Он сказал им: "Люди, люди,
Не страшны ни Бог, ни черти,
Но клянусь, в мой смертный час,
Притаясь за дверью смерти,
С тем, кто в эту дверь вошел!.."
Всё никак не входит в гроб.
Весь изогнут, весь скорючен,
Мертвый глухо выл и хрипло,
Смрад стоял -- не подступить,
Всё он выл, и не решались
Но никто не смел сказать,
Что пред этим чистым ложем
Все бледнели и крестились,
Повторяли: "Горе нам!" --
Терн поднялся и волчцы...
Мстят жестоко мертвецы.
Николай Гумилёв
![[]](/img/p/prozorow_l_r/v_rfvyshah/2bbe3108dff82b1a8c7c6400005d550f_full.jpg)
Пролог. Смерть в Новгороде.
Огнищанин встретил великого князя посреди двора, согнувшись в низком поклоне. Когда же государь спешился , не без помощи отроков - годы - есть годы, что у государя, что у челядина последнего, - и вовсе опустился на колени, ткнулся челкой в корку замешанного с глиной навоза, покрывавшего двор. Не каялся, не просил пощады...Какая пощада?! Хозяина, любимого дядьку княжьего, посреди своего терема, в опочивальне погубили. Да как погубили, - поп, что при том был, до сих пор из головни домашней не вышел, днюет там и ночует, слова из него не вытянешь, и так худо по-русски разумел, а нынче только и знает - глядит дико, да плачет, да греческой речью молитвы твердит. Холопы, что тогда на вопли его примчались, тоже не без памятки - поседели оба, один заикаться стал, другой из балагура в одночасье заклятым молчуном сделался. И не диво - видал огнищанин, что бывает с человеком, попавшим зимою в волчью стаю. Так что то, что в боярской повалуше лежало, ежели и краше гляделось, то ненамного.
Князь подошел к огнищанину, огляделся по сторонам. Везде валунами на поле темнели такие же согбенные, норовящие врасти в землю фигуры. Князь посвистел сквозь зубы, похлопал плетью по голенищу. Скот. Свистнуть отроков, да повелеть их всех - в одну кровавую груду, к дядькиным ногам. Не уберегли старика, с-скоты...
Нельзя. Не то чтобы другие времена или новая вера не позволяла. На Руси нынче те времена, какие угоды ему. А что до веры - он принёс её свет на Русь, ему и решать, что она позволит, а что -нет.
Если б только твердо знать, кто. Если б согнать с сердца серенькую холодную гадину, нашёптывающую, мол не месть это поганская дядьке за Перынь разорённую. И первенец дядькин, Коснятин, что за спиной с ноги на ногу переминается, на холопов волком глядит, - ни причём тут.
Сгонишь её, как же. Пригрелась, проклятая.
Князь снова поглядел на огнищанина, пихнул сапогом, тих бросил:
- Встань.
Огнищанин вскочил на ноги не разгибая спины:
- Веди.
Хороший слуга не ждёт многословных повелений, мол так, да так сделай. Хорошему слуге хватает приказа, четкого, короткого, что зуботычина и та длинней.
Огнищанин еще раз поклонился, повернулся на месте, ... впереди и чуть слева, оглядываясь, с поклоном застывая у входной двери.
Неплохо ж дядька отстроился после того пожара, что сам и запалил. Хоромы у посадника новгородского - загляденье да и только. Надолго строил, да вот вышло, что не себе.
Обогнавший было огнищанин вновь согнулся у дверного проема, пропуская государя в светлую трапезную, где на сосновом столе стоял гроб из серых еловых досок. В ногах сидел на лавке человек в смурной рубахе - смурна-то смурна, черна и скудно вышита, да вышита-то серебром по аксамиту! Этот в ноги соваться не стал - вскинул руку в воинском приветствии. У государя дёрнулась бровь. Не любил он этого, отдавало поганством и дружинной вольницей отцовых времён. Два карих, по-змеиному стылых взгляда сошлись - только что иней на плетёные половики не посыпал. Общее у них это было, у двоюродных братьев, у сына и племянника казарской княжны, у великого князя всея Руси и сына посадника новгородского.
Сын посадника отвел взгляд первым, выдержав ровно столько, чтоб ясно было - не из трусости, не из слабости, не из уважения даже. Из почтения к сану и власти, не к человеку.
Коснятин Добрынич земно поклонился Володимеру Свентославовичу.
- Здрав буди, государь. - тихо произнес он.
Князь кивнул, не удостаивая ответом. Гордись, величайся, Коснятине, толку с твоего величанья. Всё едино сидеть тебе посадником в городе, где именем твоего отца, что живого, что мертвого, пугали детей, где в каждом дворе - твой кровник. Здесь тебе безопаснее всего. Чуть в сторону шагни - не то что не побрезгуют, за честь посчитают донести.
А из-за государевых плеч пристально смотрели на Коснятина совладыки его умершего отца. Житель взятого и сожженного им города бискуп Аким Корсунянин. Тысяцкий - меж тысяцким и посадником исконная пря, да к тому ж никем иным как государем из огорода в воеводы Воробей сын Стоянов вознёсся. И помнит это. Крепко помнит. Не птичья у этого Воробья память.
Величайся, Коснятине, величайся. Хлопай крыльями. Всё едино не взлетишь.
Впрочем, не время.
Володимер потянул руки, положил их на опущенные Коснятиновы плечи, распрямил, прижал к себе.
Сейчас надо заплакать. Смерть единственного наставника, заменявшего отца, полуненавистного дикаря отца, родного брата давно умершей матери, последней памяти детства - будто там было о чем помнить! - возвёдшего сына холопки на Соколиный престол. Вот, вот тёплые капли уже скользнули к углам, щека двоюродного брата тоже взмокла, но позже, позже! И тут он, государь, первый! Володимер чуть отстраняет брата, по совести годящегося ему в сыновья, и трижды крепко целует.
Не государь и подручник, не князь и посадник, два родича, объединённые общей утратой. Старший брат утешает убитого горем младшего.
Словно вспомнив о свите, через плечо, подпустив хрипотцы - голос сильного, застигнутого в минуту слабости, с досадой на себя и нежданных свидетелей:
- Уйдите...
Можно не оборачиваться...нельзя оборачиваться! Но в мокрых глазах Коснятина успевает посмотреть отражение - в поклоне пятясь, отходят бискуп и тысяцкий, со скрипом теперь закрывается дверь. Не держал покойный тихих дверей, а пол в переходах, да ступенях на лествицах одно, что в гусли не играли, зато пели - ровно журавли по осени.
Кто?! Кто прошёл незамеченным, неувиденным в далёкую от дверей опочивальню, мимо вывезенных из Киева холопов, кто...
Кстати, что там учинил этот кто-то? Пора б посмотреть. Всхлипнув напоследок, не отпуская Коснятинова плеча, Володимер подошел к плотно укрытому паполомой гробу, взялся за край.
- Не смотреть бы тебе, государь - с недобринкой в голосе озаботился Коснятин.
Ты кого пугать вздумал, щеня беззубое? Я в битвы ходил, когда ты у мамки в брюхе кулачками пихался!
Смугловатая - в мать-казарку - рука берется за край паполомы, откидывает её...
Веле-е!!! А-а!!
Гос-споди, Исусе Христе, сыне Божий, помилуй мя...
Отшатнулся, зажав лицо ладонями, еле держась на враз обмякших ногах. Коснятин подхватил под руку, глядел в лицо фальшивыми, как медяки в плошке царьградского нищего, глазами...Хорошо еще, вовремя отослал свиту. И бискуп, и тысяцкий то, что в гробу видели, а вот выцветшего, как ночная моль, государя им видеть ни к чему. Нет, вовремя, вовремя... Покойник бы за него порадовался.
Покойник? Какой, к Сатане и всем аггелам его, покойник?! И что общего с ПОКОЕМ у того, что отпечаталось на внутренней стороне государевых век, не желая исчезать, сколько не зажимай их руками?!
Две руки ухватились за голову, вдавив большие пальцы в глазницы. Две впились в челюсть. Две припечатали плечи. Синие пятна от пальцев. Две первые пары повернули схваченное - одна посолонь, другая - противусолонь. Разрывая кожу, мышцы, жилы. Ломая хрящи и кости.
Судя по тому, что лежало ниже, это, последнее, сделали чуть ли не из милосердия.
Госс-поо-ди...
-А ты молодцом, братец, - капелью со змеиных клыков шелести в левом ухе, смесь ненависти, уважения и злорадства. - Молодцом. Повидал, небось, жизнь-то... Воробушка, тысяцкого нашего, наизнанку вывернуло, еле успел его от гроба оттолкнуть. Грека вовсе пришлось паленым пером отхаживать - сомлел, баба бородатая, и ризы измарал, а ты молодцо-о-ом...
От этого голоса князь открывает глаза и они смотрятся друг в друга как в зеркало. Ненависть, вмерзшая в лютую, смертную тоску. Тоску умных, вдруг понявших, что ничего не понимают. Тоску сильных, внезапно ставших беспомощными.
-Зарр...кх...х...
-Закрыть? - почти по-человечьи переспрашивает Коснятин.
Государь кивает. Коснятин отпускает его локоть, задергивает паполому. Государь, вытащив из рукава парчовый, хвалынской работы платок, вытирает лицо, мокрое, словно погулял под вешнею грозой. Исподнее липнет к нему и проступает пот на паволочной свите темными пятнами. Зато в горле, наоборот, суше, чем в степи в разгар кресеня...тьфу, иуния.
-А ты-то сам? - обретя, наконец, какой-никакой голос, выдавливает еле слышно князь.
-Я? Да мне вроде даже легче всех было. Сам подумай, ты ж отца знаешь...знал. Вот ЭТО он? Мне б, наверно, тяжелее было, если б лежало тут с виду он, а на деле - мясная колода, червиная сыть. Хотя, по чести сказать, и с моего лица небось холсты можно было белить. - Коснятин вдруг обернулся от гроба к государю. - Думаешь, я? Думаешь так, государю? Эти вон - кивнул на дверь - думают, не думают, но уж что скажут - точно. Спят и видят мои косточки у себя к котле... - Коснятин оборвал свой бешеный сухой шепот, смолк.
- Не думаю, - с той же внезапной искренностью ответил князь. - Ехал когда, еще надеялся. Сейчас - нет.
"Надеялся?" - немо спрашивают глаза обернувшегося Коснятина за миг до того, как превратиться вновь в пару медяков с царьградской паперти.
Не верит. Никому не верит.
Весь в отца.
Князь повернулся к двери.
- Воробей! Владыко!
Скрип половиц. Нет, они не подслушивали, на глазах-то друг у друга...точнее враг у врага. Да и оба знают, каково оказаться непрошеным свидетелем НАСТОЯЩЕЙ слабости государя.
"Никому не прощай своих ошибок, мальчик" - учил, бывало, посадник юного Володимера. Выучил.
Вошли, поклонились - вот поклоны его не злили. И не радовали. Надо бы полную проскинезу ввести, как в Царьграде, пусть бояре бородою пол метут...
Не время, не время, не время.
В полутьме за порогом маячил согнувшийся огнищанин. Князь поманил его.
-Эй, Дормидонт - вспомнилось языколомное греческое имечко. В городе где новую веру любили как собака плеть, - посадник держал старших слуг сплошь христиан. - Вели-ка накрыть нам...Есть ведь у вас покой, где тайных принимали? Там пусть и накроют. А ты, владыко - повернулся - расскажи, что поведал этот твой бедолага-попик, как бишь его?
-Арсений, деспотэ. Арсений Миронаки.
- По-нашему Арсен Миронов, значит. Так что он говорит?
Румяный, дородный бискуп покачал круглой головой с обширной лысиной на макушке.
- Немного, деспотэ. Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его, я ещё не видел такого испуганного человека. Он только твердит, что Россика - страна демонов и просит отпустить его домой.
- Демонов. - проговорил эхом князь, и в свой черед угрюмо покачал чубатой головой. - Где он сейчас?
-В домовой часовне. Он убежал туда сразу после смерти наместника..эээ..посадника, деспотэ. И до сих пор не выходит. Впрочем, если он увидел, как делали ЭТО - ничего удивительного.
Коснятин отчетливо хмыкнул за княжьей спиной.
Володимер решительно двинулся к выходу.
-Я сам расспрошу его.
-Как будет угодно, деспотэ, - пыхтят за спиной. - Но должен предупредить, он почти забыл росский язык.
Теперь хмыкнул князь, уже полностью оправившийся от свидания с содержимым - даже мысленно он не мог назвать это покойником! - елового гроба.
- Коснятине Добрыничу покажи-ка владыке как у нас по-гречески разумеют.
Благо, что все уже покинули трапезную с домовиной. В переходе прокатился разряд солёной, смачной, грязной ромейской брани и Володимер не оглядываясь, отлично представил, как наливается багровым безмолвным негодованием бискуп.
Володимер понял, что снова начал улыбаться.
Десятки свечек освящали трепещущими желтыми язычками часовню, отражаясь в серебре и золоте окладов, в начищенных до зеркального блеска медных боках пузатых лампад. Блеск и сияние заставляли щуриться и гадать - мерещится или нет трясущееся чернее пятно в углу часовни.
Услышав хлопанье двери, пятно дернулось, резко повернулось к ним.
Поверх сцепленных белых ладоней, с узкого белого лица на князя взглянули два черных огромных глаза, до краев наполненные темным, бездонным, стоялым страхом. Сиреневые губы, наверное в тысячный раз тщились повторить непослушное "Да воскреснет Бог"
- И расточатся врази его, аминь, - нетерпеливо закончил Володимер по-гречески. - Арсений, ты помнишь меня? Это я, Воло...то есть Василий, правитель Россики, зять багрянородных Василия и Константина.
В омутах страха ничего не колыхнулось в ответ и князю показалось, что сидящий перед ним на полу часовни не слышит его, что он вообще вольше никогда ничего не услышит, кроме хруста раздираемого в клочья тела в роскошной опочивальне.
Но в этот момент Арсений, вытянув бледные, тонкопалые ладони, метнулся к князю.
Володимер отшатнулся. Мелькнула дикая мысль, что перед ним - один из тех, что рвал тело дядьки, а теперь вот добрался до него...
Но бледные руки по-крысиному цепко впились в подол корзно, а сиреневые губы стали покрывать этот подол поцелуями.
О великий архонт...ой, что он, что он, что он - узкая ладонь, на миг отпустив корзно, отвешивает со всей дури несколько оплеух по впалым щекам хозяина - о кесарь, базилевс, автократор россов, твой раб, ничтожный, жалкий раб , просит, умоляет тебя - домой, домой, пожалуйста, домой в теплую солнечную Вифинию! Страшно здесь, страшно, - домой, домой, где не достанут страшные росские демоны, не боящиеся ни креста, ни икон, ни ладана, ни молитвы, страшные демоны, в клочья рвущие людей...Домой, автократор, регнатор, пантократор, домой, пожалуйста!!!
-Арсений, - мягко говорит князь, нагнувшись, держа священника за плечи, - Арсений, ты слышишь меня?
Тот мелко кивает, пытаясь глядеть на князя собачьей преданностью. Не получается. Этими глазами безраздельно владеет страх.
- Арсений, ты поедешь домой, слышишь меня? Ты поедешь домой, как только подробно, очень подробно расскажешь о том, что случилось тем вечером.
Сдавленный вопль-полустон, грек рывком забивается в угол. Нет, нет, нет, автократор, не это, только не это, они - они услышат и придут, придут за бедным Арсением, изорвут его тень и тело, а душу утащат в ад! Нет, ни за что, ни за что!
- Арсений, - все так же мягко, князь шагает к греку, нависая над ним. - Арсений, если ты расскажешь, ты сегодня, прямо сегодня поедешь домой. Если нет - тебя сейчас отволокут в опочивальню, ТУ САМУЮ ОПОЧИВАЛЬНЮ, снимут там все иконы, отберут твой крест и запрут так на ночь.
Князь думал, что бояться больше уже нельзя. Оказывается, зря.
-А-анаиномаи-ии!! - визг, верещание, в котором нет ничего человеческого, от которого закладывает уши и гаснут свечки у образов. Глаза грека закатились и он повалился на пол. Князь нагнулся над ним. Жив.
- Эй, кто там?! Перьев! Вина!
Огнищанин, возникший за правым плечом, сует священнику в нос перья, непочтительно запаленные от лампадки, а когда то сморщился и зачихал, умелыми цепкими руками зажал нос и опрокинул в распахнувшуюся глотку кожаную с костяным горлышком, хазарского еще похода фляжку. В часовне повис несколько неуместный запах дорогой романеи.
Ну вот и поминки по дядьке начались, мысленно хмыкнул князь. А ведь еще и не хоронили.
Арсений чихнул, захлопал глазами, повел ими по сторонам - и шарахнулся к стене, вжимаясь в неё спиной.
Вот это славно, понял, наконец - "наконец-таки понял" - как говаривал дядька - грек, кого тут бояться надо. Не каких-то"демонов", а его, государя и помазанника Божьего, праведного гнева надлежит пуще всего страшиться всем живущим на росской земле.
- Ну как, Арсений, - всё тем же мягким тоном - расскажешь?
Да, да, да, он всё-всё расскажет всемогущему базилевсу россов!
Сейчас же, сейчас...
Господин наместник взял Арсения себе в духовники сразу после разгрома Номогардских нехристей. Недавно Арсений заметил, что наместника гложет какой-то страх. В опочивальне перестали гасить свечи, господин наместник плохо, очень плохо спал, часто с криком просыпался среди ночи, звал слуг, приказывая обыскать опочивальню со всеми ближними покоями и переходами. Естественно, это не могло не сказываться на здоровье господина наместника, глубокого старца, большую часть жизни провёдшего, увы, в поганстве со свойственному оному идолобесию излишествами - да простит базилевс россов ничтожному слуге столь дерзкие слова...
Володимер усмехнулся - слова были скорее осторожными, чем смелыми. Если он хоть сколь-нибудь знал умершего дядьку, тот не один год и даже не одно десятилетие после крещения вёл жизнь "со свойственными идолобесию излишествами".
...Говоря кратко, последний месяц господин наместник совсем сдал, передав дела города в руки сына, сам же почти не выходил из дому, проводя большую часть времени в увешанной иконами и уставленной свечами опочивальне и практически не отпуская его, Арсения , от себя.
В ту ночь, в ту самую ночь, одуревший от многонощных - днём страх отпускал господина наместника, а тот в свой черед позволял вздремнуть духовнику - многонощных молебнов, священник заснул прячась на открытом требнике. Проснувшись, испугался, что господин наместник рассердится, взглянул и к пущему своему ужасу, обнаружил что тот не дышит. Осмелившись прижать пальцы к запястью господина наместника, священник понял, что рука холодна и биение крови в жилах прекратилось.
Священник хотел позвать слуг, но в это мгновение вдруг понял, что не один в опочивальне - или вдруг обрел три лишних тени. Впрочем, присмотревшись к ним, он понял, что это не его тени. Одна была кряжиста и широкоплеча, с толстыми руками, другая принадлежала статному высокому молодому мужчине, Арсению даже показалось, что он увидел очертания тяжелого росского доспеха. Третью тень мог бы отбрасывать юноша, почти отрок. Ужас был в том, что кроме Арсения и мертвого наместника в опочивальне никого не было! Священник дрожащей рукой перекрести тени, спешно бросил в кадильни под иконой щепоть ладана и зашептал - говорить громко онемевшая гортань отказывалась - молитвы против призраков, нечисти и сатанинских наваждений.
Тени не обратили на его действия ни малейшего внимания. Они собрались вместе над енью лежащего на кровати господина наместника. Одеяло полетело в сторону, труп поднялся и завис над кроватью. За ним на стене три тени вцепились в тень трупа господина наместника и начали рвать эту тень на куски.
И тогда мертвец закричал.
Этот крик походил на то, как кричит во сне увидевший кошмар ребёнок. Походил, как сон ребёнка походит на смерть. Задушенный, тоскливый вопль, словно сквозь густой туман или высокую и толстую стену без окон и с дверью, что открывается лишь в одну сторону. Детское отчаяние и беспомощность стыли в голосе мертвого старика.
И сам Арсений кричал что-то, кажется, "Изыди! Изыди!", выставив перед собою икону Спасителя, и кто-то кричал за дверями, и бил в них пудовыми кулаками, а они лишь брякали откинутыми засовами, задвижками, защелками, не желая отворяться.
А тени рвали тень - и в клочья рвалось висящее над кроватью тело, мертвый вопль умолк, сменившись хрустом разрываемой кожи, мышц, костей и вены, вспыхивали кровяные всплески, без следа, до последней капли истаивая в воздухе, оставляя только теплый ржавый запах, еле слышный во власти затопившем опочивальню запахе разрытой могилы.
И верь наконец поддалась и ввалившие в неё холопы увидели, как обрушивается из воздуха на чистые простыни в клочья разодранный, досуха выжатый труп господина наместника.
Тени же бесследно исчезли. Бесследно, если не считать следами растерзанный труп, седину молодых холопов и омута бездонного студеного страха на лице священника.
Рассказав всё, священник снова забормотал что его дом в далекой и светлой Вифинии, о страшных росских демонах, о могучем и славном базилевсе россов, что обещал, обещал своему ничтожному, но верному слу...
Володимер уже не слушал. Повернувшись к двери часовни, двинулся вперед, за спиной ухватившись правой рукою за левое запястье. У выхода, повернувшись к владыке, бросил:
- Владыко, я обещал, что этот человек сегодня отбудет на родину. Проследи за этим, и - запрети ему рассказывать о том, что здесь видел. Пригрози...ну, чем там у вас принято? Лишением сана, отлучением, чем угодно, но чтоб молчал как вяленый судак!
- Слушаю, деспотэ. - поклонился Корсунянин.
Проходя мимо тысяцкого, Володимер мельком подумал, не подмигнуть ли ему? Воробей поймет сразу - государь обещал что Арсений отправится домой, но не обещал, что он туда доедет. Воробушек у нас понятливый, не один пуд мяса, чай, с клювика счистил.
"И если вы думаете, что это была говядина, то вы так больше не думайте"
Тьфу, да что ж это сегодня дядькины присловья в голову лезут? Хотя..чего удивляться? Его двор, его дом, его похороны.
А попик..да ляд с ним, пущай живет. Кому он там будет нужен в этой своей Вих...Вып...тьфу, ведь и не выговоришь. Тут главное, чтоб весть к поганцам, к волхвам недобитым не ушла. То-то порадуются. Только Арсений им вско ничего не расскажет. Не успеет. У поганцев с попом, да еще и с греком беседа недолгая.
Впереди уже мелькал и кланялся огнищанин, указывая дорогу в покой для тайных гостей. Володимер усмехнулся - понятное дело, Коснятину теперь новый придется устраивать. Что это за тайна, коли о ней князь, тысяцкий да бискуп знают? Впрочем, зная дядьку... не один тут тайник, ох не один.
В тесном покое, где стены и пол покрывали густые шамаханские ковры, гасящие шаги и голоса, за квадратным столом размещались четверо. Может, впервые на этом столе лежали не донесения послов, и соглядатаев, не чертежи земель, не чужие краденые письма - браная скатерть и не больно-то обильная для посадничьего терема трапеза.
Бискуп благословил пищу и сотрапезников и прочел короткую благодарственную молитву.
Приступая к трапезе, князь заметил:
- С Коснятином Добрыничем я уже говорил, с владыкою Акимом тоже. Один ты, Воробею Стояновичу, молчал. Что ты обо всем этом думаешь?
- А чего тут много думать, государь? - неторопливо удивился Воробей. - убивали трое. Это по синякам на трупе видно. У двоих руки здоровые. У третьего ладонь узкая, длянная, пальцы тонкие. Кто посадника последним видел? Два холопа да поп. У холопов ручищи известно какие. А узкие ладошки, да длинные пальцы ты, государь, сейчас в часовне видал. Тут все ясно.
Воробей кивнул самому себе, а Володимер только тут вдруг заметил, что тысяцкий ничего не ест и не пьет.
- Кто его погубить мог? Твои враги, княже? Да ведь его смерть тебе больше огорченье, чем ущерб. Поганцы? Оба холопа крещёные. Третий и вовсе поп. Так кто им мог приказать? Кому посадничья смерть понадобилась? Думаю, государь, тут тоже всё ясно.
Кулак Коснятина жахнул по столу так, что блюда и чаши подпрыгнули. Однако не успели они толком встать на место, а Коснятин приподняться со скамьи, сжигая глазами спокойно-насмешливое лицо тысяцкого, как несчастный стол сотрясла ладонь великого князя.
- Сиди, Добрыничу! А тебе, Воробею, вот чего знать надо. Как думаете, чего ради я на Борислава Киев бросил и сюда подался?
Он оглядел собравшихся - и кинул на скатерть невзрачный лоскуток бересты. Коснятин подался вперед, бискуп вытянул толстую шею, Воробей вопросительно глянул на князя и взял бересту.
"До меня добрались. Поспеши сюда" - прочитал он и снова взглянул на князя - Рука вроде посадничья, государь?
- И печать тоже была его, да в сургуче узел заповедный - лениво добавил Володимер, отправляя в рот блинный пирожок с икрой.
- Это когда ж? Отсюда до Киева, да от Киева до сюда... - вслух озадачился тысяцкий.
- Не считай, Воробею. Отсюда до Киева седьмицу на крыльях летело, не более. - великий князь отхлебнул из кубка - У меня крыл нет и добирался я сюда, как ни спешил, вчетверо дольше. Вот и не успел. - он помрачнел.
-Месяц да седьмица. - сосчитал Воробей. - Это как он слёг.
Все трое уставились на князя. Однако Володимер всё ел да пил и остальным пришлось последовать его примеру.
Покончив с трапезою, князь встал, утирая руки и рот лежавшим на коленях убрусом, бросил его на подлокотник кресла и произнёс:
- Воля моя такова. Жалую двести гривен серебром на панихиду, отпевание и погребение посадника новгородского, дядьки моего, Добрыни Малковича. Новым посадником Коснятину Добрыничу быть. В душегубстве казнить холопов, что в опочивальню посадничью вломились. Остальную челядь от мала до велика продать, чем дальше, тем лучше - немцам, фрягам, вретанцам, сарацинам, армянам, да хоть в Серскую землю. Всё ли уразумели, господа новгородская?
- Всё, государь - три головы склонились, почти касаясь столешницы.
- Вот и ладно. - усмехнулся князь и вышел из за стола - А мне не досуг ныне. Уж прости, Коснятине, на похороны не останусь.
Во взглядах посадничьего сына, бискупа да тысяцкого явственно читалось: а ведь, похоже, знаешь ты, государь, в чем тут дело. Знаешь, кто они - те, кто "добрались" до посадника, да столь жуткой тропой, что только на Карачун рассказывать.
Говорить не хочешь, государь - воля твоя - а... только б намекнул бы?
Володимер почти слышал и невысказанный вопрос и невесело усмехнулся в седеющие усы. Нет уж, господа новгородская. Наше это с дядькой дело, считай семейное. Вы здесь не подмога, а много будете знать - состаритесь скоро, и так-то не отроки.
Выехавши с посадничьего двора, он повернулся к молчаливым всадникам, ехавшим вслед за ним - двадцати латникам из ближней дружины, выученикам самого Рогдая Лютого - и бросил:
- В Полотеск!