Предисловие

В 200...году, раскапывая римскую виллу в Кампании, под Капуей, уничтоженную повстанцами Спартака, итальянские археологи сделали интересную находку - в саду виллы была зарыта плотно засмоленная амфора, внутри которой, в свою очередь, находились три папирусных свитка, сплошь покрытых мелким убористым почерком. Сначала ученые предположили, что документы современны восстанию Спартака, и были зарыты кем-то из обитателей виллы перед ее разгромом. Однако, после прочтения свитков обнаружилось, во-первых, что находка значительно древнее, во-вторых - она представляет собой три письма, автором которых был доселе никому не известный офицер, служивший под командованием консула Марка Клавдия Марцелла во Вторую Пуническую войну, а адресатом - ранний римский историк-анналист Клавдий Квардигарий, труды которого до наших дней не дошли и само имя известно лишь по мимолетному упоминанию у Плиния Старшего.

Однако самым важным представляется, что письма эти, публикуемые здесь, проливают свет на последние дни одного из величайших гениев человечества - Архимеда.

ПИСЬМО 1

Брундизий.541 год от основания Города, месяца десембрия пятый день.

От Рутилия Намациана, декуриона, Клавдию Квардигарию - привет!

Отправляю тебе это письмо из Брундизия. Пишу вечером, в палатке. Ноги еще гудят после марша, однако этакие мелочи вряд ли заинтересуют верного наследника Геродота и Ксенофонта, а посему, согласно уговору, перехожу к вещам и событиям, более достойным запечатления на страницах твоего труда.

Сам пеший марш нашего легиона вряд ли заслуживает этой высокой чести. Невзирая на зимнее время, дождя нет и не предвидится. Под сапогами клубится пыль, набивается в нос, скрипит на зубах и лезет в глаза. Что до зимней прохлады, то лучшее средство от нее - пять часов марша в полном снаряжении. Далеко впереди поблескивает в лучах аквила, превращаясь, из-за облаков пыли и лезущего в глаза пота, в пятно с неясными очертаниями. К концу пути ни на что другое не обращаешь внимания - только на это, мерно, в такт шагам колышущееся золотое пятнышко.

Как вдруг по рядам прокатывается гул, глуша топот сапог:

- Консул! Консул!

Я поднимаю голову, отрываю взгляд от золотого пятнышка. Позволяю себе царскую роскошь - поднять свинцовую руку и тыльной стороной ладони смахнуть облепившую веки кашицу из пота и пыли. Клавдий, читай внимательно и не забудь записать: верхом на белом жеребце восседал он, золотом отливали доспехи и кипящий белыми перьями шлем. Пурпурный плащ спускался с плеч на конскую спину. На рукаве туники красной шерсти блестел вышитый золотом гаммадион, и такой же гаммадион блестел на пурпурном полотнище, осененном крыльями золотого орла в руках стоявшего впереди вексиллятора. А рядом со всадником, как две статуи в туниках цвета мрамора застыли ликторы с фашинами. Из плотно связанных пучков прутьев грозно проглядывали серые лезвия секир.

Издалека я увидел, как в тени под султаном из перьев блеснули в улыбке зубы консула. Его правая рука взлетела вперед и вверх, открытой ладонью к солнцу.

- Аве Марцелл!1-Да здравствует Марцелл!/лат/. Далее "Аве Рома"- Да здравствует Рим (Женского рода); "Аве милитум романи" - Да здравствуют воины Рима!; "Аве Виктория"- Да здравствует Победа!!

- завопил чей-то молодой голос.

- Аве!.. - подхватили другие.

Улыбка погасла. Рука, сжавшись, рванулась вниз и назад, словно отсекая что-то. Колонну окутало молчание...

- Аве Рома! - прокатился над нашими головами его голос.

- Аве!!! - грянули мы, вскидывая в ответ наши правые руки.

- Аве милитум романи! - он снова улыбался.

- Аве! - радостно заорали мы, и губы поползли к скулам даже у старых вояк, с лицами как вспаханное и пробороненное поле.

- Аве Виктория! - улыбка консула превратилась в оскал Капитолийской Волчицы.

- Аве! - яростный крик, словно лязг пилумов о щиты. Он все не замолкал, новые и новые декурии, центурии, когорты шагали мимо консула, так и не опустившего поднятой руки. Из наших глоток рвалось "Аве!!!", а сапоги выбивали: "Марцелл, Марцелл, Марцелл". Мы много слышали об этом человеке, но видели его - по крайности, большинство - впервые. И вот, мы увидели его, и он сказал нам семь слов - только семь слов, Клавдий, но для каждого из нас в этот миг он стал отцом. И мы, мы все, прошедшие пол-Италии пешком, слишком уставшие даже для песен - мы поднимали головы, Клавдий, и распрямляли спину. Горгона усталости, превратившая наши руки и ноги в камень, куда-то улетела. Мы бы запели - но Брундизий уже открывался перед нами. И еще, Клавдий - в этот самый миг мы, мы все, из всех краев, сословий, родов Римской Державы - не просто почувствовали, что мы - Одно. Мы стали одним, Клавдий, и это тоже сделал он. Наш Консул. Марк Клавдий Марцелл.

Установили лагерь, как обычно: палатки, ров, вал. Многие солдаты, дичась, косились на море. Не иначе, видели впервые.

"Стройся!" - пропели буксины, когда все в лагере уже было на своих местах. Выстроились. Прежнего груза - того самого, за который галлы дразнят нас мулами; впрочем, у галлов же есть прекрасное присловье "хорошо смеется тот, кто смеется последним" - прежнего груза за спинами уже не было, зато солдаты спешно протерли и надели на головы каски.

- Смир-рна! - рык центурионов перекрыл шум прибоя.

Вдоль рядов ехал Консул. На том же белом коне, и тот же вексиллятор в волчьей шкуре поверх доспеха шагал впереди. Ликторы шли сзади, скользя по лицам холодными, всевидящими глазами.

Наконец он остановился.

Я думал, он скажет, что от нашего похода зависит исход войны. Что, отняв у пунийцев Сицилию, мы обезопасим наши берега от рейдов карфагенского флота, и распахнем нашему флоту ворота на Карфаген. Что...

- Солдаты! - грянул голос Марцелла,- Там, - Он показал рукой на север - Рим. Наша Отчизна. Наша Мать, - его голос, не теряя твердости, звучал тепло, и что-то неуловимо изменилось в лице. И каждый вспомнил свой дом, очаг, мать, ждущую его.

- Там!.. - палец Консула вонзился в южный горизонт, а голос зазвенел холодной сталью, - жертвенник Молоха!

И опять ни жилы не дрогнуло на лице, но сквозь неподвижность черт явственно скалилась Волчица.

- Между ними, - он вдруг заговорил тише, и мы замерли, боясь шевельнуться, и его палец скользил по рядам, и взгляд следовал за ним, заглядывая в каждое лицо, в каждую душу, - Между ними - вы. Только вы.

Он замолк. Мертвая тишь лежала над рядами касок. Капля ползла по каменной скуле Консула, прокладывая борозду в пыли.

- Аве Рома! - яростно закричал он, вскидывая правую руку.

- Аве!!! - лязгнули мы, словно железом в щиты, и лес рук встал над касками. Рим - наша мать. Мы живем для Нее и для Нее мы умрем.

- Аве милитум романи!!!

- Аве!!! - мы и только мы между Нею и Молохом.

- Аве Виктория!

- Аве!!! - мы победим. Потому, что не можем, не имеем права не победить. Мы - между Нею и Молохом, и Она - наша мать.

Дважды за одни сутки одними и теми же словами, Клавдий, он, Консул, преобразил нас. Одними и теми же семью словами. Клянусь, если б я знал более возвышенное и одновременно родное слово, чем "отец", я бы назвал им только Консула.

Говорят, подчиненных и командиров сближает предчувствие битвы. Оказывается, предчувствие морского плавания действует не хуже. Твои любимые греки, Клавдий, говорят: "Три вида людей - живые, мертвые и плавающие по морю". И это греки-мореходы. Мы же, латины, вообще сухопутный народ, даром что Эней-пращур прибыл в Италию морем. Солдаты моей декурии - за одним исключением, о котором чуть позже - крестьянские парни, впервые шагнувшие за околицу в коричневой рубашке легионера. Учебный лагерь, дорога и - море. Море, о котором до сих пор эти волопасы и виноградаре разве что слышали.

Большинство было, ни много ни мало, из Цизальпийской Галлии. О войне они говорили спокойно, как о крестьянской работе: неприятное, но необходимое дело, которое надо довести до конца. Вроде обдирания падшего скота или унаваживания полей. Карфаген они ненавидели.

Ненавидели, как многодетное отцы (младший был восемнадцати лет и уже имел троих детей) страну, где главный обряд - сожжение младенцев на алтарях Молоха.

Как мужья и братья юных красавиц - страну, где главный промысел торговля людьми.

Как люди чести - страну, где продается абсолютно все. Как... как римляне - Карфаген.

Один из солдат, единственный не-цизальпиец в декурии - оказался жителем Вейй, туском-полукровкой Авлом Випенной. Молодой парень из знатной небогатой семьи. Вы бы с ним отлично поладили, Клавдий. Он тоже любит греков, только не философов, а художников и поэтов. После войны мечтает стать художником - долго расписывал мне фрески родных Вейй, чем и уложил намертво остальных. Мы еще долго обсуждали, почему греки, наши учителя, несравненно ближе стоящие по облику, языку, вере - да по всему! - к нам, предпочли стать на сторону людоедов-торгашей из Карфагена. Я-то просто недоумевал, а он был расстроен едва не до слез: а право, жаль, что вы не знакомы, Клавдий. Будет на то воля Юпитера Всеблагого - после войны привезу его к нам в гости.

Он уже спит, а я дописываю письмо. До рассвета четыре часа, и да помогут мне Боги выспаться за это время.

Клавдий, клянусь Пенатами, мне жаль, что тебя нет здесь, что твое увечье отняло у тебя законное место в наших рядах. Но Ликурги и Тиртеи нужны нашей новой Спарте не меньше Леонидов и твое дело не хуже нашего. Надеюсь, я не причинил тебе боли своим рассказом. Если все же причинил, прости. Я всего лишь выполняю данное слово - пишу по возможности подробно, пытаясь быть твоими глазами и ушами здесь.

Помню я и другое свое обещание: после взятия Сиракуз обязательно встретиться с этим твоим кумиром, механиком Архимедом. Я даже думаю уговорить его перебраться в Капую, хотя бы на время. Это должно быть не трудно: только подумай, во что превратятся Сиракузы после штурма. Грустно, но, как говорят в Галлии (ну да, это от моих парней я нахватался галльских присказок, что блох): "на войне как на войне".

Заканчиваю - при посадке хотелось бы походить на декуриона, а не на оживленный тосканским некромантом труп.

Прощай и будь здоров.

Твой друг и декурион Консула Рутилий Намациан.

ПИСЬМО II

Лагерь у стен Сиракуз. 541 год от О.Г., месяца десембрия двадцать четвертый день.

Рутилий Намациан приветствует Клавдия Квардигария. Прошло неполных двадцать дней с моего первого письма тебе, а я чувствую себя постаревшим на двадцать лет. Говорят, я изрядно поседел. Может быть.

Помнится, я жалел, что рядом с нами нет тебя. Теперь я благодарю Парку за это. О чем я жалею - так это о том, что я здесь.

Надеюсь, Клавдий, ты достаточно меня знаешь, чтобы не принять вышесказанное за истерику юнца, петушащегося до драки и с плачем бегущего от вида первой крови. Я видел и кровь, и смерть еще мальчишкой... Да и не я один - война идет уже полвека. Но то, что я видел здесь...

Впрочем, все по порядку.

Сначала все шло своим чередом: мы погрузились на корабли и отплыли. Почти тут же многие слегли от морской болезни, несказанно потешив этим союзничков-калабров. Я сам, хотя держался на ногах, решительно утратил всякий аппетит. Несколько отвлекали от болезни обязанности декуриона, и, сознаюсь, навязчивое опасение увидеть на горизонте синие паруса с белой пятиконечной звездой- символом Совета Пяти Совет Пяти - крупнейшие олигархи, фактические правители Карфагена. Его т.н. цари были лишь военачальниками.

. Бойцы из нас нынче были б аховые, а проверять на таких условиях верность калабров не хотелось. Карфагенский флот так и не появился.

Наконец, мы высадились, донельзя радуясь твердой земле под ногами. Впрочем, наш легион наутро вновь ожидали корабли - мы должны были штурмовать береговые укрепления Сиракуз, не такие мощные, как те, что прикрывали город с суши. Это мы тогда так думали.

Мы выступили в полдень. Весла в едином ритме ударили по воде, и медные ростры кораблей обросли зеленовато- седыми усами из пены. Размеренно рокотали барабаны, пели буксины.

Тогда - неужели это было только вчера? о Марс и Беллона!- мы всерьез думали, что с одного удара возьмем Сиракузы. Потом - Сицилия, Карфаген и - конец проклятой войне...

Мы шли единым строем, ветер раздувал паруса. Солнце играло на лезвиях пилумов и касках...

Это началось внезапно. Свист - и первый центурион нашего легиона оседает на палубу. Дротик прошил его навылет вместе с панцирем. Дротик со стены, до которой осталось не меньше трехсот шагов. Мы еще не понимаем, что происходят, а на нижних палубах просто ничего не знают, и так же размеренны взмахи весел, несущих нас в ад.

То, что началось мгновение спустя, до сих пор кажется дурным сном, ночным кошмаром... Память отказывает, и приходится поднимать голову, вдыхать запах пропитанных воловьей мочой повязок, вслушиваться в стоны и горячечное бормотание искалеченных, смотреть на свежие земляное холмики с лежащей поверх каской. Приходится заставлять себя вспомнить - и поверить памяти.

На нас обрушился ураган камней, стрел, глиняных горшков - эти лопались, мгновенно растекаясь пылающими лужами. Лишенные командования - почти на всех кораблях центуриона гибли первыми - солдаты либо застывали в столбняке, либо бестолково метались по палубам. Гибли и те, и другие. Очень трудно описать унизительное ощущение полной беспомощности и столь же полной неуязвимости врага... И цепенящий ужас безлико неотвратимой смерти. Словно налагаются огромнее каменные жернова, мелющие двуногие, кричащие, истекающие алым соком зерна. Над стеной воздвиглась исполинская деревянная рама. Десятки зеркал повернулись на ней, пошевелились и замерли.

- Что это? - крикнул кто-то.

А я - я понял, что. Помнишь, ты рассказывал, как зажигают огонь в Олимпии?

Ослепительно белый зайчик запрыгал по просмоленным канатам и парусам, оставляя за собой стремительно расползающиеся дымящие черные язвы, кое-где проклевывающиеся алыми язычками пламени.

Я стоял и глядел, как завороженный, на приближающееся белое пятно. В этот миг стрела обожгла мне щеку, стегнув опереньем, я дернулся, машинально прикрывшись щитом.

А рама двигалась, и бежал, перегрызая канаты и паруса, белый зайчик. Он скользнул по щиту, неимоверно нагрев его и оставив на красной коже выгоревшую бледную полосу...

- Марцелл убит! Консула убили!! - заорал кто-то рядом. Я подскочил к крикуну. Одного из своих цизальпийцев по имени Карн я узнал в тот момент, когда мой кулак, угодив в подбородок, бросил его на палубу. Только после этого я позволил себе оглянуться.

Флагман Марцелла бестолково торчал на месте под градом дротиков и камней. Кормовая надстройка была снесена начисто прямым попаданием огромного булыжника - такой же недавно превратил в щепу "воронье гнездо" нашей галеры и швырнул на корму кусок сырого мяса, только что бывший зубоскалом калабром. Не видно было и украшавшего корму флагмана штандарта с гаммадионом.

Несколько кораблей рванулись вперед, не то в "мертвую зону", где их не достанут сиракузские стрелки, не то просто в безумном стремлении хоть раз достать клинком до незримых убийц.

Три из них прорвались сквозь ад и вышли к стенам Сиракуз. И навстречу им над стеной поднялись новые деревянные чудища. Они походили на колодезных журавлей с какими-то жуткими крючковатыми лапами на концах. Эти лапы обрушили на весла кораблей и на их палубы потоки камней и бревен, затем опустились, уцепились в носы кораблей и поволокли их вверх. Весла - целые и обломки - жалко трепыхались в воздухе, как плавники вытащенных из воды рыб.

В тот момент, когда вода уже стекала с рулевых весел, когти разжались и корабли рухнули вниз со страшным хрустом. На воду, на прибрежные камни. На головы тех, кто успел спрыгнуть вниз.

На одной из лап повис человек, без каски, в одном панцире поверх коричневой туники, без щита и копья, с клинком в зубах.

Он подтягивался, полз вверх и вверх, движимый единственным желанием - нанести хоть один удар перед смертью.

Его сбили стрелой.

Я описываю все это, Клавдий, много медленнее, чем оно происходило на деле. Достаточно сказать, что, отвернувшись от флагмана, я увидел гибель трех кораблей под сиракузской стеной. Смерть смельчака я увидел чуть позже, подскочив к стоящему на корме буцинатору, бледному, как хитоны ликторов, вцепившемуся в трубу мертвой хваткой.

- Отступление! - заорал я на него. - Труби отступление!

- Не было сигнала! - отчаянно завопил он в ответ, глядя на меня белыми от страха глазами.

Тогда я поднял гладий, который неизвестно зачем вынул из ножен, и приставил к его горлу.

- Можешь считать это сигналом. Труби!!! - И он затрубил. Ему с облегчением откликнулись буксины с других кораблей, и наш покалеченный флот пополз назад.

Стрелы, дротики, камни, зажигательные горшки летели вслед. Обугленные лохмотья парусов свисали с уцелевших рей.

Мы отошли, наконец, на безопасное расстояние... чтобы увидеть, как расстреливают тех, кто плавал в воде, цепляясь за обломки кораблей.

Трое, сбросив доспехи, оставили бревна и рванулись к нам.

Последнего достали дротиком на самом пределе досягаемости сиракузских снарядов. Седой ветеран в двух шагах от меня зло зарыдал, уткнувшись лбом в край борта.

Медленно, держась как можно дальше от стен, шли мы к берегу. Оглядевшись, я увидел сидящего у борта, закрыв лицо руками, Авла Випенну.

- Что с тобой?

Он отнял руки и повернулся - повернулся на голос, понял я, увидев белые глаза с размытыми серыми пятнами сгоревших зрачков на полосе красной обоженной кожи. Его челюсть дергалась.

-З-зерк-кала... - выдавил он и снова спрятал лицо, словно надеясь, что темнота оживит его глаза...

Я стоял рядом с ним, не зная, что сказать.

Он хотел стать художником.

Боги, что за тварь укрылась за стенами Сиракуз? Светоносец Феб, в чью голову могло прийти обратить твои животворящие лучи в орудие разрушения и увечий?'

В моей декурии убитых не было - хвала Фортуне. Один из цизальпийцев - Септим Валент - ранен, ему разбило плечо камнем. И еще Авл.

Уже под вечер к нашей палатке подошел ликтор.

- Декурион Рутилий Намациан?

- Я. - я встал.

- Именем Рима, следуй за мной.

Мы прошли через половину лагеря к палатке Консула. Штандарт с гаммадионом плескался над ней и сквозь полог доносился хрипящий, сорванный, но все же знакомый голос. Я вскинулся, словно самнитский боевой конь при звуках трубы.

Консул жив! Я словно шагнул из серого тумана безнадежности на свет. Марс Мамертинский, мы еще пройдем по улицам Сиракуз!

Даже если меня казнят на рассвете за трусость и самоуправство.

- Почему не доложили о машинах?! - Консул хрипел на стоящего перед ним офицера в черной тунике штрафника. Я вспомнил, что осадные заботы и подготовка к штурму Сиракуз были поручены уцелевшим под Каннами.

- Консулу должно быть известно - я посылал доклад. Но кто поверит трусу и дезертиру? - темные глаза офицера смотрели в лицо разъяренному Консулу с мрачным спокойствием.

- Слово римского солдата? - спросил Консул, прищуриваясь.

- Слово дезертира и труса? - переспросил офицер с насмешкой в голосе, подняв правую бровь.

- Слово римского солдата? - с нажимом повторил Марцелл, словно не расслышав сказанного в лицо. Поднялся, наваливаясь на стол обеими руками... впрочем, нет, только левой - правое предплечье забрано в лубок, голова перевязана.

Что-то изменилось в лице и голосе штрафника.

- Да, Консул, - без недавней насмешки проговорил он. Не ему ли меня отдадут под команду?

Марцелл разжал руки, опустился на ременчатый стул.

- Хорошо. Когда я вернусь в Рим, кое-кто... ответит мне на пару вопросов. Ступайте к подчиненным, офицер. Я вас не задерживаю.

- Аве Рома, Консул!

- Аве!

Штрафник прошел мимо меня.

- Декурион Рутилий Намациан по приказу Консула прибыл! - возвестил ликтор.

- Пусть войдет.

- Аве Рома! - гаркнул я, вступая в палатку.

- Аве, - хмуро откликнулся Марцелл, не отрывая глаз от папируса, на котором что-то писал.

Молчание паутиной повисло в палатке. Сквозь полог доносился шум лагеря и рокот дальнего прибоя. Тростниковый стиль скрипел по папирусу, Марцелл морщился и бранился сквозь зубы.

Наконец, он поднял на меня свои свинцово-серые глаза. Помолчал.

- Ты приказал трубить отступление? - резко, но негромко спросил он.

- Да, Консул.

Он, не отводя взгляда, встал из-за стола, подошел ко мне, и, положив здоровую руку на плечо, крепко сжал его.

- Спасибо...- его голос сорвался. - Спасибо, сынок, - он резко отвернулся и отошел к столу.

Военная служба, Клавдий, тем и хороша, что даже когда совершенно не знаешь, что говорить и делать - как я в этот момент - долго думать над ответом не надо.

- Аве Рома! - браво гаркнул я, глуша растерянность.

- Аве, центурион. - со скупой усмешкой обернулся ко мне Марцелл.

- Консул ошибся, я декурион,- брякнул я в ответ.

- Твой консул не ошибается, сынок, запомни, - он протянул мне листок папируса. - Ступай, принимай командование.

Выйдя из палатки, я заглянул в папирус. Это был приказ Консула о назначении меня старшим центурионом нашего легиона. Почему-то я совсем не чувствовал радости, хотя Фортуна благоволила мне невиданно. Я сохранил декурию почти полностью (хотя в том и не было моих заслуг), а вместо наказания за самоуправство получил повышение, нечастое даже на войне. Отец определенно будет горд, и мать порадуется. А я сижу у новой палатки, вдыхаю вонь - ветер со стороны лазарета, слышу вопли солдата, которому отнимают спаленную ногу, подсчитываю потери во вверенной мне центурии - и не чувствую ни малейшей радости.

Это была не битва. Нас унизили до состояния крыс, которых бьют дубьем и камнями, и поливают варом. Наши товарищи гибли - а их убийцы не получили даже царапины. Темная злоба кипит во мне, не находя выхода. Оскорблен Рим, оскорблены Марс и Беллона, которым я служил, оскорблен и унижен я сам - а я не привык быть униженным и оскорбленным, Орк меня забери!

Все молчат - но, судя по лицам и глазам, чувствуют то же. Калабры не зубоскалят, и уж до взятия Сиракуз включительно их верность вне сомнений - эти весельчаки и острословы умеют ненавидеть и мстить. Ненависть висит над лагерем, как туча мясных мух над лазаретом.

Боюсь, Клавдий, что второе обещание будет не так легко выполнить. Солдаты теперь ненавидят сиракузцев, пожалуй, еще больше, чем пунийцев. Те, по крайней мере, дерутся по-людски. Чувствую, когда войдем в город, будет резня. Успеть найти этого твоего Архимеда и сохранить ему жизнь - задача не из простых, но я постараюсь.

Не рассказывай обо всем этом матери и Юлии. Они римлянки, да, но это - не для их ушей. Наш приступ отбит, я стал центурионом - и хватит с них.

Прощай и будь здоров.

+ + +

ПИСЬМО III

Лагерь у стен Сиракуз.542.г. от О.Г., месяца януария двадцать пятый день.

Рутилий Намациан Клавдию Квардигарию.

Когда до тебя дойдет это письмо, ты, верно, будешь уже знать о моей печальной участи. Утаи это письмо, ибо ярость Консула заразная болезнь. Позаботься о моих родных и, сколько сможешь, замени им меня. Об отце не говорю, для него сын, нарушивший приказ Консула и казненный, более чем мертв. Если мое имя и прозвучит у семейного алтаря, то не из его уст и не в его присутствии. Постарайся, однако, объяснить все матери... и Юлии. Юлии особенно. Она поймет.

Береги ее, Клавдий, лучше всего - женись на ней. Знаешь, ты ей всегда нравился. Так что сватайся смело. Итак, приступаю к подробному описанию того, что и, главное, почему я сделал, почему нарушил и данное тебе слово, и долг римского солдата. Может быть, вместе с раненными до ваших мест уже доходили слухи, что машины-убийцы на стенах - дело рук самого Архимеда Узнали мы об этом от самих греков.

- Эй, римляне! - надрывались с серых сиракузских стен медные глотки рупоров. - Как вам игрушки нашего Архимеда? Ползите сюда, римляшки, у Архимеда рабы для опытов кончились!

Греческий в нашем войске знаю не только я, а крикуны иной раз переходили на изуродованную латынь. Помню, еще в праздник Нового Года, стоя на холме и угрюмо глядя на укрепления города, Консул промолвил:

- Придется, видно, прекратить эту войну с геометром.

Итак, вчера Консул вызвал меня к своей палатке. В лагере стояла, та дремотная расслабленность, что неизбежно сопутствует осаде. Наших солдат мы неизменно гоняли на учения и до одурения рыли рвы и насыпали валы на случай карфагенского десанта, но и только - слишком велики и страшны были потери в первых штурмах. Была пара вылазок...Пленных не брали. Однако последняя была больше недели назад.

Но у палатки Консула все было по иному. Входили и выходили центурионы, ликторы, какие-то люди в одежде местных жителей. Я вошел в палатку и ликтор, оставшись снаружи, спустил полог за мной.

- Аве Ро!..

- Аве, - нетерпеливо бросил Консул, не отрываясь от папирусов. - Центурион, завтра мы войдем в Сиракузы.

Я молчал. Если Консул сказал "войдем", значит войдем.

- Точнее, сегодня ночью. Твоя задача - отобрать десяток рядовых, самых верных и надежных. Далее, подыскать декуриона побашковитее и передать ему командование центурией. Подойди.

Я подошел. Консул развернул папирус. Это был очень подробный план города, очевидно, Сиракуз.

- Вот здесь - провел он пальцем по листу, - пролегает подземный ход, ведущий в центр Сиракуз. Он выходит на поверхность здесь... - он ткнул пальцем в переулок неподалеку от агоры.

- Твоя центурия пойдет этим ходом. На выходе разделитесь. Дальше центурию поведет отобранный тобой декурион - пришлешь его ко мне за заданием - а десятку ты. Маршрут - эта улица. Патрули встречаться не должны, но на всякий случай - убивать всех встречных, быстро и тихо. На третьем перекрестке - дом с синим меандром вдоль верхнего края забора. Дом занять и сидеть до утра, как мыши. В доме - человек. Он и его чертежи, - Консул выделил каждое слово, - на рассвете должны быть здесь. Невредимыми. Вплоть до последнего волоска человека и последнего клочка чертежей. Еще раз повторяю - ваша задача защитить и доставить сюда человека с чертежами. В случае выполнения центурии - венок первыми вошедших в крепость врага, декуриону - центурию. Свою награду выберешь сам. В случае неудачи - ответишь лично. Вопросы?

- Консул, - тихо спросил я. - этот человек - Архимед?

Марцелл встал и подошел ко мне вплотную.

- Запрещаю, - так же тихо отчеканил он, глядя мне в лицо. - запрещаю повторять это вслух. Запрещаю называть его этим именем при солдатах или без них. Приступить к выполнению задания. Декуриона отправить ко мне.

- Аве Рома! - вскинул я руку.

- Аве Рома, - ответил Консул.

И долго я еще чувствовал спиной его пристальный взгляд.

Приготовления к ночной операции вряд ли будут тебе интересны. Скажу одно - в указанное время мы шли цепочкою по подземному коридору. Честно говоря, было неспокойно, но я полагался на Консула - он не отправил бы людей в ловушку. И ещё - странно было слышать над головой шаги и голоса людей, не подозревающих, что мы, их враги - здесь, прямо под ними.

Переулок - темная щель, выходящая на освещенную луной улицу. Глухой топот мягких сапог по брусчатке. Не выдерживаю, оглядываюсь - две темные змеи в круглых чешуйках касок вползают - одна на главную площадь, другая - на улицу, ведущую к воротам.

Мимо мелькают глухие стены, глиняные заборы в космах засохших плющей, перегибаются через них голые ветви олив, чернеют калитки.

Первый перекресток за спиной. Никого.

Проклятье! На втором перекрестке из-за угла чуть ли не нос к носу с нами (забыл сказать - я отобрал самых быстрых и бесшумных из цизальпийских пастухов и охотников) появляются четыре фигуры в столах и хитонах.

Они не сразу замечают нас, о чем-то тихо беседуя и смеясь. А мы - мы понимаем, что это женщины, лишь когда клинки непривычно легко входят в мягкие тела. Уже потом - беззвучные квадраты ртов на лицах, превращенных луной в гипсовые театральные маски, закатывающиеся под накрашенные веки глаза и тонкие руки, сжимающие не края ран - свертки с едой для женихов, несущих вахту на степях.

Четыре сломанных куклы на мостовой. Многие сиракузянки, что доживут до утра, позавидуют этим четверым.

Бежим, оставив их позади. Вот он, третий перекресток и забор с голубым меандром по верхнему краю. Мы молчим, не глядя друг на друга. От бесславья воспоминания этой ночи спасет одно - мы выполняли приказ.

Так я думал тогда, Клавдий.

Распахиваю дверь. Горят светильники. Пусто.

- Фабии - к дверям. Мамерк, Децим - во двор. Остальные - за мной, - негромко произношу я и врываюсь в дверь, прикрывшись щитом, наклонив голову, выставив меч - готовый к любым неожиданностям. За мною Карн, ставший после того страшного штурма моей верной тенью.

В комнате горит большой масляный светильник на девять рожков. Капает вода в огромной клепсидре. И клепсидра, и светильник стоят на столе, у которого в кресле сидит человек. Высокий залысый лоб, сухое острое личико, торчащая бородка клинышком, старушечьи руки на подлокотниках. Пристальный взгляд из-под густых бровей, ничем, впрочем, не напоминающий взгляд Консула. На коленях - заряженный гастрофет.

- Однако, - одобрительно ворчит он. - Пресловутая римская точность. Я рассчитывал, что вы явитесь позже условленного срока.

Я молчу. Лишь спустя несколько мгновений до меня доходит.

- Рассчитывали?!

- Юноша, - язвительно любопытствуют в кресле. - как по-твоему, откуда у вашего консула план Сиракуз?

Очевидно, мое лицо достаточно красноречиво.

- А-а, римлянин, - произносит он чуть ли не брезгливо. - Прекрасна и сладостна смерть за отечество, да? Юноша, ты молод, так не позволяй забивать себе голову этим вздором! Смерть есть смерть, и оттого, в каком городе она тебя настигнет, твоему хладному трупу теплее не станет. В крепости вот-вот начнется голод, а до тупицы Гиерона не доходит даже, что самый гениальный мозг человечества, - сухонький палец стучит по выпуклому лбу. - вне зависимости от условий нуждается в хорошем питании!

- Это он, что ль, ход указал? - перебивает Архимеда Карн. Греческого мои бойцы не понимают - еще один принцип, по которому я отбирал десятку - но, по-видимому, сделали свои выводы из того, что мы охраняем этого невзрачного человечка в обреченном городе. Он глядит на Архимеда с брезгливым любопытством, как на необыкновенно уродливую жабу... впрочем, нет - жаб в их деревне чтят и считают воплощениями ларов. Ну, в общем, как на какую-то тварь, мерзкую до занятности.

- А он, часом, не попросил в награду то, что римляне носят на левой руке? По легенде, дочь Турна, царя рутулов, открывшая римлянам ворота родного города, потребовала такую награду, имея в виду браслеты. Предательницу, однако, забили щитами.

- вкрадчиво осведомляется из-за моей спины. В ответ - тихий, недобрый гоготок пяти солдатских глоток.

-Тихо! - обрываю я. - Трое - на крышу. Двое - вниз, к Фабиям. Карн, остаешься здесь.

Спустя мгновение в комнате остались лишь мы с Карном. И Архимед.

Издалека вдруг донесся лязг железа, многоголосый вопль, паническое верещание греческих флейт. И сразу же - мощные медные голоса буксин.

Все. Наши когорты вошли в город. Сиракузам конец. Я повернулся к Архимеду. Он отложил в сторону гастрофет и возился с огромными кожаными цистами, стоявшими в тени у кресла.

- Хорошо. Вам не жалко города. Но там, на стенах - ваши машины. Когда до них дорвутся уцелевшие в первых штурмах - там даже дров не останется. Их вам не жаль?

- Их? Да что ты, юноша? - смеется он - То, что на стенах - вчерашний, да нет, позавчерашний день. А здесь, - он с неожиданней лаской погладил одну из цист. - Здесь завтрашний день! Здесь - будущее! Вот в этих трех - военное дело. Хотите посмотреть? Вам должно быть любопытно.

Клянусь, Клавдий, в этот миг я понял, что испытывает суеверный, когда гадатель обещает предсказать ему его смерть. Не знаю, почему я кивнул. Впрочем, я не жалею об этом. Вообще ни о чем, что я сделал в ту ночь.

Клавдий, то, что лежало в цистах... Оно было столь же страшней моего первого штурма Сиракуз, насколько он был страшнее обычной стычки. Кое-что я опишу, в двух словах - руки леденеют. Бона Деа, сделай так, чтоб он говорил правду, хвастая, что самое главное во всей этой нежити - точнейший расчет, посильный лишь ему... Если это так - я спокоен, чудовище мертво. Если только это так.

Там были боевые корабли, полностью покрытые броней, неуязвимые для таранов и катапульт, движимые огромными колесами. Те, в свой черед, вертела сила разогретой воды. Там был состав смеси, горевшей на воде и способной проедать дыры в железе. Там были машины, способные носить по воздуху и сбрасывать на города сосуды с этой смесью или готовых к бою воинов. Там были яды, отравлявшие сам воздух в крепости врага, или его лагере. Там были передвижные крепости на тех самых водяных машинах. Там были усовершенствованные гастрофеты с хитрой системой натягивания тетивы и страшной силой и точностью боя. Натянуть и навести этот гастрофет мог и ребенок, ребенок мог и выстрелить из него. Дуги были сложными, и Архимед, водя по чертежу пальцем, говорил что-то о сжатом воздухе" - разве воздух можно сжать? Впрочем, он и солнечные лучи пустил в дело. "Это навсегда отменит доспехи", смеялся он и пояснял, что выстрел из этого гастрофета пробьет самого тяжеловооруженного воина мира - парфянского конника - вместе с панцирем, с трехсот шагов.

Я слушал его, Клавдий, и пытался понять, как все это будет выглядеть. Я пытался представить рядом с этими машинами римских солдат - и не мог. Я не мог представить себе тех, кто будет убивать движением пальца, не разу не взглянув в гаснущее лицо врага, не ощутив его крови на руках, не скрестив с ним меча. Тех. кто будет убивать легко. И тех, кто будет сидеть за их спинами, пить вино и беседовать об урожае, когда над чьим-то городом поползет ядовитый туман, проникая в спальни господ и в собачьи конуры, в мастерские припозднившихся ремесленников и в убежища влюбленных. И в детские...

Я пытался представить своего сына - нашего с Юлией - как он летит на крылатой машине над городом и кидает вниз кувшины с огненной смесью, и летит домой, и обнимает жену, и садится ужинать или играть с детьми. Голосов тех, других детей он ведь даже не услышит.

Я пытался и не мог. Почему-то из-под римских касок упрямо лезли чернобородые, горбоносые, пучеглазые пунские хари.

И тут я понял, Клавдий. Я не знаю, почему греки вообще взяли сторону Карфагена, но я знаю, почему сторону Карфагена взял Архимед. Пунийцы твердо уверены, что всё на свете можно купить. Архимед уверен, что все на свете можно вычислить.

''Дело в количестве" - вот их символ веры, и не важно, идет ли речь о шекелях карфагенского ростовщика или цифрах в расчетах сиракузского геометра.

Неприятием этой веры мы и отличаемся от них. Может быть, сильнее, чем обличьем или языком. И если мы примем её, эту веру - мы не будем собой. Рим падет перед Архимедом страшнее, чем пал бы пред Ганнибалом.

И еще я понял, что он рассчитал не все. Просто потому, что правы мы, а не они. Потому, что все нельзя просчитать.

Мне стало легко и холодно, очень легко и очень холодно. Так, говорят, чувствуют себя смертельно раненные.

- Светает, - сказал я ему и сгреб цисты. Сухие кожаные цисты, набитые папирусом и пропитанные воском и миром. - Пора уходить.

- Осторожнее, - взволнованно сказал он. - Не забывайте, юноша: в ваших руках будущее, будущее вашего драгоценного Рима. И ваше, кстати, тоже!

Он сам не знал, до чего был прав. Или верно, что перед смертью устами человека овладевают Боги?

Мы спустились вниз. Мои солдаты развели во дворе костер - ночь была, может, и теплее, чем в это время года у нас, но мозглая, сырая.

Я улыбнулся Архимеду:

- Это вам больше не понадобится, - и швырнул цисты в костёр. Пламя с веселым хрустом вгрызлось в сухую, промасленную кожу. Лицо грека исказилось, словно я швырнул в огонь его самого.

- Мои чертежи! - завизжал он. - Варвар!!! Не смей!

Он кинулся к огню, я оттолкнул его - это оказалось труднее, чем я думал. Он вцепился в стоявшую у стены тяпку и с нечленораздельным воплем рванулся, замахиваясь, ко мне.

Карн действовал быстро и гладко, как на учении. Я бы не успел ему помещать - даже если б захотел. Шаг левой с выставленном щитом. Мгновенный выпад клинка. На белоснежном хитоне поплыло, разрастаясь, алое пятно. Архимед молча опустился на колени, упал на бок, подтянул колени к животу. Приоткрытый рот шевельнулся и я невольно наклонился к нему.

- Не трогай... мои чертежи... вар...

Он затих.

Уходя в мир теней, он думал не о сожженных глазах Авла Випенны, не о гастрофетах, прицельно бьющих в беспомощно барахтающихся людей.

Не об оскорбленных им Богах, чьи благие дары он превратил в нож палача, чье служение он уподобил ремеслу резника, греху выводящей плод шлюхи.

Не о преданном городе и тех, кто погибал - может быть, с его именем - на окровавленных мостовых; не о женщинах, попавших в руки сжигаемых ненавистью и мужским голодом солдат; не о своем царе, заколотом, как свинья, в постели.

Он думал о своих чертежах.

Консул был в ярости. Никогда он не говорил со мной так тихо.

Он спрашивал, за сколько я продался пунийцам. Он спрашивал, понимаю ли я, как мое преступление отодвинуло уже совсем близкую победу. Он спрашивал, как теперь ему глядеть в глаза вдовам тех, кто мог бы жить и жить - а теперь сложит голову по моей глупости.

Я молчал. Замолк и он.

Потом он спросил, чего я, по моему мнению, заслуживаю.

- Смерти, - ответил я.

- П-понимаешь! - как бы удивился Марцелл, бросая на меня яростный взгляд. - Что ж... Не надейся только, что это будет легко! Увести!

Он так и не спросил "3ачем?".

Наш Консул знает - некоторые вопросы задавать бесполезно.

Вечером к яме-карцеру пришел мой знакомый. Он ранен и едет домой. Скоро уже рассвет, он стоит и ждет моего письма.

И все-таки - если однажды человеческая женщина родила Архимеда - не случится ли этого вновь? И не случится ли, что в нужный момент никто не швырнет в огонь его проклятые чертежи?

Нет. Не верю. Этого не будет, пока правят Боги. А Они вечны - этого не будет никогда. Друг мой Клавдий - прощай и будь здоров.

Твой друг и счастливейший из смертников Рутилий Намациан.