины июля до октября, когда я намеревался начать постановку "Гамлета".
    Мои бессонные бдения в пустом лобби офисного здания вполне позволяли мне делать черновые наброски решений отдельных эпизодов, как я их видел в моих ночных наитиях, но режиссура такой пьесы требовала долгой предварительной подготовки и обдумывания знаменитой трагедии во всех деталях заранее для максимальной готовности к постановке, где ваши смелые импровизации действия возникают из вашего анализа этого действия.
    Я возвращался к моей старой службе по чисто корыстным мотивам, так как было несколько затруднительно особо разбогатеть только добыванием моих театральных гонораров при обменном соотношении разных денежных единиц, но, кроме прочих соображений, я чувствовал настоятельную потребность в уединении, главным образом из-за нежелания часто контактировать с моей сварливой Анечкой после её субъективной реакции на самую значительную потерю в моей жизни.
    Это выглядело, как будто она с неких пор таила ко мне антипатию, а теперь воспользовалась оказией сорвать своё дурное настроение на её главном злодее в мире нарочитым третированием его.
    Одним словом, мои худшие опасения оправдались: я надоел ей до чёртиков, и наши редкие телесные котакты под покровом ночи уже не примиряли её с присутствием рядом этого самодовольного эгоиста, оказавшегося пустомелей и не сумевшего своим искусством создать семье должный достаток и обеспечить ей содержание по-настоящему обеспеченной супруги, избавленной от труда для заработка и живущей в своё удовольствие.
    Я не мог больше видеть её всегда нахмуренное лицо с насупленными бровями и поджатыми губами, казавшееся мне таким старым, в сравнении с безмятежным выражением лица Марьи, придающим моложавость её внешности, несмотря на морщинки в уголках глаз и тонкие линии морщин у губ.
    Как бы там ни было, предаваться горю не в моём стиле, равно как жить прошлым или расстраиваться из-за пустяков, вроде впадения в немилость.
    Я пока что был крепок и бодр, и времени у меня сейчас было в избытке, ввиду специфического характера моей службы, предоставляющей мне прекрасные условия для потворствования моим мечтаниям и днём и ночью.
    Моя служба едва ли могла считаться респектабельной по израильским меркам, но в моём возрасте и без какой-то приемлемой профессии такая работа - не уборщика, по крайней мере, - расценивалась мной как верх моих амбиций, и мне однажды пришлось потратить полгода на освоением иврита дла подъёма на эту вершину. (Каждый социальный слой имеет его собственную шкалу приоритетов, мои надменные баловни судьбы, и на каждом нужно преодолевать препятствия именно этого уровня.)
    Нет никакого смысла давать подробный отчёт о моих сменах и мыслях в маленьком лобби с серыми кафельными стенами и полом, где я сидел часами у холодного стола из мраморной крошки с селектором и монитором, потому что периоды зарождения и вынашивания новых проектов очень смутны и их зачаточные образы ускользающе бесформенны. Всё, что я могу сказать об этом моём погружении в гущу плебейской жизни, это то, что по истечение трёх месяцев я покинул чёрное офисное кресло за мраморным парапетом с некоторым приращением сбережений на моём банковском счету.
    Конечно, это был вопрос сугубого везения - какие объекты достанутся мне для дежурств на эти три месяца. Если бы мне не так повезло с моими назначениями, я переводился бы с места на место, понапрасну расходуя время на поездки по всей центральной агломерации Израиля под названием Гуш Дан (порой на велосипеде, за неимением машины), и отсиживал бы смены в отдалённых районах и разных пригородных городках, но будущее всегда полно неопределённости, и даже как странствующий рыцарь, я всё равно был бы поглощён своими творческими поисками, где бы я ни кочевал.
    *
    Я покончил с моими трудами ради жалованья как раз ко времени, когда я собирался встретиться с одним моим старым другом, российским театральным критиком и членом международной конференции, запланированной на неделю июля в Тель Авиве.
    Он был на пятнадцать лет старше меня, и некогда он оказывал мне очень весомую поддержку при начале моей карьеры в искусстве положительными упоминаниями в своих рецензиях и хвалебными оценками в разборах спектаклей, которые он смотрел как "критик из столицы" в театрах, дававших мне прежде ставить что-то стоящее. С таким авторитетом на моей стороне я неизменно старался достичь максимума возможного и проработать мою постановку насколько удавалось, невзирая на художественные предубеждения, присущие некоторым труппам.
    Всеведение всевидящего восприятия сценических искусств было отличительной чертой этого обходительного упитанного эрудита с мягкой улыбкой. Глянцевито лоснящийся шар его лысой головы вмещал историю всего мирового театра от Эллады до Бродвея, и его живые глаза-бусинки поставляли его проницательному интеллекту пищу для ума на каждой премьере, после которой он, так сказать, вставлял новые впечатления "во всемирный контекст" с, пожалуй, безжалостной беспристрастностью, ничуть не умаляющей его профессиональной приветливости.
    Вышеупомянутый Иосиф уже дважды посещал Израиль, и я, как абориген, в один из приездов сопровождал его по двум городам, которые я знал, то есть, по Иерусалиму и Тель Авиву, представляющим полюс религиозности и государственных дел и полюс дел светских и культурной жизни соответственно в непримиримо расколотом обществе.
    К счастью, он бывал во многих странах и не впадал в восторг по поводу местной восточной экзотики в сионистском варианте, подобно другим туристам, чьи экзальтации обыкновенно раздражали меня как нормального европейца, питающего отвращение и к "левантийскому менталитету" (а именно, к ленности и безалаберности, дополненным крикливой болтливостью) и к утопическим басням о братстве всех евреев. Я уже имел удовольствие наблюдать последствия такого "братства", только тружеников, в моём разрушенном Советском Союзе, и было очень огорчительно видеть те же тенденции в стране моего второго гражданства.
    В отличие от легковерных соплеменников, слишком поспешно откликнувшихся на зов мифической родины, мой трезвомыслящий оценщик не помчался сломя голову из его родного города, понося наш тогдашний "советский лагерь", навстречу подозрительным собратьям по еврейству, он не бросил свою квартиру в Москве и не продал её по дешёвке в общем подъёме кипучего энтузиазма "сваливания за бугор" ради сомнительного национального объединения в роли бездомного обездоленного наёмного "неимущего", обогащающего фирмы рабсилы, и потому он был теперь тут почётным гостем, останавливающимся в фешенебельных отелях, а я был не более чем его ивритоговорящим гидом с русскими корнями.
    В качестве переводчика я и должен был составить ему компанию в свободные часы после их утренней лекции и дебатов и перед спектаклем в Камерном театре вечером.
    В июле мы выбрали самое подходящее время для нашего моциона, ибо днём наша средиземноморская летняя погода могла показать себя во всём великолепии, повышая температуру знойного воздуха до сорока градусов и превращая нашу прогулку на солнцепёке в отнюдь не фигуральное жаренье в печке.
    Я лично редко страдал от зноя и рассматривал лето, скорее, как благословенный сезон, в который я часто имел удобный случай плавать в море и пить пива вволю, но у Иосифа уже были проблемы с сердцем и артериальным давлением, и резкая смена климата вряд ли была на пользу его здоровью, хотя в этом плане я возлагал надежды на кондиционеры, имевшиеся в Израиле повсеместно.
    В ночь своего прилёта он связался со мной, и назавтра мы встретились возле его гостиницы под полуденным солнцем душного жаркого дня.
    *
    Иосиф появился перед массивной парадной дверью отеля одетый в хаки - рубашку сафари с короткими рукавами и мешковатые шорты ниже колена с множеством накладных карманов - и в сопровождении экстравагантной смуглой, тридцатилетней на вид, фифочки, чьи завитые льняные кудряшки небрежно ниспадали на оголённые загорелые угловатые плечи, пересечённые двумя тонкими бретельками её умышленно-тёмного бюстгальтера, просвечивающего сквозь свободную бледно-лиловую маечку-тунику, под которой она носила ярко-голубые лосины, изумительно гармонирующими с розовыми сабо на толстой танкетке.
    Ногти её рук и ног были покрыты лаком всех цветов радуги, а на её точёном остром носике были водружены большие восьмиугольные солнцезащитные очки в белой оправе, и правая рука этой типичной представительницы туземной популяции Тель Авива была украшена цветной татуировкой в виде китайского дракона, вонзающего свои карминовые клыки в её горло, а жёлто-зелёные когти - в её грудь, тогда как крокодиловый хвост рептилии обвивался вокруг её правого локтя.
    Большинство более-менее молодых девиц нашего побережья имели примерно такой же модный прикид (не на работе, конечно), и хотя Иосиф представил нас друг другу, она сперва не произвела на меня особого впечатления. Но тут она сняла свои очки, и я взглянул в её ореховые глаза - в глаза моей погибшей Марьи.
    Или, верней, это были глаза Марьи во дни её юности.
    Таким был её взгляд в ту минуту, когда мы впервые вдруг ощутили внезапное обоюдное влечение, поразившее нас без всякой причины среди бела дня и обуявшее наши души и плоть настолько невыносимо для малейшего откладывания на потом, что мы, за неимением другой незанятой территории в Академии, поспешно вкушали сладость греха в незапертой хозяйственной кладовой под лестницей, и наше лихорадочное непристойное обладание в темноте среди гремящих падающих жестяных вёдер прерывалось нашими сдавленными хихиканьями над пикантностью неожиданной ситуации.
    Я, безусловно, не мог утверждать наверняка, что возникший магнетизм был разделён в полной мере, но было трудно ошибиться в его природе с моим опытом и с моим обострённым чувством женского вожделения ко мне (я всегда должен был держать в уме такие вещи в моей профессии, зачастую зависящей от подобного инстинктивного отношения в тайниках душ этих порой иррациональных "фемин").
    Я не люблю хвастаться моей спортивной формой в мои "под пятьдесят", но летом после пары недель ежедневного плавания я становлюсь совершенным атлетом, и мой широкоплечий бронзовый торс в сочетании с моими мускулистыми легкоатлетическими ногами в джинсах в обтяжку могут впечатлить многих истинных ценительниц мужского тела.
    Я скромно умалчиваю относительно других моих очевидных достоинств, весьма интересующих прекрасный пол в таком цветущем здоровяке, так как они принадлежат к сфере диаметрально противоположной моему блестящему интеллекту и сверкающему остроумию (будем уж объективны на свой счёт).
    Короче, я и она оказались спаяны знакомой и редко когда выпадающей близостью желания, как только наши глаза встретились, и вновь это было как гром среди ясного неба и абсолютно необъяснимо, ибо всего минуту назад я едва ли был склонен к поползновениям такого рода.
    Но, понятно, было бы неоправданным аскетизмом уклониться от боя в данном случае. (Полагаю, вы приняли во внимание достойную сожаления нехватку интимности в моей семейной жизни и шаткость моих моральных устоев, в связи с этим.)
    - Ты, вроде, хотела идти, нет? - спросил свою спутницу Иосиф, после того, как все условности этикета были соблюдены.
    - Что-то я передумала, - чуть повела она тонкими тёмно-золотистыми плечами.
    При этом лёгком её движении я подумал, что она стройна, но не хрупка.
    - Что такое?! Я вижу, эта дряхлая развалина тебе приглянулась? - воскликнул Иосиф с ироническим негодованием. - Стыд и позор, Алиса!
    - Почему же "развалина"? - ухмыльнулась она, изучающе рассматривая меня в манере этакого поверхностного ознакомления: её искрящиеся смехом глазки, казалось, были сфокусированы на моём сияющем лице, и в то же время, её беглый взгляд скользил по моей атлетической грудной клетке под полурасстёгнутой кремовой батистовой рубахой, по моим крепким бёдрам в джинсах и по многообещающим поджарым чреслам, опоясанным ковбойским кожаным ремнём, затянутым ниже талии на моём мускулисто-плоском животе. - У Павла, по-моему, наружность спортсмена, и я много слышала о его подвигах в России.
    - Хотелось бы знать, что вы имеете в виду, моя прелесть, - осведомился я ехидно, поднимая перчатку, брошенную ей мне. - Наверное, творческие подвиги? Да, действительно, я всё ещё в неплохой боевой готовности, в известном смысле.
    - Считаю себя обязанным предупредить вас, досточтимый сэр, - вмешался Иосиф в нашу начинающуюся пикировку, - Алиса дочь моего школьного товарища, и она только зрительница в театре. Не будь растлителем малолетних.
    - Клянусь Богом, моё растление будет адекватно её целомудрию, - заверил я его.
    - Ата батуах шэтухаль леасиг шивьён? - произнесла Алиса на иврите со смешком. ("Ты уверен, что сможешь достичь равенства?")
    - Я постараюсь, - ответил я смиренно.
    - Что она сказала? - потребовал объяснений наш старший товарищ.
    - Я сказала, что я буду адекватна его скромности, - бесстыдно соврала она, нимало не смущаясь.
    - Это правда? - подозрительно вопросил Иосиф меня.
    - Дочери Сиона никогда не лгут! - провозгласил я патетически.
    - Кому ты рассказываешь! - всплеснул руками битый жизнью сын Сиона. - Но, кстати, Алиса не целиком дочь Сиона по крови, это только её отец еврей.
    - На самом деле? - смерил я её взглядом. - И что ещё, кроме голубой крови, примешано в её породу?
    - Моя мать - русская, - призналась она, не без резкости, в расовом изъяне.
    - Чистокровная? - не смог я удержаться от подтрунивания.
    Тут нужно отметить, что в Израиле каждый из правоверных считал всех остальных отпрысками нечистопородных евреев, если не прямо "гоями", и критерии средневекового обскурантизма в установлении национального комплекса неполноценности на этой основе господствовали повсюду.
    - Чистокровнейшая до Авраама, - подхватила она мою насмешку над местной кичливой ортодоксией, непосредственно покушающейся на её собственные права в своей скудоумной презрительной спеси.
    - Наконец! - возликовал я, открывая объятия. - Воссоединение соотечественников!
    Алиса не упустила момента воспользоваться подвернувшимся случаем и без колебаний пала в мои объятия, подставляя лицо для моего русского троекратного поцелуя.
    - Эй вы, мошенники! - вклинилось дородное тело Иосифа между нашими, но наше короткое объятие уже сделало то, что должно было сделать, и смешавшиеся ароматы нашего высокого парфюма ещё более повысили напряжение нашего взаимного притяжения, зафиксированного лёгким касанием её тугой груди к моему солнечному сплетению. - Вы меня дурите с вашим ивритом!
    - Израиль, дядя Йося, это такое место, где израильтяне надувают евреев, - просветила его Алиса, чуть отступив, как будто отпрянув от полноватого дяди Йоси, малость вспотевшего к полудню.
    При всей стильной внешней небрежности, диктующей тут моду, граждане нашего либерального мегаполиса были очень щепетильны в их гигиене и порой позволяли себе принимать душ дважды в течение дня, не считаясь с расходами ради сохранения своей чистоты и свежести.
    - Итак, я в компании двух ивритоговорящих славянских антисемитов с израильскими гражданством, - заключил Иосиф.
    - "Алиса в стране чудес" это книга о моей жизни, - тотчас обронила она.
    - Сколько у нас времени сегодня? - ввернул я.
    - Если ты о моём времени, то примерно четыре часа, - известил меня Иосиф укоризненно о своём обременительном присутствии на нашем спонтанном рандеву.
    - Окей, давайте сходим в кафе-мороженое, пока суть да дело, - предложил я вариант проведения явно излишних часов. - Или, может быть, кто-то голоден?
    - Кто-то был бы не против пополнить свой голодный рацион.
    Алиса бросила на меня столь недвусмысленный взгляд, что было ясно как день, на какой голод она намекает.
    - Ладно, мы будем милостивы к умирающим от голода, - пообещал я с предельной убедительностью. - Даю слово.
    - Я вижу, вы двое решили говорить недомолвками, - прокомментировал Иосиф саркастически наши подтексты. - Но умоляю, не изъясняйтесь, пожалуйста, на языке моих предков. А то я себя чувствую больше славянином, чем вы.
    - Будь по-твоему, бледнолицый брат. Прошу! - приветственно указал я ему на бульвар Ротшильда в проёме улицы непрезентабельных двух-трёхэтажных домов старой застройки, стоящих двумя сомкнутыми рядами со всякими магазинчиками и закусочными на первых этажах. - Все соблазны нашего величественного города доступны тебе!
    - Благодарю, я польщён, - хмыкнул он. - На вашей величественности у меня просто глаз отдыхает после московских высоток.
    - Мы маленькие, но гордые, - заметил я безмятежно, пускаясь в путь по улице. - Ну, если так, значит отныне мы будем использовать исключительно двусмысленности, экивоки и околичности...
    *
    Следующие полчаса нашего раговора были посвящены сплетням о наших знакомых и о кое-каких делах в российских театрах, что было малоинтересно нормальным людям и нагоняло скуку на нашу не театральную собеседницу.
    Она присоединилась к беседе лишь один раз.
    В ответ на справедливый риторический вопрос случайного визитёра, почему это теперь так много чёрных лиц на улице, она рубанула с прямотой задетой за живое:
    - Потому что Южный Тель Авив становится африканским гетто. Если наши власти намерены и дальше смотреть сквозь пальцы на нелегальную миграцию диких суданцев, очень скоро этот район станет чудовищным свинарником.
    - Никогда не подумал бы этого о такой стране, - пробормотал Иосиф.
    Подвергаясь нашествию орд нищих и агрессивных азиатских мигрантов в его Москве, он был несколько огорошен горячностью рядовой горожанки по поводу той же проблемы на вроде бы райском приморском курорте.
    - Алчность - международное свойство, - благоразумно закрыла она болезненную тему, давая дорогу велосипедисту, привычно рулящему по тротуару среди прохожих.
    Поскольку Алиса была у нас нуждающейся в питании, мы предоставили право выбора кафе на её усмотрение, и вскоре мы уже сидели за квадратным столом, накрытым на троих, на застеклённой веранде небольшого ресторана европейской кухни (не индийской и не китайской, слава те Господи!), обозревая паляще-знойную реальность израильской суеты в блаженной прохладе кондиционированного пространства.
    Не в пример Иосифу, бывшему известным сластёной, и нашей стройной гурманке, заказавшей перед десертом стейк с жареной картошкой, я начал с холодного пива и набора сыров на большом деревянном блюде, чтобы зря не растрачивать моё пищеварение на мороженое и шоколад (тем более, я вызвался оплатить счёт, по причине определённого предчувствия касательно аппетита нашего аппетитного едока).
    Потягивая мой любимый Goldstar из увесистой стеклянной кружки, я поддерживал нескончаемую беседу с Иосифом, покуда он не упомянул между прочим театр, связанный для меня навеки с жутким самоубийством в декабре.
    - А скажи мне, ты помнишь там одного никудышнего актёра, которого ты однажды разнёс за его фиглярство? - задал я вопрос моему учёному критику. - Его имя Макс. Два года назад он навязал свою кандидатуру на главную роль в моей постановке и даже начал репетировать, пока исполнитель болел. Но ничего из этого не вышло, и он затаил на меня обиду за снятие с роли. Он ещё потом ушёл со сцены после тогдашнего ляпа.
    - А, он такой ходульный и топорный?
    - Так вот этой зимой я столкнулся с ним в Тель Авиве и был приглашён в его квартиру в Иерусалиме.
    - И затем?
    - И затем он наложил на себя руки.
    - Надо же! Я ничего об этом не слышал.
    - Я сам тоже знаю с чужих слов, - скрыл я свою осведомлённость. - Наша встреча была случайной, и я впоследствии забыл её подробности.
    - Я извиняюсь, - неожиданно оторвалась Алиса от стейка. - О ком это вы говорите?
    Мы оба в недоумении уставились на неё.
    - Что у вас с вашим Максом, я не уловила, - продолжила Алиса. - Я познакомилась как-то с русским актёром с таким именем в этом городе.
    - Когда и как? - вмиг навострил я уши.
    - В декабре в отеле, - ответила она. - Там была какая-то делегация из России, и я сопровождала моего стеснительного папочку к его прилетевшему приятелю.
    - А что делал Макс в отеле?
    - Ничего особенного. Слонялся в холле и спрашивал у прибывших, не знают ли они, придёт ли сюда режиссёр Павел, живущий в Израиле.
    - Вот как? Значит, он был там? - У меня была назначена встреча в этом отеле, и я встретил Макса по пути туда, однако я счёл это чистым совпадением. - Не рассказывал ли он чего-нибудь о его израильской жизни? Мне он сказал, что репатриировался со своей женой.
    - Насколько я могу смутно вспомнить, он не говорил ни о жене, ни о репатриации. По крайней мере, в иврите он ни бельмеса не смыслил.
    - Очень странно. Вероятно, тут был какой-то подвох.
    - Но для чего? - спросил Иосиф.
    - Не имею ни малейшего представления, - солгал я.
    Теперь я понял, что его месть была намного более подготовлена, чем мне казалось раньше.
    Мы продолжали непринуждённо болтать о том о сём, но мне стало довольно-таки неуютно при мысли о моей вовлечённости в эту историю, как будто я обнаружил червоточину в психологических мотивах деяния Макса, которая бросала тень подозрения на всё действие его трагедии.
    До тех пор, пока я воспринимал нашу встречу как непредвиденную, всё выглядело вполне достоверно: он ухватился за неожиданный шанс, подливший масла в огонь его долгого отчаяния и толкнувший его на его роковой шаг; и я мог верить в его искренность и в правдоподобие его последнего мстительного безумия. Но если в этих событиях была преднамеренность, то получалось, что он выбрал подходящий момент и действовал по прописанному сценарию, отчего я теперь чувствовал что-то неладное в кровавом шоу, разыгранном им для меня. Впрочем, так или иначе, он был мёртв, и он ухитрился дать мне знать, кто виноват в его смерти.
    К тому же, я был не слишком расположен исследовать причины чьего-то умственного расстройства в присутствии прелестного создания, то и дело мимомоходом улыбающегося мне как заботливому кормильцу.
    - Могу я спросить, из чистого интереса, как ваше новое поколение идентифицирует себя? - вернул я речистого критика обратно на землю с облаков наших профессиональных пересудов.
    - По-моему, ты не выглядишь как представительница русской репатриации, - внёс я ясность в мою озадаченность. - Настоящая русская девушка в Израиле, как правило, еле-еле говорит на иврите, мешая русскую речь с разговорными ходовыми словечками, и она всегда крайне сердита на весь мир из-за её тяжкой работы уборщицы или кассирши. И она также ужасно сожалеет об упущенных лучших шансах на её прежней родине, покинутой ею двадцать лет назад.
    - И что не так во мне? - фыркнула она от смеха на мою характеристику.
    - Ты, Элис, говоришь по-русски со специфическим израильским акцентом, и ты слишком уверена в своих правах, - суммировал я мои впечатления. - Твоя раскованность выдаёт в тебе полностью натурализовавшегося советского ребёнка. Бьюсь об заклад, ты закончила здесь среднюю школу и отслужила свои два года в армии.
    - Дядя Йося, он чересчур наблюдательный! - возмущённо пожаловалась Элис нашему посреднику. - С такой проницательностью он угадает и мою профессию и моё гражданское состояние.
    - Это элементарно! - отмёл я все трудности взмахом моей кружки. - Твоя профессия Тайский массаж, и у тебя минимум семь детей.
    - Не больше?
    - Ладно, трое приёмных. Из Судана. Верно?
    - В принципе - да. За исключением того, что живу я одна и что я редактор в книжном издательстве.
    - Невероятно! Ты - книжный червь?!
    - Именно. И синий чулок. Но только в чтении корректуры. Кроме того, я сейчас на пособии как выпускница университета.
    - Вторая степень, конечно? Магистр?
    - Естественно. Так что я всего лишь обычная израильтянка с восьми лет.
    - Тогда как насчёт зова крови? В смысле - материнской.
    - Без этого зова я бы никогда не читала русских классиков в оригинале. Моя специализация в университете была всё-таки израильская литература.
    - Такая литература действительно существует? - наконец вставил слово забытый дядя Йося.
    Мы переглянулись со вторым филологом в моей жизни (о как я надеялся добавить "сексуальной"!), шокированные столь чудовищной бестактностью, допущенной нашим русскоязычным интеллектуалом, учитывая, что полки книжных магазинов и киосков ломились от книг на иврите. Я сам прочёл некогда превосходные переводы "Много шума из ничего" и "Гамлета", подарки дочки, и кое-какие пьесы наиболее известных израильских драматургов сверх того, в вешнюю пору моей простодушной готовности внести профессиональный вклад в здешние театральные искусства.
    - Может, имя Ханох Левин говорит тебе что-то как специалисту? - коварно поинтересовался я, подразумевая, что нынешняя конференция была посвящена памяти этого драматурга, а Камерный театр был, в сущности, его театром. - Или Нисим Алони, к примеру?
    Алони был первым современным классиком, "королём израильской сцены", и по странному совпадению их предопределений, оба умерли в два последних года двадцатого века, накануне нового тысячелетия.
    - Да, разумеется! - хлопнул себя Иосиф по выпуклому лбу. - Но они же были людьми театра и режиссёрами, как и ты.
    - Мне не хотелось бы вмешиваться в ваши разборки, - заметила Элис снисходительно и порылась в своей аляповато-цветистой холщовой сумке, - но, я думаю, некоторые должны знать лауреатов Нобелевской премии по литературе. Вот один из них.
    Засим она выудила из своего наплечного мешка 50-шекелевую купюру.
    - Это наш выдающийся писатель Агнон на банкноте, - сообщила она непросвещённым. - А наш Амос Оз был номинирован дважды, между прочим.
    - Кстати, я читал его роман "Мой Михаэль", - к слову вспомнил я.
    Но, правда, я оставил за скобками унизительные обстоятельства моего улучшения иврита на ночных охранных дежурствах. Честолюбивые израильские девушки не выносили русских неквалифицрованных лузеров, прозябающих в низовых трудовых нишах их благополучия и ведших жалкое существование бывших советских варваров, и я составлял исключение из правил, благодаря моим успехам в России и моей свободе от добровольного рабства в неблагоприятных условиях страны обетованной.
    - Причём у героини романа то же образование, что у тебя, не правда ли? - поспешил я подлизаться к моей филологине, ловя, так сказать, момент.
    - Окей, признаю моё невежество! - капитулировал Иосиф. - Видимо, мне следовало учить иврит в моей юности, не только английский и латынь.
    - Запоздалое раскаяние, - подмигнул я Элис.
    - Ты смотри, как он приспособился к еврейской жизни! - осудил Иосиф моё приспособленчество. - Все евреи могут ему позавидовать!
    - Потому что все евреи должны бы были учить их древний язык, как я, если уж они приехали жить в чужую страну, - пролил я свет на мой примитивный подход к адаптации. - А потом они бы могли закончить какие-то курсы и, может быть, даже возобновить свою профессиональную деятельность, будь они достаточно упорны. Им бы тут лучше бороться за существование, а не слушать разинув рот сказки о земле, текущей молоком и мёдом.
    - Беседы с коренными жителями очень познавательны, - взял себе на заметку Иосиф.
    В его возрасте он тоже подумывал о репатриации через несколько лет, в основном из-за проблем со здоровьем, но он бы хотел жить здесь и там сразу, эксплуатируя качество израильского здравоохранения и не теряя прекрасной квартиры в столице РФ, где медицина постепенно росла в цене и приходила в упадок в её стандартах.
    - Пусть каждый получит по заслугам - таков закон наших джунглей! - изрекла Элис в мою поддержку.
    - На мой взгляд, это слегка свирепо, но вполне справедливо, - поддержал я, в свою очередь, её взвешенный звериный гуманизм.
    - Вы с ней одного поля ягоды, - вздохнул Иосиф. - Оба молоды, агрессивны и брутальны.
    - Повторите, пожалуйста, первый эпитет, милостивый государь, - тут же распушил я перья. - Дайте мне насладиться его звучанием.
    - Посмотри на себя в зеркало, - пристыдил он меня шутливо. - Ты, жеребец!
    На это я развернул мои могучие плечи и сделал богатырский глоток пива.
    - Тот, кто ведёт жизнь, полную приключений, не может быть пузатым растяпой, - заявил я гордо.
    - "Так говорил Заратустра", - поддел меня Иосиф.
    - Да, я привык быть как дома везде, поэтому я всегда в превосходной форме.
    И в ответ на пристальный взгляд моей плотоядной крошки, я кивнул ей в доказательство моего бахвальства с моей самой располагающей улыбкой.
    Вопреки распространённому заблуждению, кружка холодного пива оказывала стимулирующее воздействие на меня при любой погоде, а пивной запах должен был исчезнуть в ближайшие два часа даже без жевательной резинки.
    После её мяса Элис не попрощалась с нами под благовидным предлогом, и она отказалась от моего предложения вина или коктейля, в нарушение обычных замашек банальной искательницы дармового угощения, и на протяжении дальнейшего десерта мы продолжали играть с огнём, вплетая нашу непринуждённую игру в трёхголосую весёлую трепотню, полную мимолётных взглядов и небрежных реплик, значимых их невысказанными смыслами.
    Я бы сравнил остроту нашего обоюдного неутолимого желания с устремлённостью гончей, напавшей на след, и оба мы были настороже каждую секунду нашего бездельного чесания языками, столь захватывающего за нашим подшучиванием и видимостью дуэли двух остроумий, ведущейся двумя пустозвонами.
    В этой бодрящей атмосфере новой охоты я быстро стал и моложе и бесстрашней в моих намерениях, однако я делал всё возможное, чтобы обуздать моё воображение и избежать преждевременного выпуска пара и перегорания страстей.
    Поэтому я был, пожалуй, рад, когда наше сидение в кафе подошло к концу и мы отправились на недолгую прогулку по горячему городу.
    *
    - Молва донесла до меня благую весть, что ты всё-таки поставил "Чайку", - сказал Иосиф полчаса спустя, уже сидя на одной из скамеек на тенистой стороне улицы Дизенгоф напротив большого круглого фонтана, чей вибрирующий водный частокол струй бил вверх в центре маленькой площади, перекрывающей дорогу наподобие широкого арочного моста над шумными транспортными потоками.
    - Да, я сделал это, - признался я в совершённом грехе, любуясь радугой в солнечном воздухе вокруг фонтана.
    - Мои сердечные поздравления. Успех - как всегда?
    - Вполне сносно. Я, однако, рассчитывал на шедевр.
    - Твоё всем известное чувство несовершенства опять гложет твою режиссёрскую душу?
    - Не только это. Я наконец имел в составе идеальную Аркадину и потерял её в последний момент.
    - Что так?
    - Фатальный несчастный случай. А Марья была центральной фигурой в моей постановке.
    - Она что, ушла из театра?
    - Да, навсегда. Она погибла тогда.
    - Какая жалость! Она была такой великолепной актрисой и умерла так рано!
    - В любом случае, они собираются выдвинуть мою "Чайку" на фестиваль "Золотая маска", и ты, возможно, увидишь, какова она в действительности.
    - Я стараюсь не пропускать твоих постановок, как ты знаешь. Но я не могу ничего обещать наверняка из-за этой сегодняшней суеты сует.
    - Павел и вправду серьёзный художник? - послала мне Элис насмешливый взгляд из-за округлого живота Иосифа.
    - Он очень серьёзный, - попытался мой строгий критик внушить ветренной авантюристке должное благоговение перед таким национальным достоянием. - И очень глубокий.
    - Иногда, - поправил я его. - Как режисссёр-постановщик, я держу на вооружении целый арсенал коварных личин, включая ипостась мудреца и беспечного балагура.
    - Он явно не шутит, дядя Йося, - сказала она как бы Иосифу, неотрывно смотря на меня.
    Специфическая выразительность взгляда её прищуренных ореховых глаз была последней соломинкой для моей разносторонней натуры - перевесить чашу весов в пользу образа неисправимого вертопраха и обольстителя.
    Но, понятно, я был вынужден откладывать моё распутство до более уместного момента. Как стреноженный жеребец, я мог только молить Бога о помощи в моём самообладании да время от времени ржать свои полные намёков каверзные замечания.
    К счастью для моей воздержанности, Бог проявил снисходительность и милосердие, и к изощрённо-модернистскому монументальному комплексу зданий Камерного театра и Израильской оперы, возведённому на углу большого проспекта и узенькой улочки Леонардо да Винчи, я прибыл с прежним неистощимым запасом моей чувственной энергии.
    - Перед вами культурное сердце нашего никогда не спящего города! - объявил я с пафосом, проводя Иосифа через боковой проход во внутренний дворик-площадь, который этот дивный белокаменный замок обнимал широкими застеклёнными панельно-решётчатыми фасадами двух театров.
    - Вон там вы видите тельавивский музей искусств и муниципальную библиотеку, - экскурсоводчески указал я на другие здания Центра сценических искусств. - Здесь, в этом благословенном месте, наши интеллектуалы привыкли проводить время, то изучая трактаты, то бродя по картинным галереям, то посещая концерты, то наслаждаясь драматическими спектаклями. В бодрящей живительной атмосфере высокого искусства мы артисты обретаем приют от забот и тревог и черпаем вдохновение из узревания такого невиданного созвездия муз.
    - Ты так часто ходишь в эти театры? - не очень поверил Иосиф моей помпезной рекламе.
    - В эти я пока не имел удовольствия, - лицемерно вздохнул я, потупив взор. - Как, впрочем и в любые театры вообще.
    - Действительно, было бы неразумно тратить деньги, заработанные постановкой одного спектакля, на просмотр другого, - разоблачила меня Элис, обозревая сияющее великолепие ширококрылого вогнутого фасада Камерного театра.
    - И это было бы тяжёлым испытанием для профессионала - оценивать работу его коллег, - оправдался я.
    - Почему ты должен оценивать что-то? - спросил Иосиф, останавливая взгляд на жизнерадостной грудастой девке, разукрашенной как ёлка яркой дешёвой бижутерией, которая, похоже, верховодила в стайке иностранных зрителей. - Это моя сфера, а не твоя.
    - Я не могу зашорить моё зрение, - признался я застенчиво. - Всевиденье есть неотъемлемый сопутствующий атрибут мастерства.
    - Похоже, ты влачишь сидячее существование в этой библиотеке, - откликнулась Элис на богатство моего лексикона. - Скоро твой запас слов превысит лексические ресурсы моего иврита.
    - Тогда мы будем говорить на языке жестов, - уведомил я её прозрачным намёком о моём скрытом желании.
    - Это как раз то, чего ты стремишься достичь, по моему скромному мнению, - неодобрительно проворчал Иосиф, приветственно помахав рукой конопатой девке, которая выглядела с её соломенными прямыми волосами и в её кричащей хламиде как сугубая деревенщина, но бегло трещала на русском, английском и иврите попеременно.
    - Тебе нельзя так долго ходить по солнцу, дядя Йося, - находчиво извратила Элис его укор с невинной заботливостью. - Ты уже красный весь от нашей жары.
    - Снова моё кровяное давление, - вытер Иосиф пот со лба, заметно покрасневшего от вечерней духоты.
    - Следовательно, твой час пробил, и пора почтить своим присутствием этот языческий храм сценического искусства, - не преминул я внести деловое предложение. - Когда мы опять увидим тебя?
    - Мне нравится это "мы"! - тщетно воззвал Иосиф к равнодушно-безоблачному небу. - С этими местными жителями мне суждено стать сводником, потакающим их распущенности!
    - Не будем преувеличивать, - уладила Элис дело. - Пока мы не зашли дальше дружбы поколений.
    - Только послушайте её! - вновь потревожил небеса новоиспечённый сутенёр. - По глазам вижу, что тебе не терпится остаться с ним наедине!
    - Исключительно из чистого любопытства, - побожилась она двусмысленно.
    - На то и обещания, чтобы их нарушать, - пробурчал Иосиф. - Послезавтра нас ведут в "Габиму", и за час до начала я буду ждать вас у входа. Это будет последний день, поэтому банкет может быть организован раньше, как прощальный обед.
    - Тогда позвольте откланяться, - чуть поклонился я, так как наше трио подошло к группе членов конференции, и Иосиф собирался присоединиться к их компании.
    - Добрый вечер, - приветствовал его по-русски один из иностранцев, волосатый тип с неряшливой кустистой бородой и лохматыми бровями над чёрными солнцезащитными очками.
    - Добрый вечер, - машинально ответил Иосиф, хотя, судя по его виду, он не признал незнакомца, носившего такой же костюм сафари, как он, свидетельствовавший, что этот ряженый принадлежал к племени туристов.
    - Остерегайтесь жуликов, дядя Йося, - порекомендовала Элис уроженцу мировой столицы жульничества. - Не доверяйте ни чужестранцам, ни соотечественникам.
    - Спасибо за предупреждение, - улыбнулся Иосиф. - До встречи, детки.
    Чтобы ему не вздумалось величать меня "пупсиком", я не стал медлить и повёл мою детку к выходу на проспект.
   
    СЦЕНА 6
   
    - Итак, ещё даже не стемнело, - сказал я уже на тротуаре гудящего и громыхающего проспекта.
    - И? - спросила Элис.
    - И мы совершенно свободны, - продолжил я.
    - И? - повторила она.
    - И у нас уйма времени. Вопрос лишь в том, будем ли мы оспаривать тезис о нарушении обещаний, или согласимся с житейской мудростью, - ответил я.
    - Ты умеешь выразить свои мысли, - подняла она взгляд.
    - И мои намерения, - добавил я.
    - И? - посмотрела она мне в глаза.
    - В городе есть разные опции, - осторожно сослался я на квартиры на почасовой съём, рекламируемые в Интернете, и по выражению её глаз догадался, что она поняла, какую опцию я имею в виду.
    - Нет, - отклонила она моё предложение, но таким грудным голосом, что я чувственно встрепенулся в предвкушении от её подразумеваемого "Да". - Поездом в мой пригород всего десять минут езды.
    - У тебя там квартира?
    - Съёмная. Поезд ходит два раза в час.
    - Договорились. Могу я вызвать такси?
    - Автобусом до станции гораздо быстрей.
    - Ты босс. Ну, что, двинули?
    - Утвердительно.
    В автобусе было холодно как в рефрежираторе (огневые израильские водители имели такую благотворную привычку остужать свой пыл летом), но никакой мороз не мог сейчас охладить горячку ретивого скакуна в лице мужской половины нашего безмолвного дуэта.
    Правда, и женская половина тоже была не в силах снизить градус предстартового настроя, и после её отрывистого ответа на иврите на чей-то звонок, она выключила свой сотовый с краткой аннотацией: "Вечное пустословие!"
    Воистину приспело время для действия, что делало неуместными все посторонние фразы, так что мы, в основном, молчали и в вагоне поезда, заполненном пассажирами, возвращающимися с работы (но мы, ввиду кратковременности поездки, остались стоять возле двери), и по дороге со станции через луг сухой стерни, полого поднимающийся к посёлку, состоящему из множества светлых современных зданий в четыре и девять этажей, которые образовывали гармоничный архитектурный ансамбль милого небольшого городка без жалких ветхих домишек и соседствующих небоскрёбов, как это было привычно видеть и в Тель Авиве и в Иерусалиме.
    - Редкое спокойствие в вашей деревушке, - отметил я на финишной черте нашего быстрого продвижения к месту назначения, у подъезда её стандартного четырёхэтажного дома, чья ординарность была существенно восполнена примыкающими индивидуальными парковками с левой стороны и зелёными изгородями дворов первых этажей спереди и справа.
    - Потому-то я и снимаю тут студию, - сказала она. - С площадкой на крыше вдобавок.
    - Сгораю от нетерпения подняться туда, - честно сознался я, открывая стеклянную дверь подъезда.
    С неизменными опущенными жалюзи единственного окна и с затворённой белой дверью на крышу, очень уместный прохладный полумрак царил в комнате мансарды, приспособленной для нехитрого житья интеллигентной холостячки: компьютерный уголок, газовая печка с маленьким кухонным столиком у двери в ванную, большой плоский телевизионный экран перед широкой мягкой софой, занимающей большую часть комнаты и расцвеченной грудой пёстрых подушек, да несколько полок с книгами, папками и файлами на двух стенах над рабочим местом.
    - Водички? - тронула Элис дверцу своего серого однокамерного холодильника между ванной и входной дверью, после того как включила кондиционер и плеер, извлечённый из её холщовой торбы.
    - Пожалуй.
    - Возьми что хочешь, - позволила она и скользнула в ванную сквозь приоткрытую дверь.
    "То, что я хочу, куда горячей", подумал я, вынимая из холодильника початую литровую бутылку "Пепси" и невоспитанно глотая ледяную шипучую влагу прямо из горлышка.
    Проблема была в том, что джинсы были уже слишком узки, чтобы скрыть мои сластолюбивые чаяния, поэтому я ослабил ремень и вытащил свою батистовую рубаху наружу - прикрыть столь могучий подъём на некоторое время.
    И как только Элис появилась в купальном халате на пороге, я также нырнул в тесный отсек с душевой кабинкой, обронив невнятные извинения.
    Мне нужно было пару минут для ополаскивания рта и моего главного орудия, пока она расстилала свою софу, ибо, вне всякого сомнения, наше общение в койке стало неизбежным.
    В целях приведения себя в боевую готовность, я скинул туфли и оставил джинсы незастёгнутыми, но всё же я не дерзнул неблагопристойно выйти совсем без штанов к моей ещё одетой даме.
    Я, однако, недооценил её страстный темперамент, так как покрывало было уже убрано и она немедленно повернулась ко мне, распуская узел пояса своего бледно-розового халатика.
    Понятно, мои джинсы тотчас упали на пол, и остатки нашей одежды были сброшены нами одновременно, за исключением моих чёрных плавок, рвущихся под напором страсти.
    - Ого, - приветствовала долгожданного разгорячённого гостя радушная хозяйка, обнимая меня.
    Как я и ожидал, она была нагишом под её банным пеньюаром и сразу порывисто прижала грудь к моей грудной клетке, а её голый животик прильнул к вышеозначенному "ого" - ощутить всю его длину.
    Надо признать, при её габаритах она едва ли могла назвать моего маленького дружка "маленьким", поскольку мой жезл доставал ей до рёбер, и я даже малость забеспокоился, что если такой размер испугает её.
    Но она оказалась не из пугливых и одним рывком стянула фиговый листок плавок с моих бёдер к коленям.
    Было легко угадать её следующее действие в непосредственной близости от предмета её желания, набалдашник которого упирался в её колотящееся сердце между двумя затвердевшими сосками, но передо мной сейчас стояли мои собственные неотложные задачи, не позволявшие мне опрометчиво уступить искушению орального секса.
    - Контрацептивы? - спросил я предусмотрительно, сжимая её в объятии и сталкивая ногой последнюю деталь своего нижнего белья на скользкий плиточный пол.
    - Не беспокойся, - ответила она, тяжело дыша и скользя своим гибким телом то вверх то вниз по натуральному шесту для стриптиза.
    - Значит ли это, что ты готова? - стиснул я её напряжённые ягодицы в моих ладонях - слегка придержать преждевременный разгон.
    - Всё учтено, - выдохнула она мне снизу в лицо, подставляя губы для поцелуя, и чуть содрогнулась в приливе сладострастия.
    - Сперва без любезностей, хорошо? - прошептал я ей в губы, приподнимая её. - Это не терпит отлагательств.
    - Только для знакомства, - согласилась она, тоже шепотом.
    Секундой позже она лежала на спине с разведёнными вверх ногами, и я был на ней.
    Хотя мой первый заход был краток и бурен, наши кульминации совпали просто на удивление, несмотря на краткость, что, конечно, ни в коей мере не удовлетворило наш обоюдный голод.
    Когда после нашего второго - более длительного и обстоятельного - "полного контакта" последние сладостные подёргивания её содрогающегося тела затихли под моим, я, естественно, собирался передохнуть, но тут, приподнимаясь над ней, я увидел её подёрнутые счастливой дымкой вожделения ореховые глаза, так знакомые мне с моей студенческой юности, и мои губы вновь жадно впились в чувственно-приоткрытый рот моей пылкой девочки в ненасытном головокружительном поцелуе, нескончаемо распаляющем мою похотливую одержимость.
    Внезапный новый прилив крови к моим чреслам придал прежнюю несгибаемую прямоту моему лучшему другу, опять полному живости и напора, и на сей раз моя атака была продолжительна и изощрённо разнообразна до такой степени, что моя стонущая на пиках наслаждения худощавая менада ухитрилась достичь оргазма дважды, то приглушённо рыча и закусывая нижнюю губу с блаженно зажмуренными глазами, то барабаня босыми пятками по моей пояснице в лихорадочном ритме близящейся экстатической кульминации.
    - Ты и крут, парень, - пролепетала она неслышно, плывя в небесах блаженства в паузе нашей первой передышки, вглядываясь в моё лицо из-под истомно суженных век. - Песок из тебя пока не сыпется.
    - Нет, нет, только пепел, - отпустил я ехидное замечание. - Но угольки ещё кое-где тлеют.
    - Ты хочешь сказать - "продолжение следует"? - приоткрыла она глаза в изумлении.
    - Если ты не против, - оставил я за ней право решать, чувствуя почему-то, что сам я далеко не выдохся. - Я не насильник.
    - Ты чудовище, - нежно аттестовала она мой трахательный потенциал.
    Разумеется, я интерпретировал её аттестацию как поощрение и возобновил предварительные любовные ласки, дабы поддерживать мой инстинкт в тонусе.
    Что всегда озадачивало меня в моих любовных связях, это свойство некоторых женщин быть сексуальными вне всякой связи с их красотой и другими достоинствами. Я никогда не мог объяснить этой странной избирательности моей сексуальности, и я в конце концов подобрал крайне скабрёзное определение этому, а именно слово "ебучая" применительно к избраннице, ввиду того, что каждый раз я западал на одну из таких прелестниц совершенно неожиданно, буквально трясясь от нестерпимого хотения обладать ею прямо здесь и сейчас.
    Я думаю, в мире был определённый тип "моих женщин", и мои редкие случайные встречи с каждой из одалисок моего планетарно-рассеянного гарема были схожи с коротким замыканием, чреватым непредсказуемыми последствиями. Непостижимо, почему я был не способен обуздать мою маниакальную безрассудность в этих случаях, если обычно я вполне владел приступами моей похотливости и никогда не был рабом страстей, но именно так обстояли дела с моим неукротимым Эросом.
    Элси, как я её теперь называл, безусловно принадлежала к узкому кругу моих подлинных половинок, притом что её худое, хоть и не костлявое, тело значительно уступало, на первый взгляд, соблазнительным формам фигуристых тёлок, которых я знавал в прошлом, и очень скоро её непристойно-трогательная восхитительная попка довела меня до безудержных оргиастических бесчинств, разгорающихся снова и снова при любой смене позиций и побуждающих мой неукротимый инструмент опять и опять трудиться без устали, теряя счёт её оргазмам.
    Я был, конечно, немного одурманен её откровенностью в плотских усладах, но я отнюдь не был пьян от любви или упоён моей скоропалительной победой, и, тем не менее, моя ненасытность властно требовала её плоти ещё и ещё, а посему, невзирая на то, что наше любовное слияние становилось уже чрезмерным, я продолжал с безоглядным азартом, что называется, жарить её в том же духе.
    Моё неутомимое безумие длилось до тех пор, пока эта хтоническая, я бы сказал, энергия не привела мою наложницу в состояние неподвижной обессиленности. К счастью, к этому времени я тоже был более непригоден для новых свидетельств моего влечения.
    - Мои извинения за навязчивость, - пропыхтел я, скатившись с её взмокшего тела и развалившись на спине рядом.
    - Хитрец, - еле проговорила она, не шевелясь. - Годы берут своё, да?
    - Возраст, вроде бы, не помеха, - поставил я под вопрос её поговорку.
    - Я доказательство, - дремотно парировала мой находчивая возлюбленная.
    - Сегодня я, может быть, чуть-чуть перегнул и на данный момент исчерпал свои ресурсы, - выразил я ироническое сожаление, внутренне ликуя. - Но когда тебе вновь взбредёт прихоть получить опровержение такого предвзятого мнения, тебе только нужно звякнуть мне на сотовый.
    - Прекрасная мысль, - пробормотала она, уплывая в сон. - Не могу проводить тебя.
    - Не страшно. Спи спокойно, я разбужу тебя, чтобы запереть дверь.
    - Захлопни её, - завершила она своё бодрствование. - Я сплю.
    *
    По пути на станцию я завернул в маленькую пиццерию и заказал себе целую семейную пиццу, сожрав её в одиночку с пивом за столиком на открытом воздухе, ещё душном и влажном в светлых летних сумерках, и размышляя, насколько курьёзна моя гордость по поводу триумфального изматывания этой сексуально-озабоченной озорницы моей чисто телесной потенцией, оказавшейся титанической вопреки возрасту.
    Но такова человеческая натура (а уж носителя мужественности - в особенности), и к моему стыду, я был горд собой, как будто я и вправду одержал великую победу сегодня, хотя я не предпринимал никаких усилий для соблазнения, а регуляция подъёма и спада гормонов без специальных стимуляторов была не в моей власти.
    Кроме того, в августе моя супруга собиралась улететь в Европу на пару недель, следовательно, я мог уделить нынешнему моему увлечению некоторую часть времени, предназначенного на подготовительную работу к постановке "Гамлета" в России в сентябре-октябре (премьера была намечена на ноябрь).
    Поэтому я воспринял звонок Элси назавтра с нескрываемой радостью, и наше второе любовное свидание у неё уже включало все приличествующие нежничания и милования, равно как множество других хитростей умелого раззадоривания, вперемежку с достаточно долгими вскипаниями страстей в сплетении наших не хилых тел и со всё более и более затяжными досужими беседами в антрактах нашего впечатляющего шоу.
    - Как это ты угадываешь, чего я хочу? - спросила Элси в одном из них.
    - Профессиональная чувствительность, - пошутил я.
    - Или, скорей, чувственность. Но ты умеешь достигать гармонии, незнакомец, - похвалила она меня.
    - Смелость города берёт, - свёл я к шутке её идолопоклонство перед моим иллюзорным могуществом.
    - И ты не выглядишь на свой возраст, - был её дополнительный комплимент.
    - С тобой я могу потягаться с кем угодно, - ответил я ей тем же.
    - Почему?
    - Необъяснимый феномен. То ли виной моему омоложению присущее моему извращённому эго пристрастие к тощим девицам, то ли, что наиболее вероятно, я подпал под твоё пагубное влияние.
    - А именно?
    - Я становлюсь неприлично неумеренным от твоей сексапильности.
    - Такой порок льстит мне, если, конечно, это не этикет.
    - Ты полагаешь, я звезда порнушек?
    - Что-то наподобие. Иногда, правда, ты затмеваешь всех порно-звёзд.
    - Возможно, с тобой я действительно мачо, но ты мой эксклюзивный вариант. Бог редко когда посылает божественное вдохновение смертному в этой бренной жизни.
    Словно в ответ на мою отсылку к милосердным небесам, снаружи послышалось протяжное заунывное завывание свыше.
    Из мелодических модуляций его плаксивого продолжения я сразу же сообразил, что это.
    - Это, никак, молитва, - определил я. - Я не заметил нигде минарета в вашем уютном уголке.
    - Это минарет в арабской деревне за эвкалиптовой рощей, довольно далеко от нас. Просто они молятся через динамик.
    - И по ночам они тоже причитают?
    - А как же. Но я их стенаний почти не слышу из-за привычки. Да это и длится всего минуту и похоже на колыбельную.
    - Или на погребальное пение на кургане.
    - У тебя явно скифские ассоциации.
    - Как и пристало моему варварскому происхождению. С другой стороны, благодаря моему варварству, я не имею ни малейшего представления о платонической любви.
    - Ты не шутишь? - не поверила она мне, кладя нежную руку законной обладательницы на бдительный фаллос своего эллинского фавна. - Это не голословное утверждение?
    Её подстрекательство не прошло безнаказанно, и наш разговор опять превратился в диалог двух вожделеющих тел.
    - Кстати, что ты намерена делать в августе? - осведомился я в следующей паузе нашего обцеловывания всего чего можно.
    - Оставаться в числе праздношатающихся, - ответила она. - А ты хочешь мне предложить что-то?
    - Да, мой эскорт на полмесяца. Я буду на воле тогда, и мы могли бы лодырничать вдвоём.
    - И какого сорта лодырничание ты планируешь?
    - Лежание на пляже, плавание в море, закусывание-выпивание-празднословие и тому подобное, - представил я краткий перечень доступных удовольствий. - Согласна?
    - Очень заманчиво, - причмокнула она губами. - Особенно я заинтересована в "тому подобном". Как насчёт материальных ценностей?
    - Это само собой. Как раз "тому подобное" и есть моя главная цель.
    - Тогда ты почти уговорил меня.
    - Почему почти?
    - Я неохотно связываю себя обещаниями. Но вообще, по правде сказать, в августе я пока ничем не занята.
    - Решено! - вокликнул я. - Остальное неважно. Куда важней, как мы проведём время завтра.
    - Завтра никаких прелюбодеяний!
    - Что, абсолютно?!
    - Разумеется, нет. Но сперва мы должны встретиться с дядей Йосей. А если я приглашу такого повесу раньше, я не смогу ходить после, - обосновала она свои драконовы меры. - И с такой непристойной физиономией я буду выглядеть как путана с набережной.
    Она была права: похотливость была бесстыдно написана на её лице; однако вопрос был в том, что именно это усугубляло необъяснимое сродство между нами и делало меня своего рода наркоманом, подсевшим на наше "погрязание в разврате", которое я бы вряд ли назвал "любовь" или "влюблённость" (если на то пошло, я бы определил наши отношения как "мания").
    По понятной причине, я не информировал мою гурию о степени моего схождения с ума по ней, не имея ни малейшего представления о каком-либо будущем нашей внезапной одержимости. Как я знал из опыта, такая страсть обычно полыхала не слишком продолжительно, и после короткого периода предельного влечения мы оба как-то подсознательно ощущали пресыщение друг другом, когда все перверсии подлунного мира оказывались бессильны раздуть заново былое пламя. В этих случаях любые заверения в любви были ненадёжны и эфемерны, ибо всепожирающий огонь словно выжигал обе души дотла, так что никакое чувство не могло уже прорасти впредь в пепле нашего послелюбовного отчуждения.
    Из моего выделения этого первостепенного типа любострастия вовсе не следует, что все другие формы любви лишены плотскости и сексуального магнетизма, но данный тип состоял из секса совершенно и полностью, испытывая, с другой стороны, недостаток в каких-то менее страстных эмоциях. Я не сетую, но бывало дьявольски трудно быть объектом такого ревностного желания чересчур долго, и в то же время, было чертовски досадно прекращать это испытание чересчур быстро.
    Короче, самое большее, что я в любом случае рассчитывал получить, это насладиться двухнедельной любовной связью без продолжения, благо, поведение Элис не несло в себе скрытой угрозы, такой как преднамеренная беременность и последующий шантаж с целью вымогательства или брака по принуждению.
    Действительно, было бы непростительной ошибкой позволить вашей фривольности превратиться в пожизненное ярмо для впрягания вас, как одураченного простофилю, в бессмысленную работу на износ из-за вероломства партнёрши по блуду.
   
    СЦЕНА 7
   
    Следующий день был посвящён мной Шекспиру.
    В его пьесе были кое-какие безответные вопросы, и я должен был проверить мои предположения относительно их, чтобы быть уверенным в уникальности моих незаёмных решений в театральной традиции "Намлета", иначе моя концепция постановки могла оказаться либо вариацией невольно заимствованной у кого-то темы, либо нечаянно присвоенной чужой идеей.
    В частности, это касалось Призрака Отца Гамлета и закадычного друга принца, Горацио, так как моя интерпретация "Гамлета" зависела от анализа этих ключевых фигур, вопреки общепринятой вспомогательной функции их ролей.
    Как режиссёр-постановщик, я всегда читал каждую пьесу как если бы она была неизвестной работой безвестного драматурга и я был её первым читателем, только тогда я мог увидеть, что на самом деле происходило в пьесе и как она была построена её автором.
    После моего многочасового дневного экскурса в обзоры различных театров на сей предмет в Интернете (в дополнение к моим полугодовым изысканиям в сфере трактовок главной шекспировской трагедии от елизаветинской эпохи до наших дней) у меня появились некоторые вопросы к Иосифу о российских постановках, на которые не было нигде внятных рецензий в пределах досягаемости.
    Солнце как раз начало садиться на западе, сияя в небе над Средиземным морем, и тень от громоздкого белого здания знаменитого театра, частично темнеющая на Габима площади у входа, не больно снижала температуру душного зноя этого, с позволения сказать, заката, напоминающую сухой жар печи для обжига кирпичей.
    Редкая толпа зрителей уже скапливалась в тени перед витриной со стендом фотографий репертуарных спектаклей. Эти живые картины когда-то отвратили меня от опрометчивой попытки предложения своих услуг труппе порядком консервативного национального театра, чем я невзначай избавил себя от оскорбительно вежливого отказа в то критическое время тщетных усилий удержаться на плаву в моём искусстве.
    С бульвара Ротшильда я издалека углядел колониально-охотничий костюм Иосифа (разве что пробкового шлема не хватало для комплекта) и такой же наряд хаки приветствовашего его у Камерного театра бородатого чудаковатого зеваки в солнцезащитных очках, которому, вероятно, нравилось толочься среди театралов, или он сам был одним из них.
    По обозрению площади, я не обнаружил там ни признака присутствия моей Элси и направился к громадной бочкообразной стеклянной выпуклости внушительно-массивной коробки Габимы сам по себе, в надежде заключить опаздывающую возлюбленную в мои объятья часом позже, когда наш почтенный друг пойдёт критически созерцать старомодное сценическое мастерство, довольно среднее на мой утончённый вкус.
    При моём приближении Иосиф сделал несколько шагов мне навстречу, и вид его покрасневшего лица показался крайне подозрительным моему стороннему взору.
    - В чём дело? - взглянул я в его налитые кровью глаза. - Опять твоя гипертония?
    - Скорей всего. Вступила, ты ж понимаешь, только что и как-то внезапно.
    Он полез в нагрудный карман своей рубашки сафари, и я заметил небольшую свежую царапину на его предплечье.
    - У тебя нет воды запить таблетку? - спросил он, роясь в кармане.
    - Одну минутку, - извинился я, оглядываясь вокруг. - У меня нет, но я добуду.
    В Израиле в жару многие носили с собой маленькие бутылочки с питьевой водой, чтобы избежать обезвоживания в засушливом климате летом, и именно такая бутылочка была в руках у того волосатого типа, стоявшего неподалёку от нас.
    - Прошу прощения, - вежливо обратился я к нему по-русски. - Могу я попросить у вас одну мелочь?
    - Смотря что, - уставил он свои непрозрачные тёмные очки на меня в некотором недоумении.
    - Я бы хотел позаимствовать вашу бутылочку на один глоток. Видите ли, какое дело, моему другу срочно нужно принять лекарство, чтобы у него не случился апоплексический удар, - объяснил я вкратце. - Если, конечно, это не неудобно...
    - Нет, пожалуйста, - сказал он хрипло, протягивая мне свою бутылочку с водой.
    - Вы же видите его цвет лица, - придал я более конфиденциальный тон моей просьбе, откручивая крышку. - Огромное Вам спасибо.
    - Не за что, - прохрипел он невнятно низким осиплым голосом, тогда как я поспешно передал Иосифу добытую воду.
    Тут моё внимание было отвлечено появлением моей броско выделяющейся среди прохожих, обольстительной, загорелой цыпочки на дальнем конце залитой палящим солнцем площади.
    Я дружески помахал ей и около полминуты следил за её приближением.
    Затем я снова взглянул на Иосифа, возвращающего бутылочку её очкастому косматому владельцу.
    Его таблетка, похоже, не подействовала - он совсем побагровел и весь обливался потом.
    - Я очень извиняюсь, - облизнул он пересохшие губы, утирая с лица ладонью капли пота, выступившие на его красном лбу. - Я должен зайти вовнутрь.
    - Обопрись на мою руку, - участливо предложил я. - Тебе сейчас лучше отдохнуть в прохладе.
    - Твоя правда, - согласился он слабым голосом. - Сегодня я себя чувствую препогано. Идём к нашему гиду, а то я могу тут хлопнуться без всякой видимой причины.
    Он имел в виду ту кричаще одетую говорливую девку, что я видел два дня назад, стоящую за главную возле входа, как и тогда.
    - Причина самая простая, - опроверг я его беспричинность. - Тебе нельзя бродить по городу в этом диком пекле.
    Иосиф не ответил. Изнемогая от тошнотворной слабости и жары, он шатаясь добрёл до спасительной двери, не без моей поддержки, но на своих ногах, и я помог ему пройти в фойе, поскольку их деятельная организаторша уже принялась зазывать членов конференции внутрь.
    Тем временем Элис пересекла площадь и подошла к театру.
    - Привет! - окликнула она меня за моей спиной. - Что тут у вас происходит?
    - Ничего экстраординарного, - повернулся я к ней. - Разве только твой дядя Йося начинает чувствовать свой возраст.
    - Прискорбно слышать, - чуть искривила она свои вишнёвые сексуально-глянцевитые губы в печальной гримаске. - Хотелось бы верить, что его престарелый собрат не разделяет его чувств.
    - Ни в коей мере.
    - Надеюсь, я получу доказательства этого.
    - О, сколько угодно!
    - Будь уверен, я возьму и сколько угодно, и ещё немножко.
    - Наши планы совпадают. Итак, мы отделались от лишних, - возликовал я, на грани импульсивного лобызания под томным взором её дымчатых знойных глаз.
    Однако спешить с выводами было ошибкой.
    Из театра неожиданно выскочила толстая билетёрша, истерически зовущая руководительницу группы, и конопатая трещотка ринулась бегом через дверь входа в фойе.
    - Подожди-ка, - слегка обуздал я мою порывистость, дабы посмотреть, что будет дальше. - Может, вся суматоха из-за него.
    В течение нескольких минут мы могли только слышать нарастающий гвалт за стеклянными стенами и наблюдать беспорядочное пермещение толпящихся зрителей в освещённом вестибюле, но было невозможно разглядеть Иосифа среди этих снующих фигур даже сквозь прозрачные панели.
    Потом полногрудая образованная бой-девка опять появилась перед дверью и замахала сотовым, созывая остаток стайки своих подопечных, чтобы ввести их в театр.
    - Вы не подскажете, что там случилось? - задал я ей наводящий вопрос. - Что-то не так с Иосифом?
    - Вы с ним знакомы? - спросила она меня в свою очередь.
    - Более или менее, - уклонился я от прямого ответа. - Он жаловался недавно на высокое кровяное давление, вот почему я отвлекаю Вас от работы.
    - Давление у него было слишком высоким, - сказала она, хмуря редкие рыжие бровки. - Мы ждём приезда амбуланс, но боюсь, он умер.
    - Что? - вздрогнул я.
    - Он, кажется, мёртв, я говорю, - мрачно подтвердила она свою новость, набирая номер на сотовом. - Теперь мы будем должны организовывать транспортировку его тела в Москву и решать множество других проблем. Привет, дорогуша, это я.
    Её последняя фраза была произнесена на иврите, с использованием вездесущей формы фамильярного обращения "мотек".
    - Как вам это нравится! - отреагировала Алиса на шокирующую информацию. - Просто невероятно!
    - Внезапная смерть всегда большой сюрприз, - скрипнул я зубами.
    Это был уже второй сюрприз такого рода с тех пор, как я узрел пронзённое копьём тело того помешавшегося мстителя в крови, вытекающей из его страшной раны в грязной дыре старого квартала Иерусалима.
    Другими словами, его предсмертное прорицание выполнялось каким-то демоном, осуществляющим вьяве идею его заклятия: смерть настигла меня ещё раз, и её внезапность вновь довела меня до отчаяния, поскольку мне стало кристально ясно, что такая судьба может постигнуть любого, имеющего какую-либо связь с моей околдованной жизнью, обречённой снова и снова подвергаться проклятию злых чар, осуждающих меня на преследование неведомым роком до моего смертного часа. Я всегда ненавидел суеверия, но приметы проклятости моей жизни были более чем убедительны.
    - Полагаю, нам нужно побыть здесь до прибытия медиков, - нарушил я повисшее тяжёлое молчание.
    - Несомненно, - согласилась со мной Элис. - Наше рандеву, как я понимаю, отменяется?
    - К сожалению, - ответил я, прислушиваясь к гулу голосов в холле. - Я не в настроении общаться с кем-либо сегодня и боюсь ухудшить наши отношения.
    - Да, ты явно некоммуникабелен, - примирилась она с жестокой реальностью. - Но это бесполезно обвинять кого-то в таком несчастье.
    - Почему ты думаешь, что я себя обвиняю? - метнул я на неё подозрительный взгляд.
    - Я пока зрячая. Впрочем, действительно, так разумней, иначе бы ты испортил мне всё удовольствие.
    - Хорошо, что ты рассудительная девочка. Едва ли ты расположена соболезновать и быть утешительницей, и лучше перенести мой приступ дурного настроения без случайных жертв. Но наше соглашение остаётся в силе, и завтра я постараюсь воспрять духом.
    - Что если нет?
    - Ну, тогда послезавтра. В беде я предпочитаю быть одиночкой.
    - Что за бедствие его смерть для тебя, я не улавливаю. С чего ты психуешь из-за вещей, которые тебя не касаются? Какие-то совместные дела в России?
    - Да нет, тут другая история. Во-первых, я испытываю к нему благодарность за прошлое; во-вторых, он уже третий из моих знакомых в российском театре, кто покинул жизнь столь неожиданно. Эта последовательность меня пугает.
    - Ты настоящий художник, приятель, - иронически изогнула она брови. - Ты способен найди сверхъественность даже в обыденности. Скоро ты вообразишь наведение порчи на них всех и сглаз на самом себе.
    - Именно это и пришло мне на ум сперва.
    - Но по зрелому размышлению, ты пересмотрел своё допущение?
    - Да, я, наверное, отчасти преувеличил взаимосвязь между этими совпадениями.
    - Ты сделал вполне разумный вывод.
    - Тем не менее, я в состоянии неуверенности и неопределённости. Не являются ли все инциденты компонентами сюжета некоей пьесы, пишущейся Провидением, - вот вопрос. И тогда один Бог знает, кто будет сражён в следующий раз.
    - Не болтай глупости! - вспылила она на мой мистицизм, лишающий её только что заведённого любовника на сегодняшний вечер. - Каждый из нас подвешен на волоске греческих Парок, и каждый имеет шанс отдать концы в любое время! Хватит с меня твоих предвещаний и дурных предчувствий - пророки действуют мне на нервы!
    - У меня нет никакого намерения досаждать тебе моим оккультизмом. Нынче я буду вынужден заменить любовный напиток виски.
    - Ты пьяница.
    - И алкаш. Но только эпизодически.
    Наша полушутливая перебранка была прервана прибытием жёлтой машины скорой помощи, вызванной к Иосифу.
    Два парамедика в белых униформенных рубашках с короткими рукавами и с красной шестиконечной звездой в круге эмблемы на левом нагрудном кармане шустро вкатили лёгкую каталку-носилки в вестибюль святилища Мельпомены, и десятью минутами позже они уже вышли обратно, толкая больничную тележку, нагруженную массивным телом, неподвижно бугрящимся под простынёй.
    - Что с ним, ребята? - мимоходом проконсультировалась Элис с одним из них. - Он и вправду умер?
    - Увы, - обронил на ходу флегматичный солдатски-ражий парень, минуя нас. - Слишком поздно.
    В сущности, можно было не спрашивать о состоянии Иосифа, чью безжизненную плоть простыня закрывала целиком, и у него не было ни кислородной маски на лице, ни иглы капельницы в вене.
    - Как я могу получить информацию об отправке тела? - остановил я бойкую коренастую любительницу ювелирных украшений, выходящую из театра вслед за парамедиками с сотовым, прижатым к уху, убедиться, что ни один отделившийся член её группы не замешкался снаружи.
    Она щёлкнула пальцами, как фокусник, и сунула мне молча свою визитную карточку, слушая чей-то голос в сотовом.
    Ничто теперь не задерживало нас возле театра Габима.
    - Ладно, иди, - процедила Элис, сердито смотря на меня. - На этот раз я, так уж и быть, снизойду к твоей артистической впечатлительности, но моё терпение не безгранично.
    - Я могу сказать то же самое. Но худшим решением было бы низводить мою искренность до притворства.
    - Я вовсе не укоряю тебя. Я просто оплакиваю мои рухнувшие надежды, которыми ты обольщал меня так долго, - вздохнула она удручённо.
    - Это всего на пару ночей, максимум. Дай мне переварить это.
    - Делай как хочешь, ты совершенно свободен.
    - Только не от себя. Позвони мне потом.
    - Don't break my heart! - пропела она строку популярного шлягера.
    - Я отметаю даже такое предположение.
    - Ты мастер давать обещания, парень, но я тебе верю. Что до меня, я буду ждать доказательств твоего заявления.
    - Проводить тебя до станции?
    - Нет, это лишне. Пока, мой обитатель кулис.
    - Пока, моя нимфа партера, - отразил я выпад её сарказма, и мы расстались.
    *
    Видимо, стоит упомянуть, что в моих отношениях с Алисой-Элис были ещё две очень важных вещи: первая это прелестная маленькая серебряная бусинка в её проколотом пупке (вдобавок к её татуировкам, включая цветную бабочку в треугольнике поясницы над обожаемой её попой), вторая - наша манера разговаривать на русском и на иврите попеременно.
    В постели она обычно переходила с одного языка на другой, родной для неё, и я всячески поощрял её ивритоязычие, чтобы само звучание нашей близости отличалось, насколько возможно, от моих русских разговоров в семье. Кроме того, многие термины секса были на иврите более допустимы, чем на русском, употребляясь как некие обыкновенные и не непристойные выражения в Израиле, что значительно облегчало процесс обхаживания и домогательства для обоих участников игры в решающих стадиях их взаимности и очищало их переход к интимности от любого намёка на скабрёзность и от любого налёта похабности.
    Рисуя сейчас себе моё возвращение домой, я с инстинктивным отвращением сознавал, что там я непременно найду мою уставшую раздражённую супругу, смотрящую ТВ-шоу и сериалы, всегда приводящие меня в бешенство в моих размышлениях и обдумываниях образов будущей постановки, всплывающих в моём воображении. Моё терпение и так чересчур часто испытывалось её равнодушием, усугублённым тяготами репатриации, и будучи взвинченным до предела, я не мог уже переносить её враждебную бесчувственность к моим душевным мучениям в момент такого нервного напряжения.
    Поэтому я решил почтить её моим присутствием не раньше её отхождения ко сну в полночь, позвонив ей, чтобы известить о моей задержке трезвым голосом, учитывая моё предвосхищение этого вечера, предполагающее выпивание без чьих-либо осмотрительных увещеваний.
    А что ещё должен был бы я делать с бутылкой виски Jack Daniel"s, купленной мною в супермаркете вблизи от моего местожительства?
    Полный набор моего снаряжения для моих раздумий о зловещей цепи событий включал также полуторалитровую бутылку ледяной Кока-колы и знакомую скамейку под шансонеточным плюмажем кроны высокой финиковой пальмы на асфальтовом кольце, которое окружало травяной бугор, играющий роль газона.
    Не знаю, какую цель я преследовал в сидении здесь, но мне было противно даже видеть людей, не говоря о беседе с кем-то. Мне было невыносимо слушать продолжающуюся горластую болтовню и обывательское сплетничание, наполняющее окрестности, ибо я с болезненной остротой ощущал существование чего-то ужасного в повторениях смертоносных превратностей судьбы, как будто её выпущенная стрела пролетела сегодня мимо, чудом не задев меня, чтобы напомнить мне о моей уязвимости.
    С того момента, как мой взгляд упал на тот акт объявления его последней воли, завещающей мне его собственное невезение, надо мной тяготело проклятие и несчастья грозили преследовать меня до самого конца, ставя под угрозу и все мои планы на будущее.
    Я чувствовал себя словно я стал мишенью для стрельбы ниоткуда: невидимый снайпер целился в мою жизнь, натягивая лук в бездонной неосязаемости нематериального измерения объективной реальности, и следующая смертельная стрела могла попасть в любого, кто, так или иначе, имел отношение к моей биографии.
    От осознания моей беззащитности перед лицом рока я мало-помалу перешёл к негодованию против этой стрельбы наугад и против человеческого умирания как такового в бесконечности и вечности вселенной, опустошая мои бутылки поочерёдно в ожесточении моего богоборства и ропща на безжалостные причуды Создателя.
    К счастью, ни нахальные тинейджеры, ни наглые чёрные суданцы не нарушали моего погружения в транс, поскольку я был слишком вспыльчив в моей безрадостной угрюмости, чтобы устоять от искушения размозжить чью-нибудь гнусную рожу или хотя бы контролировать резкий выговор бестактному хамью, неуместный в здешней традиции свободы действий подрастающего поколения и чреватый пырянием ножа для непрошенного наставника отрочества.
    К последнему глотку виски я был погружён в размышления настолько, что окружающий ландшафт превратился в колеблющийся туманный мираж и моё телесное "я" потеряло ориентацию не только в пространстве и времени, но и в его собственной идентичности, вследствие чего я поплёлся шатаясь бродить где-то вблизи моего дома, пытаясь найти подъезд наудачу, не видя в поле моего зрения ничего, кроме кружащегося радужного тумана, затмевающего очертания странных зданий и их номера (что уж говорить о чтении названий улиц).
    Наутро я не помнил, как я попал домой. Из обрывков моих смутных воспоминаний я мог заключить, что я, кажется, уселся смотреть соревнования скачек на быках по ТВ перед финальным выпадением в объятия Морфея в моей "комнате безопасности", с тем чтобы избежать выдыхания пьянящих паров колдовского эликсира в ноздри моей недовольной трезвой жены. Таким образом, божественный дистиллят штата Теннесси всё-таки предоставил мне на сон грядущий чисто американское развлечение с лихими удалыми ковбоями, подбрасываемыми и сбрасываемыми бешено вертяшимися, брыкающимися и дико прыгающими быками.
    Но главное, основательно нагрузившись в одиночестве, я смыл остроту первой эмоциональной реакции, а похмелье притупило мой нелепый гневный протест против Всевышнего и Предвечного, чьи катастрофические бедственные проделки предписывали покорность перед гибельностью Божьих решений смертному, смиренно вздыхающему в несчастье: "Да будет воля Твоя" и не осмеливающемуся противиться судьбе.
    - Если не ошибаюсь, ты вчера нализался, - потребовала от меня отчёт моя наблюдательная Анюта вечером после возвращения с работы. - Что за причина?
    - Повышенная смертность, - дал я ей уклончивый ответ. - Давеча один из моих старых знакомых внезапно скончался почти что на моих глазах. И я от его кончины был под таким сильным впечатлением, что не мог не промочить горло.
    - Он израильтянин?
    - Нет, русский, хотя и еврей. И умер он в Тель Авиве.
    - Надеюсь, у тебя хватило ума не вмешиваться в это?
    - Ни-ни! Дело обещает быть очень затратным, и было бы глупо влипнуть в него. С какой радости я должен убухивать мои заработанные денежки на посмертную помощь кому-то?
    - Поэтому ты транжиришь свои гонорары на дорогой виски, - заметила она с невероятной проницательностью.
    - И откуда тебе известны эти интимные подробности?
    - Ты так назюзюкался, что поставил пустую бутылку у двери.
    - Чёрт!
    - Думаю, ты пришёл пьяным в стельку. Я уже вынесла её, не волнуйся. Вдобавок ты говорил сам с собой вслух и то и дело высказывался насчёт чьих-то падений.
    - О нет! Это свинство ораторствовать, когда ты спишь!
    - Да, дорогой мой, комментарии, как говорится, излишни.
    - Ну, что тут скажешь? Стало быть, я обязан искупить ошибку моего расточительства и ассигновать весь не пропитый остаток на твой европейский круиз.
    - Я, конечно, возьму меньше, чем ты предлагаешь, но спасибо за щедрость.
    Этим моим циничным подкупом инцидент был исчерпан, и наша безлюбая супружеская жизнь пошла своим чередом на неделю, предшествующую её отлёту в Старый Свет из нашего Новейшего, основанного на притязаниях Ветхого Завета, как - ну, не смешно ли? - самое безопасное место для евреев на земле.
    По контрасту с моим семейным монашеским безбрачием, мои возобновившиеся визиты к Элис были всецело огнём нашей жадной пылкости, и если бы не её месячные, мы бы рисковали израсходовать нашу накопившуюся страсть раньше времени. Но природа вмешалась заботливо в наше патологически ненасытное удовлетворения обоюдного желания, и обещанный двухнедельный медовый месяц начался только три дня спустя после убытия в Европу моей первой подруги.
    То ли это недавнее касание гибели так сильно повлияло на мою жизненную энергию, то ли, быть может, такой избыток живости и потенции для самоотверженного ежедневного растрачивания образовался ввиду неизбежного завершения моего временного освобождения в день прилёта Анюты (не из-за обидного для неё сравнения в занятии любовью, а для неотложных приготовлений к моей предстоящей постановке), но времяпрепровождение моего крайне активного безделья в этот непредвиденный отпуск, вероятно, было счастливейшим периодом моей жизни в зрелые годы.
    Я с трудом могу передать в словах то душевное состояние, в котором я находился на протяжении этих недель, когда бабье царство наконец оставило меня наедине с собой.
    Мои две более юные красотки были со своим "папочкой" на каникулах на севере Израиля, снимая деревянный домик какого-то туристического киббуца среди сосен хвойных лесов на лесистых холмах между горным кряжем Кармеля и Кинеретом (он же Галилейское море), и затем они планировали пересечь страну вдоль на своём авто и поплескаться в Красном море в Эйлате, чтобы вернуться в Тель Авив к встрече нашей европейской путешественницы.
    Только представьте, как великолепно я себя чувствовал в летнем городе, будучи абсолютно не занятым, здоровым и полным сил для плавания кролем, как глиссер, и брассом или батерфляем, как дельфин, и выходя из прибрежной пены плещущихся сверкающе-зеленоватых волн как атлетический рослый плейбой, который днями валяется на пляже, жарясь на солнце в компании с шикарной юной куколкой, и ублажает свою страстную подружку ночами с редкой изобретательностью и с неистощимой сексуальной мощью.
    Я был ещё жив, и пока что ничто не препятствовало мне наслаждаться жизнью всеми доступными способами в короткий промежуток между трагедиями, настигшими меня, и надвигающимися бедами моего будущего.
    Мне казалось, что я был в некоем земном раю, как в летние каникулы на море в моей студенческой юности, когда в моих тратах энергии в дневное время я опять и опять приобретал её избыток для моих ночных подвигов.
    Что, как не заботы, старит нас всех? И как несколько вдохновляющих слов (к примеру, "Ты просто секс-машина!") способствуют нашему завидному омоложению, чудесным образом вдыхающему новые силы в природный мужской скипетр, поникший и только что не отсохший в насильственном целомудрии! (Простите мои восторги пробуждением зверя в человеке, но, право же, они не беспричинны.)
    Разумеется, мне бы следовало описать красочные эпизоды моего упоительного адюльтера последовательно, сцена за сценой, но вся гамма совместных эмоций не поддаётся описанию, а без детального изображения необъятного спектра испытываемых нами чувств очень немного остаётся от нашей любви и счастья, и наш ликующе-сияющий Эдем может быть воспринят как непотребная история двух оголтелых развратников и как апофеоз распущенности и непристойности. По этой причине, я предпочту, пожалуй, опустить словесное отображение конкретных наших действий во время нашей недолгой ненасытной страсти.
    Достаточно сказать, что наша последняя встреча затянулась с вечера до полудня и морские купания были исключены нами на сегодня ради прощального соития (если бы я употребил это вульгарное устарелое словечко для обозначения нашей жадной спаянности душой и телом в часы счастливой одержимости).
    - Хотелось бы продлить приключение, - между делом привёл я мою постановку в оправдание моего скорого ухода. - Но долг повелевает.
    - Ничего не поделаешь, - отозвалась Элис. - Как ты знаешь, у меня очень скромные потребности, и я вполне удовлетворена парой свиданий с невинными забавами.
    - Как насчёт ещё парочки в будущем? Я имею в виду после "Гамлета".
    - То есть, через три месяца? - уточнила она срок разлуки.
    - Да, около этого.
    - Я не могу загадывать так далеко. Свяжись со мной тогда и узнай, что и как.
    - Отлично, я позвоню с твоего разрешения. Однако пока я должен наверстать упущенное в пустой болтовне, - обнял я её. - Чтобы уж увенчать блаженство напоследок.
    - Маньяк, - хихикнула она, явно довольная, и вновь развела свои стройные ножки.
    - "За" единогласно, - закончил я разговорную часть нашего взаимодействия.
    Бронзовое нагое тело моей распутной крошки, лежащей навзничь в изнеможении, лоснилось от любовного пота в затемнённой прохладной комнатке, когда я покинул её и вышел на безлюдную узкую улицу, где летний зной был в самом разгаре.
    Я было привычно направился к станции за скошенным лугом сухой травы, но отчего-то передумал и свернул с дороги влево, в направлении эвкалиптовой рощи, куда я до сих пор не наведывался и не слишком надеялся попасть когда-то впоследствии.
    Прямая боковая улочка привела меня к тупику, упирающемуся в прутья низкой металлической оградки, за которой серыми шеренгами выстроились эвкалипты под блёклыми бледно-зелёными пологами их поникших крон.
    Я перебрался через каменный цоколь бреши в оградке и вошёл в пятнистую тень рощи.
    Воздух тенистой зоны, душный и отдающий микстурой от кашля, оказался ничуть не прохладней, чем на солнце, и ни малейшее дуновение ветерка не шевелило ивово-обвисшие длинные ветви деревьев в упорядоченно посаженной чаще, разлинованной дренажными канавами на ряды гладких стволов, покрытых белёсыми пятнами облезлости там, где их тонкая сухая кора облупилась, осыпавшись на пыльную подстилку опавших ломких ланцетовидных листьев, шуршащих под ногой.
    В удушающей жаре этого царства смерти, среди этой хрустящей пергаментной листвы и прокажённо-ободранных стволов, моё тело вдруг показалось мне выпотрошенным и полым, как пустой ссохшийся бурдюк, и я почему-то подумал, каким ужасом прозябания будут все эти старческие немощи и какое жалкое утешение достаётся бедному самцу в его насильственной неразделённости до узнавания женщины и после отлучения его от сексуальной жизни под предлогом "выхода в тираж" постаревшей супруги (путь даже покуда, слава Богу, я был способен преодолеть трудности такого рода при таком наличии уступчивых красных девиц и прекрасных дам на пока ещё грешной земле).
    "Ладно, посмотрим, - произнёс я в мёртвой тишине, давящей и душащей все звуки вокруг. - Если во мне животные желания, я должен уступать им. Так тому и быть!"
    Засим я вызывающе сплюнул и решительно направил стопы к бреши ограды, чтобы успеть на следующий поезд в Тель Авив.
   
   
    АКТ ТРЕТИЙ: "ГАМЛЕТ"
   
    СЦЕНА 8
   
    Я не сказал бы, что я пребывал в абсолютной тупости моего интеллекта в эти две недели моего греховного рая.
    Напротив, беседы, которые мы вели время от времени, хотя и искрились остроумием, обычно вращались вокруг литературы (чего стоит, например, та же наша дискуссия в послепляжном кафе Макдональдс на столь академически-специальную тему, как: выдерживает ли язык третьего романа Йохи Брандес, об эпохе Рабби Акива, сравнение с художественностью романов Амоса Оза, великого стилиста, всемирно-известного благодаря переводам его прозы с иврита), но я всегда воздерживался от любого застрагивания темы моей трактовки шекспировской пьесы, из опасения попусту выговорить мою идею постановки в словах вместо её реализации на сцене.
    Поскольку у меня уже было в обрез времени на разработку моего набросанного вчерне проекта и на придумывание новых и новых решений его эпизодов, я заткнул уши парой больших наушников, защищавших меня и от уличного шума снаружи и от галдежа моей то и дело объединяющейся семейки за закрытой стальной дверью моего кондиционированного бункера, оборудованного компьютером, который я теперь редко выключал, консультируясь в Интернете на разных русских и английских сайтах по возникающим вопросам во всех интересующих меня сферах.
    Что касается моей концепции, она вытекала во многих аспектах из возможностей данного театра, имеющего порядочную труппу, финансовые ресурсы, и плюс к тому, изрядное количество студентов местного театрального училища, которые могли принимать участие в постановке как артисты вспомогательного состава и как статисты.
    Итак, я приступил к моей работе, предшествующей постановке пьесы как таковой, и эта работа заключалась в создании первичного образа будущего спектакля и в построении чёткой структуры его действия.
    На мой взгляд, главной проблемой "Гамлета" был недостаток неожиданности. Трудно было найти зрителя, не знающего его сюжет хотя бы в общих чертах, между тем, я был нанят как режиссёр-постановщик, чтобы сделать захватывающий спектакль, который бы публика смотрела с неослабевающим интересом, иначе я бы счёл мою задачу невыполненной, а я имел обыкновение соответствовать требованиям найма и оправдывать мой гонорар.
    Причём при всей моей изобретательности сама пьеса должна была оставаться нетронутой в структуре её событий и в её тексте, разве что чуть подсокращённом частично в соответствии с двумя её короткими версиями, вероятно предназначенными для исполнения (учитывая жёсткий временной лимит для спектаклей в шекспировском театре под открытым небом), дабы ограничить постановку тремя часами трёх действий самое большее.
    К началу работы я уже имел ключ к трагедии, которую я истолковывал как бешено динамичную историю втягивания сравнительно юного возвышенного ума эпохи Ренессанса в борьбу двух враждующих лагерей за власть, где подлинная реальность вдруг начинает открываться перед ним и принуждает его действовать вразрез с его прежним отношением к людям его жизни. Он говорит, что не знает "кажется", но, как выясняется, всё, что он знает, есть именно "кажущееся".
    Такое общее понимание было достаточно банально, но оно подсказало мне виденье всего сценического пространства как клубящейся смутной сумрачности тёмных текучих облаков, из которой, как по волшебству, появляются все персонажи и вещи и в которой они исчезают, словно канув мгновенно в никуда.
    Не то чтобы я присваивал себе сферу деятельности сценографа, однако я хотел от него создания некоей пугающей (иногда устрашающей) атмосферы тревожного напряжённого ожидания, когда внезапное зияние тайного прохода могло открыться в любой точке различных уровней дымно колеблющейся архитектуры замка Эльсинор. И, разумеется, на него, с его воображением и технологиями, была возложена задача трансформировать огромную коробку сцены в изменчивый запутанный лабиринт коридоров, комнат и открытых пятачков (кладбища, берега моря, площадки перед замком и так далее), где Гамлет был осуждён блуждать самим его рождением в королевской семье, ибо как принц, он волей-неволей был вынужден вести себя в противоречие с его мировоззрением гуманитария и представителя "нового поколения".
    Строго говоря, сутью действительного конфликта трагедии было столкновение его характера жизнерадостного приветливого студента с неотвратимой миссией мести, навязанной ему узнаванием правды о смерти его любимого отца.
    Без этого узнавания его судьба была бы иной: отрекшись от своих наследственных прав и устранившись от династической междоусобицы, он бы мало-помалу примирился с приходом его дяди к власти - вместо его собственного восхождения на трон - на основании поспешной женитьбы на его матери и тоже, скорей всего, женился бы на Офелии, юной прелестной дочери вельможи Полония, нынешней правой руки короля (не будучи королевской крови, такая жена сделала бы его менее законным претендентом, исключив из списка реальных соперников Клавдия).
    А затем он был бы убит наёмным убийцей, подосланным убийцей коронованным, который будет очищать своё королевство от всех приверженцев отравленного им брата с целью искоренения злоумышляющих очернителей, что могли бы устроить заговор для свержения самозванца с престола.
    Тот же смертоубийственный финал уготован и королеве, и она, без сомнения, осознаёт нависшую опасность. Она уже знает, что за хищника она получила на будущее в лице её компанейского муженька-цареубийцы, и её скоропалительный брак после странной скоропостижной смерти её первого супруга был вызван, как я заподозрил, её страхом за единственного сына, следующего в ряду подлежащих ликвидации самозванным монархом.
    В пьесе были кое-какие-вопросы, ответы на которые стали наиболее важными подсказками мне в моём анализе фактического действия поверхностно прочитанной классики и дали мне новое восприятие её.
    Прежде всего, я составил подробный перечень событий "Гамлета", вылущив их из цветистого звучного текста, местами избыточного для современного ритма жизни, попутно фиксируя малейшие частности, ускользнувшие от внимания моих предшественников в их штудировании этого поэтического шедевра.
    И когда я обнажил так все действия всех персонажей, я отметил те нюансы поведения и взаимодействия, в которых нашёл определённую недостаточность обоснований и объяснения.
    Потом, как всегда, я задал себе неизменные вопросы "Почему?" и "Для чего?" в каждом случае, и результаты получились чрезвычайно любопытные.
    *
    Возьмём для примера фигуру Горацио, высокородного сотоварища Гамлета, аристократа и офицера, который был некогда послан с принцем в университет Виттенберга, после того выполняя там функции телохранителя и эксперта в местной студенческой жизни.
    Пьеса открывается эпизодом, где два офицера стражи, заступающие на дежурство, приводят его на площадку перед замком показать ему призрака, который уже был здесь перед этим дважды по ночам. Горацио только что прибыл из университетского городка, и офицеры относятся к нему с почтением, как будто они считают этого "учёного" своим старым соратником.
    Другими словами, можно понять, что он родовитый гранд, поступивший на королевскую службу при прежнем короле, вот почему он был тайно вызван высказать своё суждение о столь жутком сверъестественном феномене, ибо никто, кроме стражи, не знает о появлении призрака.
    Крайне существенно, что Горацио определённо идентифицирует призрака, шествующего вдоль крепостной стены, как отца Гамлета, и по доспехам, в которых король сражался на дуэли с Норвежцем тридцать лет назад (согласно ремарке могильщика на кладбище), и по специфическому выражению лица старшего Гамлета, хотя в его отчёте Гамлету младшему о наводящем ужас видении на крепостном валу Горацио говорит туманно лишь о "похожести", вскользь добавляя всё новые и новые приметы незабываемой личности и подводя сына к необходимому заключению.
    У меня сложилось впечатление, что Горацио уклонился от участия и в похоронах своего короля и в праздновании второго брака королевы и вернулся в Эльсинор только два месяца спустя, по случаю не слишком законной коронации свежеиспечённого автократа, потому что у него была какая-то информация об обстоятельствах смерти предыдущего правителя. Причина его возвращения, конечно же, его беспокойство о принце, задержанном в замке дядей, несомненно для последующего устранения.
    Из этого следует, что Горацио наставник Гамлета с отрочества, а вовсе не его ровесник, и их дружба, очевидно, зиждется на фехтовальной подготовке Гамлета (принц, как-никак, лучший фехтовальщик Дании, судя по его бою с Лаэртом) и на начальном обучении будущего студента нужным предметам, так как Горацио помнит знаменитую дуэль его отца, состоявшуюся в год его рождения, а Гамлету тридцать лет.
    Таким образом, Горацио, фактически, опытный воин и образованный лорд, сведущий во всех тогдашних науках, который готовит Гамлета к роли идеального монарха по давнему приказу своего совершенного короля, убитого вероломным младшим братом.
    Как важная персона при королевском дворе и один из лордов, Горацио позволяет себе игнорировать брак и возведение на престол нынешнего суверена, и его статус наделяет его правом советовать королеве поговорить с сумасшедшей Офелией ("Ибо она опасные догадки/ в злокозненных умах посеять может", мудро комментирует он свой совет). Даже король Клавдий обращается к нему, как бы прося о любезности, после дикой сцены в могиле Офелии между её братом и её бывшим обожателем, тоже от гнева лишившимся рассудка: "Прошу тебя, Горацио, будь добр,/ побудь с ним...", подразумевая его привычку везде сопровождать Гамлета.
    Поэтому, кстати, Горацио хочет совершить самоубийство, когда становится ясно, что его питомец, Его Королевское Высочество, вот-вот умрёт и весь труд его жизни кончится ничем, принимая во внимание, что за субъект должен заменить мёртвого короля Клавдия на троне, внезапно упавшего в лапы иноземного головореза и громилы.
    Итак, наставник принца возвращается, чтобы помочь вытесненному законному наследнику, который был бы блистательным преемником своего отца, и впредь Горацио всегда остаётся поблизости, обеспечивая постоянную защиту Гамлету против надвигающейся угрозы, ставшей непосредственной после коронации, которая развязала руки Клавдию.
    Заметьте, что публика театра "Глобус" могла понять, кто есть кто, без всякого списка действующих лиц (не существующего в оригинальном экземпляре шекспировской трагедии) из текста пьесы, содержащего все нужные для определения их характеристики, и благодаря устойчивым амплуа каждого актёра труппы.
    В частности, в соответствии с текстом, Горацио не датский подданный, равно как его офицеры Марцелл и Бернардо, - они "друзья этой земле" и "вассалы Датчанина". Если вкратце, Горацио свободный феодальный вассал, подвластный своему сюзерену, и он служит датскому королевству со своими собственными офицерами. Он был назначен воспитателем Гамлета в средневековой учёности и в военных искусствах ныне почившим королём, когда принцу было семь лет и королевский шут Йорик, присматривавший за ребёнком, отправился к праотцам. И если исполнитель этой роли был типажом доброго доблестного рыцаря и благородного почтенного лорда (а играл роль, вероятно, казначей труппы Джон Хемминг), театр мог обходиться без каких-либо пояснений.
    И в ходе моего спектакля люди Горацио всё время находятся рядом с Гамлетом, то наблюдая из-за больших настенных ковров, разделяющих все дворцовые апартаменты (такова была удачная находка сценографа, показанная мне им по Скайпу: эти движущиеся и шевелящиеся раскрашенные полотнища, позволяющие актёрам возникать словно ниоткуда и исчезать совершенно внезапно), то вышагивая вперёд из сумеречных картин гобеленов, на чьём фоне они неподвижные были, практически, невидимы среди других разноцветных фигур.
    Возвращаясь к вопросу о задаче этого будто бы вспомогательного персонажа, я не мог не сделать естественный вывод, что Горацио, действуя в интересах Гамлета, ставит целью свергнуть коронованного братоубийцу.
    Да, его прибытие очень странно своевременно, и оно чересчур уместно совпадает с двумя предшествующими пришествиями призрака, которые выглядят как некая реакция мученической души, пробуждённой рёвом триумфальных труб и фанфар коронации восстать из ада накануне войны, порождённой его давней победой в вышеупомянутом единоборстве.
    И кто же заранее известил Горацио о желательности его присутствия во дворце? Кто вообще мог знать о призраке до его появления?
    Знать об этом и вызвать его мог только один человек, и это королева Гертруда, мать Гамлета.
    Как явствовало из моего прочтения, она была в безвыходном положении, и она решилась вызвать дух покойного мужа, чтобы побудить сына действовать ради своего собственного спасения.
    Из чего заключил я, что именно она была первопричиной действия?
    Посмотрим на ситуацию перед тем, как призрак открывает глаза Гамлету на отравление его короля-отца.
    Гамлет раздражён уловкой дяди, захватившего власть посредством женитьбы на королеве. Он видит насквозь Клавдия, подкрепляющего свою узурпацию мотивом своей заботы об общественном благе в условиях военной угрозы (сама война, хочу напомнить, есть следствие подозрительной смерти короля Гамлета и сомнительности прав, переданных тому, кто унаследовал корону, авантюрно заграбастанную им). Однако принц не предпринимает никаких шагов для восстановления своих прав законного наследника, в сущности, отказываясь от всяких притязаний на трон и оставляя власть дяде, с тем чтобы искать убежище от несправедливости в библиотеке и трапезной своего университета и на кафедрах академических диспутов.
    Между тем его мать не питает иллюзий относительно планов Клавдия разделаться с сыном так же, как он прикончил отца. Коронация это водораздел, после которого ничто не удерживает отравителя от отправления на тот свет реального соперника в наследственной власти и потенциального мстителя за мертвого папочку.
    До тех пор пока благородный принц не подозревает об опасности, он рискует пасть лёгкой жертвой чьего-то предательского коварства, а значит, его защитники должны дать ему знать, как обстоят дела в истинном свете. Но кому бы Гамлет поверил, и кто был бы способен наверняка убедить его? Только его отец персонально, и больше никто.
    Во времена королевы Елизаветы английский народ, искренне верящий в существование призраков, привидений и демонов, был убеждён в правдоподобии специальных книг о магических знаниях и колдовстве, инструктирующих, как вызывать духов пропащих душ, в такой степени, что эти запретные знания вовсю использовались в нечестивых обрядах, караемых сожжением на костре уличённых ведьм. Понятно, что такой призрак был тогда абсолютно приемлем как перводвижитель сюжета, поэтому, после некоторых колебаний, я решил не опускать пьесу на землю и исследовать эту тему, которая затем дала мне возможность придумать мой уникальный грандиозный финал трагедии.
    Моё внимание привлекли два момента в эпизодах, переплетающих реальность с потусторонними силами: в своём появлении в спальне бесплотное существо истерзанное демонами ада запрещает Гамлету наказывать его мать, как будто призрак понимает, что её брак есть её способ защиты их сына, а королева утверждает, что она слепа и глуха к духу, приструнивающему разбушевавшегося Гамлета, тогда как все остальные могут видеть и слышать его.
    В общем, всё это выглядело, как если бы королева знала, что и как, и моя догадка об этом "моменте истины", раскрывающем тогдашней публике подлинную завязку сюжета и совместность действий родителей принца, вызвала к жизни мой совершенно непредсказуемый пролог.
    В осенних сумерках тёмная громада возвышающегося старинного замка маячит в дождливом пространстве портала, и зловещие зеленоватые отсветы то вспыхивают то гаснут в проёме маленького стрельчатого окна башенки на углу его крыши под аккомпанемент леденящей душу инфернальной музыки, чей заунывно-жуткий лейтмотив будет сопровождать каждый выход зыбкого видения неприкаянной души.
    В параллель мы слышим топот копыт скачущего галопом коня, приближающегося к замку. Скакун наконец останавливается, и прерывистое короткое полыхание факелов начинает прочерчивать путь спешившегося всадника, спешащего вверх по лестнице к комнатке башенки сквозь качающиеся настенные ковры и гобелены.
    Затем висячая стена с окном сворачивается как поднимающийся занавес и открывает крохотную лабораторию алхимика, где публика обнаруживает королеву, стоящую перед огромным котлом, кипящем на огне разложенного на каменном полу костра, и зеленоватый светящийся дым, поднимаясь из котла, обволакивает её бледное лицо и старинный пюпитр с раскрытым большим фолиантом. И тут же входит примчавшийся на её зов Горацио, который, преклонив колено, берёт край подола её платья для ритуального поцелуя.
    Бросив на него беглый взгляд, королева дружески пожимает его руку и вновь поворачивается к котлу - опустить туда, сверившись с фолиантом, последний пучок какой-то сухой травы.
    Музыка вдруг взрывается нарастающим оглушительным грохотом землетрясения, раскалывающего трясущуюся башенку, и на его пике котёл изрыгает слепящее огненное облако извергающегося ада, через прорванный свод которого из пылающей преисподней встаёт тёмная призрачная фигура, закованная в рыцарские доспехи.
    Воздев руки в благоговейном ужасе перед восставшим духом, королева падает на колени у котла с этим рыцарем, поднимающимся из огнедышащей бездны в цветении языков пламени, лижущих сверкающую броню его чёрных лат.
    И вот ожившая тень из Тартара подъемлет свою согнутую правую руку с открытой ладонью латной рукавицы в жесте произнесения клятвы и медленно начинает поднимать опущенное забрало своего шлема.
    Мгновенно - полное затемнение и мёртвая тишина, и несколько секунд спустя, площадка сторожевого поста выплывает из мрака на авансцене.
    Что поражает Горацио в сцене пугающего появления грозного сверхъественного существа на крепостном валу - это лицо убитого короля под поднятым забралом и манера его поведения, настойчиво требующая своими безмолвными возвращениями каких-то поступков от наставника принца и его офицеров.
    Горацио знает, однако, что цель его прихода - призвать сына-принца выйти из своей скорлупы в реальность, где ему угрожает верная смерть, и взять свою судьбу в собственные руки, включая возмездие главному злодею.
    Те, кто считает Горацио "другом-студентом", как Гамлет обращается к нему в эпизоде их встречи, упускают из виду иронический характер их общения, обычный между бывшим и нынешним студентами одного и того же университета, в особенности если старший в течение много лет инструктор младшего во всех сферах студенческой жизни, во владении шпагой и в ведении братской пирушки, среди прочего. Обещание Гамлета научить Горацио пьянствовать, прежде чем тот уедет, проистекает как раз из этих отношений, и всё это является реакцией Гамлета на уклончивую шутку Горацио в ответ на его вопрос "Что привело тебя из Виттенберга?": "Склонность к прогулам", хотя его давний наперсник никак уж не "прогульщик" и не имеет привычки зря тратить время как праздношатающийся.
    Перечитайте заново, как принц оценивает своего многолетнего собутыльника со всей серьёзностью в его монологе "Нет, не подумай, что я льщу тебе" перед спектаклем бродячих артистов, предпринятым для принятия определённого решения о мщении, и вы удостоверитесь, кто есть Горацио на самом деле, вопреки освящённой веками традиции представлять его как лишний безликий персонаж, прозванный в составленном впоследствии списке действующих лиц "Друг Гамлета".
    Он действительно самый преданный друг Гамлета, и дружба их длится годы, но это бесспорно другой тип дружбы, чем между парнями одного возраста, такой как между Гамлетом и двумя его дружбанами в Эльсиноре.
    Так я получил ответ на мой ключевой каверзный вопрос, "Почему не может король убить Гамлета и наоборот?", и этот ответ наделил меня некоей новой зрячестью, повлекшей решения и всей постановки и её отдельных сцен.
    Мало кто из постановщиков придавал большое значение тому факту, что монолог Гамлета "Быть или не быть" это его первая свободная минута после ночи, когда он был потрясён ужасным откровением духа, облачённого в боевые доспехи его отца, в то время как зрительская аудитория может вообразить, какого душевного состояния он достиг, благодаря рассказам свидетелей о его помешательстве и его собственным дерзким насмешкам в промежуточных эпизодах. Такое состояния никоим образом не рефлексия, тем более, что он уже приготовил ловушку для короля в спектакле странствующей труппы, поэтому его монолог нисколько не размышление, хотя и думание. Загадка этой исповеди в том, что в ней нет ни непосредственного импульса, ни планирования какого-то предстоящего действия, которые есть во всех монологах трагедии.
    Отсюда легко понять, почему принцы многих постановок расхаживают туда-сюда в рассеянной задумчивости и тщетно стараются придать философскую глубину своим абстрактным рассуждениям, приобретающим не многим больше убедительности, если они в их раздумье принимают вид мечтательной меланхолии или разносно-гневной праведности.
    Суть дела скрыта в обстоятельствах произнесения этой речи, полной риторических вопросов и неустранимого декламационного тона. Возможно, для чтения на концертах монолог имеет то преимущество, что актёр может исполнять его без партнёров и вне действия какого-либо сюжета, но я всегда был предельно нетерпим к вставлению таких "поэтических вечеров" в мой спектакль, а потому я любой ценой должен был изобрести ситуацию, делающую декламацию живым действием.
    Прежде всего, мне надлежало включить данное разглагольствование в единый процесс душевных метаморфоз принца под воздействием чудовищной правды, оглашённой ужасным фантомом, похожим на мёртвого отца и одетым в знакомые доспехи, но бывшим, быть может, обманчивой личиной Сатаны, завлекающим его в совершение убийства ненавидимого дяди из мести, и именно эта вероятность гибели в вечных адских муках из-за убийства невиновного делала необходимой театральную проверку коварного лицемера.
    Вот почему Гамлет, произнося этот текст, вовсе не взвешивает в уме, стоит ли жизнь того, чтобы жить, или нет, а объясняет, пока без объяснения причины, что его поведение вызвано его внезапной потерей какого-либо желания жить. И единственный человек, который знает о самом факте его встречи с призраком, разрушившим всё его прежнее более-менее оптимистическое отношение к жизни (горько подвергнутое осмеянию в его саморазоблачительной беседе с двумя приятелями-предателями), и которому он может излить дущу, это Горацио, сопровождающий его в этом эпизоде бесцельного прохаживания по пустому залу. Кстати, Гамлет постоянно делится своим мнением с Горацио по различным вопросам, и он, очевидно, привык посвящать своего бывалого друга во все секреты.
    И действительно, меры предосторожности оказываются не лишними.
    Согласитесь, я прав, и в конкретном случае Гамлет пытается открыть своё сердце, оправдывая свою бездеятельность перед Горацио, ждущим от него решительности в борьбе за захваченный трон.
    Притом верный приверженец героического великодушного правителя возлагает все надежды исключительно на принца, и он не собирается прибегать ни к помощи простого народа, ни к насилию мятежа и бунта, опасаясь беспорядков и гражданской войны, в отличие от Лаэрта, но при всей титулованности и почтении к нему при королевском дворе, Горацио может положиться не более чем на нескольких офицеров-сородичей, составляющих лагерь сторонников Гамлета, но по-прежнему служащих датской короне.
    Во время монолога Гамлет оставляет своего внимательного слушателя, стоящего неподалёку, и король, подкравшийся за висящими коврами подглядывать за племянником, зачем-то притворяющимся чокнутым, ошибочно истолковывает его уединение на просцениуме как отсутствие свидетелей.
    Когда король видит Гамлета без охраны, он не упускает такую уникальную возможность захватить принца беззащитным и подаёт знак к нападению.
    Два вооружённых подручных из его постоянной свиты выскальзывают из-за ковров и, вытаскивая кинжалы, идут крадучись сзади к продолжающему монолог Гамлету.
    Однако наёмным убийцам не удаётся застать принца врасплох, поскольку Горацио тоже подаёт знак, и два офицера, Марцелл и Бернардо, появляются с двух сторон и перекрывают им путь, держа руки на рукоятках своих мечей. Хорошо зная, как эти воины владеют холодным оружием, люди короля не решаются вынуть из ножен свои клинки и ретируются, так что в целом их молчаливая конфронтация выглядит как случайная встреча двух пар, прогуливающихся по просторному залу.
    Ничего не подозревая, Гамлет заканчивает свой монолог при приближении Офелии, и по мановению его руки Горацио удаляется, но остаётся видимым в глубине сцены, а Полоний присоединяется к команде короля за настенными полотнищами.
    В том же духе два лагеря сталкиваются в сцене спектакля странствующих артистов, когда в его конце король, осознав, что за ловушку устроил ему Гамлет в пьесе, показывающей его собственное преступление, вскакивает в ярости на ноги и, задыхаясь от гнева, указывает пальцем на принца. Его приспешники, послушные его приказу, устремляются было к Гамлету, но офицеры Горацио вновь угрожающе становятся на пути атакующих, тотчас гася бешенство короля и принуждая его бить отбой.
    До сих пор король проявлял самообладание, а теперь Гамлет подстроенным спектаклем сумел дать ему понять, что он с его убийством выведен на чистую воду, и это равносильно объявлению войны.
    Оказавшись перед необходимостью совершить убийство прозревшего мстителя раньше, чем он сам будет настигнут расплатой за его подлое преступление, король вынужден торопиться, и в его молитве он, по сути, зондирует глубину своей бессовестности на грани двух неизбежных убийств остатка семьи его брата в ближайшем будущем. Он не может позволить своему первому злодейству получить огласку, и страх разоблачения понуждает его не останавливаться ни перед чем, хотя Гамлет принимает его коленопреклонённую молитву за очищение им души от совершённых грехов, почему и не убивает его, в то время как король обдумывает новые злодеяния.
    *
    Теперь они оба готовы убить друг друга, подстерегая врага, поэтому Гамлет, уверенный, что это именно король прячется за гобеленом в спальне королевы, без колебаний вонзает свой меч в невидимое тело.
    Поскольку охране запрещено входить в эти комнаты без разрешения, Горацио не сопровождает принца к постели его матери (не будем забывать, что Гамлет и сам крепкий орешек в бою лицом к лицу), и действительно, что может угрожать его подопечному в будуаре подлинного инициатора заговора против убийцы её мужа, чьи планы не составляют тайну для бдительной королевы, трезво улавливающей неумолимую логику дальнейших шагов своего преступного любовника.
    Тем не менее, мать не может раскрыть свою игру сыну, учитывая собственную её опасность, если она пробудит малейшее подозрение или хоть тень отчуждения у этого кровавого ублюдка, которого она держит под постоянным наблюдением.
    При анализе пьесы мне пришла в голову блестящая идея исследовать скрытые мотивы поведения Гертруды, и моё тщательное расследование привело меня к заключению, что действительной главной движущей силой её поступков являются её усилия спасти сына в его отчаянном положении, ибо он должен сразить убийцу своего отца ради собственного спасения, будучи неспособным подвигнуть верных ему офицеров, симпатизирующих сыну старого короля, на государственный переворот или интриговать против дяди, чтобы переманить на свою сторону новых сообщников.
    После спектакля, который выдаёт Гамлета и приводит в ярость короля, выдающего себя с головой вспышкой импульсивной злобы, ситуация становится критической и чреватой необдуманным покушением Гамлета на жизнь Клавдия, что спровоцирует немедленный приказ короля убить безумного племянника под предлогом самозащиты, и ничего удивительного, что королева делает всё возможное для приведения в чувство взбешённого дознавателя.
    К её великому сожалению, получив подтверждение обвинению призрака, Гамлет неистово обрушивается и на безнаказанного пригретого аспида, и на мать-пособницу, тогда как шпион, укрывшийся поблизости, берёт на заметку каждую его реплику. Удержать безудержный поток слов принца, раскрывающего в запале все свои намерения, не в силах матери, и она останавливает его криками притворного испуга, предназначенными для Полония, подслушивающего за ковром, чтобы он обнаружил своё присутствие.
    Их совместными криками самоубийственная исповедь принца прерывается, но мгновенная реакция превосходного фехтовальщика оказывается слишком решительной, и это первое человекоубийство реально помрачает его рассудок, вследствие чего он мечет громы и молнии на голову неверной порочной матери и бичует похотливую предательницу безжалостно и немилосердно.
    Как мы видим, едва вынося бремя знания всей правды и почти сламываясь под обломками своего рушащегося прошлого, неукротимый обличитель балансирует на краю окончательного помешательства, а его греховная мамочка не может усмирить яростное смятение его души никакими аргументами, до тех пор пока её мёртвый супруг, понимающий причины её поведения, не приходит ей на помощь собственной персоной.
    Почему, вы думаете, призрак выгораживает её, ходатайствуя в её пользу перед их сыном, и почему она единственная из всех не видит и не слышит этого духа? Как можно принимать её утвеждения на веру, если сообщение Гамлета о чудовищном преступлении не слишком поразило её и не парализовало ужасом?
    Здесь нечему удивляться, если мы будем достаточно недоверчивы к её неведению относительно убийства её короля и - позволив ревнивому обвинителю изливаться по поводу её либидо в тирадах, сотрясающих небеса, - сконцентрируем наше внимание на тексте роли Гертруды.
    Её фраза "Увы, он безумен!" есть всего лишь восклицание, падающее в пустоту, если только она не произносит это кому-то, а именно отцу её ребёнка, который принимает к сведению относительную невменяемость своего запальчивого наследника, увещевая его.
    Именно сцена в спальне демонстрирует связь между призраком и королевой, действующими согласованно, как воссоединённая семья в решающей фазе её дальнейшего существования.
    И если так, не смехотворны ли фрейдистские наставления самонадеянного сынишки для его самоотверженной неустрашимой матери, спящей со своим будущим убийцей ради спасения семьи? Кто ещё может измерить всю глубину подлости этого злодея, и как ещё может она бороться за жизнь своего взрослого мальчика?
    Не случайно, что призрак приходит к ней, попавшей в такую передрягу, и что она рада слышать от привередливого гуманиста, как он задумал разрушить все королевские планы посылки его на верную смерть в Англию под надзором двух его хороших друзей. (Хочешь не хочешь, а он должен убивать для своего собственного выживания, какие бы идеи он ни усвоил в университете.)
    Отсюда вполне понятно, почему она делает вид, что не замечает призрака: ссылаясь на нечувствительность к духу её прославленного героя, якобы не воспринимаемого её глазами, она увиливает от ответа о своей двуличности как вдовы.
    Если она не исключение из правила, значит, он должна была бы признать, что она однажды догадалась, кто был виновным в противоестественной смерти её мужа, а это подразумевает, что она вышла замуж за этого виновника преднамеренно, сохраняя присутствие духа и подстёгиваемая, скорей, интинктом самосохранения, чем своей непристойной похотливостью.
    Её сын-идеалист снисходителен к её запоздалой страсти, но он не простит ей расчётливого потаскушества с бесчестным убийцей своего отца, и она никогда не найдёт объяснения такому своему поведению и не убедит его признать суровую необходимость этой жестокой и грубой реальной жизни иногда не останавливаться ни перед чем. (В скобках я бы сделал ударение на несовместимости их подходов, так как это самый корень духовного конфликта Гамлета с его окружением.)
    *
    Пришло время перейти к моему грандиозному финалу, берущему начало из искусно трактованной темы призрака, рассмотренной со всех сторон, дабы завершить эту тему в возвышенном апофеозе воссоединения идеальной Королевской Семьи, разрушенной низким завистником.
    Опуская подходы к кульминации в эпизоде фехтовального поединка, я начну с того момента, когда королева, почувствовав резкий приступ боли от действующего смертельного яда, спешит наконец-то сказать сыну, что она знала о вине Клавдия всё это время со дня их семейной катастрофы, но успев произнести только "Я отравлена...", она умирает, оставляя непродолженную фразу без логического конца "...королём, как и твой отец", и это уже Лаэрт говорит, умирая: "Король, король виновен!"
    Король вскакивает с трона и отбрасывает свою мёртвую жену в сторону с престола высшей власти, как будто освобождая второе место рядом, если удобный случай представится чуть быстрее, чем он планировал. После чего он взмахом руки посылает своих людей вперёд - покончить со смертельно раненым и готовым на всё принцем.
    И тут же следует тот же командный жест Горацио.
    Бойцы подкрепления немедленно появляются из-за гобеленов, и всё пространство зала превращается в арену неистовой схватки между двумя враждебными лагерями.
    Своим неотразимо разящим мечом Горацио яростно прорубает путь для своего слабеющего отравленного друга сквозь ряд швейцарцев-телохранителей, защищающих трон, и одним ударом выбивает меч из рук короля, плюхающегося обратно на сидение трона с острием клинка Горацио у горла.
    И Гамлет, всё-таки восходя на трон, шагает к объятому страхом королю и изо всей силы бьёт отравленной рапирой в грудь своему бессердечному дяде.
    Король, пронзённый стальным жалом и приколотый клинком к спинке трона, пытается взывать о помощи, но Гамлет вливает вино, убившее королеву, в его открытый рот - воздать отравителю "меру за меру".
    Как только Клавдий испускает последний вздох, Горацио трубит в рожок, и бойцы, видя мёртвое тело монарха, прекращают сражение и расходятся из зала останавливать кровь своих порезов и перевязывать раны.
    Соответственно, к приходу Фортинбраса в зале остаются только тела убитых, лежащие на полу там и тут, и несколько выживших.
    Фортинбрас, устанавливая порядок как следующий король Дании, выдёргивает рапиру из груди мёртвого самозванца и сталкивает вялое тело солдатским сапогом с алого бархата возвышения, попутно отдавая распоряжение похоронить Принца Дании с воинскими почестями.
    Стоящий на коленях возле мёртвого Гамлета Горацио кладёт свой меч в скрещённые руки рухнувшей надежды страны, и кажется, что спектакль подошёл к концу и сейчас закроется занавес.
    Но тут, накладываясь на маршевый ритм похоронной музыки и постепенно перекрывая её, возникает высокий ангельский голос контр-тенора из знаменитой оперы Генри Пёрселла.
    В наступающей темноте всё здание замка, переполняясь белым светом, вдруг испускает сквозь прорези множества висящих ковров ослепительное сияние, и затем, одно за другим, все эти тёмные полотнища, сворачиваясь, уходят вверх, как свитки, открывая то, что за ними.
    В блистании небесной безоблачности высокий драконоголовый нос белой ладьи викингов поднимается, всплывая из тёмных вод Леты, над руинами мечты об идеальной монархии, и знакомая рыцарская фигура стоит в этой ладье, но теперь доспехи отца-короля девственно-белы и его безмятежное лицо светится счастьем, ибо одной рукой он обнимает за талию свою сияющую от радости королеву, а другую положил на плечо весёлому дружелюбному мальчугану - его смышлённому даровитому сыну - его Гамлету, обретшему рай родительской любви в царстве небесном.
    Чарующий божественный голос звучит и звучит, воспаряя в хрустальное поднебесье, и всё счастливое святое семейство, окутанное светящейся дымкой блаженного забвения в их ледяной северной боевой ладье, медленно скользящей кормой назад, уплывает навеки в морозное сияние в глубине сцены.
    И это вечное уплывание их белоснежного корабля в слепящее великолепие посмертного спасения словно бы стягивает две половинки занавеса из кулис до тех пор, пока они не смыкаются, заслоняя лучезарность финального искупления, венчающего историю о столкновении идеального человека Возрождения с реальным злом.
    Теперь я мог приступать к постановке этой великой трагедии, какие бы сюрпризы не преподнесла мне моя будущая работа.
   
    СЦЕНА 9
   
    На этот раз я имел дело с солидным академическим театром большого регионального центра в полтора миллиона жителей, и само здание этого учреждения культуры - циклопическая бетонная коробка архитектурного конструктивизма в форме атакующего гусеничного трактора советских тридцатых с нависающим выступом кабины-фойе, возвышающимся над просторной площадью, простирающейся перед ним, - как бы требовало адекватного высокого стиля и соответствующего масштаба постановки, чтобы использовать пустое пространство огромной сцены более-менее продуктивно.
    Бюджет на постановку был выделен без скопидомной мелочности, а были ещё местные спонсоры, субсидирующие проект из соображений престижа, с намерением поразить столичные города блеском, пышным убранством и рокошью во всех элементах будущего спектакля, что как нельзя лучше отвечало моему виденью классической трагедии как шумного разноцветного ренессансного празднества, довольно зловещего в его закулисных методах, среди веселья которого "торжественный чёрный" бархат и "смоляной плащ" траура Гамлета смотрятся абсолютно неуместно.
    Причина таких щедрот была проста: глава театра, игравший роль Клавдия, совмещал посты генерального директора и худрука, включая постановки спектаклей им самим. Его многогранность слегка осложняла мою работу с ним, однако как актёр, он мог посостязаться с многими менее амбициозными и самоуверенными коллегами, так что я должен был только ставить новые неожиданно-трудные задачи для его профессионального мастерства, провоцируя его проявлять свой творческий потенциал в полной мере, со всем его могучим темпераментом, изощрённостью и утончённостью, странной в таком дородном и лощёном должностном лице.
    Это была не первая роль, которую я делал с Николаем, и я хорошо знал его артистическую природу ещё с тех времён, когда он играл у меня Тибальта в "Ромео и Джульета" как талантливый молодой актёр, демонстрируя высокий класс сценического боя и будучи безупречно убедительным в его неистовстве на сцене.
    Именно потому что я был близко знаком с этим придирой, я наперёд предупредил его о моём взгляде на его короля, который жил в том же семейном замке со своим венценосным братом и королевой и наблюдал их счастливую жизнь на протяжении минимум тридцати лет, но не имел ни своей жены, ни детей.
    Почему он такой и какую жизнь мог он вести всё это время, если он явно не был ни военачальником, ни дипломатом? Судя по его привычке непринуждённо входить в доверие к каждому, он не обладает качествами настоящего правителя, поэтому он и выбирает Полония своей правой рукой (не слишком умён, зато подобострастен), и они являют собой пару фальшивой верховной власти, в противовес паре подлинного монарха и советника в лице Гамлета и Горацио.
    Клавдий не наделён каким-либо талантом или отвагой, и в душе он трус. Так как автор рисует его румяным общительным кутилой и любителем застолий и бражничества, он, без сомнения, предавался всем радостям жизни, таким как пирушки, охота и волокитство, предпочитая оставаться праздным гулякой-холостяком до сорока лет, без опытности своего брата и без образованности своего племянника. Он, в сущности, типичный никчёмный прожигатель жизни, уживчиво лёгкий в общении со всеми людьми, и, видимо, невозможно не проникнуться симпатией к этому славному малому, к этому беспечному шалопаю, витийствующему с пиршественным кубком в руке, который наслаждается свободой от забот так безобидно и с таким жизнелюбием.
    Я считал необходимым и особенно важным подчеркнуть его приятную манеру держаться и сугубо позитивное впечатление, которое Клавдий всегда должен оказывать на аудиторию, поскольку зло, содеянное им, коренится не в его негодяйской натуре (как, например, в случае с Яго), а в сфере мыслей и идей, порождённых его возрастом и осознанием зияющей бессмысленности его кончающейся, бесполезно растраченной жизни. Иначе бы он убил своего первородного брата и образец мужественности для него ещё в юности, и по той же причине, горе постигло бы королеву значительно раньше, чем в её "около пятидесяти", когда она перешла в его владение, будь он действительно влюблён в неё.
    Он отнюдь не ненавидит своего брата-короля или умника-племянника, который от силы на двенадцать лет моложе его и который редко подшучивает над ним, едва ли уважая, тем не менее, такого стареющего искателя удовольствий, попусту транжирящего драгоценное время, но право же, разве справедлива природа по отношению к нему, если все её дары распределены с таким неравенством? Почему, чёрт побери, старший брат получает и природные способности и привилегии по рождению, а он лишён всего этого? И что, собственно, может помешать ему исправить несправедливое распределение, пока не поздно?
    Тут Шекспир обращает наше внимание на парадокс положительного характера, лишённого внутренних табу. Как настоящий человек Ренессанса, Клавдий, убив старшего брата, не находит даже намёка на искреннее раскаяние в своей душе: вместо того, чтобы чувствовать угрызения совести, которые он тщетно пытается пробудить в себе, он, в итоге, хладнокровно заключает, что ввиду его намерения пользоваться и дальше результатами преступления, он просто обязан предпринять все следующие шаги, предрешающие судьбы Гамлета, Гертруды и прочих в его списке. Ничего личного, друзья мои, такова жизнь!
    Естественно, моя концепция роли в зародыше пресекала самостийные планы моего несговорчивого Николя изобразить короля вероломным злорадным душегубом, но он, с его опытом, сразу смекнул, какое безмерное преимущество для его артистического успеха даёт ему мой подход, в сравнении с его традиционным бякой.
    Только вообразите, как много возможностей даёт ему его монолог перед крестом в таком случае. Его Клавдий собирается вымаливать у Бога прощение за грехи, и вдруг до него доходит, что он будет произносить свою молитву напрасно, потому что он не имеет ни малейшего желания отрекаться от престола и прекращать вкушение плодов своего переступания через прежний запрет. Следовательно, он вправе пока игнорировать своего Бога, продолжая действовать в соответствии со своими личными интересами, ибо его совесть ничуть не обеспокоена его уголовным деянием и он жизнерадостен, как прежде. Или, пожалуй, он ещё веселей, чем до этого, так как он наконец-то начал играть свою собственную игру, которая ставит ему всё новые и новые цели и вдохновляет его бороться - после предыдущих пустопорожних десятилетий его бесцельности. Вопреки ожиданиям, его ужасающее преступление оживило его дух и наполнило его сердце новыми желаниями, тогда как наш добродушный монстр так любит жить в своё удовольствие.
    Кроме того, в трагедии был один критический момент, обычно пропускаемый постановщиками, но требующий внятного объяснения для правильной интерпретации дальнейшего действия. Почему Клавдию удалось уговорить королеву выйти за него замуж всего за несколько дней между смертью короля и приездом принца из университета, и как могло такое случиться с пятидесятилетней матерью Гамлета, лишающей сына короны своим поступком?
    Этот момент бы столь существенен, что я предложил Николаю и моей Гертруде сыграть экспромтом этюд на данную тему, несмотря на то что я крайне редко применяю этюдный метод в моих постановках, давным-давно убедившись в его неэффективности из-за отношения актёров, считающих этюды некими студенческими упражнениями.
    Помимо всего прочего, такой род репетиции в узком кругу пары исполнителей дал мне дополнительную возможность проанализировать обе роли детально для возбуждения артистического действенного острого интереса к новизне моей трактовки этих двух центральных персонажей.
    Из слов Гамлета известно, что брак был отпразднован через месяц после похорон короля. Тогда второй супруг королевы, в ожидании конца официального траура, когда все празднества были отменены, начал бесконечный пир, длящийся вплоть до коронации, однако сделка, конечно, была заключена до похорон и возвращения Гамлета домой. Вполне логично также предположить, что до тех пор королева была в дружеских отношениях с озорным бездельником-выпивохой-женолюбом, развлекающим её в часы занятости её серьёзного и строгого мужа, который удерживал своего не взрослеющего братца от опасных проказ и был вместо отца безответственному шаловливому дитяте.
    Собственно говоря, и убийство Клавдий расценивает как проказу и как одну из своих проделок: с его мальчишеским инфантилизмом он взял да и подложил свинью своему наставнику, чтобы занять место своего героического благородного брата и испробовать всё, из чего состоит жизнь короля. То, что катастрофа для Гертруды, увлекательное приключение для Клавдия, который с упоением играет новую роль в каждой ситуации действия и получает огромное удовольствие от игры. Воистину, он окрылён своим успехом, и его не может не радовать его сметливость в любом неотложном затруднении и его находчивость в выкручивании из любого безвыходного положения.
    Но сперва ему надо справиться с ключевой непосредственной задачей после страшной внезапной смерти короля, а то он останется с пустыми руками, и, отдадим ему должное, задача эта кажется в принципе невыполнимой в те считанные дни, что есть у него на неё.
    Было бы просто сказать, что он соблазнил королеву, если бы она была одержима непреодолимым влечением к нему до их нынешнего альянса. Но как тогда быть с её страстной любовью к отцу Гамлета и чего это она таила своё истинное отношение к этому бонвивану до пятидесяти лет? Что, обуздывала свои греховные помыслы и медлила в ожидании своего грядущего освобождения? Или она до того маниакально воспылала похотью к Клавдию, что не имеет моральных сил противостоять этому искушению даже некоторое время?
    И главное-то не её нежданная похотливость, а её решение выйти замуж и тем самым передать второму муженьку корону своего сына. Что могло побудить её действовать так непорядочно и позорить своё имя поспешностью, делающей её мишенью для насмешек? - такой вопрос я поставил моему королю и королеве, после того как я смог выдернуть нашего непрерывно занятого лидера из его рабочего кабинета в меньшую из репетиционных комнат и мы трое приступили к решению загадки этюда.
    - Смотри, Николай, - предварил я наше моделирование ситуации раскрытием сути его роли маститому Народному артисту, - твой Клавдий никогда не имел ни профессии, ни опыта какой-либо службы, и он, по справедливости, только пожизненный зритель. Поэтому он имитирует поведение брата как короля и невольно пародирует величественность и властность истинного монарха, ибо он похож на старшего брата могучим телосложением и зычным голосом, но не характером сугубого гедониста и легкомысленного жуира.
    - Я уловил твою мысль, - понял он меня с полуслова. - Он подросток, бесчувственный к чужим страданиям и к боли, которую он причиняет. Он безжалостен, потому что люди это своего рода игрушки для него.
    - Верно. И хотя он осознаёт, что это трудно выполнимая задача - заставить добродетельную вдову забыть о долге перед её покойным возлюбленным супругом в то время как его тело ещё не предано земле, он знает, как он может преуспеть в его попытке. Почему?
    - Почему? - спросил мой актёр, сообразительный как никто, но благоразумно оставляющий поиск ответов главному мыслителю постановки.
    - Он опытный ловелас, и в чём он сведущ и искушён, это женские слабые места. Сколько тебе годков, маманя, если у тебя тридцатилетний сын? Уже под полтинник, правильно? И что ожидает тебя как вдовствующую королеву после восшествия твоего сына на трон?
    - Она будет старой каргой без прежнего статуса и какой-либо сексуальной жизни, - обескуражил мой Клавдий свою жертву без лишних увёрток и с дьявольской проницательностью, свойственной ему. - И я единственный, кто способен продлить её полноценную жизнь как королевы и как женщины.
    - Да, но тебе следует действовать очень осмотрительно. Это должно выглядеть, как будто идея предложить ей руку возникла у тебя, когда ты утешал свою бедную невестку, плачущую горючими слезами. Ты же действительно её добрый друг, но тем не менее, такой бабник, как ты, легко может ненароком сбиться с пути от полноты сердечных чувств и начать облегчать вдовье горе излишне самозабвенно привычным ему образом.
    - Дай-ка я сам продолжу, - включился в игру наш аморальный эпикуреец.
    - Я так тебе соболезную, Гертруда, в твоей великой утрате, - чуть приобнял он королеву, горюющую по старшему Гамлету. - Но, видимо, такова воля Господа, и что же мы можем тут поделать. Ты всё-таки пока не старая, и твоя жизнь ещё не кончена...
    - Она кончена, кончена! - воскликнула в отчаянье королева. - Теперь я одна, я совсем одна!
    - Нет, нет, красавица наша, ты не одна, что бы с тобой ни приключилось. Я же всегда рядом и ты можешь мне доверять, - мягко уверил он её. - Ты ведь знаешь моё отношение к тебе, не правда ли?
    Тут этот плут нежно гладит её плечо и вдруг, как бы в порыве сочувствия, целует её в шею.
    - Стоп, друзья мои! - придержал я коней (образно выражаясь, першерона и цирковую андалузскую кобылку). - Зафиксируйте это! Его поцелуй пугает её, и она приходит в некоторое смятение. До сих пор он был только учтив, а она никогда не знала другой любви, кроме как с её мужем.
    - Понимаю, - заметила моя немолодая актриса, уже малость грузноватая с её хорошо сохранившейся фигурой и с первыми признаками увядания на её красивом породистом лице. - Его поведение очень странно в таких обстоятельствах. Он, вроде бы, никоим образом не сгорает от страсти к ней в её возрасте, а значит, думает она, он преследует какую-то цель. Тогда какую?
    - Утешить тебя, моя королева, и извлечь собственную выгоду из ситуации, в то же время, - честно признался невоздержанный нечестивец. - Могу же я выразить сочувствие тебе?
    - Да, это вполне естественно. А как насчёт выгоды?
    - Ладно, позволь мне представить объяснение. Прежде всего, я мужчина, в чьей власти спасти тебя от превращения в беспомощную несчастную бабулю.
    - Сильный ход, парнишка. Я просто чувствую, как становлюсь жалкой согбенной старушенцией. И что ты предлагаешь?
    - Мою помощь тебе, чтобы оставаться королевой Дании. Не говоря о продолжении твоей активной жизни на ложе любви.
    - Очень весомый аргумент. Пожалуй, мне следует обдумать твою идею.
    - Что до твоего сына, он будет наследным принцем, как и прежде. У него ещё достаточно времени подождать своей очереди, а мы уже не имеем права упускать шанс пожить для себя на всю катушку. Поверь мне, моя королева, я буду наилучшим утешителем для тебя и сделаю всё, что в моих силах, чтобы быть достойной парой тебе как король.
    - Кто столь стоек в любви, чтобы не поддаться его уговорам? - вздохнула овдовевшая жена. - Однако, история кажется мне крайне подозрительной. Такое впечатление, что он ничуть не горюет о смерти своего брата и даже был готов к этой неожиданности.
    - В точности, - поддержал я её наблюдение. - И если это так, тебе следует остерегаться его и скрывать своё подозрение. Если он причастен к смерти твоего супруга, он может быть убийцей, и тогда он будет должен избавиться от тебя и твоего сына для достижения своих целей. Главное в его болтовне то, что он возымел желание стать следующим королём вместо принца. Теперь она понимает, какой выбор у неё есть в действительности.
    - С той поправкой, что я не приму отказа, - предупредил будущий тиран.
    - К этому времени услуги, оказанные им многим из обитателей Эльсинора, открыли ему путь к признанию законным монархом, ибо ими он снискал всеобщее расположение, прежде чем убрал со сцены своего сурового предшественника, - добавил я информацию для размышления. - Между тем, у тебя есть только некая смутная догадка о его виновности, и ты не приобретёшь себе сторонников своим недоказанным обвинением.
    - Я буду откровенен с тобой, моя богиня, - пообещал ловкий авантюрист. - Я легко найду средства убрать любое незначительное препятствие. Зараза от мёртвого супруга, например. Такая неизлечимая болезнь. Затем ещё один гениальный ход - и несчастье постигает невинного отпрыска. Вероятно, ужасный рок тяготеет над семьёй моего дорогого брата.
    - То есть, я в затруднительном положении и должна решать, - суммировала его запугивания строптивая королева. - Но, может быть, я могу поделиться моими тайными мыслями с сыном?
    - И этим ускорить его уничтожение, - огорчил я её. - Принц слишком честен для скрытного интригования против короля. Он тотчас призовёт подозреваемого к ответу и тем раскроет своё знание о предполагаемой вовлечённости Клавдия в тёмную историю со смертельной болезнью его отца. Без веских доказательств Гамлет будет сочтён клеветником, да и почему он должен принять на веру твои предположения? Он может заподозрить свою мать в оговоре, вызванном, скажем, враждебностью к самодовольному сладострастнику, раздражающему её, как любую вдову в летах, или она клевещет на деверя из мести за какую-то обиду. И потом, он долгое время отсутствовал при дворе и чужд жизни поколения своих родителей. Он будет недоверчив ещё и потому, что он не слишком высоко ставит этого посредственного повесу. С его точки зрения, Клавдий самая неподходящая фигура на роль братоубийцы ради власти, ввиду того что его дядя никогда не проявлял никакой склонности заниматься государственными делами.
    - Короче, отвергни она моё предложение или намекни она на моё преступление прибывшему сыну, она подвергнет его и себя смертельной опасности, - сделал вывод Николай. - У неё нет другого выбора, кроме как согласиться. Мой расчёт был исключительно точным.
    - Да, твои мечты сбылись: ты захватил всё имущество своего брата, включая королеву, с чьей запоздалой чувственностью ты теперь вволю играешь. Вскоре после свадьбы она уже пристрастилась к постоянному одурманиванию пирами и похотью, поскольку ты большой мастер по низведению добродетельных женщин в шлюхи. Однако, в страхе перед неизбежной ликвидацией её сына вслед за коронацией её брачного партнёра, если убийство было действительно совершено, она пытается время от времени установить контакт с духом своего мёртвого мужа с помощью магических заклинаний из книги по колдовству. Накануне воцарения Клавдия, влекущего войну, берущую исток из победы отца Гамлета тридцать лет назад, её долгожданный призрак наконец восстаёт из ада. Как следует из повествования Горацио о духах, встающих из их могил накануне краха Римской империи, Датчанин пробуждён не только её взываниями, но и его ответственностью за страну, а отсюда понятно, что Призрак именно вызван из преисподней, и он не неприкаянная душа, блуждавшая бы по замку с момента смерти. Как бы то ни было, он открывает ей правду, и отныне они начинают действовать сообща. Она срочно посылает за Горацио, а король-призрак появляется перед двумя его верными офицерами по ночам, чтобы подготовить свою встречу с Гамлетом.
    - Эта твоя постановка обещает быть чем-то сногсшибательным, - удовлетворённо хмыкнул местный театральный вождь. - Есть прямой смысл тратиться на твоё новаторство.
    *
    Не скрою, я, со своей стороны, максимально экплуатировал серьёзность вложений в моего "Гамлета".
    Помимо постановки как таковой, были ещё кое-какие пункты моей режиссуры, относящиеся к поведению всех участников в роскошном убранстве залов и комнат, обставленных в пышном стиле рококо, что обнаруживалось внутри колышущейся громадины замка при сворачивании вверх поднимающихся цветных настенных ковров и гобеленов. Богатое великолепие ренессансных костюмов, оснащённых корсетами и латами, обручами кринолинов и поясными перевязами мечей и шпаг, обязывало исполнителей к определённой осанке и походке, вдобавок к приличествующим манерам и к специфическому умению естественной артистичности речи в соответствии с размером и текстом и без превращения поэзии в обыденный разговорный язык.
    Хотя из-за нехватки средств в некоторых театрах я порой модернизировал мои постановки классики, я всегда был поборником разнообразия конкретных исторических эпох в оформлении каждой пьесы, питая отвращение к примитивной унификации, и теперь я получил возможность создать кипучий колоритный мир елизаветинской Англии в обличии мистической древней Дании, не имевшей никакого сходства в сущностных проблемах реальности этой эффектной пьесы.
    Итак, я выделил время для занятий фехтованием и пластикой и приступил к репетициям.
    Понятно, что самой спорной фигурой моей версии был её протагонист, принц Гамлет, имевший чересчур устойчивую традицию игры лучшими актёрами многих стран на протяжении четырёх веков.
    Так же, как в случае с Горацио (я заменил слишком юного исполнителя, назначенного на эту роль, бывшим "героем" средних лет, который когда-то давно играл принца в обычной постановке), моё внимательное рассмотрение трагедии показало, как поверхностны были все предыдущие прочтения этого персонажа и как близоруки были все его трактовки, приписывающие то недостаток воли, то привычку философствования вместо действия этому ловкому крепкому фехтовальщику и острому на язык иронисту, наделённому множеством талантов и редким умом.
    Он был воплощением дружелюбия и утончённости до внезапного удара, нанесённого его примерной матерью, чья влюблённость, не подобающая её статусу и возрасту, перечеркнула его восхождение к власти, причём она сделала это без его ведома и в унизительной для его достоинства форме, неожиданно поставив его перед свершившимся фактом, когда он вернулся домой унаследовать отцовский трон.
    Благовоспитанный образованный законный наследник вряд ли бы медлил с восстановлением своих прав, если бы не безрассудство его блудной мамочки, но в данных обстоятельствах он может только молча не одобрять непристойное поведение своей морально неустойчивой родительницы, не показывая, как горько она разочаровала сына, который нынче хотел бы оставить её наедине с её ничтожным распутником при первой возможности.
    Пока что разочарование Гамлета не распространяется на всю человеческую расу, хотя увеселения преждевременных празднеств омрачают его врождённый активный оптимизм. Эта двойственность его настроения подчёркнута смежностью двух контрастных эпизодов - его присутствия в тронном зале и нервного разговора с торжествующим напыщенным королём и его встречи с Горацио и их взаимного подкалывания.
    Как обычно, истинная расстановка двух противоположных сторон становилась ясна в процессе моего объяснительного описания мотивов поступков персонажей.
    В частности, почему Горацио не возвращается в Эльсинор вместе с Гамлетом? Потому что если бы он поступил так, он был бы не более чем "друг Гамлета", тогда как по предварительной договорённости принц собирается назначить его вторым лицом в государстве после коронации, что требует офциального вызова и позволения приступить к своим служебным обязанностям. К сожалению, Горацио, ждущий такого приглашения от нового короля, получает сообщение Гамлета о странном кровосмесительном браке королевы, передающей власть своему деверю, и о выдвижении Полония на высшую должность скороспелым правителем. Оскорблённый наследник хочет сбежать из осквернённого семейного замка в Виттенберг как можно скорее, посему Горацио нет никакой необходимости посещать Данию для принятия участия в постыдном праздновании.
    Тогда что побуждает его появиться там в точности к окончанию церемонии возведения Клавдия на трон? Я никогда не слышал какого-либо ответа на этот вопрос, равно как и самого вопроса. Как я уже говорил, миссия Горацио - защищать Гамлета. Однако почему он решил, что принц в опасности именно теперь, не раньше и не позже? В том-то и дело, мои дорогие шекспироведы!
    Первые зрители трагедии не спрашивали "почему" и "для чего" после упоминания двух приходов призрака, ибо они сразу же ухватили, что причиной прибытия Горацио был не кто другой, как бродящий у замка ночами дух. Основываясь на этой очевидной зависимости, я развернул всю логику причинности и пришёл, в итоге, к королеве с её чернокнижничеством и магическим воскрешением убитого супруга. Так я нашёл точку опоры для построения механизма единого действия, приводимого в движении только персонажами пьесы, как это должно быть в каждом совершенном спектакле.
    Апропо, я дерзну встрять в нескончаемую дискуссию о самом факте существования Шекспира и в полемику о гипотетическом участии других авторов, пописывавших под маской этого имени.
    Он был назван "выскочкой-вороной, украшенной нашими перьями" в памфлете одного из тогдашних драматургов, и это чистая правда: он заимствует все свои сюжеты (за исключением пуповой комедии "Весёлые виндзорские жёнушки", написанной на скорую руку как развлечение для очередных торжеств королевы Елизаветы, причём, в отличие от других его пьес, на современном материале) и многие линии своей драматургии.
    Мало того, словарь его лексики содержит примерно двадцать пять тысяч слов, что совершенно невероятно для любой энциклопедической эрудици, принимая во внимание, что словарь его великого современника, философа и лорда-канцлера Англии, сэра Френсиса Бэкона составляет десять тысяч слов всего.
    Этот поразительный факт может быть объяснён исключительно закулисным сотрудничеством между ним и какими-то анонимными литераторами, из которых я для себя определённо выделил только будущую первую в Англии и Европе женщину-поэта Амелию Бассано-Ланьер, биографически нуждавшуюся в таком заработке за привнесение в его пьесы своей культурности, образованности и драматургического мастерства, запретного для женщины в то время, когда любое её участие в театральном искусстве влекло отлучение от церкви, и в каноне шекспировских пьес я получил подтверждение моему открытию. В эпоху массового поиска средств к существованию обнищавшим английским народом возникающие актёрские труппы стали таким средством, и Шекспир был драматургом одной трупп, борющихся за привлечение всех слоёв публики, почему он и увидел выгоду в предложении бывшей подруги лорда-камергера королевского двора. В качестве штатного драматурга он обрабатывал весь наличный материал в форму пьесы, адаптируя для сцены, видимо, и какие-то черновые опусы аристократии, приносимые в театр "Глобус" той же Амелией, и усовершенствуя различные сырые старые хроники и грубые фарсовые комедии для их постановки заново.
    В сущности, Шекспир был отчасти великим инсценировщиком, с той оговоркой, что слово "халтура" не часто приложимо к оценке его драматургической продукции, которую, как собственность труппы Бербеджа, он сам считал некими отработанными текстами (бывшими "его" весьма условно), и он не предполагал, что его мастерство может принести ему посмертную мировую славу, а не только реальный доход как драматургу, пайщику и актёру в годы его театральной деятельности на подмостках Лондона.
    В дневнике театрального антрепренёра Филиппа Хенсло, вмещающем его бухгалтерию за семнадцать лет этого времени, есть упоминания о части пьес, приписываемых Шекспиру, но имя этого члена конкурирующей труппы не упомянуто нигде на его страницах.
    Судьбы елизаветинских драматургов редко была счастливой в их будущем увековечивании. Даже если ровесник Шекспира, легендарный Кристофер Марло, был обессмертен своими трагедиями как знаменитый поэт, а его воинственный бравый коллега-актёр Бен Джонсон прославился и как создатель комедии характеров-нравов и как выдающийся латинист, что сталось с "Гамлетом" Томаса Кида, гремевшим на английской сцене раньше шекспировской пьесы? (Кстати, Шекспир, вероятно, взял сюжет этой "трагедии мести", отыгранный на сцене ещё в какой-то не сохранившейся пьесе до Кида, в год смерти своего отца в память о своём единственном сыне Гамлете, умершем за пять лет до этого, и, видимо, личные мотивы подсказали ему идею принципиально новой завязки избитого сюжета - как борьбы родителей за спасение сына-принца, при том что отец уже мёртв.)
    Прокат пьес, созданных соперничающими труппами, длился несколько представлений, а затем они хранились надёжно спрятанными в театрах-владельцах, поэтому не удивительно, что едва ли не все пьесы ранней эпохи Англии исчезли в безвестности, и это было редкой удачливостью Шекспира, что его компаньоны по театру попытались извлечь выгоду из публикации залежалого ненужного хлама, хранившегося в их сундуке с рукописями пьес, и ненароком спасли его от предания забвению, когда его останки уже давно покоились у алтаря церкви в Стратфорде.
    Благодаря их корысти, мы теперь имеем его творческое наследие в общем пользовании и можем видеть, каковы принципы построения сценических историй в его сюжетах. Давайте помнить, что его пьесы не что иное, как истории для разношерстной аудитории, стоящей перед выступающей деревянной площадкой под открытым небом на бывшей арене для травли медведя собаками, и таких зрителей его драматические повествования должны были обязательно увлекать, иначе бы они бросали огрызки мочёных яблок и комья грязи в актёров, улюлюканьем и свистом изгоняя не угодивших исполнителей со сцены.
    В те дни театр был избавлен от необходимости соблюдать жизнеподобие течения времени в спектакле, и все эпизоды пьесы соединялись один с другим в неразрывной последовательности, так чтобы сформировать динамическое движение действия захватывающей истории, безотносительно к её реалистическим перерывам и смене декораций.
    Как ни странно, тогдашняя публика вполне воспринимала все тонкости и сложность трагедии и внимательно слушала длинные монологи Гамлета. Вопрос: почему? Ответ лежит на поверхности: Шекспир выделялся даром делать речь ощутимым действием, за которым толпа всегда следила затаив дыхание.
    В наши дни проблема, стоящая перед каждым постановщиком, состоит в том, чтобы его постановка сделала эти "слова, слова, слова" из воображаемого действия действием видимым, учитывая неспособность нашей аудитории слушать чрезмерно долгое красноречие. Кроме этого, наша публика усваивает психологию персонажа только как упорядоченную структуру поступков и событий, скомпонованных согласно вразумительной трактовке образа.
    Иногда это бывало трудной задачей, но в "Гамлете" у меня была настолько подробная и чётко прописанная партитура, что действие - и в целом, и в каждом эпизоде или части - могло быть сегментировано на множество точно установленных кусков и фрагментов для возведения всех уровней моего истолковывания всех значений и смыслов.
    *
    Готовясь к созданию образа Гамлета, я счёл мудрым отказаться от самой мысли доверить пересмотр роли её исполнителю. Я видел достаточно глубокомысленных принцев, чтобы заключить, что ни один актёр не способен сам выйти за границы традиционной интерпретации, так что моим священным долгом как режиссёра-постановщика было как раз сделать этот разрыв с традицией осуществимым.
    Как проявляются в пьесе умственные достоинства Гамлета? Двумя различными путями - в общении и в самоанализе.
    В своём подходе к собеседнику он выказывает проницательность и энциклопедический диапазон познаний, обращаясь с каждым в соответствии с индивидуальностю, отношением и ситуацией, и разнообразие его бесед становится особенно заметно после того, как он узнаёт правду и степень опасности грозящей ему на краю пропасти.
    А в его интроспективных реакциях на все разговоры и дела он демонстрирует глубокий ум и цельность и всегда продумывает линию своего поведедния, что, фактически, и создаёт ложное впечатление о его нерешительности. Но его недолгие колебания вызваны его неуверенностью в происхождении призрака, и он не теряя времени организует спектакль удачно подвернувшихся бродячих гистрионов для проверки виновности Клавдия. Выяснив, что ему следует делать, Гамлет не медлит ни минуты, и только внешние препятствия задерживают его в отмщении убийце за смерть отца.
    В трагедии нет ни эпизода, где бы принц проявил пресловутое слабоволие на деле, а не на словах, однако же он чувствует отвращение к обязательности интриг и убийства, как человек Возрождения, вступающий в столкновение с другой стороной ренессансного духовного освобождения в макиавеллизме его дяди.
    Что я хочу подчеркнуть, это неразрешимый конфликт этих анти-полюсов, которые принадлежат одной эпохе и, по сути, исповедуют один и тот же спектр ценностей, будучи врагами внутри измерений свободы общего просвещения. Я повторяю: трагедия повествует о времени Шекспира, а не о средневековом датском королевстве.
    Они родственники, и было бы грешно не использовать сходство их природных черт для выявления резкого различия между ними - с радушием и живостью, свойственной обоим, и с элементом самоосуждения, не препятствующего дяде совершать зло и служащего племяннику как угрызения совести, подстёгивающие его в применении довольно-таки грязных средств борьбы, чуждых ему до вступления в неё.
    Гамлет приучен нести ответственность за свои поступки в соответствии с его понятиями чести и этики, и он никогда не соглашался с мнением, что цель оправдывает средства, но никто не может назвать его малодушным. Как вам, к примеру, нравится отчёт о его схватке с пиратами в море и о его перепрыгивании на их корабль?
    В исключительно неблагоприятных обстоятельствах он поневоле вынужден действовать против своего великодушия и честности, чтобы уравнять шансы со своими недругами, и его коварство стоит жизни его друзьям-предателям.
    В их случае им, разумеется, поделом, но его убийство Полония по ошибке воспроизводит его собственную ситуацию для Лаэрта, который, будучи таким же доведённым до отчаяния мстителем, как и он, становится, обезумев, орудием в руках короля, а юная дочь Полония, получив чудовищный удар от августейшего ухажёра, сходит с ума и гибнет, утонув в реке.
    Иначе говоря, когда благородный принц следует путём зла, он пробуждает приумноженное зло в ответ на его логичные и справедливые меры, и эта его неумышленная несправедливость ужасает его, приводя в отчаяние чувством вины. Он не желал зла этим милым детям - это святая правда, и однако он так страшно платит им за девичью влюблённость в него и за неблаговидный приём со смазыванием ядом одной из дуэльных рапир, и без того с незащищённым острием в якобы не боевом поединке.
    Базовый принцип автора - карать любое злодеяние, не позволяя ни одному виновному остаться безнаказанным, какими бы намерениями он ни руководствовался и кем бы он ни был по природе. Это правило непреложно даже для королевы, самоотверженно преданной сыну, но объективно изменившей в похоти своему настоящему мужу, вот почему её роковое питьё из кубка с отравленным вином для Гамлета есть тоже приговор Провидения.
    Так как Шекспир разворачивает сюжет как цепь эпизодов без определённого времени и места, события его непрерывного повествования мчатся одно за другим и все персонажи появляются, когда они необходимы для развития сюжета. Такова специфическая особенность его театра, отчего большинству исполнителей приходится строить их роли внутри нескольких сцен истории, представляющей их отрывочно в разрозненные моменты их сценических судеб, о многих других происшествиях которых публика только слышит из чьих-то уст.
    Каждый фрагмент это, конечно, своего рода кульминация, но всё же любая судьба должны быть создана целиком, и с этой целью, я должен был истолковать содержание всех поступков и духовной жизни всех персонажей и определить доминирующий комплекс психологических мотивов и реакций для каждого в каждой из сцен-звеньев.
    Кроме того, хитрость постановки "Гамлета" заключается в структуре пьесы как системы её внутренних сравнений и взаимных отражений героев и ситуаций, поскольку тот, кто пренебрегает идейной конструкцией этой трагедии, упускает самую её суть.
    Помимо двух пар фальшивых и истинных правителей и советников и двух родственных антагонистов, поразительно похожих внешне их смехом и манерой говорить (позвольте напомнить, что Клавдий соревнуется в его подражании с царственными манерами брата, а согласно популярному воззрению тех лет, сын это его отец номер два), в замок приглашены ещё два чрезвычайно услужливых приятеля принца, которые начинают свою дворцовую карьеру с выполнения важного поручения нового короля, ставя крест на своём друге как на лузере, уже бесполезном для их дальнейшего продвижения и превращения в бесстыдных пройдох и манерно-чопорных двойников юного придворного Озрика.
    У нас есть также один положительный полюс такого подобия, а именно Лаэрт, который на несколько лет моложе Гамлета и ведёт беспутную жизнь в Париже, праздно слоняясь по ренессансной Европе с целью повидать мир и вволю развлечься. Подобно Гамлету, он превосходный фехтовальщик и человек чести, и он, возможно, посещает лекции в парижской Сорбонне, как принц в Виттенберге. В плане молодого поколения, "Гамлет" это пьеса о студенческой молодёжи Европы в шекспировское время, однако после учёбы этим ребятам предстоит столкнуться со всеми прелестями и зверствами обычной жизни их века.
    Я присоединяюсь к исследователям, держащимся того мнения, что эпитет "fat" ("толстый", "тучный"), употреблённый королевой по отношению к Гамлету в сцене его дуэли, есть следствие неверного прочтения в рукописи слова "hot" ("горячий", "возбуждённый"), ибо в письменном английском их легко спутать. Во-первых, это единственный пример употребления такого странного эпитета в пьесе, во-вторых, пылкий темперамент Гамлета самоочевидный факт, как и ловкость его движений, а сверх того, этот "fat" был главным эпитетом для комической фигуры сэра Джона Фальстафа в трёх пьесах до этого, и он явно неприменим к трагическому датскому принцу.
    Находясь в Израиле, я не мог лично участвовать в распределении ролей, но я заранее описал Николаю, какой тип актёров мне нужен на центральные роли, которые я уже представлял себе достаточно ясно, и он меня не подвёл.
    Вдобавок к аристократическим безупречным манерам, пружинно-точной пластике искусного фехтовальщика, самообладанию, быстроте ума и недюжинному интеллекту, Гамлет обладает способностью к декламации с эмоциональной убедительностью и без какой-либо аффектации, тогда как Лаэрт - вспыльчивый миловидный атлет, равно владеющий мечом, но если храбрости ему не занимать, то хладнокровия недостаёт. Они, безусловно, два героя с их первого выхода в массовой сцене Королевского Совета, где коронованный король даёт датским студентам разрешение отправляться в их зарубежные "очаги просвещения" после завершения празднования его коронации.
    К этому ключевому эпизоду я вернусь позже, но сперва я должен упомянуть мой иезуитский манёвр с актёром, назначенным на роль Горацио, потому что он в его годы ещё мог претендовать и на заглавную роль, которой он несомненно заслуживал по всем параметрам, кроме возраста. В моей постановке была жёсткая возрастная шкала образчиков возрожденческих типов, и Гамлет в сорок с гаком Клавдия был абсолютно недопустим в моём концептуальном виденье трагедии, хотя этот мастер сценического искусства оказался просто совершенен как Горацио в его пятьдесят.
    Процесс перехода из одной возрастной категории в другую всегда болезнен для артиста, который чувствует себя как бы смещаемым молодыми преемниками, но я надеялся воодушевить его предельной важностью его персонажа в контексте моего нового прочтения классики.
    - На самом деле, Горацио величайшая фигура в этой пьесе, с центральной сквозной функцией его присутствия от первого эпизода до последнего, - убеждал я моего бывшего Гамлета в балетном классе с зеркалами во всю стену и деревянными брусьями станков вдоль них после короткой репетиции фехтовального боя, в которой мой визави принимал участие как главный консультант. - Каждый раз, когда он выходит на подмостки, он пользуется большим уважением окружающих, и к его суждению все прислушиваются с должной почтительностью. Гамлет считает его мудрейшим советчиком и своим единственным близким другом, а новоявленный король испытывает невольную робость перед этим уважаемым всеми грандом и воином. При этом, его рассудительность должна приковывать внимание и оказывать влияние на остальных без какого-либо высокомерного важничания и напыщенности. Кто, кроме тебя, может справиться с такой задачей в вашей труппе? Я знаю, что ты играл принца, но до сих пор Горацио никогда не был настолько значимым персонажем ни в одной постановке, и я хочу, чтобы ты самой своей личностью показал, что за воспитание создало Гамлета и почему он именно таков. Смотри, даже Лаэрту удаётся подстрекнуть датчан подняться против Клавдия из-за убийства его отца, ибо он в неведении относительно вины Гамлета, и король с трудом защищается от нападок, причём выпутываясь из заварухи, он вынужден взывать к королеве, располагающей их доверием. Почему же тогда Гамлет воздерживается от восстания, будучи любимцем народа? Один намёк на убийство их любимого короля был бы достаточен, чтобы он повёл этих подданных на смещение убийцы с трона. Потому что это позиция Горацио, дважды выраженная в его совете Гертруде и в последней сцене пьесы, избегать обращения за содействием к простому народу в форме мятежа и бунта. И я привёл только один из примеров отражения его взглядов на поведении Гамлета. К тому же, у Горацио есть в пьесе своя собственная трагическая кульминация, когда его принц умирает, а перед этим прощанием он являет всё своё боевое мастерство и ярость берсерка, прорубая путь к трону для раненого принца. Если на то пошло, это именно он растаскивает Гамлета и Лаэрта, как двух драчливых мальчишек, в сцене в могиле Офелии, как делал он это в потасовках их детства. И заметь, как они слушаются его.
    - Насколько я понимаю, ты ставишь целью создать новую традицию этой роли, - сказал мой экс-принц.
    - Только с помощью достойного исполнителя, - польстил я ему.
    И в данном случае я не погрешил против истины.
    *
    Само собой, это обхаживание было всего лишь определённым моментом целой системы нейтрализации чьего-то индивидуального сопротивления моей творческой воле, без чего ни одна постановка не проходила. Подчёркиванием незаменимости я всегда мог найти способ заручиться чьей-то поддержкой в моей работе вместо формальной обязанности выполнять мои режиссёрские указания в полноги, и во имя наилучшего результата я всегда стремился сделать всех партнёров соучастниками постановки пьесы, от чьего вклада успех спектакля отчасти зависел. Как прагматик, я не верю в общий энтузиазм в профессиональном театре, но я уверен, что могу положиться на личные амбиции.
    Я никогда не устану повторять, что когда я вхожу в театр, мой будущий шедевр - не более чем мой, а когда я выхожу, завершённый спектакль должен быть продуктом всех участников постановки.
    Итак, я обрисую в общих чертах, как я себе представлял сцену первого собрания королевского двора, которая всегда рассматривалась в качестве информативной преамбулы к действию, начинающемуся после того как Клавдий посылает двух людей к дяде Фортинбраса, с тем чтобы тот отговорил своего племянника от развязывания войны против Дании.
    Впоследствии эти Вольтиманд и Корнелий снова появляются во дворце отрапортовать об успешном исходе их поручения, но ответ на вопрос, "Кто они?", остаётся покрытым мраком неизвестности.
    По правде сказать, такая неуместная пауза в захватывающем сюжете и такие анонимные персонажи в гуще завязывающегося сражения ужасно раздражали меня как сына гармонии, сводящего все элементы каждой пьесы в единое целое моего спектакля, без нелепых исключений и неясностей, в особенности в самой совершенной трагедии мировой драматургии.
    "Почему, - спросил я себя, - король выбрал именно этих людей?"
    По всей вероятности, потому что они знакомы с вышеназванным дядей. Следовательно, они оба среднего возраста и соратники прежнего короля, не так ли? Тогда, может быть, у Клавдия есть другие причины отослать их? Скажем, он замыслил удалить их из Эльсинора и из Дании. Как это явствует из сюжета, отделавшись от двух представителей старой гвардии, охранявших Гамлета, король намеревается решить проблему с опасным племянником без их присутствия рядом с принцем.
    Теперь понятно, почему ничего не случилось с сыном отравленного Гамлета до сих пор, и я тут же сообразил, как я могу показать, кто есть кто, на сцене.
    Возможно, в театре "Глобус" публика, следующая за цепью событий истории, не вдавалась в такие аналитические детали, но с тех пор много воды утекло, поэтому я как постановщик чувствовал себя обязанным наполнить каждую фигуру пьесы смыслом и снабдить даже статистов их собственным характером и функциями.
    Представьте праздничную пёструю толпу датских аристократов, придворных и офицеров королевской свиты в церемониальной форме, смешанную с богато наряженными дамами в убранстве мехов и драгоценностей, которая собралась в пышно украшенном тронном зале, декорированном разноцветными гирляндами и цветами по случаю коронации. И среди этих ярких роскошных одеяний и весёлых лиц резко выделяются три человека в чёрном: Гамлет и два сподвижника его отца, сопровождающих его.
    Чувствуете, какой подтекст возникает сразу в простом диалоге короля и Корнелия? Добровольные телохранители принца сознают, что король возлагает на них эту дипломатическую миссию, чтобы отделить их от Гамлета, уязвимого в их отсутствие, но они служат правителю, правящему в государстве, и всё, что они могут сделать сейчас, это ободряюще обнять их некоронованного монарха на прощание.
    Если бы не Горацио, выходящий в следующем эпизоде, Гамлет мог бы быть атакован убийцами прежде, чем он бы понял что-либо, так что его ангел-хранитель прибыл как раз вовремя.
    Тем временем два посланника возвращаются в замок после выполнения своего поручения, чтобы встать вместе с офицерами Марцеллом и Бернардо на пути королевских слуг в разоблачительном спектакле. Затем они вступают в бой по сигналу Горацио в последней сцене, формируя лагерь сторонников Гамлета, по контрасту с двумя молодыми приятелями принца, Розенкранцем и Гильденстерном, которые отряжены выведывать секреты у их предположительно безумного друга до возвращения старых придворных. (Последние появляются в моём спектакле дополнительно вместо безымянных эпизодических ролей Джентльмена, предупреждающего о мятеже Лаэрта, Курьера, приносящего письмо Гамлета королю, и Лорда, приглашающего Гамлета на дуэль.)
    *
    Однако я, пожалуй, продолжу своё объяснение заглавной роли, требующей от исполнителя виртуозности в сочетании с жесткой архитектоникой её действия, поскольку Гамлет остаётся перед аудиторией на протяжении большей части трагедии, за исключением времени передышки после его встречи с отрядом Фортинбраса и до его появления на кладбище.
    Внутри этого промежутка приходит очередь Лаэрта двигать сюжет и Офелии - усугублять драматическое напряжение своим безумием, и о приключениях принца мы можем только слышать от каких-то матросов и получателей его писем. Де факто, сын Полония подхватывает тему мести и делает то, что принц сделал бы ещё более легко и успешно, но никогда не сделает по причине, которая становится ясна благодаря сцене мятежа.
    Имея достаточно артистического народа в моём распоряжении, я мог позволить своему воображению неограниченную свободу, и эпизод получился определённо жутким.
    С нарастающим рёвом бунтующая толпа врывается в парадные покои замка, и спустя несколько секунд его обитатели оказываются окружёнными разъярёнными датчанами, потрясающими дубинками и мясницкими ножами над их головами и тычущими в них колья и пики. Буйная горластая чернь, орущая "Лаэрт будет королём!", ещё не решается нанести первый удар поверженной знати, но уже поднимает свои горящие факелы к пышным гобеленам и рушит роскошную обстановку. Ввиду таких диких бесчинств, Лаэрт затем вынужден сам выталкивать бунтовщиков из зала, хотя и с помощью швейцарских гвардейцев, охраняющих короля, дабы как-то исправить ситуацию, балансирующую на грани массовой бойни.
    Как психологический реалист, я не принял означенное в пьесе неправдоподобное повиновение разнузданных мятежников, якобы немедленно ретирующихся по требованию Лаэрта, и продлил их пребывание в зале до трогательного эпизода возвращения Офелии с соломой и цветами в состоянии полного сумасшествия, чьё несчастье смягчает грубые сердца простонародья и действительно снижает накал страстей, делая озверелый сброд доступным уговорам.
    Со всем тем, красноречивый принц редко когда покидает авансцену трагедии, а стало быть, моей задачей было превратить его в фокус постоянного неослабного интереса, вопреки едва ли утончённым вкусам публики, настроенной к риторическому краснобайству весьма неприязненно. У меня не было иного пути достичь желаемой концентрации внимания на протагонисте, кроме как превратить его монологи в дела.
    С этой целью, я отступил от моего обыкновения приступать к опробованию моей режиссуры в физических действиях как можно быстрей и сел за стол с Марком и Лилиан (Гамлет и Офелия) для кое-каких промежуточных репетиций.
    - Никакой декламации, дружок, - сказал я собранному жилистому малому, вполне бы подошедшему на роль д'Артаньяна. - Ты каждый раз стоишь перед новым решением, поэтому твой монолог это твой путь перехода от постижения к активности. Гамлет горячий и волевой парень, но серьёзная умственная деятельность приучила его к самоконтролю, ибо самообладание одно из достоинств, которые включает кодекс идеального правителя. Дважды он безудержно разражается гневом, и дважды - из-за нарушения своего кодекса: когда в спальне матери он по ошибке убивает вместо Клавдия Полония, отчего первое убийство делается для него совершенно непереносимым и у него мутится рассудок, и когда на кладбище он видит Лаэрта в могиле Офелии и осознаёт, что это он виновник её самоубийства. Заметь, он всегда был таким чутким к ней и так заботился о её безопасности. Он же на тринадцать лет старше, чем она, и он пестовал её с раннего детства, нежно ухаживая за ней в куртуазной манере, пока она не была послана к нему его врагом играть роль искусительницы, для которой она не годится.
    - То есть, я несколько спятил в этих сценах?
    - Иначе твоё поведение необъяснимо. Но в пьесе у тебя только два нервных срыва, а в остальном ты очень даже способен сдерживать свои эмоции. Строго говоря, ты потому-то и можешь обуздывать взрывы своего неистового гнева, что выговариваешься в этих лихорадочных разговорах с кем-то или с самим собой, и ты никогда не теряешь разум по-настоящему, так как с первого выхода Гамлета и до его последней фразы, "Остальное - молчание", ты существуешь в одном измерении противостояния насущным диктатам твоей среды. Смотри, как это построено. Принц возвращается домой похоронить отца и стать следующим королём, но он неожиданно отодвинут в сторону неприличным браком его матери и дяди. Однако, как ни крути, она его мамочка, и он стремится уехать побыстрей из своей королевской семьи, покрывшей себя бесчестием, отмежёвываясь своим эскапизмом от свински кутящего двора царствующего ничтожества и избегая открытой конфронтации с этим одиозным субъектом из снисходительной жалости к падшей королеве. Чем большее отвращение вызывает у него растленный "дух времени", воцарившийся в Эльсиноре, тем настойчивей он старается держаться особняком, и когда король отказывается предоставить ему разрешение на отъезд, он даёт волю своему негодованию в страстной язвительной диатрибе без свидетелей, что позволяет нам установить степень его взрывоопасной взвинченности в начальной точке дальнейшей шкалы.
    - То есть, я чувствую себя как загнанный в угол?
    - Да, но ты, скорей, рассерженный лев, мечущийся по клетке замка.
    *
    Тут я резко остановился, так как в этот момент внезапно прозрел решение начального эпизода, и было слишком рано посвящать в него исполнителей.
    После красочной толчеи помпезной сцены, где полупьяный король отдаёт свои первые приказы, а показно хмельная в двухмесячном бражничестве королева поддерживает его рекомендации, все участники праздничного пира с бокалами в руках постепенно расходятся, оставляя Гамлета в одиночестве в праздничном зале перед большим длинным столом, уставленном пустыми бутылками и тарелками с объедками пиршества. И множество осушённых кубков стоит на столе и валяется повсюду на лавках и креслах, так что принц сразу оказывается в атмосфере временно прерванного чествования коронации.
    В ходе своего монолога Гамлет то гневно сбивает эту питейную посуду и блюда с пурпурной бархатной скатерти, то в бешенстве швыряет серебряные чаши в цветные гирлянды на гобеленах. Чуть успокоившись к неожиданному появлению Горацио, он указывает на разгром, учинённый им в зале, в подтверждение своего иронического обещания научить старшего друга напиваться в Эльсиноре.
    Затем, нервничая в ожидании встречи с призраком отца, Гамлет возвращается к теме пьянства уже в серьёзном тоне, высказываясь относительно всего этого постыдного фарса через порицание одного датского порока, и соответственно, мы сохраняем внутреннюю целостность развёртывания роли ненарушаемой с самого начала.
    Наиболее показательна его реакция на рассказ призрака об отравлении, которое свело его отца в могилу.
    Гамлет потрясён секретом, открытым ему, но заметьте, он не теряет головы и доказывает силу духа, принимая меры предосторожности против распространения какой-либо информации о призраке и его встречи с ним и придумывая, как он может скрыть своё смятение под личиной любовного помешательства, дабы усыпить подозрения короля. Уверен, публика не так глупа, что поверить в правдоподобие его безумия, и каждый зритель способен догадаться, почему он симулирует умственное расстройство, из его трезвой предусмотрительности в вопросе сомнительной аутентичности призрака и из его импровизированной проверки достоверности обвинения дяди в убийстве в спектакле-ловушке.
    Отныне он знает, какие цели и планы на его будущее вынашивает Клавдий сейчас, но неумышленное убийство Полония, отца его наречённой, почти сносит ему крышу: выходя из себя из-за своей непоправимой ошибки, он накидывается на мать, распекая и укоряя её за похотливость в бессильном негодовании на судьбу, подсунувшую ему не того человека за ковром.
    Не удержи призрак - теперь наверняка его отца - взбеленившегося сына, осыпающего бранью беспомощную Гертруду, необузданное отчаяние принца могло бы перерасти в свирепое буйство, и однако после всех многословных бурных внушений повенчанной блуднице на предмет целомудрия (сопровождаемых энергичными действиями, которые будут перечислены ниже) Гамлет обращается к трупу Полония в насмешливо укоризненном тоне и волочит его прочь крайне непочтительно, словно выражая этим порицание жертве своего поспешного выпада.
    Совершив человекоубийство, Гамлет с трудом выносит свой комплекс вины, который обостряет мрачность его воприятия мира и одновременно побуждает его действовать ещё более решительно и продвигаться по стезе саморазрушительного зла всё дальше (откуда проистекает и его безрассудная храбрость в схватке с пиратами, взявшими его корабль на абордаж в открытом море).
    В его монологе при виде отряда Фортинбраса он салютует бесшабашным вооружённым головорезам, что маршируют мимо него с двух сторон и кажутся обагрёнными кровью в зареве заката, заливающем небо и окрашивающем их, как будто он чувствует некое сродство с ними и обретает некую моральную поддержку среди этой забубённой солдатни, сплотившейся для резни и грабежа в готовности убивать не задумываясь и без малейших угрызений, как надлежало бы действовать и ему после пролития первой невинной крови.
    Но ещё до этой разделительной черты его актёрство предоставляет ему удобный случай вызвать кое-кого на разговор провокационными репликами и составить мнение о своём оппоненте, плюс он извлекает всё возможное из прихода странствующих актёров, подвернувшихся в нужный момент, чтобы выявить факт братоубийства.
    По всей видимости, труппа бежала из столицы в связи с новой эпидемией чумы, частенько случавшейся в Англии в былые дни, и все актёры знакомы принцу, который тотчас же принимается выяснять их пригодность для плана спектакля-ловушки, вызревающего в его мозгу.
    Я слегка сократил изложение Гамлетом принципов сценического реализма, иначе бы это слишком напоминало урок системы Станиславского, и я поставил ему сверхзадачу в этой сцене выбрать, какие фрагменты пьес и какие качества исполнителей ему понадобятся для составление и постановки его короткого представления.
    По этой причине, когда актёрская братия уходит пировать и Гамлет остаётся один возле их большой повозки с передвижной сценой-педжентом, кажется, что он играет и свою воображаемую пьеску и их всех по очереди в своём монологе, примеряя то бутафорскую золочёную корону, то венок белых бумажных роз, то чёрный косматый парик из костюмов персонажей, отобранных им для старомодной трагедии, которую он планирует исполнить перед королём как западню для коронованного злодея. В конце Гамлет так распаляется перспективой поимки его дяди с поличным, что отбрасывает театральный меч своей репетиции и своей острой стальной шпагой снова и снова яростно колет чёрный костюм сценического отравителя, висящий в ряду других на брезентовой стене педжента. Гамлет тоже в чёрном, и это выглядит как бой с собственной тенью, а его молниеносные выпады предвосхищают нанесение им смертельного удара в спальне королевы.
    Находкой этого решения монолога Гамлета было то, что он играет не только всех персонажей предстоящего спектакля, но также и себя смотрящего спектакль у платформы-сцены, колеблясь, как переступить границу, разделяющую его нынешнее состояние и необратимость его превращения в убийцу, и как раз здесь, в игре, он преодолевает свою щепетильность и обнажает клинок, чтобы сразить своего врага.
    Его ясновидение сказывается на его душе как реальное кровопролитие и пробуждает его отвращение к тошнотворному человеческому существованию, что будет выражено в его следующем монологе "Быть или не быть", объясняющем Горацио его приближающийся духовный крах, ибо Гамлет предвидит последствия состоявшейся мести для своей психики - даже не догадываясь, какая катастрофа надвигается в действительности. Поскольку он знает, как совершение убийства подействует на него, он не находит никакого выхода из своей дилеммы: "быть" означает, что он должен покориться неизбежности переступания через своё собственное "я" во имя отмщения и подчиниться общим правилам игры в презренном земном мире, а "не быть" исключено для него, до тех пор пока его долг перед отцом не исполнен, что бы он ни представлял себе как "жизнь после смерти".
    А перед встречей с актёрами Гамлет встречается со своими друзьями Розенкранцем и Гильденстерном, сообщающими ему о прибытии труппы. Он мигом раскусывает этих доносчиков, и их ухищрения определить, действительно ли он свихнулся, или же симулирует безумие, дурача Клавдия, он видит насквозь.
    Здесь мы имеем типичный пропуск времени в схеме сюжета, так как информация Офелии о странном визите принца следует за ночной сценой его общения с призраком, и затем идёт сцена появления приглашённой пары перед королём вместе с возвращением Вольтиманда, посланного уладить разногласия назревающего военного конфликта. Это свидетельствует о некотором промежутке времени после первого объявления о психической болезни Гамлета, примыкающего к неразрывно связанным эпизодам первой части.
    Из очерчивания королём ситуации недавно завербованным шпионам становится известно, что Гамлет тронулся, но совпадение его внезапного помешательства и своевременного приезда Горацио кажется крайне подозрительным и настораживающим королю, который не может найти ни бреши в опеке следующего попечителя, тогда как предыдущие двое в отъезде по его поручению, несмотря на обманчивую уязвимость его будто бы рехнувшегося племянника.
    Король резонно относится с недоверием к истории о безумии от любви, как закоренелый сердцеед не видя никакой основы для этого: тридцатилетний студент ни от кого не зависит в Виттенберге и бесспорно ведёт там не очень безгрешную жизнь, а дочке Полония примерно семнадцать и она только-только входит в брачный возраст. Принц, может быть, пленён её невинным обаянием, проводя с ней время в Эльсиноре, но она в известном смысле создание своего обожателя с детства.
    Гамлет и вправду не выглядит как инфантильный воздыхатель, сбрендивший из-за отказа его дамы сердца, даже если он действительно любит свою повзрослевшую барышню, которая наконец стала хорошенькой девушкой, привязанной к нему всем сердцем. И эта их взаимная любовь, разная в их отношении к любимому человеку, есть самая суть неразрешимости, когда он начинает играть свою роль душевнобольного.
    В этой трагедии мы находим пару контрастного сходства и в слабом поле, и как это ни странно, обе женщины счастливы в начале своих различных путей.
    Королева, вдруг окунувшись в обильную сексуальную жизнь в тот самый момент, когда она думала, что это навсегда кончилось, не в силах совладать с болезненным пристрастием к похотливому брачному союзу с Клавдием, профессионально умелым в раскочегаривании её чувственности.
    Юная красотка просто-таки сияет от радости в её первой сцене в ответ на нравоучительные нотации брата и на отцовское чтение проповеди о неприступности её добродетели, ибо её сердце переполнено ликованием как раз по причине прискорбной для её божества: он не будет следующим королём, а значит, он по-прежнему может сделать её своей женой (хотя она и не лучшая пара кронпринцу Дании по происхождению), и он не получил разрешения покинуть замок, поэтому он продолжит свои ухаживания и улещивания, как бы в шутку, но со скрытой страстью.
    Играя в любовь с Офелией, Гамлет в конце концов по-настоящему влюбляется в свою "милую девчушку", и теперь её поведение с ним всецело зависит от его поведения с ней. Она готова (и жаждет этого всей душой!) отдать себя всю ему - её единственному мужчине, её несравненному возлюбленному, её божественному принцу; вот почему её любовь так похожа на любовь Гертруды в прошлом, как Гамлет описывает её, и такое безоглядное сосредоточение на объекте своего обоготворения чревато гибельными последствиями для самоотверженной женщины, особенно посреди непримиримого сражения двух лагерей.
    Грубо говоря, катастрофа Офелии предназначена для того, чтобы дать наиболее яркий пример разрушительности зла как такового.
    Если первоначально она так опьянена любовью, что её девичья бесхитростность в деле первостепенной важности - сохранения её девственности - страшно раздражает двух её родственников, тщетно пытающихся образумить её, и провоцирует их экспансивные разглагольствования на эту больную тему, то потом она рассказывает в замешательстве о принце, ворвавшемся к ней с какими-то дикими речами растрёпанным и в непривычно неряшливой одежде, чей визит - примыкающий к сцене встречи Гамлета с загробным пришельцем и душераздирающего рассказа этого жуткого духа - означает, по существу, его вступление в роковую игру с его жизнью на кону.
    Далее, в её третьей сцене, Офелия служит неким полигоном для испытания притворного безумия Гамлета, не сознавая своей роли и следуя отцовскому наставлению ответить принцу взаимностью, что давно было её самым заветным желанием. Проблема в том, что она не умеет эксплуатировать свою сексуальность, потому что не она, а принц всегда был инициатором в их любви, заигрывая с ней в чуть отеческой манере, и их вроде бы случайная встреча под тайным надзором короля и Полония кончается сокрушительным провалом её попыток соблазнения и полным крахом её не оправдавшихся надежд.
    Это первая сцена, в которой мы видим наших голубков воркующими вместе, и их свидание начинается как некое продолжение их отношений - в стихах, но внезапно переходит на прозу. Перемена происходит как только Офелия пытается заставить Гамлета флиртовать с ней менее завуалированно и более чувственно. По её неуклюжему кокетничанию он сразу догадывается, что она подсадная утка, подкупленная обещанием обручения с ним, и что она строит глазки, чтобы выведать у него надёжные сведения о состоянии его психического здоровья и выудить все секреты его искренности. Несмотря на то что её юная плоть непреодолимо влечёт его, распаляя его страсть, и даже её эротическая неуклюжесть пленяет его и волнует кровь, он не может не числить её среди своих недругов и импульсивно реагирует насмешливо-страдальческим навязчивым повторением своего "Ступай в монастырь!" на возбуждающую близость её оголённых плечей и полуобнажённой груди в декольте.
    Но она сама, конечно, не считает себя марионеткой на ниточках, служащей чьим-то козням, - она просто откровенно и недвусмысленно отвечает на чувства любимого. Она думает, что он будет счастлив обрести такие прямые свидетельства её любви, которые разубедят его в ошибочной уверенности, что его любовь безответна. Она полагает, что после её признания он осознает, что он превратно толковал её отношение к нему, и это утишит и исцелит его помешательство на неразделённости его любви перспективами не только не безрадостными, но, наоборот, всё более и более светлыми.
    Однако поведение Гамлета соответствует его внешнему виду при его визите к ней в состоянии психического расстройства, описанному ею раньше: шпыняя её колкостями и нещадно конфузя скабрёзными намёками, он шокирует её и вгоняет в краску своими грубыми и резкими репликами, что никак не согласуется с его обычной вежливостью и тактом.
    А кстати, почему, позвольте спросить, большинство Гамлетов дефилируют по сцене такими аккуратными в представлении сумасшествия? Из чего тогда должны мы заключить, что у принца помутился разум? В исходной легенде он валяется в грязи в свинарнике для достоверности своего безумия, так что первым делом Гамлет должен в своей игре, естественно, изменить свою наружность, иначе никто не поймёт, что он чокнутый, поелику его речи едва ли могут быть названы бессвязными или бессмысленными. Как образец для подражания он берёт придворного шута, изрекающего мудрое слово среди своих проделок и фиглярства, а вместо такой отличительной черты, как шутовской колпак, ему тоже следует иметь что-то показное и свидетельствующее о его невменяемости. Так утончённый опрятный щёголь с безупречным лоском манер становится неряшливым пугалом в расстёгнутом помятом камзоле и спустившихся волочащихся чулках, с всклокоченными волосами, с отсутствующим взором и с кривой ухмылкой, дабы каждый отпрянул бы в отвращении от этой пугающей ненормальности, исказившей рассудок и поведение некогда элегантного и башковитого светского молодого человека.
    Король единственный, кто не спешит поверить в его психическую болезнь, и как раз рандеву, которое Клавдий наблюдает из-за настенного ковра, несомненно доказывает симуляцию принца. Суммируя результаты наблюдения и неуязвимости Гамлета, которая обнаруживается во время предшествующего монолога "Быть или не быть", когда офицеры Горацио ненароком становятся на защиту Гамлета против двух приближающихся убийц и срывают план короля, Клавдий приходит к решению откомандировать хитрого племянника в Англию в компании с двумя беспринципными друзьями его юности, возложив на них конфиденциальную миссию способствовать там его немедленной казни. Подглядывая за принцем, король ещё не предчувствует, какой сюрприз тот ему приготовил в придворном развлечении спектакля, затеянном с целью поймать убийцу в ловушку и получить доказательства его вины.
    Между тем Гамлет пресекает неумелые потуги робкой Офелии обольстить его и доводит её до слёз своими обидными и незаслуженными попрёками и оскорблениями, приводя её в совершенное смущение в конце. На его последнее "В монастырь!" она начинает горько рыдать, оплакивая рухнувшие достоинства своего идеального кумира, разбитые вдребезги помрачением его сознания, как ни стараются два соглядатая утешить её после ухода принца.
    Вопрос тут, как мог замкнутый принц ответить согласием на её чистосердечное предложение души и плоти, если он действует под гнётом неумолимой логики своего выживания ради мщения. Утоли он эту жажду, какое другое неутолимое желание могло бы заменить его любовь как источник умственного расстройства? Нет, нет, с тех пор как он выбрал любовь в качестве маскировки, он ведёт свою войну под давлением обстоятельств и не вправе уступить никакому искушению, хотя чувства к Офелии его ахиллесова пята.
    К сожалению, как опытному дамскому угоднику с многолетней сноровкой в любовных связях, королю удаётся добраться до истины именно вследствие противоречивости между муками любви принца и его поведением: если тоскующий обожатель одержим пылким желанием обладать этой лапочкой, почему у него хватает силы воли удержаться от объятий и поцелуев, когда она сама льнёт к нему в готовности к совращению и её тело, трепещущее от страсти, так доступно для его ласок? Выходит, он вполне способен контролировать себя, если эта его главная слабость не доводит его до безумия, хотя он и делает вид, что сходит с ума снедаемый любовью.
    *
    Затем сюжет движется к своей кульминации: приближаясь к решающему моменту, Гамлет даёт последние наставления актёрам и договаривается с Горацио, как они будут следить за реакцией Клавдия на пьесу, представляющую его собственное преступление. В моём спектакле Горацио имеет право сидеть в присутствии Его Величества, как высокородный лорд.
    Тем временем музыка мерного менуэтного танца слышна за занавесом настенных ковров и гобеленов, и когда они поднимаются - вдруг, о чудо! - мы видим множество весёлых пар, танцующих под аккомпанемент вирджинала и ведомых королевской четой. Танец длится, пока бродячая труппа не выкатывает свою повозку-педжент и звуки труб в зале не возвещают о начале театрального представления.
    Демонстрируя вызывающую бестактность повредившегося в уме, Гамлет раскидывается у ног Офелии между её коленями комментировать спектакль, и она обходится с ним, как с капризным ребёнком, проявляя материнское сострадание к своему тронутому инвалиду.
    Это была вторая массовая сцена, и так как придворные зрители образовывали различные живописные, но стационарные группы в моей диагональной пространственной композиции (где два трона были расположены в центре напротив платформы, стоящей косо повёрнутой к аудитории, тогда как у её переднего края, на правой стороне авансцены, Горацио сидел в кресле спиной к залу, а в дальнем конце, в углу между подвижной сценой и толпой королевской свиты, растрёпанная голова Гамлета покоилась на подоле платья Офелии, так что Клавдий был постоянно в перекрёсте их внимательных взоров), я мог создать динамику сцены посредством чётких и резких переносов "центров внимания" с одной точки мизансцены на другую и с помощью коллективных реакций этих групп, выделяющих кульминации индивидуального действия.
    После Всеволода Мейерхольда, выработавшего символизм жестов в его знаменитой биомеханике, это целиком было делом моего воображения и сотрудничества с хореографом. Своего пика это массовое действие достигает в момент, когда король, взорвавшись, в ярости бросает своих швейцарцев в бой. Поскольку лежащий принц уже заслонён четырьмя старыми офицерами, завоевавшими славу на поле боя, малодушный Клавдий трусит ввязаться с ними в открытое столкновение и идёт на попятную, а вся толпа уходит вслед за поспешно удаляющимся королём.
    Следующей массовой сценой будет мятеж Лаэрта с сумасшествием Офелии, умиротворяющим разбушевавшихся бунтарей, но перед этой частью, отданной брату и сестре для реагирования на их горе, Гамлету суждено нанести своей бедной девочке такой удар, что она теряет рассудок. Я имею в виду эпизод в спальне королевы, возможно, самый решающий для характера Гамлета и для его жизни, которую злополучное убийство сламывает даже более непоправимо, чем встреча с призраком.
    Он радостно устремляется на голос невидимого наблюдателя, думая, что сейчас он застал короля погрязшим в пороке, и его ошибка поражает его как гром среди ясного неба. В ходе дальнейшего монолога он снова и снова возвращается к мёртвому телу, как будто не веря в реальность этой смерти, и её неопровержимость сводит его с ума, принимая в расчёт, что он приходит к матери после наилучшего признания вины Клавдием и эпизода с молитвой короля, не пронзённого шпагой Гамлета, не пожелавшего ослаблясь силу вечных мук, предначертанных его дяде в аду.
    Призрак грозно осаживает его и строго-настрого запрещает ему поносить мать (в моей постановке я даю ответ, почему его мёртвый отец столь снисходителен к её фактической измене), на что Гамлет, срывая злость на их кровосмесительно осквернённой супружеской постели, сдирает драпировки балдахина, стягивает покрывало и простыни и швыряет подушки в большое зеркало в серебряной оправе, из которого потом и выходит призрак, разбрасывая все постельные принадлежности по комнате. С жаром призывая нечестивую развратницу отречься от плотских грехов, он заходит так далеко, что пинает один из резных деревянных столбов, поддерживающих свод алькова, и надломив его вторым пинком, принимается рушить всю конструкцию массивной тяжёлой кровати, пока наконец, в заключении своего моралистического проповедования, не оставляет лишь груду обломков вместо разрушенного уютного алькова, невзирая на безуспешные попытки Гертруды укротить неистовство своего буйно помешанного дитяти, дополнительно подстёгнутое вторым явлением вызванного ею из другого мира духа её проклятого мужа, зрелищем, от которого стынет кровь у всех, кроме неё.
    Стоит отметить, что Гамлет вскоре отбывает в Англию, якобы взыскать какой-то долг, и он не имеет ни малейшего представления о последствиях своего убийства до его стычки с Лаэртом на кладбище. И, кроме того, он больше не произносит никаких монологов после его финального решения среди наёмников Фортинбраса накануне отплытия его корабля. Изрядная часть действия передана, таким образом, детям Полония, и даже Горацио остаётся в Эльсиноре для одного замечания королеве о желательности принятия безумной Офелии и для чтения письма Гамлета о том, что случилось с принцем за время его отсутствия.
    Я бы хотел обратить внимание критиков на этот значительный по размеру фрагмент самой прославленной трагедии мировой драматургии, ибо это вопиющее нарушение правил - удалять протагониста со сцены на четверть пьесы и применять такие примитивные приёмы, как своевременная доставка письма или рассказ о поэтическом утоплении вместо показа связного развития сюжета. Ни поэт, ни литератор не пал бы так низко, чтобы позволить себе замену главного героя ради ублажения аудитории дешёвыми эффектами в нескольких эпизодах его драматической истории; никто из художников никогда бы не согласился на это, никто, кроме корыстолюбивого практичного работника театра, ставящего свои пьесы для простонародья и непосредственно заинтересованного в каждодневном заполнении зала и вызывании аплодисментов.
    Я придерживаюсь того мнения, что Шекспир, существовавший в словоохотливую елизаветинскую эпоху, родился с хорошо подвешенным языком и был величайший рассказчик, оживляющий всё, к чему он прикасался. Будучи по чистому везению каждого гения в нужном месте в нужное время, он был дока в удерживании аудитории своей могучей хваткой, и он подходил к построению пьесы, скорее, как режиссёр, а не как писатель. Он знал по сценическому опыту, что два сходных героя должны действовать порознь, потому что они оба протагонисты и их контакт это обычно кульминационное столкновение, иначе они становятся обоюдоострой секирой, подрезающей крылья их верховенства в пьесе (извините за цветистость слога).
    Вот почему между ними нет соприкосновения в сцене первых королевских приказов, и Лаэрт сменяет Гамлета на сцене только для ханжеской проповеди о девичьей скромности своей доверчивой сексуальной сестрёнке и для выслушивания проповеди своего отца о важности респектабельности на дорожку. Его ораторствование было задумано, чтобы изобразить его благородным молодым человеком, но сам Шекспир, видимо, не слишком любил ханжей (помимо его профессионального обыкновения вставлять такие жанровые и комические сцены между трагическими и драматическими кусками действия, перекладывая возвышенное смеховым), и две назидательные речи идущие подряд создают впечатление травестии морализирования, особенно когда Полоний посылает осведомителя за своим фатоватым бравым сыном контролировать соблюдение своих предписаний.
    О Лаэрте не слышно ни слова до его вторжения в тронный зал во главе мятежной толпы, вламывающейся в замок свалить короля и короновать его, когда он подхватывает нить сюжетного повествования. Быстрая эволюция этого образца рыцарства от сеяния смуты для безрассудного свержения монарха к его согласию на подлый трюк с одной острой рапирой фехтовального состязания, предложенный Клавдием, и даже к вопиющей низости с намазыванием ядом острия заострённого клинка, составляет прямо противоположную параллель скрытности Гамлета в его напрасных усилиях локализовать эманацию разрушительности зла, содеянного им.
    Такой контраст дал мне хорошую возможность уравновесить действие моей постановки четырьмя массовыми сценами, которых мне недоставало в тексте, где бунт был лишь слегка обозначен и моментально прекращён двумя репликами Лаэрта (что невозможно), ибо каркас пьесы зиждился на опорах четырёх больших многолюдных сцен в тронном зале: первый выход нового правителя, спектакль странствующей труппы, восстание датчан, фехтовальный поединок принца и Лаэрта. Между этими сценами было три относительно массовых, поддерживавших грандиозность сюжета: Гамлет с актёрами, Гамлет среди солдатни Фортинбраса, Гамлет на похоронах Офелии.
    Само собой, я должен был поставить последний бред злосчастной девицы так, чтобы выжать слезу у моих не слишком сентиментальных современников. Претворение моего намерения в жизнь было основано на влиянии коллективных реакций жалости и участия сценической толпы на публику, невольно созвучную этому заразительному сочувствию к бедной юной красавице, в чьём поведении преувеличенная девичья скромность, приличествующая ей, мешается с не подобающей девушке похабностью её нетронутой и неудовлетворённой девственности. Поистине, это было жалостное зрелище, эта поющая и танцующая безумная крошка, чья раскрывающаяся сексуальность во цвете юности была бессердечно побита ледяным ужасом так несправедливо постигшего её несчастья, и благодаря моей умелой координации музыкального ритма с просчитанными эмоциональными реагированиями постепенно смягчающихся свирепых мужиков в ответ на её предложения цветов и трав, сцена приобрела просто душераздирающую силу воздействия на зрителей, держа их зачарованными щемящей трогательностью вплоть до исчезновения Офелии, после чего иноземная швейцарская охрана короля легко могла выставить прослезившийся сброд из зала.
    *
    Раз уж мы заговорили об этом, я должен упомянуть мою работу с музыкальным руководителем театра, без чьего творческого вклада многое из того, что я вообразил, было бы недостижимым.
    Музыка, если она правильно подобрана, делает впечатление от постановки куда более глубоким и порой непреодолимым, поэтому мы вместе уточняли наше виденье каждого эпизода в его звуковом сопровождении, обсуждая это заранее, поскольку он облекал мои смутные фантазии в конкретные фрагменты чьих-то произведений (английских вирджиналистов, например), рано или поздно находя именно то, что я пытался нащупать, хотя альтино из оперы Пёрселла в эпилоге было моим собственным откровением.
    С пролога в башенке алхимика в спектакле звучала тема призрака, и её возвраты возникали в двух эпизодах на пятачке у крепостной стены, затем в спальне королевы, и затем - как слабо нарастающий лейтмотив - в эпизоде чтения Горацио письма Гамлета, чтобы напомнить о пружинах действия.
    Однако некие отзвуки этой расширенной и украшенной темы слышны также в триумфальном марше, приветствующем короля в массовой сцене первого появления Клавдия, как церемониально-парадная версия, а как маршевую походную песню её напевают кондотьеры отряда Фортинбраса, проходящие мимо принца, стоящего в этом закатном потоке окровавленных убийц. В последнем эпизоде пьесы Фортинбрас входит под ту же мелодию победно-помпезных фанфар и труб, переходящую в суровую чеканность военного парада, так что Горацио завершает свой финальный монолог без всякой музыки, под ритмичное тяжёлое топотание солдатских сапог, сотрясающее Эльсинор, погружающийся в кроваво-красном зареве грядущих войн в сужающуюся тьму, и ангельский голос, зажигающий сияние за чёрными гобеленными стенами, возникает, торжественно воспаряя, из грохочущей бездны этого вечного мрака.
    Что касается "лирического компонента", он относится к Офелии.
    Согласно тексту, она хочет вернуть Гамлету его подарок, а он, конечно, дарил ей подарок на прощание перед своим предполагаемым отъездом, и в первом эпизоде двойных внушений ей со стороны родни она держит этот подарок, маленькую лютню, струны которой она мечтательно перебирает, словно бы гладя лицо своего возлюбленного, беся своего брата и отца своим рассеянным треньканьем.
    Позже Полоний застаёт её погружённую в мечтания с той же лютней, и она приносит её на встречу с Гамлетом, с тем чтобы у неё было что-то в руках для преодоления её застенчивости. Сбитая с толку, она машинально перебирает пальцами струны в неловких паузах, когда принц отшатывается от её декольте, что плохо кончается. На своё последнее "В монастырь!" Гамлет выхватывает подаренную лютню из её рук и отбрасывает прочь, вызывая поток её слёз. Рыдая, она подбирает ни в чём не повинный музыкальный инструмент и оплакивает своё ниспровергнутое божество в этом куске дерева.
    Появляясь у королевы после помешательства, Офелия тоже играет на своей лютне до её слов о потере невинности. Засим она запелёнывает лютню, как младенца-бастарда, в обрывок ткани, оторванный от подола платья, даёт этому младенцу грудь публично и вручает его королеве-бабушке перед своей дальнейшей прогулкой. Вполне логично, что мелодии ренессансных лютнистов фигурируют и в эпизодах её безумия и её похоронной процессии.
    Странствующие актёры подходят к замку, залихватски наяривая что-то танцевально-карнавальное на флейте, большой лютне и барабанах, и они эпизодически бренчат какие-то мелодии во всех своих сценах, включая их спектакль для двора, прерывающий общий мерный танец.
    Такова вкратце музыкальная диспозиция моего "Гамлета", но добавьте к этому множество звуковых эффектов и фоновую музыку временами, едва слышимую, однако воздействующую, так как хорошая постановка не должна иметь ни одного пустого момента, зияющего невыразительностью.
    С точки зрения режиссёра-постановщика, пьеса состоит из нескольких завершённых частей действия, и я разделил трагедию на три акта, в соответствии с общепринятыми правилами, заканчивая первый акт монологом Гамлета у театрального педжента и его неистовыми ударами шпагой в чёрное одеяние сценического злодея, тогда как второй акт кончался его монологом среди марширующей солдатни, хотя на самом деле в пьесах Шекспира нет разделений такого рода, и целостность каждой объясняет их построение.
    Применительно к "Гамлету", это даёт нам понять, почему сцена на кладбище открывается долгим остроумничанием разговора двух клоунов-могильщиков. Идя без перерывов, представление набирает чрезмерную скорость после спектакля-ловушки, убийства Полония, мятежа Лаэрта и сумасшествия Офелии, и необходимо слегка притормозить перед финишной прямой финального конфликта Гамлета и Лаэрта, приводящего к печальному концу их обоих, а также короля и королеву. По этой причине, я укрупнил и усилил предыдущие сцены восстания и безумного дивертисмента Офелии с травами-цветами и лютней-сосунком в третьем акте после второго антракта.
    Постановка спектаклей сродни работе композитора, и если механизм разворачивания сюжета выстроен должным образом, я уверен, что он достаточно совершенен, чтобы правильно воздействовать на эмоции публики, какие бы ляпы ни допустили исполнители. Компонуя спектакль, я ускорил действие нарастающим напряжением двух эпизодов - чтения Горацио письма Гамлета на фоновой музыке темы призрака и беседы Клавдия с Лаэртом о ликвидации Гамлета вслед за получением другого письма от неожиданно-живого принца.
    Шекспир любит ставить зеркала перед своими героями, и беседа клоунов есть травестийное отражение рассуждений Гамлета о смертности и гниении, но в буквальном смысле и без его страха смерти. Вернувшись убить короля любой ценой, Гамлет тотчас воспринимает это сходство, и его общение с ними, кажущееся ненужным в сюжете, служит ему для отстранения его навязчивой мании смерти как убийства и самоубийства. Ему не по душе быть управляемым такой фанатичной зацикленностью, более характерной для какого-нибудь мракобеса или кровожадного выродка, и он хватается за возможность объективировать свои разрушительно-опасные мысли в каких-то неотёсанных мужланах, цинично пренебрежительных ко всяким трупам, скелетам и жажде смерти, ибо остроумная рассудительность этой деревенщины сущая отрада для его безысходного пессимизма.
    Вдобавок его диалог с могильщиками напоминает зрителям о ключевом событии, упомянутом во вступительном эпизоде трагедии, а именно, о единоборстве отца Гамлета в год его рождения, и даёт подсказку относительно модели эксцентричного поведения Гамлета в роли тронутого обожателя, то есть, я имею в виду королевского шута, который смотрел за принцем в его раннем детстве до семи лет.
    Смею утверждать, что его разговор с черепом Йорика вставлен в этот информативный фрагмент, предваряющий похороны Офелии, чтобы сгладить резко отрицательное впечатление, произведённое страданиями детей Полония, осиротевших из-за ошибки Гамлета. После его содержательного эссе об отвратительных видоизменениях человеческой тленной плоти, пожираемой червями в сырой земле, и после его воспоминаний о прошлом, столь эмоционально выраженных, чья душа не нашла бы смягчающих обстоятельств оправдать его проступок, кроме, проникнутой ненавистью души Лаэрта, разумеется.
    Автор, бесспорно, матёрый профессионал в представлении своих персонажей в должном аспекте и под должным углом зрения - так, чтобы расположить аудиторию к тому отношению к герою, которое ему нужно иметь в данный момент. Кто бы он ни был, он знал, что театр это место для эмоций, а не для умозрений, что бы ни служило подмосткам пищей для ума; и давая публике короткую передышку в трагическом развитии сюжета, он снижает градус действия, дабы последующие события шли по нарастающей к кульминации, ускоряясь от этого замедления.
    Шекспир умышленно удаляет Горацио из замка до того как королева приносит весть о смерти Офелии. Он делает это для создания эффекта неожиданности у Гамлета при имени его милой как покойной похорон, иначе бы принц реагировал куда менее взрывно на риторический пафос Лаэрта в могиле сестры. Гамлет и так выбит из колеи, и он совершенно ошеломлён известием о смерти второй жертвы своего убийства. Всё, что он орёт брату Офелии, есть не что иное, как его попытки убедить Лаэрта и себя самого в относительности его вины, потому как он же испытывал такую любовь к дочери отца, убитого им нечаянно, без злого умысла и по ошибке. Так как он сталкивается с трудностями самооправдания в этом случае беспричинного и необъяснимого убийства, он, сатанея, в бессильном гневе кричит на Лаэрта, который бешено кидается на него, и они, сцепившись, борются внутри узкой ямы, не позволяющей им вытащить шпаги и кинжалы. Только после того, как Горацио выволакивает их обоих из могилы, так сказать, за шиворот, как двух драчливых сорванцов, охранники могут оттянуть Лаэрта от Гамлета, а Горацио, становясь между ними, удерживает заходящихся скандалистов от рукоприкладства.
    В отличие от моих предшественников в анатомировании пьесы, я задал себе вопрос о роли Горацио в трёх эпизодах на кладбище, когда он сопровождает Гамлета после встречи с принцем, "высаженным нагим" на землю королевства. Из письма Гамлета, прочтённого вслух Горацио, нам известно о приключениях принца на море, о его схватке с пиратами, его перепрыгивании на их корабль, его пленении и высаживании его на берег; а до этих доблестных подвигов Гамлет распечатывает королевский конверт и фабрикует новое письмо с поддельной подписью Клавдия и печатью, чтобы подставить вместо своей особы двух предавших его друзей на эшафоте в Англии; поэтому он появляется совершенно разбитый, в лохмотьях, и Горацио, снова опекающий принца, ведёт его в Эльсинор кружным путём через кладбище, где они видят свежую могилу. Оба они пребывают в блаженном неведении о смерти Офелии, и Горацио, понимая, в каком нервном напряжении находится его подопечный, не имеет ничего против небольшой задержки в безмятежном покое этого тихого солнечного дня и против успокаивающей беседы с трезвомыслящими могильщиками на абстрактную погребальную тему.
    Как только вдали показывается похоронная процессия, Горацио сразу догадывается, кто лежит в закрытом гробу (всё-таки утонувшая девушка выглядит очень непривлекательно), и тянет принца в сторону, за громоздкое мраморное надгробие, возвышающееся возле травянистого пригорка с кучей настоящей земли, выкопанной клоунами. Горацио предвидит, что за сокрушительный удар получит невольный убийца минуту спустя, но он не может предотвратить неизбежное; однако когда Гамлет бросается к могиле и разражается дикими уверениями и клятвами, явно запоздалыми (которые пугают короля, быстро отступающего к своим швейцарцам, и забавляют хамов-могильщиков, наблюдающих ссору на гробе в яме с лопатами на изготовку), Горацио решительно вмешивается в рукопашную двух обезумевших мстителей.
    И затем, под аккомпанемент комьев глины, барабанящих по гробу, и пыхтения клоунов, бросающих лопатами землю в могилу, Гамлет, раскаивающийся в предосудительном поведении в приступе вспыльчивости, рассказывает Горацио о подмене письма Клавдия, которое было смертным приговором ему, а стало смертной казнью для предателей, как будто извиняясь перед наставником за свою неуравновешенность, и Горацио молчаливо прощает его. К приходу Озрика они уже переходят с кладбища в маленький кабинет принца в замке сменить отрепья Гамлета на приличную одежду.
    Первоочередная задача режиссёра-постановщика состоит в нахождении какого-то физического действия для каждого актёра в каждом эпизоде и фрагменте, ибо вещи иной раз наилучшие партнёры. В частности, в сцене приглашения принца на фехтовальное соревнование Озриком Гамлет шокирует этого жеманного придворного щенка тем, что умывается, по пояс голый, над тазом, плеская воду, льющуюся из кувшина, который держит Горацио, себе в лицо и на грудь и забрызгивая ею нарядного юного франта.
    Понятно, в следующем эпизоде он одевается на дуэль с помощью Горацио, что ассоциируется с надеванием доспехов перед сражением с помощью оруженосца.
    *
    Что до финальной сцены трагедии, она неоспоримо написана рукой настоящего режиссёра, но при всём том, мне предстояла масса работы, чтобы организовать наиболее впечатляющее воплощение этой совершенной схемы.
    Тронный зал в его четырёх сценах выглядит каждый раз иначе, повёрнутый к зрителю под иным углом, и после последнего поворота мы можем видеть там галерею фамильных портретов, висящих в ряд поперёк сцены. В центре ряда выделяется портрет Гамлета-отца в полный рост, облачённого в знакомые латные доспехи, тогда как алое возвышение с тронами расположено по правую сторону галереи.
    Учитывая, что Горацио подозревает короля в намерении заманить Гамлета в западню этим соревнованием, он держится вблизи от принца, и он первый замечает кровь от царапины, сделанной острым клинком рапиры Лаэрта. Тронув Гамлета за плечо, Горацио привлекает его внимание к неопровержимому свидетельству грязной игры и неслышно говорит ему пару фехтовальных терминов.
    С этого момента мы снова видим Гамлета разъярённым, но теперь это холодная ярость воина.
    Быстро шагнув вперёд, он делает стремительное спиральное движение своей рапирой вокруг заострённого лезвия и, поймав острие в прорезь своего эфеса, вырывает рапиру из рук своего противника. Вторым движением он бросает оружие Лаэрта через плечо Горацио, который ловит рапиру за рукоятку за его спиной, и третьим - швыряет свою рапиру к ногам сына Полония.
    Горацио вкладывает набалдашник рукоятки заточенного клинка в открытую фехтовальную рукавицу Гамлета, чьи глаза прикованы к его благородному сопернику, совершившему столь подлый поступок, и Гамлет идёт в яростную атаку, в конце которой его молниеносный выпад завершается точным и сильным уколом сбоку в не защищённую стёганым колетом часть живота отступающего дуэлянта.
    Пронзённый Лаэрт роняет бесполезную рапиру и кинжал и, зажимая свою смертельную рану руками, пытается объяснить, как он докатился до такой низости, но его ноги подкашиваются, и он падает на колени, а затем, уже мёртвый, валится лицом вниз на пол, между тем как Гамлет поворачивается, чтобы ринутся на помощь матери умирающей после питья из кубка с отравленным вином, приготовленным для её сына.
    Тут-то и приходит мой черёд показать, на что я способен для максимального усиления шекспировского финала пьесы.
    Клавдий вскакивает на ноги, спихивая тело Гертруды с тронного возвышения, и трубит в охотничий рог, висевший у него на поясе, однако призывный рожок Горацио звучит почти одновременно.
    Тотчас четыре представителя старой гвардии, Марцелл, Бернардо, Корнелий и Вольтиманд, выскальзывают из-за настенных ковров навстречу нескольким приспешникам короля, вылетевшим на его зов из-за других гобеленов, а три королевских швейцарца выступают вперёд и заграждают подход к трону, ощетинившись алебардами.
    На долю секунды два нападающих лагеря застывают на месте с обнажёнными клинками, а затем все бойцы разом издают оглушительный боевой клич, как будто включающий бешенный ритм ожесточённого сражения, вспыхивающего в зале.
    Горацио, идя со своим мечом и длинным кинжалом впереди Гамлета, атакует швейцарское трио мастерски и смертоносно. Отбив шпагой алебарду центрального телохранителя, он ловко всаживает свой кинжал в незакрытое горло над стальной кирасой, толкает падающее тело назад, на стоящего слева, и мгновенно, круговым полосующим взмахом шпаги снизу вверх, рассекает клинком лицо стоящего справа наискось между верхним и нижним выступами шлема.
    С диким воплем второй охранник скатывается вниз к сражающимся фехтовальщикам и умирает, корчась и извиваясь на полу. Горацио же, прикрываясь первым, которого он держит за рукоятку кинжала, воткнутого в горло, вонзает свою шпагу через плечо агонизирующего швейцарца в приоткрывшуюся шею третьего, ныряющего, чтобы обогнуть тело и нанести удар алебардой.
    Эта сноровистая бойня занимает всего несколько секунд, и кажется, что Горацио взорвал живой щит изнутри, отбросив трёх телохранителей прочь с пути к Клавдию, который, пятясь, пытается было оказать сопротивление, но Горацио выбивает его шпагу своими двумя клинками и, приставив острие своей шпаги к двойному подбородку Клавдия, усаживает охваченного паникой отравителя в одно из пустых кресел на возвышении.
    И Гамлет, следующий за своим наставником, преодолевает несколько алых ступеней и, двумя руками занеся отравленную рапиру над головой, бьёт ею изо всех сил, пригвождая короля к спинке трона. Слабея, он вливает отравленное вино в рот захлёбывающегося братоубийцы в отместку за двойное отравление своих родителей, а Горацио трубит в свой рожок, чтобы прекратить бессмысленную войну между датчанами.
    В то время как участники боя расходятся, отравленный Гамлет, опираясь на руку Горацио и уже еле волоча ноги, приближается к портрету призрака и протягивает поднятые руки к картине, словно бы обнимая ноги закованного в доспехи рыцаря. В ходе его последнего диалога с Горацио он постепенно оседает на колени безутешного друга, снова баюкающего, как в детстве, своего питомца, уходящего в вечный покой, и только марш прибытия Фортинбраса заставляет Горацио подняться, оставляя неподвижное тело Гамлета под портретом его отомщённого отца.
    Фортинбрас входит в тронный зал как почтительный гость, неся свой шлем на согнутой левой руке, и пара английских послов, плетущихся сзади, входят вслед за ним минутой позже. Вид мёртвых тел, лежащих вокруг, изумляет этого жизнерадостного светловолосого крепкого парня, который окидывает внимательным взором поле битвы от Гамлета до Клавдия на троне, слушая объяснения Горацио, и мельком пробегает глазами по телам королевы и швейцарских алебардистов.
    Как профессиональный вояка, он оценивает ситуацию с первого взгляда и тотчас осознаёт, какой сюрприз судьба преподнесла ему вследствие смерти всех членов королевской семьи Дании. При появлении чопорных англичан, он вдруг испускает ликующий вопль и в восторге запуливает свой шлем вверх под своды замка, где он отныне новый правитель и суверен. Затем, уже как хозяин, он поднимается к трону и выдёргивает рапиру из груди убитого короля. Отдавая приказы под аккомпанемент усиливающегося топанья сапог его армии, мерно лязгающей стучащими о щиты мечами вокруг Эльсинора, он пинком сталкивает самозванца с возвышения и плюхается в пустой трон на место трупа.
    В наступающей темноте и нарастающем топотании очертания фигуры на портрете начинают тлеть ярким красным светом, тогда как Горацио направляется к телу Гамлета через зал, погружающийся в кровавый топкий мрак и преклоняет колено перед мёртвым принцем. Он отстёгивает свой меч с перевязи и кладёт его на грудь павшего воина, и кажется, как я говорил, что трагедия закончена, когда первая нота ангельского голоса звучит в грохочущей глубине военного потопа.
    Как будто сгорая в контражурном свете ослепительного сияния, озаряющего реальность иллюзорного замка изнутри, один за другим все настенные ковры свёртываются вверх и исчезают бесследно где-то в небесах до тех пор, пока и центральное полотнице с лучисто-просвечивающим портретом не взмывает ввысь, открывая всплывающую белоснежную ладью со счастливой семьёй моего эпилога, уплывающую навечно в морозно блистающую бесконечность бессмертного гиперборейского рая.
   
    СЦЕНА 10
   
    К сожалению, мало что из вышеописанных идей и решений было зафиксировано в письменной форме, и мой проект существовал только в виде разрозненных записей или небрежных набросков в лучшем случае. Если вы ставите пьесу, вы должны думать о том, что вы создаёте на сцене, а не на листе, особенно когда каждый ваш день целиком занят различными мелочами такого создания.
    Возможно, для какого-нибудь творчески-импотентного верхогляда выгодно разглагольствовать о так называемом "постдраматическом" театре, но появление моей профессии обычно приписывается временам королевы Елизаветы, когда режиссирование возникло как следствие требования конкурирующих трупп организовать действие спектакля более целенаправленно, чтобы увлечь далеко не рафинированную смешанную толпу зрителей и усилить их впечатления от игры благодаря умелой расстановке акцентов смысла. Впоследствии вспомогательная функция развилась в отдельное искусство, и в двадцатом веке режиссёр-постановщик начал определять и конкретный образ каждой постановки и все смыслы и значения каждой пьесы, в связи с чем он вообразил себя обладающим своей собственной независимой сферой творчества и ошибочно принял своё доминирование за освобождение от его обязательств перед театром.
    Поэт, нагромождающий бессмысленную мешанину хаотических бессвязных слогов, думает сходным образом и так же пренебрегает своим неотъемлемым материалом, ибо всё, чем располагает режиссёр вне драматургии и актёрских индивидуальностей, это сценические эффекты и ничего более. Как язык и речь раскрывают творческий потенциал писателя, так и два моих материала есть единственные реальные семантики реализации моего таланта, и каждая из них имеет свои правила и методы мастерства. Если я отбрасываю самую суть театрального искусства, мне следует оставить существующий театр и уйти или в сектантские экперименты, или в организацию хеппенингов и развлечений. В случае, если я ставлю мой спектакль без какой-либо пьесы, я принимаю на себя роль драматурга и неизбежно потрафляю массовым вкусам моими трюкаческими построениями, ввиду того что без главного критерия одарённости и профессионализма в театре, то есть, успеха, всё теоретическое пустословие фальшиво и все неосуществлённые желания новаторства бессодержательны.
    В "Гамлете" я был намерен достичь грандиозного успеха, учитывая, что все его компоненты в совокупности у меня были, и прежде всего - состав исполнителей.
    Диапазон возможностей Николая был несомненно соизмерим с моим виденьем Клавдия, но с Марком я никогда раньше не работал, и его подготовленность к роли очень радовала меня. Он обладал таким неуловимым свойством личности, как чувствительная интеллектуальность, характерная, вопреки предубеждениям, многим актёрам его типа, прикладывающимся к бутылке; и со всей его актёрской восприимчивостью, он был в отличной физической форме, стремясь строить свою роль со скрупулёзностью истинного перфекциониста.
    Они контрастировали просто чудесно: пышущий здоровьем громогласный король с белозубой улыбкой - укоряющий себя как добропорядочный христианин в непростительных проступках, однако тщетно обшаривающий свою душу в поисках хотя бы проблеска раскаяния и дивящийся непобедимости своего злодейства с добродушным закоренелым цинизмом - и образованный вышколенный мудрец, борющийся между двух огней за своё выживание, причём не только физическое, но и в духовной сфере, и должный отомстить за преступление, которое раскололо его жизнь навсегда.
    И линия королевы постоянно придавала дополнительную остроту их с трудом скрываемой вражде, с постоянной внутренней настороженностью и осторожностью Гертруды, ощущаемых под её нервной оживлённостью в подтексте её реплик и замечаний, столь плоских и незначительных без знания подлинных мотивов её поведения.
    Сверх того, мой величавый Горацио стал третьей главной фигурой трагедии наравне с Гамлетом и Клавдием, и он как-то невольно сцементировал цельность всего действия, которое приобрело стержневой персонаж, остающийся перед публикой с начала и до конца.
    В принципе, я был вполне удовлетворён всеми исполнителями, но, правда, эта удовлетворённость относилась к ним, как, скорей, к материалу моего создания их ролей в ежедневных репетициях, чем как к результату моих неослабных напряжённых усилий. В течение месяца я вылепливал их характеры, сочетая то, что я нафантазировал, с тем, что получил в реальности, и по мере того как продвигалось формование спектакля, грубый скелет образов и эпизодов обрастал плотью конкретизации и детализации, и кровь каких-то оформленных отношений и эмоций уже начинала пульсировать в ткани действия во всё более улучшающихся повторах.
    Какое мне было дело поэтому, что осенняя неустойчивая погода была то дождливой, то солнечной, украшая город опадающим золотом крон в парке позади театра или смывая эти лёгкие монеты листьев с мокрых веток долгими дождями, переходящими в нудную серую морось среди голых чёрных деревьев и в мелкую рябь луж сквера, через которые я шлёпал по пути из гостевой двухкомнатной квартиры местного министерства культуры к циклопическому выступающему фасаду трактороподобного здания театра.
    Я обычно вычёркиваю срок постановки из моей жизни, потому что период, когда я поглощён работой, оставляет странный пробел в моей цепкой памяти, где я удерживаю только всю свою постановку целиком, пока следующая не заменит её.
    Накрапывало ли, или лило как из ведра с хмурого или ясного неба, затапливала ли сырая погода слякотью своих дождиков и холодных ливней шумные, урчащие моторами улицы, об окружающей среде я вспоминал разве что в минуты приведения в божеский вид моих забрызганных брюк и мытья моих заляпанных грязью ботинок.
    Каждый день у меня было столько многочисленных задач и проблем, что входя в театр через служебный вход я забывал всё касающееся жизни вне мира театра и с головой погружался в неотложные дела построения моего сценического мироздания, коррелируя, например, расстановку сил между Гамлетом и моим долговязым Лаэртом для обострения конфликта их поведений в сходной ситуации или рекомендуя моей пленительной Офелии умерить её сексапильность и усугубить её трагедию нереализованной страсти своими наивными представлениями о плотской близости.
    Творчество в моей профессии подразумевает редкое терпение и настойчивость в упорном достижении того, что я хочу, в каждом пункте моей постановки, даже если я никогда не буду иметь именно это в итоге. Не то чтобы тут сражение, однако я должен бороться за успешный результат везде и продвигаться вперёд шаг за шагом наперекор всему.
    Короче, я мало-помалу возвёл моё монументальное трёхчасовое действо и приступил к индивидуальным прогонам вовремя, за полторы недели до премьеры, ещё продолжая работать над массовыми сценами вместе с хореографом и его помощниками. Я предпочёл ставить их раздельно, расходуя время на студентов и статистов без ведущих исполнителей, поскольку это было чисто техническое компонование групповых мизансцен для первого празднества, для общего танца и коллективных реакций на представлении бродячей труппы, для бунта датчан и для финального боя двух враждующих лагерей, и после подготовки необходимого фона я мог быстро вставить героев в массовое действие, не загружая их дополнительно изнурительной предварительной работой.
    В пересказе профессия режиссёра-постановщика видится очень деспотичной, но на самом деле, каждая постановка зависит от множества людей, среди которых актёры и актрисы меньшее зло, в сравнении с декорационными и бутафорскими цехами, вечно чересчур медлительными для изготовления оформления спектакля и реквизита без досадных неполадок и лишних треволнений.
    *
    В этот день как раз мой сценограф отвлёк меня от репетиции, чтобы я взглянул на оттенки цвета для покраски трона в декорационных мастерских. Объявив десятиминутный перерыв, я пошёл с ним из пустого тёмного зала на верхний этаж под крышей, оставив мой рабочий экземпляр пьесы под лампой на маленьком режиссёрском столике в центральном проходе, а свою открытую наплечную сумку на сиденье ближайшего кресла шестого ряда.
    Моё одобрение правильного тона (и мои ответы на всякие попутные вопросы, как всегда) заняло чуть больше времени, и после возвращения в зал я немедленно возобновил прогон очередного эпизода, и что-то неладное я почувствовал только когда машинально сунул руку в сумку за сотовым телефоном.
    Он почему-то лежал не в боковом кармане, а на дне, что показалось мне странным, принимая во внимание свойственный мне педантизм в привычках, но кто бы мог рыться в сумке режиссёра в его отсутствие и звонить с его сотового не спрашивая разрешения? Это было даже неправдоподобно, тем более что у каждого был такой телефон в личном пользовании, а посторонние не допускались в театр в дневные часы самовольно слоняться по зданию, если не было утренних детских спектаклей.
    Нет, скорей всего, я сам положил его мимо кармана по рассеянности, и мой собственный промах пробудил мои беспочвенные подозрения. Посему я перестал носиться с моей манией преследования и вернулся к игре моего Гамлета в сцене в спальне королевы - контролировать, как он приспосабливает своё буйство к тщательно проработанной хореографом пластике своих движений.
    Так как вечером в зале был спектакль, у меня не было времени останавливать прогон для поправок, и я лишь смотрел, как наблюдатель, на то, к чему мы пришли на данный момент, и отмечал про себя места, требовавшие моих комментариев для улучшения. Моя профессиональная мудрость проявлялась также и в пропускании компонентов, как бы подлежащих принятию ввиду их неразрывной связи с чьей-то идивидуальностью, чьи особенности, едва ли поддающиеся улучшению, я просто использовал с выгодой для себя в общей картине.
    Перед представлением этим вечером я был занят отбором кое-каких костюмов для постановки в компании с моей художницей по костюмам и костюмершей в огромной костюмерной, заставленной длинными металлическими рамами, на которых висело великое множество вешалок со всевозможным театральным барахлом, не считая нескольких внушительных сундуков, стоящих вдоль стен, позади рядов этих рам, снабженных роликами для мобильности.
    Мы, вероятно, ничего бы не узнали о непредвиденном событии в театре, если бы не помошник режисёра, которая вдруг просунула свою всегда взъерошенную голову в полуоткрытую дверь и торопливо спросила нас, не видел ли кто Марка после репетиции.
    - В чём проблема? - прервал я её спешку издали. - Марк опаздывает на спектакль?
    - Не только это, - вкратце проинформировала она. - Мы не можем его найти, и его мобильник не отвечает. Значит, вы тоже его не видели.
    С этим она исчезла.
    - Как часто такое с ним случается? - осведомился я у художницы по костюмам, некрасивой старообразной девушки в стильном разноцветном пончо. - Я имею в виду опаздывания.
    - Я не помню ни одного случая, - ответила она озадаченно. - Однако у него была пара выговоров за приход подвыпившим. Он нигде ничего не напортачил, но наш папа не терпит нарушений дисциплины.
    "Папой" они звали между собой их худрука в труппе. "Папа", или "папочка", или "папаня".
    - Кому же это нравится, - обронил я, пусто уставившись на шитый золотом шёлковый камзол с брыжами и не видя его вычурного шитья, ибо холодок жуткого предчувствия пробежал у меня по спине. - Ладно, подождём продолжения.
    Тем не менее, отбирая подходящие нам костюмы из запасов одежды костюмерной, я прислушивался к внутреннему радио, которое было включено везде в театре. И то, что я услышал, придало моим дурным предчувствиям крайне зловещий характер.
    На замену отсутствующему срочно был вызван другой актёр, и начало спектакля было задержано без специального объявления до его прибытия, хотя сидящая в зале публика уже нетерпеливо роптала на задержку. Затем спектакль всё-таки начался, но Марк не появился и позже, когда мы закончили наши изыскания и вручили костюмерше перечень наших находок для обновления и подгонки.
    И тут, в коридоре ведущем на сцену, я натолкнулся на Николая в гриме его сегодняшнего персонажа.
    - Какие новости? - спросил я его мимоходом.
    - Никаких, - прорычал он. - Ну, завтра он у меня получит.
    - Ты думаешь, он загулял?
    - Наверняка, - резко ответил ревнитель трудовой дисциплины. - Его подруга сказала, что утром он встретился с одним из его приятелей и собирался пообщаться с ним после репетиции. Надо полагать, он чудно отметил встречу, пьяная свинья.
    - Но он всё же наш Гамлет, - попытался я умиротворить разгневанного местного полубога.
    - Не бойся, я из него дух не вышибу, - заверил Николай саркастически и направился к своей гримуборной.
    *
    Монотонный мелкий дождь лил всю ночь, и я не мог уснуть в моей двуспальной кровати, лёжа с открытыми глазами на тугом матрасе под шёлковым стёганым одеялом и глядя на светящуюся дверь балкона за тюлевой портьерой. Призрачное мерцание неоновой вывески, светящейся снаружи в моросящей сумрачности, снова и снова бередило моё сонное сознание, сверля мой мозг, как ноющая боль, и если бы я выразил словами квинтэссенцию моего тревожного состояния, это было бы слово "смерть".
    Конечно, у страха глаза велики, как говорят, поэтому я, пожалуй, опережал реальные события, готовясь к худшему, но после трёх предыдущих инцидентов мысль о новой катастрофе засела у меня в голове и преследовала моё воображение, которое рисовало какие-то жуткие невероятные варианты недавних коллизий, вселяющие ужас в мою душу.
    В конце концов, я выскочил из постели и, заворачиваясь в одеяло, наброшенное на плечи, поплёлся к буфету в соседней комнате взять бутылку виски, купленную мною в дьюти фри аэропорта Бен Гурион на день премьеры.
    - Нет, - пробормотал я, отвинчивая крышку. - Эта постановка не должна провалиться. Это было бы прямым богогульством моей судьбы против бога искусства.
    На этих словах я запрокинул голову и выдул залпом добрую пятую часть моего литрового сосуда - видимо, чтобы умилостивить Аполлона своим возлиянием.
    - Не будь слишком мнительным, старина, - попенял я моему неясному отражению в поблёскивающем тёмном зеркале в глубине буфета, ставя мой неприкосновенный запас обратно на полку и чувствуя себя немного лучше. - Ничего плохого не случилось. Ступай в койку и кончай бредить о Танатосе.
    Действительно, универсальная панацея подействовала благотворно, и вскоре я провалился в глубокий сон без сновидений до утра.
    В театр я пришёл на час раньше, дабы заглянуть в реквизиторский цех, но вахтёр сказал, что худрук передал, чтобы я сразу же зашёл к нему, и я из вестибюля свернул налево к его кабинету, ожидая услышать что-то неприятное, но надеясь на божью милость в вопросе творчества.
    Мои надежды тотчас рухнули при виде хмурого лица Николая.
    - Что? - спросил я вместо "доброго утра". - Он нашёлся?
    - Да, - метнул мой король на меня гневный взор. - В морге. Из полиции нам звонили и спрашивали, есть ли такой актёр в нашем театре.
    Я был вынужден сесть на мягкий кожаный диван рядом, иначе бы я упал в обморок и бухнулся бы на пол перед массивным рабочим столом с письменным прибором в виде литого бравого казака, бахвалящегося своей шашкой и пикой в седле гарцующего скакуна.
    - Несчастный случай? - прошамкал я, превозмогая дурноту.
    - Дурость, - швырнул Николай справедливое обвинение. - Нажрался какой-то палёной дряни с метиловым спиртом и умер пьяным на скамейке в сквере. Обычное дело в наши дни массовых подделок. Такая отрава продаётся с фирменными наклейками в любом магазине.
    - Что делать? - прошептал я хрипло, слабея от тошноты и внезапного головокружения, предвещавшего близкий апоплексический удар.
    - Откуда я знаю, чёрт бы его побрал! - рявкнул взбешённый "папа", так подставленный его мёртвым актёром и со спонсорами и со всем остальным. - Премьера давно назначена, и она должна быть через полторы недели. Такую роль невозможно выучить за такой срок, даже если бы у меня в труппе был другой герой.
    От его беспросветной мрачности меня совсем замутило, и тут мне внезапно пришло в голову, что в нашем крахе всё-таки есть луч надежды.
    - Сделай перестановку, и у нас будет новый Гамлет, - сказал я угрюмо-надутому худруку.
    - Не понял. Объясни-ка, - потребовал мой работодатель, недоверчиво поедая меня яростными глазами из-под насупленных бровей (а ну как постановщик решил облапошить его ради режиссёрского гонорара).
    - Пожалуйста, - скривился я в попытке улыбки. - Одним словом, наш Горацио когда-то играл датского принца.
    - Правда? - так и подскочил Николай, услышав мою информаию.
    - Он мне сам говорил. Дай мне кого-то на роль Корнелия, и он займёт вакантное место как Горацио, а Алекс станет малость моложе.
    - Ну, предположим. Ты думаешь, он может справиться с такой работой?
    - Я бы не утверждал, что он рождён для этой роли, но сейчас он единственный, кто способен выучить текст наизусть.
    - Тот ещё аргумент, я бы сказал, - хмыкнул Николай, поднимая трубку интеркома.
    - Александр уже в театре? Нет? Как только придёт, пошли его ко мне. Срочно, - сухо велел он вахтёру.
    - К тому же, Алекс довольно ревнив, и он даже подсказывал реплики Гамлета Марку, - вспомнил я.
    - Он слишком стар, - вздохнул мой Клавдий, кладя трубку. - Ты прав, однако: у нас нет другого выхода, кроме его кандидатуры. Опять принц будет пузатым пенсионером.
    - Мы затянем его в корсет. Более важно, что он прекрасный фехтовальщик и мастер декламации.
    - И в его возрасте это будет его последний шанс сыграть Гамлета, - ухмыльнулся Николай, бывший на год моложе Алекса. - Тогда действительно ситуацию ещё можно исправить.
    Без стука дверь открылась, и наш спаситель появился в кабинете в мокром плаще, который ему следовало бы оставить в гардеробной.
    - О Марке я слышал, - начал он без преамбулы. - Что теперь? Отмена?
    - Замена, - осадил "папа" разговорчивого подчинённого в присущей ему хамовито-властной манере. - Готовься играть заглавную роль.
    - Это шутка? - подозрительно взглянул на шефа стареющий актёр.
    - Это нехватка рабочей силы, - отпустил шеф шутку на самом деле. - Павла осенило очень вовремя, и сегодня же я подпишу приказ о перестановке ролей. Ты становишься Гамлетом, Корнелий переходит на твоё место. Есть вопросы?
    - Только один, - наконец разобрался Алекс в том, что происходит. - Дата премьеры не меняется?
    - Естественно. Мы не так богаты, чтобы возвращать билеты. Удовлетворён?
    - Более чем. Я бы хотел получить экземпляр роли как можно быстрей.
    - Сперва давай сходим в гримёрку Марка и поищем в ящиках его стола, - предложил я, желая избегнуть канители с получением роли и не терять времени моих репетиций.
    - Молодец, сообразил, - одобрил мою идею Николай. - Держите меня в курсе, и вперёд.
    Гримуборная была не заперта, ибо Марк делил её с тремя коллегами, включая нашего Лаэрта, только что прибывшего.
    - Это правда? - спросил он, указывая на один из гримировальных столиков с трёхстворчатыми зеркалами.
    - Чересчур правда, - кивнул я сердито. - Какого дьявола вы хлещете водку так безответственно?
    - Марк не был пьяницей, - опроверг он мой упрёк с некоторым удивлением. - И он никогда бы не посмел злоупотребить спиртным перед спектаклем.
    - Однако вчера он хватил лишнего, - подпел мне Алекс.
    - Наверное, он был отравлен по неосторожности. А то бы он приволокся в театр в любом состоянии.
    - Очень возможно, он опрокинул всего пару рюмочек за дружбу и всё такое, но ему не повезло, - предложил я примирительное мнение. - Как бы то ни было, его выпивка оказалась смертельной, и нам теперь приходится менять коней на переправе.
    Тем временем Алекс выдвинул верхний ящик столика Марка и вынул оттуда пачку листов, скреплённых большой скрепкой.
    - Удивительно, как эта догадка пришла тебе в голову.
    Он задвинул ящик и торжествующе потряс листами роли Гамлета.
    - Элементарная дедукция, - ответил я. - У Марка не было ни сумки, ни портфеля, и он собирался вернуться сюда. Так что ему незачем было уносить роль. Если она слишком замусолена, мы затребуем другую копию.
    - Для чего? Наоборот, тут кое-где есть заметки, они могут мне пригодиться, за недостатком полноценных репетиций, - сказал Алекс, листая страницы печатного текста. - Тут, кстати, телефонный номер на титульном листе. Может, это номер того, кто был с Марком?
    Он показал мне первый лист роли.
    - Чей-то сотовый, - отметил я.
    - Несомненно. Но только выглядит как-то странно.
    - Это неважно. Отдай этот номер Николаю, и пусть он выясняет, кто его абонент.
    Я уже было собрался отправиться в зал, когда неожиданно осознал, что номер мне что-то напоминает.
    - Постой-ка, - тронул я Алекса за руку. - Могу я ещё взглянуть? Спасибо.
    Теперь я понял, почему номер был таким странным.
    Я вытащил мой сотовый из наплечной сумки и сверил цифры с одним из номеров на дисплее.
    Это был номер сотового Алисы.
    "Может быть, совпадение", подумал я, нажимая кнопку звонка.
    - Привет, Павел! - услышал я её голос. - Извини, я сейчас занята. Что-то случилось?
    - Ничего срочного. Это просто случайный звонок. Ты в порядке?
    - Да, конечно.
    - Тогда я звякну тебе после возвращения. Окей?
    - Окей. Бай.
    - Бай.
    - Что? - спросил Алекс. - Чей это номер?
    - Одной девушки в Израиле. Она в моём списке, но я никогда не давал Марку никакого телефона.
    - То есть, он стибрил его?
    - Да, по какой-то причине. Вчера, по всей вероятности. Вопрос - с какой целью. Но теперь если кто и ответит на этот вопрос, так это его собутыльник.
    - И кто будет его искать? У полиции нет времени расследовать банальную смерть рядового пьянчужки.
    - Если Марк звонил, номер должен быть в его мобильном. Хотя я забыл, он же сидел в отключке на скамейке в сквере.
    - Я понял. Бомжи и воришки наверняка обчистили его карманы.
    - Вне всякого сомнения. Похоже, это останется тайной, но нам надо идти и спасать нашу постановку. Я жду тебя в зале и подготовлю твою роль для краткого объяснения твоему преемнику. До скорой встречи, друзья мои.
    *
    Честно говоря, небеса нанесли мне удар, ошеломивший меня до состояния некоей бесчувственности, как если бы я был оглушён реальным кулаком в лицо и не мог прийти в себя после этой чудовищной плюхи, делая своё дело как должно, но без каких-либо эмоций и посторонних мыслей, в сером тумане нокдауна и в тупой концентрации моего потрясённого ужасом сознания, нерасположенного выглядывать из окукленной сферы конкретных задач.
    Между тем моя душа сжалась в онемелое жёсткое ядро, непроницаемое для впечатлений извне и бесплодное в изъявлении чувств изнутри, и вся моя дальнейшая работа шла уже поверхностно в плане полнокровного художественного творчества, при том что я делал всё что моих силах, чтобы перевоплотить бывшего принца в нынешнего и придать величественность моему новому Горацио, который был несколько дубоват и неэлегантен для роли олицетворения идеального ренессансного лорда.
    Эта чёртова дюжина дней могла бы быть названа подвигом моей приспосабливаемости к критическим условиям, порождающим так много проблем и утомительных дел каждый день, что к ночи я был совершенно опустошён и не способен на самоанализ. Все побочные вопросы, могущие содержать какие-то моменты, ставящие под угрозу мою постановку, были отодвинуты в отдалённейшие уголки моего мышления, и из них чересчур актуальная тема наведения на меня сглаза была самой запретной.
    Пропасть, дважды зиявшая передо мной, стала разверзшейся вокруг бездной, грозящей поглотить крохотный островок моего бытия, и жизнь каждого, включённого в мою орбиту, отныне была в опасности каждый миг. Хуже всего было то, что я не мог предвидеть, с какой стороны затаившийся рок обрушит на меня нокаутирующий удар новой смерти.
    Я всегда ненавидел такие сюрпризы, вовлекающием меня в трагедии, из-за которых мои планы постановки определённых пьес могли потерпеть неудачу и я мог просчитаться в расчёте на кого-то, поэтому цепь трёх несчастных случаев со смертельным исходом в течение неполного года повергла меня в ступор. Я был сломлен этим длящимся наяву кошмаром, и я, в сущности, впал в эмоциональное оцепенение, наподобие зимней спячки, в которой все внешние сенсоры моего духа были герметично закупорены защитной глухотой.
    Вследствие ежедневного перенапряжения, я, казалось, был подвешен в вакууме духовного небытия как сгусток невыразимого ужаса, действуя в состоянии этого паралитичного бесстрастия почти автоматически и не обременяя мою взыскательную артистическую натуру придирчивым критицизмом к новоиспечённым Гамлету и Горацио, которые, мягко говоря, были далеки от совершенства и от моего виденья их ролей. Поневоле я играл теми картами, что у меня были, или же я рисковал проиграть всё целиком, облажавшись, как неопытный игрок, а мой гонорар тоже был на кону, и я не должен был потерять его ни в коем случае.
    Я не присутствовал на гражданской панихиде Марка в просторном вестибюле центрального входа театра, смотрящем на громадную мокрую площадь; более того, я уклонился от участия в скромных поминках в актёрском буфете после его погребения где-то в непролазной грязи городского кладбища, сославшись на индивидуальные репетиции с Алексом над его монологами, что было абсолютной правдой, поскольку теперь мы были неразлучны всё время между прогонами и я говорил ему "до свиданья" вместе со "спокойной ночи".
    Наше предположение насчёт мелких воришек было подтверждено реальностью: они не только опустошили карманы умирающего актёра и стырили его мобильник и бумажник, за исключением его театрального удостоверения (оставленного, видимо, для опознания), но и сняли модную джинсовую куртку с мертвецки пьяного простофили, бросив его промокать до нитки под дождём (нищие и уличная босота лишены стыда и милосердия).
    Его сотрапезник исчез без следа, и нам неоткуда было взять его персональные данные. По-видимому, после контакта с Марком проездом он отбыл из города - переносить своё отравление в одиночку в поезде или самолёте, ничего не зная о смерти товарища. Поддельный алкоголь был такой банальностью в России, что никто и не заподозрил бы, какая чертовщина вызывала эти отдельные случайности, непосредственно связанные со мной и, быть может, зависящие от моей творческой жизни, проклятой тем иерусалимским самоубийцей.
    Отмеренное время заключительного этапа пролетело очень быстро и почти истекло, так что по прошествии пары дней я был обязан привести мою постановку к премьере любой ценой. Не имея выбора, я, так сказать, препоясал чресла оковами самообладания и погнал мой спектакль вперёд, бестрепетно укрощая мой норовистый перфекционизм и не прерывая прогоны, какие бы неточности и оплошности я ни наблюдал в них.
    Вдалбливая в головы исполнителей, что они не вправе исправлять шекспировский текст своими отсебятинами, я, однако, повторял раз за разом, что если, по несчастью, они перепутали реплики, они должны продолжать игру и основываться на задачах действия, не задерживаясь на допущенном промахе. Помреж, ведущая спектакль, всегда была готова подсказать текст из-за кулис, но огромность сцены частично поглощала звук, и актёрам лучше было рассчитывать на свою собственную память.
    Так или иначе, это был мой долг - сплавить все составляющие части постановки в целое, в единство сценического мира, созданного мной как демиургом, соединяющим вместе все несходные компоненты и разнородные материалы творчества в целеустремлённости своего воображения, никогда не достигая желаемого и всегда открывая непредвиденное.
    Со всеми его недоделками, спектакль постепенно приобретал завершённую форму, несмотря на то что его предпосылки были зачастую в расхождении с действительными результатами, но диссонанс между возрастом Гамлета и его поведением печалил меня, как прежде, в его ощутимо убывающем несовершенстве.
    Алекс и вправду старался соответствовать моим ожиданиям, и я считал его одним из лучших актёров труппы, но он изображал молодого человека, не будучи молодым, тогда как этот пункт был сущностно важен для моей концепции, в соответствии с которой холостяцкая жизнь принца в университетском городке сохранила его молодость в эмоциональной сфере и в его понятиях рыцарства и благородства, хотя его интеллект развился в наивысшей степени, и в абстракции он хорошо знал, как действовать и что делать, - до возвращения в Эльсинор для унаследования отцовского трона.
    Я хотел показать весь процесс его столкновения с реальным миром, требующим от него иного морального подхода к его кодексу чести и достоинства, и этот центральный конфликт подразумевал личную его неопытность в некоторых аспектах низменной жизни толпы.
    Другими словами, его сердце ещё не было ожесточено борьбой и лишениями, и публика должна была видеть его постоянно преодолевающим свою уязвимость, а именно это Алекс был не способен представить на сцене, по причине особенностей его возраста, диктовавшего свои собственные реакции и рефлексы, объективно правильные, но слишком безличностные для стихийной натуры Гамлета, взрывающей рамки условностей и раздираемой чувством долга и отвращения к кровавым зверствам.
    Есть кое-какие нюансы актёрского искусства, которые становятся заметны постановщику из-за их противоречивости, и возраст - один из них, в особенности потому, что этот фактор тема болезненно-деликатная для актёров среднего возраста, составляющих элиту каждой труппы и решающих жизненно важный вопрос предложения режиссёру работы в театре. Понятно, что я благоразумно помалкивал о непоправимом изъяне моего единственного исполнителя и молил Всевышнего о премьере как таковой, со всеми её огрехами, ляпсусами и накладками.
    Но даже мирясь с обстоятельствами, я был не склонен принять невольное воспроизведение Алексом въевшихся интонаций его прежней трактовки Гамлета, которые проступали сквозь тонкий слой моей режиссуры, когда он слегка ослаблял внимание в игре, а эти обмолвки то и дело вкрадывались в его исполнение, не зафиксированное достаточным количеством репетиций. Переделывать сделанное неблагодарная задача сама по себе, а уж попытка сделать это в столь короткий отрезок времени, как какой-нибудь новогодний утренник, верный признак пикового положения.
    Однако у меня не было иной альтернативы, кроме как спасать ситуацию с помощью того, кто вообще мог продекламировать многословный текст роли, независимо от качества декламации. Я признавал, что Алекс вкладывал в игру всю душу, произнося свои монологи на удивление гладко и технически вполне выполняя мои требования, но, тем не менее, содержание его формальной точности было моим только в известной степени, и мне он казался инородным телом в моей работе, заставляя меня на премьере скрежетать зубами в каждом из его эпизодов.
    В его сценах с Горацио, напыщенным и невыразительным, я опускал глаза, сгорая от стыда за мою трактовку ролей, так диссонирующую с актёрской природой, как будто я разодел их в непропорциональный пышный наряд, выглядевший нелепо на их фигурах, отчего эта "мешковатость", скорей, дискредитировала их достоинства, нежели способствовала показу в выгодном свете их сильных сторон. Оба они были свидетельством моего профессионального провала, и не в моей власти было объяснить кому-либо, почему моя постановка получилась дефектной в самой сердцевине моего новаторского решения великой трагедии.
    Правда, несоответствие между решением и воплощением мучило меня одного, аудитория же принимала новую версию "Гамлета" очень тепло, не исключая и этого, с позволения сказать, принца, просто смехотворного в ключевой сцене с Офелией. Никто не воспринимал, если так можно выразиться, эту "трещину в лютне", когда бы ни выходили Гамлет и Горацио, ибо зрители думали, как обычно, что они видят то, что было задумано театром, тем более что Николай был неслыханно расторопен в изменении списка действующих лиц и их исполнителей в программке в издательстве (благо, такие заказы там печатали в последний момент).
    Что до кружка местных критиков, они были вымирающим видом в наши дни и, помимо прочего, членами регионального отделения Союза театральных деятелей России, в коем наш вездесущий Николя был председателем; отсюда вы легко можете заключить, какого рода отзывы и рецензии преобладали в воскресных газетах и таблоидах на следующий день: хвалы и комплименты в форме бесстыдной лести - по большей части.
    В отношении Клавдия их похвалы никоим образом не были преувеличены, да и механизм моей постановки действительно функционировал без серьёзных сбоев, производя сильное впечатление на публику своим просчитанно выстроенным действием, усиленным оформлением, костюмами, музыкой, освещением, бутафорией и эффектными мизансценами, особенно с массовыми движениями и реакциями.
    С точки зрения моего сценического мастерства, я безусловно одержал убедительную победу, подтверждённую долгими бурными аплодисментами и множеством выходов на поклоны, но идя с моего места в партере у входа в зал к боковым ступенькам ведущим на сцену, заполненную хлопающими счастливыми участниками спектакля, я не чувствовал никакой удовлетворённости от этих оваций оглушительного успеха и криков "Браво!", расточая улыбки и аплодируя актёрам, что называется, по долгу службы.
    Без двух главных персонажей самое ядро идеи была изъята из моей интерпретации, и она превратилась в раскрашенную пустотелую оболочку, лишённую внутреннего зародыша её смысла. Я не мог отрицать, что внезапная смерть второго исполнителя моего второго долгожданного проекта сказалась на постановке намного более катастрофично и фактически убила её новаторскую суть.
    Хотя я поддерживал общее ликование после столь успешной премьеры, избегшей почти неизбежного краха, я не впадал в эйфорию моей расслабляющейся жизнерадостной команды, пока они провозглашали тост за тостом и беззаботно глотали водку, не думая о состоянии здоровья завтра, когда им предстояло играть вторую премьеру.
    Я шатко качался на краю нервного срыва и боялся потерять контроль даже на миг, чтобы не взвыть, изрыгая проклятия и бессмысленную матерщину, на четвереньках, как загнанный волк-одиночка, лижущий запекшуюся кровь своей смертельной раны.
    Только в моих тёмных комнатах я позволил себе расслабиться: обосновавшись в мягком кожаном кресле напротив чёрного телевизионного экрана, я открыл початую бутылку и приступил к уединённому пьянству, время от времени пополняя скотчем мой большой увесистый стакан и пренебрегая закуской.
    Очень скоро я начал вслух беседовать с моим альтер эго и вёл эту беседу с нарастающей вспыльчивостью и уменьшающейся связностью, до тех пор пока я не пришёл в ярость от неоспоримой справедливости его доводов, поскольку согласно им, я был осуждён на преследование рока во всей моей артистической жизни, так как смерть выпадала именно людям театра.
    В гневе, я осушил стакан и зарычал, стиснув зубы и приглушённо подвывая, а затем я продолжил пить, бормоча что-то нечленораздельное и корчась под злым сарказмом моей неотвратимой судьбы, исполняющей волю того подлого пророка. И когда я наконец отключился, бутылка была пуста.
    Неудивительно, что воскресенье оказалось насыщено тяжким похмельем, и пиво, которое я помаленьку потягивал весь день, ослабило мою головную боль, но не мою подавленность. Но я бы, пожалуй, предпочёл маяться с похмелюги и впадать в полную удручённость, чем вопить благим матом от острого осознания неумолимой гибели, что нависла над моей жизнью.
    Цепь несчастий не могла быть скована судьбой в этот год, если бы некие сатанинские силы тьмы не поставили моё существование под свой надзор; и каждое касание адской божественности обваливало один из геркулесовых столпов моего искусственного небосвода, без которых небеса искусства рушились. Сейчас мне удалось возвести недостающую опору, пусть и неравную, но то, что лежало впереди, вероятно, обещало изменения к худшему, судя по прогрессии вреда, причинённого мне тремя смертями, не имеющими ни связи, ни сходства, кроме внезапности.
    При этом, какие бы мрачные мысли ни обуревали мой отупелый ум, я снова и снова одарял сияющими улыбками аплодирующих зрителей и аплодисментами восхищения - моих актёров и актрис в вечер второй премьеры и принимал самый благостный благодарно-удовлетворённый вид в ответ на окружающую поздравительную сутолоку за сценой.
    А к ночи я снова был пьян как сапожник.
   
   
    АКТ ЧЕТВЁРТЫЙ: "КНИГА ИОВА"
   
    СЦЕНА 11
   
    В Израиль я вернулся два дня спустя, вымотанный до изнеможения и ставший богаче на мой приличный гонорар.
    Поскольку домой я прибыл на рассвете, мне оставалось только покемарить немного с недосыпа, и я растянулся на упругой плоскости нашего толстого двойного матраса, освобождённого моей брюзгливо-сонной супругой, уже готовящейся к её рабочему дню.
    Так рано утром она была необычайно некоммуникабельна, но, по правда сказать, эта её раздражённая необщительность очень удачно оградила меня от досужих разговоров в моём состоянии духа. Мы кратко обменялись новостями, и я притворился спящим, надеясь, что она не начнёт расспрашивать меня о спектакле.
    В конечном счёте, эта работа была завершена мной сугубо по счастливому стечению обстоятельств, и если бы Алекс не играл принца датского в его сценическом прошлом, никто бы не выручил нас в нашей катастрофе, сколько бы мы ни искали замену. И со всем тем, его Гамлет был первым камнем преткновения на пути осуществления моей художественной концепции в сносной, в общем-то, постановке.
    Но мой спектакль я оставил жить его собственной жизнью, мало меня касающейся, а вот продолжение мистически-жуткой истории полностью деморализовала мой дух и сбила спесь с моей возрожденческой самонадеянности, обесценив мой прежний трезвый атеизм и внушив мне какие-то допотопные суеверия, ибо последовательность случившихся бед не поддавалась объяснению - по крайней мере, в рамках теории вероятности.
    Было попросту невозможно поверить в такую вероятность, и такие совпадения не имели разумного обоснования, скорее наоборот, во всём ходе событий присутствовал посыл преднамеренности, как если бы некая злая воля режиссировала эту пьесу моего ниспровержения с края непредсказуемо открывающегося обрыва в пропасть отчаяния.
    Спору нет, я идеально соответствовал характеру, начертанному для меня высшим драматургом на данный момент, став боязливым настолько, что всё моё существо трепетало при мысли о следующем налёте роковых гарпий, внезапно выхватывающих жертву из сообществ моих партнёров в искусстве. Я заключил предварительное соглашение с одним российским муниципальным театром на апрель о постановке комического мюзикла с прицелом на аншлаговые кассовые сборы, но теперь все мои будущие проекты были поставлены под вопрос моим предчувствием чьей-то несвоевременной противоестественной смерти.
    Каждая стрела поражала цель в непосредственной близости от меня и выводила из строя самую важную фигуру моей игры, так что я ощущал себя каким-то преследуемым зверем охоты глумливых демонов. Страх, казалось, гноился в моей душе, изгрызая моё подсознание и разъедая мой разум, и это нагноение, гнилостно разрушая мою психику, постепенно делало моё "я" набухающий абсцессом, полным гноя ужаса.
    Напрасно пытался я вздремнуть после того, как Анюта закончила утренние приготовления и убыла на свою учительскую работу. Очаг гниения пульсировал его разлагающейся тканью, заставляя моё сердце лихорадочно биться в бессоннице. Я был чересчур перевозбуждён, и мои нервы были так расшатаны, что малейший шорох грохал мне по мозгам, как раскат грома.
    А тем временем, за окном большой город просыпался с его обычным гомоном, гамом и гвалтом: прилипчивые "мизрахистские" трели ивритского восточно-сладкоголосого хита гремели из окна чьего-то автомобиля, соперничая с забойным хард-роком какой-то рок-группы, брутально горланящей из окна чьей-то квартиры, и энергичные говорливые горожане опять пошли трещать, спорить и пререкаться, поднимая дикий шум на всех своих языках - иврите, русском, арабском, английском, французском, грузинском, фарси и т.д. - и на местной смеси базарной ругани, вопя как оглашенные.
    Чертыхаясь, я зарылся головой под две большие подушки и вертелся в кровати, заходясь от негодования и честя почём зря голосистое еврейство вместе со всем родом человеческим, отталкивающе омерзительным для моей саднящей впечатлительности.
    В довершение моих злоключений, температура воздуха на улице была двадцать семь градусов выше нуля днём (это в ноябре!), и я поневоле держал раздвижное окно спальни открытым (для кондиционера погода была не жаркой, а всего лишь тёплой по израильским стандартам), поэтому я слышал каждого трепача, тараторящего в зоне слышимости, и каждый драндулет, громыхающий мимо к ближайшему проспекту, и от этих повседневных звуковых эффектов я просто рвал и метал бессонно и непрестанно.
    Безмолвно я осыпал бранью и Ближний Восток и Российскую федерацию с их суетливыми тружениками и неразборчивыми пьянчугами, которые сотворили ад бешенства из моей души, кипящей бессильным гневом перед лицом неведомого. Я ненавидел мой малодушный страх, но я кожей чувствовал какую-то надвигающуюся опасность и понятия не имел о её происхождении.
    Была странная логичность в раздельных инцидентах, каждый раз рассекающих мою жизнь после первой нарочито-шокирующей смерти незадачливого бездаря, как будто со злорадной мстительностью он норовил посмертно утащить самых одарённых и значительных моих товарищей из их искусства в свою могилу где-то на кладбище провинциального города его проживания в России. Марья, Иосиф и Марк были величайшими потерями, которые я только мог вообразить в моей профессиональной карьере, и лишь чудом мне удалось вытянуть две моих ключевые постановки из провала, отверстого в оркестровой яме за рампой, пусть даже эти ямы были покрыты дощатым настилом в обоих театрах.
    И всё же бездонная пасть постоянного предчувствия была всеядно разинута в невидимой подземной преисподней, откуда свирепо вытаращенные всевидящие глаза Отца лжи пристально пялились на меня.
    Это было похоже на шагание по болотным кочкам в центре бескрайней трясины, когда любой шаг мог вдавить мшистый пятачок, проваливающийся под тяжестью ходока, в грязь, поглощающую его, где никто не протянул бы и соломинки тонущему человеку - уцепиться за неё в зловонной топи. Вся реальность моей жизни стала болотом, и три моих друга были засосаны навсегда этим болотистым пространством, которое я не надеялся пересечь, ибо у него не было ни осязаемой материальности, ни мыслимых границ, и само оно было целиком воображаемым, принося, однако, такие страшные плоды.
    Я заподозрил, что сцена отвратительной первой смерти послужила неким порталом, пропускающим в бесконечность трансцендентного, и что истерическая записка переправила меня, как ладья Харона, через этот проём в космос иных измерений, в котором я и существовал с тех пор; но ввиду того, что каждая смерть вмешивалась в мои дела без всяких астральных фокусов, я полагал, что это просто несчастный случай, пока наконец три звена не соединились в цепь.
    Сейчас я уже понимал ошибочность моего былого восприятия сверхъестественного, да жаль, моё понимание лишь выше возносило крутые обрывы мрачного ущелья моей безнадёжности, по контрасту с ярким тёплым солнечным светом, заливающим комнату, и с радостным пением надоедливых непоседливых птиц, заливающихся в зелёных кронах деревьев возле нашего дома.
    Я изнывал от непреодолимой бессонницы и жаждал забвения, но все мои чувства были слишком чутки к внешним раздражителям и не давали мне прервать бдение над моим непостижимым прозрением.
    В той ванной комнате я переступил пределы моего индивидуального бытия и перешагнул порог другого мира, где произвол злобы царства теней царил среди скитальцев из земного мира после их незаметного прыжка во тьму сквозь свет зрения или отзвук слуха. С той поры моя судьба была во власти этой пропащей души, гнавшейся за мной, как призрачный всадник конной статуи, незримый для смертного глаза, и этот неосязаемый бесплотный преследователь пускал смертоносные стрелы с лука своего возмездия в самых избранных - так, чтобы нанести мне удар посильней.
    Год назад я был уверен, что небо одарило меня редкой милостью в возможности постановки сразу двух моих самых желанных пьес в один сезон, и сперва каждая из постановок казалась реализацией давнего сокровенного стремления, но в конце обе они превратились в тяжёлое испытание, которому я должен был подвергаться из-за внезапной потери, рушащей то, что я создавал на протяжении всей моей предыдущей работы.
    К сожалению, я не мог поделиться моим потрясением ни с кем из моих домочадцев, в силу их полного равнодушия к миру искусства расценивающих возобновление моей артистической карьеры в России как прихоть, приносящую чересчур скудный урожай по сравнению с охранными дежурствами в Израиле; причём это усугублялось их абсолютным невосприятием моих духовных потребностей как художника и их типично буржуазным высокомерием достигнутого благоденствия.
    Я никогда не питал иллюзий относительно нахождения "родственных душ" среди любых "нормальных обывателей", и если бы я был актёром, я бы держался в стороне от этого житейского слоя общества и избегал бы связывать мою жизнь с кем-то узами Гименея, но как режиссёр, я нуждался в глотке воздуха обыденности между периодами моей погружённости в театральную деятельность, и я, разумеется, не предвидел последствий моего компромисса. Но всякому дураку ясно, что в России моя работа была весьма и весьма заслуживающей уважения, и я не мог быть так дальновидно прозорлив, чтобы предсказать немыслимый вариант моего превращения в "рабсилу" в будущем.
    В настоящем я был вроде как обузой для моей "второй половины", со всем моим призванием, неуместном в этом государстве и тщетном в том в вопросе обеспечения моих близких на их нынешней родине; между тем без театра я бы погиб в помойной яме моей депрессии, кишащей антипатией к нетворческим профанам и ненавистью к обеим странам, унижающим мою профессиональную гордость и ставящим меня на одну доску с пресловутыми "народными массами".
    Три часа ворочания и метания в бессонной дремоте исчерпали моё терпение, и моё озлобление против бесцеремонно-шумных обитателй города стало непереносимым. Я должен был сделать что-нибудь, иначе мой мозг мог взорваться от возмущения тотальной враждебностью треклятой объективной действительности, сочащейся солнечным светом, галдежом, бредовостью и чувством безысходности.
    Не открывая глаз, накрытых носовым платком, я наощупь взял свой сотовый с прикроватной тумбочки.
    Я ещё колебался, имею ли я право грузить Алису моей неврастенией, или же мне не стоит торопиться, пока моя нервозность не утихнет чуть-чуть. Но она сейчас была единственным предохранительным клапаном для моего назревающего безумия, и я решил, как говорится, прозондировать почву с этой точки зрения. В любом случае, я был бы вынужден отложить свидание до вечера, потому что она уже нашла работу и, конечно, утром была на службе.
    Её мобильник не отвечал, или, скорее, с её номера не было сигнала, как если бы она выключила свой телефон.
    "Вполне может быть, - сказал я себе, почувствовав в моём мистическом настроении неопределённое беспокойство. - Позвоним позже..."
    Затем я вновь попытался погрузиться в сон, но все мои попытки провалились одна за другой. Вместо того чтобы успокоиться, в делался только раздражительней и психованней от докучливого базара левантийского цыганского табора снаружи и от повторов изводяще-неотвязных размышлений, пожирающих остатки моей рассудительности, когда я вглядывался в бездонную глубину господнего осуждения, которое я навлёк на себя чтением того лютого проклятия, предрекающего мне с того момента невольно рушить мою жизнь. Если бы я не узнал, какую ненависть ко мне таит бесславно снятый с роли актёр, ему бы никогда не удалось навязать свою месть моему существованию, но как только оголённые провода двух наших судеб законтачили, цепь замкнулась и возмездие током высокого напряжения пробежало по ней, электризуя атмосферу вокруг и поражая наиболее выдающихся разрядами молнии, испепеляющими мои главные ожидания.
    В течение дня, я повторил мой звонок трижды - и с тем же результатом. Надо признать, смутное подозрение закралось в мой ум, но это предчувствие казалось слишком эфемерным и ускользающим, чтобы как-то определить его сущность, а моё неудовлетворённое желание начало досаждать мне всё более требовательно, доводя меня до беспричинного гнева недоступностью единственного целебного снадобья для моей кровоточащей рваной раны, жгущей невыносимой болью без успокаивающей примочки.
    Я так изголодался по её чувственному тонкому телу и мне так недоставало её язвительных метких реплик, что я был готов покорно мириться со всеми её подшучиваниями и поддразниваниями в обмен на её присутствие и новую возможность обнять её, не говоря о дальнейшем прямом разговоре наших соединённых тел.
    Возможно, я тоже был под влиянием долгого сексуального голода, но так или иначе, чем недостижимей была моя Элси сегодня, тем неотступней было моё страстное желание её голоса-глаз-губ-груди и её рук и ног, обхватывающих моё тело в горячке страсти. Я не мог не встретиться с ней, иначе просто невозможно было представить, как я переживу следующую ночь в моём нарастающем нервном напряжении.
    День, между тем, шёл на убыль и в комнате становилось темней, что было предвестием неизбежного возвращения моей жены с её работы и предстоящего трёпа о мелочах и всяком вздоре, заранее бесившего меня.
    Я уже дважды ел что-то в промежутках, но воздерживался, однако, от алкоголя, боясь неконтролируемого неистовства в состоянии опьянения; вот почему я спустил холодную воду из крана в ванной, пока вода, нагретая в солнечном бойлере на крыше не потекла достаточно горячей, и принял душ, стоя в душевой кабинке за матовыми стёклами раздвижных дверец и всё ещё дрожа под почти обжигающим потоком, постепенно согревающим моё озябшее тело.
    *
    Спустя час, я покинул мою квартиру и направился в центр города бродить бесцельно по улицам, в ожидании конца рабочего дня. Когда бы я ни звонил Алисе, каждый раз я слышал всё то же молчание в моём сотовом; соответственно, у меня не было другого выбора, как только нанести ей визит, даже если бы я оказался пришедшим не вовремя незваным непрошенным гостем.
    Я шёл вперёд и вперёд по бесконечному проспекту, связывающему наш городок с Тель Авивом как таковым, и оглушительный рёв моторов множества легковушек и грузовиков, несущихся мимо, слегка притупил остроту моего психического перенапряжения, но скоро я свернул в направлении к морю, блуждать наугад в переулках жилых кварталов, где я реже мог встретить прохожих, и моё одиночество сызнова обострило мою болезненную чувствительность и возбудимость.
    К этому времени тёплый дневной свет почти угас и уступил место ветренной прохладе опускающихся сумерек, рассеиваемых расплывчатым мягким сиянием фонарей, чья воспалённо истекающая световая сукровица размывала зловещие рваные облака, мчащиеся по хмурящемуся ночному небу над этим городским маревом.
    Я подумал, что мне следовало бы одеть что-то более подходящее для осенней погоды, чем моя джинсовая куртка, но возвращение домой было бы нежелательным этим вечером, и я предпочёл заходить по пути через город в различные магазины и супермаркеты погреться, ибо в присутствии людей я чувствовал себя вполне нормально, при условии, что никто не трогал меня с целью пообщаться или выпросить несколько шекелей.
    Атмосфера везде словно предвещала беду, как это бывает иногда зимой, когда капризная и коварная погода меняется перед падением изменчивой температуры и внезапными дождями, но час окончания работы уже настал, поэтому все главные улицы и бульвары были запружены усталыми горожанами, спешащими к длинным автобусам, к огромным сияющим витринам, к уютным кафе и барам и к железнодорожным станциям. Среди этой торопливой суматохи и суеты я тоже невольно поддался общей спешке, ускоряя шаг в оживлённой толпе, двигавшейся во всех направлениях вместе с потоками общественного и частного транспорта в привычном успокоительном шуме, висящем над городом.
    Наконец я счёл время приемлемым для неоговоренного визита и подался к ближайшей станции, лавируя среди парней и девчат в военной форме с огромными сумками и вещевыми мешками и с увесистыми карабинами и автоматами, висящими на плечах, которые выходили с городской военной базы, известной как "Кирья", занимающей целый квартал на одной стороне широкого проспекта, напротив трёх серебристых многооконных небоскрёбов перед железной дорогой, пересекающей город.
    Опуская детали, скажу только, что минут через тридцать я поднимался по лестнице в мансарду Элси - проверить, дома ли она.
    Так как дверной звонок звенел в пустой квартире, я был вынужден ожидать её возвращения у подъезда, как бесхарактерный молокосос; и я как раз спускался по лестнице, когда наткнулся на одного из жильцов четвёртого этажа, открывающего дверь на лестничной площадке.
    - Добрый вечер, - приветствовал я его на иврите.
    Он искоса взглянул на меня с не удивительной после рабочего дня необщительностью.
    - Говори по-русски, - буркнул он, вынимая ключ из замка.
    - Без проблем, - перешёл я на русский. - Не беспокойся, я знакомый девушки, что снимает здесь студию. Её нет сейчас, вот я и решил подождать её внизу.
    - Значит, ты ничего не знаешь, - констатировал он факт моего неведенья о чём-то.
    Я внутренне вздрогнул.
    - Что ты имеешь в виду?
    - Я вижу, ты говоришь на иврите, - отметил он вместо ответа с той же неприветливостью. - Спроси хозяина квартиры два на первом этаже. Его имя Бени. Я не в курсе.
    Вслед за тем он исчез в своём жилище, и тяжёлая стальная дверь захлопнулась за ним.
    Всё неожиданно поплыло у меня перед глазами.
    Я пришёл в сознание сидя на кафельном полу спиной к перилам, хотя мой обморок длился не более десяти секунд. Я тотчас поднялся на ноги, изумлённый такой слабостью, не характерной для меня, но вниз по ступенькам я шёл как-то замедленно, тогда как мой ум осознавал ужасающую ощутимость приближающейся катастрофы.
    Но я должен был получить информацию, какой бы она ни была, раз уж я пришёл сюда.
    Хозяин квартиры, открывший мне дверь, на вид был марокканец, и этот лысеющий коренастый смуглый мужчина, порядком измотанный к вечеру, тоже не излучал особое радушие.
    - Шалом. Что слышно? - начал я на иврите в соответствии со стандартной формой вежливости.
    - Шалом. В чём дело? - ответил он негостеприимно.
    - Я бы хотел узнать, что за инцидент произошёл у вас в доме. Одна моя знакомая живёт здесь наверху, и её сотовый перестал работать, - изложил я суть дела. - Быть может, Вы можете дать мне какую-то информацию.
    - Я могу, да, - отвёл он глаза от моего лица. (И я вновь содрогнулся от ужаса.) - Она не позвонит тебе.
    - Почему?
    - Она умерла несколько дней назад, - сообщил он вполголоса. - Вечером в шабат. Отравилась газом.
    - Как? - произнёс я еле слышно.
    - Бог его знает как. Её соседи снизу почувствовали запах газа на лестнице и поднялись наверх выяснить, откуда это пахнет. Её дверь была не заперта, хотя и закрыта, и она лежала мёртвая на своей постели, - объяснил он, время от времени сочувственно поглядывая на меня. - Одна из комфорок на плите была включена, но без огня, и окно было закрыто. Полиция сказала, что они не обнаружили свидетельств преступления или самоубийства. Никаких улик и признаков ограбления в квартире. Она просто задремала, смотря телевизор. Она поставила тюрку на плиту сварить кофе и, видимо, прилегла на минутку. Кофе, естественно, закипел и залил огонь, а газ был включён. Такое несчастье.
    Он взгляделся в моё бледное заострившееся лицо.
    - Тебе нездоровится? Принести воды?
    - Нет, спасибо, - проговорил я одними губами. - Я должен идти.
    - Очень печально, - сказал он, чтобы что-то сказать.
    - Извини за беспокойство, - сказал я невпопад.
    В ответ на моё извинение он только тяжело вздохнул и закрыл за собой дверь.
    Я стоял, смотря на коричневую плиту и видя глухую стену.
    Как затухающий отдалённый отзвук, мысль о совпадении этой смерти с моей премьерой в тот субботний вечер всплыла, барахтаясь, на мгновение из провальной пустоты в моей душе и растяла, как крохотная плавучая льдинка, съеденная курящимися нечистотами.
    В полумраке освещённой узкой улицы я вытер мой потный лоб холодной ладонью и направился к полю или лугу сухой стерни, за которым находилась станция.
    Ряд охристо тлеющих уличных фонарей тускло освещал асфальтовую дорогу, ведущую через сумрачный простор к далёкой зоне праздничной иллюминации вокруг двухэтажного параллелепипеда здания с плоской крышей, оседлавшего двухколейный железнодорожный путь, проходящий под надземным переходом станции.
    В тёмном поле не было ни души, не считая исхудалого бегуна в спортивном худи с капюшоном, эфиопа, судя по наружности, который трусил с наушниками на капюшоне вдоль дороги.
    Я пошёл за бегуном, но на полдороге свернул в сторону и зашагал слепо прямо в ветренную темноту, спотыкаясь о какие-то незримые кочки и рытвины и хрустя густыми сплетениями сухих стеблей, покуда не задел на ходу рыхлый ком сухой глины и не грохнулся с маху на колкую траву, пахнущую сеном.
    И тут так случилось, что я сделал то, чего никогда от себя не ожидал ни при каких обстоятельствах, - я издал дикий, режущий ухо крик.
    Или, верней, это был хриплый вопль, пронзительный душераздирающий вой, вырвавшийся из самой глубины моего сердца, яростный рёв гнева и боли, взывающий к безжалостным небесам, грозящим зарождающимся штормом и гибельностью.
    И после этого первого крика я был уже не в состоянии сдержать дальнейшее неистовое извержение моих бессвязных истошных воплей: катаясь в ярости по соломенной подстилке стерни и бешено лупя землю кулаками, я предался самому бурному отчаянию, исступлённо выкрикивая богохульства и истерически швыряя проклятия сразу и в небесное воинство и в силы тьмы.
    По всей видимости это чёрное отчаяние несколько помрачило мой рассудок, ибо какое-то время моего припадка выпало из моей памяти. Только когда мой сотовый зазвонил у меня в куртке, я пришёл в себя.
    Снова осознавая себя лежащим плашмя в ночном поле и постепенно остывая, я сунул руку в карман и достал звенящий сотовый с номером моей драгоценной Анюты на мерцающем дисплее. Понятно, наш разговор шёл в лапидарном стиле.
    - Слушаю.
    - Ты где?
    - В Тель Авиве.
    - Когда вернёшься?
    - Часа через два.
    - Пожалуйста, не позже.
    - Конечно. Проветриваюсь после сна.
    - Хорошо. Жду.
    - До встречи.
    После этого я сунул сотовый назад и встал на ноги.
    Сухая трава шелестела под порывистым холодным ветром, и расплывчатые чёрные силуэты многоголовых лохматых чертополохов выделялись на мертвенном зареве расположенной ниже железнодорожной станции, потрескивая от резких порывов.
    Вдалеке, за взъерошенной холмистостью опустошённого луга, я увидел волнистые тёмные очертания эвкалиптовой рощи и, казалось, услышал суматоху трущихся и хлопающих жёстких листьев, взбудораженно трепещущих на подкидываемых ветвях в коротких шквалах, но всё, чего я хотел сейчас, это покинуть мрачное пространство пустынного поля, и очутиться в кромешной тьме смятения сипло фыркающей беснующейся чащи означало бы шестую смерть за год.
    Хотя, в сущности, тот застигнутый ночью бедняга, бившийся в истерике своего проигранного сражения, умер там и тогда, потому что вернувшийся домой был уже другим человеком, если слово "человек" было приложимо к пустой оболочке былой личности, что всё ещё выглядела телесно, как Павел минувших дней.
    После этого приступа истерического отчаяния у меня больше не было души, и вакуум, зияющий вместо неё, не содержал никаких чувств моей жизненности и обессмысливал все мои идеи и фантазии.
    *
    К моменту прибытия в моё единственное пристанище в окружающем мире я достиг наивысшего уровня невозмутимости, но было бы излишне оптимистично называть это онемение облегчением. Я как будто вымерз изнутри, и ледниковое состояние моего "я" было подобно заледенелому вулкану нестерпимой боли, поэтому окостенелость моих скованных морозом эмоций не ослабляли моей муки ни в малейшей степени.
    Мне наяву довелось испытать одну из пыток дантова ада, которой развоплощённый дух мог быть подвергнут: несколько дней я пребывал как в тумане ледяным эпицентром ужаса, тупо равнодушный ко всем событиям и людям в моей изоляции.
    Но имея все необходимые условия для уединения затворником в моём маленьком кабинете на заслуженный отдых после хорошо оплаченной постановки, я в конце концов, отошёл понемногу от моего постстрессового онемения и, пусть и не оправившись полностью, поднялся с моего узенького раскладного дивана неумытый и угрюмый.
    Будучи в полдень один в квартире, я неспешно принял душ и нехотя сложил диван, чтобы прилечь на него почитать, поскольку в моём всеобъемлющем отвращении к миру все телевизионные программы и Интернет-новости вызывали у меня непроизвольную тошноту и сами звуки реальной жизни были мучительным терзанием для моей мизантропии.
    Жуя кусок свежего лаваша, я прошаркал к моему компьютерному уголку и замер перед полкой с настоящими - не электронными - книгами, озирая корешки считанных художественных произведений, дополняющих мои солидные словари, увесистые толстые тома, занимающие большую часть полки, набитой вдобавок такими бумажными кирпичами, как "Улисс" Джеймса Джойса и "Властелин колец" Джона Толкиена в оригиналах, переживших раздачу нашей огромной библиотеки на пороге репатриации.
    Однако единственным томом, который я счёл достаточно читабельным, чтобы погрузиться в него, был ивритский Танах (он же Ветхий Завет в Библии), и среди его книг я апатично склонился к перечитыванию только одной - о мытарствах праведного Иова.
    Чтение этой истории всегда исторгало слёзы из глаз Льва Толстого, который идентифицировал себя с несчастным набожным ревнителем благочестия, претерпевающим такое незаслуженное наказание свыше, хотя что касается графа-"блудника", его предосудительный разврат при то и дело подворачивающейся оказии вполне заслуживал сурового осуждения по его собственным моральным законам.
    В отличие от раскаивающегося греховодника, я предавался порокам в гармонии с моей совестью, и я никоим образом не мог накликать кару за мои грехи покаянными угрызениями, как это обыкновенно случалось с кающимися обладателями чрезмерной щепетильности, так что беды, выпавшие мне, воистину были сродни бедам Иова.
    "Что за вина лежит на мне, что я приговорён к этим потерям? - спрашивал я небеса, жестоко рушащие всю мою собственность и семью. - Что за промысел божий должен открыть я в граде ударов, сыплющихся на меня без всякой видимой причины, или в страдании от чудовищной несправедливости, глумящейся над моей верой в божественность мироздания? Почему я навлёк гнев Господень на себя, каким дурным поведением или проступком?"
    Ну, предположим даже, что было не очень порядочно с моей стороны снимать Макса с роли, бывшей ему не по зубам как драматическому актёру, но какой состав преступления может быть тут установлен для обвинения меня в чём-либо? Таково императивное правило моего искусства - извлекать максимум пользы для постановки из данного материала, включающего исполнителей ролей, и Макс не был наилучшей кандидатурой, чтобы не сказать грубей.
    Возможно, по меркам моральных критериев я и совершил недостойный поступок, но Мельпомена отпустила бы мне все грехи, ведущие к улучшению художественного качества моего спектакля, а я всегда, скорее, предпочитал быть у неё в милости, чем искупать моё человеческое зло за счёт благосклонности этой ревнивой и мстительной музы. Всевышний воздал бы злом за добро, если бы законы обычной мирской морали распространялись на мастеров сцены, ибо в театре тебе слишком часто приходится действовать против этих законов, во избежание действия в ущерб твоей работе.
    Конечно, я был далёк от того, чтобы благославлять имя Божье при каждом внезапном взмахе косы смерти, и каждый удар судьбы сбивал меня с ног в спонтанное богохульство, и тем не менее, моя плачевная история в известном смысле напоминала трагедию Иова, так как все громы и молнии поражали меня также с чистого неба и без всякой моей вины. Он крепко держался веры в конечную справедливость Бога и не мог принять как должное беды, приключающиеся с ним, тогда как мой ум отказывался признать Божий произвол приговором некоего высшего разума, от которого я получал по заслугам.
    В иврите впечатляющая простота повествования трогала меня особенно глубоко, потому как я легко воображал, что чувствовал Иов, когда один за другим к нему приходили некие вестники и приносили новости одна другой хуже - о разбойном нападении и угоне его стад волов, ослиц и верблюдов, об уничтожении Божьим огнём его овец, и наконец о гибели его десяти детей под обломками дома, рухнувшего от ураганного ветра из пустыни.
    Я читал книгу, как если бы это был сюжет киносценария, подлежащий постановке, и сразу я отметил любопытную конструкция вступительной части, служащей фактически коротким прологом последующего могостраничного диспута Иова страдальца и его здравомыслящих друзей.
    После лаконичной общей информации о жизни Иова идёт первый эпизод на небесах: Яхве похваляется Иовом перед сыновьями Божьими и выставляет его как модель праведности на земле, а один из них, Сатана, замечает скептически, что не трудно быть таким хорошим при такой заботе Бога, чем провоцирует отца вверить свою власть над Иовом для испытания сомневающемуся сынишке, чьи удары посыпались градом незамедлительно.
    Потерь домашнего скота и детей оказывается недостаточно для подрыва набожности и богопочитания Иова, вот почему во втором эпизоде небесной сферы великий скептик получает право причинять вред самой плоти своей благочестивой жертвы. Вследствие этого разрешения небесного патрона, Иов, весь покрывшись гноящимися нарывами, сидит на пепелище и скоблит черепком свои струпья. Со всем тем, он отклоняет предложение жены отречься от своего Бога и умереть, чтобы не мучаться, аргументируя это необходимостью получать из рук Бога и добро и зло.
    Затем три его сердобольных друга, сперва не узнавая издалека богобоязненного отверженного, появляются на сцене и вовлекают Иова в трёхактный диалог, в котором он противостоит увещеваниям и призывам каждого из них с редким упрямством, но я чуть задержусь на прологе, дабы подчеркнуть двойной характер саммита божеств, решающих судьбу Иова.
    Если бы это был единственный случай, читатель бы наверняка забыл в ходе долгой дискуссии, что источником резкого низведения несгибаемого правоверного избранника к бедствиям его незавидного положения является именно его Бог. Дважды Яхве сдаёт своего любимца в полное распоряжение Сатаны продемонстрировать достоинства Иова в прохождении через испытания его стойкости в крайностях его духовных и физических мучений, посему мы, естественно, ожидаем третьего раза в течение последующего собеседования. Между тем полемика о Божьей воле и покорности фатуму длиться с рассуждения первого из друзей и до гневного выговора последнего, что как раз создаёт нужное напряжение целостного действия и подготавливает появление Вседержителя в кульминации, с его пафосной урезонивающей речью, заканчивающейся, к немалому удивлению, признанием правильности позиции Иова.
    Учитывая, что я читал историю не первый раз и не имел трудностей с лексическим толкованием её специфического иврита, возмущение невинного воплощения непогрешимости вопиющим попранием самих принципов Божьей справедливости тоже растрогало меня до слёз, как и Толстого, пробуждая моё сострадательное сопереживание, ибо и я пал жертвой неведомого совпадения обстоятельств, роково подтачивавших духовные опоры моей веры, так что отныне я был наделён только одним правом - сносить беззащитность моей уязвимости перед лицом всесильного нарушителя любых правил, ставящего под удар мою жизнь всю насквозь и в каждой точке.
    Голый и жалкий, я был выставлен под неумолимое воздействие жуткого безжалостного всемогущества, и тщетно пытался я узреть какой-нибудь различимый островок надежды в бесконечности этой непроницаемой океанской бездны, вдруг испускающей лучи невидимой радиации, несущие гибель моему окружению.
    Подобно Иову, я продолжал отстаивать мою невиновность из юдоли слёз, и я не желал, чтобы мне отплатили так за мою правоверность в моём призвании, а осознание мое незначительности для непреклонного Высшего Существа, правящего царством вездесущего случая и случайности, снова и снова заставляло меня плакать, когда бы мой злосчастный запаршивевший двойник ни поднимал свой негодующий голос против ненавистных увещевателей, убеждающих его различными путями примириться с уделом мученика и смириться с сокрушительным крушением его самообмана.
    Судя по тому, с каким рвением они убеждали его в его заблуждении и ошибочности восприятия мира, они всегда завидовали его счастью, богатству и процветанию, и теперь его развенчание дало им возможность позлорадствовать над беспричинным крахом его идиллической гармонии под предлогом беспокойства о его заблудшей самонадеянной душе, впавшей в недопустимую самоуверенность в независимой самооценке в тотальности Божьего рокового предопределения, которое требовало безропотного принятия уготованной участи в любом случае.
    И всё же, слишком незащищённый, как и Иов, чтобы избежать опасности и уклониться от ударов судьбы, я никогда не жил вслепую, и я видел подспудную несуразность в таком ходе событий, или даже подмечал некую злоумышленность среди этих превратностей судьбы, с какой-либо оправданностью которых я был совершенно не в состоянии согласиться.
    В чём, собственно, заключалась моя вина, и каким таким преступлением заслужил я столь жестокое обращение? Если само понятие "Бог" подразумевало какую-то разумную регуляцию космического хаоса и какой-то духовный элемент, привносящий определённый порядок в дикарские инстинкты свирепой жестокости человеческого рода, то было вполне закономерно предположить, что справедливость была заложена как основа нашей морали - с целью её превращения в доминирующий закон общества в отдалённом будущем; и несмотря на несовершенство этой земной жизни, именно справедливость должна была быть высшим руководящим принципом нашего Господа-Бога в отношении богоподобных созданий, особенно набожных и благоговейных избранников.
    Иначе рядовым смертным безразлично, надзирает ли за ними всеведущий Создатель, или нет, когда они всё равно не более чем игрушки судьбы и щепки в колесе фортуны.
    Нет, нет, вопреки общепринятому мнению, вовсе не верность Иова его религиозным убеждениям позволил Яхве испытать Сатане, а его чувство различия между правильным и неправильным.
    В действительности, Бог Израиля не изменил отношения к своему фавориту, и он был уверен, что Иов упешно пройдёт экзамен и никогда не сочтёт его унизительные невзгоды за бессмысленную эскападу своего Демиурга, не признающего власти собственных законов справедливости ради попрания сокровеннейших верований усердного адепта десяти заповедей.
    Иов доверялся Богу и принимал все воздаяния Провидения как должное; он привык жить припеваючи и процветать в изобилии; поэтому когда он, кто только что был таким преуспевающим, богатым и довольным, нежданно оказывается среди золы и пепла его внезапно рассыпавшейся жизни, он хочет слышать Божье объяснение этого поворота и знать причину этого чудовищного разгрома всего своего существования; в противном случае, его пожизненная связь с Богом была бы, в сущности, никчёмной иллюзией в форменном абсурде бездушного пространства.
    Он также улавливает некую логику в странной концентрации на нём лавины несчастий, сознавая, что его катастрофа не была ни природным бедствием, ни разорением в мародёрстве войны. Он не может отделаться от чувства, что он был преднамеренно выбран как объект для бомбардировки несчастными случаями. Он был обездолен сразу и пожаром и набегами разных банд; штормовой шквал лишил его всех сыновей и дочерей в одно и то же время; его болезнь поразила его всего сплошь без инкубационного периода и начальных стадий. Отсюда он делает вывод, что имеет дело как раз с преднамеренностью, а не с непредвиденным совпадением событий.
    Тогда вопрос - почему его единственный судья налагает это наказание на него, и какова причина того, что Элохим целенаправленно использует силы природы для разрушения благополучия, состояния и безмятежности Иова?
    Зависть никогда не числилась среди атрибутов его Абсолюта, а только его завидная удачливость могла вызвать столь лютую беспощадность в искоренении его благоденствования, и именно завистливую злобу он ощущает в злонамеренном обнулении его жизни и в сведении на нет его религиозного рвения.
    Безусловно, прилежание Иова в принесении жертв Яхве есть свидетельство его архаически-узкого взгляда на Создателя вселенной, но было бы кощунством осмеивать его убеждения, хотя бы потому что человечество исповедует множество различных религий и культов, и моё обожествление Молоха искусства вряд ли выглядит как-то лучше для стороннего наблюдателя. Так называемые "вечные истины", скорей, из области устойчивых идиом образности, между тем как страдания преданных верующих разных богов и конфессий действительно вечны, и их скорби созвучны друг другу. Даже если поведение и жертвоприношения Иова соотвествуют его древним временам, возмутительная неблагодарность теперешнего Бога, насылающего горестные мытарства на неповинную голову самого верного своего приверженца, уязвляет его как прежде и ранит его чувства так же нестерпимо-болезненно, как в далёком прошлом.
    Вместе с героем книги я пытался усовестить моего божественного преследователя в его нелогичном преследовании и отвечал всем моим обвинителям категорическим отрицанием греха, адекватного такому суровому наказанию, невзирая на безнадёжное понимание бесполезности дебатов о том, как далеко я зашёл в моей греховности, когда небосвод уже стал необъятным увеличительным стеклом, испепеляющим меня огненным лучом его точечно сфокусированной кары. Поверженный Божьей несправедливостью, я был пронзён этим небесным копьём гибели, сжигающим меня дотла, но неустрашимый мой дух гневно сверкал в ответ своим собственным пламенем безответного вопроса, полыхающего в моей душе, и разум мой восставал против беспочвенности утончённой казни моего надменного прокурора, глухого ко всем мольбам и несловоохотливого с осуждённым, приговорённым к аутодафе без шанса искупить вину своей неосознанной нечаянной ереси.
    И тут Бог реагирует наконец на упорство неуступчивого искателя справедливости и появляется невообразимый ещё раз, чтобы произнести речь "из бури".
    Другими словами, вышеупомянутое торнадо возникает совершенно внезапно, и этот громовой повелительный голос, кладущий конец препирательствам ожесточённых спорщиков, тотчас пускается в цветистое витийство, велеречиво превозносящее Яхве всемогущего до небес.
    Торжественность высокопарной Божьей саморекламы слегка ослабевает для современных натуралистов в пассаже, рисующем мифического бегемота и левиафана, преувеличенно раздутых в их уродливой монструозности в два олицетворения ужасности, но в целом, назидательное славословие иудейского Громовержца, громящего переоценку Иовом независимости своего суждения, производит потрясающее впечатление на читателя, не говоря уж о четырёх тогдашних слушателях (упускающих смысл выспренной риторики невидимого Предвечного, малость кривящего душой относительно действительных причин трагедии Иова).
    После того как Бог развернул свой упрёк во всеобъемлющую панораму своей мощи и сбил гонор Иову, мы должны были бы ожидать, что Яхве наложит покаяние на строптивого страдальца, сокрушающегося теперь во прахе и пепле перед величием Владыки вселенной, воплощённого описанием в его мысленном взоре; однако вердикт Бога звучит очень загадочно: три оппонента обязаны дать главному полемисту пожертвования (семь быков и семь баранов каждый для жертвоприношения), ибо они говорили с Богом неправильно, в отличие от Иова, снискавшего благосклонность Яхве своим отношением. Затем Иов немедленно получает обратно прежнее везение с Божьим благословением и возвращает как здоровье, так и все потери, с дополнительным богатством и новыми детьми, с тем чтобы сделаться ещё более процветающим и жить в изобилии и счастье.
    "Почему так? - может спросить любой. - Почему они ошибаются, а Иов прав?"
    "Почему? - спросил и я этого Бога Моисея, восстанавливающего благосостояние Иова, уничижающегося перед первоистоком своей справедливости. - Почему Бог не одобряет фатальность собственной воли?"
    Прозренье ответа снизошло на меня как вспышка молнии.
    Это было так очевидно и явно, что только моей тупостью объяснялась кажущаяся непонятность ответа.
    Правда, я был не единственный тупица в этом вопросе. Даже Карл Густав Юнг в своём эссе относил мученичество Иова к коварной и своенравной натуре Яхве, и, таким образом, великий открыватель архетипов спутал Бога Израиля с израильтянами в их долгой захватывающей и жуткой истории.
    Большинство читателей пропускает, как правило, одну важную вещь - условия испытания.
    Заранее обусловлено, что это Сатана будет Божьей властью опускать Иова в ад его лишений, и хотя такая упорствующая в своих взглядах несчастная пешка, как Иов, не может знать, как этот загадочный персонаж замешан в обрушение его жизни, его чуткая праведность вздрагивает и содрогается при каждом касании торжествующего нечестивого зла, столь чуждого ему и хулящего как нелепость любой справедливый подход к его набожности. Вот почему он интуитивно сознаёт связь своей катастрофы с волей какого-то закулисного злодея, причастного к регуляции случайностей вместо его реального Бога. Он, конечно, только подозревает, что такая подмена случилась, поскольку его вера ещё слишком первозданна, чтобы сформулировать его догадку достаточно отчётливо, но острое ощущение неправильности происходящего навязчиво преследует его и овладевает его душой, оскорблённой вызывающим вторжением зла на заповедную землю её прославленного великодушия и сердечности.
    Давайте вернёмся к главному пункту аргументов Бога в пользу Иова как человека, служащего примером самой непоколебимой веры в Бога. Что это означает? Почему Яхве не колеблясь уполномочивает Сатану мучить Иова сколько душе угодно? (Впрочем, ангельские создания могут вообще не иметь души.)
    Как совершенно ясно, потому что у Яхве нет и тени сомнения, что Сатане - чьё мировоззрение пропитано недоверием к человеческой расе, которую он считает развращённой и морально неустойчивой - никогда не удастся сломить дух Иова, и следовательно, это испытание будет уроком разочарованному своевольному сыну Божьему.
    Это в Танахе не первый раз, когда бремя решающей ответственности возлагается на одного представителя рода человеческого. Например, Ной праведный и непорочный так понравился Богу, что был избран, как последний положительный образец среди беспутных потомков Адама и Евы, спасти в ковчеге, не более и не менее, весь животный мир, созданный Господом-Богом, прежде чем он воспылал гневом на необузданную порочность непокорного потомства своих сынишек, спутавшихся с дочерьми человеческими и породивших доселе не известных богатырей, обозначенных как "нэфилим". По случаю всеобщего растления, Бог замыслил стереть всё им созданное с лица земли Потопом, ввиду неизмеримой глубины падения всего и вся, а раньше реализации этого замысла нравственного очищения на библейского прародителя было возложена задача дать имена всем новорожденным вещам.
    Короче, Яхве передал Сатане своего вернейшего иудея как оселок, предназначенный доказать на нём маловерному сыну присутствие Бога в душе человека. Вопрос только, в чём это самое присутствие состоит; и меня осенило, что строгость Создателя, отчитывающего Иова (который не зря упирался инстинктивно перед признанием Божьего несовершенства), была смягчена не раскаянием мученика, а идеальной настройкой его чувства правильного и ложного.
    Моральная чуткость Иова существует в гармонии с Божьей полифонией, и огонь его внутреннего факела той же природы, что и сияние всевидящего зрения Бога. Мрачность невыразимого и необъяснимого хаоса, казалось, затмила его светило, но однако, никакая жуть не смогла затушить этот огонь, освещающий его восприятие и осознание, что, собственно говоря, его Бог и хотел представить недоверчивому контролёру с присущей ему способностью предвиденья.
    Соответственно, как это следовало из моего мысленного откровения, Иов был вознаграждён за его уникальную религиозную проницательность, которая сделала возможной его невысказанную верную догадку, предохранившую его от принятия триумфа произвола зла за Божий промысел.
    Словом, Бог не упустил превосходного удобного случая удостовериться в точности духовного камертона в наилучшем образчике гомо сапиенс, созданного по Его образу и подобию, и одновременно научить Сатану смотреть на людей иначе.
    То есть, книга как бы внушала проницательным читателям истории, что им следует подражать добродетелям Иова и, подобно ему, полагаться на самих себя в их оценках каких-то капризов судьбы.
    Кстати, настолько, насколько я мог поверить в скрытый мотив враждебности несчастий, осаждавших меня на протяжении года, данная рекомендация равным образом относилась и ко мне.
   
    СЦЕНА 12
   
    Я встал с дивана и поставил чёрный том Танаха обратно, в пустую нишу на полке.
    К сожалению, я не мог ни положиться на волю Божью, ни поверить в какую-либо мудрость Провидения. Всё, что у меня было, это таинственная последовательность четырёх случайных смертей после одного самоубийства, и каждая была смертельным ударом в одно из моих слабых мест, как будто все они и вправду были нацелены неким современным Сатаной в определённые мишени. Вот только я не знал никакого Сатаны на земле, за исключением человека.
    Неожиданно странная мысль пришла мне в голову.
    Или, пожалуй, это было слабое подобие мысли, смутно зашевелившейся в моём уме, размытая туманность мысли, всплывающая из межзвёздной тьмы бесконечного пространства моего мозга.
    Где-то в моём подсознании вдруг зародилось невнятное предощущение, как если бы какие-то датчики моего аналитического интеллекта уловили ассоциативную взаимосвязь между всеми этими несчастьями; и более того, фатальные инциденты моей реальности, казалось, имели те же черты, что и события двух пьес, поставленных мной.
    Видимо, размышляя о судьбе Иова, я мимоходом задел некие фибры моего собственного "я", отзывающегося теперь в артистической манере гулким отзвуком разноречивых образов, аллюзий и реминисценций.
    В глубине моей памяти я различил первые признаки понятности, проистекающей из обоюдного сравнения вымышленного и реального, хотя я едва ли мог уяснить, что устанавливало эту непостижимую связь между столь отдалёнными явлениями, кроме прихотливости моего воображения.
    Мне показалось, что демоническая необъяснимая селекция безжалостного Князя тьмы, сеющего опустошение в моей жизни, свидетельствует о театральных истоках его эффектных сюрпризов, устраиваемых точно в решающий момент, чтобы разрушить то, что было построено раньше, - со своевременностью, ужасающей меня донельзя.
    Я не был ни следователем, ни детективом, поэтому я не имел представления, как взяться за решение этой проблемы, если я не притязал анализировать злодейские происки Нечистого логическим путём (на трезвую голову я вообще отрицал существование Дьявола в мире), однако мои мысли назойливо вращались вокруг этого, и я не видел иного метода отделаться от моих докучливых аналогий, как только изложить их на бумаге, - в точности, как я делал на стадии подготовки к каждой моей постановке, когда такая регистрация моих отдельных наблюдений и интуитивных образных ясновидений постепенно становилась лесами для постройки нового режиссёрского решения пьесы.
    Итак, в чём суть предмета обсуждения? Почему мой разум бунтует против принятия естественной последовательности бед в моём ходе событий, уподобляя меня Иову? Какая из неуловимых идей наводит на мысль о необходимости вспоминания-восстановления-проживания вновь тех жутких насмешек судьбы, зловещих и неизгладимых?
    Наверняка это была некая подозрительность естественности каждой из этих смертей, некая червивость неуверенности, изъедающая правдоподобие случайности изнутри, как червь угрызений совести, изгрызающий душу кающегося грешника, некое неотчётливое зачаточное сомнение в достоверности, пропитывающее мало-помалу все мои впечатления. А если так, я должен был доискаться правды и найти каждую зацепку такого рода в каждом варианте кончины.
    Я пока отложил расследование самоубийства Макса до конца полного прояснения остальных случаев, ибо его смерть была более или менее объяснима и понятна.
    Запершись к вечеру в моём миниатюрном бронированном кабинете, я возлёг в задумчивости на мой складной диван, коротковатый мне в ширину и открыл мой рабочий блокнот для записей в процессе мысленного обозревания всех случившихся катастроф.
    Сперва я попытался определить, какие детали потрясли меня, когда я узрел изувеченное тело моей лучшей актрисы у подножия снежного склона в том городском овраге.
    Её сломанная шея. Я подумал тогда, что эта беспомощная поза не вяжется с акробатическими трюками Марьи в её роли на сцене.
    Помимо кувыркания "колесом" в эпизоде, где она показывает свою прекрасную физическую форму инертно-меланхолической девушке на выданье, она - в завершении эпизода применения ею псевдо-трагического парафраза бесстыдной лести, заимствованного у одной из героинь Мопассана, дабы удержать её ребячески увлёкшегося писателя в их приевшемся ему сожительстве - вдруг запрыгивает на скамью, стоящую вдоль длинного деревянного стола, а затем и на сам стол, и идёт вприпляску по нему, вскидывая свою юбку в подобии разухабистого канкана.
    Это было как бы продолжение потешного танца её богемной юности из предшествующего эпизода с её бездарным сыном-самоубийцей, завидующим её успешности и отвергающим формы её профессионального искусства, слишком чрезмерные для его творческого бессилия; и так она заново искушает Тригорина своим независимым дерзким беспутством.
    А после этого она была способна перепрыгнуть со стола на барьер балюстрады и застывала там, балансируя на узких перилах над водой окружающего озера, как юная романтическая девчонка раскинув руки-крылья перед полётом.
    Разумеется, Тригорин спешил подать ей руку, но тем не менее, только Марья могла оставаться в равновесии на высоте двухэтажной веранды, тогда как Аркадина номер два ограничивала свою дерзость подъёмом на устойчивую мебель и не отваживалась проделать то же самое.
    Я решил предпринять более тщательное рассмотрение ситуации, прикинув, что склон никоим образом не был столь крутым, чтобы представить Марью случайно споткнувшейся и покатившейся с его крутизны, как можно было заключить из последствий её падения.
    Ладно, она, может быть, поскользнулась на льду. Даже так она предположительно упала на снег в верхней части склона. С чего бы она, в таком случае, катилась вниз кувырком через голову? Как бы она набрала достаточную инерцию для подобного прыжка головой вниз? (Прыжок с разбега я, естественно, не принимал в расчёт.)
    Правда, была ещё версия о проезжающей машине, которая пошла юзом на скользкой дороге и сбила её с тротуара, или о каком-то подонке, пышущем злобой, который толкнул её, проходя мимо. Возможно, я чуть торопился присвоить себе выдающиеся способности в разгадывании действительных проектирований судьбы, но в том контексте, который был у меня сейчас, я был обязан учесть все незначительные несоответствия и несостыковки в картине этого несчастного случая, почему-то кажущегося мне сомнительным.
    Я мог быть уверен в одном выводе моих размышлений по совокупности фактов: Марья избежала бы падения на шею, если бы была одна в момент её гипотетического спотыкания; и как ни странно, это её я вообразил чайкой, застреленной обиженной посредственностью, а не честолюбивую юную дебютантку, начинающую актёрскую карьеру.
    Тут я поймал не совсем ясное значение вопроса, возникшего у меня в мозгу, и его ускользающая неопределённость оформилась в вопросительное предложение.
    Этот вопрос я задавал много раз в моих репетициях "Чайки", потому что ответ на него был сущностной характеристикой центрального персонажа и объяснял самую психологическую суть несовместимости двух молодых начинающих художников; тем более что без этого объяснения любая интерпретация пьесы сбивалась с пути и вела режиссёра-постановщика к ошибочным заключениям касательно юной пары атиподов.
    Это, конечно, было выше моего понимания, почему я подумал так, однако не что иное, как этот ответ, внезапно оказался в центре внимания как разъяснение моей собственной горестной истории, при всей его сугубо конкретной специфике.
    "Почему Треплев убил чайку?", таков был вопрос.
    Само собой разумеется, ещё с постановки пьесы я имел подробное исчерпывающее объяснение в этой связи; загвоздка была в том, чтобы понять, в каком отношении мои тогдашние решения могли быть к несчастьям, осаждавшим меня потом. Пока мне не удавалось увидеть это - даже с косвенной подсказкой моего артистического мозга.
    Что могло означать его беспричинное убийство какой-то птицы для моего восприятия всех этих инцидентов, происшедших впоследствии?
    По всей вероятности, сначала мне следовало найти решение для основного вопроса определения особенностей этих смертей, вызывающих подозрение, несмотря на то, что все факты не поддавались доказательству и мне было нечем руководствоваться, за исключением пресловутой "злой воли", ощутимой в последовательности разворачивания этого сатанинского сюжета.
    Будучи бессилен постигнуть дьявольский умысел в случае с Марьей, я перешёл к апоплексическому удару Иосифа, хотя его вполне натуральная смерть не выглядела подозрительной с долгой предисторией его гипертонии до дня, когда он умер практически на моих глазах. Но это было звено цепи, что ставило его смерть в ряд с остальными случаями, вот почему я должен был рассмотреть все обстоятельства нашей последней встречи на залитой солнцем площади в удушающей жаре того дня.
    Что странного я заметил тогда в его внешности, кроме его покрасневшего лица? Вроде бы, ничего. Разве что я отметил царапину на его предплечье. Где он мог оцарапаться на открытом месте? Ну, предположим, что-то острое задело его руку, когда он прогуливался среди зрителей, собиравшихся у входа. Значит, есть вероятность, что кто-то ранил его намеренно. Тогда кто это сделал и с какой целью?
    Нет, пожалуй, бессмысленно спрашивать это, и единственный уместный вопрос в данной ситуации возможного преступления будет "как". Как некто безымянный исхитрился послать Иосифа в загробное царство в присутствии остальных и таким манером, что невозможно было заподозрить убийство в его внезапном ударе? В этом случае, преступник, скорей всего, использовал его гипертонию и сумел как-то ещё сильней повысить его кровяное давление.
    А кстати, царапина фигурировала однажды в убийстве, совершённом публично, но скрытно, а именно в сцене фехтовального поединка Гамлета, где она стоила принцу жизни.
    Теперь я понял, что ассоциировалось с предыдущим воспоминанием в моей памяти, и ассоциация мгновенно принесла догадку. Фактически, было достаточно сделать поверхностный надрез лезвием, обмакнутым в специфическое лекарство (или это могла быть игла) для провоцирования подъёма давления, при условии, что лекарство не оставляло следов в крови жертвы.
    Кроме того, тот, кто сделал это, знал о предрасположенности Иосифа к скачкам давления и приготовил какой-нибудь улетучивающийся яд, чтобы вколоть его при содействии, скажем, маленького шприца. Или нет, такой укол привлёк бы внимание, а цель фокуса заключалась в маскировании убийства под фатальный исход болезни. И если лекарство было так сильно, что подействовало смертельно через лёгкий порез, оно должно было бы действовать сразу, не так ли? Нет, несомненно, я упускаю что-то настолько заметное, что я не придал значения этому действию, или объекту, или субъекту.
    Минутку, граждане! Подождите! Как мог я забыть!
    А что вы скажете насчёт того туриста в чёрных очёчках? Шатаясь по городу, он оказался возле Камерного театра в тот первый вечер и приветствовал Иосифа как раз когда мы говорили о его гипертонии, так что он был в курсе дела и имел время подготовить свой хитроумный план ко второму визиту в театр.
    Это, конечно, было выше моего понимания, кто был сей завсегдатай местных развлечений, но если он замыслил убить Иосифа, к примеру, по причине личной вражды, он воспользовался случаем сделать исподтишка порез отравленным лезвием, что вызвало прилив крови к голове и необходимость срочно принять таблетку; а то же лекарство было наверняка растворено в воде бутылочки, переданной мной Иосифу моими собственными руками. После такого питья доза стала смертельной для бедного критика, и внезапный подъём артериального давления повлёк кровоизлияние в его мозг.
    Было ли это, однако, доказуемо? Ответ отрицательный. Человек его возраста часто хворает, и его здоровье слабеет, поэтому неудивительно, что пожилые люди иногда умирают от своих недомоганий.
    Но пусть даже эта история была не более чем моей гипотезой, мне всё-таки удалось разгадать одну из тайн и подтвердить мою интуицию в отношении "злой воли". Поистине события складывались против меня в результате какого-то действительного заговора, безлично разоблачённого теперь моей реконструкцией такого совершённого убийства; и если это было правдой, то, стало быть, мне довелось мельком видеть виновника, по крайней мере, одного случая. Измыслил ли он и другие несчастные случаи, или нет, у меня не было ни малейшего шанса узнать, но само появление некоего злодея собственной персоной в единственном эпизоде означало, что полоса неудач для него уже началась.
    Иначе говоря, любая неожиданность представлялась мне не внушающей доверия после этого моего расследования, когда я возобновил ревизию кажущейся внезапности следующих смертей, держа в голове, что смерть Марьи также могла быть преступлением какого-то прохожего.
    Да, не спорю, у меня не было никого подозреваемого в убийстве, и я пока не позволял себе утверждать, что кто-то на самом деле убил тех четверых, которые так внезапно умерли в этом году, но мои предположения требовали скрупулёзной проверки, чтобы быть либо доказанными, либо опровергнутыми; поэтому я был вынужден прокручивать фильм моей памяти снова и снова, пытаясь в моих умозаключениях ухватить какой-нибудь новый смысл деталей каждой катастрофы.
    *
    Что существенного мог я раскопать, например, в моих впечатлениях дня смерти Марка?
    Прежде всего, телефонный номер Элси, написанный на титульном листе его роли. Было крайне загадочно, с чего вдруг этот номер понадобился Марку, который никогда не говорил со мной о моей жизни в Израиле; но я, пожалуй, догадывался, как он добыл его. Вне сомнения, это именно он рылся в моей сумке в моё отсутствие во время перерыва в день его исчезновения.
    Он достал мой сотовый и скопировал номер из моего списка - это был доказанный факт, но мне бы хотелось знать, какого чёрта он выбрал её имя в списке, где она была записана по-английски и без фамилии. Откуда он вообще узнал о её существовании, и что подвигло его на такой рискованный поступок, учитывая, что он мог быть пойман на месте преступления в любой момент, причём с неизбежным скандалом.
    И как его странное любопытство было связано с его смертью несколькими часами позже? (Допустим, что такая связь имелась.) Как было сказано, он умер после встречи с каким-то другом, и они, вероятно, на славу покутили, но, быть может, его друг поднёс ему кубок с отравленным вином, как Клавдий в "Гамлете", с той разницей, что он пил древесный спирт вместо вина. И тогда по какой причине он был убит? Если он вправду извлёк номер Алисы из моего сотового в день своей смерти, а она умерла через неделю в субботу в вечер моей премьеры, как должен я понимать эту последовательность событий?
    Никто не знал о моей тайной любовной связи не только в театре или в России, но и в Израиле, так что Марк попросту не имел источников информации, чтобы узнать, кто она, кроме, возможно, его зловещего друга, который и попросил его, если я прав, оказать ему услугу. А значит, этот анонимный подлец имел контакт с моими делами в Тель Авиве летом, если допустить, что он мог видеть меня вместе с ней, находясь в пределах слышимости, и был знаком со мной.
    И если тот бородатый театрал действительно был отравителем Иосифа, он дважды подслушивал наши разговоры, и безвестный друг, потчевавший Марка смертельным пойлом, был не кто иной, как тот, кто околачивался возле нас на площади перед театром Габима, когда характер наших отношений уже не оставлял сомнений.
    Тем не менее, он бы не совершил убийство сугубо ради секретности, если только он не планировал убить и её тоже, хотя я не думаю, что ликвидация моего единственного Гамлета перед премьерой была вспомогательной акцией. Наоборот, как я видел это, идея получения её телефонного номера пришла ему в голову между прочим, в то время, как он приглашал Марка встретиться. Он вдруг осознал, как задеть меня за живое в моей частной жизни, и попросил Марка об одолжении, пустячном, по его словам. (При условии, конечно, что моя дедукция не была чистой выдумкой и что этот конспиратор действовал за всем происходящим в реальности, а не в одном моём творческом воображении.)
    И вот ещё что. Тот волосатый урод сказал Иосифу, "Добрый вечер", при первой встрече, как бы ни контактировал он с респектабельным критиком до этого, и он был русскоговорящим, то есть, он мог быть связан с театральной сферой в прошлом или в настоящем, иначе зачем бы он шлялся по таким сборищам.
    Но что касается Алисы, она вращалась в издательских кругах и имела дело с типографиями и корректурами. К тому же, она принадлежала к своеобразному типу женщин 25-65 лет, преобладающему в Тель Авиве в наши дни: смуглые от средиземноморского солнца и, главным образом, крашеные блондинки; костлявые и иссохшие; независимые и саркастичные; отслужившие в армии и ведущие холостую жизнь, в отличие от послушных религиозных жён, "плодящихся и размножающихся" с их ранних браков; привыкшие следовать моде и справляться без посторонней помощи со всеми проблемами; относящиеся к сильному полу соответственно его ценности в данный момент и обычно курящие как паровоз (благодарение Богу, с Элси я был избавлен от нюханья благоухания табачного перегара, слишком близко знакомого мне по моей работе в театре).
    Короче, номер был нужен злодею потому, что он не знал ничего, кроме её имени, и лелеял надежду причинить мне столько вреда, сколько сможет. По-видимому, лишить меня возлюбленной было его заветным желанием после того, как он сделал всё, что было в его силах, чтобы подорвать мои шансы на успех и вселил суеверный страх в мою душу теми отдельными смертельными несчастными случаями.
    Собственно говоря, как раз смерть Алисы и заронила зерно сомнения в моё сознание, ибо я был озадачен одной вещью, не сочетающейся с её привычками.
    Она не терпела закрывать окно, когда погода позволяла охлаждать воздух без кондиционера. Я даже бывал обеспокоен состоянием общественной морали в пылу нашего шумного экстатического общения, извергающего недвусмысленно сладострастные звуки через открытые жалюзи и дверной проём на её секцию крыши под деревянным навесом перголы.
    Нельзя отрицать, что закрытое окно и дверь обеспечили безупречный фон для случайной трагедии отравления газом, но её пребывание взаперти в такой тёплый сезон показалось моей настороженности очень необычным.
    "А кстати, какая температура была у нас в регионе в субботу?", открутил я назад прогноз погоды в календаре моего сотового.
    Нет, тот вечер был достаточно тёплым, и если у неё не было суицидальных намерений, она бы ни за что не отказала себе в удовольствии улечься на сквозняке напротив её телека, при её любви к свежему воздуху после недели корпения над рукописями и гранками в служебные часы. Следовательно, она была заперта в её комнате мерзавцем, который пришёл к ней, скажем, под благовидным предлогом передачи какой-нибудь посылки для неё или для её отца.
    Он, наверное, использовал платок с хлороформом, чтобы уложить её бесчувственную на софу. Затем он плотно закрыл и окно и дверь и включил газовую комфорку под тюркой - дождаться, пока кофе перельётся на огонь и потушит его. После чего он удалился из квартиры, наполняемой газом, а Алиса умирала, законопаченная внутри, вдыхая ядовитый воздух. Таким образом, мы получаем четвёртое идеальное убийство без каких бы то ни было улик.
    В целом, он подделал все смерти безукоризненно и достиг вершины своего смертоносного мастерства в последнем случае, но со всем тем, я заметил его присутствие в каждом из его преступлений. Я только хотел бы знать, кто это был и почему он делал это, поскольку "почему" могло указать на "кто".
    Без постановки "Гамлета" у меня едва ли достало бы ума поставить под вопрос объективную фатальность, вызвавшую смерть моей обворожительной любовницы, но теперь я не мог не ощущать сходства двух ситуаций этого умирания во сне, и было совершенно безразлично, какой яд использовался, чтобы прикончить спящую жертву под маской смерти от несчастного случая. Как только я вспомнил Клавдия, вливающего свой яд в ухо брата-короля, задремавшего в одиночестве, я видел Алису, дремлющую в чересчур совпадающих обстоятельствах с незапертой входной дверью её мансарды.
    Очевидно, она собиралась заглянуть в продуктовый магазин, опять открывающийся только в конце местного шабата, или хотела съездить на поезде в Тель Авив после короткого визита гостя, с которым она согласилась встретиться дома, когда общественный транспорт вновь начинал ездить в субботу, и я нашёл противоречивость в её поведении в обоих вариантах. В первом она бы оставила окно открытым, во втором она бы вышла вместе со своим визитёром, чтобы ускорить их прощание, и у неё бы не было времени на варку кофе и смотрение телевизора.
    В общем, официальная версия этого происшествия никоим образом не совпадала с моей, хотя я был заблаговременно умышленно обезоружен в плане предъявления какого-либо доказательства моей убеждённости. К сожалению, без реального преступника мне было некого обвинить в убийствах, и следовательно, я должен был дотошно обдумать каждое предположение, какими бы невероятными мои догадки ни выглядели на первый взгляд.
    *
    Что, в частности, заслуживает внимания в двух поставленных мной пьесах, как некий атрибут, общий для обеих?
    В "Чайке", как и в "Гамлете", авторы прибегают к драматическому приёму "пьеса в пьесе", и вдобавок это представление является решающим фактором во всём ходе действия этих двух шедевров драматургии.
    Чехов даёт своей юной героине удачную возможность ввязаться в реальную борьбу за актёрское призвание при помощи смехотворно-напыщенного текста её роли, через который она ухитряется передать пылкость своего незаурядного таланта и свою жажду любви избранным зрителям, имеющим достаточно влиятельные связи, чтобы содействовать её выходу на профессиональную сцену. Эффективность её игры такова, что эта декламация провоцирует вызывающе обидные замечания Аркадиной, глубоко уязвляющие сына-драматурга, тотчас прерывающего опасный спектакль (хотя и слишком поздно).
    Шекспировский Гамлет, в сущности, ставит свою обработку какой-то известной старой трагедии, адаптируя её к своей цели поимки Клавдия в ловушку и установления факта вины дяди. Его успешная проверка заканчивается бешенством короля, также прерывающего спектакль, сорвавший маску с коронованного убийцы, вследствие чего их отношения претерпевают поворот к обоюдной ненависти и к, так сказать, подстереганию в засаде, чтобы захватить заклятого врага врасплох.
    Спектакль служит поворотным пунктом обеих пьес, только английский завзятый драмодел-актёр и самый что ни на есть режиссёр помещает его в середине своего сюжета, а русский драматург-новатор ставит свою романтическую травестию декадентского стиля в начало своей драмы, имея в виду повторить выдержку из велеречивого монолога нелепо-трагической "Мировой Души" в конце пьесы - для сравнения между первоначальным наигранным любительством одарённости Нины на старте и её мастерством актрисы после горнила вхождения в актёрскую профессию (и для замыкания действия в круг вековечной заменяемости лицедеев в искусстве, пренебрегающем всякими назойливыми дилетантами, вроде Треплева).
    Пока что я не мог внятно выразить моё предвиденье, но в этих театральных постановках было сходство с показным характером моей истории, ибо каждое из несчастий постигало меня как-то уж в очень надлежащее время, в точности в момент моей наивысшей неготовности, словно бы нарочито вышибая краеугольные камни из кладки нового почти возведённого дворца моих надежд, чтобы вызвать его крах. Каждый раз я оказывался на грани внезапного обрушения Вавилонской башни, воздвигнутой мной, и не щадя сил поддерживал зашатавшееся сооружение всеми доступными подпорками, покуда последнее здание моей самонадеянности не рассыпалось в пыль в тот самый вечер, когда я, казалось, удержал мою главную постановку от низвержения в катастрофу.
    Какой-то режиссёр за кулисами осуществлял дьявольский план, с целью загнать меня в угол отчаяния - так, чтобы я осознал, насколько я стал протагонистом сюжета, ведущего меня к трагическому исходу. Так как пьеса всё ещё длилась, финал её лежал впереди в пугающем будущем, и поскольку последняя жертва не была связана с театром, следующие могли быть выхвачены из моей личной жизни или даже из моей семьи. Теперь, когда я пережил подобные потери, я начал постигать целенаправленную режиссуру роли, навязанной мне мрачным интриганом, не останавливающимся ни перед чем в реализации его адски сложного и жестокого плана.
    Объединяющей чертой всех случаев попадания в яблочко была определённость их адресата, припёртого к стене, то есть, вашего покорного слуги, что подразумевало вражду некоего злейшего моего врага, который гипотетически мог не ладить со мной в прежние времена. Мысленно многие бы желали мне мести из тех, кто некогда входил со мной в соприкосновение в режиссуре или в амурных романах, потому что я редко бывал неоспоримо честен с мужчинами и женщинами на обоих полях сражения, но согласитесь, что воображение и реальность значительно различаются в этом деле.
    Такой психопат, как Макс, мог, конечно, наложить на себя руки перед моим приходом, чтобы сочетать самоубийство и отмщение; но чтобы организовать четыре убийства, выглядевшие как несчастный случай, в двух городах России и здесь в Израиле, преступник должен был быть наделён хладнокровием и самообладанием, и редкой изобретательностью, плюс к этому, а между тем чудовищность всего предприятия граничила с шизофренической манией. Жалость была чужда сердцу этого монстра, а вот терпения поджидать, затаившись, и нападать из засады на беззащитную жертву у него хватало, поэтому я никак не мог считать моего преследователя истерически-импульсивным субъектом.
    Я думаю, мститель следил за удобным случаем навредить моей работе через Интернет, где информация о всех новых постановках и их режиссёрах в российских театрах была доступна любому интересующемуся. Это был несомненно гражданин той страны, с её специфической жизнью, слишком непонятной и опасной для иностранца, ибо было не очень трудно действовать в Израиле среди русскоговорящих граждан, однако ни один израильтянин не мог бы оставаться незаметным в чуждом окружении на моей исторической Родине.
    Кроме того, это инкогнито проходило под именем друга Марка, и он, вероятно, был не чужак в сценических искусствах, принимая во внимание, что фактически каждая артистическая натура имеет эту отличительную черту (назовём это простительной слабой стрункой) вынашивания мстительных мыслей по поводу реальных, мнимых и воображаемых обид. Тем не менее, между недружелюбием и ненавистью большая дистанция, и никакая склонность выказывать своё недовольство не в силах объяснить совершение четырёх человекоубийств ради удовлетворения своей обидчивости.
    Таким образом, психологический портрет этого тайного маньяка был более-менее составлен, демонстрируя склад ума определённой личности, для которой причина реагирования не была столь значима, как сама реакция, и которая относилась к реальным живым людям как к персонажам кукольного представления.
    Когда я подвёл черту под моим анализом, больше всего я был шокирован лёгкостью подхода к решению задачи мести мне путём убийства, ибо убийца не держал никакого зла на своих невинных жертв, и они просто-напросто подвернулись ему в подходящий момент в ходе претворения в жизнь его или её предварительного проекта.
    Не исключено, что этот ублюдок мог быть обижен мной, когда я ставил один из спектаклей после возобновления моей режиссёрской деятельности в России, и он слышал о моей репатриации в Израиль, но мне не удавалось припомнить какую-либо подходящую кандидатуру, ввиду того, что моя работа над следующей постановкой всегда заменяла более раннюю, и обильные впечатления новой неотложности снова и снова вытесняли без остатка старые воспоминания. Такова была природа самообновления моего творческого аппарата, без чего я бы не мог достичь его совершенной настройки для полной занятости спецификой данной постановки.
    Едва я берусь за подготовку к спектаклю, следующему за моим уже свободным творчеством, мой мозг начинает сам собой опустошаться подчистую, освобождая полезное пространство для следующего заполнения; тогда как после каждой премьеры моя цепкая память готова опустеть сызнова, а я получаю как сувенир только скверно снятый фильм о моём сценическом триумфе, пересматривать который впоследствии у меня никогда не возникает желания.
    Итак, я был бессилен найти среди моих воспоминаний какой-то иной случай, кроме Макса, чьё появление в Тель Авиве напомнило мне о нашем мимолётном сотрудничестве и чьё посмертное заявление показало мне всю серьёзность его отношения к тому эпизоду невольного надувательства временного заместителя больного исполнителя.
    Несмотря на то, что сам Макс не стоял на повестке дня, его индивидуальность, пожалуй, воплощала тип такой обидчивости, которая могла породить этот безумный план мщения за обиду, причинённую ему сбрасыванием его таланта со сцены как отыгранной карты вместе с разрушенными надеждами и погубленной карьерой.
    В моей работе с актёрской братией я регулярно прибегал к методу вешания морковки перед моими кобылками и жеребчиками, дабы убыстрить их бег, и неудивительно, что порой кто-то из них зацикливался на вопиющем умалении своей ценности в жестокой постановочной объективности, бухтя, как несправедливо он был обойдён "посредственностями" и какие роли он бы должен играть сообразно его способностям и пригодности.
    Да, я не раз грешил против милосердия и сострадания к актёрской уязвимости в интересах моей постановки, со всей моей тактикой умасливания исполнителей, с тем чтобы завлечь их в процесс создания их ролей. Как говорится, нельзя сделать омлет, не разбив яиц, но любой, кто отваживается стать профессиональным комедиантом, обязан иметь некоторые понятия о своей зависимости от шанса и судьбы и быть достаточно взрослым, чтобы предвидеть использование его как элемент и материал строящегося шоу. И если кто-то взаправду так уж страдает под игом творческого принуждения, все недовольные вполне свободны покинуть труппу для игры того, что они хотят по собственному почину, в частных театральных предприятиях или, как альтернативный вариант, переквалифицироваться в эстрадники.
    Со своей стороны, я тоже примирялся со многими параметрами моей режиссуры и соглашался со многими свойствами конкретного актёрского состава в моей работе, глотая молча моё самолюбие и творческую неудовлетворённость ради достижения результатов, потому как наше искусство относится к категории коллективной борьбы за индивидуальный успех, и оно весьма далеко от какой-либо идилличности.
    *
    Хорошо, предположим, он был актёр.
    Это сужало поле поиска и давало подсказку, как я мог разгадать головоломку мотивации чокнутого карателя, сводящего старые счёты убийствами самых дорогих мне людей.
    Тогда вопрос моей постановки, "Почему Треплев убил чайку?", был действительно уместен, ибо ответ на него как раз и содержал вышеупомянутые мотивы.
    Вкратце, мой тогдашний вердикт звучал так: "Из-за своего творческого бессилия"; и в его конспективой форме я ограничил бы объяснение несколькими причинами, лежащими в основе его поведения.
    Наш непризнанный гений приносит мёртвую белую птицу девушке, разочарованной провалом его пьески, где она исполняла главную роль, надеясь показать себя в его спектакле тем двум знаменитостям, и он говорит: "Я имел подлость убить сегодня эту чайку", признавая, что птица была убита им без всякой причины. Бесспорно, причина, побудившая его застрелить бедную чайку, существует, и это не только его злость на Нину и на свою мать (усугубляемая вдобавок его детским желанием досаждать им обоим), если вы помните, что автор сознательно проводит параллель между девушкой и птицей через всю пьесу.
    Словом, этот стрелок желает убить чересчур вольную девушку, вот почему он убивает вольную птицу, символизирующую его возлюбленную, улетающую от него; и желая причинить боль своей маменьке, он назло стреляет в себя.
    Суть в том, мои дорогие друзья, что одарённый художник способен доказывать свою одарённость самому себе, находя утешение в своих подлинных шедеврах, в отличие от бездарной посредственности, которая не может ощутить свою значимость иначе, чем через признание других. Последний доказывает свою необычность исключительно во внешнем мире, реагируя на всякий отказ злобой и мстительностью и инстинктивно ненавидя всех талантливых создателей в массе и порознь. Я мог наблюдать такую инстинктивность много раз моими собственными глазами зрителя в поведении многочисленных литераторов и редакторов в социалистической системе делёжки лимитированных изданий членами официального союза советских писателей, чьё небескорыстное сплочение вытесняло, выживало и выталкивало проклёвывающихся новичков в отщепенцы.
    Что касается совершения самоубийства, скажите мне, почему Гамлет так часто рассуждает о его желательности, но не совершает его, а Треплев так предрасположен к суицидальным эскападам, что идёт и вышибает себе мозги?
    Потому что такой демарш это последний аргумент бесталанного тщеславного индивидуума, удручённого тщетностью его усилий воспарить ввысь к совершенству.
    У датского вундеркинда есть слишком много талантов и задач в реальности, чтобы покинуть это бренный мир по своей воле, а русский слабовольный неудачник, притязающий на художественные дарования в драматургии и прозе, невольно обнаруживает своими литературными трудами только немощность своего творческого дара и неспособность быть художником. Поэтому после ностальгической прощальной декламации Нины текста его пьески (изорванной им в клочья в ответ на её провал), непреднамеренно открывающей для него всю смехотворность его магнум опуса, в этом мире не остаётся уже ничего для подтверждения его гениальности, и его непереносимая обида на Бога, на мать и на всё человечество толкает его использовать своё ружьё против себя ещё раз - чтобы всё-таки доказать уникальность и исключительность своей индивидуальности, недоказуемую в его литературных произведениях.
    Увы, иметь притязания на величие в искусстве в сладких мечтах не обязательно означает быть великим в реальных трудах.
    То есть, самоубийство творческого импотента, хотя оно и акт отчаяния, служит ему доказательством его несравнимости с обычными людьми, или, скорей, с презренными обывателями и удачливыми халтурщиками, самодовольно процветающими в их плоских идеях и избитом ремесленничестве, которым он противопоставляет своё трагическое стремление к недостижимому и неземному, гнушаясь искусством их убогого воображения.
    Именно такую подмену исполнения намерением дилетанты обыкновенно и эксплуатируют для обоснования своего духовного превосходства в сопоставлении с вульгарной банальностью всех фактических достижений профессионалов, всегда бьющихся над бесконечными локальными проблемами их конкретных задач и решений в продвижении к финальному целому каждого творения.
    Настоящий художник может, конечно, перетрудиться в его стараниях, и он иногда торопит встречу с Создателем из-за переутомления и перенапряжения, но его цель всегда осуществление, пусть даже несовершенное и неудачное. Как бы безжалостно условия его существования ни пытались изуродовать его талант, он борется за то, чтобы стать собой вопреки всему, ибо он некая оригинальная сущность с рождения, в противоположность тому, у кого врождённые общие места и прописные истины заложены в самой его природе и кто наверняка может найти множество вторичных впечатлений и отзвуков в своей душе, будучи, однако, не более чем отражающей пустотой в его попытках создания шедевров, будь он прозябающий безвестный эпигон или пронырливый приспособленец, пожинающий лавры как лакей властей предержащих или как плут очередной чудной разновидности "современного искусства".
    Треплев смотрел в свою пустоту слишком долго, и оттого явная графомания его лучшего текста, процитированного Ниной по истечении двух лет, оказалась, по сути, последней соломинкой в его неверии в себя. Он не смог ни завоевать её сердце в любви, ни снискать её расположение в литературе, ввиду его злосчастной непригодности для обеих сфер; и его внезапное прозрение в собственную ничтожность так подействовало на него, что его фатальный выстрел, рано или поздно, был неизбежен, в точности как это случилось с другим ничтожеством в Иерусалиме, учитывая, что после потери своей театральной профессии Макс потерял также и смысл жизни, совершенно, по-видимому, пав духом, подобно Треплеву.
    *
    Было уже далеко за полночь, когда я набрёл на эту ассоциацию.
    Я снова увидел моим мысленным взором тот грязный запущенный коридор - и неожиданно понял, что что-то там было не совсем нормально. Какие-то мелочи, не возбудившие моего подозрения тогда из-за моего последующего шока при виде ужаса сцены в тёмной ванной. Когда я вспомнил всё это сейчас, я отметил один фактор, который не привлёк моего внимания в тех обстоятельствах и в тогдашнем моём состоянии ошеломления.
    Полумрак. Я не смог зажечь свет в той кладовой-уборной, а слабое освещение тусклой лампочки из коридора было недостаточно, чтобы отчётливо осветить жуткую картину, хотя над зеркалом раковины было ещё две лампы, в добавление к потолочному матовому блюдцу.
    И сверх того - девственный снег дорожки во дворе. Отсюда мне было ясно, что он не оставлял своего жилища в тот день, вопреки его телефонным уверениям. То есть, он был, вероятно, занят приготовлениями к самоубийству, ожидая только моего звонка для его совершения.
    И тут, реконструируя ситуацию моего нахождения трупа Макса, я наткнулся на мою мысль о некоей показной театральности этого леденящего кровь зрелища с лежащим ничком на четвереньках мёртвым телом, насаженным на римское копьё.
    Поза актёра, скрюченного в его крови, смотрелась крайне впечатляюще, как будто самоубийца позировал для шоу и избежал какой-либо смертной агонии. Я не был экспертом в конвульстях умирающего, но мне показалось странным, что покойный застыл так скульптурно, без падения и корчей на полу. И нынче я спросил себя, а почему я был так уверен, что я действительно видел мёртвого человека там, а не постановку его безвременного конца.
    Я мог быть целенаправленно обманут им, чтобы вычеркнуть его имя из списка подозреваемых в будущем, с тем чтобы он чинил мне зло безнаказанно. Тогда первоистоком всех преступлений была злая воля этого мстителя с его достопамятным провалом, жгущим его извращённый ум, и вместо абстрактного преступника я имел теперь реального виновника.
    Делая такое допущение, я не был застрахован от ошибки, но за неимением чего-то лучшего, мне надо было бы подкрепить это моё предположение. Вопрос, как мог я выполнить мой проект, не зная данных Макса, кроме адреса той проклятой квартиры в квартале старой застройки.
    Ладно, для меня не было проблемой посетить Иерусалим завтра. Однако он жил в том съёмном жилье год назад, и будет, пожалуй, непросто навести справки о нём, если квартиру сняли другие жильцы.
    Помимо проверки его местожительства, мне следовало связаться с актрисой, с которой сожительствовал мой Гамлет, чтобы расспросить её подробно о том загадочном друге и, быть может, раздобыть какие-то новые сведенья или наводящие детали, по крайней мере.
    С этой мыслью я вдруг заснул на неразложенном диване, с открытым блокнотом, лежащим на моей груди, так как до тех пор я бодрствовал слишком долго и даже моя хвалёная сила воли исчерпала свои лимиты.
    *
    На следующий день я отправился в первую столицу Израиля.
    Автобусы-экспресс ходили туда с интервалом в десять минут, и я потратил на поездку всего полтора часа.
    Я был не в настроении любоваться знакомыми ландшафтами вдоль шоссе, такими как слоистые известняковые скалы бугристых склонов предгорий и сосновыми рощицами их облесённых пространств, и я главным образом думал об опасной близости чередующихся арабских деревень и еврейских посёлков на пороге предстоящего размежевания после надвигающегося отделения Палестины как независимого государства.
    Разделение Иерусалима тоже было уже предопределено, и я не очень представлял, что может выйти из такого разделения, вспоминая, как я бывал в гостях у моих знакомых, живших в восточной части, отделяющейся от Израиля.
    Ирония заключалась в том, что подавляющее большинство "русских" репатриантов (фактически "советских") прибыло на землю обетованную в поисках стабильности и мира - и угодили в нескончаемую местную вражду двух народов, претендующих на одну территорию, что напрямую касалось их, крайне редко принадлежащих к сионистам или к приверженцам ортодоксального иудаизма.
    Правда резонансные взрывы кавказских террористов в стране исхода отчасти уравняли их прежнее государство с нынешним, сотрясающим их исламскими взрывами в автобусах, и как непосредственный участник, я знал это из первых рук, после каждого теракта в Тель Авиве тут же созваниваясь с моими близкими, чтобы удостовериться, что они не пострадали.
    Само собой разумеется, мои регулярные обходы территории вокруг охраняемого офисного здания во время ночных смен становились куда более частыми в эти периоды обострения межплеменной напряжённости. Кроме того, даже в общественном транспорте я сохранял бдительность в отношении подозрительных субъектов, благо, кобура с пистолетом Jericho была включена в экипировку моей униформы с тех пор, как я прошёл курс вооружённого охранника. Понятно, приобретение лицензии на ношение оружия потребовало времени и определённых затрат, но оно принесло отдачу в виде увеличения оплаты и повысило равно мою ценность для потенциальных работодателей и их спрос на мои профессиональные услуги.
    Хочешь не хочешь, каждый должен нести ответственность за каждый свой свободный выбор, и бесполезно перекладывать её на кого-то другого, если необратимая ситуация может быть поправима только путём приспосабливания к условиям этой новой жизни. Те, у кого достаточно душевных сил, чтобы улучшить свои неподобающе ничтожные позиции, будут пытаться сделать всё возможное для достижения какой-то более высокой ступеньки социальной лестницы, подобно мне; те, кто поддастся пассивным сетованиям, никогда не получат шанса изменить статус кво и внести поправки в сценарий судьбы. В круговороте израильской жизни у всех нас были слишком обширные возможности убедиться в справедливости этих трюизмов и аксиом на собственном опыте, чтобы делать из них предмет спора.
    Погружённый в такие печальные мысли, я сошёл с трамвая, доставившего меня с центрального автовокзала к центральному рынку, и пошёл вниз по одной из боковых узких улочек вдоль крытых параллельных рядов прилавков к поперечной транспортной магистрали, на другой стороне которой я мог спуститься в аккурат к нужному мне кварталу. Вскоре я снова стоял перед ржавой железной оградой памятного мне двора с серебристой рифлёной стеной низкого сарая.
    Коричневая входная дверь была закрыта, и я решил некоторое время понаблюдать издалека, выжидая, пока какой-нибудь обитатель этой бетонной хатки появится снаружи, ибо я опасался превращения моей встречи с Максом (а если он был жив, наше случайное столкновение не исключалось) в "оскорбление действием", влекущее неизбежное вмешательство полиции. Тогда бы всё в моих возможных планах пошло наперекосяк, поскольку, как вы догадываетесь, задать ему трёпку не было в полной мере тем, что я хотел бы совершить.
    Поэтому я направился к открытому киоску на углу перекрёстка трёх полупешеходных переулков, подле которого стоял квадратный пластиковый стол с двумя стульями для посетителей, желающих перекусить на свежем воздухе.
    Купив бутылку пива, я уселся за этот пустой серый стол, так чтобы мне была видна решётчатая калитка ржавого забора, и приготовился коротать время за потягиванием Goldstar на моём наблюдательном посту.
    Но едва я сделал первый глоток, как стальная щеколда калитки звякнула в тишине солнечного полдня, и вместо мужчины я увидел сравнительно молодую девушку, выходящую со двора на улицу.
    Наружно она была одной из числа светского студенчества или артистической богемы, судя по её глянцевитым алым сапогам, травянистым бриджам, яично-жёлтой мешковатой хламиде и нарочито небрежно завязанному длинному разноцветному шарфу, а главное, по её тёмным вьющимся волосам, свободно струящимся по плечам на манер дочерей Сиона, по контрасту с арабскими чёрными хиджабами или с париками религиозных иудеек.
    Покуда она шагала к перекрёстку - свернуть налево к каменным ступенькам, ведущим наверх на проспект, у меня было время встать из-за стола и преградить ей путь.
    - Добрый день, - вежливо приветствовал я её на иврите. - Могу я переговорить с тобой?
    Тут надо иметь в виду, что ивритская форма "Вы" употребляется только в официальном обращении и в документах.
    - О чём?
    Она взглянула на меня с законной подозрительностью - не стареющий ли я волокита, флиртующий с ней.
    - Нет, нет, это о том прелестном коттедже, который ты только что покинула, - успокоил я её подозрения. - Ты его хозяйка или жилец?
    - Предположим, последнее, - ответила она неохотно. - Тебе-то что?
    - Один приятель дал мне этот адрес как адрес его местожительства, - беззаботно объяснил я. - Но, правда, встречался я с ним год назад.
    - Извини, я не знаю, кто жил здесь до нас, - сказала она с явным облегчением. - Мы снимаем этот амбар с января, и наших предшественников мы не видели.
    - Может, ты слышала что-нибудь о нём? - спросил я как бы между прочим. - К примеру, владелец вашего особняка рассказывал тебе.
    Она пожала плечами под шёлково-мягким валиком её шарфа.
    - Ничего и никогда. Сожалею.
    - А может, слухи какие-то о каких-то случаях? Скажем, что-то когда-то в этом доме. Нет?
    - Да. В смысле "нет".
    - Окей, тогда спасибо за всё.
    - Не за что.
    - Надеюсь, я был не слишком назойлив?
    - Ни в коей мере.
    - Вот и славно. Ну, всего наилучшего.
    - Тебе того же.
    Она проследовала дальше к каменной лестнице, а я вернулся неудовлетворённый к моей бутылке, обдумать сохраняющуюся после моей неудачной попытки неопределённость.
    Несомненно, я мог бы обратиться к самому владельцу квартиры, однако тогда бы я рисковал либо быть вовлечённым в историю Макса (если он действительно учудил с тем кровавым деянием), либо раскрыть себя в моём розыске и в моём знании о его мистификации (если это владелец был посвящён в его дела).
    "Ну, так, - сказал я себе, прихлёбывая пиво из моей бутылки в достаточно тёплом солнечном свете нашего ноября. - Я должен установить, кто этот дружок Марка, потчевавший его чересчур дружелюбно..."
    Не было никакой необходимости беспокоить Николая моими мелкими проблемами и отвлекать его от непрерывного руководства труппой и персоналом, ибо телефон Алекса всё ещё оставался в моём сотовом после нашего непрерывного общения в течение недели его превращения в принца датского.
    Мобильник Алекса был включён, из чего я заключил, что не прерываю его в репетиции или в работе на сцене.
    - Слушаю тебя, Павел, - услышал я его звучный бархатный баритон (слегка отдающий аффектацией на вершине пафоса его высокопарных монологов для моих ушей). - Что-то срочное?
    - Не очень, - ответил я. - Ты занят?
    - Почти. Десять минут у меня есть.
    - Этого достаточно, - заверил я его. - Мне нужен телефон той актрисы, что жила с Марком.
    - Елены? Секунду, я взгляну у себя. - Последовала короткая пауза. - Нашёл, записывай.
    Он продиктовал мне номер, и я записал его на последней странице моей маленькой записной книжки, которую я всегда носил с собой во внутреннем кармане для регистрации моих нежданных вдохновений.
    - Премного тебе благодарен, - поблагодарил я, обводя карандашом цифры моих каракулей. - Как там идёт наш Гамлет?
    - Великолепно. Мы собираемся представить его на шекспировский юбилей.
    - Радостная весть. Удачи тебе и всем остальным. Извини за внезапное вторжение.
    - Ничего страшного, - хмыкнул Алекс в ответ и прервал связь.
    Не откладывая в долгий ящик, я набрал номер, данный им.
    - Елена? - спросил я на её "Алло!"
    - Да, я. Кто это? - спросила она, в свою очередь.
    - Это Павел, режиссёр-постановщик "Гамлета". Ты можешь сейчас говорить?
    - Да, я как раз сейчас отдыхаю. У тебя какие-то вопросы ко мне?
    - Только один нерешённый.
    - О Марке, верно? - сразу догадалась она.
    - Именно. Мне пришло в голову, что я могу попробовать найти того друга его последней встречи. Всё-таки я хорошо знаю мир театра, если его друг из этого мира.
    - Дай-ка мне вспомнить, - пробормотала она, несколько озадаченная. (Марк умер меньше трёх недель назад, и ей подобало бы оплакивать его.) - Да, он упоминал что-то такое. Я не уверена в этом, но мне кажется, он сказал какой-то намёк. Я прошу прощения, но я была так страшно шокирована, и я ещё не оправилась от его смерти до сих пор...
    - Печально, но слезами уже ничего не изменишь, - неловко утешил я её. - Лучше попробуй вспомнить, что это были за слова буквально.
    - Я пытаюсь, - вздохнула она. - По-моему, это была совершенная ерунда, но Марк использовал эпитет "топорный". И он подразумевал актёрскую игру, по всей вероятности, ибо что же ещё мог он иметь в виду? Марк всегда говорил только об этом, он был таким фанатиком профессии...
    - Возможно, он также рассказывал, когда и где они вместе играли? - призвал я её малость пошерудить в памяти.
    - Когда они играли? - переспросила она задумчиво. - Действительно, там, в частности, было слово "юность". Но мы только обменялись парой фраз на бегу, и я не думала, что я никогда больше не увижу его...
    Она опять заплакала.
    - Короче, это всё? Может быть, он сказал ещё что-то? - спросил я её для очистки совести.
    - Я не помню, - всхлипнула она. - Кто мог предвидеть это тогда?
    - Неважно, я всё равно тебе благодарен за помощь. Прими мои соболезнования ещё раз и не теряй присутствия духа, - немного поспешно закончил я наш разговор, дабы избежать назревающей душещипательной сцены.
    - До свиданья, - всхлипывая, ответила она. - Спасибо тебе за звонок.
    - Не стоит благодарности. Мои приветы твоим коллегам.
    *
    "Очень хорошо, - подумал я, кладя свой сотовый на стол и беря бутылку. - Итак, что я теперь имею?"
    Если я был прав и Макс таки устроил тот фокус с мнимым пронзанием своего тела остриём, что я использовал в финальном эпизоде "Гамлета", когда принц вонзает рапиру в грудь королю и клинок торчит сзади из спинки трона, то значит, собутыльником Марка был не кто иной, как Макс, к которому определение "топорный" в его игре было вполне применимо. Соответственно, они некогда принимали участие в одном и том же спектакле в юности или были студентами в одном и том же учебном заведении.
    А кстати, чего ради я должен ломать голову над ответом? Если не ошибаюсь, Марк был выпускником моей родной театральной Академии, и Макс поэтому мог также быть её бывшим студентом, вдобавок и сокурсником Марка, если только они не работали в труппе одного театра в начале актёрской карьеры. И я легко найду в Интернете телефон ректората, чтобы связаться там с девушкой по имени Анжела.
    То есть, конечно, девушкой она была тридцать лет назад в мои студенческие годы, и я, каюсь, порой плутовски извлекал пользу из нашего любовного романа, с целью раздобыть нужную информацию у неё как секретарши, имеющей доступ ко всем личным делам и прочей документации. Моя дисциплина тогда, должен признать, оставляла желать лучшего, и я часто бывал кровно заинтересован в некоторой осведомлённости относительно санкций, грозящих мне за моё поведение, редко когда безупречное.
    "Будем надеяться, она не поменяла место работы, - проворчал я, печатая имя моей Альма Матер в браузере своего мобильника. - Как долго мог Марк быть профессиональным актёром? Ему было за тридцать, но не больше тридцати пяти, плюс четыре года заняло его высшее образование..."
    К счастью, именно она ответила на мой звонок, как прежде, и я сразу узнал её своеобразный грудной голос.
    - Алло! Я бы хотел поговорить с Анжелой, - доложил я ей, тем не менее, в качестве прелюдии.
    - Могу я спросить, кто звонит? - осведомилась она невыразительным канцелярским тоном.
    - Павел. Моя фамилия... - начал я.
    - Ты думаешь, я забыла твою фамилию, красавчик? - саркастически улыбнулась она своим дивным голосом.
    - Я не смел даже льстить себя надеждой, что я могу быть твоим незабываемым воспоминанием, - воскликнул я в притворном изумлении. - У таких чаровниц плохая память на их ухажёров.
    - Ты всегда умел подобрать нужное словцо для своих проказ, плутишка, - засмеялась она. - И чего же ты хочешь теперь?
    - О, на сей раз так мало, что мне неудобно обращаться к тебе за такой мелочью.
    - Ладно уж, если обратился, давай излагай. Что тебе от меня нужно?
    - Информация. Недавно я имел дело с двумя актёрами, и один из них говорил о другом как о выпускнике нашей Академии. Между тем, я в этом очень сомневаюсь, ибо это несовместимо с его дилетантизмом. Быть может, вся эта история не стоит твоих хлопот, но я бы предпочёл знать наверняка.
    - Я тебя поняла, - сказала она чуть официальней. - Говори, кто они, и я просмотрю мою картотеку. Когда примерно они выпустились из Академии?
    - По моим расчётам, от десяти до тринадцати лет назад. Записывай, диктую их имена.
    - Давай, дружок, девушки не любят ждать.
    Я продиктовал ей имена и фамилии Марка и Макса.
    - Хорошо, позвони мне через час, - велела Анжела, и мне не оставалось ничего другого, как подчиниться её приказу.
    Этот лишний час я потратил на прогуливание туда-сюда по улице Бен Йехуда, где местные художники и кустари любили выставлять свои картины, рисунки и ручные поделки, а уличные музыканты то и дело устраивали целые концерты на вполне профессиональном уровне. Как обычно, время тут пролетело незаметно, и скоро я уже снова набирал номер Анжелы.
    - Вот и я, - сказал я. - Какие новости?
    - Обнадёживающие, как всегда, - опять улыбнулась она своим плавно журчащим, чувственно-глубоким голосом, который когда-то сводил меня с ума в моей влюблённости в неё. - Слушай сюда, сердцеед.
    - Я весь внимание, - заискивающе ввернул я.
    - Итак, что я для тебя нарыла, - приступила она к зачитыванию результатов своих изысканий в архивах. - Что касается Марка, он действительно получил диплом двенадцать лет назад, но в случае с твоим Максом есть серьёзная проблема.
    - Он не учился в Академии?
    - Нет, он учился вместе с Марком. Но он был отчислен после второго курса как отстающий. На самом деле, в отзыве он характеризиуется как творчески бесперспективный.
    - Стало быть, я не одинок, - заметил я вскользь. - Но как тогда он мог работать актёром?
    - Ты всегда был таким предсказуемым, наивный мой ухажёр, - елейно укорила меня Анжела с насмешливым лицемерием, явно воздавая мне сторицей за моё верховенство в её растлении в прошлом. - Твоё недоумение я предвидела и заранее нашла ответ.
    - Не томи, красотка! - возопил я умоляюще.
    - Опять тебе не терпится начать, торопыга, - невидимо усмехнулась эта неисправимо смешливая насмешница, как будто посылая мне тот её особый завлекающий взгляд. - Суть вкратце в том, что до поступления у него был диплом театрального училища. Уяснил?
    - Да, конечно. Ты просто мой добрый ангел!
    - Я знаю. Ты же мне говорил это так много раз.
    - Но ты не знаешь, какую услугу ты оказала мне.
    - Насколько я помню, я оказывала тебе куда более приятные услуги.
    - Вот тебе на! Я вижу ты уже обогнала меня в развращённости!
    - Почему нет? Прилежные ученицы должны превосходить своих учителей, не так ли?
    - Моя особая благодарность тебе за "учителя", детка.
    - Правду не скроешь. Ты удовлетворён?
    - Полностью.
    - Как, уже? Тогда, старичок, береги силы, - куснула она меня в заключение. - Ещё вопросы?
    - Нет, спасибо. Теперь я твой вечный должник.
    - Я рассчитываю когда-нибудь взыскать долг.
    Тут мой распущенный милый ангел переключил модуляции своего голоса в самый обольстительный регистр.
    - Ты бесстыдная искусительница, - ободрил я её. - Я осыпаю тебя поцелуями. Всю.
    - Я чувствую их - почти осязаемо. Взаимный мой чмок тебе - сам знаешь куда. Гудбай, мой педагог, - произнесла она с недвусмысленной сексуальной томностью, чтобы нанести мне финальный удар.
    - Goodbye, my love, goodbye! - пропел я с прощальным стоном истинного сладострастника.
    Как стало ясно, я попал в точку и нашёл надлежащий ключ к тайне роково-неумолимой Судьбы, преследовавшей меня, и недоставало лишь одной мелочи - поймать этого урода, если моя гипотеза подтверждалась какими-либо фактами в реальности, но даже так проблема не была бы мной решена. Какие свидетельства имел я в наличии, чтобы выдвинуть обвинение против него? Будь он обвинён во всех этих убийствах, как мог доказать я его вину без каких-то вещественных улик? Мои заявления были бы расценены как голословный навет и компрометация личности, а сам я был бы отправлен в дурдом как одержимый манией преследования.
    К тому же, не было никакой возможности установить его местонахождение где-то, а это значило, что у меня не было шанса вступить с ним в контакт иначе, чем в момент его следующей атаки. Но это едва ли было выполнимо - предсказать, кто будет избран безумным Максом мишенью для его нового подлого трюка, - и я боялся худшего.
    Я был бессилен принять предупредительные меры против его возможных акций, тем более что я стоял перед лицом опасности, которая могла быть всего лишь фантомом моего воображения. Достоверность того кошмарного зрелища его смерти была отправным пунктом моего дальнейшего рассуждения, но смешно было предполагать, что какой-либо арендатор признает сам факт такого самоубийства в квартире, предназначенной для сдачи внаём; а моя просьба просмотреть полицейский журнал инцидентов за прошлый год была бы чревата навлечением подозрений в моей замешанности в это нечистое дело, что повлекло бы возобновление следствия.
    В любом случае, полиция не привыкла потакать чьему-то чрезмерному любопытству, и я рисковал быть подвергнутым серьёзному дознанию из-за моей любознательности, как раз когда я намеревался пополнить семейный бюджет моими зарплатами за охрану всяких торговых центров, автомобильных парковок и строительных площадок в следующие четыре месяца перед моей очередной постановкой, пока ещё довольно сомнительной, ввиду слишком скромной суммы гонорара, предложенного театром. (После конвертации дешёвых рублей в дорогие доллары там и дешёвых долларов в дорогие шекели здесь эта кажущаяся уйма денег с трудом дотягивала до моего двухмесячного заработка охранника.) Да и пьеса была вдобавок так себе, средняя салонная комедия, переделанная в рядовой мюзикл, и ставить такую залепуху на потребу за сущие гроши было не то, о чём я мечтал в моей филистерской схиме в Израиле.
    Оставалось только выжидать, пока мой лютый плод воображения покажется ниоткуда сразить тайком свою пятую жертву, хотя в этой игре он был заведомо в более выгодной позиции, тогда как в моём арсенале не было иного оружия, кроме настороженности и бдительности. Моё преимущество перед ним состояло, в общем и целом, единственно в моём знании о его пребывании в числе живых после фиктивного самоубийства с фальшивой кровью, когда он считал подлинность своей смерти доказанной раз и навсегда, но как бы я мог воспользоваться моей прозорливостью, было выше моего понимания.
    Будущее виделось мне как стена густого тумана, таящая в себе скрытую угрозу, и непроницаемость непостижимости окутывала логику поведения безумца слишком герметично, чтобы предвосхитить его следующий шаг и предотвратить опасность. Я был обязан, но не способен отразить надвигающуюся беду - таков был мой внутренний непримиримый конфликт, и теперь на кону были жизни моих родных и близких. Поэтому моим сокровенным желанием было встретить Макса опять и положить конец его надругательству над самим понятием справедливости. Мне было плевать, как он докатился до преступления, и я был полон решимости отплатить ему той же монетой.
    *
    Тем временем я сменил трамвай, доставивший меня к центральной автостанции, на сиденье автобуса и покинул Иерусалим, как водится без визита в Старый город.
    Отныне я был вынужден постоянно быть в напряжении, дрожа при мысли о некоей подстерегающей гибели, принимающей угрожающие размеры в моём сознании, учитывая, что она рыскала где-то поблизости. Впредь жизнь каждого в моей семье была под угрозой, и эта неотвратимая роковая случайность могла ударить любого с любой стороны.
    Измученный дурными предчувствиями и напрасным негодованием против безличного заклятого врага, я забрёл, уже в Тель Авиве, в ближайший бар и прохлаждался там до вечера, топя мои печали в разных сортах пива.
    А спустя три дня я связался с региональным инспектором моей охранной фирмы по имени Амрам, чтобы проинформировать его о моей готовности снова служить под его командованием минимум три месяца, и с первого дня новой недели я приступил к моим служебным обязанностям на ночных и дневных сменах попеременно в различных местах, что немедленно придало малость жизнерадостности моему настроению и отвлекло мои мысли от бесплодных догадок и тщетных прозрений.
   
   
    АКТ ПЯТЫЙ: "РАЗВЯЗКА СЮЖЕТА"
   
    СЦЕНА 13
   
    Мало что можно было сказать о следующем месяце моей многотрудной службы в синей синтепоновой куртке с серебряным значком моей фирмы на левой груди и на одном из рукавов и с увесистой кобурой моего Jericho, прикреплённой к поясному ремню на правом бедре, как обязательный элемент моей униформы.
    Казалось бы, что днём, то есть, у входа в большой супермаркет, всё моё время было заполнено сплошной суетой сует, и однако, эти насыщенные событиями дежурства не содержали ничего из ряда вон выходящего, о чём бы я, согласно английской идиоме, мог написать домой - если бы у меня вообще был дом, чтобы писать туда отсюда, а не квартира, называемая мной заслуженно "бивуак" с присущей мне меткостью формулировок, отточенной годами репетиций.
    Режим моей хлопотной работы постоянно требовал моей бдительной наблюдательности, и я всегда воспринимал пространство их времени как опущенное в моём сознавании реальности, думая на досуге об этаком потоке занятости, несущем нас вперёд и вперёд в нашей подчинённости каким-то неотложным обстоятельствам, вплоть до момента выхода на берег, когда мы вдруг обнаруживаем необъяснимую пустоту позади вместо утешительных воспоминаний - как неизбежное следствие нашего машинального образа жизни. Может, конечно, человек и вправду не более чем "социальное животное", но, рано или поздно, именно память становится единственным содержанием самоидентификации этого животного, безуспешно пытающегося вступить в ту же реку дважды, наперекор Гераклиту, и вступающего, к своему изумлению, в сухое русло без всякой реки вообще.
    Короче говоря, довольно скоро я втянулся в мою работу как прежде, небрежно щеголяя моей экипировкой по пути к очередному объекту моего надзора и обратно, разве что я никогда не ослаблял моего внимания, куда бы я ни шёл и когда бы я ни возвращался домой, в надежде случайно опознать Макса в толпе или как странного праздношатающегося, попавшегося мне на глаза, скажем, трижды за один день, ибо мой профессиональный взор тотчас выделил бы подозрительную фигуру в любом костюме и гриме, как автоматически отбирал я в уме потенциальных террористов и правонарушителей среди многочисленных скоплений покупателей и клиентов на моих охранных сменах.
    Хотя и следа его мобильника не было в базе израильских телефонных номеров, я был уверен, что он появится снова, если в ход моих мыслей не вкралась никакая ошибка и если мой вывод из анализа цепи свершившихся событий не был бредом идиота. В его последней записке он пожелал мне умереть в отчаянии, преследуемым смертью, и было понятно, чья смерть могла довести меня до крайнего отчаяния, будь Макс достаточно шустр, чтобы держать меня под наблюдением в моём домашнем кругу.
    Между тем само допущение опасности моим трём девочкам наполняло меня гневной яростью до такой степени, что, абсолютно теряя моё пресловутое самообладание, я каждый раз превращался в свирепого дикого хищника, наподобие голодного тигра-людоеда, алчущего крови и плоти врага, разрываемого заживо. Я полагаю, многие люди разделяют моё отношение к злодею, покушающемуся на жизнь их близких, но я, пожалуй, отличался от большинства решимостью взять закон в свои руки без колебаний для приведения моего умозрительного смертного приговора в действие.
    Как режиссёр, я не раз повторял моим актёрам, что только новые роли могут открыть их творческие возможности им самим, при условии, что они будут доверять мне в создании их ролей, выполняя мою режиссуру; и то же самоузнавание время от времени имело место, когда кто-то должен был играть какую-то роль в сценарии жизни, где бой был не сценическим и оружие было не бутафорским.
    Так случилось, что как уличный боец я приобрёл значительный опыт единоборств и коллективных баталий в моей юности, пришедшейся на сравнительно мирные годы позднего советского строя, прежде чем огнестрельное оружие вошло в обиход и постсоветские банды начали делить территории и сферы контроля везде в их криминальных войнах за нетрудовые доходы от рэкета и захвата собственности. Поэтому я никогда не был во власти иллюзии о врождённой гуманности моей натуры, зная не понаслышке, что я способен, практически, на что угодно, если ситуация потребует этого от меня. Подставлять другую щёку шпане, с которой я имел дело на улице, было бы недопустимой слабостью, ибо моя доверчивость могла стоить мне потери головы, не говоря о рёбрах и конечностях, сломанных в жестокой взбучке без правил, и о зубах, выбитых подонками, не имеющими представления о чести и совести.
    *
    Потом погода Израиля, крайне изменчивая и капризная в дождливый сезон, собрала силы после затянувшегося периода тепла и сухости и разразилась грозами и ливнями, полощущими по всей стране, так что вода этих обильных осадков быстро заполнила пустые каналы заиленных ручьёв, пересохших до потрескавшейся глины летом.
    Теперь, под повсеместным проливным дождём, бушующие потоки неслись в переполненных руслах, и эти вздувающиеся мутные речушки переливались через низкие берега, затапливая близлежащие шоссе и низменности; посему мои водонепроницаемые походные ботинки были как нельзя кстати в такую погоду, равно как чёрная клеёнчатая куртка с капюшоном, которую я носил поверх униформы, принимая в расчёт то обстоятельство, что здешние зимние ливневые бури сопровождались, как правило, сильным штормовым ветром, ломающим мой выворачиваемый зонт яростными порывами.
    Если вы хотите спросить меня, как бы я определил характер этой местной погоды, мой ответ был бы - "истерический"; причём прогнозы погоды не всегда могли в должной мере описать все её припадки и пароксизмы.
    Только минуту назад вы нежились на солнышке, выглядывающем из-за облаков сумрачного неба посиять малость с прохладцей, но тут темнеющие небеса заволакиваются тучами и ветер вдруг начинает дуть без всяких предвестников, швыряя дождевые капли вам в лицо. А секунды спустя, вы уже стоите в кипящей воде залитой дороги и шторм атакует вас хлещущей лавиной ливня, и это может продолжаться без перерыва и день и больше.
    Волей-неволей, вы должны быть в курсе свежих новостей бюро погоды, с тем чтобы не промокнуть до нитки во внезапном дожде, льющем с относительно ясного неба.
    Так как несколько раз мне доводилось быть застигнутым такими сюрпризами коварного климата, я был научен своей неосмотрительностью и привык смотреть в моём сотовом, какая погода ожидалась в месте моей охраны или визита, ввиду того что моя встреча с этими природными явлениями могла зависеть от моего местонахождения в соседних районах или в маленьких городках, густо рассыпанных в окрестностях Тель Авива.
    Можно было с уверенностью сказать, что предстоящая ночная смена, назначенная на один из будних дней недели, едва ли обещала баловать меня безмятежностью. За исключением коротких передышек, сырая погода длилась до тех пор несколько дней подряд, и дождь барабанил вовсю большую часть времени.
    Мне не раз случалось бывать на дежурстве в данном месте, и я не питал надежды вздремнуть там между делом.
    Какой сон мог быть у меня в этом огромном дворе шестиэтажного офисного здания, размеченном на парковочные стоянки для служащих и окаймлённом вдоль глухой стены двумя ярусами крытых подъёмников для машин начальства. Эта пугающе громоздкая конструкция вела к задней стене, запечатанной массивными воротами склада, и стоки в этом углу были недостаточны, чтобы поглотить всю дождевую воду в настоящий ливень. Когда я видел на моём мониторе в лобби, как водоворот яростно стекающей со двора воды поднимается затопить стальные стеллажи с компьютерами внутри склада, я связывался с владельцами товара, арендующими склад, держа лобби и наружные парковки под наблюдением на втором мониторе, и так далее и тому подобное.
    В общем, в перспективе у меня была промозглая бессонная ночь, и я был настроен слегка всхрапнуть после обеда, но моя вечно занятая дочка-юрист не преминула опять навязать мне знакомо-ненавистную функцию бэбиситерства, обещая взамен за мою покладистость купить кое-что для меня в супермаркете.
    Таким образом, в отсутствие нашей педагогической "бабули", я был осуждён читать вслух книги моей пятилетней девице, развлекая эту внимательную крошку изобретательно насколько я мог с моей антипатией к "театру в жизни" и с моей непереносимостью любительских претензий на актёрство.
    Несмотря на моё театральное призвание, я никогда не любил быть исполнителем, по-видимому, из-за моей несовместимости с дилетантизмом в актёрской профессии. Плюс я всегда ненавидел ставить утренники и новогодние представления для детей, хотя, будем откровенны, и я не мог не сорвать куш как Дед Мороз в детсадах и на корпоративах в мои молодые годы для прокормления маленькой дочурки.
    Но, как обычно, никто не соблаговолил снизойти к моим предпочтениям, и я был оставлен на милость внучки с запретом её мамы смотреть телевизор.
    Не то чтобы мне недоставало любви к этой кудрявой розовощёкой малышке или я не испытывал привязанности к моей любимице, но я был чужд сентиментальности, даже если каждая из трёх моих девочек могла вить из меня верёвки, потому что мне легче было уступить её просьбе, чем, отказав ей, страдать от угрызений совести, пока она дулась на меня с обиженным видом. Как я уже говорил, я питал слабость к слабому полу, и они активно пользовались этой чертой моего характера, включая самую юную эксплуататоршу, которая легко выклянчивала у меня всё, что хотела, когда её мамочки не было рядом и нико не мог запретить мне "портить" её моим потворствованием её лукавым просьбам.
    Короче, я опять бы мобилизован представлять моноспектакль драматического чтения перед достойной слушательницей, и известным утешением мне было то, что она служила мне с колыбели своего рода шлифовальным камнем для оттачивания моего произношения иврита, который был повседневным языком в семье моей дочки, вопреки "русскому" происхождению обоих родителей.
    Конечно, наша двуязычная милашка тоже умела общаться на русском, но, как ни крути, иврит был её родным языком, а Израиль её отчизной, какие бы истории и легенды мы не рассказывали ей о нашем далёком отечестве, показываемом по ТВ-каналам. Её Родина была здесь, и такова была моя личная плата за сокрушительный крах Советского Союза более двадцати лет назад.
    *
    На улице уже стало темно, когда телефон наконец зазвонил и моя строгая Анна известила меня об их прибытии на дочкиной машине.
    - Давай спускайся, - повелела она командным тоном, столь свойственным ей теперь. - Мы накупили слишком много, чтобы дотащить все покупки.
    - Сперва ты должна быть дома, - резонно ответил я. - Кто-то должен присматривать за ребёнком.
    - Без тебя я бы забыла об этом, - заметила она ворчливым голосом. - Открывай уж дверь, советчик.
    Тут я подумал, что мне предстояло сменить предыдущего охранника только в одиннадцать часов вечера и что я не имел никакого желания провести целых пять часов в компании с моей благоверной перед ночью бессонного бдения.
    Видит Бог, у моего долготерпения были свои пределы выносливости, за которыми я вполне был способен взбунтоваться и пуститься во все тяжкие, и в этом случае, моё беспутство было бы меньшим злом, в сравнении с моим трезвым расчётом, не сулящим ничего хорошего брошенной супруге.
    Моя полная превратностей жизнь разъездного режиссёра-постановщика научила меня ценить по достоинству такое место убежища, как мой семейный круг, который я оберегал от вторжения моих бесцеремонных театральных сподвижников и героинь моих побочных эпизодов, и в России я мог без проблем ладить с моей стареющей возлюбленной, однако суровый тест нашей репатриации содрал остатки романтического флёра с истинной её натуры, и её отношение ко мне эволюционировало от горделивой нежности и иронического уважения к чёрствому равнодушию и снисходительному пренебрежению. Я не платил ей тем же, чтобы моя отплата не подрубила последние опоры нашего обветшавшего брачного союза, и так грозящего развалиться в груду щебня; наоборот, я как мог ограждал священные узы брака от разрушительного влияния возраста и был твёрд в моих принципах ради предотвращения их распада, но, увы, мои старания были безуспешны, ибо наши пятьдесят не были равнозначны или даже сопоставимы.
    Поглощённый этим привычным толчением воды в ступе, я спустился на улицу перед нашим домом. Завидев неподалёку женщину в модном брючном костюме, открывающую багажник своей Хонды, припаркованной у обочины, я направился к её машине, стоящей в веренице других, занявших большую часть пространства вдоль бордюра и ещё больше сузивших двухрядную дорогу нашей не широкой улочки.
    На ходу я беглым взглядом скользил по знакомому уличному пейзажу, думая, как поэтичны поблёскивающие мокрые автомобили, плывущие мимо двумя потоками в противоположных направлениях по глянцевому чёрному асфальту и сверкающие в расплывчатом охристом свете туманных ореолов уличных фонарей как некие стремительно ползущие, приглушённо рычащие разноцветные жуки, росисто омытые временно прекратившимся дождём.
    Тем не менее, в силу привычки, я продолжал фиксировать в уме всё, что я поверхностно обозревал, чтобы обдумать отдельные детали, увиденные мной мельком, впоследствии, когда они могли приобрести новое значение.
    - Приветствую! Дай-ка мне потренироваться в поднятии тяжестей, голубушка, - сказал я, подходя к обтекаемо-малиновой Хонде моей дочки. - Я к твоим услугам.
    - Прекрасно, - кивнула она в ответ, вытаскивая увесистые полиэтиленовые кульки и пакеты из багажника. - Но ты будешь загружен под завязку.
    - Не пугай закалённого грузчика, - отклонил я её излишнее предостережение. - Твой папа хилый только на вид.
    - На вид ты настоящий громила, - уточнила она, передавая мне свои покупки. - Я бы сказала, ты слишком крут, чтобы выглядеть как тщедушный интеллектуал.
    - Тогда как насчёт печати мудрости? - сросил я, собирая висящие пузатые кульки в левой руке.
    - На твоём лице? Ты, возможно, и симпатичный, но у тебя выражение лица конкистадора, извини за чистосердечность.
    - Недостойно успешного адвоката подлизываться к рядовому труженику из корысти, - коротко хохотнул я. - Давай мне все эти покупки, я пока достаточно крепок.
    - Твою крепость никто не оспаривает, но кое-что тут моё, - не могла она не подколоть отца. - Надеюсь, поднятие тяжестей не чересчур истощит твои силы, и ты поможешь снести вниз одну ценную вещь моего движимого имущества по имени Эмма.
    - Охотно! Именно благодаря ношению этого ангельского создания я хорошо сохранился и всё ещё в меру проворен в мои преклонные годы. Кстати, если ты не против, я бы прокатился с вами до центра города.
    - Ради Бога. Будем дополнять друг друга: если ты грузчик, то я возница. Взаимопомощь, как говорится.
    - Очень радостно видеть тебя такой бодрой после рабочего дня.
    - Это чистое притворство. Любой овладеет им с отцом-режиссёром.
    - Значит, моё воспитание не было напрасным?
    - О нет, оно было просто решающим. Хорошо, что я вовремя скрылась из России, а то бы я, того и гляди, стала актрисой, упаси Боже.
    - Это вполне поправимо. Пока у меня есть проблеск надежды в артистической жилке третьего поколения.
    - Номер не пройдёт, папочка! Моя наследница будет достаточно здравомысящей, чтобы избегать сцены и обходить стороной всех "театральных деятелей" в будущем.
    Она захлопнула крышку багажника и извлекла связку ключей из продолговатой кожаной сумочки-клатч, висевшей на тонком ремешке на её правом плече и напоминающей револьверную кобуру ковбоя тёмно-жёлтым цветом. На кольце связки был маленький брелок-кнопка для дистанционного контроля системы охранной сигнализации её Хонды, и когда она нажала кнопку, машина издала пискливый кряк в ответ.
    - Итак, - заключила она в стиле прожжённого адвоката в суде. - Резюмируя вышесказанное, договаривающиеся стороны пришли к дружескому соглашению о перемирии на время.
    *
    На доставание новых тряпок, провизии и всякой всячины, а затем на одевание невозмутимого объекта наших дебатов, ушло минут сорок. Мои две болтушки любили потрепаться, и они обсуждали каждый из предметов одежды и бижутерии так обстоятельно, что у меня было в избытке времени облачиться в мою зимнюю униформу.
    Затянув пояс с моим снаряжением охранника и вооружившись моим служебным пистолетом, я надел сверху водонепроницаемую куртку, которая скрыла мою амуницию от наблюдательных глаз нашей любопытной малютки.
    При полном параде, с Эммой на правой руке и с её оранжевым мини-ранцем в левой, я спустился по лестнице вместе с её мамулей к выходу и понёс наше сокровище к мокро искрящейся щегольской Хонде.
    Моя дочка звякнула ключами, машина визгливо крякнула, отключая антиугонное устройство, и я открыл заднюю дверцу - усадить внучку на детское сиденье с ремнями безопасности, как предписывали правила.
    И тут он снова попал в поле зрения, тот взятый на заметку человек, которого я мимолётно отметил на другой стороне дороги, когда шёл к машине почти час назад.
    Но теперь он сидел вдалеке на скамейке на этой стороне, и он тотчас отвёл глаза от машины, как только я слегка повернул голову в его направлении.
    "Вот и ты, мерзавец!" подумал я, размещая Эмму в кресле и наблюдая за ним, глазеющим на нашу Хонду, поскольку я мог видеть, сам оставаясь невидимым, как этот гномоподобный тип, чьё неразличимое лицо едва виднелось в клокастой серой бороде и растрёпанных патлах, приковался к нам пристальным взором, в ожидании хотел бы я знать чего. Почему он уставился на наш автомобиль, и чего он высматривает?
    "Ладно, сейчас проверим..."
    Застегнув ремень сиденья, я чмокнул мою крохотулю в щёку.
    - Знаешь что, - сказал я дочке, готовой повернуть ключ зажигания. - Я тут, наверное, задержусь.
    - Что-то не так? - спросила она, включая мотор.
    - Ничего, кроме одной бредовой мысли, - ответил я. - Хочу кое в чём удостовериться.
    - Тогда мы тебя покидаем. Пока!
    - Будьте осторожны, девочки. Завтра увидимся.
    Между тем, стоя у машины спиной к тому гному, я отодвинул полу моей незастёгнутой куртки и положил руку на холодную рукоятку моего Jericho.
    Открывать огонь я собирался в крайнем случае, иначе бы мне пришлось отчитываться за каждую пулю без веской причины для стрельбы, а перспектива угодить в тюрьму из-за этого мне как-то совсем не улыбалась.
    Я уже набросал про себя изобретательный план дальнейших действий, и ключевым пунктом плана было избежать причастности к инциденту, который случится с иностранцем в дождливую ночь где-то - ну, скажем, в парке на реке Яркон, для примера, почему бы не там, действительно?
    Левой рукой я захлопнул заднюю дверь машины, а когда Хонда тронулась, я резко повернулся и решительным шагом пошёл к подозрительному мужчине в зимней ветровке, сидящему на скамейке.
    На сей раз он не сумел отвести глаза, и я смотрел ему прямо в лицо, окаймлённое под капюшоном пушистыми волосами серой гривы его парика.
    В испуге он вскочил со скамейки и хотел было ринуться прочь от приближающейся опасности, но я выхватил мой пистолет из кобуры и выразительно помахал оружием, приказывая ему остановиться.
    В следующее мгновение он развернулся и шагнул мне навстречу, стаскивая с плеча брезентовую наплечную сумку, в которой тяжело звякнуло что-то металлическое.
    - Ацор! - гаркнул я на иврите в последний момент. - Аль тазуз, адони!
    Он отпрянул и остановился как вкопанный, недоверчиво вытаращившись на меня.
    - Я не понимаю иврита, - сказал он по-русски.
    - Окей, значит на русском, - сменил я язык. - Замри и не двигайся.
    - В чём дело? - спросил он хриплым голосом, с трудом веря в свою неузнаваемость.
    - Пожалуйста, положи свою сумку на цоколь, - указал я дулом на полукаменный забор из стальных прутьев, отгораживающий одну из местных частных стоянок от тротуара. - И сделай шаг назад.
    - Это странно, - пробормотал он, кладя свою опять звякнувшую тяжёлую сумку на каменный выступ.
    - Теперь предъяви своё удостоверение личности, - потребовал я в официальном тоне, уверенный, что он ни за какие коврижки не покажет мне документ со своим фото или именем.
    - У меня нет с собой удостоверения, - ответил он, как я и ожидал.
    - Тогда, может быть, русский паспорт? - продолжал я настаивать.
    - Ничего, я же сказал, - огрызнулся он раздражённо. - Могу я идти?
    - Нет, - отрезал я с ледяным бесстрастием. - Что у тебя в сумке?
    - Мои инструменты. Но я требую объяснений.
    - Всему своё время. Покажи свои инструменты, пожалуйста.
    Он поднял свой квадратный мешок за два угла и потряс его.
    Железные штуковины, с грохотом вывалившиеся на выступ, были гаечными ключами разных калибров и типов, включая разводной ключ.
    Но что прежде всего привлекло моё внимание, это Г-образный стальной прут с цилиндрическим патроном на загнутом конце, так называемый ушковый гаечный ключ из разряда торцевых, предназначенный, в частности, для откручивания гаек автомобильных колёс, как я знал, много раз помогая дочке в качестве грубой физической силы привести её авто в исправное состояние.
    И первая мысль, промелькнувшая в моём мозгу, было воспоминание о работе Макса в автосервисе после ухода со сцены.
    До тех пор, пока эта страшная мысль не пришла мне в голову, я не мог сказать наверняка, действительно ли этот незнакомец Макс, однако моё внезапное предположение заставило меня действовать безотлагательно, исходя из того, что это он и никто другой, ибо сейчас секунды могли стать решающими в судьбе двух моих самых любимых в мире созданий.
    - Мне надо позвонить. Стой на месте, - бросил я моему задержанному, вынимая сотовый и нажимая дочкин номер.
    - Ялдонет ("Девочка"), - быстро сказал я на иврите, не сводя глаз с фигуры, переминающейся с ноги на ногу передо мной. - Немедленно останови машину. И очень осторожно. Без резких поворотов, ты поняла?
    - Что случилось? - спросила она, догадавшись по интонациям моего голоса, что я говорю серьёзно.
    - Сперва останови машину, - приказал я жестко.
    - Ладно, снижаю скорость, - наконец начала она слушаться меня. - Торможу... Подъезжаю к обочине... Всё, папа, припарковалась. Хотя в этом месте меня точно оштрафуют.
    - Я заплачу твой штраф, когда всё кончится. Теперь слушай меня. Есть у тебя в багажнике какие-то инструменты для машины?
    - Да, конечно, - ответила она в недоумении. - Но почему ты меня спрашиваешь про инструменты?
    - Позже я объясню, почему и отчего. Твоя машина, как я подозреваю, не в порядке. Поэтому ты должна внимательно осмотреть её снаружи.
    - Снаружи вообще-то дождик накрапывает. И почему нельзя это сделать на моей парковке у дома?
    - Потому что у тебя, вероятно, проблемы с колёсами. Скорей всего, ослаблены гайки.
    - Откуда ты знаешь?
    - Позже, доча ("хамуда"). Есть у тебя специальный ключ для откручивания? Такой длинный и похож на кочергу.
    - Я поняла, о чём ты. Если ты прав, то лучше и вправду промокнуть.
    - После осмотра сразу звони мне о результатах. Договорились?
    - Хорошо. Иду искать твой ключ.
    Я держал в уме, что Макс не говорит на иврите, и я планировал мою месть с учётом его незнания израильской жизни.
    Что же до предположения о его диверсионном применении "баллонника", эта мысль осенила меня вследствие прецедента такой дорожной катастрофы, известного мне от одного из водителей, с которым я однажды свёл шапочное знакомство на службе. Кто-то из его родственников погиб в автомобильной аварии, в которой колесо вдруг отлетело, когда легковушка неслась по шоссе на полной скорости. Впоследствии, закручивая и затягивая потуже гайки на колесе собственной машины, он просвещал меня отностельно крайней важности этой манипуляции.
    Неудивительно, что я вспомнил его душераздирающую историю при виде гаечных ключей Макса. Сами посудите, что ещё мог он сделать в наше отсутствие на неизвестную продолжительность времени, если он намеревался устроить фатальный несчастный случай, не вызывающий подозрений в умышленном убийстве? Логическая причинная связь была кристально ясна, и нужно было только дождаться подтверждения моей дедукции.
    - Что? - осведомился переодетый актёр. - Вопрос улажен?
    - Сожалею, но нет, - ответил я, хмурясь, опять по-русски. - Я звонил моему начальству и получил инструкции. Так как у них нет свободной патрульной машины, чтобы послать сюда, я должен вести тебя в участок пешком.
    - Что за чушь! - воскликнул он в удивлении. - С какой стати ты должен вести меня в полицию?
    - Суть в том, что ты очень похож на фоторобот преступника, указанного в нашей ориентировке, - лапидарно объяснил я причину его задержания.
    - Это абсурд! Я русский турист! - возопил он возмущённо.
    - Кто ты, расскажешь в отделении, - порекомендовал я ему хладнокровно. - Без документов, удостоверяющих твою личность, ты подозреваемый, и в мою компетенцию не входит устанавливать, турист ты или ещё кто. Это понятно?
    - Вы все здесь чокнутые с вашей безопасностью, - брюзгливо отреагировал он на моё разъяснение. - Как далеко нам идти?
    - Около получаса ходьбы. Клади свои инструменты обратно в сумку, и мы отправляемся в отделение.
    Не было ни малейшего сомнения, что какое-то удостоверения личности было у него в кармане, так что целью Макса было отделаться от меня и после его предъявления сразу быть отпущенным на свободу.
    Я, между тем, преследовал цель привести его на намеченное мной место в Тель Авиве без его сопротивления и моего преждевременного насилия.
    - Хочу предупредить тебя, чтобы ты не пытался сбежать, - сказал я недоброжелательно. - Я и так вынужден тратить моё собственное время на твою доставку, и я не собираюсь вдобавок гоняться за тобой. В этом пистолете десять патронов, и я первоклассный стрелок.
    - Я не намерен никуда убегать, - заверил он. - Я вовсе не твой преступник.
    - Очень хорошо. Тогда бери свой мешок, и двинули на своих двоих. Вперёд, приятель, и пошевеливайся.
    Моя профессия постановщика постоянно предоставляла мне удобную возможность для приобретения мастерской сноровки в убедительности моей целенаправленной лжи, вот почему я, без ложной скромности, владел этим оружием безупречно, направляя стремления моих околпаченных актёров к необходимым целям и вгоняя их неощутимо в мои виденья их персонажей. Моё представление экспромтом было предсказуемо не менее успешным, чем моя обычная притворная искренность в репетициях.
    - Но ты не полицейский, верно? - огласил Макс результаты своих наблюдений, перекидывая лямку своей сумки через плечо и наискосок через грудь.
    - В некотором роде, - раздражённо признал я мою неполноценность. - Но это не освобождает меня от ответственности за подобные инциденты. На нашей службе есть определённый свод правил и инструкций, и такая мелкая сошка, как я, обязана следовать им. Давай-ка живей, время меня уже поджимает.
    Я вложил мой Jericho в кобуру, и мы зашагали вдоль улицы, идя вперёд и вперёд к широкому мосту, переброшенному через бетонный канал русла ручья Аялон вместе с железнодорожными путями и многополосным шоссе, тянущимся вдоль канала.
    Мост соединял наш Рамат Ган с собственно Тель Авивом, и отсюда было рукой подать до другого моста, предназначенного стать местом развязки сюжета.
    Начинающийся дождь пошёл немного сильней, когда мы достигли шумной дороги через бывший овраг. И как раз тут мой сотовый зазвонил еле слышно в суматошном городском шуме непрерывного движения множества машин.
    Последующий диалог на иврите был краток и содержателен.
    - Что у тебя? - повысил я голос, перекрывая рёв грузовиков, проносящихся мимо.
    - Ты был прав, - сказала дочка. - Гайки на одном колесе были ослаблены. Мы действительно имели все шансы врезаться во что-то на повороте. На трассе я иду в среднем под девяностно, так что ты можешь представить, как бы мы загремели без одного колеса.
    - Я представляю, да. Вполне. Вызови техслужбу и такси.
    - Для чего? Я же затянула гайки.
    - Я тебя очень прошу не искушать судьбу. Возьмёшь машину только после полной проверки, окей?
    - Ладно, дети должны слушаться родителей. Учитывая, что руки у меня до сих пор трясутся от страха.
    - Мои тоже, бедное дитя.
    - Но как ты узнал об этом?
    - Не сейчас. Я вас целую обеих, и позвоню позже, когда вы будете дома. Пока, детки.
    - Пока, папочка. Спасибо.
    *
    Разговаривая, я продолжал свой путь, и в настоящий момент я мог уже видеть с моста вышеназванный ручей, полностью пересыхающий летом в засушливом климате Израиля.
    Сейчас это был ржаво-глинистый вздувшийся бурлящий поток, выглядевший как бурная река, гневно несущая свои красно-бурые воды вровень с берегами искусственного русла и, переливаясь через них, затапливающая и железную дорогу и заасфальтированную центральную трассу, где машины и грузовики прокладывали свой путь сквозь тонкий водный слой, расплёскивая водяную краску друг на друга.
    Мои слова дочке о трясущихся руках были не всей правдой, ибо я не сообщил ей истинную причину этого трясения.
    С той минуты, как неопровержимые доказательства злого умысла были однозначно предъявлены дочкой, а значит и личность Макса была утановлена, я пришёл в неистовую ярость, и первым моим порывом было швырнуть его через перила моста вниз - встретить неизбежную смерть в потоке.
    Однако я обуздал своё бешенство холодным трезвым соображением, что такая быстрая смерть не входит сценарий, подготовленный мною для этого убийцы четырёх моих друзей и подруг в искусстве и в любви.
    "Нет, это было бы слишком легко, - скрипнул я зубами. - Он должен сознавать, что это не вспышка беспричинной агрессии, а справедливое возмездие, настигшее его".
    - Звонок из отделения? - спросил Макс небрежно.
    - Может быть, - сказал я по-русски с неприступным видом. - Устав предписывает нам избегать разглашения правил внутреннего распорядка.
    - Что за государственные секреты может выдать рядовой охранник в частной беседе? - презрительно усмехнулся он.
    - Я не уполномочен вступать в дискуссии с задержанными, - отрывисто произнёс я слова моей отповеди, утонувшие в оглушительном гуде и грохоте вокруг. - Пожалуйста, помалкивай и ускорь шаг.
    - Я бы только хотел спросить о времени дознания, - неосторожно возразил он.
    - Не мог бы ты замолчать, друг? - осадил я его, сдержав второй приступ гнева и выдав моё внезапное инстинктивное движение корпусом за поворот от порыва свежего ветра, обрызгавшего моё лицо ледяными каплями дождя. - Оставь своё недовольство для полицейских чиновников. Это вне моей компетенции - удовлетворять чьё-то праздное любопытство.
    - Я думал, израильтяне привыкли быть вежливыми, - заметил он обиженно, искоса взглянув на меня из-под бровей.
    Его нависшие серые брови были приклеены театральным лаком, чтобы затенить тёмные глазницы, и я до сих пор не мог определить цвет его поблёскивающих глаз.
    По правде сказать, у меня остались самые смутные воспоминания о внешности Макса, ввиду того что я рассматривал его как незначительный эпизодический персонаж, и я не предвидел этот эскорт в дождливый вечер и эту ненависть к нему, переполняющую меня до такой степени, что я с трудом сопротивлялся искушению схватить его за шкирку и бросить его тело с моста прежде, чем он среагирует на мой бросок.
    Но было бы безумием делать это на возвышении, где мы были видны отовсюду.
    - Ты вправе подать жалобу на грубость, - предложил я невозмутимо. - Правда, должен обратить твоё внимание, наш официальный язык иврит. Это может создать определённые неудобства для тебя.
    Он уже было открыл рот обозвать меня "жидом", но вовремя вспомнил, что он всё-таки в Израиле и что многие представители избранного народа могут возмутиться этим прозвищем.
    Что до меня, я мрачно ухмыльнулся про себя на этого невежду, не осведомлённого в дифференциации, преобладающей среди местной разнородной еврейской популяции.
    В нашем ближневосточном плавильном котле все ингредиенты были предельно неподатливы в их особенностях и крайне упрямы в их нерасположенности быть соединёнными в одну нацию, несмотря на устарелые предрассудки некоторых наивных мракобесов относительно национального единства еврейства во всемирном заговоре. Возможно, такой заговор действительно где-то имел место, но, к несчастью, не все, бывшие той же еврейской крови, были допущены к участию в этом заговоре, и реальная жизнь в Израиле на каждом шагу опровергала саму идею какого-либо общего кровного братства, зато освящённая веками традиция превращения соплеменников в финансовых рабов, о которой повествует Танах, была современным руководством к действию повсеместно.
    В молчании, стало быть, держали мы путь к пересечению двух проспектов, по одному из которых мы шествовали. Здесь наша дорога шла вправо в направлении следующего моста, бывшего продолжением поперечного проспекта и ведшего через реку Яркон в Рамат Авив, где, тоже направо, был расположен университетский городок, памятный мне по учёбе дочки, выпускнице этого университета.
    Но только я не собирался пересекать этот мост. Всё более и более приближаясь к моему Рубикону, я взвешивал в уме возможные последствия различных способов исполнения моего приговора, тогда как приговорённый фигляр полагал, что ему снова удалось перехитрить одураченного врага, ликуя внутренне в предвкушении финального краха после получения ужасающего известия о гибели двух моих девочек в дорожной аварии.
    Пока что я уступал право считать одного из нас победителем этому обречённому маньяку, слишком переборщившему в его кровопролитной игре, пусть даже меня приводило в бешенство то, как он радовался моему предстоящему горю и восхищался собственной изобретательностью в убийстве всех своих жертв шутки ради и без угрызений совести. Готовясь возместить мой моральный ущерб (говоря терминами юридического лексикона моего адвоката), я покуда владел собой, делая вид с непроницаемым лицом, что поглощён фейс-контролем редких прохожих, когда бы он ни бросал на меня злобный взгляд.
    Так или иначе, я был "творческим работником", и моё взбешённое воображение не могло не подсказать мне решение заключительной сцены трагедии, написанной и поставленной уязвлённой посредственностью, столь уверенной в успехе разрушения моей жизни из мести за крах своих амбиций по моей вине. Счастливой находкой этого решения было то, что оно сочетало назидание и покаяние с действенностью.
    *
    - Подожди-ка минуту, - приостановил я нашу маршевую шеренгу. - Мне надо купить кое-что.
    - Ты обещал полчаса, - напомнил он дерзко. - Сколько, по-твоему, времени прошло?
    - На твоём месте я бы заткнулся, - заметил я сдержанно, хотя, со всем моим самообладанием, я чуть было не звезданул его башкой о ближайшую стену. - Я уже уделил тебе столько времени, что тебе лучше бы ждать без бла-бла.
    - Знакомое русское хамство, - брезгливо скривил он губы.
    И снова я только что не врезал ему в челюсть, хотя и подавил мой импульсивный порыв гнева для продления удовольствия. Всецело сосредоточенный на следующих шагах моего плана, я, в то же время, держал все его злодейства в памяти, и я не мог позволить себе загубить всё дело.
    Избить его до полусмерти было бы недостаточно для моей праведной ненависти. Он стал для меня воплощением зла, причём зло это безбожно опустошило меня и угрожало жизни моих девочек, и я был непоколебим в моём намерении выполоть это зло навсегда, так что отсрочка казни отнюдь не была нерешительностью. Нет, напротив, я искал какие-нибудь импровизированные средства усилить тяжесть его расплаты этим вечером, так как на его совести было четыре совершённых убийства и смертная казнь полагалась ему за каждого из убитых.
    Я сделал привал у открытого входа в маленькую бакалейную лавку, где я заметил стеллаж с прозрачными стограммовыми пластиковыми стаканчиками всяких алкогольных напитков, в частности водки, что я как раз и имел в виду как последний мастерский штрих моего сценария.
    Не входя в лавку, я указал движением подбородка на стеллаж загорелому парню, бездельничающему за прилавком со своим плеером, распевающим медоточиво-плаксивый слащавый любовный шлягер.
    - Привет, дружок! - сопроводил я мою пантомиму указанием на иврите. - Дай мне, будь добр, пять этих напёрстков водки.
    - Там по сто грамм в каждом напёрстке, - предостерёг он меня, беря пять доз одна за другой с полки и кладя их в компактный полиэтиленовый пакет. - Это бутылка в целом.
    - Капелька спирта наилучший стимулятор для настоящего кирюхи, - отшутился я. - Сколько я должен?
    Он назвал цену, и я заплатил за поллитра водки для пяти тостов, а Макс не понял ни слова, кроме "водка", из нашего разговора.
    - Спасибо тебе за рюмку для бодрости в похмелье, - сказал я продавцу напоследок. - Будь трезвенником.
    - Хорошая идея, - ответил он, усиливая громкость своего плеера. - Заглядывай к нам ещё.
    - Непременно.
    Между тем ветренный дождь был готов превратиться в ливень, и я подумал, что Бог посылает мне самую благоприятную погоду этим вечером.
    - Что? - спросил Макс язвительно. - Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?
    - В точности, - согласился я не моргнув глазом. - Дальше мы идём прямо к мосту, и оттуда всего два шага до отделения.
    - У вас тут в Израиле собственные понятия о "близко" и "далеко", - сварливо укорил меня наглый визитёр за мой левантийский менталитет.
    - Пожалуйста, высказывай своё недовольство дежурному офицеру, и не изливай его на мелкого подчинённого, - посоветовал я ему бессердечно, обдумывая мои действия в конечном пункте нашего маршрута.
    Я с детства никогда на верил, что я могу одержать победу только потому, что я хороший мальчик, сражающийся за правое дело против плохих мальчиков. Как настырный боец за личную свободу, я предпочитал полагаться на мою отвагу, неустрашимость и навыки кулачного боя, а не на моральное превосходство моих принципов.
    В моей жестокой повседневной борьбе за независимость на улице я часто был должен противостоять бесстыдной низости всяких головорезов и хулиганов, презирающих любое оправдание и избивающих их жертвы безжалостно кастетами и железными прутьями исключительно для развлечения. Я бы наверняка был избит и изувечен ими до полной инвалидности, если бы я терял время стычек с этими безмозглыми недоносками на взывание к их гуманности из сострадания и жалости.
    Как говорится, пощады никто не просил и никто не давал - таковы были законы нашего выживания среди всех этих полууголовных пролетариев, дегенеративных плебеев и прочего отребья в сравнительно мирной советской реальности нашего большого промышленного центра.
    В настоящий момент задача, стоявшая передо мной, также требовала от меня обеспечить максимальную готовность к любым непредвиденным сюрпризам, иначе бы один плохой мальчик проломил мне голову своим гаечным ключом или бы пырнул исподтишка ножом раньше, чем я бы смог применить моё владение кое-какими приёмами самбо, тем более что он уже доказал свою низость как убийца и коварный враг, и было непозволительно пренебрегать опасностью в его компании.
    Самым мудрым было застраховать себя от неоправданного риска, а наилучшей гарантией моей неуязвимости была, конечно, внезапность.
    *
    По-видимому, высшие силы были на моей стороне, радея о воплощении моего плана и облегчая его реализацию, ибо при нашем приближении к мосту дождь отбросил последние приличия и хлынул как из ведра.
    Со всей справедливостью, можно было сказать, что мы были застигнуты грозой.
    После того, как ливень полился с разверзшихся небес и обрушился на нас ревущими водопадами, подстёгиваемыми резким порывистым ветром, слепящая ветвистая расщелина молнии распорола тёмный небосвод, вслед за чем оглушительный громовой раскат расколол смятение дождевых обвалов и устрашающе сотряс магистраль моста и спуск к парку, прячущему свои озёра, лужайки и купы деревьев в ночной темноте проливного дождя; хотя ряды горящих фонарей слабо освещали вереницы машин на дороге и пешеходные дорожки протянувшиеся вдоль реки по обе стороны от моря, шумящего вниз по течению, и уходящие в парк вверх как раз здесь под мостом.
    Слияния реки Яркон с её левым притоком, ручьём Аялон, полноводно несущимся в его бетонном русле, было где-то на территории этого необъятного парка, и было легко вообразить, чем стала теперь наша тихая речка, всего-то двадцати-тридцати метров в ширину, текущая медленно между её низкими отлогими берегами в летнем зное, как Эйвон в шекспировском Стратфорде.
    Я сомневаюсь, назвал ли бы кто-нибудь её "тихой речушкой" сейчас, узрев сверху хаотические отблески, пляшущие на мчащейся стремнине реки, поднимающейся в хлещущих потоках и выплёскивающейся на свои травянистые склоны.
    Я было обеспокоился состоянием выбранного мной места - что если оно будет залито водой к этому времени? - но тут молния полыхнула ещё раз. При её слепящей мертвенном свете я обнаружил, что, на моё везение, ближняя дорожка ещё не была затоплена и никакой фланёр не отважился выйти туда на прогулку в штормовую погоду.
    То есть, у меня было в избытке времени, чтобы сделать то, что я задумал, и я кивком головы отпустил Макса, коротко крикнув в окружающем диком рёве:
    - Иди вниз!
    Он взглянул на меня из-под капюшона и волосяного обрамления, и я указал ему влево моим кульком, полным пластиковыми стаканчиками с водкой.
    И едва он пошёл по лестнице вниз к проходу под низкими сводами широкого моста, я расстегнул молнию моей водонепроницаемой куртки правой рукой - так, чтобы кобура моего пистолета стала доступней.
    Каменные ступеньки были узки для двоих, поэтому Макс не придал значения моей позиции за его спиной, когда я последовал за ним.
    У меня как-то не было желания выказывать рыцарское благородство по отношению к этому подлецу и вызывать его великодушно на турнир, потому что ответственность за его несчастье не предполагалась ни для кого, и для меня меньше всех.
    Как только он остановился перед тем, как шагнуть вперёд, в ливень снаружи, я нагнал его и уронил мой кулёк на дорожку.
    А затем без паузы я нанёс рёбрами ладоней удар ему по почкам.
    Я знал, что этот рубящий удар свалит его, но эффект превзошёл все ожидания.
    Он задохнулся сдавленным воем и упал на колени в тёмную лужу, схватившись за бока руками и изогнувшись назад в пояснице от невыносимой боли.
    Нет необходимости открывать секрет успеха, памятуя ностальгические воспоминания о моей юношеской задиристости, поскольку непреложным правилом каждой баталии с численным превосходством противника было начинать драку с одного из "первых ударов", который мог вывести из строя и нейтрализовать главаря. С учётом того, что я решил посчитаться с виновным в гнусном злодействе не оставляя следов, я предпочёл такой удар в корпус всем другим.
    Удар был достаточно силён, чтобы сбить с ног более здорового и агрессивного бойца, чем Макс, который, корчась передо мной на коленях с болтающимся на животе увесистым мешком, стонал, объятый ужасом, вот-вот собираясь блевануть в грязь.
    Я, однако, не очень долго держал его в неизвестности.
    Через его плечо я схватил моей правой лапой его фальшивую бороду, а левой клешнёй я вцепился в его мокрый капюшон с париком. Затем я изо всей силы рванул разом и капюшон и бороду и сорвал его маскировку.
    - Обнажи голову, сволочь! - взревел я в унисон с рёвом грома и отбросил смятое волосяное изделие пастижёра в глухо рычащий чёрный поток, стремительно текущий мимо меня почти вровень с гравиевой дорожкой.
    Не то чтобы я считал риск очень высоким, но трудно было предвидеть, что таил Макс в карманах впридачу к железякам в его сумке и когда он оправился от моего удара. Отбросив капюшон моей куртки, я вытащил Jericho и приставил дуло к затылку стоящей на коленях тёмной фигуры, вырисовывающейся силуэтом на фоне блистающей отвесной стены взбешённо шипящей воды вне низко нависающих толстых чугунных балок, тяжко вибрирующих глухим резонансом то под колёсами гигантских трейлеров, то от раскатов грома.
    - Это твой Судный день, Макс! - прокричал я, приноравливаясь к бурной погоде.
    - Что ты хочешь? - прохрипел он, не спрашивая меня, как я смог узнать его.
    Я думаю, что, помимо прочего, более всего его напугала в первый момент вероятность получения информации о неминуемой автомобильной аварии, подстроенной им. Он надеялся, что я не подозреваю его как инициатора всех предыдущих несчастных случаев и что я не догадываюсь, какую роль он сыграл в моей последней трагедии; или, по крайней мере, он молил Бога оттянуть извещение о надвигающейся катастрофе до нашего расставания, если только она уже не случилась.
    Он всё ещё не осознавал до конца, какова моя роль в данном эпизоде, иначе бы он пал мне в ноги и трепеща умолял о пощаде, понимая, что прощения за его жуткие преступления быть не может. Он пытался убедить себя, что его тайна осталась нераскрытой и что его участие во всех этих инцидентах нельзя отследить, даже если я опознал его как знакомого персонажа моего прошлого, невзирая на его грим.
    Пришло время несколько разочаровать его и поколебать его уверенность в собственной непогрешимости и непобедимости. Не стану также отрицать, что моя кровь кипела и что первый прямой контакт с ним в мгновение ока пробудил мою кровожадную лютость.
    - Что, говнюк? Ждёшь результата своей хитрожопости? - постучал я по его башке дулом моего пистолета, говоря по-прежнему громко из-за шума яростно барабанящего проливного дождя, ураганно завихряющегося в судорожно вспыхивающем хаосе неистового шторма вокруг и взрывающегося снова и снова раскатистыми ударами грома, заглушающими наши голоса.
    - О чём ты? - поперхнулся он с испугу, сутуля плечи и съёжившись от прикосновение металла к его макушке.
    - Ты сам мне скажи - о чём! - заорал я на него громовым голосом, ибо в адовой вакханалии этого зимнего ливня я мог горланить сколько душе угодно.
    - Почему я? Я не улавливаю твою мысль! - выкрикнул он, вполне отдавая себе отчёт, что мой палец лежит сейчас на курке заряженного оружия.
    - Тогда ты уловишь пулю, тварь! - во весь голос провозгласил я, хотя я не сдвинул предохранитель моего пистолета и патрона в стволе не было.
    Тем не менее, мои угрозы не были простым блефом, только я не собирался стрелять из моего Jericho, полагаясь на мою силу и опыт. Макс, впрочем, был не в курсе моего пацифизма в плане ограниченного применения огнестрельного оружия, и услышав бешеное моё обещание, он оцепенел от страха.
    - Будь другом и вспомни, как ты откручивал гайки на колесе одной машины, - ткнул я его пистолетом так грубо, что он сделал поклон. - Потому что это была машина моей дочери, и моя внучка ехала в ней, ты, ублюдок!
    Между тем его руки были вне моего котроля, что показалось мне довольно двусмысленным. Позволь я ему сунуть руку за пазуху, его следующим движением могло быть быстрое ширяние его ножа-выкидухи или выстрел его незарегистрированного револьвера, как это и подобало коварству такого скользкого типа.
    Бережёного Бог бережёт, и мне бы следовало раскроить ему череп рукояткой моего пистолета, если бы не главное условие моей тактики, состоящей в замаскировывании ликвидации под несчастный случай.
    - Вытяни руки в стороны! - рявнул я на Макса, к его досаде, по-видимому.
    Так как смертоносный металл был прижат к его затылку, он неохотно повиновался и широко развёл руки.
    - Пожалуйста, пожалуйста, - запинаясь пробормотал он на мой внезапный взрыв гнева.
    - Ну-ка, без игр, Макс! Не выйдет! - подавил я его попытку возражать против моих принудительных мер.
    Погода слегка успокоилась. Частота зигзагообразных сверканий уменьшилась, и пугающие раскаты бухали более-менее отдалённо.
    Таким образом, я мог продолжать мою задушевную беседу, не очень форсируя голос и сообразуясь с хлестанием ливня перед нами и за нашими спинами, где мрачная пустота пространства под массивными балками моста была занавешена трепещуще-мощным тёмно-серым водопадом обвального дождя.
    - Слушай сюда, ловкач, - сказал я Максу, принявшему позу распятого Христа. - Как было сказано, в магазине этого пистолета десять патронов. Если мы не договариваемся или ты совершаешь неблагоразумный поступок, я распределю мой боезапас следующим образом. Две пули я выделю для твоих ступней, две других - для твоих ладоней. Этим я только начну мою экзекуцию, а затем я прострелю тебе локти и колени - это ещё четыре пули. Дабы увенчать всё это, я отстрелю тебе яйца, а последний выстрел сделаю прямо в твоё лицо. Как тебе нравится такой план?
    - Наихудший из сценариев, - промямлил он.
    - Верно. И самое наихудшее в этом, что я осуществлю его, - сообщил я. - Но у тебя есть альтернатива.
    - Чего тебе от меня надо? - спросил он с понуренной головой и разведёнными руками.
    - Я рассчитываю на твоё признание, - ознакомил я его с моими требованиями.
    - Мне не в чем признаваться, - дерзко заявил он.
    Я снова поймал себя на том же желании трахнуть ему по макушке моим пистолетом.
    - Ладно, тогда я приступаю к продырявливанию твоих ног, - решил я нагнать на него страху.
    - Нет! - воскликнул Макс. - Ты введён в заблуждение!
    - Чем?
    - Совпадением! Я просто наблюдал там!
    - Я ценю твою доблесть в наглой лжи, - усмехнулся я в темноте. - Жаль, ты был схвачен в слишком подходящем месте и в слишком надлежащее время. Ты, конечно, заблудился и случайно очутился возле моего дома?
    - Я не говорил этого. Я не отрицаю намерения шпионить за тобой, но я ничего не делал.
    - Другими словами, ты утверждаешь, что ты дурачил меня своим маскарадом шутки ради и что твои инструменты не доказательство. Ты всё ещё не можешь признать свой провал даже теперь, когда я схватил тебя за шиворот. Игра проиграна, Макс! У тебя уже один выбор - или признание, или смерть.
    - Что помешает тебе убить меня после признания? - неохотно вымолвил он.
    - Ты будешь приговорён к пожизненному заключению, и мне незачем отвечать за твоё убийство. Я запишу на сотовый всё, что ты мне расскажешь, и полиция возбудит дело против тебя на основании моих доказательств, изобличающих тебя как обвиняемого.
    Он чуть было не ляпнул что-то о "воздушных замках" и что "лучше синица в руках, чем журавль в небе", но вовремя спохватился и вспомнил, кто есть кто.
    Он бы никогда не признал себя виновным в своих преступлениях, если бы не мои уловки, дающие ему надежду на выход из критической ситуации. Он ясно понимал, что я хочу отомстить за все злодейства, учинённые им, и поэтому он мог, пожалуй, отважиться предпринять отчаянную попытку атаковать меня, когда я был хоть на миг открыт для нападения, будь его плачевное положение абсолютно безнадёжно.
    Как типичный россиянин, Макс привык не полагаться на законодательство и юриспруденцию, и его не больно смутила моя угроза подать на него в суд за что-либо, преследуя его по закону; наоборот, возможность оставаться в рамках закона показалась ему удобным случаем избежать расплаты за его уголовные деяния.
    Вместо нажатия на курок я нажал на два рычага его психологии, которые привели в действие его ум. Один был его страх за свою жизнь, другой - надежда выпутаться из крайне опасных обстоятельств и выйти из разоблачительного столкновения целым и невредимым, а, может быть, и безнаказанным.
    Сейчас главным для него было стать свободным, а впоследствии этот прохвост напал бы на меня сзади и покончил бы со мной для того, чтобы изъять мой сотовый с записью его признания.
    *
    Моё объяснение, затемняющее мои истинные намерения, выглядело как решение его проблем сегодня и как шанс предотвратить угрозу в будущем, и Макс заглотил наживку.
    Ну, скажем, я даю показания, и что потом? - выказал он первые признаки колебания. - Ты действительно отпустишь меня?
    - При определённых условиях, - ещё более подорвал я его непоколебимость. - Моё решение будет обусловлено твоим искренним признанием вины.
    - Как ты узнаешь, что я не выдумываю? - закинул он удочку, будучи твёрдо убеждён в невозможности раскрытия его закулисных тайн.
    - Не узнай я правду, ты бы не попался, - напомнил я ему его неверный шаг на улице, когда он мог задать стрекача и упустил момент обратиться в бегство. - Когда я последний раз видел тебя, передо мной был труп в ванной комнате. Почему, ты думаешь, мне удалось отыскать бывшее мёртвое тело?
    - Но в Иерусалиме ты поверил в мою смерть? - увенчал он своё утверждение вопросительным знаком.
    - Да, разумеется. Твоё самоубийство было, по правде говоря, очень правдоподобно.
    - Тогда почему? Что было не так с ним?
    - Почти ничего, за исключением того, что оно было чересчур театральным. С течением времени эта странность начала оскорблять моё эстетическое чувство. Но теперь это неважно, так что позволь мне задавать вопросы и слушать твои ответы. Не забудь, что дуло моего пистолета нацелено в твою голову и что я не колеблясь спущу курок. Это ясно?
    Я нагонял на него страх вполне сознательно.
    Он должен был сознавать, что именно его жизнь на кону здесь, на слегка затопленном берегу этого чёрного Стикса, стремительно несущегося мимо нас на расстоянии вытянутой руки к штормящему Средиземному морю. Я должен был заставить его ощутить жуткое предчувствие моего внезапного выстрела в случае его увиливания, иначе бы он пытался уйти от облегчения своей души до скончания века, а я был обязан быть на работе через три часа.
    - Что ты хочешь спросить у меня? - прозвучал его голос под гнетуще низкими сводами нашего укромного уголка. - Какова была цель моей постановки собственной смерти?
    - Нет, - ответил я, предваряя моё отрицание новым стуком ствола по его темени. - Я хочу услышать, что ты делал в марте этого года в городе, где я ставил "Чайку".
    - Почему ты уверен, что я был там? - запнулся он в своём защитном вопросе, поскольку мой вопрос буквально сразил его и моё упоминание места его первого преступления застало его врасплох, несмотря на мои предыдущие намёки.
    - Не беспокойся об этом, - сказал я с издёвкой. - Моя проницательность дело моего интеллекта. Ты позаботился бы об объяснении твоих поступков там.
    - Какие "мои поступки" ты подразумеваешь? - попытался он стоять на своём, выигрывая время для нахождения отговорки.
    - Кончай упираться, Макс, - предупредил я его. - А то я расквашу тебе лицо рукояткой пистолета. Я спрашиваю тебя ещё раз - что ты делал в тот вечер в марте?
    Тут Макс опять получил по голове авансом, что сделало его более сговорчивым.
    - Хорошо, хорошо, я был там, - подтвердил он мою догадку.
    - Я это расцениваю как твоё добровольное признание. То есть, ты следил за нами с самого театра?
    - Нет, это было неразумно. Я ждал в подъезде её дома. Оттуда я мог наблюдать за мостом, не замерзая в этой чёртовой метели.
    - То есть, ты узнал, когда мы выйдем из театра по твоему сотовому?
    - Не вы, а она. Твоё присутствие могло быть препятствием, но ты, однако, покинул её как раз вовремя.
    Я задушенно зарычал, но сдержал мою ярость. Уже было поздно рвать волосы в тщетном укоре, после драки кулаками не машут. Если бы да кабы, как говорят на кладбище.
    - Почему она? - спросил я, едва разжимая зубы. - Почему ты выбрал её?
    - Ты давал так много интервью прессе, что легко было выбрать твою лучшую исполнительницу, - вонзил он очередной кинжал в мою душу. - Я обещал тебе смерть в отчаянье, и я сдержал моё обещание.
    - Действительно. Тогда это было и вправду кромешное отчаянье, - признал я мою ранимость, борясь в моём сердце с Искусителем, ибо меня одолевало сильное искушение изувечить Макса безжалостно с живодёрской жестокостью. - Итак, ты заметил её издалека. Что дальше?
    - Когда ты повернулся уходить, я пошёл ей навстречу, - начал Макс описание его приключений.
    - Убить её?
    - Я был ещё в нерешительности, стоит ли это делать, или нет, - обрисовал он короткий путь к своему первому убийству. - Но она даже не удостоила меня взглядом, и её спесь меня разгневала.
    Если бы мой план был менее сложен, я бы вышиб ему мозги именно в этот момент.
    - И затем? - поощрил я безумного повествователя. - Ты толкнул её?
    - В сущности, я слегка отпихнул её в сторону плечом. Но тротуар был очень узок из-за сугробов, и она поскользнулась на льду. Вот так это случилось.
    Я выслушал его и суммировал:
    - Ты столкнул Марью с откоса, и она погибла. Остальное прибереги для расследования в суде.
    - Твоя ведущая актриса была мертва, но, тем не менее, премьера не была отменена, - вздохнул он, явно выражая сожаление по сему случаю.
    - Таков театр, - поддержал я его сожаление. - Мы обошлись тем, что имели, и постановка, в итоге, вышла успешной. И твои планы оказались расстроены.
    - Успех был, но без твоей уникальной Аркадиной, - не смог Макс удержаться от замечания.
    С его стороны было крайне наблагоразумно бередить мои старые раны в тот момент, когда я подумывал над тем, чтобы обогатить мой сюжет кое-какими украшениями незаметных зверств в память моей великой актрисы, убитой этой бездарной гадиной, разнюхивающей, как жуткий призрак, кто был наиболее важным лицом в моей жизни в определённой ситуации, с целью лишить меня этой главной опоры и выбить почву из-под моих ног.
    Но я не поддался искушению вздуть его до потери сознания и вывести его в расход таким манером, потому что тщательная проработка сценария была особенно важна в моей линии поведения. Девиз герба на моём щите гласил "Мера за меру", а потому я исключал саму возможность какого-либо свидетельства насильственной смерти.
    Водка была куплена мной как сущностная часть всей схемы, и теперь пришёл её час.
    Левой рукой я достал один пластиковый стаканчик из груды в открытом кульке, лежащем в увеличивающейся луже у подошв Макса.
    - Да, без, - сухо сказал я. - Вот почему ты выпьешь сейчас за её талант.
    - Я извиняюсь, - споткнулся Макс о моё предложение. - Почему бы я захотел пить за что-то?
    - А почему ты думаешь, что я тебя прошу? - прижучил я его. - Я обещал, что отпущу тебя на определённых условиях. Это моё условие.
    - Хочешь меня напоить?
    - Мне наплевать, будешь ли ты пьяным в дымину, или станешь образцом трезвости, - нагло соврал я. - И за недостатком времени, я должен прояснить наши отношения. Я не прошу тебя об одолжении, я приказываю тебе делать то, что я говорю. Если ты намерен препираться, я сверну тебе шею и брошу тело в реку. Дошло?
    - Разумеется, - смиренно ответил он и взял стаканчик, появившийся перед его носм.
    - Проткни его большим пальцем и опустоши этот кубок в честь великой актрисы, - скомандовал я. - Ты готов? Тогда повторяй за мной. "Я пью за бессмертную славу Марии..."
    - Я пью за бессмертную славу Марии, - произнёс он хрипло, поднимая стаканчик к губам.
    - "Которую я отправил на тот свет", - продолжал я.
    - Которую я отправил на тот свет, - вторил Макс моим словам запинающимся голосом, кипя от бессильного гнева.
    - "Пусть буду я проклят навеки за это", - закончил я первый тост.
    - С заряженным пистолетом тебе легко измываться надо мной, - вознегодовал он.
    - Твои проклятия пали на твою же голову, - согласился я. - Будь добр процитировать меня слово в слово.
    Моя манера общения была достаточно вежлива, когда я попросил его выполнить мой приказ, но Макс почему-то раскололся тотчас же.
    - Пусть буду я проклят навеки, - пропыхтел он необходимый текст.
    - "За это", - подсказал я.
    - За это, - повторил он послушно.
    Затем я молвил, "До дна!", по примеру стихотворного Ворона, каркающего "Никогда!", и Макс опорожнил свой полный до краёв бокал залпом без чоканья. Было бы, правда, затруднительно звенеть пластиковыми стаканами даже и с компанейским собутыльником, который бы мог быть приглашён выпить вместе.
    *
    - А потом ты потащишь меня в кутузку, и меня запрут в вашей тюряге как спившегося бомжа, - выдвинул Макс свою версию дальнейших событий.
    Прогноз его звучал заманчиво, но к его глубокому сожалению, я вынашивал другой план, куда более прискорбный и гибельный для него, причём вполне выполнимый, при условии, что я сумею вести его по ложному пути на протяжении моего дознания и не позволю никакому промаху вывести его из заблуждения, пока не будет, что называется, кончен бал.
    - Возможно, это решение позже и будет предпочтительным, - изрёк я, якобы размышляя над таким сценарием. - Но что за спешка? Сдаётся мне, что Марья была первой, но не последней.
    - Вот же дерьмо! - ругнулся он, бросая пустой стаканчик в бушующий тёмный поток, мчащийся сквозь адский мрак нашего широкого сырого склепа, закупоренного с двух сторон глухими стенами бесконечно падающей шумной воды.
    - Ты удивлён? - возобновил я моё расследование, хотя я как-то окаменел внутренне после его признания вины, из которого вытекало, что в моей дедуктивной логике не было ошибочных выводов, и следовательно, Иосиф, Марк и моя Элси тоже были убиты этим мстительным дегенератом, чьи убийства я мог бы предотвратить, если бы я доверился моему чутью к искусственности в том кровавом сортире в Иерусалиме. - Само собой, я знаю, что и когда ты делал. Мне незачем заклинать тебя местным Азазелом открыть мне твоё сердце, я только хочу услышать твоё изложение фактов, и без умалчивания о каких-то существенных деталях.
    - У меня вполне хватит воображения на множество правдоподобных историй, - заявил Макс не без вызова, взбодрённый водкой. - Дело лишь в том, что я не дотумкиваю, на что ты намекаешь.
    - Не ври мне о провалах памяти, - призвал я его к порядку стуком рукоятки по его бестолковке. - Вспомни, как ты отправил в могилу Иосифа.
    - Что за Иосиф? - попытался он отречься от своего следующего достижения - и тут же кивнул от моего второго тычка.
    - Я тебе не советую дразнить меня, - информировал я его в параллель с моих главным средством устрашения. - Если я потеряю терпение, ты потеряешь шанс выжить этим вечером.
    - А, это тот мудила, что уничтожил однажды мою роль на разборе, - мимоходом охарактеризовал Макс слишком требовательного критика, который имел неосторожность упомянуть его убогие потуги актёрской игры и в рецензии, с обычной непредвзятостью жестоко раскритиковав всю его ремесленную дубовость. - Этого высокомерного всезнайку, вроде бы, хватил удар, и это была ему кара за высокомерие.
    И снова я подавил мои истинные чувства и не размозжил ему череп.
    - Я не нуждаюсь в твоих мемуарных россказнях о твоём отношении к нему, - подавил я его диатрибы в зародыше. - Я ожидаю, что ты раскроешь свои технологические методы.
    - Какие ещё методы? - упёрся он.
    - Твоего идеального убийства, - привёл я его в чувство. - Вякни хоть слово о его естественной смерти, и это слово будет твоим последним.
    - Я не говорю, что естественная, - поспешил он согласиться со мной. - Там было стечение разных обстоятельств. В такой сумасшедшей жаре любой, подверженный гипертоническим кризисам, мог бы хлопнутся с апоплексическим припадком.
    - То есть, ты был там на площади возле театра?
    - Я был, но ты не узнал меня. Я же плохой актёр, согласно твоей аттестации худсовету на той постановке, где меня вышибли из состава исполнителей. Я, может, и плохой, но однако, я дважды был рядом и даже беседовал с тобой, и дважды я тебя провёл как лоха. Я прав?
    - Я вижу, ты ждёшь оваций за свою маскировку, - удержался я от оплеухи. - Но я что-то не расположен обсуждать твои способности после твоих дел. Если ты обосновываешь свою зависть моей несправедливостью к тебе, дабы оправдать себя, я не собираюсь открывать дебаты о твоей реабилитации в какой бы то ни было форме. Что бы ни побудило тебя к преступлению, именно ты совершил его.
    - Это было не преступление! - вдруг вспылил Макс в порыве раздражения.
    - Да что ты?
    - Да, да! - взорвался он благородным негодованием. - Вы все загоняли меня в угол, все вместе, вы, долбанные успешные везунчики с вашими долбанными талантами! Какого чёрта вам нравилось тыкать меня носом в мою посредственность, вам, долбанным одарённым мастерам?! Почему этот сраный московский придира разнёс, на хер, всю мою роль и написал, что я вообще не способен создавать характеры?! Почему все вы, художники, мать вашу так, выталкивали меня из вашего искусства?!
    - Потому что ты нуль, занимавший чьё-то место на сцене, - сказал я резко. - А театр не богадельня.
    Зловещая пауза повисла в дождливом мраке нашего уединённого местечка после этой пощёчины, и мне показалось, что Макс сейчас бросится на меня.
    - Пистолет действительно козырь, - прорычал он сквозь зубы.
    - Будь я без пистолета, ты был бы сразу забит до полусмерти, - остудил я его гневный задор. - Тебе не стоит лезть в драку, ибо я тебе не по зубам. Не обманывай себя: я сильней тебя и физически, и как боец.
    - Право сильного? - спросил он сварливо.
    - Полагаешь, мне это нравится? Ты можешь злиться сколько угодно, но ты зашёл так далеко, что мой долг убрать тебя из моей жизни.
    - Тогда убей меня.
    - Я сделал бы это с большим удовольствием, но мы здесь в нескольких шагах от отделения полиции. Если даже они не арестуют тебя немедленно, твой выезд из Израиля будет закрыт в любом случае, по подозрению в убийстве. Но откровенно, я надеюсь, что ты не избежишь нашей местной каталажки.
    - И ты требуешь от меня откровенности в обмен на твою - на такую, как эта?
    - Или тюремное заключение, или бесславная смерть - у тебя есть выбор.
    - Тогда как насчёт смертной казни в Израиле?
    - Отменена.
    - Какая жалость! - вложил Макс весь свой сарказм в язвительное выражение сожаления, стараясь, конечно, поймать момент для использования своего увесистого гаечного ключа как дубинки, но - тщетно.
    - Быть может, ты будешь исключением, - огорчил я его для большей убедительности, поскольку я не отказался от мысли выполнить мой план, и я должен был говорить каждое слово так, чтобы оно служило толчком в подталкивании Макса вперёд, к его полному самоосуждению. - Как тебе пришла идея убить Иосифа в Израиле?
    - В Интернете мне попалась информация об этой конференции в Тель Авиве, - поведал он мне. - Я подумал, что я могу воспользоваться этой возможностью увидеть тебя и изобрести для тебя что-нибудь особенное.
    - Откуда ты мог знать, что я появлюсь около театра?
    - Простое предположение. Я знал о его присутствии на конференции, и фактически, он был моей непосредственной целью. Но я предположил, что ты можешь встретиться с ним там, и затем вы оба пришли к театру вместе. Как видишь, я не ошибся.
    - Что ты готовился сделать?
    - Сперва у меня был другой замысел. Но когда я услышал ваш разговор о его гипертонии и увидел его красное лицо, мне пришло в голову, что я, пожалуй, смогу сыграть на этом его пунктике. Ты считал, что я не способен зафиксировать твою режиссуру, но импровизировать я был способен, не так ли?
    - Не думаю, что ты действовал экспромтом на втором рандеву.
    - А как я, по-твоему, действовал?
    - Очень подготовленно. Ты узнал, когда и где назначена наша следующая встреча, а болезнь Иосифа подсказала тебе метод его убийства.
    - Он умер от удара, и никто не в состоянии доказать преступление в такой публичной смерти.
    - Что это было за лекарство? - спросил я его неожиданно.
    - Почему лекарство?
    Я наконец вспугнул его.
    - Лекарством ты хотел спровоцировать подъём его кровяного давления.
    - И как такое возможно сделать на площади, полной народа? - всё ещё пытался он противостоять мне.
    - Ты можешь объяснить, как, без меня. Как бы толкаясь, ты оцарапал ему руку маленьким шприцом - что-то в этом роде.
    - Ладно, допустим, что ты догадался. Но царапина не вызвает такую внезапную смерть.
    - Да, это был только запал. Поэтому ты вертелся возле него, держа наготове твою бутылочку с питьевой водой. Фокус был в химическом составе воды, что была у тебя под рукой, чтобы ты мог предложить её ему.
    - Твоё сослагательное наклонение не слишком веский аргумент для перекладывания ответственности за его отравление на кого-то другого, - хихикнул Макс. - Если на то пошло, ты дал ему эту бутылочку своей собственной рукой, не спрашивая меня, что внутри. Это будет квалифицировано как непредумышленное убийство.
    - Если один болтун не придержит язык, его смерть будет предумышленным убийством, - попробовал я запугать его.
    - Думаю, у тебя кишка тонка убить кого-нибудь хладнокровно, - обронил Макс в непростительном самообольщении, ибо именно это я и планировал. - В этом инциденте моя вина абсолютно недоказуема. В сущности говоря, я имел право наполнить мою бутылочку любой жидкостью на мой вкус. И что касается меня, я не принуждал его пить эту жидкость и не уговаривал тебя взять у меня бутылку, то есть, в самом худшем случае, я могу быть обвинён разве что в забывчивости.
    Его нахальное рассуждение, бесспорно, содержало зерно истины. Будучи представленными на рассмотрение, все эти случаи наткнулись бы на невозможность доказывания его присутствия на месте преступления, не говоря о его участии, и все мои обвинения против него были бы отклонены за отсутствием улик. Каждая смерть имела свои понятные причины, и каждый несчастный случай был достаточно тривиален: Марья поскользнулась на льду, Иосиф перегрелся на солнце, Марк выпил древесного спирта, Алиса отравилась газом во сне.
    Если бы я передал мою звукозапись полиции, вовсе не факт, что было бы возбуждено судебное дело в случае, основывающемся на признании вины под давлением и страхом смерти, потому что такое дело было бы впоследствии закрыто.
    Сукин сын тоже понимал это, но он не мог не пофорсить своей вседозволенностью, хотя ему следовало бы не рисоваться передо мной, а помалкивать о возможных позитивных вариантах его участи в будущем. Поскольку его провокационное поведение грозило сорвать мои планы, мне надлежало сбить с него гонор и сделать его помалодушней и побоязливей.
    - Если так, я вынесу тебе мой собственный приговор, - ответил я на его неуместную фанаберию, прижимая дуло моего пистолета к его затылку и силой склоняя его голову, пока он не наклонился вперёд так косо, что упёрся руками в землю. - Ты, судя по всему, горишь желанием попасть в беду незамедлительно. Хорошо, я готов передумать и справиться с полагающимся тебе наказанием без полиции.
    - Постой, постой! - запаниковал Макс. - Что я должен сказать в доказательство моей вины?
    - Ты должен шаг за шагом перечислить все свои действия.
    - Могу я, по крайней мере, стоять на коленях, а не на четвереньках?
    - Почему? Что-то причиняет тебе дискомфорт?
    - Не нахожу это забавным. Я стою на коленях в холодной воде, и я так получу ревматизм, - посетовал он на свою незавидную позицию.
    - Не будь таким неженкой, - ободрил я его. - В нашей тюрьме, куда тебя отправят, есть превосходное средство от твоего будущего полиартрита. Ты неизбежно будешь приговорён к каторжным работам, и в этом благотворительном заведении как раз есть трудотерапия для тебя. Работа с киркой в каменоломне, где ты будешь с утра до ночи жариться на самом солнцепёке, живо исцелит все твои недуги.
    - Я предпочитаю солнце воде, - принял он моё устрашение.
    - Говори, - сказал я, позволяя ему распрямиться в сидячую позу. - Шаг за шагом.
    - Я действительно использовал шприц, - начал он, опять доступный голосу разума. - Я не мог впрыснуть на людях достаточное количество моего лекарства, поэтому я приготовил эту бутылочку. Я прочёл, что от средства, повышающего кровяное давление, может пересыхать в горле, и изготовил крепкий раствор с фруктовым привкусом. Само по себе лекарство было, в принципе, более-менее безвредно, за исключением его неправильного использования и дозы. В случае с этим блохоловом, мне посчастливилось объединить оба фактора, однако это было чистое везение и чудо, что всё прошло гладко, причём не вопреки твоему присутствию, а благодаря ему.
    - Не хватит ли подчёркивать мой вклад в твою низость? - обрезал я его раздражённо. - Короче говоря, ко второму театру ты пришёл убить Иосифа, и следовательно, то, что делал, было именно убийством. Ты согласен с такой формулировкой?
    - Ладно, согласен, - признал Макс. - Да, я совершил убийство, почему бы и нет?
    Я чуть присел и взял второй пластиковый стаканчик водки из моего запаса спиртных напитков.
    - Тогда продолжим наши поминки. - С этими словами, я сунул стаканчик ему под нос. - Осуши-ка и этот скудельный сосуд. До дна, как прежде.
    - Между нами, я никогда не был пьющим, - предупредил Макс.
    - Мои поздравления. Я, в отличие от тебя, выпивал.
    - Я имею в виду опасность моего опьянения. Что если я стану неуправляемым?
    - Если осмелишься сопротивляться властям в моём лице, я буду вынужден прибегнуть к силе. Поверь, я в силах доволочь тебя как бревно до полицейского отделения. Только от твоих манер зависит, будешь ли ты приведён туда целым и невредимым, или притащен бессознательным.
    - Спасибо за прямоту, - явно приуныл Макс. - Ты предлагаешь выпить это за здоровье того жирного урода?
    - "Уродом" зови себя, засранец! - грубо поправил я его. - И его здоровье было слишком подорвано твоим угощением, чтобы пить за него. Подними тост за его эрудицию и интеллектуальность, вычеркнутые тобой из нашей культуры.
    - Должен я повторить всё это?
    - Попытайся.
    - Я пью этот долбанный глоток спиртного за долбанную известность этой прославленной ходячей энциклопедии буквоедства и пустомелю, переливающего из пустого в порожнее всякую галиматью! - поднял Макс свой пластиковый бокал. - Ты удовлетворён таким тостом?
    - Так себе. Малость замысловато, но сносно.
    - Могу я теперь пить?
    - Будь любезен.
    Макс залпом вылакал свой стограммовый "глоток" - и пополнил содержание алкоголя в своей крови, предназначенное впоследствии усыпить подозрения полиции в насилии.
    *
    Тем временем, покуда я выявлял фактические подробности убийств, вычисленных мною, остервенело ярившийся дождь несколько поутих, и эту перемену я заметил оттого, что тяжело грохотавшие грузовики, едущие через мост над нами, громче загромыхали на стыках.
    В нашей нише стало светлей от горящих уличных фонарей, маячивших пунктирно вниз по реке в дождливой дымке, и при их свете пешеходная дорожка уже напоминала мелкий ручеёк, плоско бегущий против речного потока к мосту и стекающий вниз по склонам в Яркон.
    Давая Максу пить, я, вероятно, оказывал ему услугу, учитывая, что погода была, пожалуй, неблагоприятна для его молитвенной позы в журчащем ручье, омывающем его ноги и временами сливающемся с волнами несущегося потока, плещущими о берег в темноте. Я сомневался, правда, что после согревания он не остынет полностью.
    Вдобавок у меня было ещё три дозы для трёх тостов моего погрязшего в разливе пленника, и я едва ли мог предсказать, насколько разгорячённо мог он себя вести вследствие глотания в один приём такого количества водки каждый раз. Помимо развязывания языка, алкоголь мало-помалу развязывал его агрессивность и воинственность, и я должен был бдительно контролировать его, с тем чтобы предупредить его внезапную истерическую атаку, если подобное намерение возникнет в его одурманенном мозгу.
    До сих пор, однако, моё заговаривание зубов шло успешно, и елозящий на коленях в дождевой воде Макс выглядел очень потерянным и обескураженным. Хотя я не доверял притворному смирению и лживому раболепствованию этой подколодной змеи, я льстил себя надеждой, что я вынудил ядовитого гада кусать собственный хвост и чувствовать собственный яд в душе, отчаянно бьющейся о клетку своего сознания в агонии страха.
    - Не очень-то это приятно хлестать водку без закуски, - сказал Макс после паузы.
    - Не придирайся к мелочам, - отреагировал я с циничной насмешкой. - Рюмашка божественного напитка избавит тебя от стеснительности. Иначе ты в такой нерешительности насчёт своего признания, что мне бы, наверное, следовало купить литр водки для тебя.
    - Я бы скорей умер, чем выпил литр, - проворчал он серьёзно.
    - Это несущественно. Я не дурак выпить, так что спирт не выдохся бы впустую. Но, увы, поздно сожалеть о моих потерянных возможностях, поэтому вернёмся к нашей исходной теме.
    - Я думал, мы уже закончили, - проговорил он с первыми признаками нарушения артикуляции в произнесении слов.
    - Совсем наоборот, сейчас мы приблизились к эпизоду, который дал мне ключ к разгадке тайны. Третий несчастный случай был поворотным пунктом, ибо как раз он склонил меня от мистицизма к подозрению.
    - О чём ты говоришь? - неуклюже использовал Макс свой вопрос как дымовую завесу.
    - До тех пор я суеверно верил в случайность, - продолжал я в доверительном тоне моё повествование. - Но поистине три таких происшествия подряд могут поставить под вопрос любое совпадение.
    - Мы говорим о каком-то реальном инциденте? - спросил он, рисуясь во хмелю.
    - Инцидент настолько реален, что задача связать его с твоей биографией вполне выполнима.
    В удивлении он даже повернул голову взглянуть на меня, но его висок упёрся в металлический ствол и его инстинктивное дёрганье осталось незавершённым.
    - Давай, Макс, вспоминай свой подвиг! - подстегнул я его. - Почему я должен освежать твою память? Это же был геройский поступок, не правда ли, - встречаться со свидетелем своего позора?
    - Ты, детектив хренов, - прошипел Макс голосом, прерывающимся от эмоций, никоим образом не позитивных.
    - Рад, что ты с такой вспыльчивостью воспринимаешь мои намёки. Тебе нравилось считать себя непостижимой судьбой, и мне теперь доставит удовольствие развенчать самонадеянное ничтожество.
    - Задним умом любой крепок, - бросил он язвительные слова поговорки через плечо, фактически мне в лицо.
    - Может, я и не самый умный "любой", - ответил я холодно. - Но я, в конце концов, разобрался, что за непреодолимый рок управляет моим невезением и кто мог устроить все эти досадные совпадения.
    - Ну, так какой эпизод у нас на повестке?
    - Шекспировский. Было бы интересно услышать, как Гамлет был отравлен на самом деле.
    - По хрестоматии, это была царапина отравленной рапиры.
    - Нет, царапина была использована в случае с Иосифом. Между тем Гамлет был найден мёртвым, и он не умер естественной смертью.
    - Мне-то какое дело?
    - Никакого, не упомяни он одного сокурсника, который пригласил его встретиться после репетиции. Их времяпрепровождение повлекло его отсутствие в театра перед спектаклем и звонок из морга потом. А что если он назвал тебя по имени?
    - Моё имя ничего не значит для остальных, - не сумел Макс прикусить язык в своей пьяной обидчивости.
    Судя по скорости его опьянения, вскоре он мог начать обострять ссору, а я должен был ограничить себя до нанесения Максу, самое большее, поверхностных ранений, не калеча его до конца нашей беседы.
    Как было сказано, я твёрдо решил отплатить ему той же монетой, и я не стремился снискать на время печальную известность как мститель, приведший в исполнение смертный приговор, вынесенный им злодею, чью вину он был не способен доказать. Да, я хотел убить его, но по правилам этой игры его смерть не должна была привести к новым невзгодам. Я не должен был становиться его пятой жертвой из-за своей несдержанности, и желательно было покончить с ним таким образом, чтобы впоследствии я был вне опасности и не рисковал пожать плоды своего безрассудства.
    Я не имел права выйти из себя на протяжении моей казни, и чем пьянее Макс становился, тем строже я должен был следовать целесообразности в моих действиях, помня, что гнев наихудший советчик в моём плане отмщения.
    - Действительно, твоё имя не знаменито где-либо, разве что оно внесено в список отчисленных студентов в одном высшем учебном заведении, - преподнёс я ему плохие новости. - На твою беду, я был достаточно любопытным, чтобы узнать, когда ты почтил нашу Академию своим присутствием и кто учился на том же курсе с тобой.
    - И что из этого?
    - Информация к размышлению. Кроме того, он охарактеризовал своего давнишнего дружка как бездарного актёра. Среди таких актёров у тебя пальма первенства.
    - Это как для кого, - оспорил он мою предвзятость замогильным голосом.
    - В этом пункте мы все почему-то единодушны. Понятно, что ты ненавидел Иосифа и меня, но я не мог подумать, что ты способен убивать своих друзей.
    - У меня нет друзей в этом долбанном мире искусства, - просопел Макс, ещё более угрюмый под влиянием выпивки. - И особенно мне отвратны эти миловидные герои-любовники с их гордыней.
    - Заурядная внешность не препятствие к успеху в современном театре и миловидность не великое достоинство. Реальное значение имеют талант и мастерство, остальное может быть создано. Поэтому не пытайся оправдать свои подвиги своей безобразной рожей, злостно преувеличивая своё наружное уродство.
    Это не был сомнительный комплимент его внешности, хотя и не отличавшейся какими-то выдающимися чертами, однако бывшей, скорей, располагающей, так как его тип общительного коренастого "доброго малого" предполагался для ролей ловких слуг или комических плутов (или эпизодических ролей ушлых трактирщиков и бесхитростных хулиганов), которые он и играл с театрального училища до той провальной пробы сил в заглавной роли, покончившей с его актёрскими амбициями и превратившей этого рубаху-парня в лютого ненавистника людей театра.
    Целью моего уточнения было подчеркнуть чудовищную уродливость его зверски мстительной души, пусть даже его раскаяния было бы недостаточно, чтобы искупить его преступления, после того, как он подверг опасности жизнь моих девочек своей мстительностью. Передо мной здесь был бешеный хищник, какие бы покаянные речи он ни произнёс под дулом моего пистолета. Я решил стереть этого дикого зверя с лица земли раз и навсегда, и единственная проблема была не подпортить мою ответственную работу преступной небрежностью.
    - Кстати, раз уж мы коснулись темы мотивации, растолкуй, пожалуйста, что плохого он сделал тебе, чтобы убивать его из мести, - бросил я вызов уязвлённому тщеславию Макса, дабы вызвать его на откровенность. - Вероятно, причиной убийства была не одна его миловидность?
    - Вопрос, из чего следует, что преступление вообще имело место, - парировал Макс моё обвинение.
    - Совокупность улик.
    - Но косвенных улик. Ты не можешь подкрепить их фактами.
    - Даже так я угадал, кто был виновник его случайной смерти. Соответственно, сейчас тут не допрос на суде, и я привёл тебя сюда вырвать у тебя признание. Если ты намерен ходить вокруг да около, мне придётся стимулировать твою искренность очень жестокими средствами. Как тебе нравится перелом руки в качестве иллюстрации - с выламыванием локтя из сустава?
    - Ты не имеешь права, - ощетинился Макс.
    - Имею, - оборвал я его. - Подозреваемый сопротивлялся аресту, и у меня не было иного способа задержать его, - что-то вроде этого. Ты целиком в моей власти, Макс, и моё терпение иссякает. Итак, каков твой выбор - боль или правда?
    - Одно другого хуже, - буркнул Макс. - Ладно, я не отрицаю факт нашей встречи. Но кто же знал, что алкоголь в его стакане будет контрафактным.
    - Ага, ты надеешься представить это как обман жульничающей буфетчицы, - оценил я его версию инцидента. - А ты ему эту поддельную дрянь не наливал и не готовился отравить его заранее. То есть, ты мог быть на его месте, и это простое везение, что судьба решила иначе. И по чистой случайности ты встретился с ним за неделю до моей важнейшей премьеры, а он как раз исполнял главную роль в этой постановке. Ну, просто сплошные чистые случайности! Ты в курсе, что премьера прошла триумфально, несмотря ни на что?
    - Я слышал об этом, - соизволил ответить Макс. - Но у тебя же не было никого на роль Гамлета, никакого дублёра во втором составе.
    - Тут тоже была неожиданная удача. К счастью, один актёр когда-то в прошлом играл Гамлета, и он оказался вполне пригоден сыграть роль в моей постановке. Это, конечно, был компромисс, но, тем не менее, я спас спектакль такой заменой. Ты, видимо, лез на стену, когда узнал, что твоё убийство было напрасным.
    На сей раз опровержения слова "убийство" не последовало, и Макс только фыркнул, чтобы показать своё несогласие с определением "напрасным".
    - Ты, однако, был удовлетворён, - интерпретировал я его презрительный фырк, - потому что ты убил его для утоления своей зависти. И твоя месть мне была той же завистью. Ты всегда завидовал нашим способностям и успеху, ибо ты завистник, ненавидящий любого ближнего, одарённого артистическим талантом, которого у тебя нет. В сущности, ты выдумал благовидный предлог для своей ненависти, когда ты ухватился за идею отмщения. Ты был одержим завистливой злобой ко всем художникам, наделённым теми достоинствами, которых ты тщетно жаждал, и твой проект предоставил тебе свободу действия. Ты разом убил двух зайцев, ликвидируя мою лучшую Аркадину и долгожданного Гамлета, поскольку ты, в то же время, вычеркнул из искусства два больших таланта и двух мастеров сцены. Нет, нет, ты лишь отчасти делал всё это ради меня, просто-напросто как бы ещё мог ты выказать свою безликую индивидуальность? Ты наслаждался уничтожением их жизней, ты, бездарный выродок!
    В короткой передышке между моими гневными тирадами я отметил некоторое затихание ливневого шума дождя, вследствие чего хриплое бульканье несущейся мимо воды вышло на первый план.
    - Да! - воскликнул Макс неожиданно в темноте у моих ног. - Да, это было наслаждением для меня убивать их! Будь моя воля, я бы их всех перебил, всех этих звёзд и идолов публики! Всех бы на бойню, всех!
    - А потом ты бы сжёг и все театры, - добавил я иронично.
    - Да! - выкрикнул он, слегка уже пьяный. - Да, гнусный ваш театр должен быть сожжён, вместе со всеми его сценами и залами! Дотла!
    - Вместе со всеми зрителями и исполнителями?
    - Да, да, да! Кабы я мог, я бы испепелил и всех фигляров и всех поклонников, разинувших рот на их кривляние! И после этого я бы плясал от радости на пепелище!
    - Да ты проказник, я вижу, - прокомментировал я его взрыв бешенства, хотя комментарий и был излишен. Он был до того нетерпим к чьей-то славе-успеху-процветанию-мастерству-дару-таланту, что снедающая его злоба и ненависть ко всему и вся были хмельней, чем водка, проглоченная им. - А как насчёт кино, в такой случае? Есть у тебя конструктивное предложение для нашего "гласа народа"? Должны ли все фильмы быть преданы огню, так же как и все студии? Может, ты собираешься наложить запрет и на все телевизионные сериалы, вдобавок ко всему?
    - Это было моей ошибкой отложить твою смерть до заключительного удара, - пропыхтел Макс.
    Сейчас излучаемая им подлинная его искренность образовывала вокруг него ауру жгучей ненависти, иссушающей его душу.
    - Надо было забрать твою жизнь без отсрочки год назад, - осудил он себя за недальновидность.
    - Тут я с тобой согласен, - отягчил я его скорбные сожаления, прислушиваясь к частящему ритму дождя и к всхлипам бурлящего потока. - Но я жив, а Марк мёртв. Вот почему твой третий тост будет произнесён за него, или, скорей, за его несыгранного неподражаемого Гамлета.
    Я передал Максу третий пластиковый стаканчик, и у него не хватило духу отказаться.
    - Ты хочешь, чтобы я сказал что-то? - спросил Макс, откупоривая третий сосуд (или фиал гнева, который у него не было возможности излиять на меня).
    - Ничего, кроме "за Марка!". Пей залпом, и двинемся дальше.
    - Марк был не слишком высокого мнения обо мне как об актёре, - нашёл Макс удобный повод укорить своего удачливого коллегу за взыскательность. - Как мог я испытывать к нему симпатию?
    - То, что ты к нему испытывал, называется совсем иначе. Ты считал, что его игра так себе и что никто не оценивает твой творческий потенциал по достоинству. Это ведь ты, а не он, заслуживал играть Гамлета, и поэтому ты восстал против несправедливости.
    - Против предвзятого мнения обо мне, - опротестовал Макс моё допущение. - Вы все эксплуатируете наличное умение, но кто снизойдёт к неявному величию?
    - Искусство долго, жизнь коротка, - процитировал я знаменитое изречение. - Итак - "за Марка!"
    - За Марка в аду, - сказал он и запрокинул голову опустошить свой стограммовый кубок
    Если бы я не знал наверняка, что он осуждён испить свою чашу до дна, я бы мгновенно размозжил ему лицо моим пистолетом после такого тоста.
    Однако придумывая, что я сделаю в конце нашего психологического собеседования, я беспокоился только о моём уединении с Максом ещё на полчаса от силы.
    Проливной дождь вокруг способствовал нашей изоляции тут, в темноте под мостом, и я надеялся, что наш тет-а-тет продлится достаточно долго.
    *
    - Должен отметить твою скрытность, Макс, - упрекнул я всё ещё невредимого убийцу. - Ты до сих пор не был чистосердечен со мной как должно. В том смысле, что ты покуда не объявил себя прямо злоумышленником, виновным в каком-либо убийстве. Между тем у меня есть одно подтверждение твоего участия, и это свидетельство я могу выдвинуть как неопровержимое доказательство твоей вины.
    - Интересно бы знать, что это, - развязно осведомился Макс, не ведающий, естественно, о телефонном номере, написанном на титульном листе роли Марка.
    - Не будь чересчур уверен в своей непогрешимости. Ты вовсе не так неуязвим, как тебе кажется.
    - Давай, давай, я заинтригован.
    Теперь его опьянение стало более заметно, хотя нервное напряжение и не позволяло ему расслабиться, и готовность к внезапному нападению держала его на взводе, поддерживая состояние относительной трезвости, в ожидании момента моей рассеянности.
    Было понятно, что водка скоро ударит ему в голову и сломает сопротивление его воли, после чего его могло понести от одной крайности к другой, и он от трусливой покорности мог из чистой бравады перейти к вызывающим бесчинствам. Боясь допустить ошибку и пролить свет на то, что я собирался содеять под покровом ночи, я был обязан не позволять ему такое непослушание.
    Его последнее убийство было клинком, воткнутым мне в самое сердце. В энный раз я свирепел при всё той же мысли о смерти Элси, стискивая зубы и кулаки в судороге невыносимой лютости. Я бы хотел терзать его как дикарь-людоед и мучить его как садистски-жестокий палач, но даже тогда ничто было не в силах утолить мою кровожадность, ибо он лишил меня самой сердцевины моего сердца, которое стало отверстой раной зияющей пустоты, неисцелимой и жгущей мучительной неутихающей болью.
    Этот дерьмовый никчёмный актёришко своим преступлением выжег неизгладимое кровоточащее клеймо в моей душе, и такой ожог должен был зарубцеваться в шрам, может быть, только в отдалённом будущем.
    Тем не менее, я был вынужден соблюдать правила моей опасной игры, а то бы я рисковал моими шансами на успех в хитроумной схеме моего гениального решения, которое было придумано при условии, что всё пройдёт гладко, без нарушения закона кем-либо.
    - Ну что же, проанализируем следующий эпизод, - осадил я его. - Насколько я могу судить, Марк оказал тебе добрую услугу перед своей смертью.
    - Не помню никакой услуги.
    Моё знание этого факта было для Макса как обухом по голове.
    - У меня есть разные способы освежить твою память, и я начну с убеждения. Как, ты думаешь, смог я прийти к выводу, что за всем этим кроется чья-то злая воля? Ты попросил его об одолжении, и он его тебе оказал.
    - Какое одолжение? - проблеял Макс. - Почему ты решил, что я нуждался в одолжении?
    - Я пришёл к заключению и рискнул сделать предположение.
    - Это безосновательно.
    - Я должен довести до твоего сведения факт, на коем мой анализ базируется. На листе роли Марка я нашёл знакомый телефонный номер.
    - Так что?
    - Проблема в том, что этот номер был взят им из моего сотового. И очень скоро владелица номера умерла отравленная газом во сне. По странному совпадению, несчастье постигло её в вечер моей премьеры.
    - Меня это не касается, - отклонил Макс мой тонкий намёк. - Я не отвечаю за газовые печки в вашем Израиле.
    - Разве я упомянул Израиль как место действия? - спросил я, якобы удивлённый.
    - Нет, но...
    - Но кончай тянуть канитель, Макс. После того, как ты признался в трёх преступлениях, с чего ты вдруг упираешься прибавить к ним четвёртое? Даже осуждённый по всей строгости закона не будет тут послан на эшафот или виселицу, а физический труд в нашей тюрьме сделает из тебя мужчину.
    - Не врубаюсь, о чём ты толкуешь, - не разделил Макс мой оптимистический взгляд на вещи.
    - Тогда я вобью мои аргументы в твою башку рукояткой моего пистолета. И я буду вколачивать их в твой череп, пока ты не начнёшь использовать свои тупые мозги и не дашь мне правдоподобный ответ. Тебе это ясно?
    - Как день. Ты хочешьзаставить меня оклеветать самого себя.
    - И очернить твою незапятнанную репутацию, - передразнил я его. - Вот что я тебе скажу, Макс: не испытывай судьбу. Не то ты можешь остаться здесь с двумя дырками в черепушке, а я через некоторое время представлю рапорт о случайной стрельбе с приложением пуль и патронов. Ты, вероятно, будешь зарегистрирован как жертва войны криминальных кланов, только и всего. Ставки для тебя очень высоки, мафия, как ты знаешь, не церемонится.
    - Если бы ты мог застрелить меня, ты бы давно всадил пулю мне в затылок, - презрительно процедил Макс в ответ на мою угрозу. - Ты привык пользоваться нами, актёрами, таскать тебе каштаны из огня. Ты специалист по присвоению наших достижений и успеха. Но ты очень осмотрителен, когда нужно рисковать своей головой, ты, самовлюблённый расчётливый филистер!
    Водка постепенно действовала, и Макс выражал ещё членораздельные мысли уже менее отчётливо, хотя и декларативно. Теперь, подзуживаемый моим всемогуществом, он рвался выговориться, вдруг осознав, что у него может не быть другой оказии огласить его нелицеприятные истины обо мне с глазу на глаз.
    Его замечание было, пожалуй, верным. Действительно, что препятствовало мне расстрелять его, если бы у меня была возможность убить его безнаказанно? Но только он неправильно истолковывал мотивы моей пассивности и переоценивал мою осторожность. Я же преследовал свои цели, и у меня не было причин переубеждать его в моём филистерском малодушии. Напротив, будучи в заблуждении, он играл мне на руку, разглагольствуя об абстракциях и выпуская пар вместо оказания сопротивления.
    - Как я понимаю, ты произнёс хвалебную речь в мою честь, - извинил я его возмутительное поведение. - Судя по тому, что ты сказал, режиссура сюжетов показалась тебе столь заманчивой, что ты переменил профессию и ступил на стезю режиссёра-постановщика.
    В ответ я услышал его презрительный хрюк.
    - Очень легко доказать твоё присутствие в Израиле в тот вечер, - развил я мою аргументацию. - В твоём паспорте есть штампы въезда и выезда с датами твоего прибытия и убытия. Ты высчитал часы, когда моё время было занято, и назначил час своего визита именно тогда, ибо в субботу тут нет иного транспорта, кроме таксти, и она была дома. Имея её номер ты ухитрился как-то убедить её в каком-то поводе для встречи. Скажем, чья-то посылка из России для её отца, и она просто живёт ближе к тебе, а у тебя мало времени и всё такое. Ты видел нас дважды летом, поэтому знал её имя. А полугодом ранее ты видел её с отцом в том отеле, где ты наводил справки обо мне, да? Что скажешь ты в своё оправдание?
    - Я скажу, что ты первый, кто начал это, - произнёс Макс с ощутимым расстройством артикуляции. - Вражда возникла из-за твоего тогдашнего скотства, а я лишь сводил счёты.
    - И делал это, убивая невинных людей.
    - Ты тоже убил меня, - изрёк он довольно торжественно.
    И продолжил, не пытаясь ничего выражать, а говоря как по писаному:
    - Это было намного хуже, чем убийство. Ты убил мою душу тогда. Убил всю мою душу целиком. Ты сделал кусок гниющей падали из неё, из моей души. Бессмертная моя душа артиста умерла; она омертвела с тех пор; она стала гнилью. Чего ты ждал от меня после этого? Благодарности? Нет, ты унизил меня, и ты заплатишь за твоё унижение. Ты должен чувствовать ту же униженность, что чувствовал я, то же омертвение твоей собственной души, ту же смерть твоего искусства в тебе самом. Я только воздал тебе по справедливости, потому что ты превратил меня в ходячий труп, в вурдалака, живущего чужой кровью. И как смеешь ты называть меня кровожадным чудовищем, когда ты сам однажды создал это чудовище своими собственными руками?!
    Поистине, если бы Макс был горазд произнести такой монолог в роли на сцене, я бы никогда не спешил избавиться от него.
    Но в том-то и штука, что Макс отдавался всецело претворению в жизнь своей идеи фикс по причине нехватки в его характере врождённого свойства жить в царстве фантазии и что он не был от природы подлинным художником, реализующими все свои амбиции в искусстве. Как правило, творчество базируется на компенсаторных механизмах воображения, и хотя у человека действия есть рудименты такого замещения в его психологии, он куда более склонен стремиться к достижению реальных целей в реальной жизни.
    На месте Макса художник перенёс бы свои вытесненные маниакальные настроения посредством фрейдистской сублимации в какой-то персонаж, который он играл, поелику "сделанного не воротишь" и, следовательно (продлим уж пословицу), не применишь к творческим целям. Удовлетворённое желание не порождает страсть, не правда ли?
    Что до Макса лично, он был образцом посредственности, ненавидящей талант, поэтому, оставаясь в пределах искусства, я испытывал инстинктивную антипатию к нему, олицетворяющему деструктивный элемент моего собственного творчества как режиссёра-постановщика, тогда как его частная ипостась пробуждала мою самую атавистическую свирепость, граничащую с каннибализмом уже довольно долго.
    - Возможно, моё решение и было неким стартером для твоей мстительности, - сформулировал я моё резюме на речь этого самовольного бича Божьего. - Предположим, я приму как должное, что ты вымещал обиду за своё унизительное изгнание на людях театра. Но девушка не имела отношения к театру.
    - Имела, - категорически опроверг Макс мой тезис. - Ты.
    - То есть, тема тебе знакома? - поймал я его на слове.
    - Почему это? Я не догоняю, - бросил он резким тоном, как будто сознательно старался навлечь мой гнев.
    - Это просто. Твоё знакомство с нашими отношениями противоречит твоему утверждению о невмешательстве в это дело прежде. После того, как я проанализировал факты и накрыл тебя, так сказать, с поличным, твоё опровержение абсолютно неубедительно. Я столь любознателен исключительно в интересах научной достоверности. Моему самолюбию логика льстит, если твоя история сходится с моей.
    - Ты не способен её воспринять, мою историю! - яростно завопил Макс свистящим сценическим шепотом. - Ты чёрствый самодовольный кукловод! Ты меня выбросил на свалку как сломанного Петрушку; ты списал в утиль мою преданность актёрской профессии под предлогом моей профнепригодности; ты столкнул мою жизнь за борт в бездонность пучины бессмысленности - барахтаться в этом море бед; и что ты думаешь, я должен послушно идти ко дну и тонуть безропотно? И никогда не вернуться столкнуть тебя с твоего корабля в ту же бездну отчаяния проклинать ту твою низость?! Нет! Нет! Нет! Ты должен платить! Ты должен раскаяться в твоём пренебрежении! Ты должен плясать под мою дудку, как марионетка на ниточках, которые эта кукла принимает за нити Судьбы! В отличие от тебя, я не нарушаю своих обещаний, и наконец ты получил по залугам за всё, за всё!
    Как свойственно почти каждому плохому актёру, Макс питал склонность к заимствованию и строчек из пьес и показного пафоса пламенного витийствования, но со всем тем, понося мой эгоизм, он был очень впечатляющ в изрыгании своих бичующих инвектив.
    Очень жаль, что я был ограничен во времени всего лишь часом нашего интенсивного общения, ибо аффектация его псевдоклассического трагического стиля напомнила мне о той жуткой сцене его плавания в крови в Иерусалиме, и я живо вообразил его заканчивающим свой страстный монолог вонзанием римского меча себе в грудь, что было совершенно исключено.
    - Одним словом, ты по-прежнему уклоняешься от ответа, - изложил я мою сущностный критический отзыв, неприветливо прижимая ствол к его голове. - Я не спрашивал тебя о твоём отношении ко мне. Не будь так скрытен и ответь, чем ты усыпил её. Платок с хлороформом?
    - В её случае у тебя нет вообще никаких доказательств, - не мог он не побахвалиться в своей пьяной гордости.
    - За исключением окна и балконной двери. Она никогда не закрывала их.
    - Я не обязан знать её привычки. Она лучше бы следила за своим кофе, если поставила его вариться, - проговорился он, и было достаточно спорно, то ли алкоголь затуманил его бдительность, то ли он выболтал это из озорства, чтобы позлить меня.
    Как бы то ни было, он нанёс мне четыре жестоких раны, две из которых были незаживающими. В настоящий момент я был слишком сосредоточен на моём расследовании, чтобы позволить моему вниманию отвлечься, однако кое-какие мимолётные фантомы видений, преследующих мою память, то и дело всплывали в моём подсознаниии, и ореховые глаза моих возлюбленных, Марьи и Алисы, неотступно смотрели на меня из кромешной тьмы небытия.
    Получалось, что я был каким-то образом виноват в их насильственной смерти, и этот необъяснимый комплекс вины, навязанный мне каким-то дефективным психопатом, снова и снова всколыхивал моё поверхностное спокойствие, нашёптывая, какие живодёрства были вполне осуществимы в данной ситуации, когда даже приглушённый шум припустившего ливня стал громче и многохвостая огненная плеть молнии опять хлестала тёмное небо высоко над штормовым морем под аккомпанемент глухих раскатов грома.
    Я постановил про себя закончить следствие до того, как Макс налижется, потому что я хотел, чтобы он загнулся окосевшим, но не вдрызг пьяным. Кроме того, я сейчас стоял почти по щиколотку в прибывающей воде, которая могла залиться в мои ботинки, а перспектива провести долгую ночную смену с мокрыми ногами меня не очень прельщала.
    - Это как раз то, что я думал, - сказал я, беря четвёртый пластиковый стаканчик с водкой. - Что ещё, кроме кофе, мог ты использовать, с твоей банальностью. Тут нечем хвастаться, Макс. Я разгадал все твои мудрёные схемы без каких-либо свидетельств, и я изложу мою аргументацию полиции. Мне кажется, они проявят живой интерес к этим аналитическим экскурсам.
    - Коли на то пошло, я предпочитаю нары в камере сидению в этой говенной луже, - имел Макс наглость порицать мой негуманный метод получения показаний от преступника. - Мои брюки уже насквозь мокрые здесь, и я простужусь.
    - Могу тебя уверить, ты не будешь хворать из-за этого вечера, - пообещал я ему несколько двусмысленно.
    И боясь, как бы он не уловил двойной смысл моего обещания, я добавил:
    - После следующего глотка ты быстро поправишься, даже надрызгавшийся до опупения и с задницей в холодной воде.
    - Это очередной тост? - спросил он громким ехидным голосом, перекрывая истерический рёв грозового потопа.
    - Нет, очередной тост ты выпьешь за Алису, которую ты убил без всякой цели.
    - У меня была цель! - протестующе вознегодовал он. - И я достиг её, моей цели!
    - В том смысле, что моё сердце разбито? Ты ведь это имел в виду, не так ли?
    - Это, - согласился Макс, беря запечатанный пластиковый стаканчик из моей руки. - Я хотел разрушить твою жизнь, как ты разрушил мою. Я хотел уничтожить твоё бутафорское величие на наших костях. Я хотел, чтобы отчаяние сжигало твою душу так же безвыходно, как мою. Насколько успешно я выполнил моё обещание, по-твоему? Удалось мне сжечь её?
    К этому времени он был уже сильно под мухой и, резвясь, опять попытался откинуть голову назад, чтобы понасмехаться надо мной лицом к лицу, и я опять вернул его физиономию в исходную позицию моим тяжёлым пистолетом.
    - Не ёрничай, Макс. И не будь излишне игривым, - охладил я его хмельной задор. - Если мой палец на курке дёрнется, ты понесёшь непоправимый ущерб. Значит, ты узнал её имя, когда травил Иосифа на площади, но как ты догадался, что мы любовники?
    - Вы оба были просто переполнены счастьем, - мрачно объяснил Макс, распечатывая свой маленький пластиковый сосуд. - Так как мне было нестерпимо видеть тебя таким счастливым, я занёс её имя в мою память с тех пор, в надежде когда-нибудь ударить тебя в это слабое место. Этот придурок Марк поверил в мою басню о нашем любовном соперничестве за её привязанность и добыл для меня её телефонный номер. Пока ты был вынужден волей-неволей оставаться в России до премьеры, у меня было в избытке времени посетить твою шлюшку и удушить её газом. Как в тех газовых камерах для евреев.
    Тут Макс сдавленно хохотнул, и я понял, наколько он пьян.
    В любом случае, его антисемитское глумление не могло ухудшить его участь согласно моему неотменяемому решению, даже если бы он задушил Элси своими руками. Конечно, его шутка была за гранью, но уже не было разницы, какое ещё кощунство отягчило бы его виновность, ибо никакое отпущение грехов не было ему спасением в его непростительных преступлениях. Я был полон решимости исключить саму вероятность получения им такого отпущения в будущем, неважно, где - в одной из церквей русской православной церкви, к примеру, или в католическом соборе, или в мечети, или в каком-то языческом храме, пагоде и сектантском святилище, - ибо душа его погрязла во зле без надежды на искупление.
    - Мило с твоей стороны, что ты не назвал её "потаскухой", - заметил я едко.
    - А своей последней остротой ты можешь снискать особое признание местных блюстителей порядка, - предсказал я естественную реакцию коренных жителей.
    - Я ненавижу евреев, - не замедлил он обнародовать свои национальные воззрения.
    - Равно как и американцев, европейцев и азиатов, бело-чёрно-красно-жёлтолицых, - развернул я вместо него обнародование его антипатий. - И всё же, вопреки твоим предпочтениям, тебе предстоит выпить за израильскую девушку. Надеюсь, ты пока что способен осилить ещё бокал.
    - Да я осилю всё, что у тебя есть! - провозгласил он с пьяным апломбом и неустрашимостью, принимая сражение. - Запросто! Я пью это за кончину твоей юной любовницы во цвете лет, а также за её страстную любовь к тебе. За её любовь, которая отнята у тебя навсегда, - благодаря мне. Мы квиты. Твоё здоровье!
    Зарыготав, он откинул голову на мой живот - вылить водку из стаканчика прямиком себе в утробу, и мы с ним образовали скульптурную группу "Пьета" как чёрные силуэты на фоне тусклого света снаружи, хотя очертания моего пистолета у его виска давали возможность отличить меня от оплакивающей Христа Девы Марии.
    Затем, смешиваясь с его победным кудахтанием, послышалось бульканье жидкости, льющейся в его глотку, и я почувствовал спазмотическое содрогание его тела.
    В этот момент, признаться, я чуть закручинился, что, в нарушение моего зарока быть бесчувственным, я не приведу в исполнение мою угрозу и никогда не отстрелю яйца этому мерзкому гаду.
    Я не нахожу слов передать моё отношение к нему, и ни ненависть, ни отвращение не были достаточно адекватными выражениями для моих эмоций.
    У меня было такое чувство, что моё сердце стало куском заледенелой острой боли, и каждый его удар сотрясал смёрзшийся хаос ледяного отчаяния, заполнивший выстывшее пространство моей чуткой души. И при каждом сотрясении мириады колких кристаллов острого льда кололи ободранную сырую мякоть моего сожжённого духа, терзаемого грызущими муками пронзительного холода, жгущими, как раскалённые стальные иглы.
    Я ненавидел эту хихикающую гнусную тварь, и я умирал от желания убить Макса как дикого зверя, но я не мог убить его открыто, в порыве гнева.
    *
    Тем временем Макс выхлебал очередную порцию водки как стакан родниковой воды. Взмахом руки он отбросил смятый стаканчик прочь, и когда он пошатнулся после своего движения и только что не шлёпнулся в лужу, я сообразил, что он вот-вот станет пьяным в стельку и невосприиимчивым к моим запугиваниям.
    Я должен был поторпаливаться, дабы использовать остатки его сознания и допросить его с пристрастием прежде, чем он отключится.
    - Что ещё? - заорал Макс, шатко раскачиваясь на коленях. - Этого хватит, чтобы тащить меня в вашу тюрягу?
    - Более-менее. Скажи, кого ты убил, - для протокола. Без утайки и отчётливо.
    - Думаешь, я боюсь? На, записывай, доносчик!
    Макс уже явно хватил лишего, и алкоголь превращал его в непокорного протестанта, возмущённого его пленением и порабощением. В таком состоянии, как только бы я чуть ослабил поводья, он был готов броситься на меня наудачу, и он, в сущности, выжидал подходящего момента звездануть меня своим мешком со стальными штуковинами, чтобы, оглушив, забить меня до смерти этим оружием, ибо только тогда у него был бы шанс спасти свою собственную шкуру.
    Но сперва он был должен подняться на ноги, а моя задача как раз и состояла в удержании его на коленях до внезапного финала нашего разговора.
    - Я слушаю тебя, - пришпорил я его пьяное ухарство. - Назови всех твоих жертв поимённо.
    - Чего ради я должен знать их имена? - немедленно восстал он против моего диктата. - Та тётка в шубе скатилась с дороги, потому что ты хвалил её. Ты сказал, что она твоя идеальная исполнительница главной роли. Ты сказал, что нашёл непревзойдённую Аркадину, без которой ты не мог ставить "Чайку". Она была твоей незаменимой актрисой и твоей надеждой в той постановке. Поэтому, когда я увидел в ней твоё уязвимое место, я помог ей поскользнуться там, на краю. Я думал, что премьера будет отменена, но я ошибся.
    - Вот незадача! - вставил я мимоходом замечание. - Ты прирождённый неудачник. Ты, однако, скорей, толкнул её изо всей силы, иаче бы она не упала так катастрофически. Марья была слишком проворной, чтобы скатиться со склона, если бы ты просто походя оттолкнул её в сторону. Бьюсь об заклад, ты пихнул её неожиданно, проходя мимо. Как в регби.
    - Да, я пихнул её! - истошно взревел Макс. - Я убил её, твою звезду, да, да! Подавись!
    - Ладно, она первая. Как насчёт Иосифа?
    - Я убил и его, если ты такой любитель правды! Ну, ты доволен, жидовский прихвостень?
    Вслед за этим Макс разразился неистовой бранью, честя матерно и "косоглазых", и "черномазых", и, конечно, "пиндосов" (которые, как представители американского мирового господства, удостоились наибольшего количества непристойностей).
    Я постучал легонько ему по голове, чтобы прекратить эту пьяную истерику.
    - Выбирай выражения, - остановил я его поток брани. - Прибереги это для полиции.
    - Что ты хочешь знать? Как я разделался с ним? - ничуть не умерил он свою пьяную дерзость. - Ты правильно описал мой трюк, он был действительно в два подхода. Моя царапина привела в действие его гипертонию, а затем он утолил жажду из моей бутылки. Тут его давление взлетело, его сердце начало биться и колотиться, и кровь прихлынула к его мозгу. Какой-то кровеносный сосудик лопнул и - опа-на! - наше светило потухло, как брошенный окурок. В Израиле же такая страшная жара.
    - Кончай паясничать, - одёрнул я его, не повышая голоса. - Стало быть, ты убил Иосифа препаратом, повышающим кровяное давление.
    - Правильно, - признал Макс неопровержимый факт с прежним нахальством. - Это мой маленький шедевр как режиссёра-постановщика.
    - Хорошо, он идёт вторым. Расскажи мне внятно о третьем.
    - О Марке? - припомнил он своего сокурсника презрительно и не без наглости. - Презренный простофиля! Он был всего лишь инструментом в моих руках, всё принимая на веру, наивный цыплёночек. А я, между прочим, никогда не забываю обид и никогда никого за них не прощаю.
    - Хватит об этом! - прервал я его. - Не отклоняйся от темы. Марк принёс тебе номер Алисы, и как ты отблагодарил его?
    - Я угостил его моей амброзией, - снова заржал Макс. - Мы чудесно провели время на нашей пирушке.
    - Марк не был пьяницей. И он бы не стал кутить перед спектаклем. Что ты ему подсунул?
    - Ничего, кроме глотка спиртного. Всего лишь. Я поднёс ему рюмочку, по случаю встречи, и только. Другое дело, что это спиртное оказалось палёным. Понятно, что он окосел и с трудом соображал, что и как. Поэтому я вылил кое-какое количество моего живительного напитка прямо ему в рот. Затем я стёр пару номеров в его сотовом и бросил его телефон в тот большой пруд. А Марка я оставил сидеть на скамейке под липами. Думаю, это было ужасно - потерять своего Гамлета накануне премьеры.
    - Я пережил эту потерю. Но ты же, наверное, знал, каким актёром был Марк.
    - Разумеется.
    - Однако ты всё-таки убил его?
    - Я убил его именно потому, что он был хорошим актёром. Он был слишком хорош для этой жизни, чересчур хорош, поэтому-то он и преставился.
    Макс снова отвратительно захихикал, и я подумал, что время почти вышло. Очень скоро он станет обычной мервецки-пьяной свиньёй, так что я должен был управиться с моей грязной работой до того, как он вырубится окончательно.
    - Ну, вроде, мы можем идти, - подвёл я итог. - Относительно твоей четвёртой цели ты уже сказал всё, что имел сказать. На мой взгляд, ты высказался исчерпывающе и полностью разъяснил свою точку зрения. Один вопрос в конце: не сожалеешь ли ты о том, что ты сделал?
    - Нисколько! - не выказал Макс ни малейшего раскаяния, как прежде нервно хихикая.
    - И тебе их не жаль?
    - Ничуть! - был его нахальный ответ. - Чего б я жалел средства для достижения цели?
    - Ты объект моей ненависти, - продолжал он слегка заплетающимся языком в возвышенном архаическом стиле, как приличествовало этому знаменательному моменту его кровной мести, - а они все были только посланиями моей ненависти к тебе. Я всех их считаю твоими жертвами, ибо я убил их в отместку за твоё убийство. Нет, я жалею лишь об одном.
    - О чём?
    - Моя месть не завершена.
    Он имел в виду двух моих девочек, не убитых им, этот безумец, убеждённый в моём долготерпении даже после его заявления о своей зоологической неугасимой ненависти.
    Поскольку он был плохой актёр, он был лишён необходимого инстинкта творчества, всегда подсказывающего каждому настоящему артисту доверять режиссёру-постановщику в его сценических задачах, но полагаясь на единое целое природного таланта в выполнении этих задач. Он верил в мою легенду о взятии его под стражу и упускал настоящее в ожидании будущего, когда, поднявшись, чтобы быть препровождённым в отделение полиции, он мог бы предпринять внезапную атаку.
    Он дразнил меня, не боясь, что я выйду из себе и действительно прибегну к силе, и кроме этого, он желал воспользоваться единственной и последней уникальной возможностью излить мне свою душу и показать всю свою блистательность в возмездии мне за мою чёрную неблагодарность в той спасённой мной постановке.
    Сейчас он мог упиваться своей силой открыто, что доставляло ему величайшее удовольствие, несмотря на то что такое проявление потаённых доселе чувств должно было дорого стоить ему в его положении, и опьянение усугубляло его бездумную самоуверенность.
    - В камере у тебя будет достаточно времени пожалеть о твоей непредусмотрительности, - утешил я его и взял последний пластиковый стаканчик из воды, покрывающей дорожку. - Пятый тост ты будешь пить за них всех вместе.
    - Ты решил меня упоить, - отреагировал Макс пьяным голосом на новую дозу водки, появившуюся перед его носом.
    - Это твоя прощальная трапеза перед тюрьмой, - сказал я, отдавая ему стаканчик. - Алкогольные напитки запрещены за решёткой в Израиле. Хлопни ещё стакашку, и мы направимся в отделение.
    Макс начал вяло возиться с запечатанной крышкой, а я сунул мой Jericho в кобуру за его спиной. Наступал момент истины, и я должен был освободить руки, чтобы привести наше рандеву к предрешённому исходу.
    - Я понесу твои инструменты - для большей безопасности, - сообщил я ему и потянул лямку его брезентовой сумки вверх с его согнутой правой руки. - Махнёмся нашей поклажей.
    - Ты трус, - проронил он в уже наплывающей прострации бесчувственности и неохотно позволил мне снять петлю со своей руки.
    Однако, вместо того, чтобы поднять его увесистую сумку и убрать лямку с левого плеча, освобождая голову, я передвинул её назад к себе, и брезентовая лента легла поперёк его горла.
    - Что ты делаешь? - слабо удивился Макс, равнодушный к моим манипуляциям, едва отвлекающим его от откупоривания стаканчика.
    Я не счёл нужным ответить.
    Вместо ответа я начал действовать, и мои действия заняли всего несколько секунд.
    Быстро повернув звякающий тяжёлый мешок, висевший между его лопатками, я скрутил узкую лямку в тугую петлю, сдавившую его горло.
    И тут же я моментально нанёс кулаком сверху сокрушительный удар ему по темени, или, верней, нижней бескостной частью стиснутого кулака, чтобы не оставлять кровоподтёка.
    Ударом я хотел оглушить его.
    Я сам как-то получил такой удар по голове и потом применял его несколько раз в уличных драках, зная по опыту его эффективность. То, что мне было нужно, это оглушённость, не бессознательность, и неожиданность была ключом к успеху.
    Не успел Макс обмякнуть, выронив свою полную чашу, как я сгрёб его за шиворот левой рукой и схватил его за штаны на пояснице под курткой правой пятернёй.
    Напрягши все силы, я чуть приподнял раскоряченное тело и швырнул его головой вперёд в тёмный поток, несущийся в полуметре от меня.
    Хотя река Яркон была не очень глубокой, я рассчитывал, что вес его нагруженного мешка потянет его вниз, и он, ошеломлённый ударом, пойдёт ко дну на спине и вверх ногами до первого невольного вздоха в глубине.
    Так как дождь снова лил как из ведра, я мог видеть только ближайшую часть бурного речного течения, освещённую уличными фонарями за тенью моста, и я вышел из-под массивных балок широких арок, надвигая капюшон и внимательно смотря на поверхность воды, мутно кипящую под проливным дождём.
    По пути я зло отфутболил в воду пластиковый стаканчик с водкой, не открытый Максом, и вдруг подумал, что я так и не видел его лицо без парика и накладной бороды, стоя за его спиной на протяжении всего нашего диалога здесь.
    Следя за потоком, я пошёл по дорожке и шёл минуты две-три, но на бурлящей поверхности не было ничего, за исключением какого-то плывущего сора и мелких веток, уносимых вниз по реке.
    Видимо, мой расчёт был безошибочен, и Макс воистину глотнул лишку, утопая, и не всплыл нигде.
    - Что я делаю? - повторил я вслух его безответный вопрос в диком шуме ливня, лупящего по моей водонепроницаемой куртке с тыла. - Я убиваю тебя, скотина!
    Затем я повернул влево и пошёл вверх по пологому склону навстречу дождю, хлещущему мне в лицо, к дороге, ведущей в тельавивский декоративный порт, рядом с которым прилегающая река Яркон впадала в Средиземное море.
    *
    Глыба льда во мне больше не шевелилась, и я не ощущал никакой боли, однако лёд этот не растаял после успешного завершения моего плана.
    Холодная ярость, которая вспыхнула, как белое леденящее пламя мании убийства, при виде ряженого загримированного виновника моих бед и смёрзлась в колкое ледяное ядро свирепой лютости, пошевеливаясь нетерпеливо время от времени и изводя меня в ходе допроса попавшегося злоумышленника, стала каким-то громоздким булыжником ледниковой апатии, занявшей место всех эмоций в моей скованной морозом окоченелой душе. И тяжесть моего внутреннего ледника была столь неподъёмным грузом, что я буквально еле ноги тащил.
    Я не был наёмным убийцей по природе, но я привёл Макса в это тёмное пространство под мостом убить его там, вырвав сперва его признание любой ценой. Это было моё первое убийство, причём преднамеренное, нет, обдуманное убийство, и говоря с ним, я продолжал взвешивать в уме возможные варианты казни, чтобы подобрать наиболее приемлемый её метод для ликвидации этого приговорённого мной к смерти преступника без сучка и задоринки.
    К ночи мёртвое тело будет вынесено потоком на песчаную отмель в устье Яркона или прибито водой к берегу на одном из изгибов реки. Определённая информация об утонувшем мужчине появится в новостях, откуда я и узнаю, как полиция расценивает его смерть - как случайную или как насильственную.
    Со своей стороны, я сделал всё возможное, чтобы представить это как неудачное стечение обстоятельств, повлекшее цепь роковых совпадений, таких как прогулка этого пьяного русского туриста, блуждающего в грозу во тьме по огромному незнакомому парку, и его падение в бушующую реку со скользкого склона, вслед за чем лямка его мешка с тяжёлыми металлическими инструментами обвилась вокруг его шеи и фактически утопила его. И действительно, как мог он спасти свою жизнь, захлёбываясь и барахтаясь тщетно в мутных заморских водах, если он выпил столько водки зараз перед его несвоевременным моционом в такую опасную погоду? Эти русские вечно не знают, когда нужно затормозить в их безудержном пьянстве!
    Между тем я уже приблизился к району порта, который являл собой дивное сочетание пешеходной зоны с множеством ресторанов, кафе и различных магазинов, включая бутики, и прямоугольной марины для катеров и яхт, оцепленной длинными ступенями деревянных трибун и просторными площадками-площадями дощатых настилов своеобразной набережной, за возвышающимися над морем стальными перилами которой нервный прибой безостановочно плескал о массивные блоки неприступной каменной насыпи с двумя параллельными молами входа в марину, вытупающими далеко в море.
    Судя по усиливающемуся смешанному рёву бурного моря и грозы, сейчас вместо мирного плескания вздымающиеся пенные буруны, катящие к берегу, неистово разбивались о каменный парапет набережной, тяжко выплёскивая воду своих рушащихся гребней через ограждения и перекатываясь по толстым доскам настила до самых витрин сияющих ресторанов.
    Когда я достиг короткого прохода, открывающего всю перспективу порта, в неровном свете редких высоких фонарей и окружающих обеденных залов и кофеен я узрел одинокий катерок, пришвартованный к причалу двумя цепями с носа и кормы и бешено пляшущий на сумбурных волнах сравнительно защищённой прямоугольной заводи, а скользящие водные горы валов бури, вырастая где-то в открытом море и появляясь из ливневой тьмы гигантскими пенящимися стенами, раз за разом обрушивались на молы, яростно пожирая нерушимые пирсы многотонным напором кипящей воды и лавинно врываясь в марину через узкое горлышко её входа.
    Понятно, моё желание подойти поближе к штормово бушующему морю и, как всегда, пройтись по набережной, было явно неосуществимо, ибо не было ничего хуже для меня перед ночным дежурством, чем промокнуть насквозь, даже если моя верхняя одежда была достаточно мокрой в таком ливне и мне следовало бы выпить чашку горячего кофе и перекусить в какой-нибудь закусочной.
    Не то чтобы я и вправду замёрз или уже действительно холодало, но холодность льда моего духовного ледника словно бы студила меня изнутри, как если бы моя душа была неким обмороженным местом, чувствующим только онемение мороза.
    Я был бы не прочь восстановить силы в одном из баров поблизости перед тем, как идти пёхом через город на работу, что я обычно делал во избежание гиподинамии, но я помедлил минуту, дабы насладиться ритмическим буханьем белёсых буйных валов.
    Глядя на бесчисленные ряды растущих закручивающихся волн с белыми гребнями, буйствующих в муторном освещении заливаемого дождём порта и атакующих бастион береговой линии в нескончаемых столкновениях и шумных обвалах, я вдруг осознал, что, по всей вероятности, я откажусь от предложения следующей постановки, уже не способный ставить что-либо после этого вечера. До тех пор, пока такая вечная мерзлота оставалась в моём подсознании, я не мог ни вернуть прежнюю свободу моего творческого истока, ни оживить моё прежнее отношение к творчеству.
    Сегодня Провидение послало мне редчайшую удачу, и я бы был должен благословлять мою звезду за то, что, по чистой счастливой случайности, мне повезло схватить Макса как раз вовремя, и тем не только предотвратить опасность и моей дочке и нашей крошке, но и устранить саму первопричину этой опасности навсегда.
    Хотя я был вынужден взять отправление правосудия и вынесение приговора в свои руки, не кто иной, как он сам, определил меру моего воздаяния и не оставил мне другого выбора, кроме как расправиться с ним немедля. Я одержал настолько жизненно важную победу, что без неё продолжение моей жизни было бы невозможным, и всё же я никак не испытывал торжества по случаю поражения моего врага, ибо мне отчего-то казалось, что его зло не исчезло с ним вместе, а застыло во мне как составной компонент моего льда.
    Тут я вспомнил чью-то гипотезу о бессмертии зла в мире.
    Автор утверждал, что зло только меняет свои формы, перевоплощаясь в новые и новые олицетворения, пути мышления и линии поведения. Теперь я, пожалуй, был склонен согласиться с этим наблюдением мудреца.
    "И какой вывод тогда должен я сделать? - спросил я себя. - Значит ли это, что он достиг своей цели, и следовательно, его смерть - его посмертная победа?"
    Что мог я ответить? "Зависит", как говорят.
    Борьба, предстоящая мне, была за преодоление последствий уподобления ему сегодня, иначе я был обречён быть таким же низким убийцей, как он, и вечно нести память о моём хладнокровном отмщении в моей заледенелой душе, где кипящий ад моей ненависти был потушен абсолютным нулём моей защитной бесчувственности ко всем ощущениям.
    И наблюдая ярость стихий грозовой ночи вокруг, я постиг в себе и духовную точность заповеди "Не убий!", и глубинный смысл идиомы "Переступить границы", потому что моим преступлением я нарушил какие-то подразумеваемые мои табу, и моя натура ответила на это нарушение блокированием всей моей эмоциональной сферы.
    Я не знал, когда может кончиться этот личностный ледниковый период и как мне удастся справиться с задачей размораживания моего отчуждённого "я", но так или иначе, сейчас я начинал жить заново.
    Поэтому я вернулся к моим обычным делам на последующие часы, думая равнодушно, какую историю состряпать для моей дочки-юриста в качестве убедительного объяснения моего странного знания о технических дефектах её машины и не будет ли это слишком расточительно сдобрить кофе коньяком Hennessy для сугреву, или же я могу стать чересчур сонливым в ночную пору после такого расслабления, даже и будучи опытным выпивохой.
    Короче, я на время оставил всё это позади и перестал планировать что-либо на обозримое будущее.
    Погружённый в раздумья о предстоящей борьбе с моим собственным злом, я стоял один-одинёшенек под исступлённо полощущим декабрьским ливнем, пристально вглядываясь в пространство и не видя во тьме ничего, кроме необозримого пенного беснования неистовствующего шторма зимнего Средиземного моря...
   
   
    ЭПИЛОГ
   
    Сообщение о мёртвом теле, выуженном из Яркона, появилось на местных сайтах новостей в Интернете через два дня, с указанием имени и фамилии Макса (конечно же, его паспорт был при нём) и с обращением ко всем гражданам Израиля, знакомым с покойным, срочно связаться с полицией. Из информации было ясно, что полицейские эксперты сочли смерть этого утопленника несчастным случаем, произошедшим из-за злоупотребления алкоголем, что, как общеизвестно, было традиционной манерой поведения русских туристов на отдыхе, и расследование не выявило каких-либо фактов, свидетельствующих о насильственном характере этой смерти.
    Соответственно, труп ожидал решения своей участи в городском морге, и меня теперь ничуть не интересовала судьба моего врага, превращённого мной в разлагающуюся плоть.
    Если Макс останавливался в Израиле не в отеле, а у друзей, этим его друзьям и предстояло поневоле взять на себя хлопоты по его похоронам (само собой разумеется, в России, так как земля на кладбищах Святой Земли котировалась слишком высоко для погребения бесхозных иноземцев), и вне всякого сомнения, они ничего не знали о его криминальных авантюрах тут. Я был уверен, что он не извещал их о своих планах касательно меня и, скорей всего, вообще никогда не упоминал моё имя, скрывая своё знакомство с русским режиссёром, проживающим в Тель Авиве, потому как с самого начала он собирался совершать уголовные преступления, убийства в частности, и не мог ни с кем поделиться своими секретами.
    Я же, в конце концов, свёл счёты с этим мстителем и ушёл от наказания без последствий, не считая моего разбитого сердца и онемевшей души, настолько потерянной для творчества, что последний нетронутый стакан мог бы быть выпит Максом за её погибель в искусстве.
    Но, надо сказать, неожиданное обострение международной ситуации избавило меня от необходимости искать причины для отказа ставить оговорённый мюзикл в российском театре, ввиду того что олигархическая элита покинутой мной Родины успешно использовала внезапный конфликт с Украиной для раздувания военной истерии и разжигания милитаристского национализма в изрядно деградировавшем обществе - с тем чтобы закрутить гайки под предлогом тотальной конфронтации и с враждебной соседней страной и с целым антагонистическим миром Запада, куда, кстати, эти постсоветские властители униженной правопреемницы советской супердержавы продавали прикарманенную ими нефть и газ.
    Такого рода война была предопределена логикой конвертирования этой пропащей державы в частную собственность и состояния правящей касты новых миллиардеров после грамотно проведённого краха выродившегося Советского Союза на этой стадии глобального проекта присвоения Российской федерации её властями (во имя которого кровавая заря криминального капитализма взошла над деморализованным обществом социалистической демократии).
    Братоубийственное зло, царившее в России на протяжении двадцатого века после гражданской войны, должно было, рано или поздно, претерпеть подобную трансформацию, и исходная диктатура пролетариата, то есть, аппарата коммунистической партии, уступила место диктатуре неких верховных нуворишей, стремящихся захватить доходные бизнесы и целые сектора экономики. А балансирование на грани войны создавало оптимальные условия для присвоения средств из бюджетных ресурсов и общественных фондов этой мафиозной братией без какого бы то ни было контроля и протеста.
    Хотя подданые самозванного авторитаризма и были весьма восприимчивы к таким кампаниям и неизменно позволяли высокопоставленным прохиндеям дурачить непривилегированное большинство, они тоже не были безобидными созданиями, и в силу укоренившейся привычки, компенсировали своё унижение бытовой агрессией и мстительным злорадством, а то и злодействами; неудивительно, что зло продолжало распространяться по "Святой Руси" беспрепятственно, пропитывая все отношения духом низости.
    Вот почему, вследствие воинственного подъёма духа населения и ввиду такого возрождения национального самосознания вплоть до откровенного фашизма, отчасти вдохновлённого масс-медиа, отчасти присущего ментальности и стадным инстинктам бывшего имперского народа, все цены также поползли вверх, а государственное субсидирование учреждений культуры, наоборот, пошло вниз. Как результат, рядовой городской театр в РФ уже не мог позволить себе такую роскошь, как зарубежный режиссёр-постановщик с его финансовыми запросами, перед лицом "затягивания поясов" в период могучего прилива массового агрессивного ура-патриотизма. Сверх того, теперь обменный курс доллара к рублю был таков, что мой гонорар никоим образом не мог оправдать трату времени на постановку в любом театре.
    Аннулирование одного предложения в одном театре не было концом света, да и оно выпало мне как-то очень кстати, но подобие военного положения в "клептократическом" полицейском государстве, имевшем право предписывать мне угождать показному обскурантизму российского мародёрского неофеодализма, делало перспективы моей работы там крайне призрачными.
    Не то чтобы я был таким непримиримым задиристым диссидентом, нонконформистом или фрондёром, однако я терпеть не мог мракобесия и идеологических директив как таковых, не говоря уж об этом бреде применительно к моим спектаклям. И что важней, в моём нынешнем состоянии я особенно нуждался в свободе творческой искренности для постановки пьесы без ограничительной осмотрительности - моей или администрации труппы - под угрозой изъятия нежелательных эпизодов.
    Все мои чувства были побиты выжегшим душу морозом, и только поиск новых решений и сценических задач в каком-то новом спектакле мог бы вновь оживить эмоциональную полнокровность моей души. А я, к сожалению, не знал наперёд, как будет меняться моё бывшее отечество в ближайшем будущем (скорее, к худшему), и какая постановка там может возникнуть для моего профессионального участия (если какая-то и вправду будет предложена мне когда-то).
    По меньшей мере шесть-семь месяцев были не заняты в моём расписании до осени, хотя это и не следовало понимать буквально, ибо уровень моего среднего достатка я обеспечивал исключительно моими собственными заработками. Сейчас я должен был добывать средства к жизни другим родом занятий, а именно - охранными дежурствами, утомительными и хлопотными, но пустыми, если у меня не было никакой творческой работы для моего ума и воображения на часы моего безрадостного труда.
    Получилось, что я в некотором смысле оказался в шкуре Макса, и в дополнение к моим психологическим метаморфозам неблагоприятные обстоятельства вычеркнули меня как артиста с поля культуры во второй раз.
    В Израиле я видел достаточно примеров потери самоидентификации среди "русских" обладателей высшего образования и соответствующих профессий, которые перебивались кое-как уборщиками и неквалифицированной рабсилой, чтобы совсем не пойти по миру. Без моего искусства и я стоял теперь перед той же неизбежностью ожесточения "в отчаянье", как было написано в той записке для меня в Иерусалиме.
    Я был обязан противостоять разрушительному воздействию невостребованности, не то я мог заразиться от прочих распространённой завистливой злобой к везучей части человечества, ибо мстительность неудачников с их никудышнестью была заразна, и порою она распространялась на целые страны и нации подобно эпидемии, тогда как я никогда не уступал плебейским настроениям масс и ничем не походил на "человека толпы", чтобы вдруг стать одержимым её главным злом в несчастьях и невзгодах.
    Хорошо, допустим, на мою режиссуру уже не было спроса на сцене в России, а я привык включаться в работу над пьесой только после предложения какого-то конкретного театра ставить её (иначе бы это значило вилами по воде писать), и моему мастерству, таким образом, грозило падение в полную неупотребительность, вследствие моей бездеятельности, но почему бы мне не начать делать что-то вместо режиссуры - скажем, в литературе?
    Почему не предать бумаге историю, которую я пережил в реальной жизни? (Ну, пусть не бумаге, а моему походному нотубуку.)
    По-моему, эта история вполне стоила написания, даже без художественных прикрас и с моими скудными выразительными лексическими средствами и стилистической непретенциозностью.
    В конечном счёте, я ведь отнюдь не замахивался писательски на создание шедевра или бестселлера в жанре триллера, я просто решил попытаться, со всей присущей мне скромностью, рассказать мою правдивую повесть настолько безыскусно, насколько я мог с моим бросающимся в глаза прямодушием закоснелого "театрального деятеля" - от начала и до конца, и так, как хроника этого года сложилась в ходе событий.
    *
    Быть может, кто-то примет это моё честное повествование за чистую монету и злокозненно истолкует мою правду жизни как достаточную причину для возбуждения против меня дела по обвинению в убийстве. Но в то время, когда пишутся эти строки, останки Макса либо покоятся кремированные в урне, либо давным-давно погребены в сырой земле в РФ, поскольку процесс моего описания всех тогдашних сюрпризов и догадок занял некоторое время с тех пор, если вы имеете удовольствие читать эти строки.
    К тому же, я всегда могу сказать, что в моей истории я только перекроил реальные инциденты для выстраивания сугубого вымысла, все персонажи и случаи которого есть не более чем художественные образы и сюжет которого всего лишь плод моего богатого воображения. "Не пойман - не вор", как говорится.
    И пусть он горит в аду, злодей этого романа!
   
   
    ***
   
    Израиль, ноябрь 2019 - май 2020 гг.
   
   
     

---

© Copyright Пучеглазов Василий Яковлевич (poutcheglazov@mail.ru) Размещен: 23/08/2020, изменен: 29/11/2020. 690k. Статистика. Роман: Проза

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"