Аннотация: "Не дай вам бог сойти с ума", - воскликнул наш поэт Пушкин. A древние китайцы, предваряя его, утверждали: "Не дай вам бог жить в эпоху перемен - сойдете с ума".
В апреле на экране телевизора появился политический деятель с причудливым пятном на лбу и объявил о всеобщей гласности. Фёдор Чирков принял новость положительно. Он решил: значит, и ему надо высказаться. Перед всеми, кому не лень его слушать. Но так как в их городе Гайд-парка не имелось, то первой жертвой его разговорчивости стал Петрович. Безобидный, в сущности, человек, коллега по профессии. Петрович частенько захаживал чайку попить. Сам Чирков, правда, своего приятеля навещал редко. Из-за его бабы Серафимы. Сядут чай пить, а она:
— Ах ты, господи, сахара-то нынче у меня нет. Совсем запурхалась, забыла купить.
И всегда у неё чего-нибудь не оказывалось. До поры до времени Фёдор верил в её забывчивость и добродушно посмеивался. Но однажды Серафима по рассеянности приоткрыла нижнюю дверцу кухонного шкафа, а там этого сахара в трёхлитровых банках — на пехотный полк. Ну и бог с ней, не очень-то нужна со своим угощением. Дома у Чиркова всё имелось: и чай, и сахар. Между прочим, чай он покупал в том учреждении, где нёс свою вахту Петрович. У них там богатый буфет и чай превосходный: индийский, второго сорта, который ничем не уступал более дорогому — первого.
Петрович зашёл вечерком, когда Чирков сидел за столом и разглядывал цветное изображение черепа в школьном учебнике анатомии и физиологии. Гость очень удивился, ткнул пальцем в книжку:
— Чой-то не пойму. На кой оно тебе?
— Так, видишь, какой коленкор выходит, — миролюбиво разъяснил Чирков. — Вот уже тыщи лет самые умные из людей занимаются этим делом... познанием то есть. Почему же мне, человеку глупому, не взять с них пример?
Петрович кивнул. Понятно, мол, к сведению принял. Но Фёдор знал, что он ещё выскажется. У него тактика такая: выждать момент. И точно, когда сели пить чай и выпили по кружке, Петрович отвалился от стола, вытер пот на распаренной, лишённой покрова теменной кости и сказал вроде бы безотносительно к прежнему разговору:
— Ко мне сын приходит, помощи просит. Институт, вишь, закончил, инженером стал, а мне, неучёному, завидует. Дак ещё бы! Я, считай, на трёх окладах: у себя в учреждении вахтёром и на полставки гардеробщиком, у жены в учреждении опять же гардеробщиком и на полставки уборщиком... убирает-то она, конечно. Да и сама Серафима на двух должностях. Вот ведь как! А сын крутится, как белка в колесе, за фабричной оградой в неволе и получает свои сто пиисят. Вчерась выпил на дармовщинку двести грамм и слёзно просил: отец, научи жить.
Петрович закончил добродушным смешком и вдруг прибавил, показывая, что всё помнит:
— Вот тебе и познание.
— Это всё временное, — возразил Чирков. — Пройдёт сто лет или пусть тыща — я не тороплю события, людям ещё долго существовать — и на твой опыт, на твоё умение жить начихают. Все твои премудрости напрочь забудут.
Гость помигал редкими ресницами. Не сразу, но нашёл возражение:
— Но мы же с тобой не через тыщу лет будем жить, а сичас живём. Нет, как ни крути, а кажный индивидуй хочет устроиться в жизни, но не у всех получается. А кто не может, тот рассуждает. Делать больше нечего.
— Интересно у тебя выходит. Считаешь себя устроенным, а чай приходишь пить ко мне — неустроенному.
— Тьфу! Чаем попрекнул. Вон ты какой, — насупился Петрович. — Я к тебе по дружбе, а ты...
Чирков смутился.
— Ну, извини. Ладно, не дуйся. Давай-ка лучше ещё по кружечке, а? — Он налил по второй, пододвинул поближе к гостю булку, вазочку с маслом. — Вообще-то не исключено, что ты дальновидней смотришь. Может, и тыщи лет не хватит для перелома. Что ни говори, а энерция сознания — вещь устойчивая.
— Энто что за штука такая? — Петрович перестал дуться и отхлебнул чая.
— Сейчас объясню. Возьмём вещь общедоступную: хлеб. Допустим, как и обещали, он стал бесплатным, и в любой час в булочной можно свежего взять. Посылаем туда... твою Серафиму. Вопрос: сколько она возьмёт? Булку, сумку или, может, мешок?
— Мешок она, однако, не дотянет, — ответил Петрович. — Она только на внешний вид крепкая. А в дивствительности...
— Вот она и есть, энерция, на живом примере, — грустно улыбнулся Чирков. — Без неё, правда, тоже низзя! Она и положительное значение имеет. Для примера опять-таки возьмём твою Серафиму. Допустим, отправляется твоя Сима в кругосветное путешествие, терпит кораблекрушение и попадает к... каннибалам.
— Кто такие? - спросил Петрович.
— Попросту говоря, людоеды. И они её принимают, восхищённые её красотой. Ведь она ж не сразу согласится прыгать с ними вокруг костра в предвкушении сытного обеда. Может, пройдут годы, прежде чем переймёт их дикие привычки.
Опять Петрович «выдал паузу». И после уже, с лукавой улыбкой, погрозил пальцем.
— А ты не считай себя умнее других, Федя. Знаю, чего ты добивался, когда спрашивал, сколько Сима хлеба утянет. Хочешь сказать, надо было на раз поесть взять, раз уж его вдосталь. Раскусил?
— Ну, допустим, — удивился Чирков его проницательности.
— Так вот: недальновидный ты человек, одним днём живёшь. Сегодня хлебушка вдосталь, завтра вдосталь, а послезавтра, глядишь, пустые полки. И ты сам же к моей Серафиме побежишь, когда кушать будет нечего. Так что, ты хоть и шибко учёный, но послухай мой совет.
— И какой же?
Гость неторопливо допил чай и перевернул кружку кверху дном.
— Суши сухари, Федя!
— Знаешь, кто ты? — с безнадёжным вздохом сказал Чирков.
— Ну и кто я, по-твоему?
— Демагог!
И это словцо, смысл которого Петрович вряд ли знал, оскорбило его намного больше прежнего обвинения в скупости. Он заявил, что ноги его больше не будет, и ушёл, громко хлопнув дверью.
Чиркову стало не по себе. Обидел человека, взобравшись на волну гласности. Теперь оставалось сидеть одному и куковать. Жену Фёдор похоронил три года назад. Детей они не народили. Жили не очень дружно, бывало, ссорились, и особенной привязанности к ней он не испытывал. Она была старше на два года и, можно сказать, на себе его, робкого юношу, женила. Но когда схоронил, в сознании свершился переворот, который учёные люди называют коперниковским. «Как же так? — неприятно изумлялся он. - Свою бабу пережил». Доктора указывали, что здоровье у него слабое, организм больной. Он и в космонавты из-за этого не пошёл. Ещё в детстве, не считаясь с его мнением, говорили: не жилец. И поверил ведь, что временный на этом свете. Так и жил, ощущая себя временным. Если б пришлось писать анкету, в ней стояли бы сплошные «не»: не был, не состоял, не участвовал. Однако и анкет с него никто не спрашивал, биографией не интересовался.
И вот жена умерла. Он подумал: «Полтинник уже прожил, а всё считаю, что здоровья нет. Выходит, не временный я, а в полном смысле жилец?»
После чего заторопился жить. Ещё три года назад малограмотным был, и с Петровичем они друг друга вполне понимали. Однако приятель остался на прежнем уровне, а он далеко ушёл. До высших вопросов поднялся.
Было ещё не поздно, спать не хотелось и не читалось. Чирков встал и прошёлся по комнате. Прежнего равновесия как ни бывало. Да что ж это деется? Раньше, когда ничего не знал, жил не тужил. Выходит, невежеству сопутствует уверенность, а знаниям сомнения? Люди добрые, почему не наоборот?
Утром пошёл на работу в свой «Гипрохимпром». Принял пост у ночного сторожа и сел за столик. Вскоре потянулись научные сотрудники. В дверях появился непосредственный начальник, замдиректора по хозчасти Ионов. И как всегда спросил:
— Фёдор Ильич, ты свисток не потерял?
— Да нет, Аркадий Евсеевич, вот он, на шнурке.
Уже с год носит. Ещё когда в связи с усилением всеобщей напряжённости встал вопрос, чем вооружить охрану, Аркадий Евсеевич и придумал: «Вот тебе свисток, в случае чего свистеть будешь». И выдал под расписку, предупредив, что к вверенному имуществу надо относиться бережно. По его словам, свисток обошёлся казне в сто пятьдесят рублей, то есть вышел почти на вес золота. Интересно, в каком антикварном магазине Аркадий Евсеевич его приобрёл?
Чирков со многими здесь был на короткой ноге. Вон Анатолий Сергеевич появился. Свежий и довольный собой, своей жизнью, всем на свете. Как всегда гладко выбрит, наглажен, в белой сорочке и при галстуке. А в руке шикарный портфель с двумя блестящими замками.
— Здравствуйте, Анатолий Сергеич!
— Здравствуйте, Фёдор!
Они давно подружились. Как-то Чирков заметил, что в руках у Анатолия Сергеевича нет привычного портфеля. Спросил об этом. Тот заахал и побежал назад. Оказывается, в сапожной будке забыл, куда заходил каблук подбить. Благодарил потом за подсказку и в благодарность вытащил из портфеля миниатюрный термос: «У меня тут кофе. Хотите?» Выпили по чашечке кофе, сваренного по какому-то редкостному рецепту. С тех пор и пошла дружба... Сейчас Анатолий Сергеевич отметится у себя в отделе и сойдёт вниз — покурить. Курит он болгарские сигареты с фильтром.
Вон уже спускается по лестнице. Сейчас сигаретку предложит. Так и есть:
— Составите компанию? Или по-прежнему не злоупотребляете?
— По-прежнему. Пятьдесят лет не курил, чего ж теперь начинать, — ответил, как всегда, Чирков и, поглядев на его выбритые до сияния щёки, поинтересовался: — Анатолий Сергеич, а чем вы бреетесь? Опасной бритвой, что ли?
— К чему этот вандализм? Электрической! «Агидель» у меня. А что?
— Да я так. Уж очень вы хорошо выбриты.
— Марку надо держать!
Посмотрел ещё раз Чирков на него, и недоумение взяло: что же Анатолий Сергеевич всегда такой весёлый и румяный, как только испечённый пончик? Люди вон уже несколько тысяч лет из кожи вон лезут, цивилизацию на себе тащат, а этот товарищ облюбовал из всего термос, электробритву «Агидель», сигареты с фильтром и успокоился... Подумал так и ляпнул:
— Анатолий Сергеич, а вы не подскажете, когда Грюнвальдская битва была?
— Даже не помню.
— Ну, хотя бы в каком веке?
— Что? — улыбка слетела с его лица. — Подковырнуть хотели!
И ушёл в свой кабинет, разговаривать не стал.
Чирков опомнился: «Да что ж я, какая муха меня укусила?» Конечно, вести себя так нельзя. При случае надо извиниться перед Анатолием Сергеевичем. Ближе к обеду потревожила техничка:
— Ноги подыми!
Он послушно поднял.
Её зовут Вандой, почти так, как знаменитую болгарскую предсказательницу, а по фамилии Васильчикова, и она тоже «видит» будущее. Причём, обычно в мрачном свете.
Вот и сейчас, поелозив вокруг, опёрлась на швабру, глянула из-под очков огромными (из-за толстых линз) зрачками и объявила, что в следующую субботу взойдёт звезда Полынь и разрушит четвёртый блок атомной электростанции в Чернобыле. Ну и ну! Куда с такой вестью бежать? К академику Велихову на приём? По крайней мере, перед очередным апокалипсисом надо с Петровичем помириться.
Чирков попросил Ванду посидеть за столиком и вышел на улицу. Учреждение, в котором работал Петрович, было рядом.
«Приглашу в буфет, угощу пивом, — планировал, шагая по тротуару. — Обозвал человека демагогом. А сам-то?» Точно также обозвала его соседка Фаина, разведённая и развесёлая женщина. Она ему предложила, наткнувшись в подъезде: «Ну что, Федя, развлечёмся?» Он ответил, что надо подумать. Фаинка не отлипала: «Над чем думать-то?» Чирков, оставаясь быть умственно озабоченным, вполне последовательно выдал: «Над уместностью развлечений в наше непростое время». Вот тогда она и приклеила к нему это словцо:
— Эх, дядя Федя! Я грешным делом cчитала, что вы гусар, а вы, оказывается, демагог.
А он сплагиатил и применил к Петровичу. Открывая массивную дверь, заранее напялил на лицо доброе, мирное выражение. Проход, барьерчик. Петрович сидит тузом, руки положил на колени.
— Добрый день, Петрович!
Тот глянул отчуждённо и строго спросил:
— Гражданин, вы куда?
— Да ты что, Петрович? Не узнал?
— Ваш пропуск!!!
Чирков глянул на его неприступную физиономию.
— Эх, Петрович! Ты не только демагог, но и много хуже.
— А что ещё? - не утерпел, поинтересовался Петрович.
— Административному восторгу подвержен, — аттестовал приятеля Чирков и, повернувшись, вышел.
В послеобеденное время сидел за столиком хмурый, раздосадованный и мириться уже ни с кем не хотел. Вытащил из ящика книжку жизнерадостного француза, который считал, что всё в этом мире идёт к лучшему. Книжка хоть как-то компенсировала невесёлое настроение. Читал с интересом и вдруг почувствовал, что рядом кто-то стоит. Поднял голову: директор! Собой неприметный, ходит тихо; лицо серое, под глазами мешки, как у старика Гегеля. Раньше ни разу не останавливался, а сейчас почему-то интерес проявил.
— Извините, если помешал... Что это вы читаете?
— «Философские повести» Вольтера.
— Вольтэра, — поправил директор.
— Ну да, — принял поправку Чирков. — У меня, знаете, с ударениями всегда не лады.
— Нравится?
— Остроумно пишет.
Директор ещё о том о сём спросил, о здоровье поинтересовался и когда на пенсию идти. Чирков от последнего вопроса расстроился: ″Неужели я выгляжу пенсионером?″
— Мне ещё семь лет пахать.
А директор этому факту обрадовался:
— Так мы с вами, оказывается, одногодки!
И тогда Чирков выдал:
— А что ж это вы, Кирилл Михайлович, выход на пенсию благом считаете? Следует ли торопить время, ежели летальный исход впереди?
— Что-что? - оторопел директор.
— Летальный исход.
— Вы правы, — подтвердил директор и уже как-то совсем серьёзно и внимательно посмотрел. — Боитесь?
— К чему педалировать, — и на это у Чиркова был ответ. — Не радуюсь, но и особенно не боюсь.
Директор взглянул на часы.
— Если желаете, зайдите ко мне. Этак через часик. Мы с вами подробнее потолкуем.
— Это можно, — кивнул Фёдор. — Но как же, пост бросать.
— Будем надеяться, ничего страшного не произойдёт, — улыбнувшись, ответил директор. — Тем паче рабочий день на исходе.
Что и говорить, Чирков взволновался. Не каждый день, чёрт побери, высшее руководство к себе на беседы приглашает. Мысленно напрягся и припомнил всё, над чем в последнее время думал. Ровно через час поднялся на второй этаж. Молодой секретарше, насторожившейся при его появлении, небрежно бросил: «Мне назначено!» — и вошёл в кабинет.
Директор сидел один — казался маленьким за огромным полированным столом. Вежливо показал на ближайшее к себе кресло. Поначалу о всяких мелочах спрашивал, потом — как возвращение к главному:
— Смерти, значит, не боитесь?
Чирков смело, открыто посмотрел в его припухшие глаза.
— Может, момент присутствует. Но прежде чем поддаваться эмоциям, мы должны задать себе вопрос: а нравственно ли желать бессмертия?
— Чево-о? - простонародно протянул директор и на какой-то миг стал похож на малоискушённого в таких проблемах Петровича.
— Сомневаюсь я в нравственности бессмертия, — спокойно пояснил Чирков. — Развитие человеческой особи может идти только через смену поколений. И не годится, чтобы какой-нибудь пенёк вроде меня, прошедши через века, сохранил свою физическую телесность.
— М-да, — грустно усмехнулся директор. — Я, признаться, хотел услышать от вас что-нибудь попроще и помудрее. А вы вон в какие материи пустились!
Теперь усмехнулся Чирков.
— Понятно. Вы хотели узнать, как об этом думает простой народ. Спасибо, как говорится, за внимание, но у меня, как видите, сформировалась своя онтология.
— Спасибо и вам, за откровенность, — директор по-доброму улыбнулся. — Но к кому мне приобщаться тогда?
— Если хотите, к моему частному мнению.
— А у вас откуда оно взялось?
— Позаимствовал у Станислава Лема. Его книжку на книжной базаре втридорога купил. И Вольтер тоже никогда не унывал.
— Вон даже как!
— Но, кстати сказать, — заметил Чирков, — я не шибко отклонился. Их взгляды где-то рядом с оптимистическим убеждением нашего народа: мол, все там будем.
— Да, звучит задорно, — согласился директор и вызвал секретаршу. - Леночка, нам два чая, пожалуйста.
Секретарша на него обиделась.
— Кирилл Михайлович, я уже сколько раз говорила вам, что я не Леночка, а Элен.
— Ну, извини, Элен, — повинился директор.
И таким-то макаром, с непременным чаепитием, они стали беседовать довольно часто. Чирков узнал, что директору пятьдесят три года, женат, двое взрослых детей. Кандидат наук, до докторского звания не дотянул и вряд ли теперь уже дотянет. Но пусть не дотянул, Чиркову было и то лестно, что на равных с кандидатом беседует.
— Я сам-то не учёный, но считаю, что главное для людей - это познание, — выкладывал он свои мысли.
— Ну, вы слишком сузили, — возразил директор. — Есть ведь другие сферы человеческой деятельности. Хотя бы взять искусство.
— А что искусство? — не сдавался Чирков. — Попробуем мыслить в общекосмическом масштабе. Ясно, что через миллион лет человек будет отличаться от нынешнего, как нынешний от обезьяны. И я не думаю, что он будет восхищаться, глядя на нашу Мону.
— На какую Мону?
— На Леонардову.
— Да, но у него будут свои Моны.
— А вот в этом-то я и сомневаюсь! - возразил Чирков. — Уж коли люди осознают, что идеалы красоты преходящи, то они всё меньше будут преклоняться перед ними. Человек, он же какой? Сам-то существо ограниченное и в пространстве, и во времени. Но мыслить старается категориями вечными и бесконечными.
— Значит, одно познание?
— Да!
— А знаете, не хотелось бы им себя ограничивать, — грустно сказал директор.
— Ну, мало ли чего. И вам ли, Кирилл Михайлыч, печалиться? Вы-то как раз на верной дороге.
— Преувеличиваете. Мы решаем небольшие практические задачи.
— Хоть и небольшие, а всё равно отношение имеете. А взять меня — только потребляю накопленное другими. Да и то, так, слизываю самые верхушки.
— Странно у вас получается, — директор посмотрел жалеючи. — Признали единственным смыслом познание, а сами не участвуете в процессе. Почему, позвольте спросить?
— Поздно дошёл до этой мысли.
— Попробуйте сменить работу, — посоветовал директор и сцепил бледные пальцы. — Может, человеку и свойственно мыслить вечными категориями, но у него есть много сиюминутного. Скажем, удовлетворение честолюбия, гордость...
— Колебание воздуха!
Директор задумался, и в его взгляде по-прежнему было сочувствие.
— Давайте смотреть на вещи проще. У каждого из нас есть мозг, чтобы думать, руки и ноги, чтобы физически работать. Так ведь нагружать надо. Верно?
— Ну, это знаете что?
— Что?
— Голая физиология!
— М-да, у вас продуманная позиция, — признал директор. — И всё-таки я посоветовал бы вам сменить работу. Хотя бы под видом эксперимента. Главный инструмент познания всё-таки.
— Хорошо, уговорили, — согласился Чирков. — И что же вы мне можете предложить? Склянки в лабораториях мыть? Бутерброды для учёных мужей готовить?
Директор крепко задумался. Глаза к потолку возвёл. Но не увидел там ничего, даже паутины.
— Ладно, Кирилл Михайлович, не будем экспериментировать, — остановил его потуги Чирков. — Поздно! Не получится!
— Но почему же? Мне сразу трудно сообразить, но я буду иметь вас в виду, — пообещал директор.
Каким он близким показался Чиркову! Спроси теперь кто-нибудь: «Кто твой лучший друг?» — без колебания ответил бы: директор! По всем статьям хороший мужик. И ведь не обижался никогда, хотя Чирков иногда ляпал что-нибудь безответственное, не совпадающее с линией партии и правительства.
Последний разговор у них случился в пятницу, перед выходными. Чирков пришёл домой и поужинал без аппетита. Включил телевизор, а там этот, с родимым пятном на темени, выступает. Выключил звук - вроде и так понятно. Вышел на балкон развеяться. Ночь выдалась ясная, тихая, звёзды нависли гроздьями. Раньше от них левой рукой отмахивался: светляки для украшения небосвода. Но теперь-то знание: биллионы тонн материи. Вон в созвездии Скорпиона багрово подмигивает Антарес, звезда первой величины. От неё свет добирается за сто лет. Ужас, какая далёкая! Громадные массы, бесконечные пространства — как давят своей беспредельностью! Хотя бы тучи набежали да скрыли с глаз долой. Но небо, как назло, оставалось чистым.
В субботу, двадцать шестого апреля, как и предсказывала Ванда Васильчикова, произошла авария на Чернобыльской атомной электростанции. Но Чирков об этом узнал много позже, потому что в последних известиях — хоть и объявили о всеобщей гласности — умолчали.
В тот день он с утра пошёл на книжный базар. Все книжки, что ранее покупал, зачитал до дыр. Базар располагался в большом, недавно зазеленевшем сквере. Мужики разложили на скамейках свои богатства, полиэтиленовую плёнку наготове держат — на случай дождя. У некоторых книженции в чемоданах; ходят и шепчутся - барыги, торгуют дефицитом, братьями Вайнерами и братьями Стругацкими. Отирались здесь и такие, которым на книги начихать, — просто убежали от семьи, от детей, пообщаться, тяпнуть на природе по сто грамм...
Чирков долго курсировал и высматривал, что имеется в продаже. Приобрёл «Краткий словарь иностранных слов» карманного формата — давно за таким охотился, а то не всегда понимал смысл многих слов из книжек. Учебник генетики, а то ведь до сих пор смутное представление имел об опытах монаха Генделя по выращиванию гороха. Ещё купил книгу французского писателя, называется «Борьба за огонь» — про жизнь первобытных людей.
Потом сильно обмишурился. Взял второпях, по высокой цене, книжку «Бумеранг не возвращается». Думал, что-нибудь о механике летательных аппаратов, но полистал, отойдя в сторонку: тьфу, про шпионов! Решил продать по той же цене. И покупатель быстро нашёлся — молодой, востроглазый, с тоненькой щёточкой усов. Полистал «Бумеранг», посмотрел на издательскую цену.
— Сколько хотите?
— Десять, — хмуро ответил Чирков.
— Копеек, что ли?
— Дуриком-то не прикидывайся!
— А вы не оскорбляйте. Я при исполнении. — Молодой человек вытащил из кармана красные корочки и сунул под нос.
Затем «пригласил» пройти. Чирков пробовал упираться, но где там! Подвалил ещё один, пошире в плечах, и начал заламывать руку. Пришлось следовать с ними. Посадили в КПЗ и велели ждать: «Эксперт придёт, разберётся».
Камера вскоре набилась под завязку. Шла плановая охота на спекулянтов. Доставили также с вещевого рынка и с общественного туалета, что в подвале на площади. Собрался самый разношёрстный люд. Крикливые напомаженные женщины, цыгане в пёстрых нарядах, пара гордых жителей Кавказа, гортанно возмущающихся пленением.
Рядом с Чирковым примостился мужичонка с книжного базара — понурый, с маленькими, глубоко запавшими глазками.
— Тоже мне нашли спекулянтов, — проворчал он.
— А кто же вы? - заинтересованно спросил Чирков.
— Мещанин я, — кротко ответил этот товарищ и, видя удивление Чиркова, добавил: — Вы же не фамилию мою хотели услышать, правильно? Какая вам разница, Иванов я или Петров. Вот я и сказал то главное, что меня определяет.
— Интересно, — хмыкнул Чирков. — А почему вы себя так определили?
— Так я ж газеты и толстые журналы читаю. По всем определениям я и есть мещанин. Материальное ценю выше духовного, живу без осознанной цели, ни с кем и ни с чем не борюсь... — мещанин перечислял монотонно, унылым голосом. - Да и вот ещё что: идеалов будущего я тоже не вижу.
— А на книжном базаре-то что делали?
— Что и все: обменивал, покупал, продавал. Мне же тоже нужно развиваться, — мужичок оживился. — Что я был раньше, без знаний? Руководствовался одной-двумя затёртыми истинами: «Моя хата с краю», «Своя рубашка ближе к телу». Банально, примитивно! А я хочу капитально разобраться в себе. Ведь исчерпывающего определения нашему брату, мещанину, так и не дали. Отмечают только, что мы живучи и многообразны. Но у них там тоже много путаницы. В философии они на первое место ставят материальное, а в обыкновенной жизни почему-то духовное. И до сих пор спорят, волнуются. Вот вы попробуйте, определите меня по понятию?
Чирков подумал. То ли обстановка не та, то ли настроение не соответствующее — не получилось. Сказал лишь, переходя на ты:
— А кто тебя знает. Вижу только, затюканный ты.
— Это верно, — с горечью откликнулся собеседник. — Все на нашего брата ополчились. Бичуют, разоблачают, статьи обличительные пишут. Деньги за них получают, но, может, отказываются, потому что материальное. Хотя бы дали временное послабление, что ли! Передышечку маленькую! Вашими же словами кричу: ведь человек я, брат и товарищ ваш!
Он и в самом деле почти кричал, так что и другие задержанные к ним прислушались. Чирков несчастного пожалел: — Ты не очень-то убивайся. Можно ведь найти какую-нибудь отдушину.
— Какую?
И опять Чирков не нашёл, что сказать. Его одним из первых вызвали на допрос.
— Ваши? - суровый следователь показал на стопку изъятых книг.
— Мои.
Следователь раскрыл книгу французского писателя про первобытных людей.
— У вас здесь вырвана семнадцатая страница, — неприязненно бросил он. - Что вы можете сказать по этому поводу?
— А что мне говорить?
— Не прикидывайтесь невежей! На семнадцатой странице в библиотеках ставят штампы.
То есть, хотел ещё кроме спекуляции и воровство пришить.
— Да я ни сном, ни духом! - возмущённо отозвался Чирков.
Составили протокол, записали фамилию, имя отчество, адрес, прочие данные и опять водворили в камеру до окончательного выяснения. На мещанина накатили бочку ещё шибче. В его стопке обнаружили аж три книги с невытравленными библиотечными штампами.
Потом долго никто не тревожил. Народ сидел, волновался, ждал своей участи. Только под вечер зашёл весёлый капитан, похожий на Остапа Бендера в исполнении артиста Юрского, и зычно сказал, обращаясь сразу ко всем:
— Выметайтесь, граждане!
— Как так? - некоторые обеспокоились. Наверно, им ночевать было негде.
— А так. Передали указ об отмене спекуляции и о свободной торговле. Идите себе, заламывайте цены!
Чирков и мещанин вышли вместе. Мещанин не хотел отставать. Семенил рядом, забегал то слева, то справа. Новый указ его не вдохновил. Казалось, он совсем не умеет радоваться и вовсе не придерживается мнения жизнерадостного Вольтера, что мы живём в лучшем из возможных миров. Чирков его пожалел и пригласил к себе на чай. Спутник остановился.
— Нет, не могу, — с сожалением вспомнил. — Меня жена до часу дня всего отпустила, а я до вечера задержался. Опять начнёт обвинять в супружеской неверности.
— Так тебе, бедолаге, и жена продыху не даёт?
Мещанин не ответил, только ещё ниже опустил голову.
Чирков его подбодрил.
— Не вешай носа, товарищ! Спекулянтов отменили, наверно, и мещан скоро отменят.
— Может, и отменят, — вздохнул этот странный человек. - Но я сам себя отменить же не могу.
Чирков проводил взглядом его сутулую фигуру и присвистнул. Надо же, как мучается человек!
Придя домой, он всё думал о несчастном и примерял на себе его одёжки. А он, Чирков, цель разве имеет? Или борется, может, с чем-нибудь? Да и насчёт идеалов тоже... не ночевали. Лёгкой поступью по жизни шагал. В результате цел, здоров, болезни отступили. И самому уже непонятно: то ли всех облапошил, то ли сам в дураках остался. Пятьдесят лет временным себя считал; не поздно ли в постояльцы записываться?
Опять не спал до глубокой ночи. Как опостылело одиночество! За стеной у Фаинки играла музыка, слышались весёлые голоса и смех. Больше не предложит развлекаться, нашла уже с кем. Зря тогда отказался. Ведь свои вдовьи обязательства он выполнил. Больше года ни с кем не встречался. Жену вдруг припомнил, покойницу. И про своё отношение к ней; как в минуты раздражения обзывал «колодой» из-за её чрезмерного веса. Сейчас стало стыдно. Вышел на балкон, а вверху над ним опять — звёзды. Высыпали, проклятые!..
Тоска преследовала все выходные, и в понедельник на работу поплёлся ней. Видно, никогда теперь не избавиться. Сидел за служебным столиком, скучал. Вспомнил про директора, и искорка надежды блеснула. Может, Кирилл Михайлович выполнит обещание насчёт другой работы? Тогда изменится хоть что-нибудь! Но директор не вызывал. И в свой кабинет прошмыгнул неизвестно когда.
К обеду Чирков не выдержал и сам пошёл к директору. Секретарша Элен поднялась навстречу:
— Вы разве не знаете?.. Кирилл Михайлович опять в больнице.
— Что с ним?
— Инфаркт.
— Инфаркт? — Чирков удивился.
— Да, и уже не первый.
— А нельзя ли повидать?
— Вряд ли возможно, — с печалью сказала Элен. - Его состояние очень тяжёлое.
А во вторник в вестибюле вывесили большой портрет, обведённый чёрной рамкой. И как раз напротив вахтёрского столика — не уйдёшь от взгляда. На портрете директор был молодым, жизнерадостно улыбался — видно, давно фотографировался, ещё в то время, когда думал, что будет жить вечно. Совсем не таким он был в последние дни своей жизни. Грустное лицо с потемневшими впадинами глаз. Сильно, видно, страдал человек, знал, что дни сочтены. И припомнилось, о чём разговаривали — именно так! Но каким же надо быть тупым и чёрствым, чтобы не понять этого раньше!
Чиркову стало мучительно стыдно перед директором, так некстати умершим. За те речи, что говорил, за свой тон. Участия ждал человек, обыкновенного участия, а он ему мозги чем только не заправлял. Ну, пусть высказывал то, что считал истиной, но как будто с кафедры проповедовал! А директор, больной и немощный, в последние свои дни возился с ним, хотел утешить, приободрить.
— Прости, Михайлыч, — запоздало прошептал Чирков.
Жену свою пережил. Директора тоже пережил! Мильонами лет ворочал, а в текущем моменте разобраться не смог. Господи, если ты существуешь в необозримой Вселенной, подскажи: как отчётливо прожить оставшиеся годы?..
Молчит Создатель, не даёт ответа. И люди вокруг ни черта не понимают. При вполне нормальном зрении дальше своего носа не видят. Только Ванда Василькова отчётливо зрит будущее своими подслеповатыми очами и бормочет, ухудшая и без того плохое настроение:
— Рухнет скоро всё. На смену клеймённому придёт белокурая бестия. Танки на улицах людей начнут давить. Наш Гипрохимпром прикроют. И пенсию перестанут платить.
Будто в подтверждении её слов вдруг, ни с того ни с сего, лопнула лампочка над головой. Ванда отряхнула с плеч осыпавшиеся осколки и напоследок впарила ему тот же совет, который подарил демагог Петрович во время последней беседы:
- Так что суши сухари, Федя.