Неподалеку от Ушбы-горы, между Бовифьордом и Лазарусфьордом, есть на побережье две безымянные деревни. Одной раньше правил Рагнар Рорикссон, а другой Бьерн Копыто, потом Рагнар Рорикссон пошел с дружиной на Нордкин и там погиб, и с тех пор той деревней правит Торвальд Гуннарссон. А Бьерн Копыто состарился и стал болеть, многие думали, что Вирдд присудила ему помереть от старости, но однажды в деревню пришла ведьма, Бьерн напоил ее сильным вином, которое Рагнар Рорикссон добыл у гоблинов за вратами холмов, пьяная ведьма совершила над Бьерном колдовство, тот опять стал молодым и сильным, пошел воевать с кем придется, и сгинул в море вместе со всей дружиной. Бьерну наследовал Орм Торговец, про которого говорили, что воин из него никудышний, поэтому Торвальд Гуннарссон пришел в ту деревню с дружиной, вожди сразились, Орм Бьернссон признал поражение, и Торвальд стал править обеими деревнями, а Орм уехал торговать в Трондхейм. Многие думали, что в той схватке Торвальд не просто победит Орма, а убьет, но у Орма был волшебный меч, который его жена Од Торфиннсдоттир отняла у той самой ведьмы после того, как разбила ей голову боевым молотом, из-за того меча Торвальд Гуннарссон побоялся драться с Ормом насмерть и позволил тому признать поражение.
День, о котором повествует эта сага, начался с того, что Торвальд Гуннарссон сожрал сливу, подавился косточкой и умер. Гудрид Сигурдсдоттир сложила по этому поводу такую вису:
- Могуч и грозен был медведь, и вот не стало медведя. О Вирдд, какая ты тупая!
Присутствовавший при этих словах Сигрим Медвежий Колокол сказал, что виса ему не по нраву, потому что злословить богиню судьбы - не самая толковая идея. А Гудрид сказала:
- О, медведь пернул! Как бы не обосрался со страху!
Сигрим понял, что ему придется либо побить Гудрид, либо махнуть рукой и уйти прочь, потому что женщине мстить за злословие не обязательно. И еще Сигрим понял, что в каждом из этих выходов немного чести, но в первом ее нет совсем, а во втором чуть-чуть есть, так что Сигрим махнул рукой и ушел прочь.
Вдову Торвальда Гуннарссона звали Ингрид Снорсдоттир, она была могуча, как боевая кобыла, и в прошлом любила на спор гнуть руками всякое железное барахло, но не подковы и кочерги, а поменьше. В девичестве она мечтала стать воительницей, и если юноша хватал ее за грудь или за жопу, она дралась, и многих побила. А когда она собралась побить Торвальда, тот сам ее побил, она пришла к отцу, пожаловалась, и Снорр Инглингссон сказал ей так:
- Не буду я за тебя мстить! Сама виновата, бодливая коза!
Ингрид утерла кровавую соплю и сказала:
- Сдается мне, неплохо выдать меня замуж за того витязя. Неплохих детей я ему нарожаю!
Снорр на эти слова рассмеялся и сказал:
- Да я тебя хоть за козла выдам, дурочка ты моя драчливая!
Ингрид насупилась, сжала кулаки, но бить родного отца постеснялась. Снорр Инглингссон велел трэлям наварить пива, позвал Торвальда, они весь вечер пили, а потом поссорились из-за пустяка, стали драться, и никто никого не одолел. А наутро Снорр обнял Торвальда как сына и сказал во всеуслышание:
- Однако такой зять мне по нраву!
Наварили еще пива и сыграли свадьбу, и жили Торвальд с Ингрид долго и счастливо. Ингрид родила восемь детей, из которых двое выросли, однако в этой саге их нет. А в итоге Вирдд присудила Торвальду подавиться сливовой косточкой, вот беда!
Трэли выкопали временную могилу, закопали Торвальда. Олаф Гуннарссон, младший брат покойного, построил дружину и сказал:
- После тризны будет тинг, а пока тинга нет, приказывать буду я!
Сигрим Медвежий Колокол открыл рот и сказал что-то вроде:
- Э-э-э...
Он хотел сказать, что навряд ли Олаф Гуннарссон станет приказывать дружине после тинга, потому что к одним мужам старость приходит раньше, а к другим позже, и вот к Олафу пришла раньше, чем к старшему брату, оттого суставы у Олафа хрустят и скрипят, и немного чести ходить в дружине такого тана. Но пока Сигрим подбирал слова, он понял, что все подобные слова надо говорить на тинге, а пока тинга нет и даже тризну не справили, душа покойного ходит вокруг и наблюдает, и произносить подобные слова неуместно. Поэтому Сигрим закрыл рот, ничего не сказав.
Олаф приказал вытащить на берег ту ладью, у которой протекает днище, и нагрузить на нее барахло, которое дружина добыла в прошлогоднем походе, а Орм Бьернссон не смог продать. Подошла Ингрид Снорсдоттир и сказала:
- Сдается мне, мой муж заслужил больше даров, чем тут лежит.
Воины переглянулись и ничего не сказали. С одной стороны, Ингрид права, погребальный костер получается не слишком внушительным, а с другой стороны, годное барахло жечь жалко. Тогда Сидри Эйвиндссон сказал:
- А давайте заведем Торвальду на костер двух тиров вместо одной!
Воины обрадовались: действительно, будет что вспомнить, и не стыдно будет рассказать в Трондхейме, как похоронили славного тана!
- И чтобы хотя бы одна не старуха! - добавил Сигрим Медвежий Колокол.
Ингрид расправила плечи и уперла руки в бока. Многие подумали, что произнесенные слова ей не по нраву, и она начнет драться, но она не начала.
- А и то верно! - сказала Ингрид.
У нее в хозяйстве были две тир, которых она считала бесполезными. Одну звали Селедка, потому что она была тощая и костлявая, а вторую Овца, потому что она была такая глупая, что даже разговаривать не умела, только улыбалась и хихикала. Селедка была матерью Овцы, они обе происходили из диких людей, что живут за Нордкином, но не так далеко, как йотуны, а ближе. Их поработили в прошлогоднем походе, Торвальд взял их себе как танову долю, многие советовали продать их в Трондхейме, но у Торвальда был другой замысел, он решил взять Овцу наложницей, чтобы она нарожала сыновей, и если они уродятся в отца, то будут бастарды, а если в мать, то трэли. Но Овца оказалась бесплодна, сколько ее ни трахали всей дружиной, так никого не родила, и как наложница нехороша - вроде не уродлива, все при ней, а радости нет. А Селедка вообще была бесплодна по старости.
Построила Ингрид тиров и сказала:
- Сдается мне, двое из вас станут прислуживать моему мужу в лучшем мире. Кто пойдет добровольно?
Тиры переглянулись, но ни одна не вызвалась. В других обстоятельствах на этом бы дело и закончилось, потому что многие полагают, что насильно назначенная прислуга счастья в лучшем мире не принесет. Но Ингрид твердо решила, что без прислуги ее муж в лучший мир не пойдет. А то бесчестье получается: ладья с худым дном и барахла с белкин хер, будто не тана хоронят, а безродного бродягу!
- Селедка и Овца, - приговорила Ингрид.
Овца, услышав свое прозвище, улыбнулась и хихикнула. А Селедка заскулила, как собака, которую перетянули плеткой за дерзость, хотела было упасть на колени, но передумала, потому что прошел дождь и на дворе было грязно. Так и стояла и скулила, как собака, которую перетянули плеткой за дерзость.
- Не слышу радости! - крикнула Ингрид. - Вы что, не согласны?
Овца улыбнулась, хихикнула еще раз и кивнула, дескать, согласна, она на любой вопрос так кивала. Вспомнилось, как Орм Бьернссон однажды сказал, что если на пень надеть котелок, в котором в походе варят похлебку, то в этом котелке будет больше ума, чем во всей Овце целиком. Ингрид подошла к забору, выдернула дрын потолще.
- Убью на хер, - сказала она.
Тут Селедка поняла, что стоящий перед ней выбор не в том, умереть или жить, а в том, в какой лучший мир она попадет, когда умрет: в нормальный человеческий или в тот, в который попадают негодные трэли и тиры. Она выбрала нормальный человеческий.
- Вот и ладненько, - сказала Ингрид и заправила дрын обратно.
Ингрид пошла к воинам, рассказать, что обо всем договорилась, а Селедка и Овца пошли в погреб за пивом. У норманнов есть такой обычай: если какая тир назначена прислуживать знатному мужу в лучшем мире, то такая тир, пока жива, вправе жрать и пить все, что лезет в глотку, и никто не вправе ей запрещать. Если бы в доме было сильное вино или что-то еще столь же ценное, Ингрид, конечно, припрятала бы эту вещь от прожорливых тиров, но сейчас в доме ничего такого не было, и Ингрид не стала ничего прятать.
Долго ли, коротко ли, напились Селедка с Овцой пива и пошли гулять. Если бы дело происходило в Трондхейме или Ставангере, их бы со двора не отпустили, но дело было там, где было, в забытой богами деревушке, про такие места скальды говорят "ничто посреди нигде", так что тиры ушли со двора невозбранно и никто их не задерживал - все равно бежать некуда. Есть, правда, врата холмов, но они много лет не открывались, да и не вспомнил про них никто. А зря - Селедка повела дочь не куда-нибудь, а как раз к вратам холмов. А они как раз открылись!
Разным людям врата холмов открываются в разные места. Для Од Торфиннсдоттир, например, они открылись в Асгард, там она повстречала Бальдура Одинссона, и о той встрече сложена сага. Рагнару Рорикссону они открылись в темный лес в Эльфхейме, где собрались альвы и тролли, чтобы пить сильное вино, Рагнар тогда напал на гоблинов и собрал богатую дань, и о том походе тоже сложена сага. А Селедке и Овце врата холмов открылись туда, где лес рос не так, как везде, а иначе - там не росли ни ели, ни сосны, а росли деревья с широкими листьями, как в стране полуденных гоблинов. Посреди леса была поляна, а посреди поляны стоял большой камень, на котором кто-то нарисовал гнома без бороды.
- Ой, кто это? - спросила Селедка.
Овца улыбнулась, хихикнула и кивнула. А нарисованный гном сказал:
- Привет, я Кукольник.
Надо сказать, что на языке норманнов слово "кукольник" созвучно со словом "хозяин", поэтому Селедка решила, что перед ней бог. Не из тех, каким поклоняются дикие люди, и не норманнский ас, а кто-то третий. Селедка встала на колени, уперлась лбом в землю и оставалась в такой позе столько времени, сколько нужно, чтобы сварить куриное яйцо всмятку. Она хотела показать богу уважение, чтобы он сначала позволил ей встать, а потом уже они начали бы беседовать. Но бог молчал, поэтому Селедка выждала время, которое сочла подобающим, и встала сама, без спроса.
- Я Селедка, - представилась Селедка. - А это моя дочь Овца. Мы были тирами Торвальда Гуннарссона, а он подавился сливовой косточкой и умер.
Кукольник молчал.
- Хозяйка говорит, мы должны прислуживать Торвальду в лучшем мире, - продолжила Селедка.
Кукольник молчал.
- А я хочу поискать лучшей доли, - продолжила Селедка. - Можно?
Овца улыбнулась, хихикнула и кивнула.
- Валяй, - сказал Кукольник.
Селедка ждала продолжения, но его не было. Тогда она подумала: "Да какого лешего, что мне терять?" и спросила:
- А ты можешь сделать, чтобы моя дочь перестала быть дурой?
- Могу, - кивнул Кукольник.
- Сделай, пожалуйста, - попросила Селедка.
Кукольник щелкнул пальцами.
- Ой, - сказала Овца. - А я могу разговаривать!
- Благодарю тебя, Кукольник, - сказала Селедка и поклонилась нарисованному гному до земли.
На этот раз она не стала ничего ждать, распрямилась сразу.
- А можно нам построить дом, чтобы мы жили-поживали и добра наживали? - спросила Селедка.
- Стройте, - разрешил Кукольник.
- А ты можешь построить нам дом? - спросила Селедка. - Ну, волшебством, тебе же не очень трудно?
- Могу, мне нетрудно, - подтвердил Кукольник.
- Построй, пожалуйста, - попросила Селедка.
Кукольник щелкнул пальцами, земля вспучилась, из нее вырос дом, да какой там дом, настоящий дворец! Вот такой ширины, вот такой вышины, в окнах драгоценное стекло, ну, вообще!
Селедка поняла, что успех надо развивать, пока бог добрый.
- А добудь нам, пожалуйста, какой-нибудь жратвы, - попросила она.
- И пива тоже, - добавила Овца.
Кукольник щелкнул пальцами. Судя по его лицу, происходящее его забавляло.
Селедка и Овца вошли в дом, там было много волшебных вещей, жратву сразу не нашли, но потом нашли, она оказалась в волшебном ящике, в котором вечно холодно. Селедка вспомнила, что слышала про Од Торфиннсдоттир, которая нынче торгует в Трондхейме, что она якобы тоже находила за вратами холмов такой же ящик. Но Кукольник про Од ничего не знал, а на дополнительный вопрос ответил непонятно:
- Это, наверное, из будущего, оно еще не случилось.
Селедка вспомнила, как хозяева говорили, что когда проходишь через врата холмов, можно попасть не в то время, которое как у всех, а в то, которое либо уже и прошло, либо в то, которому еще только предстоит наступить. Тогда она думала, что хозяева так говорят потому, что пьяные, а они, оказывается, знали, о чем говорили.
- Я хочу убить Ингрид Сноррсдоттир, - сказала Овца Кукольнику.
Кукольник воспротивился.
- Людей нельзя убивать, - сказал он.
- Она плохая, - сказала Овца. - Она меня обижала. А маму грозила убить насмерть ни за что вот таким дрыном! Убей ее, пожалуйста, а?
- Убивать нельзя, - повторил Кукольник. - Я не могу убивать.
- А кто может? - спросила Овца.
- Комкон, - ответил Кукольник.
Селедка и Овца стали расспрашивать про Комкона, но ничего толком не выяснили, кроме того, что это, похоже, йотун. Селедка спросила, может ли Кукольник вызвать Комкона сюда, Кукольник рассмеялся и сказал, что может, но лучше не надо, потому что Комкон их обеих прогонит обратно в Мидгард, потому что они "незарегистрированные макаки" и нарушают какое-то "миграционное законодательство".
- А можно я сама убью Ингрид Сноррсдоттир? - спросила Овца Кукольника.
- Нельзя, - ответил Кукольник.
- А что ты мне за это сделаешь? - спросила Овца.
- Ничего, - ответил Кукольник.
Тогда Овца поняла, что убить Ингрид Сноррсдоттир ей все-таки можно. А Селедка вспомнила, как Торвальд Гуннарссон, когда был жив, рассказывал, как за вратами холмов одна альвийка сражалась волшебным оружием, вот бы тоже такое добыть! Стала расспрашивать Кукольника, тот сразу понял, о чем идет речь, и отказал наотрез.
Наступил вечер, стало смеркаться. В доме сам собой загорелся колдовской свет, а в волшебном железном ящике Селедка нашла пиво в диковинных маленьких бочоночках, да такое вкусное, такое крепкое! Стали они с Овцой пить, и сами не заметили, как напились допьяна. Сидят они такие расслабленные, а на крыльце вдруг топ-топ, тук-тук, дверь распахивается, и появляется Ингрид Сноррсдоттир собственной персоной, а в руке у нее боевой топор!
Надо сказать, что среди норманнов распространено поверье, что женщинам не следует трогать оружие без нужды, от этого якобы пропадает удача, причем не только у женщин, но и у оружия. Ингрид Сноррсдоттир в это поверье не верила, но в деревне старалась за оружие не хвататься, особенно на глазах воинов, потому что они тогда начинали злословить, а избивать их Торвальд запретил, да и стремновато некоторых бить, наваляют только так. А она оружие любила, и когда гуляла в одиночестве, обычно брала с собой топор. Торвальд об этой привычке знал и не возражал, а сейчас тем более возразить некому, так что взяла Ингрид топор без колебаний, и не зря! Экую славу она сейчас обретет!
- Ах вы тупые козы, - сказала она тирам, но не злобно, а ласково. - А ну показывайте, где вход в Асгард!
- Да пошла ты в Нифльхейм! - ответила ей Селедка.
Ингрид поглядела на нее внимательно, и поняла, что тир напилась и не понимает, что говорит. При других обстоятельствах Ингрид проучила бы ее за дерзость, но навряд ли покойному Торвальду придется по нраву, когда ему станет прислуживать калека с переломанной рукой или ногой, так что Ингрид ограничилась пощечиной. Селедка упала и сомлела, а Овца вскочила с табуретки и стала злословить хозяйку человеческим голосом, громко и красноречиво, как настоящая женщина, не как дура. Ингрид от изумления остолбенела, Овца проскользнула к выходу и едва не убежала, но Ингрид ее догнала у скалы, на которой кто-то искусно нарисовал гнома без бороды, Ингрид его сразу приметила, но пристального внимания не обратила, а зря - рисунок оказался волшебным, живым.
- Кукольник, спаси! - обратилась Овца к рисунку.
Ноги Ингрид вдруг оцепенели, она больше не могла ступить и шагу. Стояла нормально, не падала, а к Овце приблизиться не могла, не получалось. Колдовство, поняла Ингрид.
- Эй, Кукольник! - позвала она. - Ты кто такой? Ты какого хера запрещаешь мне собственную тир наказывать? Я в своем праве!
- А вот и нет, - возразил Кукольник. - Это моя земля, здесь мои законы. Нет у тебя здесь такого права.
- Говенные у тебя законы, - сказала Ингрид. - И страна у тебя говенная. Если хозяйка не вправе наказать тир, разве это закон? Говно это, а не закон! Слушай, а ты бог или тебя заколдовали?
Почему-то последний вопрос сильно развеселил Кукольника, он стал смеяться, а потом произнес длинное заклинание, в котором Ингрид не уловила ничего разумного, а Овца уловила йотунское имя Комкон. А потом Кукольник стал говорить понятно и сказал следующее:
- Любопытно мне беседовать с вами двоими. Я буду загадывать загадки, а вы будете разгадывать. За это я исполню вам по одному желанию.
- Воскреси мне мужа! - потребовала Ингрид.
- Это не в моих силах, - покачал головой Кукольник. - Но могу сотворить близкое подобие.
- А дружину водить оно сможет? - спросила Ингрид.
- Сможет, - подтвердил Кукольник.
- А возлежать со мной на ложе? - спросила Ингрид.
- Сможет, - подтвердил Кукольник.
Ингрид решила, что хватит размениваться на мелочи, пора загадать что-нибудь стоящее.
- А зачать мне сына, который станет конунгом Норвегии? - спросила она.
Но Кукольник сначала спросил, что желает Овца, и та пожелала вечно жить в этом самом месте в этом самом доме вдвоем с мамой, и чтобы никто на них не набегал и не порабощал. Кукольник сказал, что это ему в целом по силам, но насчет "вечно" - это только в руках Вирдд. Овца сказала, что с такой поправкой согласна, и Кукольник загадал первую загадку.
Обычно загадка - это короткая виса, в которой иносказательно описывается что-то обыденное, и хер поймешь, что золотое солнце посреди лунного моря - это, например, куриное яйцо. Но у Кукольника загадка была совсем другая, долгая, унылая, нескладная и в целом нелепая. Дескать, поймал ярмарочный страж двух воров, допрашивает каждого по отдельности, и если один признается, а другой нет, то признавшегося отпустят без наказания, а другого казнят, если оба признаются, у обоих отрежут уши, а если не признается ни один, обоих побьют батогом. А вопрос был в том, надо ли признаваться.
- Конечно, надо, - ответила Овца. - Иначе казнить могут.
- Немного чести избегать Фреиных садов, - ответила Ингрид. - Пусть казнят, пусть бьют батогом, у честной жены чести оттого не убудет. И если признаться, тоже не убудет. А можно не признаваться, это тоже достойно, недостойно высчитывать на гоблинском абаке, типа, тут выгоды больше, а тут меньше, отвратительно! Не знаешь, как поступать - помолись или погадай, а расчетами пусть гоблины занимаются!
- А все-таки, - сказал Кукольник. - Ты признаешься или нет?
- Я сделаю так, - решила Ингрид. - Плюну на ладонь, а другой ладонью прихлопну. Если плевок вылетит - признаюсь, если нет - то нет.
- Хорошо, я понял, - сказал Кукольник. - Второй вопрос. Катится по дороге повозка, на пути у нее пять человек, она их раздавит насмерть, если не толкнуть ее на другой путь, тогда она раздавит только одного человека. Толкнешь?
- Конечно, нет! - воскликнула Ингрид. - Что я, дура? С пятерых награбишь впятеро больше, чем с одного!
- Я тоже не стану, - сказала Овца. - Я так полагаю, что если по дороге катится повозка, и не видно никого, кто ее катит, значит, ее катят боги, а кто я такая, чтобы вставать на пути богов?
- А если один из пяти тебе дорог? - спросил Кукольник.
- Тогда толкну, - ответила Овца.
- А как же боги? - спросил Кукольник.
- Боги далеко, а тот, кто мне дорог - близко, - ответила Овца.
- А ты? - спросил Кукольник Ингрид.
- Конечно, толкну! - ответила Ингрид. - Что я, дура, грабить друзей того, кто мне дорог!
- Тогда следующий вопрос, - сказал Кукольник. - Условия те же, но повозку надо не толкнуть рукой, а бросить ребенка ей под колеса. Но не своего, а какого-то чужого. Ингрид, ты бросишь?
Ингрид вдруг поняла, в чем смысл происходящего между ней и Кукольником.
- Ах ты пидор заколдованный! - воскликнула она. - Я думала, ты про воскресить мужа всерьез сказал, а ты надо мной все это время смеешься!
- И вовсе я не... - запротестовал Кукольник, но осекся, потому что Ингрид размахнулась топором и врезала со всей дури по камню. На камне осталась зарубка, очень глубокая, будто не камень рубили, а дерево, но на срезе не камень и не дерево, а что-то третье, что-то вроде стекла, но не хрупкое, что-то вроде смолы, но не текучее... загадка случайно сложилась... Один и Фрея, да он же колдует!
- Да ты колдуешь! - заорала Ингрид и замахала топором с удвоенной быстротой.
Кукольник сначала делал вид, что ему все равно, а потом принялся вопить и скакать по камню, чтобы топор не рубил его изображение. Ингрид подумала, что он испугался, а Овце показалось, что он над Ингрид так смеется. А потом Овца засомневалась и подумала, что если Ингрид нарисованного гнома все-таки зарубит, то им с мамой придется прислуживать Торвальду Гуннарссону в лучшем мире, а это не самая хорошая судьба. Поэтому Овца тихо ушла в дом, мама как раз пришла в себя, они вышли с заднего крыльца и убежали в лес, а там неподалеку был лагерь трудовых мигрантов, и что с двумя тирами случилось дальше в этом лагере - совсем другая история.
А Ингрид рубила волшебный камень, пока не устала, тогда Кукольник сказал, что она дура, и исчез. Ингрид сначала расстроилась и даже немного поплакала, а потом поняла, что нужно сделать. Вернулась в дом, созвала дружину и трэлей, Торвальда выкопали из временной могилы, перенесли через врата холмов в волшебный дом, да и спалили вместе с домом, и все радовались, что похороны вышли славными, и не пришлось тратить ни барахла, ни тиров. А потом состоялся тинг, на котором Ингрид подралась с Олафом Гуннарссоном, и про то, что случилось дальше, сложена особая сага, а эта сага здесь заканчивается.