Аннотация: продолжение романа о вятиче Мечеславе, современнике князя Святослава Игоревича.
Глава V. Доуло
День, в который Мечеслав, сын Ижеслава, впервые взял жизни врагов, начинался просто. Его - не в первый уж раз - взял с собою на охоту вуй Кромегость. Ехали с ними дружинник Збой, молодой Радагость, да старые знакомцы Мечислава по первому его появлению во втором доме - Барма, приходившийся Радагостю старшим братом, и Истома. За минувшие годы Барма еще больше заматерел, раздался в плечах, обзавелся к старым несколькими новыми шрамами, а бывшие когда-то прозрачными перышками усы стали густыми пшеничными прядями. Истома год тому пропадал куда-то на несколько месяцев, вернулся уже с гривной воина на жилистой шее. Он переменился еще сильнее Бармы - сильно вытянулся, на губе пробились усы, с лица и тела сошел последний детский жирок, сделав Истому похожим на поджарого остромордого хищника. Переменился и нрав - за месяцы отсутствия в городце Истома растерял где-то звонкое балагурское многословье, стал скуп на слова и строже.
Чтобы поспевать за охотниками, ехавшими верхом, Мечиславу дали круглобокого коротконогого конька по кличке Муха, серой в яблоко масти. Муха боевым конем не был, возил учащихся езде мальцов и даже несколько раз выходил из городца с женщинами, навьючивавшими на него хворост или мешки с желудями или грибами. Своего хозяина у него не было, и получался Муха общим коньком, тянущимся мягкими губами за подачкой к любой руке - тогда как, скажем, к скакуну вуя Кромегостя, Жару, кроме самого вождя, мало кто решался и подступиться
Еще были с ними четверо псов, крупных, крепколапых, лобастых - Жук, Бруда, Гай и Клык.
На остриженных в кружок головах охотников сидели волчьи колпаки, по летнему времени легкомысленно заломленные набекрень, вороты крашеных плауном чуг-стёганок поверх холщовых рубах замыкали бронзовые круглые заколки. Соцветья высоких лесных трав пачкали штанины холщовых гачей и обмотки над вдетыми в стремена пошевнями. У взрослых воинов на шеях были гривны, а поверх рукавов - медные запястья. На сжимавших уздечки пальцах - перстни с родовым узором, повторявшим узор женских височных колец. Одному Мечеславу, единственному отроку на этой охоте, из всего узорочья довелось обойтись заколкой на вороте. И плаща, подобного тем, что свисали с плеч старших на конские крупы, у него не было. У седла Мухи висели два самострела, а на поясе - одинокий нож, в то время как у воинов постарше у седел висели тулы и налучи да чехлы с сулицам. Впрочем, одна досталась и Мечиславу - в руке отрока-девятилетки легкая сулица гляделась едва ли не боевым копьем. Еще у охотников были, конечно, ножи и копья, без которых в лесу делать нечего. У Збоя - топор, у Бармы - булава, у Истомы - чекан, у Радагостя - боевая добыча, однолезвийная хазарская сабля, а у вуя Кромегостя настоящий меч.
Выехали на охоту еще по утреннему туману, спешившись, вели коней, вьюченных оружием, под уздцы неширокой тропою. Доехав до реки, молодые воины постреляли пестрых уток, поднятых псами из зарослей рогоза. Вождь со Збоем только поглядывали на потеху молодых. У Мечеслава тоже чесались руки, но пока он, соскочив с коня, пыхтя и сопя, пытался натянуть самострел, уцелевшие от стрел птицы разлетелись. За иными, упавшими на воду поотдаль от берега, кинулись псы. Мечеславу досталось только собрать и подвесить к седлу невозмутимого Мухи добычу старших. Радагость с Истомой было загорелись искупать коней да и самим окунуться, но вождь отмолвил - "вечером".
Вуй Кромегость повел охотников через холмы. По ту сторону, с его слов, уже три или два года не тревожимый охотниками, должен был пастись, множась и нагуливая жир, кабаний гурт. В роще на склоне Радагость спугнул молодого лося - метил в него сулицею, да только зря загнал ее в мягкий бок липы, нижние ветви которой ощипывал мягкими губами лось. Тот мигом скрылся между деревьев, а Радагостю пришлось под хмурым взором Збоя добывать сулицу из дерева - счастье еще, что на охоту жало к древку крепили куда как прочнее, чем в бой.
Тронулись дальше. Солнце шло к полудню, нагревая затылки и плечи. Вокруг Мечислава с Мухой закружились настоящие мухи, прилетевшие на запах утиной крови, конек всхрапывал, махал хвостом и встряхивал челкой, а отрок, сжав зубы терпел. Время от времени отмахиваясь колпаком и мечтая поскорей выехать на открытое место, где надоед пообдует ветер.
Збой вдруг присвистнул - негромко, но пронзительно, и ткнул рукою в сторону дерева в полудюжине шагов от него. На толстой нижней ветке сидел орел - крупный беркут, из тех, что залетают иногда из полуденных степей в вятические леса. Мечеслав впервые видел птицу так близко. Огромные сизые со стальным отливом крылья, буроватая голова с желтыми глазами, пристально глядевшими на охотников. Истома медленно поднял лук с наложенной на тетиву стрелой, но вуй Кромегость положил руку на обложенную роговыми пластинами кибить.
- Это не простая птица, - ровно выговорил он.
- Точно, - откликнулся Збой. - Орлы по нижним веткам не скачут - не глухари чай. И нас бы дожидаться не стал.
- Раненый, может? - задумчиво проговорил Истома, опустивший лук, но покуда не убиравший его. У Мечеслава даже в ушах застучало и пересохло во рту - а если удастся добыть степного хищника живьем? Очень живо вспомнились рассказы дедова друга Родослава - как такие же вот птицы служат кочевым воинам, подручникам кагана, и сразу представилось, как он сам, Мечеслав, едет верхом, а на огромной рукавице на левой руке восседает такой же красавец. Ну и что, что покуда Мечеслав сам вышел бы немногим выше орла, вздумай птица сесть наземь у его кожаных пошевней. Он ведь вырастет!
Орел, словно отвечая Истоме, вдруг распахнул крылья, ударил, поднимаясь, взмыл, пронесся дугою меж сосен, над подлеском, завершая круг пролетел над ними так, что все почувствовали на лицах порыв ветра из-под сизых перьев. Отлетел двумя деревьями дальше и вновь опустился на самую нижнюю, самую толстую ветку. Оглянулся поверх крыла, будто через плечо, крикнул зло и требовательно, нетерпеливо.
Псы, было выскочившие вперед, вдруг, дыбя шерсть на высоких загривках и ворча, отбежали к стременам охотников,
- Сдается мне, - медленно проговорил вуй Кромегость, не отрывая взгляда от птицы, - нас куда-то зовут.
- Ясное дело, - откликнулся Збой, тоже рассматривая орла, только с недоверчивым прищуром. - Ясное и нечистое. Во-первых, не люблю колдовства. А степного колдовства не люблю еще сильней, это во-вторых. Птичка-то нездешняя.... Как бы в гости к хазарам не зазвала.
- Збой, - усмехнулся вуй Кромегость, поворачивая лицо к гридню, - с каких пор ты боишься хазар? А если у тудуна объявился новый колдун - на это в любом случае стоит взглянуть, верно?
Збой в ответ только пошевелил недовольно усами, но спорить с вождем больше не стал.
- Эй, оружье приготовить! - повернулся он к охотничьему отряду. - Ремни по быстрому проверьте - чтоб не скрипело, не звякало.
Гридни послушно завозились в седлах, беря наизготовку секиры и булавы, проверяя, хорошо ли ходят в ножнах ножи, ладно ли лежат луки в налучах.
Орел крикнул снова - тревожась и торопя.
Вождь повернулся, словно что-то вспомнив. Мечеслав тронул коленями бока Мухи, но за спиною дюжего Бармы и его ничуть не меньшего серого с белой полосою Тучи схорониться не успел.
- Мечша!
Досада, стыд и отчаянье зимней вьюгой посреди летнего дня прошили Мечеславовы стеганку и рубаху. Ну все, сейчас вождь направит его домой. Ясное дело - к Деду, как вестника... И опять все случится с другими! Ему ведь уже девять лет!
Закусив губу и опустив некстати закипевшие от обиды глаза, послал Муху вперед.
- Барма, прими у отрока самострелы, заряди и отдай ему. - произнес Кромегость, и уже через плечо добавил. - А ты, Мечша, вперед не лезь. Успеешь.
Барма принял самострелы один за другим в свои огромные руки с добродушной улыбкой - как если б собрался изладить для мальца какую потеху, деревянного конька или пичужку скрутить из травяных пучков - иногда он так забавлял меньших. Иной взрослый воин спешился б, или, по крайности, навалился б, натягивая тетиву, на приклад самострела, приживая его телом к седельной луке. Барма же, словно красуясь, упирал приклад в грудь, хватал руками тетиву, и натягивал их так, на весу.
Збой неодобрительно покосился на младшего:
- Чего дуришь? Порвешь другой раз тетиву - то-то новую натягивать запаришься.
Барма на нарекание старшего только потупился с напускным смущением, да украдкой подмигнул Мечеславу, передавая ему натянутый самострел. Отрок едва спохватился спрятать прикушенной губою улыбку - ему-то точно было не по чину смеяться над Збоем, в усах которого уже пробились серебряные нити, а на обеих руках красовалось по нескольку обручий.
Орел снова забил крыльями, поднимаясь в воздух. Летал странно - орлы так не летают - выписывал над ними и чуть впереди круги и дуги, но над кронами не поднимался. Вскоре сосны поредели, разбавленные тополями и березами, в подлеске замелькали молодые елочки и осинки. Гуще зазвенели комары. А потом вдруг между деревьев показались просветы - лес кончался. Остановился и охотничий отряд. Первым остановил Жара вуй, рядом с ним - Збой и Истома, Барма, Радагость и Мечеслав. Рядом с хозяевами остановились и псы, насторожив уши, подняв головы, напружинив лапы
Внизу по лугу шли два воза с большими колесами. Каждый волок крепкой сбитый мышастый мерин, на переднем рядом с возницей сидел странный человек с рыжеватой бородой, в остроконечной шапке-башлыке и стеганом кафтане чуть ниже колен. Странным в нем была не борода - по головам на кольях родного городца Мечеслав уже знал, что у полуденных племен не только старцы позволяют волосам под нижней губой расти, сколько вздумается. Да и одежда была скорее незнакомой - к мысли, что в иных землях одеваются не так, как у вятичей, он уже тоже привык. Странными казались лицо, тело и руки незнакомца - распухшие, будто у утопленника. Или его пчелы искусали?
Мечеслав сын Ижеслава впервые в жизни повстречал толстяка.
Вокруг возов ехали шестеро всадников, одни в таких же острых башлыках, другие в мохнатых шапках, на головах двоих поблескивали небольшие полукруглые шлемы. Висевших у седел круглых щитов из бычьей кожи, в бронзовом оковье, Мечеслав не видел, как и сабель на поясах, зато видел у всех шестерых за спинами на ремнях длинные копья - гораздо длинней привычных ему сулиц и охотничьих рогатин. Тела всадников защищали боевые кафтаны из кожи с нашитыми на груди пластинами, а у ехавшего рядом с передним возом в вырезе стеганого кафтана блестели ряды железных колец. Он держал в руках, сложенных на луке седла, длиннозубый клевец. У других свисали на темляках за запястья булавы и кистени.
Подувший в спину чужакам ветер донес до лесной опушки чужой, резкий запах - псы заворчали, вновь ероша шерсть на загривках, да и люди по-собачьи вздули ноздри и приподняли губы. Пахло резко и кисло - не по лесному. Чужой запах. Хорошо ведомый всякому вятичу-мужчине запах врага.
- Мытари совсем обнаглели? - скорее даже удивленно, чем разгневанно выдохнул за спиною Барма.
- Это не мытарь, - отозвался Збой. - Это купец. Только вот любопытно, что купец делает в такой глухомани...
- И чем он торгует, если хватило нанять шестерых на два воза, - закончил вуй Кромегость. - Так или иначе, тут наши земли. Неплохо б повидаться с гостями, а то нехорошо выйдет. Мечша!
Мечеслав подъехал к вождю. Тот плетью показал на сосну с тремя стволами, росшими из одного корня и с начинавшимися прямо от земли толстыми ветвями.
- Лезь наверх и присматривай, чтоб никто из гостей дурить не начал.
Вздохнув сквозь зубы - за делом придется глядеть со стороны... хотя все лучше, чем отправиться вестником к Деду в Хотегощ - Мечеслав спрыгнул с коня. Привязал к одному из толстых нижних сучьев Муху - тот немедля пристроился обгладывать листья на стайке тощеньких, будто хворых, березок. Полез наверх, удерживая под мышкой пару заряженных самострелов - дело не из легких, хоть и ветви у этой сосны оказались не только толстые, но и частые - лучше лестницы. Нашел место, с которого было отлично видно, как пятеро подъезжали к двум возам и шестерым охранникам. Примостил перед собою на очередной ветке ложе самострела, уложил второй на колени, и стал наблюдать. Только еще раз вздохнул, что голосов отсюда не слышно. Зато было видно, как возы замедлили ход и встали. Всадники, наоборот, подались навстречу пришельцам - трое к пятерым. Хотя трое были в боевых кафтанах и кольчуге, а пятеро - бездоспешными. Охранники, что ехали на другой стороне маленького обоза, остановились по ту сторону возов, оглядываясь на заросший лесом овраг по ту сторону прогалины. Вождь уже встретился глазами с холодным изжелта-карим взглядом кольчужного, уже положил руку на черен меча, но с передней повозки плетью ударил окрик - гневный, повелительный.
Это подал голос соскочивший с козел остановившегося воза толстяк - Мечеславу показалось, будто за спиною "утопленника" кто-то шустро юркнул вглубь воза.
Кольчужный тут же подался в сторону, пропуская вождя, даже чуть наклонил шишак, разжал пальцы на древке клевца - тот маятником закачался под запястьем на кожаном ремешке - прикоснулся ими к серым кольцам в вырезе боевого кафтана. Взгляд исподлобья, впрочем, остался тем же стылым змеиным взглядом. Вместе с вожаком придержали коней и двое других всадников.
Вождь Кромегость закусил ус с досады. Сколько не повторяй себе, что эти, с полудня - не воины, наемники, стражники, палачи - но не воины - все едино душу дергает, как щеку больным зубом, всякий раз, как видишь, что боец с клинком на поясе по-собачьи повинуется окрику вряд ли знавшего оружие острее писала и тяжелее безмена торгаша.
Толстяк тем временем шагал навстречу вятичам, утвердив руки на поясе, выпятив вперед обтянутое кафтаном чрево и широко улыбаясь. Шагал уверенно - словно по своему двору шёл навстречу долгожданным гостям, с неприязнью подумал вождь.
- Храбрый князь! - воскликнул толстяк, не доходя полдюжины шагов до вождя, и перемещая правую руку с пояса на грудь - Чем обязан бедный купец счастью видеть храброго князя, да пошлют боги князя удачи ему и его отважным спутникам?
- Ты едешь моими землями, - голос вождя был ровен. - И не называй меня князем. Твои соплеменники вырезали наших князей, когда моего прадеда не было на свете.
- Ох, ну зачем в такой день вспоминать былое?! - чужеземец помахал правой рукой, и улыбка его стала чуть менее радостной. - Ну где же бедному купцу помнить о таких вещах, это все дела воинов, таких, как храбрый кня..
Вождь послал Жара вперед - рывком, так что купцу пришлось отскочить от конской груди. Улыбка на мгновение свалилась с чужака.
- Еще раз назовешь меня так, умрешь. - глядя мимо красного потного лица, пообещал Кромегость. Вблизи купец нравился ему еще меньше, чем издали. Усы у него были редкие, прозрачные, зато борода широкая, густая, жесткая даже на вид, на нее свисали лоснящиеся от жира щеки, а меж них торчал нос, сухой, длинный и выгнутый. Отсюда было видно, что волосы надо лбом подбриты, - Что ты везешь через мои земли?
- О, я знаю, знаю! - воскликнул снова улыбающийся купец. Трое из его охранников подались вперед, между возами показались остальные, настороженно бросая взгляды в сторону леса на той и другой стороне луга, - Конечно, храбрым воинам нужны подарки для себя, для их прекрасных женщин, дай им ваши Боги красоты и здоровья, и много крепких, хороших детей...
Не переставая говорить, он подбежал к повозке, подскочил на козлы, нагнулся, выпрямился, и побежал назад, размахивая связкой мехов и низкой блескучего серебра.
- Вот, возьми, храбрый воин, видишь, какие лисы - это твоей жене, и серебро - для нее, и для жен твоих братьев, и для тебя с твоими людьми...
Он махнул зазвеневшей связкой в сторону вождя.
- Бедный купец видит - у воинов этой земли отличный вкус! Какие шейные обручи, какие перстни! Вот, гляди, храбрый - эти великолепные кольца сделаны в солнечных городах великой страны по ту сторону моря Рум...
- Моря Рус, - оборвал его излияния Кромегость. - Его называют морем Рус с тех пор, как Ольг Освободитель и Игорь Покоритель пришли на его берега, забыл?
Улыбка купца на мгновение застыла, а в глазах мелькнула злоба - словно язык из змеиной пасти - вспыхнула на мгновение и угасла.
- Я вижу, ты не хочешь слышать меня. Я спросил, что ты везешь. Спрашиваю второй раз. Отвечай, потому что в третий раз я спрашивать уже не буду.
- Но храбрый не понял бедного купца, я же ответил, ответил! - купец взмахнул мехами и зазвеневшим серебром. - Мы обмениваем серебро, серебро и медь на меха, мехов так много в этих прекрасных землях, а серебра и меди мало... Но если храбрый воин пожелает - бедный купец будет счастлив привезти все, что угодно! Коней, стройных как сосны и быстрых, как ветер, сорочинские клинки, рассекающие железо, лучшее вино с южных гор, украшения, в которых жены храбрых воинов затмят владычиц Кунстандина и Куявы...
- Что ж, если так, мы выберем себе подарки сами в твоих возах, - вождь направил коня к переднему возу. Возница привстал на козлах, собираясь не то драться, не то бежать.
- Ох, храбрый не только храбр, но и мудр, - быстро затараторил купец, вновь оказываясь на пути Жара. - Храбрый много видел бесчестных людей, называющих себя купцами - я плюю, плюю на могилы их предков! - и он теперь не верит бедному честному торговцу, но торговец только рад развеять его подозрения...
Мечеслав, было уже начинавший скучать - глаза уставали глядеть на превратившегося в какого-то дергунчика чужака, припрыгивающего, машущего рукавами и мотающего головой - вдруг выпрямился на ветке и насторожился. Правая рука засуетившегося чужеземца вдруг, оказавшись невидимой для Кромегостя, резко дернулась вверх-вниз, подавая знак - и охранник в кольчуге под халатом заметно напрягся. Древко клевца снова плотно легло в смуглую руку, хищно покачнулся длинный клюв, а конь, послушный хозяину, двинулся вперед и вбок - так, чтоб оказаться у вождя вятичей за укрытой плащом спиной.
Мечеслав навел самострел на этого, с клевцом - уж не главарь ли охранников? - и как только клевец резко пошел вверх, спустил тетиву.
В это самое мгновение второй самострел вдруг скользнул с его колен, и. перехватив его в самый последний миг, Мечеслав сам едва не свалился с ветки. Когда же он, отчаянно бранясь, выпрямился, и снова поглядел в сторону возов, то увидел такое зрелище: вуй Кромегость, выхватив из ножен меч, бился с одним из охранников, другой валялся на земле, и из него торчала сулица вождя. Рядом с ним черный Жук рвал кого-то в траве - пестрый рукав халата купца взлетел и рухнул в брызгах крови. Третий наемник как раз в это мгновение наскочил с копьем на Барму, но тот просто перехватил могучей рукою древко копья, рванул его на себя так, что чужака накренило вперед, и с размаху ударил булавой по башлыку. Охранник обвис в седле тряпкой. Конь Истомы лежал на земле, убивший его копьем охранник конской грудью сшиб с ног успевшего соскочить вятича, стоптал подвернувшегося под копыта Бруду, кинувшегося защищать хозяина, но заколоть самого не успел - на него с ревом, который даже Мечеславу на его сосне показался оглушительно громким, налетел размахивающий топором Збой. Первым ударом он рассек копье хазарского наемника, второй тот принял на ловко подхваченный щит, вырвал из ножен кривую саблю, и ударил сам, заставив вятича резко отогнуться в сторону. Клык метался под копытами коня наемника, мешая всаднику нанести точный удар, по-волчьи норовя вгрызться то в ноги, то в горло степного скакуна. Последний кочевник бросился наутек, за ним погнался Радагость, почти вровень с всадником несся Гай. Мечеслав, сопя от натуги, прилаживал на ложе натянутого самострела короткую стрелу с граненым клювом - дело шло туго, потому что глаза юного вятича все время обращались к битве внизу, а руки без них управлялись хуже, чем хотелось бы. Барма подскакал к наемнику, с которым дрался Збой, и без особых раздумий опустил палицу на шапку кочевника. Тот успел вскинуть руку со щитом, но после удара она повисла сломанной веткой, и удар збоева топора завершил дело. Тем временем закончил свой поединок и вождь. Оба возницы удирали к лесу. Радагость нагонял своего наемника, когда тот внезапно гибкой кошкой изогнулся в седле. Матово блеснули накладки лука. Мечеслав, уже наведший самострел на спину возницы в стеганом пестром халате, зашипел от злости и развернул самострел в другую сторону. Но не успел. Радагость вскинул руки, будто удивляясь чему-то - и откинулся на круп коня. В следующий миг стрела из самострела вгрызлась под седло наемника, и животное полетело кувырком через голову, смяв всадника в неопрятную груду. Мечеслав повернулся в сторону возов - оттуда, где бежали возницы, уже неторопливо возвращались Збой и Барма. Сидел на траве рядом с мертвым конем Истома - живой... Что-то кричал Барме и Збою, встав в стременах, вождь. Радагостя они еще не видели. Мечеслав от души боднул дерево так, что в голове загудело, а Муха снизу тревожно коротко заржал. Боги милосердные, ну что за дурак! Стоило ему выбрать цель получше, и Радагость... Радагость...
Сказать "был бы жив" даже про себя пока не выходило.
Сгорая от лютой злости на себя самого, Мечеслав пристроил разряженные самострелы на плечо и стал спускаться вниз. Муха ткнулся в плечо теплой мордой, приветствуя наездника.
- Пошли, что ли, - проворчал Мечеслав, прицепляя самострелы к седлу, и отвязывая Муху.
В заднем возу не было ничего. Даже той связки шкур и серебра, которую предлагал умерший безымянным купец. Обманка, ящерицын хвост, что не жалко бросить догоняющим. Вождю не понадобилось долго смотреть за приподнятый полог, чтобы понять это. Нет, это все и впрямь непростое дело... Тем временем Збой вытянул из переднего какой-то сверток. Помогал ему Истома - с белым лицом, шипящий через шаг от боли. Сверток был длинный и толстый, вытянутый с низу, округлый сверху. Истома сорвал мешковину, закутавшую сверток, сверху - и даже отшатнулся от удивления.
- Волчье вымя! Я думал, девку хазарин вез...
Докрасна загорелый старик с седой щетиной на голове невнятно промычал что-то сквозь торчащий из сивой бороды деревянный кляп, перехваченный поверх черной с желтыми закорючками лентой..
- Чего? - Истома, морщась, сдернул черно-желтую ткань, рванул обрубок дерева наружу, едва не вывернув связанному челюсть. Тот, охнул, подвигал встопорщившейся бородою - в сивых дебрях что-то звучно хрустнуло - сплюнул влево мутным клейким сгустком, и только тогда хрипло, но внятно повторил:
- Прости, говорю, что не угодил, юнак...
Збой, прислонив связанного старика к борту воза, спрыгнул наземь, отцепил с пояса убитого наемника плоскую круглую фляжку, выковырнул ножом роговую пробку, нюхнул горлышко, поморщился - пахло кислым кобыльим молоком. Поднес к губам старика.
- Пей, - хмуро сказал он. Старик кивнул, припадая к костяному горлышку, но при этом глянул из под косматой брови желтым глазом так понимающе, будто враз разгадал его незатейливую хитрость - как придется обойтись с нежданным знакомцем, дружинник еще не знал, и на всякий случай решил не связывать себя разделенным питьем или едой, вот и поил снятым с мертвого.
Тем временем Истома содрал с хазарского пленника остатки мешковины, под нею, на груди оказались гусли - они жалобно загудели, вывалившись на руки вятичу. Руки старика показались вятичам странными - сильные, но непривычно длинные пальцы с незнакомо лежащими мозолями. Эти руки стягивали за спиною кожаные ремни, перевитые все теми же черными лентами с желтыми крючьями хазарских букв, и даже пальцы были туго спеленуты той же лентой - Истома, недолго думая, полоснул по ремням ножом, обрезки посыпались наземь, на них убитой змеей стекла перерезанная черно-желтая лента. Старик принялся сжимать и разжимать пальцы, растирать запястья. Потом мягко перенял правой рукой гусли у Истомы, левой - фляжку у Збоя, потом отнял костяное устье ото рта, утер губы запястьем рубахи с выцветшей и выгоревшей вышивкой. Поверх рубахи, перехваченной толстым кожаным поясом с пустыми ножнами и рядом тяжелых колокольцев, была накинута косматая безрукавка, ноги облачены в пестрядинные штаны - тоже выцветшие, а местами и вытертые, так что не везде можно было угадать изначальный цвет. Пахло от него... пахло так, как только и могло пахнуть от человека, которого, похоже, не один день везли по летней жаре, связанного по рукам и ногам и укутанного с ног до головы. Так, что перешибало запах свежей крови и тяжкий дух от тел и при жизни-то вряд ли благоухавших, а в смертное мгновение, похоже, еще и обгадившихся наемников.
- Меня зовут Кромегостем, старик. Это - мои люди, а вокруг - мои земли, - произнес вождь, глядя с седла на чужака. - А как звать тебя?
Двое из подходивших к возам, услышали эти слова, но не обратили на них внимания. Мечеслав так злился на себя, что от этой злости сына вождя не отвлекла даже странная внешность их нового знакомца. Барма же вообще мало что видел и слышал. Два коня - его Туча и Игрень Радагостя - шли за ним, а он шел пешком, неся на руках брата, из груди которого торчал осколок древка. За ним бежал Клык и в отдалении брел поникший Гай.
- Вождь, - проговорил здоровяк, поднимая глаза - если бы сам Мечеслав не зажмурился сейчас от лютого, огненного срама, едучего, словно дым, не дававшего ни разжать веки, ни вдохнуть, то удивился бы, увидев на глазах великана слезы. - Помоги...
Кромегость спрыгнул с коня навстречу ему, бок обок с вождем шагнули вперед Збой и Истома, подхватывая тело сородича.
Радагость еще дышал. Лицо было белым, глаза закатились под веки, руки - холодными, но он еще дышал - хрипло, отрывисто, часто. Мечеслав вгрызся в свое запястье. Он страшился, что сейчас вождь повернется и посмотрит ему в лицо. Страшился и хотел этого - не было сил уже терпеть на сердце тупые злобные зубы вины.
- Отойдите! - от нежданно властного голоса прочь шагнул даже Кромегость. Чужак, назвавший себя Доуло, опустился в траву рядом с Радагостем - не на колени, как сделал бы любой из них, а переплетя ноги в мягких кожаных сапогах. Каким-то очень естественным движением, будто делал это тысячу раз, надорвал рубаху на груди юного вятича. Обнажилась рана - чуть выше правого соска, с вишневой скупой струйкой из-под обломка древка.
- Подпиленная, - тихо сказал над головой Мечеслава Збой. Сын вождя только всхлипнул в ответ - он давно знал, что мало ран хуже, чем те, что случаются от оставшихся в теле наконечников. Они иногда убивали днями спустя - даже если удавалось остановить кровь, и рана казалась не смертельной. Она начинала опухать, сочиться мутным, дурно пахнущим гноем, по телу ползла краснота, жар валил с ног - а подняться уже не удавалось. Самые искусные знахарки оказывались бессильны. И даже если, милостью Богов, обходилось без горячки - человек, случалось, до смерти оставался увечным.
- Старик, ты хочешь помочь, но это... - хмуро начал вождь.
- Заткнись! - властный голос словно ударил. - Отойди в сторону и отведи своих!
Збой, ощерившись, ухватился за чекан, но Кромегость остановил его движением руки. Мотнул головой, давая знак - "делайте, как сказано".
Вятичи опустились в мятлик и пырей. Кроме Истомы - тот, обняв руками грудь, словно баюкая ее, чуть раскачивался, глядя в никуда - все смотрели на Доуло, нагнувшегося над телом Радогостя. Смотрели всяк по-своему - Барма глядел с почти детской надеждой, почти собачьей преданностью. Натянутый, как струна, он был готов выполнить сейчас любое слово чужака, как обычно - слово вождя. Зубы Збоя скрылись за плотно сомкнувшимися губами, но глаза по-прежнему щерились выжидающе и хищно, рука бесшумно ходила по топорищу вытянутого-таки из-за пояса чекана, который дружинник примостил на колени. Мечеслав сейчас казался сильно уменьшенным двойником Бармы, так же ловя глазами каждое движение старика, только слезы у него все же прорывались на скулы. Вождь Кромегость смотрел спокойно и пристально. Старик сейчас напоминал ему... орла. Степного орла, который привел их сюда, орла, про которого он едва не забыл за стычкой с наемниками.
Вот старик хищно нагнулся над беспамятным вятичем, словно над добычей. Раскинул локти над его грудью, растопырил пальцы, как перья. И вдруг - заклекотал. Кровь дважды стукнула в ушах Кромегостя, когда он уловил, наконец, в клекоте слова - и, вроде бы слова славянские, хоть и не похожие ни на речь земляков Кромегостя, ни на говор кривичей... даже на речь северян это походило мало. То и дело хоть как-то понятная речь прерывалась, вскипая бурунами вовсе неведомого наречья.
Доуло не просто говорил - он пел, на нездешний, чужой напев, слова вскипали клекотом и хлопаньем крыльев, то с почти беличьим цокотом он кидался вниз, к груди Радагоста, таким гибким движением, словно и впрямь лесная резвунья скользила по невидимому стволу, то вскидываясь над ним, рыча и скалясь бирюком на побоище, вены вздулись на распростертых пястях, на высоком лбу... и тут произошло то, отчего из пальцев Збоя выскользнул в траву чекан, а глаза вождя распахнулись столь же изумленно, как и глаза Бармы и Мечеслава. Истома замер, застыл на месте, прервав свое раскачивание.
Длинные пальцы с красными суставами, с потрескавшимися желтыми ногтями погрузились в грудь Радогостя, как в воду. Вятич ничем не показал, что почувствовал это - только следивший за действом брат приподнялся и застыл с открытым ртом, словно давясь криком боли, с потом, высыпавшим на побледневшем лице.
Погрузились - и тут же вынырнули вон, сжимая красный от крови обломок стрелы.
Было тихо-тихо. Тише, чем после стычки. Слышно было, как хрустит трава в конских зубах, как стрекочут сверчки-кобылки, как поскрипывают возы в лад с копытами переступающих на месте меринов. Слышно было, как дышит - по прежнему слабо и сипло, но не так отрывисто - Радагость. Потом длинно, со свистом выдохнул во взмокшую от пота бороду опустивший лицо Доуло - и Мечеслав вспомнил, что надо дышать. И понял, что все рядом стоят на ногах. Понял именно в тот миг, когда вуй, а вслед за ним Збой и Истома опустились на одно колено, склонили головы, уперлись правым кулаком в землю - неловко и угловато Истома, стремительно, как подрубленный - Збой, ясно и четко, словно выполняя движение в танце или поединке - Кромегость. И вслед за ними опустился на правое колено, склонил голову в волчьем колпаке, уперся кулаком в землю Мечеслав. Только Барма не последовал общему примеру - он не видел сейчас ни вождя, ни сородичей, он шел к брату - но споткнулся, как не спотыкался в кулачном бою, когда Доуло выкинул вперед растопыренную пятерню.
- Нет! - странно, старик кивал, говоря это. - Нет, рано! Я убрал стрелу, но он слаб, и кровь истекает.
- Что делать, мудрый? - спокойно спросил Кромегость. - Мы отвезем его к нам. Прошу, не бросай начатого.
Последние слова он выговорил медленно, словно через силу, но только Мечеслав пораженно посмотрел на вождя, впервые слыша, как тот о чем-то просил - и не Богов.
Доуло вновь отрывисто, почти яростно закивал, потом прервал кивок на половине - и замотал головой.
- Нет... Все забываю, сколько лет у вас живу, а забываю, что вы киваете, когда согласны... нет, вождь Кромегость. Сейчас его нельзя трогать. Разве что русам разрешил бы я его отнести, или старым ромеям - только от тех одни книги остались...
- Чем же мы хуже? - не подымая лица, подал угрюмый голос Збой.
- Не хуже... но надо уметь ходить всем шаг в шаг. Всем. Хорошо уметь - как дышать умеешь, как говорить умеешь. Вас не учили. Растрясете, кровь быстрее пойдет, и все... Нужна вода. Там, где я... - старик усмехнулся, - ехал, был казан. Пошли за водой, вождь. Воды надо будет много, и мне, и ему.
Мечеслав кинулся к возу едва не раньше, чем отец поглядел на него.
- Вода там, - старик махнул левой рукою на лесок по ту сторону луга.
Как Доуло, ехавший по лугу в закрытом возу и закутанный в мешковину с головой, узнал, где по лугу течет ручей, Мечеслав не знал, и гадать не собирался. Юный вятич понял уже, что загадочный старик, которого куда-то везли на возах хазары - волхв, вроде тех, что живут в далеком Дедославле, в лесах за водоразделом, только, похоже, странствовал в каких-то очень дальних краях. Даже ровесники Деда говорили о волхвах с огромным почтением, да и он сам - тоже. Еще говорили, что хазары ненавидят волхвов и стараются извести их. Орла, выведшего их к возам, наверное, тоже послал он. А уж тот, кто со связанными руками и заткнутым ртом мог приказывать крылатому хищнику, вряд ли сильно затруднился поисками воды.
Все это было неважно... то есть важно, и в другое время Мечеслава бы съело любопытство, как-никак, он вживую повстречался с одним из тех, о ком прежде лишь слышал, но время было не другое. А в это время важным сыну вождя казалось лишь одно - возможность исправить свой промах, помочь пострадавшему - хвала Богам, не погибшему! - по его вине сородичу. Прихватив из повозки загадочный "казан" - оказавшийся, впрочем, обычным пузатым котлом, с ручкой-дужкой, оплетенной кожею - Мечеслав припустил через луг.
Когда он забирал из воза "казан", ему показалось, будто груда тряпок в углу ворохнулась. Но Мечеславу было не до того.
Лес - в обрамлении синей осоки - оказался колком ив, оседлавших овражек с текущей по глинистому дну речкой. Пробираясь к воде, Мечеслав пару раз едва не оступился, распугал несколько крупных лягушек и зверька, настолько шустрого, что вятич только и заметил мелькнувший под кустами на другом берегу черный бок. Зачерпнул казанком воды - от железного брюха в жирной саже по воде поплыли масляные пятна.
Вскарабкался снова, провожаемый голодным пением во множестве сновавших тут комаров. Рядом с повозками уже пускал первые дымные струйки костерок, Барма волок охапку хвороста. Волхв Доуло возился с гуслями, подкручивая колки и пробуя струны пальцем, то и дело сердито вздыхая. Увидев Мечеслава, он поманил его рукой. Тот подошел к старику, опустил рядом в траву казан, но старик только зачерпнул оттуда пригоршню воды - тонкие пальцы сомкнулись накрепко, словно дно плошки, не пропуская ни капли - и отпустил Мечеслава благодарным движением тяжелых век.
Отец со Збоем тем временем сняли с наемников оружие, доспехи - у кого были - кожаные пояса с серебряными бляшками. Потом отволокли тела подальше по ветру - раз уж нельзя трогать сейчас Радагостя, то нельзя, но не дышать же из-за этого трупным смрадом. Збой топором отвалил покойникам головы, да еще и пометил "своего" косым надрезом на лбу. На голову загрызенного Жуком купца - "вот уж подлинно собачья смерть", буркнул над ним Збой, и это было последнее напустствие, которого дождался толстый хазарин - никто не польстился, зато Збою приглянулись сапоги. Правда, стянув их, он было заворчал, что такие только Барме в пору и будут, потом вдруг осекся, пощупал голенище правого сапога, потом засунул внутрь руку и вытащил продолговатую пластинку из серебра. Повертел в пальцах, присвистнул и кинул вождю. Кромегость подкинул пойманную пластинку на ладони. С обеих сторон шли крючья хазарского письма, а на одном конце красовался обычный знак каганата - пересечение пяти линий, складывающихся в нечто похожее на жадно растопыренную лапу неведомой твари.
- Навряд ли он их нанимал, - серьезно сказал Збой. - И он такой же купец, как я - русалка. У мытарей костяные, у тудуна-посадника медная, а этот за голенищем серебро таскает... послать бы людей по селам, чую, когда его хватятся, здесь хазар будет, что муравьев.
- Вот ведь... повезло мне, - проворчал он. - Человек каган-бека Иосифа... в такой глуши и в шкуре купца. Сам прохлопал глазами, дурень старый... хоть не так обидно, что не простого торгаша. А в чем и впрямь повезло - человечек не то побоялся, что его со мной на реке ваши перехватят, не то тудуну не доверял. Вот и решил, ладью Окой пустить, а сам на возах берегом Осетра наверх, да потом этими местами на Истью... Смелый, гад - был. Так что не бойтесь, навряд ли его кто искать будет. И еще везенье - что нашелся вождь, не побоявшийся за орлом пойти. Не думал, что в ловушку заманят?
Вуй Кромегость пожал плечами:
- Если б у хазар завелся такой оборотень - ему б проще было выглядеть с воздуха, где мы в лесах сидим, да и брать всех, а не нас шестерых.
- А вот кому не повезло нынче, так Мечеславу, - усмехнулся в усы Збой. - двоих сбил, не меньше, чем вождь, а голов не добыл.
- Как?! - не вытерпел, вскинулся Мечеслав - тревога за сородича почти отступила, сгинула, и зубастая вина, оседлавшая было сердце, теперь уж не грызла его, а разве что чуть покусывала. - Почему не добыл?
- Так одному из самострела в голову угадал, ту и разнесло, что кринку палкой, мозги на два локтя по траве разбрызгало, - продолжая улыбаться, поведал дружинник. - А второму коня подстрелил, да так, что коняга-то по голове хазарской и кувыркнулся. Ни там, ни тут на жердь вешать нечего.
Все засмеялись, но необидно, не зло, и глаза вуя были теплыми, так что и сам Мечеслав не выдержал, улыбнулся.
Старый Доуло тем временем вновь принялся волхвовать. Теперь он уже говорил на внятном языке. Повернувшись правым плечом к клонящемуся с полудня на закат Солнцу, он припал к земле, пошептал что-то, прижимаясь к ней ладонями и лбом. Потом, распрямившись, проводя длинными пальцами по колокольцам на поясе, заговорил нараспев в полголоса - Мечеслав расслышал про грозовую тучу, про огненного коня, про огненный лук с огненною стрелой - и словно по ясному летнему дню повеяло предгрозовым прохладным ветром. Трава вокруг того места, где волхвовал над раненым вятичем старый Доуло, закачалась расходящимися кругами, как вода от брошенного камня. После этого Доуло вновь брызнул водой на себя и на Радагостя, снял с шеи обережек-стрелу и прочертил им, посолонь, черту вокруг себя и раненного.
Мечеславу вдруг показалось, будто мир странно вывернулся. Будто прочерченное волхвом - не круг, а грань, край, край привычного ему мира, а там, по ту сторону открывалось что-то иное...
А Доуло продолжал. Касаясь поочередно пальцами плеч, груди, головы, он говорил, что одевается облаками, накрывается синим небом, подпоясывается красной зарей, венчается красным солнцем. Вятичи вслушивались в распевную речь волхва - и там, за гранью, на которой сидел седобородый Доуло и лежал Радагость, разливалось без края и без берегов море - море, никем из них в жизни не виданное. То самое море, ради которого покойников сжигают в лодке-долбленке, в колоде. И вставал из тех вод сияющий остров, и совсем уж ослепительным белым светом горящий камень, подпирающий золотой престол. И, отзываясь на речи Доуло, дева, одетая в золото и багрянец, пылающие, будто заря перед самым ветреным днем, с двумя ясноокими головами на острых девичьих плечах, шагнула с престола к нему и к раненному. Два лика склонились над людьми, в тонких длинных пальцах вспыхнула солнечным лучом золотая игла, тянущая серебристую, как звездный свет, нитку. Руки с иглой, как недавно - пальцы волхва, ушли в грудь молодого вятича, нырнули и вынырнули несколько раз. Потом дева нагнулась к самой груди раненного, левая голова её совсем так, как это делали их матери и сестры с обычными нитями, обкусила нить, левая рука провела по груди раненного. Седобородый волхв вновь склонился перед нею до земли, потом выпрямился - и, разведя руки, громко хлопнул ладонями. От этого хлопка словно рванулись навстречу друг другу распахнутые его словами привычные небо и земля привычного мира, отсекая вызванные волхвом видения. Только, последним отблеском, мелькнул между ними, скрывая остров, престол и вновь воссевшую на него деву, огромный рыбий бок в жемчужной чешуе. И наваждение сгинуло...
Наваждение ли? Странное чувство было у Мечеслава - будто это лес, луг, солнце, мертвые хазары - вот это-то и было наваждением, сном, от которого он пробудился на короткое мгновение, под заклятья волхва.
У взрослых был такой же вид - словно они никак не могли понять - видели ли они наяву дивный сон - или же во сне расслышали несколько звуков из яви.
Волхв вдруг покачнулся и стал медленно заваливаться на бок рядом с Радагостем. У Мечеслава вырвался испуганный вскрик, а вуй Кромегость со Збоем оказались рядом, подхватив старика под плечи.
- Ничего, - бормотал тот в сивую бороду. - ничего... жить будем... и я, и ваш юнак... только нести теперь двоих вам будет...
Радагость открыл глаза, зашевелился, протяжно зевнул, бледно улыбнулся, увидев встревоженное лицо брата, и снова откинулся назад, погружаясь уже не в беспамятство умирающего - в обычный сон.
Барма сорвал с головы волчий колпак, подкинул его вверх, поймал, напялил обратно на голову, и, ухватив за руку такого же сияющего Мечшу, крутанул его вокруг себя в каком-то диком плясе. Вождь, Збой, все еще бледноватый Истома и даже прилегший-таки на траву волхв с улыбками наблюдали за их прыжками. Потом вдруг Доуло хлопнул себя по медно-красному лбу и поманил к себе Истому.
- У тебя, юнак, ребра треснули, и синяки большие... но легкие целы... дыши пока осторожней. Прости, сил боле нет, а ваши знахарки должны справиться... - с этими словами старый волхв Доуло окончательно улегся на траву рядом с раненным и задремал.
- Надо б их накрыть, вождь, - проговорил Збой негромко. - На солнце-то полудницу наспят.