Что я больше всего в себе ненавижу, так это стеснительность. Подойти и спросить что-нибудь у незнакомого человека, у прохожего: "Который час?" или "Как пройти на такую-то улицу?", или даже у продавщицы: "Сколько стоит колбаса?" - было для меня настоящей мукой. Из-за своей стеснительности мне приходилось часами бегать по городу, ищи нужный адрес или, приспособившись сбоку какой-нибудь тетеньки или дяденьки, заглядывать на циферблат, пытаясь выяснить, сколько же времени сейчас.
Однажды я, наверное, слишком пристально разглядывал часы у одной полной тетеньки, да и немудрено: цифры на циферблате были уж очень мелкие, да и вообще не цифры даже, а так - палочки. Написаны две цифры - 12 и 6, а остальные - палочки. Вот и пришлось минут десять считать эти палочки. Ехали мы в троллейбусе, трясло, палочки так и мельтешили перед глазами - никак не усмотришь, который же час. Тетенька же стала беспокоиться, взволнованно так озираться по сторонам. Она увидела свободное место и ринулась туда.
Подмяв своим весом сиденье, она распахнула сумку, достала маленький платочек, промокнула свою потную физиономию, оглянулась, нашла меня глазами, наши взгляды встретились. В ее взоре я прочел гнев и презрение. Я был смущен, подавлен и уничтожен. Мне показалось, что она даже погрозила кулаком в мою сторону.
Увидев, что я от нее далеко, она успокоилась и принялась рассказывать своей соседке, такой же пышной даме, размалеванной, как кукла, в широкополой шляпе с пером, какие носили когда-то старые аристократки. День был жаркий, в руках у
нее был веер. Это выглядело так дико, так неестественно, я даже подумал, что у нее, должно быть, не все дома, потому что все другие гражданки не носили шляп с перьями и обмахивались газетками.
Так вот, моя пышнотелая дама представилась жертвой, которую я хотел ограбить: "Представляете, - страшным голосом, прижав руку с платочком к колыхавшейся от возбуждения груди, повествовала она, - стоит рядом со мной и трется, трется рядом - и так примастится, и так подбирается к часикам, а часики-то золотые, тристарублевые, - добавила она плаксивым голосом, и слезы навернулись на ее растушеванные глазницы. - Вот он, вот он, хулиган, - указала она своим узолоченным перстом соседке на меня. Четыре глаза, как шпаги, проткнули меня насквозь. Я весь сжался и почувствовал, что умираю, то ли от стыда, то ли от обиды.
Теперь, спустя много времени, мне легко описывать эти события, и я даже посмеиваюсь над собой, над своей наивностью и робостью. А к этой тетке у меня сохранилось чувство брезгливости и даже гадливости, такое, какое я испытываю, наткнувшись на паука. Представьте: сияющее утро, прозрачный воздух, настроение - 100 процентов. Вы идете по залитому солнцем лесу, поглощаете всем свои существом пьянящий лесной настой - одним словом, наслаждаетесь.
В одной руке у вас корзинка, в другой - палка, которой вы раздвигаете листья папоротника, ворошите прошлогодние листья, заглядывая в лесные тайники. Вы наклоняетесь срезать гриб, разгибаетесь и видите: напротив вашего лица висит этакий жирный серый паучище, растопырив свои крючья-лапы. Бр-р! Вас всего передергивает от отвращения.
Плохо быть наивным, а стеснительным еще хуже. А наивному да вдобавок стеснительному лучше вовсе не жить на свете: того и гляди, случится какая-нибудь история. Вот, например, такая.
Оказался я как-то, будучи подростком, в незнакомом городе. Собственно, в этот город я приехал к тете на летние каникулы. Тетя должна была, конечно, встретить меня на вокзале, но, увы, народу было столько, что тщетно я глядел по сторонам, высматривая свою добрую тетю. Конечно же, я ее не нашел, хотя бы потому, что я ее ни разу в глаза не видел, впрочем, как и она меня.
Так, потолкавшись на вокзале, я отправился на розыски тети. Говорят, хороший язык до Киева доведет. Мой язык ни до чего хорошего не доведет в силу своей неповоротливости. Я чувствовал, что язык мой от безделья стал присыхать к небу, но я упорно молчал, продолжая колесить по всему городу.
Наконец я устал. Оглянувшись кругом, я присмотрел скамейку и направился к ней. Ноги гудели, как басовые струны, в животе раздавались звуки, подобные кваканью лягушек. Я открыл свой маленький чемоданчик, достал огурец, съел. На солнышке меня разморило, я почувствовал невероятную сонливость и уснул.
Проспал я недолго. Сон на свежем воздухе взбодрил меня, и я решил продолжать поиски. Тут как раз возле меня остановились два дяденьки: сухопарый мужчина средних лет в клетчатой рубашке и несколько помятых брюках и другой, солидный. И я невольно подслушал их диалог:
- А теперь ты куда? - Да куда, домой. - А где ты живешь? - Да на Амурской,
Вот те раз, эта улица мне как раз и нужна! Оказывается, мы попутчики с этим долговязым. Мне бы подойти и сказать: "Дяденька, разрешите вас проводить, нам с вами, оказывается, по пути, мне тоже нужно на эту улицу, но я не знаю, как туда добраться", но я стоял, раззявив рот, и молчал. Тут сухопарый и говорит:
- Вот как раз и автобус мой подошел, пока. - Он зашагал к автобусу, мне тоже ничего не оставалось делать, как следовать за ним. Я впрыгнул в автобус почти на ходу. Всю дорогу не спускал с него глаз. Он заметил, что я пристально смотрю на него, но не придал этому значения. Наконец приехали. Он схватил свои кошелки и вывалился из автобуса. Я даже помог ему вытащить корзину и выпрыгнул следом.
Мы сели еще в один автобус. Теперь он заметил меня и стал изучать. По его нахмуренным бровям я понял, что я ему не понравился. Я же сделал вид, что мне до него и дела совсем нет. Ехали мы недолго. Он чуть не прозевал остановку, занятый моей персоной. Я смущался, понимая, что поступаю нехорошо, так вот безмолвно и неотступно преследуя человека. Это кому угодно может показаться подозрительным, даже такому верзиле, как этот.
Он шел, сгибаясь под тяжелой ношей. Вот он остановился передохнуть, да, видно, так умаялся, что сел на корзину. Я тоже остановился. Не зная, чем заняться, стал поправлять ботинок. Снял его, сделал вид, что вытряхиваю из него камень. Сухопарый же сидел на своих пожитках и откровенно пялился на меня.
- Эй, малый, иди-ка сюда! - крикнул он. Я помялся, но подошел. - Ты чего это за мной шлепаешь? - он схватил меня за запястье. Пришлось объяснить в двух словах.
- Так чего же ты, размазня, плетешься сзади? Я ненароком подумал, что стибрить чего хочешь, а ты идешь налегке, видишь, что человек надрывается и, как вор, плетешься сзади. Ну-ка, хватай кошелку да пошли, немного уже осталось - вот только через дорогу перейдем.
Он шел впереди, а я, таща свой чемоданчик и его кошелку, плелся сзади. Остановились у калитки.
- А ты откуда пожаловал? - поинтересовался он. Я сказал.
- Да ну-у? - протяжно удивился он, - издалече. А к кому же ты приехал? - К тете. - Здрасьте, я ваша Настя, к тете он приехал. Уж не Вовкой ли тебя зовут?
- Вовкой, - отвечаю.
- Ну, заходи в дом, племянничек, расскажешь тете, как дядю преследовал. Вот умора! - и он, усмехнувшись, закрыл калитку.
Я, остолбенев, стоял посреди двора, и на меня хрипло лаял пес, выскочивший из будки.