Поднеся к губам дымящуюся чашечку, он втянул ноздрями призрачно-витиеватые струйки, и замер, прикрыв глаза; чуть помедлив, вытянул губы трубочкой и сделал крошечный глоток. Лицо его озарилось улыбкой.
- Ты знаешь, что сейчас пришло мне в голову? Как же всё-таки интересно устроена наша голова!
- Что ты имеешь в виду?
- Память.
- Что, память?
- Вспомнил!
- Что вспомнил?
- Да одну ерунду... странно... ведь не резиновые же у нас головы. По логике вещей человеческая память должна хранить только самое-самое важное, методично и безжалостно вычищая переполненные регистры от уже ненужного и второстепенного.
Поправив сбившийся набекрень шейный платок, мой закадычный друг, методично делая такие же мизерные глоточки из чашечки, пустился в разглагольствования о детской кроватке, бабушкином доме, катании на плотах, в первый раз сломанной при падении с дерева руке, первом звонке, первой свадьбе и рождении долгожданного первенца.
Лет сорок назад... да нет... какое там сорок, больше, - это был высокий, узкоплечий, жгучий брюнет с осиной талией и щенячьим восторгом, бьющим из огромных, широко смотрящих на мир, карих глаз. Он серьёзно занимался спортом и даже стал каким-то там чемпионом. Потом... да чего только не было потом.
Сейчас напротив меня - "блондин" шестидесятого размера, роста чуть ниже среднего, с животом, не дающим никаких шансов самостоятельно завязать шнурки на ботинках и блёклыми серыми глазами, спрятанными промежду белёсыми лохмами бровей и морщинистыми мешками век.
Основные вехи излагались в выверенном хронологическом порядке. Неистощимый родник его сипловатого голоса неспешно журчал, генерируя слова и предложения, перетекающие в образы и стройные умозаключения. Когда мой френч-пресс с облепиховым чаем вконец опустел, извилистая тропа жизненного пути подводила его к непростому, но логичному решению нанести третий визит в ЗАГС.
- Слушай, так что же ты вспомнил?
Мой неожиданный вопрос прервал его монолог. Сбитый с панталыку, он растерянно замолчал. Подняв пустую чашечку и рассерженно помахав ей официанту, - пробухтел.
- Что?
- Ну как? Ты же начал с того, что сказал, что что-то вспомнил.
- Я?! - досада на неповоротливого официанта сменилась наивно-детским удивлением. - Я вспомнил? - Наклонив голову и прикрыв глаза, он приставил ладонь ко лбу и начал энергически растирать его растопыренными пальцами - Х-м-м-м...- перекатывающиеся волны складок и шевелящиеся лохмы бровей выказывали титанические, но безуспешные попытки восстановить начало разговора. Когда лоб стал покрываться бледно-розовыми пятнами, мой друг выкинул белый флаг.
- И что... я вспомнил?
- Не знаю. Ты сделал глоток, оценив аромат, и задвинул что-то мудрёное про голову, память, резину и регистры.
- Вот! - мой друг с размаху хлопнул себя по лбу. Хлопок получился такой звонкий, что за соседними столиками настороженно притихли. - Запах! - Его серые глаза оживились, забегали, а бледно-розовые пятна на лбу начали краснеть и консолидироваться. Воодушевлённый снова возникшим, откуда ни возьмись, воспоминанием, он сбивчиво затараторил, словно боясь, что оно вновь предательски ускользнёт от него.
- Запах! Эта история...да нет, никакая это не история. Эпизод...нет, не эпизод. В общем...не знаю, одно слово, запах. Какой это был год? ... подожди...м-м-м... - Он наклонил голову и прикрыл глаза. Пальцы, зловеще шевелясь, потянулись к виновнику происходящего. Экзекуция лба продолжилась с удвоенной силой. - Вот, ты ж... - последовала ещё одна затрещина, похлеще первой. Схлопотавший такую увесистую оплеуху, лоб начал наливаться нездоровым багрянцем. - Сейчас...это было...ну как же это?
- Как-как. Ясно как. Это называется: склероз.
- Как?! - переспросил он рассеянно.
- Рассеянный склероз.
-Да?! - наивно-детское удивление опять промелькнуло в его взгляде. - И у тебя тоже?...так бывает?
- Конечно. Я уж и забыл, когда стал забывать, зачем это я, например, иду в ванную или на кухню. Да неважно, когда это было. Ты давай, ближе к делу.
- Ну, хорошо. - багровый бедолага, принявший на себя всю мощь мучительных усилий, был реабилитирован и оставлен в покое. Распетушившиеся белые остатки прежней; чёрной, как смоль, роскоши, были приглажены, а перекрутившийся сикось-накось шейный платок, принял исходный, небрежно-франтоватый вид.
- Меня, молодого, перспективного, первый раз взяли на спортивные сборы в Алушту. Был конец августа...или середина? - рука его опять потянулась было ко лбу; но, как будто испугавшись его грозно-багрового вида, отдёрнулась и заняла исходную позицию на столике.
- Ну, да ладно, неважно. Вылетали из Внуково, ранним утром; все в свитерах, в куртках. Темень. Низкие тучи. Дождь, как из ведра. Помню, бегу по лётному полю к трапу, хлюпаю носом и промокшими вдрызг ботинками. Ледяные струйки затекают за шиворот. А, кстати... почему? Почему у меня не было зонта, шляпы или хотя бы капюшона? - Задумавшись над собственным вопросом, мой друг, сделав очередной глоточек, стал с пристрастием инспектировать состояние люстр на потолке. Вероятно, их безупречный блеск натолкнул его на ответ самому себе, который он, с нескрываемой радостью, и огласил. - А я тебе скажу почему. Потому что был я тогда зелёным и бесшабашным балбесом! - и затрясся, забулькал, как огромный закипающий самовар, не в силах сдержать вырывающиеся наружу приступы самоиронии.
Бурление и шкворчание слабело и сходило на нет. Колыхались лишь брыли, и плавно перекатывался "клубок нервов".
- И что же дальше?
- В самолёте уснул. Прилетели в Симферополь. Загрузились в троллейбус. Поехали. Меня опять сморило. Вдруг, тормошат за плечо - Алушта. Приехали. - Вышли на автостанции - Ба! Небо! Солнце! На табло-градуснике - +30!
Пошли расселяться. Улочки, сбегающие вниз, к ещё невидимому морю, утопают в зелени; пальмы, кипарисы, гирлянды соцветий и виноградных лоз, цветущие розы и, такие же - голоногие курортницы в шортиках и маечках.
Вышли на набережную. Какое чудо! Из промозглой московской серости перенестись на залитую солнцем и людьми, горячую мостовую.
Ослепительно белый парапет с толстопузыми столбиками. Свежий, йодистый ветерок. На пляже - распластанные; красные и шоколадные тела. Мерный плеск лениво накатывающих волн. И - захватывающее дух; огромное, до горизонта, сверкающее в фонтанах солнечного света - море!
Дверь нашего номера была открыта. С весёлым гиканьем мы ввалились в комнату; распределив кровати, расселись, перевести дух.
Неожиданно, в проёме балконной двери появилась фигура. Мы оторопели. Раздвинув тюль, фигура шагнула в комнату, превратившись в старичка. Виновато улыбаясь, он представился. Как же его звали?... - по лбу, постепенно приходящего в норму, пробежали тревожные тучки. Пришлось немедленно встать на защиту страдальца, заявив, что до имени старичка мне нет никакого дела и призвав двигаться дальше.
- А-а-а, шут с ним! - рука беспомощно отмахнулась от невидимого врага, рассеянного где-то в воздухе. - Назвавшись, старик приложил руку к груди и необычно низко, не по-городскому, поклонился. Получив в ответ наши удивлённые - Здрасти! - раскрыл секрет своего пребывания на балконе: он здесь по путёвке от колхоза; в этом номере, он указал на кровать, занятую мною, прожил все три недели; сегодня - домой, да вот незадача; освобождать койку в полдень, а вылет - глубокой ночью; провести больше полусуток в аэропорту - тяжеловато. Вот он и решил дождаться новых постояльцев и попросить разрешения посидеть на балконе со своими пожитками.
Застенчивый старичок сразу вызвал у нас полное доверие и понимание. Мы, конечно, не отказали ему. Прижав ладонь к сердцу, он снова отвесил смешной поклон. Больше из вежливости, чем из любопытства, я поинтересовался, откуда он. Старик назвал район и деревню, прибавив, что это где-то у чёрта на куличиках; на севере Сибири.
- Как он выглядел?...обыкновенный... лицо загорелое, из одежды, что-то простенькое, но аккуратное; серые брючки и светлая рубашка с коротким рукавом.
А вот запах... нет, не только запах. Энергетика. Он стоял в шаге от меня. Падающие на него сзади солнечные лучи, просеянные сквозь сито тюля, охватывали его силуэт мягко светящимся ореолом.
Вдруг я почувствовал...как это объяснить....почувствовал его тело...его тепло и какую-то душевную чистоту. Старик пах солнцем, морем, и ещё чем-то, завораживающе душистым. В тот момент я, каким-то шестым чувством, ощутил его наивную, бесхитростную сущность. Мне живо представилось, как, день за днём, этот обитатель приполярных широт копил, впитывая кожей, вбирая лёгкими и всеми органами чувств, щедрые дары юга: благодатные лучи, воздух, воду и вкусы плодов крымской земли. Он стоял в солнечном ореоле, будто грааль, до краёв наполненный светлой, лучистой энергией.
Нас позвали обедать. Без всякой опаски за деньги и нехитрый скарб, мы оставили светлого старика в номере. Вернувшись, - застали его на балконе. Он дремал в зелёной тени, окутанный благоухающим дыханием лета, убаюканный чириканьем, жужжаньем и отдалённым шуршанием прибоя.
Мы тоже легли отдохнуть. После тихого часа, - стали собираться на тренировку. Застелив постель, я высунул голову на балкон. Старик читал газету. В его скрюченной, напряжённой позе угадывалась усталость от многочасового сидения. Я предложил ему прилечь на моей, бывшей его, кровати. Поблагодарив, он сначала робко отнекивался, но потом согласился.
Когда мы, потные и возбуждённые, снова завалились в номер, старик спал, умиротворённо вытянувшись поверх покрывала. Наш гвалт разбудил его...
Облокотившись на балконные перила, мы наблюдали с ним за опускающимся на землю вечером. Солнце скользнуло за гору. Дневные краски быстро блёкли. Море наливалось сталью, цветы и листья - мягким сумраком. Лишь выбивающиеся из-за скал лучи, ещё красили лазурью небо, и подсвечивали розовым, застывшие в задумчивости облака. Шёпот стихшего прибоя сменился треском цикад.
Пропикало радио. - Ну вот, пора и честь знать. - Старик занёс в комнату сумку и газетную стопку. - Разрешите? - расстелил газеты на столе. Выдвинув верхний ящик бывшей "своей", прикроватной тумбочки, - извлёк из его недр увесистую, жёлто-медовую, с красным бочком и коричневыми пупырышками, грушу. Вслед за ней, бережно, стараясь не помять - гроздь розового, крупного; ягодка к ягодке, винограда. Налитые соком и солнцем фрукты источали тонкий, завораживающий аромат. Тут я понял, чем ещё пах старик. Он пах грушей и виноградом.
Неторопливо и тщательно запаковав в газеты своё богатство, старик аккуратно уложил шуршащие свёртки в сумку. На секунду присел; на дорожку. Встав и попрощавшись, - мягко улыбнулся напоследок и шагнул за дверь...
На следующий день воздух номера наполнили другие запахи: мощный дух четырёх комплектов сохнущей после тренировок спортивной формы, вперемешку с табачным дымом.
Временами я выдвигал верхний ящик тумбочки. Он был пуст. Но деревянные поры стенок и дна тут же начинали отдавать вобранный и бережно хранимый аромат. И тогда я думал о солнечном северном старике; о его затерянной в снегах деревне; о тех, кого он согрел южным теплом; о том или о той, кому досталась золотисто-медовая груша и гроздь розового винограда.
- Ты вспомнил этот аромат?
- Да! Вдруг взял, и вспомнил... нет, если рассуждать логически, - форменное безобразие! Если наши мозговые извилины будут хранить всякую чепуху, вроде этой, в них совсем не останется места для самого главного.
Откинувшись на спинку стула и сцепив на затылке руки, мой друг запрокинул голову; прикрыв глаза, жадно, со свистом, втянул в себя воздух... на губах его заиграла беспечная, блуждающая улыбка.