"Всю ночь шла невероятная гроза со смерчем. Перед моим окном деревья летали, несомые ветром, яко трава. Я всю ночь не мог уснуть. Завтра мне предстояло после шестилетнего перерыва зайти в алтарь в качестве церковнослужителя. Хотя моё присутствие там будет почти номинальным, так как алтарь настолько мал, что нет даже Горнего места, потому что престол придвинут к восточной стене вплотную - соответственно, передвижение к алтарю сводится к минимуму, а проще, к стоянию на одном месте. Но даже такое, скорее почётное проведение моего послушания, окрыляло, так как завтра престольный праздник - День св. Сергия Радонежского.
Кладбищенский храм расположен за городом, и, добираясь туда по грязи, я измочалил полы подрясника. Под мелким дождём в таком виде я ждал открытия храма. Прихожан ещё были единицы. Одна женщина сказала, что вчера вечером в наш город возвращался паломнический автобус из Сергиевой лавры. Но по дороге сломался. На всё воля Божья - оказалось, что молитвами св. Сергия произошла эта заминка. Иначе бы паломники попали под смерч на подъезде к городу.
Дождь всё моросил. Я сел на лавочку возле чьей-то могилы в ожидании настоятеля. Подсела бабушка, весьма ветхая, и мы разговорились.
- Сколько вам лет, бабушка?
- Да за девяносто.
- А, наверное, владыку Василия помните?
- Помню. Поминаю его.
- Не надо уж теперь поминать. Он к святым причислен. А что помните-то о нём?
Исчерпывающего ответа я не ожидал, так как не раз встречал людей такого возраста, которые хоть и помнили интересующих меня церковных деятелей, но оказывалось, что память их сохранила лишь внешний вид того человека и добиться чего-либо почти невозможно.
Однако, я стал записывать даже то, что она говорила на страничку синодика, где бисерные строчки перемежались бисеринками дождя. Был важен каждый факт, так как кроме неё, никто уже этого не помнит.
- Тётка моя, Мария Кулигина была послушницей в Решемском монастыре, главной в хоре. Когда монахинь разгоняли, то её повезли в Соловки, да по дороге и утопили живьём. А я и ещё одна подруга маленькие были, и когда владыка приезжал на службу, посох его держали. Так эта моя подружка двенадцать дней спала, а на вопросы потом не отвечала, говорила - ангелы запретили. Но кое-что из её видений известно, так как ей в это время задавали вопросы. Она говорила, что с ней происходит, например: "Через огненную реку ведут". Вскоре она умерла. А брат моей тётки, монах Никон, похоронен в Велизанце, рядом с двумя монахинями. Могилы были без крестов, и найти их трудно. Но случилось такое, что на этих трёх могилах трава перестала расти, и я на его могилу крест поставила. А помню ещё, в Велизанце священника убили.
Сама я пела 15 лет на клиросе в Горках. А вот приснилось мне год назад решемская игуменья Досифея и монахиня Г-я на дороге, благословили меня, и я проснулась. Плакала. Уж очень любила я в монастыре-то жить, когда маленькой была. Умру, наверное, скоро".
Михаил, поставив точку, вдумчиво перечитал только что написанный рассказ. "Не дурно, а очень даже прилично", - произнёс он вслух, довольно созерцая ровные строчки, выписанные каллиграфическим почерком.
- Ма-ам, а что нам сегодня Бог послал покушать? - Басисто спросил, обернувшись в дверной проём. - Что-то сегодня душа котлету просит.
- Сынок, блины жарю, с яичком - фаршированные. А на рынок я только завтра пойду. - Ответила сухощавая женщина в переднике, не выпуская из рук сковороды.
- В комнате пахло блинами и ладаном...
- Что? Не слышу, у меня тут шкворчит всё.
А мысли Михаила, вновь, были уже далеко...
Он любил свой город, любил до сокровенности, даже сам не зная глубину этой любви. И маленький город открывал ему красоту с детства знакомых мест в новых проявлениях. Наступила зима, но день был не морозный. Вековые тополя держали на своих изящных, таких старинных, ветках толщи снега. Было тихо. Даже галок, почему-то, не было. Белый собор с крупными колоннами сумел спрятаться в белоснежность дня так, что его можно было и не заметить. И чувство нахождения глазами этого собора в белизне дня и снега давало божественное ощущение изящности. Изящности не легковесной и сиюминутной. А размеренной, степенной, как и всё на этом бульваре зимой. Но всех изящнее, по-прежнему, смотрелись расписанные итальянцами в 18 веке треугольные фронтоны. Сквозь скрещивающиеся ветки тонких лип, зимой, эти росписи напоминали Бортнянского. От созерцания кованой изгороди собора "сосало под ложечкой" уже потому, что она есть - такая простая в своей уместности и красоте. Дом его стоял почти на бульваре, всеми окнами фасада глядя на остывающую Волгу, на снежные треугольники крыш заволжских деревень. Он смотрел в пасмурный проём окна, пересечённый лучами деревьев. Снег не шёл, снег лежал. В комнате пахло блинами и ладаном. Мяукала кошка.
Неспешно трапезничая, Михаил был преисполнен благодатью, словно вкушал еду из рук самого Господа. За окном быстро стемнело, и лампа над столом светила как-то по-особенному душевно. Вернувшись в свою комнату, он вглядывался в изменения, произошедшие в ней за время недолгой трапезы. Чтобы не спугнуть таинство, он зажёг свечу на столе и, окинув взглядом комнату, выключил свет. Посидев неподвижно в полумраке, снова включил и принялся писать:
"Я выключил свет, и комната была освещена фонарём с улицы. Через запотевшее стекло - равномерный свет. И мне открылось вдруг, что нет пространства, нет прошедшего, нет будущего. Без истерик и страданий... просто я почувствовал, что Она здесь, и стало так спокойно и хорошо, и мы сидим с Ней, и всё. Вокруг благодать и спокойствие. Мы вместе! Просто вместе и всё. Она здесь, и я слышу Её дыхание! Это счастье!!!... Это София".
Дальнейшее размышление несколько исказило блаженную идиллию, как если бы на безоблачном небосводе появилось бы, вдруг, сизое, готовое пролиться дождём, облако:
- Я, видимо, слишком хочу от людей доброты, смирения, кротости.
"Мама, мы все тяжело больны.
Мама, мы все сошли с ума".
- Ходил в баню сколько раз. И чёрт возьми, хоть бы одно красивое тело, хоть бы потуга на красоту! К чёрту...
И сразу же, будто одумавшись:
- Может, не надо искать источник красоты, т.к. он будет использован не только для благих целей, так что не надо. Впрочем, в этом поиске и весь смысл жизни. Да-с. Ну, тогда просто, господа, давайте делать вид, что мы ищем этот источник, а сами да и не будем его вовсе искать, а только вид делать. Всё к лучшему... Впрочем, всё что делается - всё к лучшему.
...А сами, тайком, ищете, ведь это такая благодать.
Михаил всегда поздно ложился спать. Ночью ему лучше думалось, и слова лились легко и ложились на бумагу красивым каллиграфическим почерком. В такие моменты он ощущал себя сосудом, изливающим нектар для страждущих, который никогда не сможет опустошиться. Ведь чем больше изливаешь, тем больше наполняешься. Таков закон Софии. И она наполняла его, заставляя сердце трепетать от избытка любви, и он засыпал в её объятиях, обычно под утро. Случалось так, что София оставляла его в одиночестве. И он не мог понять, как и почему она это делает. Сердце в такие моменты тоскливо сжималось, и ум предлагал свои варианты игры.
- Постился весь день. Уже после одиннадцати прочитал статью о Флоренском, и ещё одно исследование о нём же, и почувствовал: какое я ничтожество, по сравнению с ним. И до такой степени, что "нажрался как свинья"...Это, господа, скверно, это очень скверно. Это так скверно, что сквернее быть не может. Истинно. (8 декабря - день расстрела о. Павла).
Вспоминая обрывки ночной беседы с друзьями, думал: "А Пушкин-то чем тебе не угодил?" И тут же написал:
- Кто хочет стать восторженным идиотом, пусть читает Пушкина восторженно-идиотским голосом. Впрочем, не обязательно только Пушкина, а лишь бы восторженно-идиотским голосом.
Незаметно прошла зима. Михаил тонко чувствовал перемены, происходящие в природе:
...Великая радость наблюдать небо.
Блажен, кто видит небо! Весь день прошёл под прекрасным небом (третья неделя Великого поста)
"Господи! Господи! Дождались!" - вырвалось из его души, и так много, как будто вся она выплёскивалась, и не хаотично, не стремительно, а хорошо так - струилась душа-то. Наполнился я от головы до пят этой дивной солнечной погодой, этой умиротворяющей, патриархальной, русской былинной весной. А она наступила, наконец-то, тихая, ласковая, тёплая, с пыльным ветерком... И всё!.. что ещё?!.
Блаженство! Господи, дождались. Пришла она, такая, такая.. такая не городская, такая средневеково-русская, со своими молодыми побегами крапивы у деревянного сарая. Вот оно!!!
Вот уже и хорошо...
Жизнь-то она вот тут вот... во всём этом.
Хорошо!.. Бабочек ждать теперь, жуков.
Единственная и истинная цель жизни - творить добро; что должно абсолютно совпадать с другой "целью жизни" - получением удовольствий. Средство: стяжание Св. Духа (по Саровскому).