Привалов Александр Иванович : другие произведения.

Право Быть. Глава 9

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 9. Расстрелянная Жалость
  
  
  Как всё спокойно и как всё открыто!
  Как на земле стало тихо и бедно!
  Сад осыпается, - всё в нем забыто,
  Небо велико и холодно-бледно...
  
  
  
  1. Острова
  
  'Его сиятельству и превосходительству сьёру Гестину ре Инзору, именитому магистру ордена Звезды, достойнейшему господину моему, от патриция из Джюниберга, ныне рыцаря Вашего ордена...
  
  ... флот, снабженный необходимым для морского путешествия и имея на борту разных людей, числом всего двести тридцать семь, готовился покинуть бухту Финис-Лойт под начальством капитан-генерала Арлоса Шконе из города Ремоны, эндайвского дворянина, командора ордена Св. Ганьши Меченосца, многократно пересекавшего в различных направлениях Океан и снискавшего себе этим великую славу.
  
  ... Решив совершить столь длительное плавание, на котором повсеместно свирепствуют неистовые ветры и сильные бури, и не желая в то же время, чтобы кто-нибудь из экипажа знал о его намерениях в этом предприятии, дабы их не могла смутить мысль о свершении столь великого и необыкновенного деяния ... oн должен был все время идти впереди других кораблей в ночное время, они же следовать за ним, причем на его корабле горел большой смоляной факел, называемый 'фаролем'.
  
  ... Во время этих бурь нам не раз являлось святое тело, в пламени, а в одну очень темную ночь он показался на грот-мачте, пылая точно ярко горящий факел, где и оставался в продолжение двух с лишним часов, принося нам отраду, так как все мы проливали слезы.
  
  Миновав экватор и направляясь на юг, мы потеряли из виду Полярную звезду, затем, идя по курсу юго-юго-запад, нашли малые острова, названные нами Счастливой Находкой.
  
  ... употреблять в пищу древесные опилки. В продолжение трех месяцев и двадцати дней мы были совершенно лишены свежей пищи. Мы питались сухарями, но то уже была сухарная пыль, смешанная с червями, которые сожрали самые лучшие сухари. Она сильно воняла крысиной мочой. Мы пили желтую воду, которая гнила много дней.
  Мы ели также воловью кожу, покрывающую грот-грей, чтобы ванты не перетирались; от действия солнца, дождей и ветра она сделалась неимоверно твердой. Мы замачивали ее в морской воде, в продолжение четырех-пяти дней, после чего клали на несколько минут на горячие уголья и съедали ее.
  
  ... разрисовывают тело и лицо удивительным способом при помощи огня на всевозможные лады; то же делают и женщины туземцев.
  Мужчины обриты догола, бород у них нет: волосы выщипывают. Одеты в платье из перьев попугая, у пояса же носят круг из самых больших перьев - вид прямо-таки уморительный.
  Они едят мясо своих врагов, и не потому, чтобы оно было вкусное, а таков уж их установившийся обычай.
  
  На первых порах они думали, что маленькие лодки не что иное, как дети кораблей, и что роды происходят тогда, когда лодки спускают на воду, тогда же, когда они привязаны вдоль кораблей, как это обычно и бывает, им казалось, что корабли кормят их грудью.
  
  Когда кто-нибудь из туземцев бывал ранен дротиками наших самострелов, которые пронзали его насквозь, он раскачивал конец дротика во все стороны, вытаскивал его, рассматривал с великим изумлением и таким образом умирал. Так же поступали и раненные в грудь, что вызывало у нас сильное чувство жалости.
  
  
  За эти три месяца и двадцать дней мы прошли четыре тысячи лиг, не останавливаясь нигде. Если бы после оставления пролива мы двигались беспрерывно в западном направлении, мы объехали бы весь мир, но не открыли бы ничего, кроме мыса Одиннадцати Тысяч Дев.
  
  Страна Островов и размерами своими, и богатствами больше, чем Пелетия, Тарди и Эндайв взятые вместе, она не имеет короля и никому не принадлежит. Здешний народ - не чтит Книгу и ничему не поклоняются. Они живут сообразно с велениями природы и достигают возраста ста сорока лет.
  Берег, где мы находились теперь, носит название Манд, но мы дали ему название 'Серый' по цвету кожи его жителей.
  
  На этом острове, откуда властитель явился к нам на корабль, можно найти куски золота, стоит только просеять землю. Все блюда этого властелина сделаны из золота, из золота сделана также часть его дома - так рассказывал нам он сам.
  
  ... На каждом зубе у него были три золотые крапинки, и казалось, будто зубы его связаны золотом. Он был надушен росным ладаном. Цвета он был желтого, весь покрыт татуировкой.
  
  Они были крайне удивлены, видя меня пишущим и особенно узнав, что я записал их собственные слова.
  
  Дабы Вашему Сиятельству ведомо было, на каких островах произрастает гвоздика, я тут же их и перечислю. Их всего пять, а именно: Харенат, Хадор, Хутир, Хакьян и Эр-Шагг. Главный из них - Харенат. ... Гвоздика не водится нигде на свете, кроме как на пяти горах на этих пяти островах. Весь этот край, в котором она растет, называется...
  
  Гвоздичное дерево высокое, толщиной оно с человеческое тело или около этого. Побеги белые, в период созревания они красного цвета, а высушенные - темного. Листья, кора и древесина издают такой же крепкий запах, как и плоды.
  Почти каждый день наблюдали мы, как спускался туман, окружая то ту, то другую из гор на этом острове; благодаря этому туману гвоздика становится лучше качеством. У каждого туземца имеются гвоздичные деревья, и каждый из них оберегает свои собственные деревья, но они не разводят их.
  
  ... Затем целых два месяца мы шли на северо-запад без свежей пищи и свежей воды. За это время умер двадцать один человек. Когда мы опускали в море их трупы, наши братья в Искупителе шли ко дну с лицами, обращенными вверх, а серые - с лицами, обращенными вниз. Если бы Господь не послал нам благоприятного ветра, все мы погибли бы от голода.
  
  ... мы вошли в бухту Джюниберга имея на борту восемнадцать человек экипажа, да и то большей частью больных.
  
   Начиная с того дня, как мы вышли из этой бухты, и до того, как возвратились в нее, мы проделали четырнадцать тысяч четыреста шестьдесят лиг и совершили путешествие вокруг света, плывя с востока на запад.'
  
  
  2. Нужно Жить
  
  Сегодня у Нарта был тяжёлый день. Теперь у него все дни такие.
  На утреннем совещании Статуй, которому уже мало было общих вопросов, долго и нудно, без обычных своих деревенских шуток, вещал им о каталогизировании и горизонтальных связях между группами, пошла теперь такая мода по учреждениям. ... Долго водил пальцем по диаграмме, зудел насчёт того, чтобы 'линии не пересекались'.
  Спросил, как всегда, мнение Нарта. Раньше тот приносил на такие длинные и совершенно бессмысленные совещания статью 'по специальности', а сейчас всё больше таскал распечатки сетевых романов с целью прямо противоположенной. Тем утром Статуй довольно долго таращился на его занятия, а потом взял и спросил, не сильно ли Нарт занят, и если нет, то не может ли он что-нибудь сказать по существу вопроса. И ещё что-то такое добавил, остроумное.
  С моменты исчезновения Лайты Нарт держался на работе по возможности спокойно и отчуждённо, глядя на мир каменным лицом. Всё нормально, не нужно давать этим скотам повода... Впрочем, скоты и так старались держаться от него подальше, но только слепой не видел, что с ним и как. А этот вот не стал уклоняться. Серьёзный мущ-щина.
  Коротко оскалившийся Нарт ответил, что да, он занят и ещё как: с утра нужно написать четыре письма, все - деловые. А одно даже анонимное.
  Скульптурная морда Статуя дрогнула, в первый раз на его памяти. Вышел немалый скандал.
  На следующий день - прямо в коридоре Института, при людях - Барон громко бросил ему, не останавливаясь: 'Признаться, вы меня удивили!'. И его новые холуи лыбились и смотрели на Нарта во все глаза: 'Это тот самый! Ну, у которого...'.
  А ему было всё равно.
  Рабочий день теперь тянулся, как сосиска в столовой на рабочей окраине. Дорога домой, где уличная толчея сменялась потными объятиями подземки иногда становилась почти непреодолимой. Да и что это за дом, так - место пребывания.
  Вообще, ему заметно труднее стало не столько жить, сколько двигаться, совершать какие-то действия, вступать в контакт - и не с людьми, а прежде всего с окружающим пространством - физически. Иногда казалось, что кусочки мира - коварная ступенька, тугая дверь, режущая кромка бумажного листа - имеют свою волю, что все они сделаны из того же материала, что и он сам, и, почти живые, не хотят теперь уступать ему, поддаваться без борьбы.
  ... Ввалившись в свой крохотный коридорчик, Нарт уронил портфель у входа, чтобы утром в таком же виде потащить его обратно. Монографий и статей он больше не читал. Ни дома, ни на работе. Карьера от этого ничуть не страдала.
  Стороной он слышал, что кто-то из его студенческой группы уже почти защитил докторскую - этот всегда был скор на руку, кто-то уехал в Тарди, навсегда, кто-то - вместо него - читает на их родном факультете. Кто-то, как и он, напечатался в 'Письмах Королевского Статистического Общества' - в соавторстве со всё тем же Арлеттом Экстом, пелетийцем, вторым после бога, по учебникам которого учились даже в Эрлене.
  Он начал читать эту статью и быстро понял, что не понимает. Не понимает, что там написано. Со страхом, но без удивления, да и страх быстро прошёл. Ну, доказали они 'некоторое свойство', ну, молодцы. А он - пролетел. И что теперь, совершить в связи с этим ритуальное самоубийство?
  Он стал заметно меньше работать и раньше уходить из постылого кабинетика. Ещё не так давно он мог за выходные прочесть полдюжины статей и освежить в памяти томик-другой, в первый день недели - алгоритмизировать процесс, написать программу; за ночь та провертелась и вот вам результат: очень красивая кривая и хвост справа ведёт себя вовсе не так, как думали 'уроды', высасывая всё это из грязного пальца на больной ноге 'здравого смысла'.
  Господи... Никому это не было нужно, да и пока объяснишь им всем - что это такое и для чего - наживёшь мешок неприятностей и оскорбишь пол-института. Да ещё Леганд, теперь считай покойный, бывало выдрючивался насчёт невыполнения предположений и условий применимости.
  А теперь он, Нарт, вёл себя проще, 'экстравагантными методами', как это называли некоторые коллеги, не пользовался, и все были довольны, включая г-на Барона. Главное - тщательно оформлять результат и не забывать о старших товарищах. Главное, поменьше беспокоиться, и тогда всё пойдёт само.
  И оно шло, само, без особого его участия, и получалось заметно лучше, чем раньше: и премии, и насчёт диссертации ему дали зелёную улицу, ещё полгода - и защита, тут, и правда, очень уж торопиться не стоило.
  Вскоре после нелепого конфликта со Статуем Барон вернул Нарту свое расположение и периодически осыпал милостями. Никаких проблем от господина директора не ожидалось, а редкую брезгливую усмешку можно было не замечать, тем более, что тот и сам предпочитал помалкивать об известных им обоим обстоятельствах.
  
   ... Сбросив барахло на вешалку он совсем уже двинул на кухню - к пельменям, погибшим от обморожения, и напрасно молодящемуся кефиру - когда краем глаза заметил жёлтую полоску под неплотно закрытой дверью в свою единственную комнату.
  Раздражённо толкнув коленом дверь (забыл выключить утром свет, растяпа) он увидел... Он сразу и не понял толком, что же он такое увидел, намертво застряв в проходе.
  В его комнате в его же низком кресле полулежала с улыбкой известного сорта девушка в коротком ярко-зелёном халатике. В одной руке покачивался его любимый и единственный бокал, судя по всему - пива, в другой - журнал с обширной фотографией в розовых тонах на развороте.
   - Привет, Нарт! Что-то поздновато ты сегодня. Всё модели твои, да? Может познакомишь? - жизнерадостно качнула бокалом в общем направлении потолка ярко-зелёная незнакомка.
  Мягкий свет ночника ласкал рассыпавшиеся по плечам длинные, медового цвета волосы, нежно-розовые округлости выглядывали из-под халатика во все стороны разом, сильно накрашенный рот и розовое кошачье нёбо кричали: 'Я хочу!'.
  
   ... Нарт не то чтобы растерялся, но оказался в неразрешимом логическом тупике. Дверью он не ошибся, это его квартира, здесь не может быть никаких сомнений: вот слегка надорванный плакат на стене, а там в углу - знакомый огрызок яблока уже почти превратился в мумию. Но и эта зелёная бабочка ведёт себя так, как будто она была здесь изначально, то есть всегда - вот что его смущало.
  Как это может быть...
  А Лайта? Может той и не было вовсе? Или это вот она и есть?! А что, пока в лифте ехал - в параллельный мир переместился. Там всё как у нас, только демократия. И Лайта моя вон как ... изменилась. Хотя масть почти та же, только халатик другой.
   - Ты... - начал он тихо и даже сердито, прислушиваясь к хлопанью крыльев улетающей крыши...
   - Я, я! Ты не пугайся, - продолжила девушка, укладывая на когда-то полированную поверхность столика порножурнал, а уже на него - опуская бокал. - У нас есть общие знакомые. Ты - Нарт, я - Вишенка. Я тут мимо пробегала. Выгонишь, да?
   И с этими словами она встала из кресла, как бы грациозно потянулась (Нарт сглотнул) и, сделав к нему два, а может быть и все три, подиумных шага, распахнув халатик.
  Сразу стало ясно, что медовые её волосы- крашенные, причём радикально.
   - Нравится?
  Ярко-зелёная шкурка скользнула на пол, окончательно явив Нарту прелестную во всех отношениях картину. Вишенка слегка согнула левую ножку в коленке, лукаво улыбнулась, проведя пальчиком правой руки по высокой груди...
   'Где-то я уже это видел. Это или нечто подобное...', - в неясной тоске думает Нарт последнюю свою мысль на много часов вперёд.
   - Так нравится или нет? - начинает немного капризно настаивать Вишенка, уже повиснув на хозяине комнаты, кресла и, самое главное, кровати. Нарт кивает: да, нравится. Очень. Даже сквозь свитер он чувствовал, какое горячее и ладное у неё тело.
   - А так? - засмеялась она, и он наконец вспомнил, что у него тоже есть руки.
   Потом был быстрый и грубый секс. Потом душ, потом опять, потом они что-то поели, а что-то - выпили и начали по новой. Потом он помнил только клочки событий...
  Вот она опять в ванной, а он нетерпеливо ворочается в кровати и наконец рявкает: 'Лайта! Сколько можно!'. В ответ - чужой смешок: 'Иду, милый! Не начинай без меня...'.
  Потом она, уже основательно набравшись, объясняет ему, что вот этот цвет, ну, халатика, называется - 'электрик', делая ударение на последнем слоге. Нет, скорее 'малахит' ...
  'Ты меня совсем запутал. И затрахал!'.
  А Нарт, ещё более пьяный, напирает на то, что про малахит он успел забыть больше, чем она узнает за всю свою жизнь, а вот повтори-ка ты, цыпа, этот номер с халатиком.
  'Чего повторить?'
  Ну, на - одень, то есть надень его, а потом бац - и чтобы он упал, объясняет ей Нарт. 'Доступно?'
  Вишенка некоторое время пытается сфокусировать взгляд на валяющемся на полу халатике.
  Потом (со словами: 'Любой каприз за ваши ...') она честно пытается выполнить требуемое, но падает сама и уже в самом начале. Он пытается ей помочь, и они начинают снова, но в этот раз кажется ничего не получилось.
  Потом случилось ещё много чего или по крайней мере что-то, и наконец он как-то разом очнулся в тёмном коридорчике, перед входной дверью, сидя на тумбочке для обуви. На нём свитер и шарф, а больше ничего; собрался на работу.
  Было скорее уже очень рано, чем очень поздно.
  И что-то ещё было, стыдное и неприятное.
  
  ... Что-то потёрлось о свитер: завернувшаяся в простыню Вишенка, переминаясь босыми ногами в холодноватом коридоре, протягивала ему бокал, с которого всё и началось.
  - Не хочу, - сквозь зубы сказал он.
  - Да бери, - осипшим голосом настаивает она.
  - Не надо!
  - Да ты выпей... - не может угомониться его мимолётная подруга.
  - Хватит... - коротко взглянув на неё повторил он на два тона ниже.
  Фыркнув: 'Клиент дозрел!', она покачнулась и ушла в предрассветную тьму комнаты.
  Нарт ещё посидел немного, думая ни о чём, прислушиваясь к шуму ближайшего лифта огромного здания и к удивительному ощущению внутри - тупая ноющая боль, верная его с некоторых пор подруга, куда-то делась. Заснула. Умерла? А всего-то и делов было, оказывается...
  Ещё немного посидев, он быстро ополоснул лицо в ванной, вытерся насухо и нырнул к Вишенке, то есть к себе, в кровать. Крашенная девушка уже посапывала, мирно свернувшись калачиком у стенки. Он повернул её поудобнее, навалился, грубо пресёк попытку сопротивления. Она стала в его руках мягкой и податливой, и делала всё раньше, чем он успевал захотеть. Наконец они уснули, отодвинувшись друг от друга.
  Рассветало.
  
  - ... Всё-всё-всё, милый, последний раз уже был! У тебя начинается новая жизнь!
  За окном вовсю светит солнце, свеженькая Вишенка умыта-одета, и ловко отбивается от совсем почти неодетого и несколько вялого Нарта, которому, однако, всё мало. Правда халатик уже исчез в сумке через плечо, сменившись коротеньким плащиком, но что там под ним, под сереньким. Ведь и нет ничего, наверное?
   Неизвестно, сколько бы длилось это послевкусие, если бы Нарт не вспомнил, наконец, об очевидной, казалось бы, вещи. Враз забыв о низменных желаниях и подхватившись, как угорелая кошка, он начинает метаться по комнате, стараясь сообразить куда же подевался кошелёк, и сколько там может быть наличных.
   - Ты сошёл с ума, приятель? - доброжелательно спрашивает его Вишенка по-пелетийский. Произношение у неё отличное, с некоторым удивлением отмечает Нарт. Не то что у ...
   - Да нет. Я... Понимаешь, я забыл совсем. А сколько ... надо? Я сейчас сбегаю ... Тут банкомат внизу. - запинаясь, начинает объяснять ей Нарт.
   - Ай-ай-ай! - укоризненно качает Вишенка медовой головкой после краткой и чуть-чуть неловкой паузы. - Забыл он. Бессовестный! Рабочую девушку кинуть хотел! Газеты читаешь? Бесплатный секс - это извращение! Ты извращенец? А ведь точно!
   - И я тоже забыла! - вдруг начинает хохотать это удивительное существо. - Ну, почти забыла, так ты меня достал этой Лайтой своей, господи прости! Нет, серьёзно... Да не суетись, родной! Всё уже заплачено! То есть оплачено. Есть у нас такой сервис...
   Неуверенные попытки Нарта 'добавить' к уже оплаченному, она решительно и суховато пресекает ('У нас так не принято.'). Но быстро оттаивает, впрочем:
  - Могу ли я рассчитывать на ваши рекомендации, мастер Раст? Очень, очень мило, только руки уберите, пожалуйста. А если захочешь меня ещё раз, хм, увидеть, то запиши-ка телефончик.
  Да ладно, я сама запишу! А то вы или номер потеряете или имя перепутаете. Можно подумать, ты таких заек каждую ночь ... в душе моешь! Нет, ну скажи, только не соври, - каждую?! - тыкала Вишенка в Нарта тупым концом карандаша.
  То ли работу свою она любила, то ли имела такой жизнеутверждающий характер... Вот, мелькнуло у Нарта, с кем было бы легко. Это не у надрыва сидеть.
  - Держи, неутомимый, - подала ему карточку девушка, ласково улыбаясь: красное на чёрном, и так и написано: 'Вишенка!'; внизу два телефона, причём он их кажется уже где-то видел. - Только ты не сюда звони, я вот - на обороте записала.
  - Но! - подняла она розовый пальчик. - Предупреждаю. Я девушка классная и недешёвая!
  - Я заметил... - пробормотал Нарт.
  - Ой-ой-ой! Заметил он! - снова начинает весело испаряться Вишенка. - Полночи проплакал! Я уж и так ему и эдак... А он всё одно - у Лайты это больше, а вот это - меньше... А это - мягче. Или твёрже? Просто смешно, в конце концов! Лекцию мне читал. Про золотое сечение у женщин. Я сама студентка ... была, не надо мне тут! Все мы устроены одинаково, можешь мне поверить. Я тебя чуть не убила, вообще...
  - Запомни, я - её ничем не хуже! - топнула она действительно шикарной ножкой и тряхнула ухоженной гривкой. А потом, раздвинув розовым язычком тонкие волосы, упавшие на кукольное личико и облепившие припухшие губки, промурлыкала: - А то втроём давай? И посмотрим тогда, что у твоей Лайты больше, а что - меньше!
  Ладно, Нартик, заболталась я. Ну-у-у, не грусти! - подобравшись вплотную и потёршись прелестной даже под плащиком грудью о его плечо попросила Вишенка. - Давно ты никого в руках не держал, видимо. Но всё равно, силён, бродяга! Приятно было работать.
   - Нет-нет-нет, клиент, уберите ваши руки! Слушай, ты, правда, совесть-то имей, потом опять краситься-причёсываться... И как тебе не стыдно в конце концов! То девицу какую-то ему подавай, а то принуждает опаздывающую и совершенно в конце концов чужую ему девушку к противоестественному сношению! Вот так, вот молодец, и не плачь, нам не нужно ваших слёз ...
   Попрощалась она по новейшей столичной моде, сразу пятью растопыренными пальчиками: 'Раш-раш!'. И с преувеличенно-чувственным вздохом выскользнула наконец за дверь.
   Но и на этом жизнерадостная Вишенка не угомонилась.
  Через мгновение её хорошенькая мордочка просунулась обратно, промурлыкав: 'Привет от Кэнди, господин куратор! Я знаю, ты любишь на столе, но давай уж в другой раз, ладно?'. По цементному полу застучали каблучки...
   Нарт, где стоял, там и сел. Он от чего-то решил, - когда способность соображать вернулась к нему, - что это какой-нибудь Барон отправил ему любовь по каталогу с доставкой на дом: чтобы встряхнулся, да и в насмешку, конечно. Ничего умнее не придумалось. Хотя и мелькнула смутно мысль, что Вишенка эта - какая-то странная. То есть да, классная и совершенно очевидно недешёвая, но всё равно - не такими представлял он себе женщин её профессии. Тем более и опыт подростковый имелся.
  Да, ладно, впрочем, какие могут быть претензии. А вот перед Кэнди было немного стыдно. Обидел девушку. А ведь она на нём жениться хотела! И помощь ей нужна была не меньше, чем кое-кому. Ну, акробатка, спасибо тебе!
  'Лайта' - снова попробовал он на вкус это имя, но ставшая уже привычной боль пришла не так быстро и была теперь не такой сильной. Язва начала покрываться корочкой.
  Разве я виноват, что жив?
  Нужно жить, Нарт.
  3. Так Жить Нельзя
  
  И он начал жить, раз нужно.
  Не так уж трудно это оказалось, как думалось совсем недавно. У него появились новые знакомые: нашлось в Институте немалое число толковых и доброжелательных людей, которые, как выяснилось, давно хотели сойтись с ним поближе, чтобы вместе 'делать ничего' или превращать своё ничто в нечто, как со смехом объяснили они Нарту, выпивая после работы в запертом зале вычислительного центра. Впрочем, иногда ему казалось, что дело обстояло как раз наоборот.
  Заодно легко и быстро, не то что раньше, навалял несколько статей, где было много умных слов и немало стохастических матричных уравнений - таких сложных, что он сам не всегда понимал, кто они такие и чего ему от них нужно. Но смотрелось всё красиво, в лучших традициях эрленской науки - обставить всё как можно сложнее и запутаннее, так, что автор сам иногда не понимал, что это и зачем.
  Да и со Статуём всё устаканилось, вопреки ожиданиям. Они неожиданно чуть ли не подружились, да ещё как. Несмотря на тусклый блеск вставных золотых зубов и дурной, временами, запах изо рта, Статуй оказался большим знатоком и любителем путешествий по атласу (актуальных международных туристов тогда в Эрлене было ещё не очень много несмотря на замечательные пароходы господина Регента), а Нарт когда-то на спор выучил географический справочник едва ли не наизусть. И вот они иногда часами (во время работы, разумеется) состязались, перекидываясь городами-словами, да по требованию - назвать количество жителей (это по переписи какого года там такое население, милейший?), что 'значит' это имя (какой-нибудь там Город Льва или вовсе - Северная Столица), как оно, имя это, менялось в веках...
  Под рукой всегда был источник, оба признавали только тардийский 'Вуальт', толстенный, с красным петухом на мягкой синей обложке: у Статуя 14-ое издание, у Нарта же всего 9-ое, но зато с дополнениями и списком замеченных опечаток. Погрешности при ответах на количественные вопросы, равно как и то, что можно считать 'городом' и топонимом вообще, и некоторые другие важные мелочи - всё определялось строгими правилами игры.
  'Ну и что?', думал Нарт. 'Ну, любит этот человек выпить, любит - и закусить. Да, он наушник и шпион, глаза у него цвета биллиардного сукна, зелёные - таких никогда не бывает у здоровых людей, он запивает футбол пивом и вообще - доволен собой. Ну и что, что он - посредственность? Зато он знает, как жить, он спокоен и, видимо, счастлив. Да и кто тут не посредственность, а, б...ть? Кто тут необыкновенен? Ты, что ли, сраный принц из сраной сказки?'.
  Он, конечно, понимал, что если дела и дальше будут течь, как сейчас, то совсем скоро, он больше не сможет даже то, что раньше ему было лень. Но это его не пугало. Сейчас его не пугало ничего - постольку, поскольку не нужно было думать о прошлом. И о будущем, конечно.
  В иные минуты мир казался цветной мазнёй, глупой картиной на огромной, слегка обвисшей тряпке. Взять ножик, распороть до низа и убежать - туда, за кулисы. И может быть, найти там кого-то.
  Но и об этом нельзя было думать. Нельзя было надеяться.
  Ты - предатель, Нарт. Твоё место в грязи.
  Между делом он благополучно защитил кандидатскую, где в правильной пропорции цитировались г-н Регент, академик и светоч Мантир Берос и г-ну Барону тоже нашлось какое-то место, что, впрочем, можно было рассматривать скорее, как жест доброй воли. Без пелетийских источников в работе такого рода обойтись было невозможно, это было понятно всем, но они сидели себе в списке использованной литературы тихо и не отсвечивали.
   В личной жизни дела шли похуже, тут ему диссертаций не обещали.
  
  ... Прошло некоторое, не слишком большое, время после эпизода с Вишенкой, и Нарт решил ей позвонить. Было в этой Вишенке кроме основного, ещё и что-то такое, эдакое... Как ни стыдно себе в этом признаваться.
  Карточку, однако, не нашёл, хотя и перерыл весь дом и не один раз.
   Путём последовательных силлогизмов он в конце концов нащупал верное решение: нашёл (на остановке) тоненький журнал в глянцевой обложке и позвонил уже туда.
  На этот раз ему досталась настоящая 'девушка'. Никаких фокусов с халатиками она ему не показывала, хорошо хоть жвачку куда-то дела, перед тем как приступить к выполнению постылых обязанностей. При этом была вполне себе шикарная баба, как с картинки, пока не засмеялась в первый раз, и рот её - цветом и размером - не напомнил Нарту крашенное тяжёлым ярким суриком пожарное ведро.
  Имя его она сразу забыла, обращаясь сначала: 'мущ-щина' и 'сладенький', а потом предельно функционально: 'слушай!', а совсем потом и вовсе начала называть каким-то Григом. И всю дорогу налегала на спиртное, да норовила залечь в спячку, грязная шлюха.
   Второй сорт, подумал он.
  А ты принцессу по вызову хотел?
  Да и стоило всё это неожиданно дорого. И он решил больше этого не делать. Но поймав себя на совершенно неожиданной, пусть и классической мысли о том, что в этот сырой вечер неплохо было бы выпить, понял, что эксперимент необходимо повторить. И он позвонил по другому номеру, и ему прислали, соответственно, другую 'девушку'. Или даже целых полторы.
  Нарт был не против пышных форм, но тут природа перестаралась - вот уж у кого были 'сиськи'. Эту дуру деревенскую он даже на ночь не оставил, вызвал ей такси. Дура от радости поцеловала его в щёчку - время-то до утра оплачено.
  
  А потом, когда от одиночества ему уже хотелось натурально выть на луну, на одном из совещаний за пределами Института он познакомился с приличной женщиной.
  К этому времени его начали приглашать на встречи со смежниками. Ничего интересного там не было, но в этот раз обычное его теперь состояние полудрёмы оказалось прервано, когда он с некоторым удивлением выслушал доклад об анализе полу-игрушечного эрленского рынка ценных бумаг, выполненного методами спектрального анализа группой какой-то госпожи Маглош.
  Имя ему было знакомо, он встретил его в прошлом, кажется, году в каком-то сборнике, первым из полудюжины авторов, и ещё подумал, что это какая-то мымра лет пятидесяти, в лучшем случае.
   А оказалось - они ровесники, и она, Маглош Фальми, даже очень ничего. И сразу по какой-то таинственной цепочке ассоциаций в памяти всплыл родной факультет, вечера в лаборатории, первая работа: темпоральная агрегация, фильтры, эффект Юла.
  ... Ни хера ведь жизнь не удалась. Двадцать шесть лет, а уже ползу, как червь в прямой кишке.
   Ему вдруг стало так одиноко среди этой толпы. Главным образом поэтому он и подошёл к ней во время перерыва, даже не совсем как к женщине, сначала, а так - хотел продлить привет из солнечного прошлого. Тем более, что госпожа Маглош оказалась в зоне прямой досягаемости - стояла у края сцены, вполне молодая, красивая женщина, что-то тихо, но строго выговаривала пожилому сотруднику, слайды он там перепутал во время презентации, бедняга.
  Увидев подходящего Нарта она на секунду отвлеклась, а сотрудник, не будь дурак, так же быстро исчез. Нарт, глядя на неё снизу вверх, объяснил кто он и откуда, и она доброжелательно закивала: слышала и читала. Рада познакомиться.
  Разница в высоте им мешала и Нарт, забыв о своих разнообразных комплексах, по-простому протянул ей ладонь.
   И она, потупив взгляд и спрятав крохотную усмешку, охотно, хотя и осторожно на своих шпильках, опёрлась на его руку, готовясь шагнуть вниз. Тут он сообразил, что на них смотрит сейчас ползала, но было уже поздно, да и мистрис Фальми вдруг оказалась совсем рядом.
   Пахло от неё слабо, но приятно - чем-то терпким и очень женским. Среднего скорее роста, отличная фигура, жестковатые чёрные волосы и насмешливые карие глаза. Неброская красота женщины, бесчисленные предки которой жили на Материнской Равнине, где одинокие в осенней мороси поля сменяются голыми рощами, где тёмно-синие леса в вечерних туманах, где в невысоких берегах текут медленные светлые реки, где одинокие белостенные храмы кротко глядят тебе в глаза с изумрудных весенних холмов.
  Родина...
  Женщина милая гораздо лучше женщины прекрасной; он бы и сам с этим согласился, особенно в теперешнем своём положении, но как-то не думалось ему о таких вещах никогда. Даже в нынешнем своём состоянии он был и оставался бойцом. Пусть и с треснувшими костями.
  И ещё он заметил, что она слегка сутулится, чтобы скрыть довольно большую грудь. И она сразу заметила, что он заметил, и покраснела немного и взглянула на него строго и слегка обиженно, как ребёнок.
  
   ... Набравшийся к этому времени опыта общения с самыми разными женщинами, он с огромным скрипом выдавил, что ему было очень интересно, но неплохо было бы встретится и, ну, вот - обсудить... некоторые положения её доклада.
   Тут госпожа Маглош уже откровенно улыбнулась, хотя и совсем чуть-чуть, лукаво и быстро взглянув ему в глаза. И спокойно ответила, что конечно, это и ей будет интересно, и что вот её карточка, и пусть он позвонит. Когда будет готов.
   На этом они и расстались. А назавтра Нарт, чудом интуитивного познания сообразивший, что от него ждут не разговора о спектрах, гармониках и быстрых алгоритмах - пригласил её в 'оранжерею'.
  А что же ему было делать? В кино - так они не дети, в ресторан или тем более ночной клуб - рано пока, да и женщина вроде приличная. Для этих целей и была предназначена 'оранжерея': что-то вроде парка технических достижений под крышей, с аттракционами, 'серьёзной' музыкой и с неплохими едальнями.
  Позвонив, он всё ждал, что она спросит его, а как же мой доклад, ведь мы же собирались?.. Но она ничего такого не спросила, а только суховато согласилась, и они договорились о времени.
   Потом он ещё несколько раз выгуливал её в разных местах, уже и в ненавидимых им ресторанах, и у него даже сложилось такое впечатление, что она была бы не против и сократить немного этот павлиний танец. Опустить несколько итераций. Но он не торопился. Не хотел ненароком разбить своё хрупкое, слепое спокойствие.
   События, однако, часто приносят с собой собственную логику, и однажды вечером мистрис Маглош ('Белое Облако' на старо-эрленском) оказалась у него в квартирке, тщательно очищенной от следов пребывания другой женщины; в весёлом недоумении позволила напоить себя коньяком, потом было заупрямилась, но Нарт так мило и горячо настаивал, глядя на неё добрыми голубыми глазами, и чуть ли не сказав 'ну, пожалуйста', что получил в конце концов своё.
  'Это называется овладеть женщиной', - думал он некоторое время спустя. 'Надо же...'.
  Да, на той самой кровати, другой-то у него не было.
  Что же делать, нужно жить.
  
  Ближе к утру, когда они наконец угомонились, он вдруг поймал её косой, украдкой брошенный взгляд: то ли ждущий чего-то, то ли непонимающий, то ли даже испуганный... Чуть ли не плакала она потом, закрывшись в ванной. Хорошо хоть про 'ты меня любишь?' не было у них разговоров. Умная женщина.
  
   И они стали 'встречаться'.
  Довольно регулярно. Почти каждый уик-энд и нередко в середине недели. Главным образом у неё. Она и готовила хорошо: и Нарт с удивлением обнаружил, что это очень неплохое дело, оказывается.
  Никто никуда не переезжал, всё было очень спокойно и пристойно. Он с удовольствием появлялся с ней на улицах и с каким-то даже недоумением думал о том, что её можно 'ревновать'. Где она, что она... Что она вот сейчас делает, например? Вот в этот самый момент времени.
  Да периодограммы свои считает, что же ей ещё делать? оставалось только плечами пожать.
  Жизнь уверенно начала выбираться из кювета.
  У него появилась возможность взять через Институт займ на покупку настоящей квартиры. Оба были госслужащими довольно заметного уже ранга (Нарт весной получил седьмой класс, а мистрис Фальми представили уже к шестому: если переводить на всеобщий эрленский социальный эквивалент по нижней планке, они были как капитан и майор). Фиксированный процент, тридцать лет, первоначальный взнос в жалкие пять процентов и бесплатный абонемент на посещение спортивно-оздоровительного клуба 'Всей семьёй'.
  Нарт заинтересованно обсуждал эти планы со своим Белым, хм, Облаком, прикидывал, что они потянут, пытался даже что-то такое обсчитать, оценить поток наличности. Они азартно спорили о будущем счастье, жить становилось уютно, как в тёплых домашних тапках, и он совершенно ни о чём не 'думал', а вокруг всё шло своим чередом, и вот прошёл уже первый, пристрелочный разговор с Бароном о докторской и даже о национальных кадрах международного ('мирового' - было рановато) уровня.
  Только ночами он иногда возвращался, приходил в себя, содрогаясь во сне от омерзения - когда внутри начинали прыгать жирные серые жабы. В тумане воспалённой дрёмы к нему приходило число 'шесть' - сакральное число страны, в которой он никогда не был и не хотел бы быть, где всего у всех было по шесть - лошадей на конюшне, спиц в колесе, пальцев на ногах... Снились собаки с тремя носами, медведи с шестью глазами и мировые часы с диском разделённым, кажется, на тридцать шесть частей. Трудно было всё это сосчитать, колёса катились в никуда, а медведи говорили ему что-то укоризненное голосом Гела. Но он не мог ничего со всем этим сделать, потому что сделать было нельзя ничего.
  Он - предал, как уже было сказано. Хуже того, он - наблюдатель. Он не просто сидит при дороге, если бы. Он - устройство регистрации, понимаете? Актуализации. Он делает возможное действительным. Случившимся. И вот теперь всё это говно, случившись раз, не может случиться обратно. Как сделать бывшее небывшим?
  Вот если бы знать и понимать всё... Обладать полной информацией о процессе, то тогда... То возможно он смог бы...
  Опять отговорки. Ничего он больше не сможет, не нужно смешить людей.
  Его личный бог, то немногое, что ценил он в себе, его бешенная волчья улыбка, презрение к слабостям, прежде всего своим, к 'обстоятельствам жизни' - всё исчезло в каком-то тёмном холодном подвале, съёжилось от безысходности, от вины, которую можно искупить только ... Да, только перестав быть таким, каким он, оказывается, всегда был. Или просто - перестав быть.
  Чего уж там.
  Но теперь у него другая вера - в бога домашнего очага, в пламя уюта или как это там называется.
  
  Но люди хоть и меняются, то есть умирают прижизненно, но делают это иногда самым странным образом. Вот и он однажды заснул - надолго, а кто-то другой - проснулся вместо него. Это случилось на квартире у Маглош, на её широкой, всегда застеленной чистым бельём кровати. Что-то такое только что произошло в каменной ночной тишине, он как раз старался вспомнить, что именно, когда ....
  А-а-а, вот оно что.
  'Пардон', - думает новый он с некоторым раздражением, '... обознался. Поди вас всех запомни, по именам. Ах, какие нежности! ... Альви ещё какая-то имелась, кажется. Или та была ненастоящая? А эта - сама виновата, дура. И что мне сейчас - домой? В три часа ночи?!'.
  Женщина лежит отвернувшись лицом к стене, не шевелясь, не плача. Тихо лежит, и он начинает канючить. То есть пытается её утешить, исчерпать инцидент. И вовсе не потому, что ему на самом деле неохота выметаться домой, а охота обратно к крепким бокам и чуть подмороженным ласкам этой грудастой красавицы. Ради бога! Просто именно такая линия поведения сейчас, как он чувствует, пропорциональна ситуации. Соразмерна. Надо всё делать так, чтобы они ни о чём не догадались...
  Да и особых поводов для волнения не усматривается. Трахнул он её трудноуловимым, но надёжным признакам, она не собирается расставаться с ним навсегда. Надо только подождать.
   - Маг, - говорит он тихим, но твёрдым, слегка охрипшим (ведь такая трагедия!) голосом уже в дверях спальни. - Маг, милая...
  Правильно, хуже 'милой' сейчас только 'любимая', и она не выдерживает и судорожно всхлипнув начинает плакать, и теперь можно (с тяжёлым вздохом - чтобы ей было слышно) наконец убраться отсюда к одной такой матери.
  'А может она и сама всё понимает?' - подумал он уже в лифте. 'И что вернётся через неделю? И вообще... Неужели так они и живут, эти? Да и нас...ть, собственно. Чьи это проблемы.'
  И пошёл он себе потихоньку, выйдя из широкого подъезда с портиками и шикарной зеркальной дверью; пошёл сначала потихоньку, а потом и прибавил, двигаясь быстрым, сильным и злым шагом человека, умеющим ходить не только по асфальту, хотя некоторым эти горы и казались низкими.
  Двигался он так довольно долго, спать совсем не хотелось, настроение было как походка - сильное и злое. Беспощадное. Он рассматривал мир, что скоро станет принадлежать ему.
  Вот и это будет его: нежно-розовый рассвет над Столицей, двое полицейских, что молча дрались у патрульной машины, уличная банда, которой он только зубасто усмехнулся. И даже вот эта баба, очень похожая на шлюху, но она, видимо, уже закончила рабочий день и только посмотрела на него тёмными, слепыми глазами, в которых утонули его тёмные, слепые слова. Да и хрен с ней. В город пришло утро, и думать следовало о другом.
  Например о ленточке металла, что всё жила и работала в нём. Тоньше эта дрянь не стала, не стала и ржаветь, несмотря на происходящее в последнее время. А стала она с высокой частотой вибрировать иногда. От напряжения. И это было плохо. Опасно. Но он был уверен, что успеет раньше.
  А мистрис Фальми действительно пришла к нему, хотя и не так быстро, как он рассчитывал. То есть она, конечно, никуда не ходила, это он обивал пороги, приносил в той или иной форме извинения, заискивал. Но ведь это всё равно, не правда ли?
  Они встретились у него дома. Цветы, шампанское, свечи (зажигая эти самые свечи, уже давно молчащий, замёрзший Нарт вздрогнул, до такой степени это воняло пошлостью, но их новый хозяин не видел в этом ничего такого - непропорционального).
  Была она какая-то взвинченная, ни следа не осталось от её обычной спокойной женственности.
  Почти сразу они перешли к делу: Маг начала было ломаться, чуть ли не жеманится, а потом как-то разом замолчала, медленно разделась, глядя ему в глаза, и сразу встала на колени. В общем, они отлично провели ночь. Он делал с ней всё, что ему приходило в голову, и ей это нравилось. Она даже покричала немного, чего он раньше за ней не замечал.
  Наверное, она возбудилась бы сильнее, если бы он ещё раз назвал её 'Лайтой'. И что-нибудь такое ему за это сделала, в благодарность. Она даже, кажется, ждала этого. Но кто-то трезвый, спокойный, считающий всё далеко вперёд, хоть и глупый, до унылости, единственный помощник на этой странной войне, чуть тронул его за плечо и сказал: осторожнее, хозяин, не сейчас, потом, чуть позже...
  А через неделю после этого он решил посмотреть, что будет, если... Он пришёл к ней на работу, пройдясь по летнему городу в час, когда в предвечернем свете предметы кажутся больше и лучше, чем они есть, внимательно рассматривая встречных женщин.
  Вот ведь, что странно - всю жизнь этот самый Нарт как-то стеснялся, что ли, смотреть в глаза встречным бабам. Не приходило ему в голову вот так внимательно оглядывать их лица и фигуры, не нагло, а - как будто они лежат, пока на полке магазина.
  А вот он получал от этого немалое удовольствие, спокойно встречая сердитые, удивлённые, игривые, усталые, а часто и просто коровьи взгляды. И что-то с ними со всеми происходило такое, пусть и мимолётное. Как разряд на кожу, как быстрая туча на солнце, как чужая чёрная тень под каблуками. Прошёл Хозяин! Они старались побыстрее уйти, миновать опасное место. Чтобы не повернуть, не побежать за ним, как огромные хищные кошки на арене, ненавидящие и страшащиеся равнодушную руку с бичом.
  
  ... Он вошёл в кабинет этой Маглош, большой и солнечный, настоящий, не то что у этого Нарта, вошёл без стука и даже не взглянув на пискнувшую что-то секретаршу. Маг недоумённо подняла голову, брови поднялись в узнавании, а потом был такой крохотный промежуток времени, который он отметил брезгливой внутренней улыбкой, когда она не сумела сдержать страх ... А потом заулыбалась, заговорила, якобы обрадовалась (всё это он пропустил мимо ушей). Он-то без улыбки посмотрел ей в глаза и медленно пошёл прямо к столу.
  На лице её мелькнуло тоже выражение, что и несколько секунд назад. Боится она меня, с раздражением уже подумал он. Догадывается, стерва.
  И внимательно смотрел как она медленно встаёт из-за стола, медленно поднимает руку к полной груди и осторожно расстёгивает первую пуговичку. Сильное солнце обрисовало её фигуру и он с удовлетворением подумал, глядя как из-под песочного цвета блузки появляются понемногу её роскошные округлости, что при некоторой изобретательности можно ещё довольно долго играть с ней в эти игры. Да и от Лайты этой самой у него барахло осталось. Как знал, ни куска не выбросил. Вот с этого мы и начнём. С переодеваний. А пока...
  И тут в дверь очень удачно постучали и настроение его заметно улучшилось. Он вовсе не собирался заниматься столоверчением со своей черноволосой гаремницей. Это был тест. Нет, не на степень её покорности. Чего тут тестировать. А тест на то, достаточно ли хорошо я притворяюсь человеком!
  А когда в кабинет вбежала наконец заполошная секретарша: 'мистрис Маглош вам звонят из...' - и увидела не до конца застёгнутую блузку мистрис и его каменную морду, и чуть не умерла от прилива крови к щекам, шее, ушам и груди, насколько позволял это увидеть разрез её собственной одёжи, а позволял он немало.
  Настроение продолжало улучшаться. 'Молодость и Маглош в одном флаконе. Эт-то я неплохо зашёл.'. Секретарша была прелесть какая миленькая и видно, легко краснела. Но унылый надоедала в голове снова сказал: не надо, не сейчас, позже.
  Он вёл себя вежливо, корректно, никаких двусмысленных улыбочек: зашел человек и зашел, послал Маглош весёлый, светлый взгляд, а когда секретарша наконец выперлась, дёрнулся было к ней ('милая я так тебя хочу, а эта дура...'), но Маг отчаянно замотала тщательно причёсанной головкой, показывая одновременно на солидного вида телефонный аппарат на столе и на дверь. И тогда он с огромным хотя и тщательно скрываемым облегчением, очистил помещение.
  Они оба отлично играли свои роли.
  
  В приёмной хорошенькая секретарша боялась даже посмотреть в его сторону. Что-то видно слышала о новом мужчине своей хозяйки, да и её самоё наблюдала в последнее время: мордочка у всё еще красной мышки была умненькая. Он подошёл, дождался пока та поднимет расчёсанную на строгий пробор голову и, наклонившись, грубо поцеловал её в губы.
  Секретарша даже не ахнула. Он внимательно осмотрел вторую часть флакона и не спеша двинулся по своим делам. А поскольку дел никаких сегодня и не было, то решил прогуляться, сходить куда-нибудь.
  Это чужая память, предательница, вела его, когда выпрыгнув из человеческого водоворота на бульваре Прогресса (бывшего Императорского) - где во всякий час гудит водоворот дорого одетых людей, золотые отблески генеральских лампасов, полуобнажённые нежные спины самых разных женщин, нередко даже и 'порядочных' - он оказался в каком-то переулке у смутно знакомого книжного, кажется, магазина с дурацким названием. Впрочем, продавать книги само по себе глупо. Почти так же глупо, как и покупать их.
  Бесцельная прогулка увлекала. Раньше не гулял 'просто так' под каким-то нелепым предлогом экономии времени. При чём тут время? Совершенно ясно, что у него есть ещё около месяца, как здесь считают, этого самого времени. А там унылый и глупый голос в его голове что-нибудь напутает, ослабит узду и он наконец сделает что-нибудь такое ... эдакое. Набросится на кого-нибудь, необязательно женщину, сколько можно в конце концов! мёдом там намазано?! это даже неприлично - придавать такое значение бабам.
  Конечно, тут многое зависит от того, на какой фазе войдёшь в систему. Сволочь эта удружила мне, носитель хренов. Одно на уме - Лайта, Лайта! И как-то я её чувствую эту Лайту сейчас, совсем она близко, кажется, или это у меня у самого неполадки начались?
  Ему давно уже перестал нравиться этот самый Нартингейл Раст. Какой-то он был тесный. И всё никак не рвался. Но, ничего. Ничего, недолго осталось.
  Что-то должно было произойти сейчас. Что-то...
  
  Всё рассыплется-развалится,
  В закоулках стынет тьма.
  Жизнь - беспечная скиталица,
  Наконец, сойдёт с ума.
  
  ...И вовсе не прыжок в пропасть. Это не есть ужасно, это всего лишь глупо, ведь всегда можно швырнуть туда кого-нибудь другого. И стоять, смотреть, долго. Но и это глупо и ненужно. Не это, совсем не это нужно. Нужен нож, отмычка, нужна обратная сторона. Величественное или обыденное протыкание скорлупы мира чтобы явился оттуда, через гадкого утёнка Нартингейла такой ... лебедь!
  Ощущение чужого враждебного присутствия стало нестерпимым. И эта металлическая дрянь внутри, которая не переставала вибрировать, вошла наконец с его вирусным сознанием в резонанс, и всё растаяло в белом шуме. Даже довольно сильный удар головой Нарт пропустил мимо сознания. Стороной прошёл и чей-то раздражённый голос: 'Ни на минуту нельзя одного оставить. Уже начал агрегатное состояние менять научился. И кто ж это тебя обратно вернул, ведь не я же...'
  
  Пришёл он себя и к себе с большим трудом. В ушах бухало, сердце трепыхалось пойманной рыбкой, да и картинка иногда пропадала, но всё постепенно прошло, уступив место неприятным вопросам. Почему-то вспомнилась Лайта, остро, до слёз, и какая-то огромная белая птица уставилась на него с высокой чугунной ограды набережной.
  Она ему сразу понравилась, и Нарт надеялся, что это именно она, а не какой-нибудь наглый птиц. Красивая птица, завертела точёной головкой в разные стороны и отвернулась от Нарта. Вернее, повернулась к нему боком.
  Он засмеялся. Ведь именно сейчас она меня и рассматривает. У неё глаза так устроены. Нет, это точно женщина. И там нам достаётся от них.
  - ...? - спросила его чайка.
  - Нету, нет у меня ничего, - ответил ей Нарт, похлопав для наглядности по карманам.
  - ...! - сказала она.
  - Что, не в еде дело? А что ж тебе надобно, птица?
  - ...
  - А-а-а ... И этого у меня нет, подруга. Вам только этого всем и надо, но - нету. И не только у меня, по-моему. Я ж тебе объяснял - сколько раз! Теоремы учила? Или опять всюю ночь ножки раздвигала? Или как там у вас это делается.
  - ...!!! - ответила ему большая белая птица и привстала, наклонилась, замерла перед прыжком в бездну.
  - Сама дура! - радостно и облегчённо расхохотался Нарт. И маленькая стальная ленточка где-то внутри перестала наконец тонко дрожать и похрустывать. И невероятная ватная тяжесть подступающего безумия схлынула. - Каждая тут будет! Но если тебе надо чего... Ну, там пожрать, на самом деле, так я могу, быстренько. Тут магазин вроде был...
  На это чайка ничего ему не ответила, только по-своему, по-птичьи, расхохоталась и упала, даже прянула вниз с чёрно-красного гранитного утёса набережной.
  Нарт, преодолевая внезапно вернувшуюся тошноту, поднялся у высоченной чугунной ограды: взглянуть что там и как, может она летать не умеет, и вдруг снова увидел её - внизу, но всё ещё высоко над рекой. Она плавно скользила вниз по спирали эвольвенты, обнимая ветер. И хотя ничего особенно нежного за время их короткого знакомства он в ней не заметил, неплохая она, наверное, баба. Только тяжело кому-то приходится с ней там внизу, думал он, не отрывая нескромных глаз от красивой и сильной белой птицы. Вот она пропала, вот снова появилась, и исчезла наконец навсегда в кипении белоснежных крыльев и беззвучном солнечном танце матовых гребешков свинцовых речных волн.
  Она улетел, а он остался на краснокаменном берегу. А берег, это ведь тоже птица, только медленная.
  А потом, потом он как-то сразу не смог больше стоять и пришлось ему снова сесть, прямо на камень набережной. И долго сидеть, привалившись к чугунной решётке, вытирая рукавом дорогого пиджака мокрое лицо (платки у него так и не завелись), отворачиваясь от взглядов редких прохожих. Каменные плиты - холодные, руки дрожали, лоб мокрый. Да и не только лоб.
  Не мог встать! То есть ноги не держали не в поэтическом смысле, а просто физически: при попытке принять стоячее положение начинали дрожать крупной дрожью, икры то и дело сводило судорогой. И кровь вдруг пошла из носа, что было особенно неудобно в отсутствии носового, как раз, платка.
  Мозг толчками выдавал ему картинки нескольких последних дней. От этих разнообразных ощущений жизни, положительно прожитой кем-то другим, тошнило.
  'Д-а-а, б...!', - подытожил он свои ощущения одной из универсальных формул бытия: сколько-нибудь глубоко вдаваться в произошедшее у него сейчас не было ни сил, ни возможности.
   Пришёл, наконец, полицейский, мрачно оглядел прилично одетого господина с совершенно не белым даже, а зелёным лицом. 'Раздумал прыгать. Ну и денёк... Там баба валяется. Тут - этот ...'.
  А зелёный господин, оглядев его в ответ и шмыгнув разбитым носом, подобрал сопли, со второй попытки встал и злобно, хотя и тихо, матерясь, поковылял себе понемногу, боком, к Императорскому, на шум людей и трамваев.
  Так она спасла его в первый раз.
  
  
  
  4. Мандай, розовая земля серых людей
  
  Дела в Эрлене шли тогда в общем направлении национального величания и, разумеется, величия. И поэтому никого, конечно, не удивило, что интересы бывшей империи в период Второй Республики распространились в конце концов и на Острова. Лет через пятнадцать после Второго Путча Эрлен сподобился взять под крыло довольно большой, хотя и совершенно нищий кусок земли, который даже самоназывался несерьёзно: 'Мандай'.
   Имелся в это время в Мандае президент и не из самых мерзких, нужно отдать должное, имелись и остатки братьев сур. Но когда эти самые братья решили, что место их не под землёй, а на площадях, президент с ними не согласился. И всё покатилось в пропасть. Президента в конце концов убили, а братья сур и их последователи, нацепившие жёлто-чёрные квадраты, пришедшие из далёкого прошлого, оказались не столько на площадях, сколько на стадионах, куда быстро договорившиеся между собой Пелетия и Эрлен свозили опасных бунтовщиков и просто людей, на фильтрацию.
  Когда-то Мандай был частью колониальных владений Империи, а потом, после Великой Войны, тут было много всего, и вот теперь имелась, по крайней мере на карте, Объединённая Восточная Республика Мандай, которая не была никакой республикой, она даже государством не могла считаться. Но именно это и собирался исправить Эрлен, спеша оказать манданитам помощь, пока её не оказали другие.
  Пелетия, впрочем, немного поморщившись, решила передать эту нищую заваль, Мандай, младшему партнёру, одновременно подкинув денег и оружия повстанцам. Пусть младший за Океаном огребёт проблем и забот, раз ума не нажил, а то с такой неуёмной энергией, как бы не начал бить посуду в приличных домах.
  Эрленская помощь эта была известного рода, но в силу новых веяний имела разные формы, а не только вид более или менее поношенной военной техники. Впрочем, до того, как начать 'помогать' первые лет десять эрленцы железной рукой приводили местных к общему знаменателю (без особых, впрочем, успехов). И вот решили, что пора и морковку показать аборигенам.
  Барон был назначен координатором программы гражданского сотрудничества и перспективного планирования, и довольно быстро отправил туда группу, возглавил которую, конечно же, Статуй. И Нарта не забыли: по мнению Барона, ему необходимо было переменить обстановку.
  Предполагалось, что он будет собирать и форматировать данные для этого самого планирования, да и вообще - с одними тёткам, которых в группу набилось сразу с десяток, каши не сваришь. Так и вышло, что недели через две после инцидента на набережной Нарт, вместе с дюжиной коллег, главным образом неопределённого возраста женщин, летел над Океаном, что твой альбатрос, листая с детства знакомые страницы о путешествии бесстрашного капитан-генерала Гестина Шконе, сгинувшем на открытых другим человеком Островах.
  Статистику по прибрежной полосе он переписал на местном ВЦ, было там и это, за два дня, написав программу чуть ли не на ассемблере. Несмотря на древность вычислительной техники с цензами тут всё обстояло на удивление: сказывались, видимо, давние торговые традиции. А вот с внутренними районами дела обстояли похуже. Посадив тёток перебивать цифры и числа с бумаги в электронные таблицы, он мотался между ними в качестве переводчика - кроме родного мандайцам языка, всем в группе неизвестного, отчётность местные составляли всё ещё и на пелетийском. Хотелось верить, что это ненадолго.
  В библиотеке скудная секция книг на пеле рассказала ему, что серенькие издавна имели прибрежные города-государства (чуть ли не 'полисы'), письменность, историю и даже литературу. Города-жемчужины на нитке узкой береговой полосы, выросли там давно, а уж когда пошла у них океанская торговля с просвещёнными нациями, каковые нации рвали друг из друга клочья, пытаясь договориться, кому и что здесь будет принадлежать...
  А ещё раньше кто-то навалил на приморских холмах мегалиты, циклопические каменные сооружения неясного назначения, но очень солидные с виду. Одна из книжек - единственная на родном языке - намекала на 'необъяснимые загадки', уверенно рассуждала о визитах сюда картушей, о древних находниках из Эрлена, которые, конечно, и построили тут это всё, смущая читателей дурными, нечёткими фотографиями.
  А там, за холмами, в сотнях миль, в глубине Острова (который на самом деле был континентом, вторым и последним на этой планете) затерялись райские сады, где хлебные деревья и алмазные пики Хиттерракена, где течёт драгоценными благовониями река Ароматов, где дарит неосторожному путнику три желания и одну ночь прелестный страж плоскогорья Забытых Душ. Хорошо знакомые сказки казались здесь чем-то совсем другим, кружили голову, как и многим поколениям на первом, главном материке-континенте планеты. Сотни лет они уходили в Океан и никогда не возвращались, пока не смогли, наконец, отыскать мечту в бесконечных солёных просторах, ухватили за длинные волосы...
  В одной из монографий пелетийского Института Океана всё из той же библиотеки ему попалась забавная фреска. Правитель этих или похожих мест сидел на полукруглом как бы троне из склонённых вый своих преданных подданных, седалище раза в два шире плеч, и в полустёртом тексте не то хвастался, не то отчитывался в ритуальных выражениях перед неумолимо надвигавшимся переходом в иное фазовое состояние (в переводе): 'Богиня Реки, госпожа моя, всегда держала меня за руку... Мне не случалось делать дурного дела человеческого...'.
  'Ничего не меняется,' - усмехнулся Нарт. Эти - и сегодня остались такими же, хотя и вынуждены маскироваться. В некоторых странах, по крайней мере.
  Вот даже надпись эта - кто для вас фонетический алфавит придумал, древние толстозады? Ввёл на письме гласные, а потом эти минускулы и майскулы. Палочку, не говоря о точке, ставить в конце предложения не допёрли бы никогда, так и писали бы до сих пор - всё вместе. Счёт бы осуществляли посредством складывания камешков в глиняные конверты: семь чёрных - для баранов, трижды семь белых для коз.
  Скотство человека - вечно, но вечно и его бескорыстное, прямо убыточное стремление лететь на огонь и умножать свои печали, по кусочку вырывая истину.
  И эти местные люди ему нравились, выросшие на границе двух миров - огромного и всё ещё не слишком хорошо изученного континента-острова, и Великого Океана. За то, что смотрели на себя и прочих со стороны.
  ...Мир велик, а мы сидим в своём курятнике, самом большом на планете, и всё жуём это мочало вечных вопросов, а в других местах и временах его может быть тысячу раз прожевали и давным-давно выблевали!
  
  Нравились ему их странные, геометрические, с острыми углами буквы. Тут и пасиграфия не нужна, готовые символы, позавидовал им Нарт, которому в своё время пришлось потрудиться, заучивая все эти математические закорючки.
  Пате, столица нового голоштанного союзника Эрлена, оказался хотя и не очень большим, но правильно спланированным городом, застроенным домами и храмами оригинальной, а иногда и просто 'красивой' архитектуры из приятного на вид и ощупь 'кораллового' камня. Но дворцы и виллы удалых купцов остались в прошлом, а сейчас - везде лёгкие будки с ярким, броско упакованным товаром (поскрёбки эрленского потребительского рынка), заносы мусорных куч у лёгких, ажурных стен Храма Пробуждения.
  Несмотря на славное прошлое Мандая, сегодня жизнь отсюда ушла, осталась размалёванная подделка, выставленная напоказ убогость и многоцветные плакаты разных заокеанских знаменитостей, налепленные на стены, что были ровесниками первых эрленских императоров.
  Только добротные казармы пехотной части серых за высоким забором в самом центре, на Площади, разумеется, Свободы, придавал этой почти карнавальной жизни земную тяжесть. На аккуратных КПП под бело-синими флагами стояли удвоенные караулы; эрленские автоматы местным солдатикам были немного тяжелы, но судя по сошедшему в известных местах до тусклого металлического блеска воронению, пользовались они оружием если и не умело, то хотя бы часто.
  Познакомился он и с этим замечательным букетом цветов: чёрно-жёлтое оказалось очень нехорошим сочетанием, а уж если оно укладывается в квадрат, то нужно бежать оттуда, где ты этот квадрат увидел - очень и очень быстро. Так во всяком случае объяснил им всем Статуй ещё в аэропорту Столицы.
  В городе было тихо, если не считать редких перестрелок на окраинах да взорванного как раз накануне приезда Нарта с коллегами штаба местных сил специального назначения - как говорили, в переоборудованную под командный пункт гостиницу были запущены гигантские крысы, каждая с килограммом пластита на тушке. Нарт не знал, смеяться или верить в эту чепуху.
  И повсюду - плакаты с Господином Регентом, причём такие, каких Нарт и дома не видел. Свиное рыло любимого президента было изображено на фоне всевозможных военных цацек в комплекте с его повсеместно знаменитой тёртой кожаной курткой. Даже мода такая была одно время среди оппозиционно настроенной молодёжи - 'носить танкетку': последний плевок в лицо режима.
  Большую часть цацек составляли любовно выписанные танки разных моделей, имелось немного самолётов и просто людей с оружием. Подпиралось всё это грозное великолепие серыми башнями тяжёлого крейсера. Судя по каким-то трудноуловимым штрихам, эта орава вооружённых бездельников обреталась где-то в краях скорее тёплых, напоминая о гарлахской ступеньке славы Защитника Нации.
  
  Встретившие их соотечественники, всё какие-то очевидной профессиональной принадлежности плечистые ребята с ограниченным словарным запасом, с большим одобрением отзывались о местных женщинах и низких ценах на них. Нарта эти разговоры сильно волновали, и он незаметно присматривался.
  Женщины и впрямь были хороши - высокие, стройные и гибкие. Больше всё равно ничего нельзя было разглядеть, так они были замотаны в свои белоснежные одежды - до бровей, практически.
  Впрочем, чтобы не происходило в этих розовых городах сегодня, а в часе езды от приморской полосы жизнь шла как в палеонтологические (или по крайней мере археологические) времена - и уже одним этим была Нарту симпатична. Неделю их возили по окрестным деревням с какими-то странными предосторожностями: взвод местной охраны на джипах и новенький броневик эрленского производства с эрленским же экипажем.
  Земляки то ли много повидали в жизни, то ли совсем распустились в этих добрых местах, но выглядели не совсем так, как представлял себе армейских Нарт. Правда видел он их, кроме плакатов, только на двух ежегодных парадах (явка для госслужащих обязательна) в Столице и ещё по телевизору, но... Эти-то стрижены были коротко, но зато - с бородками, в банданах и солнцезащитных очках, и в невообразимом обмундировании. При этом на улицах в Пате эрленских военных почти и не было, и всё выглядело очень пристойно. Почти как на родине.
  Смысл этих поездок от Нарта ускользал.
  По деревням они обычно шлялись с грузовиком продуктов в ярких упаковках, что сгружались у дома старосты (и огромное количество женщин всех возрастов и размеров мгновенно утаскивало дармовое добро в закрома). Потом местные кольцедарители говорили речи Нарту и его коллегам, а старшие нартовы коллеги им отвечали, под заикающееся блеяние переводчика: сначала перед толпой молчаливых деревенских, а потом и в более узком кругу, в пределах уютного травяного дворика, где для гостей стоял стол и лавки из досок, положенных на канистры с соляркой, а для часто евших сидя на грунте местных - ярких цветов коврики.
  Всё это было само собой понятно, но зачем же таскать на эти мероприятия всю прилетевшую из Эрлена толпу? Что ему, Нарту, искать на этих сборищах кроме расстройства пищеварительного тракта и разного рода насекомых?
  Когда он по-простому спросил об этом Советника - вальяжного, со всех сторон гладкого мужчину из Эрленского посольства с трудноуловимым взглядом, который опекал их группу в Пате и любил иногда, ласково щурясь, поговорить с низшим слоем, - тот только покровительственно улыбнулся и ответил в том смысле, что близкое знакомство с народом, жизнь которого собираешься менять к лучшему, вряд ли так уж сильно помешает Нарту в его работе. В чём бы эта работа не заключались...
  И Статуй ещё зашипел в спину Нарту, который уже и сам был не рад, чтоб не выёживался, не задавал дурацких вопросов.
  
  ... Тот бесконечно длинный день, начался, как и все остальные - настало утро. И часа не прошло, а они уже держали путь в какую-то далёкую деревню, которая называлась Ламу. Или 'ламу' у местных обозначало деревню, как таковую, а данное поселение прозывалось - Шела. Или 'шела' это было название местной народности, а эта деревня называлась...
  Их переводчик, толстенький ласковый мужчина в дешёвых очках на всё с готовностью кивал и радостно соглашался. По эрленски он почти не понимал.
  Ехали долго, это было их первое путешествие во внутренние районы Мандая. Шоссе сменилось грунтовкой, прибрежные сады и виноградники - бесконечными душными полями кукурузы. Когда за окнами автобуса встали зелёные стены этого замечательного растения, то, как лениво отметил про себя Нарт, машины в их караване разом увеличили скорость и сократили дистанцию. Головорезы в банданах в полном составе вылезли на броню несмотря на пыль.
  Слава богу, хоть сидящий в соседнем кресле Статуй сегодня не нудил, никого не строил, а всё бормотал себе под нос какие-то слова на ритмичный манер. Нарт прислушался: 'Приходит белый листочек с наколотым танцем слов ... Прячется между строчек колючий блеск катастроф'.
  Силён, с мимолётной симпатией подумал Нарт. И тут же, разом, вспомнил все эти странные обмолвки, оговорки, усмешки, что не шли в образ долдона, имеющего присматривать за ними за всеми. Как сказал ему, Нарту, перед поездкой сам Статуй, с улыбочкой, когда они быстро и толково завершили все дела, связанные с подготовкой поездки в этот замечательный Мандай: 'Вот такой я складной человек!'. Нарт не сразу вспомнил, откуда это, а когда вспомнил - было поздно: Статуй успел заслониться туповатой мордой.
  
  ... Ещё на въезде эта Ламу-Шела показалось Нарту какой-то странной. Да и не только ему. Действительно: колючая проволока на покосившихся столбах, трухлявая от ржавчины и окалины сгоревшая эрленская бээмпэшка, рваные ленты окопов, угрюмо глядящие оттуда серые солдаты, оборванцы с автоматами...
  Статуй сквозь зубы объяснил раскудахтавшимся тёткам: это укреплённая деревня, лояльное правительству поселение: и тут до Нарта наконец дошло, что Статуй, оказывается, опасается - тех, других, которые нелояльны. Деревня между тем была огромная, торчала здоровенным сизым лишаём среди чахлых посевов чего-то растительного в розоватой местной почве.
  Когда караван запылённых машин остановился на овальной проплешине местной площади, и сразу стало шумно, Нарт, делать которому тут было нечего, пошёл прогуляться. Было довольно жарко, душно и как-то тяжело, что-то такое беззвучно разливалось в воздухе, тревожное.
  ... За околицей, ясно обозначенной колючей проволокой, низкие холмы и взлобки, фиолетовая трава до горизонта, рощицы странных здешних деревьев. Вельд звенел насекомыми, гладил по лицу чужими, дразнящими запахами. Высокое, стального оттенка, спокойное небо без облаков. А на душе - серая муть...
  Немного погуляв по местным закоулкам, он попытался вернуться на площадь, преодолевая выраженно-неправильную планировку деревни. Искоса посматривал по сторонам, чувствуя себя путешественником и первооткрывателем.
  Очень быстро понял, что заблудился во всей этой ландшафтной архитектуре, воткнувшись в неизвестно откуда взявшийся ветхий забор. За забором - двор и хижина, крытая растрёпанной фиолетовой травой, вся в пролежнях и залысинах. Стены сбиты и связаны из какой-то дряни: треснувшие доски, палки-распорки с провисшими в промежутках сетками, набитыми всё той же травой. Всё ветхое, шаткое...
  В ближнем углу на широкой доске - глиняные кувшины и миски, будущие фрагменты гребенчатой керамики низкой степени выделки. В углу дальнем - крытая загородка, за которой кто-то хрюкает, хрумкает и сильно воняет.
  У дальнего же забора, спиной к нему, стояли на пустой пластиковой упаковке импортного (ну, разумеется) растительного масла два пацана; стояли и смотрели в сторону недалёкой, оказывается, площади. Смотрели на машины охраны, на местных раздолбанных солдат и нагловатых справных бойцов из самого Пате, смотрели как солдаты, и те и эти, дружно лапали местных девок, а те отвечали им задорным визгом. Смотрели на броневик, на коробки с продуктами, которые уносили куда-то терпеливые рабочие женщины. Там было на что посмотреть...
  Старшему, который так и приплясывал от возбуждения, всё это было очень интересно - что-то он пересчитывал, тыкая пальцами в транспортные средства, стрелял в кого-то из трёхпалого пистолета, пихался и непрерывно журчал на местном певучем наречии. Младшему, совсем ещё мелкому, было плохо видно с их пластиковой ступеньки в мир и он то и дело привставал на носки, трогательно обнажая розовое между пальцами ног.
  Тонкие ноги и огромные коленные суставы. На икрах отчётливо видна цепь зелёных бляшек овальной формы. Одно ухо у пацана было явно больше другого, пальцы, как разглядел Нарт - в чернилах. Старенькая, застиранная до серого рубаха, слишком длинная, и очень короткие штаны.
  Одетый во всё не по росту...
   Почувствовав взгляд, Старший повернулся к Нарту и чуть не грохнулся со своего насеста, толкнув при этом брата. Младший кувыркнулся в траву, но проворно поднялся и оказался шагах в пяти, как раз на выбитом в густой траве правильном прямоугольнике розоватой земли, со множеством мелких ямок.
  Его брат, бросив наблюдательный пункт у дальнего забора, подскочил к Нарту, подмигнул и заговорил, громко и отчётливо повторяя одну и ту же фразу, явно стараясь быть понятым. При этом он то и дело тыкал рукой в сторону дома, из которого вскорости высунулась чья-то серая мордочка. Напрягшись, сквозь чудовищный акцент и гортанную напевность речи Нарт в конце концов разобрал, что Старший, оказывается, говорит с ним на эрле: 'сестра ... красивая ... трахать'. Вместо последнего слова стояло другое, но близкое по смыслу.
  Стало тошно.
  А чего ж ты хотел - патриархальный уклад разрушен, а жить как-то надо. Сам знаешь...
  Впрочем, Старший его волновал мало. Порядком уже прохудившаяся в безнадёжных боях с жизнью совесть легко объяснила Нарту, что пацан этот - почти взрослый, такая же вошь на потном теле действительности, как и сам Нарт, а значит во всём виноват сам, можно не жалеть. А вот Младший...
  Младший, не слушая слепых речей брата, смотрел на Нарта без страха, доверчиво, с восхищением даже и с несмелой улыбкой. Во многих местах Серого Берега бытовала легенда о том, что белые люди - это потомки ушедших в Океан древних королей этой земли. А может он думает, что я - его вроде как отец, какой-то имеющий к нему отношение и доброжелательно настроенный взрослый, которого, судя по внешнему виду этой хижины, он никогда раньше не видел?
  ...Он наконец вернулся, и мы уедем на этих волшебных машинах, что отдыхают сейчас на площади и заберём с собой всех-всех сестрёнок и даже старшего брата, хоть он и больно дерёт за ухо. Уедем за море, в большие светлые города, где много еды, где у меня будут хорошие книги и настоящие друзья, а не как сейчас... Там меня вылечат от зелёной костоломки, а когда я немного вырасту, большой белый человек научит меня языкам объектного программирования, а мать возьмёт младшей женой, и она перестанет по ночам плакать или куда-то уходить...
  Так думал этот ребёнок или совсем иначе, или совсем не думал... Да какая, на хер, разница.
  Нарт попытался улыбнуться в ответ. Не получилось. Большого белого человека корячило, как продувшегося игрока: вот и настало утро, пора отдавать долг, а - нечем. 'Что я могу сделать? Чем я могу тебе помочь?': раздражённо думал он уже сердито глядя на мальчишку. Тот не понимал отчего сердится его белый бог, и от этого становилось совсем гнусно. Он уже с трудом сдерживался.
  Я-то, я - что могу сделать?! Что ж мне - не жрать, если кто-то где-то всегда голоден... Что вообще можно сделать, сволочи?! Ведь даже этому мальчишке помочь нельзя. Ведь чтоб ему помочь, как надо, и самому нужно быть кем-то. Не-е-т, помогать нужно дальнему, от ближнего можно только откупиться - дал двадцатку и забыл. Да и дальнему особенно не поможешь, по нынешним-то временам. И ведь смотрит-то как... Бес меня пнул шляться по этой бесовой деревне!!
  Жалость и долг, с которых всё началось, обернулись огромным неудобством и большим раздражением. Прокашлявшись, Нарт полез во внутренний карман, и у Старшего мгновенно заблестели глаза и чуть брезгливо дёрнулись уголки рта: правильно говорили, что все белые - мудаки, а он не верил.
  И в этот момент в стального оттенка высоком небе над деревней раздался звук - очень громкий, чёткий, тоже металлический, - как будто-то лопнуло что-то железное, и сразу быстрый, сильный шорох метнулся над крышами, а потом о землю и ветхое дерево местных домов что-то сильно и глухо застучало. И ещё раз, и ещё...
  Старший мгновенно нырнул в какую-то неприметную щель, выкопанную во дворе, а Младший продолжал смотреть на Нарта, но уже по-взрослому, без улыбки.
  - Увене... - тихо сказал он. - Увене вангапу тай. - и махнул лапкой, давай мол, беги отсюда. Ты здесь лишний.
  Нарт только сейчас заметил - какой он маленький, угловатый и ломкий.
  В небе над деревней больше не щёлкало и не шелестело. На южной окраине, совсем рядом, из земли вдруг рванулись серо-красные дымные столбы и частые близкие взрывы начали рвать барабанные перепонки.
  
  Дальше Нарт существовал кусочно-непрерывным способом.
  Вот он на овальной площади в центре деревни. Людей нет, машины частью перевернуло, частью побило осколками. Живых не видно, зато валяется какое-то окровавленное тряпьё и лежат совсем целые, но явно мёртвые люди; броневик уже горит синим, почти без дыма пламенем, в верхнем люке трещит и корчится в огне чей-то труп.
  Вот он у дома старосты: здесь как раз полно разного народу, кишит и воет целая куча бабья в белом и розовом. Увидев Нарта они начинают орать так громко, что тот пятится в проулок. Немного погодя из дома выскакивают какие-то странные, совершенно ненужные здесь вооружённые люди, но Нарт уже далеко от опасного места.
  'М-мать, это что ж за хрень такая?! И где наши...'
  Дальше опять провал, и вот он уже главных ворот в деревню, через них они и въехали час назад. Миномётный обстрел к этому моменту закончился, боеприпасы нападавшим приходится, видимо, экономить. У ворот тем не менее имеет место классический бардак.
  Беготня, крики, стрельба в воздух, приплясывает на месте щуплый полуголый военный из сереньких - гимнастёрку уже снял, а брюки пока не успел, запутался в штанинах... Пожилой сержант о чём-то яростно спорит с худосочным лейтенантом, единственным здесь офицером. Лейтенантик всё косится на подрагивающую от нетерпения БМП, опасливо втягивая голову в плечи при звуках далёких ещё выстрелов из лёгкого стрелкового оружия.
  ... Военно-учётная специальность у Нарта была - связист, но стрелять из родного оружия, национального, практически, символа, он умел и неплохо. Таши когда-то научила.
  О чём он подумал тогда - я не крыса, я сейчас им покажу, супостатам? Да ни о чём он не думал: заметив на красноватой земле десяток автоматов хорошо знакомой конструкции, он подхватывает один, у второго отщёлкивает прямоугольный брусок магазина. Брюки у него с узкими карманами, а рубашка и вовсе без карманов, так что засунуть запасной магазин некуда.
  Проблема...
  Нарт автоматически поворачивает голову в сторону командиров. Правильно, правильно не считал он себя интеллигентным человеком...
  Сердитый унтер и робкий лейтенант, прекратив расстреливать друг друга явно матерной скороговоркой, смотрят на него с одинаковым выражением. Потом лейтенант совсем по-эрленски махнув рукой, кидается в горячее нутро боевой машины пехоты, хлопает, закрываясь, люк, и та почти сразу уходит в вельд, без дороги, круто забирая к северу.
  Унтер-офицер, пожилой дядька небольшого роста и одинаковый, кажется, во всех своих трёх измерениях, злобно плюнув вслед командиру, что-то рявкает через плечо и от стенки ближайшего сарая отваливаются двое здоровенных мужиков.
  Они не кричали и не мельтешили, тихо стояли в тени, Нарт их как-то и не заметил, пройдя в трёх шагах.
  Они кажутся ему похожими, как братья: правильные, непривычные среди серых, черты лица, плавные ухватки хищников, цвет кожи другого оттенка - метисы? - нет, это охотники на людей из-за Ларранги, реки Ароматов, люди хинтерланда. Что-то он читал такое недавно... правильно, вот и татуировки у них на лбу, знаки кастовой принадлежности. На левом плече у каждого одинаковые потёртости на добротном сукне френчей. Оружие держат в руках.
  Вместе с братьями-охотниками сержант быстро наводит порядок, приглашающе кивает Нарту, и поредевший взвод толпой уже слегка пригнувшихся на всякий случай людей в хорошем темпе вытекает из ворот.
  
  ... Вот он добрался до линии полуотрытых окопов: у него теперь есть разгрузка, три магазина в ней, стальной шлем с удобным пробковым амортизатором и граната неизвестной системы. Автомат ему заменили - один из братьев подошёл и сунул покрытую чёрной гладкой эмалью машинку всё тех же родных хищных очертаний, сказав на хорошем эрленском: 'Возьми этот'.
  Лопатки у Нарта нет, зато есть штык-нож и он, свято помня уроки Обороны Отечества, пытается окопаться поосновательней. Копать не получается: чудовищно твёрдая земля только мелко выкрашивается под ударами. Нарт расцарапывает руку колючками, ему жарко, хочется пить и ничего не понятно. Стараясь оставаться инициативным и твёрдым солдатом, он проверяет установку прицела для стрельбы на среднюю дистанцию. Вроде правильно...
  Он сильно волнуется, потому что совсем не уверен в том, что сможет хорошо выполнить свои обязанности. А вот подкрадывающегося к ним боя и возможного свидания с Хозяином он совсем не боится - у него это всё в первый раз. Что он тут делает? Да хрен его знает... Ему просто кажется, что так - правильно.
  А потом боевые товарищи вокруг вдруг начинают кричать и почти сразу - стрелять, только гильзы полетели во все стороны. Быстро оглохнув, он с трудом замечает вдали какие-то силуэты в дрожащем мареве. Они движутся скорее параллельно позиции взвода, чем в сторону деревни, и очень плохо видны. Один из братьев-охотников, сосед Нарта, сумевший как-то углубить свой участок траншеи, почти не стреляет, а всё вертит головой по сторонам. И правильно, оказывается, делает...
  Справа-сзади вдруг налетает шквал плотного воздуха, что-то сильно бьёт в бруствер, срезая оплывшую земляную горку... Проморгавшись от попавшей в глаза красной пыли Нарт видит, как корчится совсем рядом, за линией окопов сержант, держась за быстро сочащийся красным живот. Нартов сосед по окопу куда-то исчез. И все куда-то делись. Бросили раненного, суки...
  Он всё никак не может сообразить, откуда же в них стреляют. Справа ведь степь - пусть и не ровная, как этот самый стол - но и не джунгли, где ж они там накопились? Тут снова упруго хлещет над самой головой горячее железо, и он наконец замечает выползающий из незаметной ложбинки самодельный, похоже, броневик. И целую тьму, как ему кажется от неожиданности, серых фигурок, выскакивающих из одной из многочисленных здесь глубоких балок - как из-под земли. Сержант у него за спиной сильно вздрагивает и затихает.
  
  ...Вот он, переменив позицию, снова лежит в цепи.
  Они оседлали холм в полумиле от деревни, обращённый крутым скатом к противнику. Окопа больше нет, зато народу, кажется, стало больше. Партизанский броневик застрял на ровном месте, и натужно ревёт, удобно подставив бок, но тяжёлого оружия у них нет. Ручник обороняющихся солидно тарахтит, а партизанские пулемёты, имеющие гораздо большую скорострельность, издают какое-то легкомысленное 'вжик - вжик'.
  С холма открывается неплохой вид, но война сильно меняет представления о прекрасном: он видит только складки и другие укрытия, топографическую карту местности. Зато все мелкие неудобства - ободранная и расцарапанная уже во многих местах кожа, саднящая от пота, то, как горячие гильзы автомата соседа обжигают его голые руки, а локти уже сбиты в кровь, и очень хочется пить, - всё это совершенно неважно, потому что начинается очередной миномётный обстрел.
  Накрыть макушку холма у противника никак не получается. Но каменной твёрдости земля заставляет воющие мины рваться на самой поверхности, оставляя в сухой траве огромные хищные розочки - проплешины-борозды - проклятые осколки стелются над самой травой. Если бы миномётчики противника умели стрелять, Нарту и его товарищам пришлось бы туго.
  Серые фигурки продолжают перебегать в их сторону, то и дело скрываясь из глаз. Нарт тщательно выцеливает одну из них. Короткая очередь бьёт в плечо, уши закладывает, зато его живая мишень ничком валится в низкую, убитую солнцем траву.
  - Попал! Я попал! - чуть ли не вслух орёт он, а может быть и вслух, за шумом боя и гулом дикой крови в ушах его никто не слышит, все слишком заняты убийством людей.
  
  Проходит достаточно времени для того, чтобы расстрелять два магазина и начать третий, и дело начинает принимать неприятный оборот. Броневик вырвался наконец на оперативный простор, да и настырная чужая пехота уже рядом. А в не такой уж близкой теперь деревне происходит бес его знает, что: непрерывная стрельба, взрывы, пожары...
  Страшно, всё дрожит внутри. Нарт уже лупит очередями, стрелять одиночными или отсекать по три патрона - больше невозможно. И все вокруг стреляют, как бешенные, но - без толку. Хорошо уже различимые фигурки на коротких перебежках стали как заговорённые, ни одна не падает!
  Нарт, стараясь не обращать внимание на острые толчки смертной тоски, начинает вспоминать, что там обычно отгибают и вытаскивают у гранаты перед броском - и в это время сбоку и опять сзади, у пологого подножия холма, выныривают на этот раз уже прямо из воздуха какие-то люди в крестьянской рванине, но - с оружием в руках. Они сходу срезают троих крайних в цепи, но остальных солдат нартова взвода загораживают пока кусты и неровности склона.
  Разобравшись наконец с гранатой он аккуратно укладывает её под ноги набегающим снизу. Косо летящий осколок собственной гранаты звонко щёлкает Нарта по каске, но он не боится, он просто работает, честно, как всегда, и правильно сказано по этому поводу в Книге Назиданий: разум покидает нас во время сражения. Если бы не покидал, человек не смог бы встречать лицом удары меча или ловить грудью горячий и острый осколок.
  Не раздумывая, он скатывается вниз, почти роняя автомат, белая рубашка с короткими рукавами рвётся на спине, и - нос к носу - сталкивается с вооружённым оборванцем, что уже направил на него ствол.
  Замер в бледной и холодной высоте ястреб, смолкла на миг стрельба, и даже солнце, кажется, зажмурилось. Весь ужас мира собрался в чёрный кружок с тусклым ободком чужого ствола. Не дав ему умереть от страха серый брат жмёт на спусковой толстым грязным пальцем. Нарт вжимает живот, собрав лицо в тугую гримасу, он уже чувствует, как разрывают мясо и дробят кости горячие пули, видит, как дёргается, взрываясь красным, чужой ствол...
  Выстрелов нет.
  Проходит невыносимая секунда, ещё одна... Он всё ещё жив. Медленно, как в душном кошмаре, оборванец поворачивает автомат боком, и они оба видят, в каком положении стоит переводчик огня.
  Всё-таки это были крестьяне, а не переодетые солдаты.
  Человек поднимает на него ставшее совсем уж серым лицо под низким лбом: рот оскален, хороши видны большие и редкие коричневые зубы. Нарт, причесав наконец мозги, прошивает несчастного ублюдка лихорадочной очередью от бедра - на весь остаток магазина.
  Мужика отшвыривает, пули рвут мясо из спины, а слева уже стоит его товарищ, вцепившийся в пелетийскую штурмовую винтовку. Спотыкаясь и падая на колени он прицеливается... Нарт, опередив нового гада с огромным запасом времени, жмёт на курок первым. Он хорошо понимает бессмысленность своих действий, он точно знает, что только что отстрелял последний патрон, но что же ещё можно сделать...
  Двумя короткими очередями кто-то с вершины холма ставит точку в этой затянувшейся игре. Нарт, так и не успевший толком ничего понять, косясь во все стороны разом, быстро собирает оружие и боеприпас убитых и в темпе поднимается на бугор, занимая пустое место в цепи. Дышит он при этом так, будто только что пробежал все эти бесконечные пыльные километры от Пате, да что там - от самый границы милой родины, до этой долблёной деревни.
  
  Броневик остановился в трёх сотнях метров и тщательно поливает неглубокие окопы. Никого он так не убьёт, конечно, но чужая пехота должна быть уже совсем близко. Вновь накатывает ужас, отчаяние. Что же я могу сделать - с одним автоматом. Ведь здесь нужен 'щелкунчик', базука какая-нибудь. Которой я всё равно не умею пользоваться. Что ж, б..., делать?!
  Пулемётный обстрел перестаёт быть важными, большая часть степи темнеет и тоже куда-то исчезает. Нарт выцеливает что-то шевелящееся за халтурно приделанной бронёй. Зрение, как в тоннеле подзорной трубы. Вот он, сука, пулемётчик... Они стреляют одновременно. Пулемётная очередь: и у его соседа голова взрывается ошмётками красного, алый туман встаёт в сухом воздухе. А свои пули Нарт, как ему кажется, видит. Видит, как летят они неторопливой стайкой, расходясь всё даль друг от друга, плющатся о броню, и одна, последняя, с визгом влетает в смотровую щель.
  Броневик, запнувшись на мгновение, продолжает бодро катиться вперёд, обходя их холм справа, но тут из-за спины Нарта в наступающих летит что-то большое и тёмное, с длинным серебристым хвостом, быстро и косо перечёркивая небо. Место, по которому только что уверенно пёрла плюющаяся пулемётным огнём машина, вспухает грязно-розовым взрывом. Лежащий на бугре жиденький остаток цепи ведёт как прибрежную гальку волной - все оборачиваются, осторожно приподнимаясь на локте.
  Сзади на них и через них заходит, быстро вырастая в размерах, тройка штурмовых вертолётов - только теперь становится слышен грохот и вой лопастей и турбины. Похожие на сухих, твёрдых насекомых, машины лупят ракетами по наступающим. У центрального цветными огоньками замигали фасеточные глаза, в глухом рокоте винтов бесшумно завизжали роторные пулемёты. Сквозь волны дыма и пыли перед холмом видно, как от точного попадания вспухает багровым перевёрнутый первой ракетой броневик.
  Над южной окраиной работает ещё одна тройка.
  Низкой тенью скользит к деревне серая туша винтокрыла, щедро разбрасывая бенгальские огни тепловых ловушек - замирает над площадью, над самой землёй, и почти сразу с неприметного холмика к зависшей машине рвётся белая стрела с чёрным наконечником; звонкий металлический удар, фейерверк разноцветных брызг - винтокрыл десанта проваливается вниз, но дело ограничивается жёсткой посадкой. Один из двигателей начинает чадить, откидной трап перекошен, но из обширного чрева летающего гроба выплёскиваются эрленские егеря, рассыпаясь между домов. Из серого неба на проклятую деревню падают новые транспортники, и раньше собственного громыхания оттуда же выскакивают две пары устаревших там, на материке, но очень опасных здесь, в вельде, реактивных штурмовиков 'Клинок'.
  
  Люди-капли закипают в тугих водоворотах рукопашной у дома старосты, куда нападавших провела через южный периметр в обход опорных пунктов гарнизона одна из его младших жён. Бородатый егерь-пулеметчик в чёрных очках и фиолетовой бейсболке (то есть без каски!) методически вышибает огневые точки из обширного строения. По нему ведут огонь из полудюжины стволов, а он, прикрывшись стволом могучего местного баобаба и уперев сошки в чей-то удачно случившийся труп, не особенно и торопясь работает по остаткам серого гарнизона.
   Бой в деревне ещё идёт, а перед позицией взвода остались лишь трупы людей и дымящие останки броневика. Нарт хочет спуститься с бугра, прочесать местность (добить раненных? собрать трофеи? - из таких, как он, не получаются хорошие солдаты, их слишком быстро убивают), но оставшийся брат-охотник молча тянет его к их первому окопу.
  Этот парень не говорит по эрленски, значит это не он дал мне автомат ... тысячу лет назад -- мысли в голове у ссутулившегося Нарта ворочаются, как набухшие влагой поленья.
  - Да, я убил. Человека. И что? Было бы лучше, если бы человек убил меня? Или пусть бы тут они убивали друг друга? - это не нарушает принципы их отношений. В конце концов, это не нарушает даже мои принципы.
  Но разве я стрелял им в затылок? Разве я здесь, как барин, - на самой увлекательной из охот? Разумеется, нужно было встать в сторонке и глядеть на эти дела из шестикратного бинокля, не ближе. А ещё лучше, повернуться к этим самым делам жопой и заклеймить режим и его политику колониальных авантюр. И почему я должен...
  И в это мгновение за спиной у рождается короткий, громкий и стремительный звук. Что-то твёрдое и горячее бьёт его под правую лопатку.
  Он сильно вздрагивает, рывком выпрямляется и хочет упасть, и хочет сказать - 'мне не больно', и хочет спросить - 'я убит?!', и хочет вспомнить лица людей, убитых совсем недавно, ждущих в вечном безмолвии у серого предела его памяти... В этой ослепительной вспышке ужаса и отчаяния, и принятия смерти, та тоненькая стальная ленточка, что он снова почувствовал в себе во время боя, хрустит, корёжится и почти лопается, но ...
  Но звук вдруг раздаётся снова - и уже спереди, и ещё сбоку и ... и Нарт с гигантским облегчением понимает, что это вовсе не шальная пуля достала его на излёте, а всего лишь огромный фиолетовый жук, будь он проклят трижды и семирежды!
  Он тяжело хватает грудью воздух, всхлипывает и утирает потный лоб. Чуть не обосрался, герой-автоматчик... Но глаза смотрят твёрдо, а на губах пляшет дрожащая, кривая, но - усмешка.
  'Смотри-ка, а я был прав, когда любил одних и презирал других. Я могу ответить за себя. Я даже могу шутить.
  Да, я виноват, но - не перед вами. Я-то, по крайней мере, готов рискнуть - всем. Всем, что есть. А вы? А ведь то, что не стоит смерти, уж конечно не стоит и жизни!'
  И тогда ленточка его души делает странную штуку: как будто ключ поворачивается, наматывая её на стержень и он понимает, что это оказывается там - внутри, есть у него такая пружина и этот оборот у неё не первый.
  Брат-охотник делает вид, не заметил всех этих сложных душевных изгибов, и они всё таки добираются до места, где лежит сержант. Тело уже начало костенеть, а лицо успело сменить цвет с серого на жёлтый. Одна нога неловко подогнута, руки вцепились в то, что раньше было животом. Они крепко берут труп за руки и ноги, выдирая сукно гимнастёрки из почти засохшей липкой лужи, и медленно, как будто втроём возвращаются в деревню.
  Потом Нарт долго пьёт у колодца из лёгкого чёрного ведра, в пластиковое дно которого кто-то вплавил для веса камень, без улыбки глядя на молодую и красивую девушку в рваном ситцевом платьишке, застывшую рядом. На Лайту она совсем не похожа. Молчит, тихо плачет. Для неё ещё ничего не кончилось...
  Всё также молча глядит он на то, как в центре площади брат-охотник тяжело стучит прикладом в люк их боевой подруги пехоты, вернувшейся из странствий по вельду, в перерывах упираясь в горячий металл головой. Этот человек устал и, как только сейчас замечает Нарт, ранен. Люк наконец отваливается и в проёме появляется бледно-серая рожа лейтенантика. Охотник что-то коротко говорит ему и бьёт кулаком в лоб ...
  А потом кто-то и его грубовато хлопает по плечу: рядом стоит непонятно откуда взявшийся коротко стриженный офицер, явный эрленец. Он шире и тяжелее Нарта, но не может устоять на месте, двигаясь легко, как танцовщица на работе.
  Коричневые разводы егерского комбинезона, на сгибе локтя - ребристый шлем. Овальная командирская накладка над сердцем: 'Оррен Лист'. Капитан.
  Господин капитан, видимо, что-то слышал уже о славном, хотя и коротком, боевом пути Нарта, потому что криво осклабившись, приветствует его ударом стального кулака в плечо и предлагает, на маясь учёной дурью, поступить к нему в роту, вольноопределяющимся. Благо сегодня как раз открылось несколько вакансий. Они его научат настоящему делу, а не перебиранию бумажек.
  За спиной коротко ржёт ещё один коричневый, из только-что подошедших. Нарт поднимает голову и молча смотрит капитану Листу в лицо. Спустя время тот стирает с лица ухмылку и махнув рукой советует: 'Вольно, парень! Ты бы выпил. Помогает ...'.
  Но Нарта что-то тянет в сторону ставших уже редкими выстрелов на южной окраине. Он продолжает идти, тяжело, но упорно. Он идёт мимо сгоревшего дома старосты и белых аккуратных холмиков женских трупов на лужайке; мимо повешенного за ногу на штанге радиоантенны и расстрелянного в упор голого человека с лицом, как мясная, сочащаяся кровью, губка; мимо группки связанных солдат в серой форме с квадратной чёрно-жёлтой эмблемой на левом плече, которых егеря пинками сбивают в пыль у хлебного амбара, а у плетня напротив здоровенный парень из местных, с остановившимся лицом, весь в ссадинах и подтёках крови, не глядя тянет из рук бородатого пулемётчика его оружие...
  Он идёт и идёт, и ноги сами приводят его к дому из сеток и травы.
  Всё так изменилось...
  Просела крыша, внутри что-то лениво, без огня, дымится. На дороге, сразу за калиткой, среди домашнего барахла россыпью, сидит кучка девочек. Высокая некрасивая женщина во дворе громко плачет и кричит на Старшего - он теперь кажется совсем маленьким, рубаха в кровавых пятнах, голая рука разодрана. Женщина сильно бъёт его по лицу...
  А Младший... Он лежит на спине там, где Нарт видел его в последний раз - на выбитом в траве пятачке розоватой местной земли. Ставшей теперь бурой грязью. Руки сложены вдоль тела, нога приложена к ноге. Ран не видно. 'Миномёт ... Осколок в спину. Как раз как ты отсюда сдёрнул...', - говорит кто-то в голове у Нарта.
  Он больше не жалеет, что жизнь привела его в это место. Хотя и не радуется, конечно. Он вдруг понимает, что когда человек говорит: 'этого не должно быть' и 'так жить нельзя', он всего лишь думает: 'я не хочу это видеть' и 'я хочу спать'.
  А в окружающем его мире что-то начинает неуловимо меняется, вот и женские крики и детский визг за спиной замирают, как отрезало. Дёрнув с плеча автомат Нарт приседает, разворачиваясь в ту сторону, куда должна смотреть женщина. А там, совсем рядом, в проломе соседского забора, стоит человек в сером с чёрно-жёлтым квадратом на левом плече - один из тех, нелояльных; весь перепоясан ремнями, на широком чёрном поясе болтаются предметы, которые Нарт не успевает рассмотреть, а из-за спины лезет гибкий прут рации. Незнакомец широко улыбается - наверное потому, что в руках у него - новенькая автоматическая винтовка.
  Это не крестьянин, этот не забудет спустить предохранитель...
  Серый что-то говорит ему и не переставая широко улыбаться делает движение винтовкой, как будто собирается швырнуть её Нарту под ноги. Дико оскалившись, тот вбивает в незнакомца короткую, экономную очередь. И сразу вторую - в падающее тело. Быстро осматривается в поисках товарищей улыбчивого партизана - никого. Подойдя к убитому, переваливает тело ногой и отстёгивает с пояса планшет, уже залитый тёплой кровью.
  Сдаваться шёл, сука, безразлично думает он, оглядываясь на некрасивую женщину. Одной рукой та рукой прячет за спину оставшегося сына, а второй молча комкает у горла платье, такое же застиранное, как одёжка Младшего.
  Смотри, как смешно получается, большими красными пузырями лопаются мысли наверное в голове, радист этот не виноват, может он наши вертолёты и навёл... Другие серые, настоящие, тоже не виноваты - свободы хотят, мы им тут на хер не нужны... Деревенские эти, тоже ничего особенного не сделали, живут, как всегда жили. И сам ты, как все - всего лишь услышал обстрел и убежал. Никто ни в чём не виноват, а пацан - вот он лежит. Случайность. Да, всё на свете можно объяснить, но как при этом остаться человеком...
   Не обращая больше ни на что внимания он делает три шага к лежащему на спине Младшему. На щеке мальчика трёт ножки большая, колючая на вид муха. Глаза его открыты и припорошены красноватой пылью. Нарт смотрит в них не отрываясь. Он всё никак не может понять, чудится ему или там, на самом дне, солнечным зайчиком подрагивает краешек мёртвой улыбки.
  
  Так и стоял он, убийца людей, на пальцах запеклась кровь, за плечом автомат, а в сердце - пусто.
  ... Я не забуду тебя, только жалеть - не буду. Это всё, что я могу сделать. Пожалеть - значить забрать у тебя то, что поможет мне быстрее забыть. Украсть у тебя последнее.
  Но ему всё равно стало легче, когда выпал из рукава этот тёртый джокер из краплёной колоды всех добрых людей, фальшивая монета сочувствия. Когда сделать ничего нельзя или трудно, или просто не хочется, то можно пожалеть и остаться по эту сторону добра, предавшись состраданию, тягучему и бессмысленному, как корова чувству.
   Понимание и печаль медленно вставали вровень с краями его души, как стоит ночной порой вода в сосуде. А мир не успокаивался.
  Мир продолжал меняться, съёживаться; Нарт становился всё выше, он уже глядел сверху на эту обглоданную войной деревню, имени которой он так и не узнал, да и не хотел больше знать; на безголовые трупы людей на площади; на дальние холмы, за которыми в глухом овраге ждал темноты сильно потрёпанный отряд партизан 'Фронта Освобождения' с раненным командиром, будущим президентом этой несчастной страны; на приморский аэродром под Пате, откуда тяжело, с надрывным воем двигателей снимались на усиление егерей капитана Листа винтокрылы с матерящемся спецназом ВВС, второй день с утра сидевшем в полной готовности - они успеют, в трёхдневной погоне в заросших лесом холмах на востоке они уничтожат почти всех из этого отряда 'Фронта', но серые извернутся, вынесут командира; он смотрит на господина Советника, что-то кричащему угрюмому радисту в маленькой комнатке позади роскошного кабинета; господин Советник и придумал эту немудрящую ловлю на Нарта и других живцов из их группы и который в следующий сухой сезон попадёт в ловушку сам, примерно в такой же ситуации.
  А потом что-то скользнуло к нему сквозь плёнку мерно текущих мгновений и река времени, здесь и сейчас, остановилось. И всё произошло, случилось - быстро, как обещала забытая песня из страшноватого его детства. И чей-то насмешливый и слегка брезгливый взгляд поймал его, как муху в смоле желаний.
  Он раздувался гигантским шаром, он уже вмещал весь известный ему мир, он видел людей, судьбы которых связаны с его судьбой, удивлённо поднявших головы, он видел свою смерть. Где-то далеко, на границе сознания вспыхнуло имя: 'Лестница Алефов' и 'Пустой Остров'. Жизнь забывалась, осыпаясь, слезала лоскутами вместе с мясом. Небо стало вдруг огромным, как будто он жил в нём, огромным и холодным, а потом...
   А потом всё разом схлынуло, чудеса закончилось, и рана в теле мира заросла - только быстро-быстро застучали испуганные мгновения, торопясь наверстать упущенное. Он полетел вниз, обратно - в ласковые воды реки времени, а всё только что увиденное вырвало из памяти, но перед тем как окончательно захлебнуться и заснуть обычной жизнью, он успел сбросить автомат в жёсткую траву дворика и наклонившись к самой земле закрыть глаза убитого ребёнка.
  - Прощай, парень. - тихо сказал Нарт. - Увидимся.
  И всё с ним стало как раньше. Почти.
  
  Обратно в Пате они отправились поздним утром небольшим конвоем: автобус и парочка джипов с пулемётами на турелях. Автобус лениво бежал по просёлку, оставляя за кормой косую волну пыли. Люди расселись в разом ставшим просторным салоне сами по себе, не разговаривая; каждый думал о том, что оставил или нашёл в той деревне.
  Ехали долго, другой, кажется, дорогой, уже темнеть начало и опять потянулись кукурузные поля, и Нарт подумал - скоро будем ... дома? Отпустила незаметная тяжесть, и он задремал под угрюмые мысли о том, что живёт как вечный часовой - смертью, а не тем, чем стоит жить - без тоски, без страха, без усилья . И не почувствовал, как притормозил, объезжая валяющуюся посреди грунтовки тушу местного буйвола, автобус, не заметил, не увидел, как из зелёной стены человек, дёрнул под головную машину колонны мину-нахалку... Из забытья его вырвал взрыв и длинная, на полмагазина, автоматная очередь в упор по джипу сопровождения.
  Окончательно же он очухался уже на полу сползшего на обочину автобуса, в проходе, на битом стекле под женские вопли и низкий гул начинающегося пожара. Что-то сильно грохнуло сзади, потом ещё раз, и вторая длинная очередь из кукурузы захлебнулась, толком не начавшись.
  ... Он тянул кого-то из вовсю уже полыхавшего салона под грохот сместившейся в поля перестрелки, тащил тёток подальше от дороги, кому-то помогал, как обычно, как всегда. Папка его осталась в автобусе на залитом чужой кровью полу. А потом его сильно ударило по голове - влупило горячей, просто обжигающей палкой, боль опоясала череп, проклятая розовая земля вмиг почернела, вскинулась и изо всей силы ударила в лицо.
  Очнулся он далеко от дороги, в кукурузе, на маленькой прогалине среди шершавых, зло шелестящих стволов: не лежал, не сидел даже, а стоял, покачиваясь, с ужасом прислушиваясь к тому, как тихо, но быстро шуршит кто-то по его следам - уже совсем рядом. Тело отяжелело, мысли текли медленно, как вода сквозь вату, сильно тошнило и очень хотелось не лечь даже, а упасть и прямо тут сдохнуть.
  Вынырнувший из высоких зелёных стеблей человек не обратил, казалось, на Нарта никакого внимания. Заграничного вида лохматый комбез, тяжёлые ботинки, сложный шлем с ненужными сейчас солнцезащитными очками, - двигался он рваными движениями, иногда оборачиваясь. На Нарта не пялился, хотя не заметить того было невозможно, но всё больше рыскал взглядом по сторонам, обходя прогалину по короткой дуге, но ствол навороченной винтовки глядел Нарту точно в грудь.
  - Э-э-э... - поздоровался Нарт.
  Солдат поднёс палец к губам, и Нарт, обрадовавшись, что большего от него пока не просят, замолчал.
  Немного пошуршав вокруг, незнакомец заговорил на чистом эрленском, да ещё с таким 'трявяным', деревенским, акцентом, что Нарт сразу упокоился:
  - Ты научник? Из группы ихней? - кивает он в сторону недалёкого чадного столба над высоченной кукурузой. - Как там тебя: Карт, Шерт?
  - Нарт. Нартингейл Ра...
  - Ну, а я чего ...
  - А ты егерь? К-капитана Листа? - спрашивает его Нарт, хотя прекрасно видит, что это не егерская форма. Ему неосознанно хочется защиты от бесконечной кровавой кутерьмы, которая никак не закончится, и он пробует наладить отношения с этим уверенным в себе человеком с большим ружьём.
  - Не... Осназ ВВС. - ослепительно улыбается его новый знакомый, зачем-то шаря взглядом по Нарту. - Сильно зацепило?
  - Чепуха, - отвечает Нарт, как киногерой. - Стеклом в автобусе задело.
  - Да? - перестаёт улыбаться человек в шлеме. - Ну-ка, сделай милость, убери руки.
  Голос его, тон и даже то, как он держится неуловимо меняются, и Нарт наконец замечает два маленьких серых креста на рукаве куртки, - да ведь он офицер, старший лейтенант, - а сам он, оказывается, всё это время изо всех сил прижимает кулаки к черепу на висках: иначе голова взорвётся от боли.
  Оказавшийся совсем близко его, как хочется думать, спаситель быстро, но без грубости, осматривает рану, качает головой, и мгновенно вкалывает Нарту синий пластиковый шприц в ляжку прямо через запылённые штаны.
  - Большая, однако, редкость. - усмехается лейтенант. Приглядевшийся Нарт замечает, что тот сильно возбуждён, не меньше его самого, но старается сдерживаться. - Пуля по черепу скользнула, только шкурку попортило. Контузия, однако, господин Раст.
  - Нормально. - сдержанно радуется вместе с ним Нарт. Голова болит всё сильнее и всё, что он сейчас может - это не упасть в кукурузу. - Я неплохо стреляю, господин старший лейтенант. Если есть лишний ствол... - косится он на очень маленький автомат или очень большой пистолет со странным прикладом - в чехле на поясе у спецназовца...
  - Ты на землю сядь, снайпер. - обрывает его офицер. - Там уже всё есть, только тебя сейчас не хватает! Сядь и сиди, мы заберём. Тебя крикнут по имени. Пароль - на 'десять', больше ты сейчас всё равно не насчитаешь.
  Он достаёт было из одного из бесчисленных карманов и клапанов перевязочный пакет, но тут со стороны дороги, так громко, что кажется - в двух шагах, в почти затихшую уже перестрелку вступает что-то крупнокалиберное, медленно и веско: 'Р-рах! Р-рах! Да-да-тах!'. Лейтенант, тихо выматерившись, исчезает в кукурузных зарослях, не забыв подобрать использованный шприц и сунуть Нарту индпакет.
  Нарт ещё немного постоял, а потом наконец повалился, потеряв сознание ещё в полёте.
  ... Когда он очнулся, голова больше не болела. Ничего больше не болело, только стоять он не мог, всё кружилось, да и лежал с трудом, выворачивало на изнанку. Потом он долго и непросто, в полной темноте, полз как ему казалось к дороге, а лёгкая, как пыль, земля набивалась в нос и в рот, и вообще - везде.
  'Неужели я тут сдохну?', - думает он; страха нет, страха нет совсем, только голый пятнистый ужас сидит где-то совсем рядом, скребётся за стеночкой из картона, но в голове у Нарта медленно перекатывается тяжеленный ртутный шар, и никакие сильные чувства сейчас невозможны, и тут он вдруг вспоминает, как удивительный господин поручик обратился к нему по фамилии, хотя он ему ничего такого не говорил. Не успел, кажется.
  А потом весь этот страх, ужас и дурацкие вопросы куда-то исчезли, развеялись в нежном розовом тумане, и пришла Лайта. Открыла дверь на балкончик, ласковый прохладный ветерок ранней весны огладил лицо, стало хорошо и прохладно. Рыжая легла рядом, прижалась. 'Ты совсем холодная. Ты что это, милая? Заболела?', - хочет сказать ей Нарт и открывает наконец глаза.
  Он лежит в мелком овражке, поперёк текущего совершенно бесшумно ручейка. Лежит тихо, только набухает, пойманная в морщинке на переносице солёная капля, и огромная в небе луна, а душной бесовой кукурузы нет и в помине. В оцарапанном виске кто-то сжимает и разжимает горячий, упругий мячик. А кто-то другой осторожно - двумя пальцами - тянет его за рукав, слегка прижимая при этом коленом. Вставай, давай вставай, не время лежать...
  Нарт медленно поднимает голову, долго не может сфокусировать взгляд и наконец... Сердце продрало морозом: местный. Серый! В какой-то невероятной рванине, но в разгрузке, с нашим, эрленским, автоматом в руках. Чёрно-жёлтого квадрата нет, есть какая-то затёртая бело-синяя полоска-нашивка, но какая, б..., разница.
  Отлетался, голубь. Сейчас он...
  Местный оборванец, как и сгинувший офицер, тоже не глядит на Нарта, всё шарит глазами по нависшим стенам оврага, прислушивается. Нарт начинает потихоньку собираться перед прыжком, стараясь не шевелить придавившее его колено.
  Человек медленно поворачивает голову, доворачивает автомат... Сам худой, а пальцы - толстые, рубленные, убитые работой с обломанными окаменевшими ногтями и въевшимся чёрным ногти.
  Он тыкает в Нарта стволом и вопросительно оскаливается.
  Ну и зубы у тебя, парень, думает тот. Мне б такие.
  'Кто я? Кто я такой? Да я и сам уже не знаю...', - на мгновение забывается Нарт.
  - Я, - тихо, но внятно произносит он, стараясь чтобы голос не дрожал. - Нартингейл Раст, ур-род! - как затвор передёрнул и уже не таясь подобрался, сталкивая с груди чужое колено.
  Хватит, мать твою, набегался. Или завалю сейчас этого или ...
  - Кани. Кани ор Нуобо, - отвечает ему серый человек, отодвигаясь и убирая автомат, и в голосе его слышится тоска бесчисленных поколений людей, которые живут на розовой земле, но кайма под обломанными ногтями у них - чёрная.
  - Увене. - зачем-то сказал ему Нарт, помолчав. - Увене вангапу.
  Тот вздрагивает; кирпичное лицо морщится, жёсткие короткие усы ползут вверх в неуверенной усмешке. Впервые взглянув на Нарта, как на человека, и заразительно, но тихо, рассмеявшись, он отвечает на таком хорошем эрленском, что Нарт не сразу его понимает:
  - Идём, брат. Тебя ищут.
  
  Военный госпиталь в Пате встретил Нарта хрустящим постельным бельём, полной солнца палатой, весёлыми медсестричками и здоровенными ранбольными егерями. И врач ему понравился. Ему всё тогда нравилось - рана на голове заживала быстро, и сама голова больше не болела; беды окончательно остались позади, и пошли у него простые мужские заботы и разговоры с соседями по палате.
  От полного счастья отделяло его лишь странное ощущение, о котором он старался не думать, не чувствовать, как истончается - по капле, по волосу - стенка между ним и чем-то, что с некоторых пор поселилось внутри, и иногда там шевелилось и ворочалось, большое, тяжёлое и колючее. Чужое.
  Он часто отвлекался, выпадал, и в уши стучала чужая, непонятно откуда взявшаяся песня про берег, как место, куда стремятся такие разные половинки себя; стремятся, встречаются и убивают друг друга. И ещё в эти краткие минуты полу-прозрения ему казалось, что кто-то пометил его, выжег под кожей невидимое тавро и теперь волочит по жизни - сквозь тернии к лгущим звёздам.
   А потом и с выздоровлением наметились проблемы. Врач на ежедневных обходах начал улыбаться немного вымученно и первым делом косился на график температуры. Анализы давали невероятную картину. С организмом Нарта происходило бес его знает, что: как будто он, организм, забыл, как нужно жить и пошёл вразнос.
   Началась лихорадка, потери сознания, ненавидимый им с детства 'геометрический' бред; он у него был раньше, в приюте, ещё до бабы Таши - сердитые чёрно-серые треугольники и ромбы, - угловатые, острые выворачиваются, раздвигаются и отображаются на себя самым замысловатым образом, скользят бесконечной лентой, и он растягивается или сжимается вместе с ними, распадается на кусочки и не может собрать их, и ... И однажды он очнулся в странном месте: рядом никого, окон нет, темно и пахнет странно, - и ещё холодно, очень холодно. И кровать куда-то делась.
   Зашедшая ранним утром по своим делам в морг медсестра споткнулась о свернувшегося калачиком под самым порогом голого человека. Шуму было много, но Нарт не проснулся. Он выздоравливал. Медленно, но верно. Только где-то совсем внутри глодало сердце странное чувство, что-то кто-то ушёл, покинул его на время. Его враг. Но - не надо отчаиваться, в этой тюрьме их по-прежнему останется двое.
  
   Тогда же случился у него и первый посетитель. Капитан Лист, собственной персоной. Получивший лёгкое ранение предплечья он оказался в госпитале не из-за 'этой царапины' - навещал своих ребят, решил заглянуть и к Нарту, продолжить знакомство.
   'Аристократ', - поджался было тот. Но несмотря на 'лошадиную' рожу, безошибочно обличавшую аристо, да и известную фамилию, с капитаном оказалось легко: есть на свете такие люди, даже для Нарта общение с ним не представляло особенных проблем.
  Они помянули безымянную деревню, выпили какой-то сладковатый местный алкалоид с незапоминающимся названием, которого имелось у капитана, вспомнили родину, добавили. Нарту стало совсем хорошо.
   Поговорив о разном, капитан начал показывать фокусы (оторванные от баб и собранные вместе мужики очень быстро становятся, как дети) с исчезающими патронами, пистолетным и винтовочным.
   - А вы что можете? - неожиданно спросил он неизвестно от чего развеселившегося Нарта
   - Я могу всё! - неожиданно для себя ответил тот металлическим голосом. И на ладони его правой руки загорелся огонёк, а в левой вдруг оказались все эти патроны - пистолетные, винтовочные и даже, кажется, от ракетницы. С трудом на ладони поместились.
   Капитан Лист очень быстро после этого ушёл, а Нарту не в первый уже раз показалось, что он живёт не один, и соседу его тесно.
  
  В Столицу он вернулся месяца через два после остатка их группы - долгим перелётом на военном транспортнике с пересадками на каких-то глухих иностранных базах, на одной из которых его хотели арестовать.
  На родине была весна, она тоже опоздала в Столицу, и они с Нартом встретились в аэропорту. Его никто не встречал, конечно, да и не узнали бы - похудевший, очень коротко остриженный, в серой ветровке, белой солдатской майке, егерских брюках и отличных кожаных сапогах, что подарил ему на прощанье десятник туземной стражи Кани ор Нуобо, который и вытащил его тогда из проклятых кукурузных краёв. Солдатский вещмешок на плече по большей части пуст - немного консервов на дорогу и много писем от оставшихся в госпитале ребят; своего барахла у него уже не было - что не пропало в деревне, то исчезло из гостиницы.
  И денег у него почти нет, но вместо того, чтобы толкаясь протискиваться к остановке 'надземки' он медленно идёт к лифтам, сам собой раздвигая суетливую толпу. Что-то снова тянет его, мягко, но настойчиво, и снова это чувство, он понимает его теперь, этот враз оказавшийся знакомым воздух - неудачи, потери, ошибки.
   Поднявшись на четвёртый уровень, он вышел на обзорную площадку, втиснулся в закуток балкона над поворотом многоуровневой трассы. В лицо ударил рёв, налетел грохот. Совсем рядом на ленте подвесной трассы неслись автомобили, шины стучали на стыках бетонных плит. Гигантский автобус, похожий на усечённую пирамиду, нёсся, казалось, прямо на него. С крыши падала недобрая, давящая басами музыка, на пределе слышимости ревел огромный барабан.
  Бесконечно длинный день в безымянной деревне никак не хотел кончаться. Ему показалось тогда, что он заблудился, запутался в липкой душной пустоте. Потерялся, забыл, как найти. А ведь она когда-то была с ним - та сторона, где ветер.
  Он тихо стоял под холодным пустынным небом. Ждал, когда осыплется шелуха, которая не слишком нужна в жизни. Боялся расплескать то, что было внутри. Смотрел в высокое небо и в первый раз тогда в переплетении стальных антенн и инверсионных следов увидел свою звезду.
  
  ... Взбежав к себе на высокий этаж, лифт как обычно где-то застрял, он нашёл дверь с хорошо знакомым именем собственным. Дверь была его, Нартова. Замок, правда, другой. Да у него и от старого ключа не осталось, потерялся во время приключений.
  Что же делать? Нет, не с замком, думал он сбрасывая солдатский рюкзак, а - вообще? Почему я её отпустил, а? Теперь всё будет не так. Только найти её, рыжую стерву, а дальше я ей покажу - замуж. Обрадовалась!
   Да и как найти - не проблема, только деньги нужны. Заначка оставалась и на счёте что-то должно быть. Хотя, если судить по замку, то меня уже отпели.
  Он навалился плечом, попробовал, - дверь особо не пружинила, - и сразу двинул в металлический кружок замка своим замечательным сапогом, всей стопой.
  На следующий день он собрался в детективное агентство, появилось в последнее время в Эрлене несколько таких, но с утра было совершенно необходимо заскочить на работу. Там его и арестовали, прямо на проходной.
  
  
  
  5. Горячий Север
  
  15-ый год Первой Республики.
  Северный Эрлен,
  Провинция Скандия, район города Липпа
  
  Эрленский Липп, старый и не очень большой порт, лежал ближе всего к северным территориям Пелетии. Получивший, в самый последний момент, из Столицы предупреждение о готовящейся высадке, местный гарнизон не успел толком подготовиться к обороне. Город был захвачен одним коротким ударом. Гарнизон, состоящий в основном из пехотного батальона, был уничтожен на пляжах в самоубийственных контратаках против десанта огнём эсминцев и крейсеров противника, а в городе пелетийские десантники, высаженные посадочным способом на местный аэродром, расстреливали наряды городской полиции из установленных на джипах пулемётов.
  Самое сильное оружие обороняющихся - форты с тяжёлой артиллерией, прикрывающие город с моря, оказались совершенно бесполезны. Форты были захвачены ротой сил специального назначения Пелетии, которые высадились в ночь перед нападением с грузового судна под флагом Тарди и действовали, использую форму противника. Эти же ловкие ребята обеспечили сохранность основных портовых механизмов на причалах Липпа.
  Впоследствии, когда всё это 'Северное Сияние' завершилось, эрленские журналисты (и уж конечно же салонные ораторы равно как и работяги уже после второй бутылки пива) выражали массу неудовольствия в связи этими успехами противниками, которые не стоили Пелетии практически ничего. Но так ли это странно - армия, которая уже второе десятилетие не вела войн, и не могла быть готова к внезапному нападению лучше, чем была. Тем более, что Липп находился отнюдь не на границе со зловещей Пелетией.
  ... В пятнадцати километрах к северо-западу от города была расквартирована бригада морской пехоты 'Север'. Бригада подчинялась флоту.
  Капитан первого ранга Фалек Урт, получивший предупреждение о готовящейся высадке ровно за сутки, не стал помогать гарнизону Липпа сбросить огромный десант противника в море, где его поддерживал огромный же по эрленским меркам, флот. Он сделал единственное, что ещё было возможно - запер дорогу от порта на юг и вверх, на плоскогорье. Несколько умело организованных засад, взрыв железнодорожного моста, на который уже успели выскочить танки противника, наскоро выставленные противотанковые минные поля - всё это притормозило расползание десанта от побережья на некоторое, очень, впрочем, небольшое время.
  
  Так начиналась в эрленской провинции Скандия операция 'Северное Сияние', которую в пелетийских газетах обычно называли: Шестидневная Война. В Эрлене её с брезгливой надменностью, характерной для этой страны, не называли никак - какие-то бои под городом Липпом.
  Вторжение имело некий повод, незамысловатый и слепленный второпях, о котором очень скоро забыли. Непосредственной причиной пелетийского вторжения послужила тарифная война, развязанная против западного соседа президентом Глуем, его общая - 'патриотическая' - экономическая политика и накопившиеся нарушения послевоенных договоров, ограничивающих Эрлен в области современных вооружений. Вообще же, при Глуе страна неожиданно быстро оправилась от поражения в войне, 100,000 армия стала фикцией, промышленность росла, как на дрожжах, и далеко не только горнодобывающая.
  Мерзавцев следовало поставить на место - у пелетийских избирателей этот короткий лозунг пользовался немалым успехом и вполне сошёл за причину.
  Лакорт Курранг, недавно ставший премьер-министром Пелетии (которая была, как это ни смешно, монархией и президента не имела) был готов на многое. Он представлял интересы тех финансово-промышленных групп, которые полагали, что после проигранной войны с Эрленом обошлись незаслуженно мягко и что если дела и дальше пойдут, как сейчас, то воевать придётся каждые двадцать лет.
  К тому же в послевоенных лабиринтах международной политики Пелетия немного заплутала, и не только побеждённые, но и вчерашние союзники начинали понемногу показывать зубки.
   Никто в Пелетии не собирался, разумеется, начинать новую Великую Войну. Карательную экспедицию было решено провести на Севере, где не будут путаться под ногами всякие гарлахи или эндайвы. Там предполагалось высадить две десантные дивизии, два танковых полка и бригаду самоходных орудий на усиление. В последний момент туда впихнули и недавно сформированный воздушно-десантный полк. Наземный элемент сил вторжения насчитывал 26,000 человек, 400 орудий калибра от трёх дюймов включая и 90 самоходок. Танков в первой волне шло около сотни.
  Всё вместе это называлось 2-ым десантным ('амфибийным', как тогда говорили) корпусом генерал-лейтенанта Тромма. Да, танков было маловато, но у Пелетии тогда почти не было специализированных танкодесантных судов, выгружать их с транспорта прямо на берег никому не хотелось, а портовые мощности в том районе были явно недостаточны, да их ведь ещё только предстояло захватить.
  Зато с флотом у сил вторжения всё было в большом порядке. Линкор, шесть крейсеров, два десятка эсминцев шли в прикрытии транспортов и в качестве артиллерийских судов. И в добавок - авианосное соединение со своим ордером. Авианосцы 'Фейбланд' и 'Зондерланг' с их 66 самолётами и 32 узлами вышли удачными кораблями, но будучи первыми в серии имели немало технических проблем.
  Кроме того, на северные аэродромы было подтянуто около 400 самолётов - тяжёлые и средние бомбардировщики и дальние истребители. Пелетийцы расположили их у самой границы с Эрленом, в районе Агликотта. Условия полётов на Севере даже в самом начале осени обещали быть отвратительны, но давать соседу ещё один год не хотелось.
  
  Эрленское военное командование имел вполне точные сведения о грядущем десанте. Военной разведке Эрлена удалось разобраться в несколько раз переносимых сроках операции 'Северное Сияние' и даже получить её предпоследний план. Но информация эта так и осталась в распоряжении генерал-полковника Вальхерна, начальника запрещённого победителями эрленского Генерального Штаба, президенту он её докладывать не стал.
  Генерал Вальхерн вовсе не был предателем - во всяком случае в собственных глазах.
  Он храбро и умело воевал на кровавых фронтах Великой Войны, он совершенно искренне ненавидел Пелетию, но полагал, что возрождение Эрлена может быть обеспечено лишь мерами военной диктатуры, а этот президентик - тогда как раз заканчивались первые шесть лет Иорианта Глуя, - этот клоун, вопящий о демократии, этот мерзавец, разваливший армию и продавший страну за маклерский процент...
  Генерал решил сыграть собственную партию.
  К Столице начали осторожно подтягивать войска, пошли осторожные переговоры с командирами некоторых военных округов и некоторыми же политиками. Неизбежный успех пелетийского вторжения и уже подготовленный Глуем указ об отмене выборов должен был создать необходимые условия для военного переворота.
  Но и президент, несмотря на все свои зажигательные речи и точно такие же реформы, был вполне земным человеком, хорошо знал свою страну, её генералов и маршалов. Его личная разведка получила сведения о 'Северном Сиянии' за три дня до вторжения: пелетийская армада выходила в море, и скрыть манёвры десятков боевых кораблей и целые стада транспортов было невозможно. О планах генерала Вальхерна ему было известно гораздо больше - консервативная оппозиция, без которой генерал не мог обойтись, была буквально нашпигована агентами Управления Национальной Безопасности.
  ...Генерал Вальхерн вместе с начальником военной разведки и некоторыми другими лицами были арестованы прямо во время доклада президенту за несколько дней до готовящегося путча. Вальхерна содержали в подвалах продовольственного склада Небесного Ларца - те оказалось проще всего охранять.
  Президент, всё-таки Верховный Главнокомандующий, подчинил все войска в провинции Скандия командиру 3-ей танковой бригады полковнику Маджу, машины которого на тот момент находились в ста двадцати километрах от предполагаемого района высадки пелетийцев. Вторая и последняя имевшаяся в том районе ударная часть, 6-ая отдельная механизированная бригада, отлично подготовленная часть с очень неплохой артиллерией, получила приказ присоединиться к танкистам. Кроме того в танковую бригаду Маджа, в его оперативное подчинение, самолётами был переброшен батальон осназа: на нечто более существенное военно-транспортная авиация бывшей империи оказалась неспособна.
  Во всей этой суматохе гарнизон Липпа успели предупредить о готовящемся десанте только по линии УНБ - обычные военные каналы связи по причине массовых арестов в Генштабе и вокруг него работали с перебоями, а президент аппаратом своей канцелярии проведение войсковой операции обеспечить не сумел.
  Сам же полковник Мадж не смог даже связаться с частями береговой обороны по радио, а лёгкий одномоторный 'Аист' с его офицером связи был сбит истребителем с авианосца - пелетийское 27-ое оперативное соединение флота уже контролировало воздушное пространство над районом высадки.
  
   Первое утро 'Северного Сияния' выдалось довольно мрачным. На улицах - ни одного гражданского. В портовых районах то и дело потрескивают выстрелы. К северу от Липпа, что лежал на холмистых берегах неширокой приморской равнины, не умолкает канонада - там гибнет, обороняя выход на плато, морская пехота.
  Сам же порт заполнен десятками чужих кораблей и судов. 'Морские гости', как издавна, ещё до присоединения к Эрлену называли здесь пелетийцев, вымели начисто акваторию небольшой военно-морской базы, где ещё вечером стояли на немногочисленных швартовых бочках столь же немногочисленные суда охраны водного района: в основном большие и малые охотники и тральщики. Перед самым пелетийским десантом как в насмешку в Липп пришло новенькое гидрографическое судно.
  Исчезли и два эрленских сторожевика. Один, захваченный относительно целым, 'гости' куда-то отогнали, кажется, в Ледовую бухту, а второй, затонувший, во время отлива можно было легко рассмотреть. Его 'морские гости' собирались убрать в самом ближайшем будущем: гавани Липпа были совершенно недостаточны для размещения флота вторжения, у причалов был занят каждый квадратный дюйм.
  В Угольном порту, в сотне метров от артиллерийских фортов, один тяжёлый крейсер 'Вангеррер' занял два причала. Три эсминца встали на внешнем рейде. В пассажирском терминале стояли под разгрузкой войсковые транспорты. В рыбном порту краны таскали из недр транспортов снабжения танки, снаряды и всё остальное. В Треугольной бухте, где как раз закончили строить лихтерный терминал, полдесятка 'носорогов', самоходных понтонных не то барж, не то паромов, в очередь выгружали принятые у стоящих на внешнем рейде транспортов эти самые контейнеры.
  А больше там просто не было места. Маленький ковш на западе занял четвёртый эсминец. Остальные крейсера и эсминцы оставались с авианосцами, которые выписывали овалы в полусотне миль от берега.
  Бухта Ледовая, почти никак не оборудованная разгрузочным оборудованием, была занята под стоянку транспортов второй очереди. От акватории порта бухту отделял подводный порог глубиной в семь - восемь метров. В пороге имелся 'пролом' с вполне достаточными глубинами, но выйти из Ледовой быстро не получалось: по одному судно за раз. Сама же бухта была достаточно глубока, до двадцати метров, но среди песчаного дна имелось множество банок и даже подводных камней. Якорная стоянка там имелась, но предназначалась для совсем для других кораблей и не в таком количестве.
  Неудобное, опасное место. Но пришлось загнать туда огромные грузовые лоханки, потому что липпский аванпорт никаких укрытий кроме полуразбитого старенького волнолома не имел, плохо был защищён от ветра и от волны, а погода должна была скоро испортиться.
  
  ... Первое утро 'Северного Сияния' и Пелетии обошлось недёшево. Стометровые танкодесантные корабли, которые могли за раз перевезти чуть ли не танковый батальон, в стране только проектировались. В состав сил вторжения удалось включить всего три сравнительно небольших корабля этого типа. В Пелетии их было гораздо больше, но кораблики эти были построены практически плоскодонными и семь сотен миль маршрута в неспокойных северных морях преодолеть им было бы непросто.
  Мало того, что эти посудины едва не утонули, когда погода посвежела, но на подходе к Липпу кто-то в штабе усталым голосом заявил, что 'по некоторым данным' акватория высадки минирована, и десантные суда к берегу подойти не смогут, а танки, из-за характера дна нужно будет спускать на воду чуть ли не за милю от суши.
  Ничего особенного в этом не было, пелетийские танки - плавающая модификация 'Кеттера' ДД ('двойная дура' потому что имели два привода, в том числе и на гребной винт), могли преодолевать и более длинные дистанции, выжимая аж 4 узла, но неприветливое северное море не любило людей и их игрушки во всех их проявлениях. Выполняя дурацкий приказ, танки один за другим сползали в угрюмую даже летом серую воду и сразу же захлёстывались волной, только буруны вскипали над бронированными гробами. И это при полном отсутствии сколько-нибудь осмысленных действий противника (и, разумеется, мин).
  Полковнику Маджу, впрочем, не было дела до подобных мелочей. Легкомоторная авиация его бригады (второй и последний 'Аист') доставила в расположение командира морской пехоты 'Север'. Вышедший из боя полчаса назад капитан первого ранга Урт, с посеревшим от усталости лицом, медленно цедил слова, стоя навытяжку перед этим ... молодым офицером. Последним указом президента Глуя провинция Скандия переходила на военное положения и всё, что в ней имелось государственного, вплоть до почтальонов и учительниц эрленского языка и литературы, переходило в подчинение танкиста в замасленной чёрной куртке.
  'Непрерывные атаки, бомбёжка второй день. На сегодняшнее утро бригада потеряла больше половины личного состава - при том, что легкораненые отказываются идти в тыл. ... Осталось два орудия и четверть БК. ... Мы не можем ничего сделать с их самоходками. Ещё сутки - и бригада будет полностью уничтожена. Дайте мне хотя бы батальон танков и мы... '
  - Вот и отлично. - хмуро ответил полковник Мадж глядя в породистое, из 'старой армии', лицо каперанга. И не выдержал, сорвался от стыда за себя и за это проклятое государство, которое каждое поколение заставляет своих граждан совершать подвиги.
  - Значит придётся с-с-сдохнуть! Всей бригадой!! Но не раньше следующего утра!!! А до этого момента вы будете удерживать проход. И не нужно так на меня смотреть, господин капитан первого ранга. Я не дам вам ни одного танка и ни одного взвода осназа. Ваше дело - удержать позицию, моё дело - уничтожить десант. А договорим мы после победы. Я вас больше не задерживаю...
  И бригада продолжала драться ещё один день и ещё половину, а вечером пелетийские штурмовые группы, наскоро слепленные из танков, самоходок, воздушных и морских десантников, рассекли полумёртвые батальоны, а каперанг с породистым лицом с несколькими десятками других тяжелораненных оказался на пути танкового кулака пелетийцев, который рвался к проходу с приморской равнины на плоскогорье. Никто из чужих танкистов не старался раздавить побольше раненных гусеницами, но и делать крюк в этой усеянной скалами и карстовыми пещерами местности они тоже не собирались...
  
  А полковник Мадж продолжал ждать.
  У него не складывался план операции. Танковая бригада имела по штату 62 танка и мотострелковый батальон не считая тыловых подразделений. Из прибившихся к ним остатков гарнизона, полиции и местных добровольцев получилось сформировать ещё один плохо вооружённый батальон. Танков у него сейчас было ровно 50 штук, остальные, в основном тяжёлые, никуда не годились после долго марша по скверным местным дорогам и были оставлены 'наверху', как быстро научились говорить в бригаде, в качестве противотанковых заслонов.
  До подхода мехбригады с её артиллерией, танковым батальоном и просто пехотой, которой у него было совершенно недостаточно, и сделать-то ничего было нельзя. Да и более, чем стокилометровый марш по северным дорогам требовал привести собственную бригаду в порядок до начала боёв. Тем более, что в самом конце, как не береглись, а пропустили налёт пелетийской палубной авиации. Потери в танках были на удивление невелики, но мотопехоту, которой и так почти не было, причесали неплохо.
  Всё это время приданные бригаде роты осназа вели разведку, в разведгруппы были включены командиры танковых рот - местность тяжёлая, а в первый, самый главный день действовать им предстояло вечером и ночью - непосредственно в районе плацдарма господство авиации противника было абсолютным. В штабе методично опрашивали вышедшие на плоскогорье остатки гарнизона Липпа, полицейских и прежде всего местных жителей-добровольцев, задавая им всем один и тот же вопрос.
  
  ... Генерал же в каком-то странном, нехарактерном для него оцепенении мысли как будто рассматривал птичье перо, что замерло на лезвии - в какую сторону упадёт?
  Мехбригада опоздала на сутки, и он приказал разжаловать её командира в солдаты, а начальника штаба, попытавшегося с ним спорить, - тоже был какой-то граф, - сгоряча ударил по лицу, отобрал личное оружие и приказал 'убираться к ё... матери в имение'. Прав на такие поступки, особенно на разжалование, у него не было, но сейчас это никого не интересовало.
  Захватив Липп, пелетийцы начали прежде всего строить новые склады на замену разрушенных, на скорую руку возводить нефтяной терминал - качать топливо с танкеров, устраиваясь на чужой земле по-хозяйски. С большим трудом развернув в тесноте приморской низменности одну пехотную дивизию и бригаду самоходных орудий они по-настоящему взялись за эрленскую морскую пехоту. К середине четвёртого дня почти непрерывных боёв ошмётки батальонов отброшены к западу от прохода, заняв круговую оборону у деревни Синий Дол. Местность благоприятствовала обороне и добивание упрямого противника те оставили на следующий день. Бригада 'Север' выкупила ему время и теперь им предстояло воспользоваться с толком.
  Он оставил крутой проход на плоскогорье с приморской равнины совершенно почти свободным - немного мин, открыто стоящая шальная артиллерийская батарея - пелетийские танки прошли эти семь километров как ржавый гвоздь сквозь босую пятку, но уже почти в сумерках, уже почти ночью - у самого выхода на плоскогорье - проворонили танко-артиллерийскую засаду, которая в десять минут уничтожила передовой пелетийский отряд, нагло, с включёнными фарами ломившийся на оперативный простор.
  Захватив шесть машин противника, в основном самоходки, в рабочем состоянии и добавив к ним все пять своих тяжёлых танков (ходовая которых была почти убита тяжёлым маршем), большую часть артиллерии бригады и пехотный батальон, Генерал закупорил горлышко, как смог. Впрочем, в обороне до последней капли крови смысла он не видел - ради этого не нужно было губить на приморской равнине бригаду морской пехоты. Нет, здесь наверху он попробует своё давнее изобретение (давно известное в некоторых странах) - подвижную противотанковую оборону. Сутки-другие она простоит, а больше ему и не надо. Через сутки-другие всё станет ясно.
  Всё решится там, внизу, на холодных галечных пляжах.
  Обороной, хотя бы и подвижной, эту маленькую войну не выиграть. К настоящему времени пелетийцы потеряли больше половины своих коробок, но значительная часть их сейчас ремонтируется в отличных мастерских, уже развёрнутых в порту, да и танков они сюда могут привезти морем столько, сколько захотят - ещё сотню или пять сотен, или тысячу.
  Пока в их руках порт - всё это бессмысленно. Но даже если каким-то чудом их вышибут из Липпа, они смогут захватить себе новый город на обширном эрленском северном побережье, тот же Сиггорт или Глостер. Или оба. Или, если совсем припрёт, то высадятся и на голый берег - к тому времени он уже немало знал о том, как воюет Пелетия. Нет, тут нужно было действовать иначе.
  
   За то время, пока морская пехота бросалась под пелетийские танки со связками гранат, разведка нащупала то, что по представлениями полковника о родной стране здесь обязательно должно было быть.
  Из восточного угла приморской равнины, где лежала Сотка - узкое и длинное полусолёное озеро с топкими берегами, украшенными обширными помойками и редкими домиками рыбаков, на плоскогорье шёл новенький грейдер - поднимающийся вверх удобными широкими петлями. Наверху дорога исчезала в густых лопухах, как обрезанная. И на карте её не было. Воистину, такое было возможно только в Эрлене.
  Да, на карте имелись и другие маршруты с плоскогорья в Липп, но все они были непригодны для танков, а часто и для мотоциклов, и были уже плотно блокированы минами и засадами. А вот это - это была дорога к новой каменоломне, владелец которой разорился, так и не открыв карьер, только дорогу и построил. О ней мало, кто знал, а вот осназ нашёл, проверил и выдвинулся вниз, к озеру.
   ... Танковая рота старшего лейтенанта Стирха шла в бригадной колонне головной. Уже после спуска к морю приданный осназ притащил ему раненного морпеха, целого лейтенанта с перебитыми пулемётной очередью ногами. Остатки бригады 'Север' окопались сейчас на западе приморского пятачка под неприступными горными склонами, а небольшая группа лейтенанта, у которого уже начиналась гангрена, пробиралась на восток: ничего не зная о грейдере они просто искали удобное место - подняться наверх.
   Стирх ненадолго задумался, а затем принялся расспрашивать о маршруте на Синий Дол, где готовились к смерти больше тысячи человек, оставшихся от бригады. Он ещё ничего не успел объяснить штабному офицеру, примчавшемуся выяснить, почему, б..., встала колонна, как на сцене появился и сам полковник Мадж, злобный, как все демоны ада.
  После короткой, но энергичной беседы план был подправлен, и колонна продолжила движение. Сумасшедший был план, все это понимали, но теперь, теперь у них появлялся шанс.
   Остатками бригады 'Север' командовал капитан-лейтенант, раненный, как и почти все офицеры оставшиеся к этому моменту в строю; он был очень рад увидеть, наконец, этих поганых танкистов и этот трусливый осназ - можно было хотя бы набить кому-нибудь морду. Но постепенно, после повторений и сдавленного мата, беседовали они на переднем краю обороны, который здесь был - везде, капитан-лейтенант проникся и даже немного посмеялся хрипящим горлом.
   К рассвету пелетийцев от Синего Дола атаковали две штурмовые группы.
   Первая из них рывком вышла на тылы хорошо получившей по морде вчерашним вечером в горном проходе самоходной артиллерии. Пелетийская боевая группа эшелонировала на последнем участке подъёма четыре пехотных батальона (развернуться здесь было негде), всю артиллерию и три десятка оставшихся машин. Утром готовились с любыми потерями выбить пробку и по крайней мере закрепиться наверху, а к этому времени снизу подтянется вторая дивизия корпуса, подойдут танки и можно будет думать о наступлении в любом из трёх направлений.
   Конечно, их немного обеспокоил недавний фейерверк в заливе. В утренний дымке там невооружённым глазом были видны взрывы, да просто фонтаны огня, флот явно с кем-то вёл бой, а авианаводчикам боевой группы всё не удавалось получить подтверждение утреннего вылета палубной авиации - авианосцы уходили от берег на северо-запад. У них явно появились более важные дела, чем работа по заявкам десантных подразделений. Но всё это было неважно. Эрленская авиация после первых двух дней самоубийственных налётов в небе больше не показывалась, победить они смогут и без белоручек с плавающих утюгов.
  
   Два танковых батальона бригады полковника Маджа с десантом морской пехоты на броне ударили в тыл втянувшейся в горный проход пелетийской боевой группе. В узком, не шире трёхсот метров проходе, расстреливали артиллерийские тягачи с орудиями, грузовики пехоты, самые свои страшные враги - зенитки, захватывая всё, что хотя бы внешним видом напоминало бензовозы. Танков или самоходок они здесь почти не встретили - пелетийская броня шла впереди, на острие удара, а здесь - здесь почти всё было жестяное, беззащитное, да ещё и пойманное со спущенными штанами.
  Потеряв несколько танков подбитыми от быстро опомнившихся пелетийцев, батальоны отошли, встав в оборону у лесного увала. Дорога на этом участке ныряла вниз, и наступающего противника можно было расстреливать, как зайцев в тире, находясь при этом в укрытии. Четыре сотни морских пехотинцев быстро прочесали местность и вместе с танками заняли круговую оборону. Приказ у них и у танкистов был прост: держать проход в обе стороны. И вот сейчас уже да - держать по-эрленски, пока не подохнут все, до последнего раненного.
  
   Третий танковый батальон бригады полковника Маджа ещё ночью рванулся на юг, а потом и на запад, обходя город и порт, где вдруг разгорелась стрельба из крупных калибров и почти сразу колыхнул землю чудовищный взрыв у самого берега, сожрав, подсвеченный пламенем большой военный корабль.
   Навстречу танкам Маджа остатки морских пехотинцев из под Синего Дола начали выбираться ровно в два часа ночи. Поначалу шли как можно тише, потом - нахрапом, ударив всем, что ещё оставалось, включая и несколько трофейных танков. А потом пришлось остановиться не пройдя и половины расстояния до цели: плотность войск противника на этом участке возросла кратно. И тогда в ночной воздух взмыли фиолетовые ракеты. Пелетийцы этот странный цвет не использовали, а морпехи вечером выучили все до одного - по фиолетовой ракете разбиться на взводы и выбираться к порту навстречу своим танкам по возможности избегая боя.
  С рассветом их зажали уже у самого порта и сейчас готовились расстрелять с моря. Всё это, однако, требовало времени: артиллеристы трёх эсминцев, застывших у самого берега, и устаревшего, но всё ещё мощного крейсера 'Вангеррер', орудия которого простреливали приморскую равнину и горный проход, составляя главный артиллерийский резерв десанта, пытались установить связь с корректировщиками на берегу. Противник перемешался с пелетийскими частями, да и разнести на болты с гайками только что поставленные на берегу склады морские артиллеристы пока не хотели. Суда стояли так близко к урезу воды, что оттуда можно было семафорить, но это варварство не употреблялась в пелетийском флоте со времён Великой Войны. Поэтому с морской пехотой воевали пока части второй дивизии, что так и не успела толком развернуться. Да ещё какое-то непонятное шевеление началось у фортов.
  Третий батальон танковой бригады подошёл вовремя. У него после неизбежных ночных приключений осталось одиннадцать машин и этого было достаточно, чтобы раздавить несколько батарей, которым танки полковника Маджа буквально упали на голову. Морская пехота качнулась в последний раз и обходя изготовившихся к обороне портов и складов пелетийские батальоны, рванулась к своей цели - к артиллерийским фортам Липпа. Именно форты старой крепости, лежащей в сердцевине расположения 2-ого десантного корпуса, являлись целью наглой операции полковника Маджа.
  
   ...Когда-то давно, ещё до Великой Войны, талантливый эрленский инженер выстроил на возвышенностях двух мысов, образующих портовую бухту города, четыре форта. В войну их 203-мм орудия вдоволь постреляли по маячившим на горизонте пелетийским крейсерам, потопив или повредив несколько кораблей поменьше. После войны один из фортов был покинут: орудия демонтировали, а бездонные погреба заняли под продовольственный склад, зато три оставшихся - уже при президенте Глуе - были приведены в порядок, устаревшие их орудия заменили, они получили новые приборы наблюдения.
   После мгновенного захвата Липпа десантниками никому не пришло в голову взрывать эти гранитные махины. Форты имели круговой обзор могли быть использованы в обороне от выдвигавшихся из глубины Эрлена частей, да и Липп пелетийцы считали своим трофеем, и не то что взрывать (погреба были полны крупнокалиберных снарядов), а просто привести в негодность орудия никто не соизволил. Два форта получили гарнизон из взвода тыловиков - так, на всякий случай, а в форте номер 7 (Почему 'семь', когда их было меньше четырёх? Потому что армия...) разместился штаб второй дивизии корпуса.
  На каждый рабочий форт полковник Мадж выделил по роте осназа и всех имевшихся у него офицеров-артиллеристов, включая окруженцев. Именно осназ наносил главный удар в этой операции. Танки прикрывали его сколько могли, а дальше те пробирались тихо, бросая раненных и оставляя убитых. На сотни миль вокруг не было тогда ничего важнее этих фортов.
   ... Он был единственным, наверное, настоящим, морским, артиллеристом в этой группе осназа. Да и во всех остальных, пожалуй. Они шли всю ночь, вступали в короткие перестрелки, вырезали небольшие группы холодным оружием, гибли под бешенным пулемётным огнём. И ведь он ничем не мог помочь этим по большей части совсем мальчишкам, которые бережно спускали его из окон вторых этажей или закрывая своими телами рывком перебрасывали через перекрёсток. Он попытался в самом начале куда-то стрелять, но быстро понял, что за его стрелковые упражнения какой-то мальчишка заплатит собственной жизнью. И тогда он, почернев от ненависти, старался бежать и ползти как можно быстрее и тише, стараясь не обращать внимания на правую ногу, которая после того осколка срослась не совсем правильно.
   Добравшись, наконец, до 'семёрки', командир их группы приказал снять часовых с 'шумом и гамом', а когда из сырой черноты форта наверх полезли полуодетые офицеры им даже дали возможность выбраться на поверхность и немного рассредоточиться. Против осназа штабные по любому не играли, а уничтожить их нужно было именно тут, а не на артиллерийских галереях форта, где стояли их драгоценные орудия.
  Через пятнадцать минут, после проведённой в ураганном темпе зачистки, он стоял у перископа на галерее. Хищная радость застыла на лице, узловатые пальцы мяли окровавленную фуражку. Он провёл в этих казематах всю войну, но из подтверждённого мог предъявить городу и миру лишь повреждения вражеского корвета во время набеговой операции противника. А сейчас... А тут в четырёх-пяти кабельтовых застыли совершенно беспомощные против его воли и умения эсминцы противника, а крейсер - тяжёлый крейсер! - дремлет внизу у причала, ещё ближе. Господи, да ведь он попал в рай, хотя по делам его...
   Кто-то коротко кашлянул у него за спиной, и пожилой, уставший человек дёрнул щекой и начал отдавать короткие команды.
   Форт номер 7, хотя у осназа и было немало возни со штабом дивизии, разместившимся в казематах, открыл огонь первым. Два его новеньких 254-мм орудия вколотили три залпа в освещённый, как ёлка 'Вангеррер' прежде там сообразили, что происходит, а к тому времени было уже поздно. Крейсер немало уже пострелял по плоскогорью, и к его борту пришвартовался транспорт - с которого и ночью прекрасно грузили на 'Вангеррер' снаряды крупного калибра. В транспорт из 'семёрки' на стреляли, но всё равно попали. Огненная стена, в которую превратился несчастный транспорт, взлетела до низких облаков, на крейсере сначала сдетонировали снаряды ближайшей башни главного калибра, затем - всех остальных, а затем разорванное тело огромного корабля погрузилось в шипящую от страха воду у причала почти ло самой надстройки. Внутренние взрывы продолжались довольно долгое время.
   Форт номер 1, лежащий по другую сторону бухты, открыл огонь по эсминцам. Тут стояли орудия меньшего калибра, толковых артиллеристов не имелось совсем, и дуэль между берегом и морем затянулась. И хотя в конце концов один эсминец прекратил огонь, окутался паром и явно начал тонуть, оставшиеся два корабля своими пятидюймовками - довольно быстро привели форт к молчанию.
  Но тут седьмой номер как раз доел 'Вангеррер' и очень удачно всадил два тяжёлых снаряда в кормовую оконечность трёхтрубного эсминца, да и номер 2 наконец заговорил с проклятыми находниками на понятном им языке.
  Вдвоём они мгновенно добили второй эсминец, который и без того почти не имел хода, зато избитый третий, поставив дымовую завесу быстро увеличивал расстояние между собой и этим непонятно как случившимся ужасом, огрызаясь кормовым орудием. Но фортам не было дела до случайно ускользнувшей добычи.
  После того, как в акватории не осталось крупных артиллерийских кораблей противника, а кинувшиеся было вон из Ледовой транспорты вернули артиллерийскими залпами на место, форты пошли молотить: уничтожить склады, мастерские, известные районы сосредоточения противника, слишком наглые транспорты и держать под обстрелом выход на плоскогорье. До него по прямой было не больше десяти километров, а эти орудия могли стрелять и попадать и на двадцать.
   Ошарашенные таким оборотом событий пелетийцы быстро пришли в себя и смяли бы героический осназ, завалив форты трупами, но в это время третий танковый батальон бригады полковника Маджа и сводный батальон бригады морской пехоты ударили им в тыл, рассеяли приготовившиеся к атаке батальоны и встали в оборону с юга, прикрывшись складками местности. Когда от грейдера через расстроенные и не слишком плотные на востоке боевые порядки пелетийцев к фортам пробилась механизированная бригада, укреплённый район фортов оказался заполненным даже с избытком.
   Форты надёжно приютили раненных, резерв и штаб. Южные склоны холмистых полуостровов, на которых стояли гранитные монстры находились в мёртвой зоне их тяжёлых орудий, но больше пяти тысяч хорошей пехоты, два десятка танков (по большей части - трофейных), самоходки и другие утащенные у пелетийцев трофеи дали полсотни стволов.
   В середине дня они отбили попытку двух эсминцев, имевших лидером лёгкий крейсер, пробиться в порт. Нападающие получили с десяток попаданий уже на средних дистанциях и решили уйти своим ходом пока он имелся. Всё-таки эти форты строили для борьбы со значительно более сильным противником. Никаких иных артиллерийских кораблей в акватории не наблюдалось: стало ясно, что на арапа форты было не взять.
   Небо, однако, они закрыть не могли при всём желании. Никакой сколько-нибудь серьёзной зенитной артиллерии у Маджа не имелось. А у пелетийцев никуда не делась отличная, лучшая в мире авиация.
  ... Когда тяжёлые снаряды фортов выбивали дурь из лёгкого крейсера и его эсминцев, с аэродромов под Агликоттом по тревоге подняли 16-ую ударную группу, 68 машин. Первый пелетийский тяжёлый цельнометаллический бомбардировщик 'Летающий Форт' летел в гости к своим сухопутным собратьям: четыре мотора, девять пулемётов, великолепный бомбовый прицел. Везли они с собой в Липп все вместе 180 тонн бомб, могли бы и больше, конечно, но лететь далеко.
  Шли как на бомбёжку нефтеперерабатывающего завода, раскинувшегося на десятке квадратных километров, или на магистральный железнодорожный узел: над облаками, в строе 'боевой коробки' за ведущей машиной с радаром. Что там внизу им, конечно, ничего не видно.
   Город затянут пеленой пожаров: пылают городские кварталы, горят или просто чадят бесчисленные склады высадившихся войск и собственно эрленские сооружения. Горят транспорты, а не большой, тысяч на пять разломившийся у самого берега танкер просто извергает чёрные облака не прогоревшей солярки. Разбитые нефтехранилища щедро пополняют армию копоти и сажи, захватившую Липп.
   Когда над горящим городом взмыли зелёные ракеты, которыми пелетийцы пытаются оконтурить свои позиции, группы осназа, работающие в городе и в промзоне, ответили такой какофонией цвета в небе, что разобрать кто и где находится оказалось невозможно. Тем более, что 'Летающие Форты' и увидеть ничего толком не могут поскольку скромно идут на шести тысячах, а довольно плотная облачность начинается примерно на двух.
   При этом сбросить бомбы на своих очень не хочется, а где там чужие, кроме этих проклятых фортов, понять совершенно невозможно. Местоположение самих фортов подчёркнуто матерью-природой, но ведь нужно снижаться до полутора тысяч, пробив облачность, а это чревато. Да им это просто не положено - летать так низко!
   Но перетерпели бы и полторы тысячи, трусами пелетийские пилоты не были (правда и боевого опыта у них не имелось). Но тут в эфире началось что-то невообразимое: на волну лидера приближающейся к фортам армады бомберов выходит некто с земли и начинает вкручивать, что бомбить форты нельзя ни в коем случае, что один уже захвачен его десантной ротой, а за остальные идёт ближний бой и они, остальные, тоже вот-вот... При этом молодой, судя по голосу, человек представился - штатным радистом роты, назвал целую кучу имён, званий номеров частей и деталей оперативной обстановки. И говорит он на таком пеле, какого никогда не услышишь от иностранца - старается выражать свои мысли 'учёным' городским языком, но быстро переходит на полуграмотное фермерское речение, да ещё и северное, да ещё и нехорошие слова начинают проскакивать... При этом звуковой фон передачи обстановке соответствует: близкая стрельба, недалёкие взрывы, выкрики на пелетийском.
   Но тут передача молодого радиста прерывается и в эфир вылезает знакомый голос диспетчера с базы в Агликотте, который начинает уговаривать лидера рейда успокоиться и принять взвешенное решение. Окончательно остервенившийся лидер уже подумывает о том, чтобы сбросить все эти бомбы в море, а тут с земли на него наваливается уже несколько голосов и самый громкий из них, с чудовищным эрленским акцентом, требует немедленно, сию же секунду разбомбить эти проклятые форты в 'перья и пух'...
   В результате половина бомбардировщиков не бомбила вообще, а вторая половина - лучше бы она последовала за первой. Позднее, после проведённого после Шестидневной войны расследования, важные господа с большими звёздами выразились в том смысле, что эти воздушные машины 'следовало использовать в тех целях, для которых они были построены'.
  
  На следующий день кто-то в Агликотте родил ещё один план: доставить в район Липпа второй и последний пока в Пелетии парашютный полк. Единственный в районе Липпа аэродром был к тому времени, кажется, захвачен противником или просто - приведён в негодность, поэтому пришлось именно прыгать, но и это вышло не очень удачно.
  Когда двухмоторные транспортники К-7 'Воздушный Бегемот' вышли на горящий, стреляющий и взрывающийся город, с земли к ним потянулись пулемётные трассеры и 'огненные мячики' трофейных автоматических зенитных пушек, которые люди Маджа захватили на разграбленных пелетийских складах в изобилии. К этому времени осназ просочился из района фортов в промзону, открыв там второй фронт.
  Тяжёлые пелетийские двухмоторные истребители, на всякий случай выделенные в прикрытие 'бегемотам', коршунами кинулись на штурмовку наземных точек, откуда вёлся огонь. В некоторых случаях отличные авиапушки истребителей били по собственным войскам, которых на земле всё ещё было гораздо больше противника.
  И некоторые пелетийские части, чрезвычайно раздражённые происходящим в Липпе вообще и вот сейчас в частности, открыли ответный огонь сначала по истребителям, которых они приняли за эрленские (что простительно, ведь президент Глуй настоял в своё время на самом широком использовании истребителей западного соседа) а потом и по 'бегемотам' (что уже не лезло ни в какие ворота, но и такое случается на войне). А уж когда пошло собственно десантирование, и небо покрыли оранжевые купола, вверх не стрелял только совсем уж тяжело раненный. Даже танковые пушки обеих сторон лупили осколочными в серые небеса.
   Из полусотни К-7, рабочей лошадки пелетийской транспортной авиации, домой не вернулось всего шесть, да ещё пара разбилась при посадке. Но вот пелетийские десантники были расстреляны в воздухе над пылающим городом и портом или уничтожены сразу после приземления.
  
   Оставшийся в заливе Альбатросов авианосец, однако, продолжал боевую работу. Пикировщики ныряли к целям чуть ли не под прямым углом, автоматы выхода из пикирования ломали пилотов пятикратными перегрузками. Сквозь серую пелену перед глазами хлестали огрызающиеся пулемётами пылающие, прячущиеся в дыму и пыли кварталы города.
   Палубные штурмовики, носились над самыми крышами, пытаясь разобраться в том бардаке, который творился в городе и вокруг него. Вот какой-то безвестный морской лётчик, прикусив губу до крови, уворачивается от паутины трассеров, летящих, кажется, прямо в лицо, с огромным трудом, удерживая курс. Несущийся ниже-справа самолёт его звена вдруг мгновенно уносит назад, когда тот получает прямое попадание и взрывается, а пилоту кажется, что из красно-серой мути внизу на мгновение проступает искажённое гримасой лицо эрленца, только что убившего его товарища из счетверённой зенитной установки. Он не успевает довернуть, но тут его машина оказывается над какой-то неожиданно широкой и длинной улицей, и под удар прыгает короткая колонна эрленских 'пятёрок', зализанные силуэты которых он успел твёрдо заучить.
  Уменьшив скорость до минимальной, он вываливает на колонну всё, что у него есть - сначала ракеты, а затем и бомбы, заполировав это всё из пушек. Отчётливо видит, как взрывается задняя машина, как яростное красно-чёрное облако встаёт на месте всей этой колонны, но тут по кабине кто-то бьёт огромной металлической палкой, защитные очки забрызгивает красным, а в кабине тянет гарью, ядовитым дымком. И мелькает удивительно спокойная, по обстоятельствам, мысль: 'Не надо было сбрасывать скорость...'.
  Пилот очень молод, отлично тренирован, его крепкое тело просто не верит в смерть, оно знает, что всё будет нормально, и он действительно успевает выйти из пикирования в десятке метров над огромным полуразвалившийся складом, и вот уже снизу море, разбитые транспорты и огромные сизые пятна топлива из разбитых корабельных цистерн, прозрачные лепестки огня пляшут на гребнях волн, а где-то там, в пятидесяти милях на сорок три градуса его дом, родное плавучее корыто. Он обязательно долетит - и всё наконец закончится. Голова его медленно клонится к штурвалу...
  Горящий самолёт по красивой дуге всё медленнее скользит над водой, бесконечно долго теряет высоту, всё ближе опускаясь к грязной, истерзанной взрывами поверхности акватории, и вдруг ныряет под волну только успев негромко зашипев напоследок.
  
  ...Пелетийская океанская армада понесла немалые потери ещё до того, как свела близкое знакомство с фортами города Липпа.
  Уже в первую ночь после высадки десанта последовала безумная атака малых сил эрленского флота после того, как авиации в вечерних сумерках отработала с аэродрома в Сиггорте. Большая часть эрленских катеров была уничтожена на подходе эсминцами дозора, но тяжёлый крейсер 'Оррис' получил серьёзные повреждения, когда вынырнувший из тумана шнелльбот с характерной пирамидальной боевой рубкой влепил ему торпеду под носовую башню, едва не оторвав крейсеру нос. Ещё одна пара прорвавшихся эрленских торпедных катеров, удивительной мореходности и скорости корабликов, смогла пробиться к 'китовой аллее' - стоянке десятков транспортов сил вторжения, торпедировав три судна. 'Миражи', радары самых первых модификаций, имевшиеся на некоторых транспортах, и уж конечно же на крейсере, оказались в этих случаях вполне бесполезны.
  Эрленская авиация в тот вечер не смогла добиться существенных результатов, повредив два эсминца и потеряв около двадцати самолётов - в основном древних парусиновых торпедоносцев.
   Авианосец 'Зондерланг' в течение получаса дважды уклонился от атак пикирующих бомбардировщиков. Один эрленский 'Ртайл - 3', неплохой двухмоторный бомбардировщик, лётчик которого был видимо тяжело ранен, не вышел из пике и лишь на метры проскочил полётную палубу, нырнув в воду у правой скулы огромного корабля. Второму пелетийскому авианосцу, повезло меньше.
  В самом начале атаки, состоявшейся следующим утром, идущий на 25 узлах корабль получил прямое попадание: 250-килограммовая бомба ушла в носовой подъёмник, а через четверть часа 'Фейбланд' получил сразу два попадания в полётную палубу. Из разорванных взрывами бензопроводов вырывались тысячи литров авиационного бензина, на ангарной и полётной палубах горели десятки самолётов, их собственные бомбы и снаряды начали взрываться, убивая и калеча группы борьбы за живучесть. Корабль окутался жирным чёрным дымом, через который то и дело прорывались длинные языки багрового пламени.
  Несколько часов продолжались сильные взрывы, но авианосец только мерно покачивался на океанской зыби. Капитан отказался покинуть обречённый, казалось, корабль, а когда пожары несколько ослабли, команда смогла запустить машины и авианосец получил ход. Из двух, примерно, тысяч человек экипажа, треть была убита или ранена, но корабль своим ходом вернулся в Гарранд на капитальный ремонт и это был подвиг, но он никак не мог помочь десантной операции.
  Эрленской авиация эта серьёзная победа обошлась дорого - во время нескольких совершенных в тот день налётов на пелетийские корабли были потеряны почти все современные бомбардировщики и большая часть базировавшихся на Севере истребителей.
  Но для того, чтобы сопроводить 'Фейбланд' домой пелетийцам пришлось отозвать из акватории Липпа четыре эсминца и лёгкий крейсер. Десантная операция казалось на этот момент вполне удавшейся, а то, что эти три десятка стволов тяжёлых - по сухопутным меркам - калибров могли бы спасти десант от страшноватой участи никому не пришло в голову. Когда же под Липпом наметились серьёзные проблемы, и стало ясно, что авиация, палубная или базовая, помогут попавшему в ловушку десанту не слишком сильно, пелетийское командование решило использовать то, что и так было под руками - тяжёлые артиллерийские корабли флота. Но их оказалось намного меньше, чем нужно. Фортам пришлось иметь дело с тремя старыми эсминцами, а дюжина новеньких 'Аллартов' либо эскортировали битый 'Фейбланд', старающийся побыстрее укрыться в базе, либо гонялись за призраками в заливе Альбатросов.
  Эта дюжина, имея в сумме 60 скорострельных 127-мм орудий, выпотрошила бы форты Липпа, на которых почти не имелось 'настоящих' артиллеристов, как свеже-удавленных цыплят. Но сухопутные цыплята оказались удачливее, и произошло страшное: два эсминца и старый, но с мощной артиллерией крейсер, были уничтожены в порту у причалов. Идиотизм ситуации, собственная глупость - а вернее бездарная тупость сухопутных крыс вызвали у командования флотом онемение.
  Но если бы дело ограничилось только этим, флот никогда не ушёл бы из залива. Но - не ограничилось, в ту же ночь успешной атаке подводной лодки подвергся последний пелетийский авианосец в том районе.
  
  ... Если бы она пришла в залив Альбатросов с северо-востока, через узкое горлышко океанского пролива, как три её океанские подруги последней серии, у неё не было бы никаких шансов. Большие океанские лодки Эрлена не смогли проскочить мимо оснащённых новейшими гидрофонами кораблей прикрытия 27-ого оперативного соединения пелетийского флота. На поверхности всё обстояло ещё хуже: огромные летающие лодки, частью уже оснащённые радарами, висели в воздухи, казалось, сутками.
  Капитан 'Мангии', однако, привёл свою субмарину в залив за несколько дней до вторжения. Третьи сутки они терпеливо лежали на жалких двадцати метрах, поскрипывая заклёпками и стараясь не дышать, когда корпус звенел от коротких импульсов гидролокаторов. Рядом с ними лежал транспорт-двадцатитысячник с марганцевой рудой, не переживший много лет назад зимний шторм, да и ещё кое-кто: эти корабли побились с течением времени уже о сам транспорт - очень было удобно здесь прятаться, хотя и страшно пропороть обшивку о корявый труп огромного корабля.
  Выбирать им было особенно не из чего: пелетийцы как с цепи сорвались, кидаясь на каждый шорох, и пока лодка не прибилась на это маленькое корабельное кладбище, они пережили две атаки глубинными бомбами, выбросив во второй раз несколько мешков всякого мусора, что на некоторое время успокоило тех, кто наверху.
  А вот сегодня морской бог глядел в их сторону с улыбкой, сегодня им везло. В заливе и без их транспорта валялось на дне немало утонувшего железа, да сновало туда-сюда огромное количество кораблей; к тому же постоянные налёты, взрывы бомб в воде мешали акустикам противника нащупать затаившуюся 'Мангию'.
  В ночь на четвёртый день, услышав шум идущих прямо на них десятков винтов, командир приказал всплыть под перископ. Он не рассчитывал вернуться из этой атаки, но был готов использовать свой шанс. А шанс у него оказался - сказочный.
  Мимо и совсем рядом узлах на пятнадцати ленивым зигзагом на шли два огромных утюга грубых очертаний, а вдалеке на лунной дорожке угадывался смутный силуэт третьего, как показалось капитану, авианосца, хотя на самом деле из трёх увиденных им кораблей авианосцем был только один.
  'Мангия' была старой лодкой, она вошла в строй в самом конце Великой Войны и всё, что у неё было это четыре носовых аппарата с парогазовыми торпедами.
  После торпедного залпа лодка на смогла удержаться в глубине, выскочив на поверхность. Она ещё успела разрядить кормовые аппараты в набегавший с огромным белым буруном под носом пелетийский эсминец, но после короткой артиллерийской дуэли с осатаневшими от таких дел силами охранения авианосца лодка была потоплена со всей командой.
  Из четырёх торпед её носового залпа две принял на себя лёгкий крейсер 'Белфрай', затонувший в несколько минут, одна ушла в никуда, а вот последним своим подарком умирающая стальная рыба дотянулась до авианосца 'Зондерланг'.
  Потопить одной торпедой корабль в 40,000 тонн, да ещё и совсем недавно спущенный на воду, было невозможно, авианосец и воды принял не очень много, но зато его руль и часть винтов приняли форму металлолома - после того, как торпеда попала ему в кормовую оконечность.
  К утру, когда спасательная операция только начиналась, испортилась погода и первый осенний шторм заставил флот отбуксировать 'Зондерланг' на триста миль на северо-запад. Заодно из района высадки убрали и все тяжёлые корабли - рисковать флотом в сравнительно небольшом заливе при резко ухудшившейся погоде и имея ввиду все эти чёртовы подлодки эрленцев (сообщения о которых полились, как из ведра).
  Теперь пелетийский десантный корпус лишился воздушной секиры авианосцев. Далёкие же северные аэродромы не могли поддерживать устойчивое прикрытие над Липпом, тем более, что и у них там тоже начались проблемы с погодой. Так и получилось, что десант временно остался без воздушного зонтика, а тем более меча. Но пелетийские адмиралы вовсе не считали себя побеждёнными. 'Зондерланг' только-только получил свою торпеду, а из огромной базы в Гарранде в сторону Липпа уже начала выдвигаться 4-ая эскадра линейных кораблей.
  Рабочие лошадки Великой Войны они к этому времени уже заметно устарели, но главный калибр в 356 миллиметров раскатал бы форты в гранитную щебенку, причём с безопасного для себя расстояния.
  Линкоры добирались до залива Альбатросов три дня: свежая погода немного замедлила всё это великолепное предприятие. В самом заливе в это время вовсю шла охота на эрленские подводные лодки: то и дело кого-то обнаруживали, упорно преследовали и ко всеобщей радости топили (хотя после гибели 'Мангии' никаких лодок, даже пелетийских в заливе Альбатросов не было).
  Командовавший 4-ой эскадрой адмирал устроил командованию истерику, отказываясь тащить свои корыта непосредственно в район высадки. Пресловутые 'лорды адмиралтейства', которых эрленские романисты совали во все дыры своих замечательных произведений, посоветовали адмиралу не валять дурака и выполнять приказ. Впрочем, в короткой радиограмме был упомянут и военно-полевой суд прямо посреди морских просторов.
  Но отчаянный адмирал упёрся, а в Джюниберге у него неожиданно нашлись единомышленники: всё-таки замышляемая операция 'линкоры против осназа и танков' выглядела несколько необычно. Подогреваемая чудовищными слухами (имевшими вид разведдонесений) о положении дел в районе Липпа, ситуация стала терять управляемость.
  В этот момент в Генеральном Штабе ВМС Пелетии какой-то сравнительно толковый офицер (в небольших, разумеется, чинах), занимавшийся радиоразведкой, объяснил начальству, что при той давке и неразберихе, что имеет сейчас место на плацдарме, часть снарядов при стрельбе с расстояния в пятнадцать, примерно, миль неизбежно поразят собственные войска или транспорты. А тамошние форты на сотрёшь с карты тремя залпами, работать придётся сравнительно долгое время. В районе высадки линкорам нужны наводчики.
  Под Липпом их полно, потенциально их там просто огромное количество, но ведь царит какой-то невероятный даже для сухопутных бардак и протоколы связи, шифры, они... При упоминании протоколов, начальство, которому и слова вроде 'потенциально' царапали ушные раковины, уже совсем было приготовилось поставить умника на место, но тот быстренько рассказал о наглых попытках эрленских военнослужащих влезть в переговоры с операторами на базе в Гарранде и даже с самой 4-ой эскадрой, многочисленные и энергичные попытки, поэтому без протоколов никак не выйдет - а то эти чёртовы эрленцы нам такие дадут целеуказания, что... А надёжную связь, с идентификацией абонента и всем, что положено, установить удалось только с группой, которая находится довольно далеко от этого Липпа, где-то там, на плоскогорье. И возвращаться в прибрежную мясорубку они кажется не стремятся. Конечно можно попробовать корректировать с летающих лодок, те могут висеть над Липпом весь световой день, но эрленская авиация скоро активизируется, а наблюдатели на этих лодках не слишком подойдут для целей корректировки артиллерийского огня. Таким образом...
   Таким образом, никто не захотел брать на себя ответственность, тем более, что связь с командующим наземной операцией генералом Троммом - и не только с ним - была к этому времени утеряна. Линкоры так и проболтались без дела у входа в залив до самого конца.
  
  После того, как ситуация в импровизированном укрепрайоне стабилизировалась, и атаки пелетийцев на угрюмые гранитные форты, оседлавшие вершины приморских холмов прекратились, тяжёлые орудия, отбитые у противника войсками половника Маджа, начали систематически работать по развёрнутому пелетийцами за считанные дни 'терминалу', по складам техники и горючего и - прежде всего - по выходу из прохода, где два танковых батальона и горстка морской пехоты из последних сил сдерживали вырывающиеся из нелепого окружения дивизию. Вот в этом случае у артиллерии с корректировкой всё было очень хорошо, вплоть до использования старого, но вполне рабочего кабеля от взорванного в районе подъёма железнодорожного форта до самих этих фортов, с разноской кабеля по каждому их укреплений. Об этом кабеле и в Липпе знало сегодня человек десять, а уж для несколько убогой войсковой разведки пеле он вовсе был невидим.
  Впрочем, даже тяжёлая артиллерия тут не помогла. Расстояние было довольно значительным, условия рельефа исключали прямую наводку, но самое главное - неравенство сил в соотношении 1:10. К вечеру 'верхняя' группа, блокирующая выход на плоскогорье, доложили, что их атакуют волны пехоты, что палубная авиация, пикирующие бомбардировщики и истребители в качестве штурмовиков, сожгли все танки, а у противника их десятки, и держаться дальше нет возможности. Прошла ещё половина часа и в падающей на плоскогорье темноте верхняя группа вызвала огонь фортов на себя.
   Смяв последнее сопротивление, пехота, танки и самоходки пеле выдавили себя как пасту из тюбика из узкого прохода. Ситуация, однако, сложилась патовая - никто не мог помешать пелетийцам нашарить тылы бригады и уничтожить их, но равным образом никто не мог помешать тем же пелетийцам наблюдать разгром своих складов на узкой приморской равнине у Липпа.
  Десантный корпус предпочёл выполнять первоначальный приказ. Они поднялись на плато и продолжили наступать в никуда, во все стороны бесконечных эрленских расстояний сразу. Их разведка на лёгких, но хорошо вооружённых бронемашинах, успела побывать, кажется, везде - на заброшенных марганцевых шахтах, на нескольких станциях железной дороге, что шла к Сиггорту. Они и грейдер нашли, сбили охранение и, проследив дорогу до приморской равнины, попали в засаду. Кое-кто из той группы сумел выйти из боя и очень скоро эта удивительная информация была передана в заново созданный штаб корпуса. Но штабе она никого не заинтересовала. В новообразованном штабе начинали с ужасом понимать, что безукоризненная до сих пор армейская логистика умерла под обстрелом десятидюймовых орудий в порту Липпа, а бензин, дизель, боеприпасы, продовольствие в конце концов! начали исчезать вместе с ней.
  
  В штабе полковника Маджа тоже искали ответы на вызовы времени. Неравенство сил и средств никуда не делось, начинать битву в эрленском стиле: грудью на врага очень не хотелось, да и возможности такой не было. Поэтому решили всего лишь упорядочить довольно бессистемные до того момента вылазки на пелетийские склады и засады осназа в городе него.
  Для начала сформировали два десятка групп, которые строились вокруг отделения осназа, которое передвигалось на паре трофейных джипов с пулемётами или пулемётной бронемашине. Приданный грузовик набивали противотанковыми ружьями или пелетийскими базуками, боеприпасами и специалистами: радист, переводчик, иногда - какая-то медицина. Переводчики быстро учились обращаться с радиоаппаратурой, интуитивно выбирая пелетийские трофеи, которые были намного проще в работе, надёжнее и наконец просто весили не слишком много. К грузовику иногда цепляли 45-мм орудие.
  Самая надёжная (и актуальная) развединформация поступала в эти группы из радиоперехватов переговоров между машинами военной полиции: ко времени Гарлаха этот способ стал классическим. А хорошо, что у нас солдаты пока обходятся без полицейских, не раз думал тогда Генерал.
   Никаких штурмов и захватов территории, объяснял он командирам групп. Встать в засады у перекрёстков и площадей, позаботиться о запасных позициях и обеспечить пути отхода. В бой по возможности не ввязываться: короткий огневой удар, убили и зажгли, что успели - ушли в другое место. Активно берите пленных, допрашивайте - ищите штабы, артсклады, топливо, стоянки разгруженной техники. Нашли - вызывайте соседние группы и отрабатывайте информацию. Трофеями не увлекайтесь - жечь и взрывать всё, кроме топлива. В эфире не торчать.
   Ничего нового его офицеры не услышали, но в армии все слова должны быть произнесены. Приказ был: в бой не ввязываться, а только если не противник... Мы сделали всё, как было велено, а не прятались, как трусы, как вы тут говорите, господин дознаватель... Примерно из тех же соображений группы были названы 'штурмовыми': чтобы заткнуть лужёную глотку начальству.
  
  ... Полковник Мадж привык иметь дело с классическим типом пелетийских военных начальников: высоченные, сухие и слегка подмороженные. Генерал-лейтенант Тромм, командующий силами вторжения, попавший после того, как с огромным трудом эвакуировался с расстрелянного фортом номер 2 штабного судна, рост имел скорее средний, манеры - откровенно нагловатые, а рожей совершенно не отличался от обычных эрленцев, такого в Столице и на улице легко встретить. Мадж был даже немного разочарован, но давил на коллегу, как бульдозер.
   - ... и я предлагаю вам обратиться к командующему оперативной группой вашего флота, которая обеспечивает 'Северное Сияние' (тут генерал-лейтенант непроизвольно скривился - плевать этот адмиралишко хотел на сухопутного). Вы сообщите ему факты. Которые состоят в том, что вы захвачены в плен вместе со штабом, часть которого погибла в бою. Нами так же пленён командующий 2-ой десантной дивизией. Вы получите возможность побеседовать с ним в моём присутствии через несколько минут. Обращаются с вами со всеми, как я понимаю хорошо?
  В этом месте генерал-лейтенант усмехнулся и скривился ещё один раз, отчётливее и совсем уж нехорошо. Не совсем было понятно, что он хотел этим сказать, но полковник Мадж продолжил.
   - Далее. На момент последнего налёта вашей палубной авиации на район фортов нами было там размещено около 400 пленных. Большая их часть была уничтожена вашими лётчиками. Меньшая - нашей охраной, которая пыталась удержать разбегающихся из под бомбёжки людей.
   - Но!.. - вскидывается было генерал-лейтенант, ещё недавно пребывавший в сравнительном комфорте штабного судна 'Геест'.
   - Никаких 'но'! Сразу после этого ... разговора вам будет предоставлена возможность осмотреть убитых и поговорить с оставшимися в живых пленными. Надеюсь, вы в состоянии отличить ранение ... смертельное ... от 23-мм авиапушки или осколка бомбы от входного отверстия штурмовой винтовки? Советовал бы поторопиться - следующий налёт ожидается в самом ближайшем будущем, а эрленские варвары продолжают пополнять живой щит, они свозят в район фортов новых пленных. Там уже полнокровный батальон, сами сейчас увидите. Впрочем, - тут он ласково улыбнулся, - штабным офицерам мы гарантируем безопасность в подвалах фортов...
   - И, наконец, транспорты. В бухту Ледовую их набилось больше двух десятков. Они постоянно маневрируют, некоторые предпринимают попытки прорваться на внешний рейд порта. Мы их удерживаем от необдуманных попыток - артиллерийским огнём.
  До конца дня я предлагаю собрать команды на одном - двух судах и эвакуировать их на вашу эскадру. Перед эвакуацией они должны будут иммобилизовать (разговор шёл на пеле и Генерал использовал известный ему технический жаргон на полную) свои лоханки - посадить их на мель, притопить у берега, не знаю, я не моряк, но если до ночи это не будет сделано, мы взорвём в бухте танкер, а транспорты - расстреляем. На них одной команды две тысячи человек, и все они по большей части погибнут при - вода в бухте уже сейчас полна всякого мазута, а уж когда танкер с бензином разломится и всё это загорится, а загорится оно всё обязательно... Да и на берегу, кстати, их не ждёт ничего хорошего, если мы не договоримся.
   - В чём состоит ваше предложение? - он очень хорошо держится, этот хозяин мира, только часто, сам того не замечая, облизывает сухие губы.
  - Вы убираетесь с территории Эрлена к чёртовой матери, всего лишь! Военные действия прекращаются, войска - эвакуируются! - без особенного труда имитировал ярость Генерал. Ему сейчас нужно остановить пикировщики с авианосцев, которые будут здесь минут через тридцать. А пленных - о, нет! их никто не собирается эвакуировать вот прямо сейчас. Потом, их конечно, отдадут, когда всё закончится. Зачем нам в самом деле эти пленные, тушёнку из них делать? Но пока они очень, очень нужны.
  - А военные материалы? Транспорты?
  Генерал молча смотрит на пелетийца. 'А разбитый город? - хочет спросить он. - А убитые жители?'. Но - не спрашивает.
  - Хорошо, - усмехается в конце концов генерал-лейтенант Тромм, пряча глаза. - Где вы говорили я смогу осмотреть трупы моих солдат?
  Оба они понимали, что главное сейчас - ни в коем случае не использовать это мерзкое слово: 'капитуляция'.
  
  Форты в тот день и следующий пережили ещё несколько налётов авиации, которая, кажется, плевать хотела на собственных товарищей по оружию, и один из них чрезвычайно эффектно был выведен из строя - конечно же именно тот, в подвалах которого гнила картошка и капуста. Да и в любом случае, было поздно. На пятый день последний оставшийся у пелетийцев авианосец ушёл из залива и налёты прекратились.
  К концу этого дня потерявшие воздушное прикрытие остатки двух дивизий и всего остального попытались прорваться наверх, на плоскогорье. Дальнобойные орудия фортов уничтожили часть этой колонны в узком проходе. Потери убитыми были не слишком велики, но этот удар, произвёл на противника, как выяснилось позднее, наиболее тягостное впечатление за всё то время, что они провели под этим самым Липпом. Пелетийские солдаты и генералы успели устроить не одну бойню неприятелям, но вот сами в такие ситуации попадали редко.
  У полковника Маджа не имелось ни сил, ни средств (ни желания) гоняться за остатком сил вторжения, который всё ещё насчитывал не менее пятнадцати тысяч человек, но боевой дух пелетийцев был и без того надломлен. Ни один человек из пелетийского десанта не собирался ползать по тысячемильным просторам огромной страны, да ещё и курсом, который уводил их от моря.
  Кроме того, пусть большая часть пелетийцев и смогла ускользнуть из страшного города, но почти все запасы остались внизу. А внизу был такой чудовищный бардак, что даже комендант района высадки, умиравший сейчас в эрленском лагере военнопленных от гангрены, не смог бы сказать, где что лежит.
  Две цистерны с бензином на прицепах, которые солдаты 1-ого батальона 1-ой десантной дивизии, лучшие, наверно, солдаты армии Пелетии, волокли все эти километры и мили в конце уже просто на себе, оказались 'на самом деле' заполнены гидравлической жидкостью и ещё какой-то совершенно в их обстоятельствах бесполезной дрянью (хотя маркировки на цистернах и утверждали обратное).
  Да что там бензин, очень скоро стало им нечего жрать. Полки и батальоны быстро превращались в толпы голодных и обозлённых на весь мир людей. Довольно скоро им начала докучать эрленская авиация (потери у штурмующих нестройные пелетийские колонны были сравнимы с потерями обороняющихся) и эрленские же егеря (тут дело с потерями обстояло совсем по-другому). Однажды до них дотянулась и длинная рука родины: вместо боеприпасов, медикаментов и топлива на и без того деморализованные войска посыпались бомбы, мелкие и крупные. Ущерб был ненамного выше, чем от налётов эрленской авиации, но дисциплина начала разваливаться.
  
  ХХХ
  
  Танки Маджа, по большей части наскоро восстановленные, совершали короткие рейды, размалывая чужую пехоту.
   Зажатые между фортами и заново блокированным проходом на плоскогорье (который был для противника уже вполне бесполезен), потерявшие управление, с расстроенной системой снабжения и медпомощи, и, самое главное, потеряв кураж, а потом и надежду на победу, пелетийцы превратились в толпу оголодавших людей.
   Война на плоскогорье неспешно шла ещё недели две (оставшимся командирам очень хотелось разными лихими манёврами и показным героизмом выторговать у начальства разрешение на сдачу), а вот под Липпом уже на седьмое утро после высадки десанта они начали сдаваться.
  
  
   ... Страшное напряжение боёв отпускало полковника Маджа очень медленно. А у его солдат жизнь брала своё без всяких церемоний.
  Вот группа танкистов, на замечая командира, смеётся, слушая какую-то побасенку известного ему унтер-офицера, отличного механика-водителя. Ну, да, конечно, по рукам ходит красно-синяя упаковка рациона 'Х' пелетийской армии. Та-а-к, а вот и плотные и даже на вид тяжёлые бруски рациона 'W' - 800 калорий, там якобы есть всё, что надо, но с непривычки можно сломать зуб. И, конечно, жевательная резинка, складывающаяся зубная щётка, наборы иголок и прочие блёстки шикарной заграничной жизни.
  Лично он, полковник Мадж, в снабжении противника предпочитал рацион 'W-S' - сливочное масло, сыр (ну, не настоящий, конечно) и шоколад, иногда фруктовые соки и всегда два вида мясных продуктов. Калорийность - до 3,400. Танкистам в самый раз. Полчаса назад он брёл чуть не по колено в этих пайках на точно таком же пляже ближе к городу, где твари ладились построить из контейнеров что-то вроде крепости последнего боя.
   О, эти пляжи войны! Насколько видит глаз они засеяны окурками и смятыми сигаретными пачками, обёртками жевательной резинки, одноразовыми зубными щётками и тюбиками зубной же пасты. И везде рассыпаны тысячи латунно-жёлтых баночек тушёнки, эти гильзы унитарных снарядов пищевого довольствия пелетийской армии, которые так хорошо видны с воздуха, что авиаразведка использует их россыпи в качестве ориентиров. И не только окурки и банки, конечно. Застрявшие в поросших травой дюнах бронемашины с миномётами, смонтированными в кузове, танки-мостоукладчики с прожекторами и могучие даже на вид бульдозеры, увязшие на отмелях 'утки'-амфибии, где легко помещается взвод, с огромными шинами и двумя маленькими винтами сзади, вызывающе окрашенные в ярко-жёлтый цвет, и плоские, как спичечные коробки, десантные модули, брошенные зенитки с аккуратными пирамидами зарядных ящиков, обшитые телячьей кожей ранцы, разбитые фанерные контейнеры с ботинками и шерстяным бельём, каски в чехлах, маскхалаты, бинокли, непривычного вида гофрированные цилиндры противогазов, двойные разгрузки, фиолетовые спасательные круги, яркие глянцевые журналы, жёлтый шёлк мешочков с дополнительными зарядами .... Битые, горелые, а часто совершенно исправные танки корпуса генерала-лейтенанта Тромма, имевшего многократный перевес в силах и средствах над полковником Маджем, но не имевшего таланта к своему делу.
  Бесчисленные серо-коричневые оспины мундиров пелетийцев на чуть более светлом мокром песке собраны в туго закрученные спирали 'змеек', кто встанет с песка - пуля; пленные угрюмо отворачивают от его джипа (тоже трофейного) битые морды... Успели познакомиться с эрленским осназом, роты которого пороховой пылью сгорали в наспех построенной обороне вокруг этих проклятых фортов.
  И трупы последних боёв, пока ещё неубранные, серо-коричневыми холмиками до горизонта, где на сильной волне у берега ворочает брошенный командой обугленный эсминец.
  
  Раздражение уже душит Генерала. Красно-синие упаковки - это стандартный пехотный пищевой рацион. Опять эти тупые разговоры о пелетийских пайках, где 'десять-в-одном' плюс четыре пачки сигарет (дерьмовых, мог бы добавить Генерал). О том, что пелетийцы солдаты дерьмовые, только бомберы у них - да. Что да - то да, сами ещё вчера видели, а так им нужно артиллерийское наступление, обработка с воздуха, танки поддержки пехоты, тяжёлые пулемёты, а вот если пулемёт хоть один остался у противника - мгновенно вызывают получасовой огневой налёт (это уже не сержант, это полковнику Маджу объясняли когда-то старшие товарищи).
  В Вестнике Генерального штаба очередная членистоногая статья на первых 15 страницах. Про то, как пелетийские генералы воюют шаблонно, по закоснелым правилам и приёмам, и теряются, когда обстановка требует проявления инициативы. То ли смеяться, то ли стреляться.
  Ведь это всё - старая сказка о том, что вы трусливые дети, которые боитесь эту пелетийскую сволочь и потому выдаёте желаемое за действительное. Хуже того - вы пытаетесь говорить о них, чтобы хоть так поговорить с ними.
  Сам Генерал их не боялся. Он никак не относился к государственной истерике и порицанию исконного врага. Он совершенно точно знал, что пелетийцы были нормальными людьми: без рогов и копыт, что они не обладали всезнанием и всемогуществом. Встречал он их во время учёбы в Пелетии, встречал во время короткой войны в Анклаве и так, без войны, но тоже под пулями.
  В общем, на газеты и расхожую мудрость Генерал клал с прибором, он ненавидел пелетийских военных (а заодно - и гражданских) совсем по другим причинам. Очень простым при этом: за то, что слишком хорошо они умели воевать, да и жить; за отточенность, силу и жёсткость, с которой они это делали. И даже не за сами эти победы и ведущее к ним многоходовое мастерство - а за ту лёгкую небрежность уверенных в себе деловых людей в защитной форме лучшей в мире компании, с которой работали они своё непростое ремесло.
  И за безвестного мальчишку-взводного, которого горячий иззубренный осколок резанул по шее, мгновенно заплывшей красным, и он, всхлипнув, оседает на тебя, а ты подхватываешь, пробуя зажать тугой алый фонтанчик липкими пальцами, и хорошо слышишь своё хриплое дыхание.
  А потом он тихо, без слёз, сказал, глядя Генералу в глаза: 'Я сейчас умру, дяденька...'.
  Да мало ли за что он их не жаловал.
  Умник из гражданских мог бы сказать, что не любит Генерал прежде всего собственную страну, бездарных коллег, да и себя самого; ненавидит пухлого червячка в душе ('а может правы те - и мы, эрленцы, действительно навоз истории, хулиганы, злые дети, которые мешают всем жить'); а в самом крайнем случае корёжит его от неумения людей сколько-нибудь сносно устроить свою жизнь на тесноватой планете.
  Хотя нет, умник ничего бы не сказал Генералу, конечно. Испугался бы зубами подавиться.
  
   Не все действующие лица этой трагедии (с едва заметным оттенком фарса) дожили до победы.
   ... Он любил летать, этот безымянный пелетийский капитан, командир экипажа пикирующего бомбардировщика. Ещё сравнительно молодой, под тридцать, крепкий, широкоплечий парень с киношной белозубой улыбкой. Он любил и умел летать, и с высоты земля часто казалась ему чистой, умытой. Красивой. Не слишком пока загаженной людьми.
  В последний перед началом операции вечер в офицерской столовой авианосца настроение царило скорее приподнятое, чем напряжённое. Официально выпивки не было совсем, но парни были чуть менее трезвы, чем ожидалось.
  Началось всё с обычного: 'Эрленцы не умеют летать'. Пошли рассказы о том, как имярек расстрелял лётчика противника, который спускался с парашютом или целую кучу этих самых лётчиков. Обсасывание деталей капитан оборвал одной рычащей фразой - он не был душой компании или старшим по званию среди присутствующих, он вообще редко разговаривал, но к нему обычно прислушивались.
  Молча, как обычно, он прошёл сквозь не очень довольных таким поворотом дела товарищей, завалился в койку.
  Утром, пытаясь вспомнить сон-кошмар, он задержался на раннем завтраке. Пришлось потом торопливо одолевать скользкие от конденсирующейся на них влаги ступеньки посреди привычного басовитого гула, всё той же сырости, горячего и холодного железа; пахнет бензином, тускло горят лампочки, едва заметно вибрирует трап и гулко хлопают наверху переборки. И он - один во всём этом странном и опасном мире, он, кажется, и не поднимается на лётную палубу, а спускается вниз, в преисподнюю. Он...Не об этом ли был его сон?
  По странной прихоти памяти капитан вспомнил их с женой район, приличный дом, красный кирпич на фронтоне, второй этаж, мансарда с окном-иллюминатором. Он любил летать, но не был профессиональным военным. Отслужив в морской авиации, уволился из армии (то есть с флота). В колледж за 'мирной' профессией на пошёл, потратил полагающееся от государства деньги на курсы бухгалтеров, сдал экзамены и получил сертификат. Работать, однако, пошёл к приятелю - продавал мелким оптом пиво, потом - чуть ли не обувь, но жизнь вильнула, и вот он уже банковский служащий не из последних и почти встретил Маргарет. Ах, как она посмотрела тогда, вспыхнув от обычного комплимента - но ведь затёртые слова более, чем уравновешивались, этими самыми чувствами в его глазах. Сумасшествие какое-то случилось тогда с ним, с железным дровосеком, как потом дразнила его она.
  Случилось и прошло...
  Однажды, когда их авианосец отстаивался на Островах, после чудовищной пьянки в снятом для них флотским командованием борделе с белыми колоннами, пробираясь между бутылок и потных тел, его вдруг как ударило - вспомнил уходящие вдаль по сонной, тихой улице, где они с Маргарет жили уже в собственном, пополам с банком, доме, эти ряды по обеим сторонам дороги - белые столбики. На такие обычно крепили крепенькие, пузатые почтовые ящики.
  Все одинаковые, как надгробия на дешёвом кладбище. Одинаковые аккуратно подстриженные газоны, одинаковые собаки, дети и матери-домохозяйки, одинаково возвращающиеся с работы их мужья на одинаковых машинах. А вот и он сам: 'Дорогая, что сегодня на обед?'.
  Или это сосед...
  Его тогда кажется вырвало на какую-то валяющуюся под ногами шлюху.
  
  Говоря проще, ему было не так уж плохо на войне, вдалеке от белых столбиков и всего этого кладбища. И больше он об этом не вспоминал. До сегодняшнего утра.
  Что же касается любви к полётам, то у него такой самолёт, где нужно не только летать, но и бомбить. Не то чтобы он так уж стремился убивать, срезать скальпы с побеждённых, хотя... Огонь с земли добавлял остроты ощущений, чего уж там.
  Но когда его снова призвали, обеспечили переподготовку, дали новенькую машину и послали в этот чёртов Эрлен, он с некоторым удивлением заметил, что его война - она с танками, что именно они для него живые, гораздо более настоящие, чем сидящие внутри человечки.
  Вот он, красавец, широкий в плане, но низкий, как он помнит, с огромной башней и длинной тонкой отсюда пушкой с дульным тормозом. Это 'Арганд 7' или 'семёрка', как их называют их все - от лихого комбрига-эрленца до пелетийского генерала с четырьмя звёздами. Тяжёлый танк прорыва. Орудие 100 мм и три пулемёта, включая неплохой зенитный.
  Но сбили его не этим пулемётом. Он вообще не понял, что произошло, когда пикировщик закувыркался, как белка в железном барабане, летящем вниз по склону холма, и он не столько выпрыгнул, сколько вылетел из кабины. Другим членам его экипажа повезло меньше.
  На земле его, слава богу, встретила всего лишь злобная пехота, а не танкисты - дали в зубы и походя сдёрнули с руки великолепный хронометр в неброском платиновом корпусе.
  В конце концов он оказался в каком-то штабе.
  Капитан неплохо знал 'городской' эрле и мог следить за коллективным флиртом этих мальчишек с нередко горелыми лицами или ладонями, которые, поглядывая на него и хихикая, задавали идиотские вопросы хорошенькой переводчице в лейтенантских погонах и причёской 'я - твоя овца навсегда', писк моды пелетийских звёзд экрана пятилетней давности.
  - Нет, Леши, ты спроси, а правда, что у них рядовые получают, как у нас полковники?
  - А он участвовал в конкурсе на лучший вопрос премьер-министру?
  - А правда, что к ним каждую неделю на передовую возят этих, ну, этих... девушек?
  - А правда, что Фран Терранта, певец их знаменитый, откосил от армии по расстройству слуха?
  'О, Господи...' - думает капитан.
  Фигуристая девица, раскрасневшаяся под обстрелом мужского внимания, важно мусолит бланки допроса, перекладывая по шаткому столику письменные принадлежности, периодически стреляя глазками в военнопленного - ничего при этом у него не спрашивая.
  В общем, у него сложилось совершенно неверное представление о том, что таит его ближайшее будущее. Хотя мог бы заглянуть поглубже в глаза обгорелых мальчишек-танкистов, увидел бы, что многие из этих людей очень сильно отличаются от него. Не фенотипически, не мундиром или способом держаться в обществе себе подобных (хотя и этим - тоже). Они как будто знали какой-то секрет о жизни, который ему не узнать до самой смерти.
  За спинами расшалившихся офицеров появился среднего роста очень широкий в плечах и на других уровнях тела эрленский полковник, а за спиной у того замаячил чертами аристократического лица какой-то аристократ, господи, да он в монокле!
  
  ... Пелетийский хорошенькой переводчицы в лейтенантских погонах оказался чудовищным. Он даже не сразу заметил, что она перестала говорить с начальством на эрленском и обратилась к нему якобы на пеле. Тем более, что смотреть в его сторону кудрявый лейтенант по-прежнему избегала.
   Полковник Мадж был тоже не слишком доволен: опять переводила эта замечательная во всех отношениях Леши, однажды они познакомились поближе, было дело, вместо старой воблы Пальши из разведотдела. Та разбирала трофейные документы, которые в последнее время просто валялись под ногами. Лейтенант же Олешайя Леннарс, по прозвищу Дизельный Насос, толком читать по-пелетийски не умела.
  Да, напереводит нам сейчас боевая подруга... Но всё обошлось: пленный, сообщив свои установочный данные, на дальнейшие вопросы отвечать отказался.
  
  Первый и последний в жизни капитана допрос не удался.
  Капитан, не без некоторых оснований полагая себя хорошим лётчиком, был чрезвычайно раздражён тем, что его сбили в первом же вылете да ещё как-то небрежно, без борьбы. И никакого ущерба противнику он нанести, кажется, не сумел. А теперь эти наглый морды желают получить у него военные секреты? Ничтожества!
  Полковник Мадж и начальник его штаба повели себе не лучше: нервная атмосфера на второй день после захвата фортов, острая нехватка времени, а тут ещё и этот вполне бессмысленный для них допрос. Да и не допрос даже, а посещение зоопарка: посмотреть на диковинного зверька в клетке.
   Зверёк вёл себя вызывающе и кидался в посетителей помётом.
  После отказа пленного отвечать на дальнейшие вопросы эрленские офицеры, быстро переглянувшись, попытался разговорить его по-хорошему - и совершенно, как тут же выяснилось, напрасно. Услышав спокойную речь, сравнительно разумные предложения вместо оплеухи пелетийский лётчик высказался в высшей степи неуважительно о вооружённых силах Эрлена вообще, и о танковых войсках в частности.
  На сделанное сравнительно мягким тоном замечание полковника Маджа ('Ну, с вашим экипажем мы же как-то справились, верно?') пелетийский капитан злобно зашипел что-то 'жаренном мясе' и, кажется, попытался перейти на эрле. Мадж засмеялся, а его начштаба побледнел - кличка эта стараниями пелетийцев прилипла именно к танкистам Эрлена.
  Полковник Мадж, всё ещё сдерживаясь, напомнил капитану о соотношении потерь в танках и самоходках на плацдарме и вокруг него. На это, совершенно потерявший инстинкт самосохранения лётчик даже отвечать не стал. Он попытался пристыдить присутствующих, напомнив им, что в нормальных странах даже пираты имели писанные договора и чуть ли конституцию, определяющую права капитанов. Потом, когда он разозлится. А у этих проклятых эрленцев, то есть у вас, нет, не было и не будет ничего!
  - Проклятая страна... Что вы дали миру ... Поэты-композиторы? Рабство! Все рабы, только холуйство. Волшебники Весны! Блят!!
  - А вы неплохо говорите по-эрленски. Специальная подготовка? - всё ещё сохраняя вежливость, но уже из последних сил, ответил ему теперь тоже побледневший Мадж.
  ... Волшебники эти были упомянуты пилотом пикирующего бомбардировщика зря. Когда одному из императоров Эрлена не хватало нескольких месяцев до совершеннолетия, а править хотелось, какие-то дворцовые холуи объявили народу, что благой силой царственного божества весна в этом году пришла гораздо раньше обычного. И масленицу перенесли, и вообще... Всё ради батюшки, отца нашего родного. Этот эпизод эрленской истории любили помещать в книжки для домохозяек благонамеренные пелетийские авторы. В самом Эрлене об этом забывали накрепко: с самого рождения. Но жизнь не обманешь.
  - Расстрелять, - совершенно спокойно сказал вдруг начштаба. - Как вы полагаете? - обернулся он к Генералу.
  - Да, разумеется, - чуть помедлил тот. - Но пусть всё-таки сначала допросят.
  
  В этот момент в соседней комнате послышался топот и в помещение, где и проходил этот странный допрос, ввалился огромный белоглазый мужик в капитанских погонах и измазанной грязью форме. Не спрашивая разрешения обратиться сразу полез к полковнику, начав что-то быстро и громко шептать. Генерал прервал его жестом, сообщив начштаба, что им пора на встречу с генерал-лейтенантом, который 'кажется готов к разговору'.
  'Да уж пора бы...', - мрачно ответил носитель монокля, и оба они поднялись и быстро вышли за белоглазым, как будто им было неприятно находиться с пелетийским военнослужащим в одном помещении. Полковник Мадж, пропустив спутников вперёд, приостановился у двери, быстро взглянув на тяжело дышащего капитана. И все на него посмотрели, и у всех лица стали, как в Пелетии иногда рисовали эрленцев: белые слепые овалы и чёрные колодцы глаз.
  
   На несколько секунд они остались одни в комнате с переводчицей. Он был как человек, которого сильно ударили, но который ещё не почувствовал этого в полной мере.
   - А ты зачем рот открыла, дура? У меня что - ширинка расстёгнута?! - дрожащим голосом заорал капитан не хуже какого-нибудь бездомного оборванца из подворотен Финис-Сентрал, вернувшись к родному для себя языку.
  Он не расслышал предложение лошадиной морды насчёт 'расстрелять', тот говорил этим отвратительным аристократическим способом, когда все звуки произносятся отчётливо, но в какие слова они складываются не всегда понятно даже природному эрленцу. То есть всё он расслышал и понял, конечно, но разум его в последней попытке сохранить уже разбитый мир и себя в этом мире, пытался спрятаться, закрыв глаза. Он очень сильно испугался, хотя пугаться как раз было уже поздно.
  А хорошенькая дурочка с дурными зубами и в слишком короткой юбке, чья-то полевая грелка, смотрела на него без злобы и гнева, горько, как если бы ребёнок страшно разочаровал своих родителей, сделав что-то гадкое и подлое, совершенно не понимая при этом в чём его вина.
  ... Допроса, которого он ждал, мучительно к которому готовился, утопая в вязком нежелании что-то делать, он так и не увидел. Обычный эрленский бардак. Даже на душе легче стало... И когда скособоченная дверь в его каморку отворилась, и в проёме утвердилась какая-то тоже кособокая тварь с хмурой небритой мордой, и он сразу понял, что это - всё, совсем всё, душа его удержалась на месте.
  Морда внимательно оглядело его, призывно махнула рукой, давай, приятель, помоги мне выполнить служебные обязанности. Капитан был благодарен этому человеку за то, что всё пока происходило молча. Отвлекать воющий от ужаса разум ещё и на общение он просто не смог бы.
   Быстро встав с грязной лавки (проклятые эрленские свиньи), так же быстро сел. Положил руки на колени, выпрямился...Невероятно долго, по своим внутренним часам, целую сладкую вечность рассматривал свою последнюю дорогу к кривоватой двери: до порога ещё пять шагов, пять столетий. А ведь можно ещё и споткнуться по пути, можно упасть, можно свернуться клубочком под лавкой...
   В голову лезла какая-то чепуха: как они с женой, в своё первое лето, когда по привычке ещё каждый платил за себя, купили крепления для лыж на крышу старенького 'буревестника' и всю дорогу до дома считали, крепления какой марки встречаются чаще у встречных машин: той, что купили они, или другие... Вспомнил дом деда, опустевший бассейн на заднем дворе, который даже сухим пах хлоркой, с ворохом огромных полусгнивших бурых листьев платана в углу.
  И всё это время хмурая морда смотрела на него не моргая, без насмешки, ненависти, сочувствия или желания унизить. Во взгляд старшины комендантской роты пелетийский капитан видел только слепую покорность обстоятельствам. То есть всё, что так ненавидел он в людях ещё совсем недавно, ещё минуту, мгновение назад.
  Всё смешалось в голове этого человека. Он только помнил, что после него ничего не останется - ни сына, ни дочери, только закладная в банке...
  Грубо толкнул плечом не успевшего посторониться старшину и решительным шагом вышел под тусклое солнце хмурого дня. Старшина не обиделся. С этим, видать, возни будет немного - твёрдый человек.
  
  Мы живём не для счастья? Мы ничего не можем заслужить? Страдание не обязательно глупое и стыдное происшествие, которое нужно скрывать от знакомых.
  Он хотел попросить расстрельную команду подождать минуту или хотя бы половину, это ведь не так много, ему нужно свыкнуться, дать душе вырасти, очистить её от гнева, страха и ярости, он даже руку поднял и сделал пол-шага от низкой стены, но споткнулся о залп, распоровший воздух, как сырую тряпку.
  Лицо его в последний миг очистилось, в глазах заблестела синева и этот высокий, сильный, с детства хорошо кормленный с отличными белыми зубами мужчина стал чем-то похож на маленьких морщинистых святых с закопчённых эрленских икон.
  
  ***
  Когда масштабы поражения пелетийской армии вторжения стали ясны - из Джюниберга в Столицу полетели грозные телеграммы: отдать всех пленных без каких-либо условий, вернуть технику, вернуть все захваченные транспорты, наказать виновных в военных преступлениях, выдать полковника Маджа в Пелетию для военно-полевого суда, компенсировать все потери, в двойном размере, и много чего ещё требовали они от Эрлена - под угрозой настоящей войны, которую тот, конечно, не выдержал бы. Тем не менее угрозы эти и требования выглядели известным образом, и в мировом театре внешней политики послышались - пока ещё на галерке - отчётливые смешки.
   Но самое смешное последовало дальше. Пелетийцы оставили в Липпе 16,000 пленных (около 6,000 было убито, считая умерших от переохлаждения раненных на утонувшей 'Арресте'), а остальные - 'остальные убежали по воде, аки посуху', объяснил полковник Мадж иностранным журналистам, и они его поняли.
   Да, в недавний район боевых действий беспрепятственно пускали журналистов, хотя и главным образом иностранных, организовав для них два авиарейса из Столицы. Показывали всё и прежде всего тысячи пелетийских солдат, разбросанных по городу, порту и, вкраплениями отгороженных колючей проволоки участков, в районах расположения эрленских частей.
  Тяжёлых раненных эрленцы разрешили эвакуировать в обмен на щедрые поставки медикаментов для оставшихся. Охотно приняли и гражданских пелетийских врачей - чем больше заложников, тем лучше. Пленные прикрывали Липп от ударов возмездия, а сам факт их существования, да ещё в таких размерах, не давал пелетийцам высадиться в другом месте - это было понятно даже журналистам.
  Пелетийский премьер-министр продолжал грозиться и произносить речи, от которых вспыхивали летящие в Эрлен радиоволны. Туда неслись лопающиеся от ненависти слова, а журналисты в ответ слали улыбающуюся физиономию полковника Маджа, фотографии хохочущих осназовцев и муравьиные стада пелетийских военнопленных, разбирающих завалы на месте разгромленных складов в Старом порту Липпа.
  Пелетия, однако, не успокоилась. Пелетия не умела проигрывать и готова была если и не идти до конца - справедливо полагая, что для неё Эрлен пока оконечностью не вышел, но гораздо дальше, чем сейчас.
  Через два дня после прекращения военных действий под Липпом 'летательные аппараты неизвестной национальной принадлежности' атаковали цели в районе ещё одного эрленского северного города, Сиггорта. Военные и морские объекты, ещё менее многочисленные, в Липпе никакого ущерба при этом не получили, а вот порт неизвестные самолёты оттараканили на славу. Было убито около трёх десятков гражданских. Несколько расслабившийся Эрлен взвыл.
  Мадж, уже генерал-майор, ожидал чего-то подобного и заранее передвинул 500 из золотого фонда пленных пелетийских военнослужащих обратно на плато. Железнодорожный мост, взорванный в самом начале предстояло ещё восстанавливать немалое время, так что грузиться нужно было 'наверху'. Пленных запихнули в грузовые вагоны на ближайшей южной станции. Когда последний из них был забит, как селёдка в бочку, к станции подвезли около двух сотен добровольцев из бригады 'Север' - ничего не забывшие морпехи заняли переднюю и заднюю пару вагонов. Да, тоже тесно, но ехать им было недалеко...
  На перегоне между двумя станциями эшелон остановился, морские пехотинцы откупорили первый вагон с пленными, молча, без всяких разговоров швырнули вовнутрь самодельную дымовую шашку и прикрыли дверь - чтобы её не выбросили обратно. Через десять секунд все пленные оказались снаружи и конвой открыл по ним огонь на поражение. Обрабатывая по два вагона в разных концах поезда одновременно каратели уничтожили почти всех пелетийских пленных меньше, чем за час. Некоторые их жертвы оказались бывалыми людьми: кто-то смог отнять оружие у морского пехотинца, кто-то прошмыгнул под составом на другую сторону, оказавшись совсем рядом с жиденькой стеной леса, кто-то удачно притворился мёртвым под грудой трупов. Кто-то даже на крыше умудрился спрятаться.
  Не повезло никому - место, где остановился поезд было оцеплено отрядом полевой жандармерии с собаками. Именно они, жандармы, не собаки, провели окончательную зачистку, не пропустив никого. Добровольцам же из морской пехоты не объяснили заранее, какая работа от них требовалась: сказали, что грязная, но совершенно необходимая. Перед казнью пленных добровольцев выстроили у вагонов и дали послушать человека из Сиггорта, пережившего вчерашний авианалёт. Молодой морской офицер не получил и царапины, а его беременной жене осколок бомбы аккуратно отделил голову от тела...
  Работа палача, однако, мало кому оказалась в радость. Уже в самом конце долговязый худенький лейтенант, прекрасно всё понимая, отказались добивать раненных пелетийцев. 'Вы полагаете, что их следует вылечить их и отпустить? Или предлагаете заняться чисткой свинарников кому-то другому?', - поинтересовался командир батальона, людей в котором оставалось на хороший взвод. Лейтенант мрачно молчал, рассматривая верхушки худосочных берёзок, и командир не торопясь достал личное оружие и расстрелял его. Труп приказал бросить к убитым пленным.
  Вернувшись в расположение он не стал напиваться, скандалить или балагурить. Доложил новому комбригу, что должен был, поужинал, тщательно почистил зубы и ушёл к себе, в утеплённую палатку. Уснул почти сразу. У него тоже были личные счёты с пелетийцами и поэтому он в последнее время полюбил спать: во сне можно было сколько угодно разговаривать со своими, уже мёртвыми, но такими живыми. В эту ночь, он обещал им, что не будет делать глупостей, что уже проявившееся отчуждение товарищей-офицеров ничего для него не значит, что он будет служить изо всех сил, он будет готовится. К тому, чтобы убить их, этих, как можно больше и желательно не только своими руками.
  Его собственные убитые во время одного из бесчисленных авианалётов родные молчали. Молча глядели ему в глаза, силились что-то сказать, но не могли. Да он и сам всё понимал. Понимал, но свернуть с выбранной дороги уже не мог. Да и не хотел.
  Но утром в его кровати сослуживцы нашли уже остывший труп. Душа этого человека оказалась слишком горяча для мира. Его все предали - и собственное тело и товарищи, которые постарались забыть об этой истории как можно скорее. Только кто-то далёкий и несправедливый зло оскалился: 'Ну, конечно, как иначе. Трусливое говно...Ничтожества.'
  Президент Глуй не считал себя жестоким человеком и грязным убийцей. Он смотрел на вещи очень широко и в самом ближайшем будущем отправит на родину всех этих пелетийцев, от солдата до генерала. Но расстрел он не только одобрил, но и санкционировал его заранее, ибо не терпел в людях, которые 'принимают решения', тупого и злобного упрямства, особенно когда оно настояно на комплексе неполноценности.
  Безмозглый лузер не может быть премьер-министром Пелетии, нагло заявил он своим контрагентам в Джюниберге. Вы обосрались, господа, и если конфликт не будет исчерпан в ближайшие же дни, то будет расстреляно в десть раз больше несчастных. Причём их расстреляют публично, в присутствии журналистов и кинооператоров. Это сильно сузит вам манёвр. А меня вы напрасно считали своей левреткой - я эрленец и с радостью сдохну эрленцем. Всего вам хорошего...
  А чтобы намёк был воспринят верно и во всей его полноте, он спустил с цепи Железного Вика, который осторожно, но неутомимо, готовился к чему-то подобному уже не один год.
  ...Тред-юнионы в Пелетии занимали вполне конформистские позиции и были одной из опор власти. Некоторые их члены, однако, все из которых разделяли радикальную идеологию апристов, пусть и не всегда открыто, полагали, что рабочему человеку ни к чему победы своей армии на дальних берегах и колониальное закабаление таких же как они людей труда - им тоже не нужны. Идеология, даже самая экзотическая, всегда найдёт целевую аудиторию, особенно если приправлена хоть небольшим числом денежных переводов (правда на весьма крупные суммы). Травить боевыми газами своих сограждан апристы не были готовы, а вот предложение Вика пришлось им по руке.
  Авианосец 'Фейбланд', с огромным трудом доковылявший до огромной пелетийской базы ВМФ в Гарранде, должен был оказаться в сухом доке. Перед постановкой туда с железного утюга должны были снять почти всю команду, убрать боеприпасы, откачать топливо и провести некоторые другие работы. Всё это заняло несколько дней, а в последнюю ночь огромный корабль взял - и взорвался. Как было подсчитано в дальнейшем злоумышленники нашпиговали авианосец примерно тремя тоннами промышленной взрывчатки, расположив заряды очень профессионально.
  Хуже того, на следующее после взрыва утро местное отделение военно-морской контрразведки получило телефонный звонок (хотя номер этого телефона и код допуска были довольно серьёзно охраняемой тайной) с информацией о том, что и сам сухой док заминирован. Кем? Портовыми рабочими...
  После подрыва 'Фейбланда' контрразведка напоминала муравейник, облитый ведром бензина, в который уже летит непогашенная сигарета. Но не смотря на все усилия сотрудников, в доке ничего найти не смогли (две мелкие закладки с огнестрельным оружием и пара фунтов нефасованного уличного наркотика никого не заинтересовали). Тогда они получили ещё один звонок, и раздражённый женский голос с выраженным тардийским акцентом объяснил, где им искать то, что они так бездарно ищут.
  В связи с этим инцидентом премьер-министр лично вытолкал в отставку нескольких генералов с большими звёздами. Ни о каком замирении с Эрленом он по-прежнему не хотел и слышать. Да и куда ему было деваться... Наоборот, пелетийская сторона решила зайти с козырей, как она их понимала, и речь пошла о военных преступлениях.
  
  ...Сошедший с ума старшина с захваченного в самом начале эрленского сторожевика уже потом, после капитуляции, из ручного пулемёта расстрелял целый дивизионный штаб аккуратных, просто лаковых пелетийских офицеров. Да и бес с ними, документы ведь никуда не делись, да и офицериков кончили не всех.
  Это дело удалось как-то замять, но когда оказалось, что госпитальное судно 'Арреста' не натолкнулось на минную банку, а было 'хладнокровно' расстреляно артиллерийскими фортами Липпа и затонуло за десять минут, вышел большой скандал. Почти все находившиеся на борту - экипаж, медперсонал, раненные, всего около тысячи человек - погибли в холодной воде.
  Но как быстро выяснилось, преступления совершали не только эрленцы. Да и что с них взять: чёрного кобеля сажей не запачкать. Пелетийские солдаты тоже успели отметиться, и тут почти сразу взорвалась бомба.
  Известная тардийская журналистка поместила в не менее известной тардийской газете сухой, без слёз и соплей рассказ о человеке, владельце небольшой судоходной компании из Липпа, который во время первых налётов задержался на складах, а когда вернулся наконец по горящему городу домой...
  'Да, это она, госпожа журналистка', - голова этого человека мелко подрагивала, а голос был похож на шелест. 'У меня был только один ребёнок. ... Я - эрленец. Я знаю, вы ненавидите нас. Я понимаю, что мы нарушаем договор о разоружении, грубо нарушаем, но я ... но Эрта была маленькая. Совсем маленькая и ничего не нарушала. А её убили.'
   И фотография на пол-листа - нет, не ребёнка, не её розовых кукол и прочей дешёвки, всего лишь чёрно-белое фото поседевшего человека, сухой шкурки человека в дорогом когда-то костюме и грязной сейчас рубашке без галстука. Огромные глаза на осунувшемся лице. В них нет ни ненависти, ни злобы, ни боли. Но и смотреть в них не хочется.
   На домохозяек золотого миллиарда этот простой рассказ произвёл довольно сильное впечатление; журналистка и фотограф очень скоро получили свои премии, а другие журналисты бросились искать владельца небольшой судоходной компании, но он больше ни с кем не стал говорить, аккуратно застрелившись из пелетийского пистолета на следующий день после первого и последнего в своей жизни интервью. В городе тогда трофейное оружие просто валялось на улицах.
  Но это была небольшая беда, потому что таких историй - таких и похуже, о которых не пишут в газетах, у Липпа имелось. Отец Эрты умер, зато нашлась мать троих детей, выскочившая в тот же самый день в магазин за хлебом и молоком ('Я оставила с маленькими Абигайль, ей уже восемь лет, она такая разумная девочка. Конечно, маленьких нельзя оставлять одних, я знаю, но мне очень нужно было, в доме совсем не было еды, а муж...' - оправдывалась она перед врачом, не отрывая глаз от стиснутых, ободранных и измазанных зелёнкой ладоней и не прерывая лихорадочно-рваной речи ни на секунду.).
  Звено двухмоторных пикировщиков с авианосца 'Зондерланг' промахнулось по одному из фортов всего-то метров на двести, и - ни дома с тремя детьми, ни магазина с молоком; а у матери, которая всё никак не могла понять, что произошло - только царапины. Этой повеситься не дали, отправили в больницу.
  
   Уже на второй день после освобождения в Липп прилетел хмурый, но довольный Глуй, и там почти сразу возникла комиссия по военным преступлениям - президент привёз с собой самых ловких своих людей, и работать им было легко: не одна Эрта оказалась погребена в горящих развалинах, да и пелетийские военнослужащие постарались - изнасилования, грабежи (с убийствами гражданских), расстрел семерых матросов и мичмана со сторожевика 'Фаллия' - связанных, все убиты выстрелами в затылок; поездка на танках через расположение санбата бригады морской пехоты дала богатый урожай военным следователям и пронырливым столичным адвокатам. Всё - без натяжек: груды фотоснимков, свидетельские показания, протоколы допросов (благо большая часть действующих лиц никуда из Липпа не делась и готова была подписать всё, что угодно).
   Через неделю уставший от всего этого пелетийский премьер-министр Лакорт Курранг, отвечая на наглые вопросы парламентской оппозиции, допустил досадный промах в войне слов и мнений. Оппозиция уже который день тыкала его, как нагадившую кошку, в тысячи пленных, потопленные боевые корабли, горы потерянного военного имущества: 'Эрлен не нуждается в секретном перевооружении, всё нужное поставляем ему мы!'. И когда его спросили 'о фактах, изложенных в известной статье', чего он ждал с самого начала, и что было оговорено с советниками и даже продумано с юрисконсультом, он всё равно сорвался.
   - ...каких детей, господин Аргенавт, мы не воюем с детьми, а если вы о той фотографии, то не будьте столь наивны - это провокация эрленской политической полиции. Да и что, собственно, произошло? Никто не собирался бомбить жилые кварталы в этом ... в этом Липпе. Просто потому, что это глупо! Глупо, понимаете? Бессмысленно. А произошедшее, если это правда, называется - сопутствующие потери. Такие вещи необходимо знать. - И уже скорее для себя, чем для опостылевших дебатов, тихо пробормотал, но его услышали. - Да и меньше солдат нарожают эти проклятые эрленские коровы...
   Премьер-министр был прав по существу: насчёт эрленской политической полиции, да и думал так - насчёт проклятых коров - далеко не он один, и не только в Пелетии, но говорить - говорить об этом не стоило. Тем более такими словами.
   В тот же вечер небольшой человечек, похожий на седую сморщенную обезьянку в оливковом мундире со стеком, председатель Объединённого комитета начальников штабов Пелетии, отвечая на вопрос корреспондента оппозиционной газеты ('Как бы вы смогли прокомментировать последнее заявление...')
   - Вы имеете ввиду его слова об убитой девочке? - спокойно переспросил его четырёхзвёздный генерал Аллаг Тройст. - Давайте обойдёмся рациональными аргументами. Я довольно долго служил своей стране, но не думаю, что национальная безопасность Пелетии требует от нас убивать детей в Эрлене. Или в каком-нибудь другом месте. Это не для военных, господин журналист, это пусть рассуждающие о коллатеральных потерях штатские примеривают фартук мясников.
   ('А если я спрошу вас не как военного, а как человека?')
   - Мне шестьдесят пять лет и больше сорока из них я прослужил в армии. Не могу представить себя 'просто человеком' ... Так вот, как военный я скажу, что это - слова труса. А трус, который отдаёт приказы самой сильной армии на планете - довольно большая проблема. И не только для наших соседей.
   Генерал Тройст, который на следующий день подаст рапорт об отставке, мог позволить себе и не такое. Служить ему по возрасту всё равно оставалось недолго, а премьера он презирал и ненавидел - за глупейший провал операции, подготовленной нахрапом, в спешке и против его (и его коллег) многочисленных протестов. И ведь даже не сделаешь ничего теперь, когда эрленские мерзавцы получили шестнадцать тысяч заложников и уж конечно не выпустят их из рук до самого конца этого безобразия; а отвечать теперь - ему, человеку заработавшему военную репутацию и звезды на погонах блестящими операциями на тардийском фронте во время Великой Войны, герою 'Зелёной Линии', победителю Зондерланга!
  Да и что ему было сказать собственной дочери: её сын, его внук, капитан-танкист, так и остался там, под этим проклятым Липпом, и среди длинного списка пленных его имени - не было.
   После скандального интервью генерала Тройста газеты взвыли. Парламенту не хватило одного голоса для выражения вотума недоверия правительству. 'Премьер - Один Голос': на все лады изгалялась пресса. В обычную межпартийную грызню примешалось чувство, похожее на гадливость.
   Впрочем, чувства и тому подобный вздор никого в некоторых кругах не интересовали: люди, которые принимают решения, были недовольны своим премьер-министром по существу дела, которое он имел несчастье провалить. И проблема была не в очевидном военном поражении, переживут они этот щелчок по носу. Люди, которые принимают решения в Пелетии всего лишь поняли, что на арапа не взять не только никому не нужный Липп, но и всю эту сильно раздражавшую их страну. К сожалению... В этих условиях курс господина Курранга вёл к свержению президента Глуя, которых многих в Пелетии не раздражал почти совсем, можно сказать: ритуально. Если надавить сейчас на Эрлен, то вместо Глуя станет какая-нибудь лошадиная графская морда с наследственным сифилисом, то есть ненавистью к западному соседу. И множество выгодных цепочек порвётся.
   Да и чёрт с ними, с цепочками. Если у соседа выпрет из земли военная диктатура об руку с патриотическим подъёмом, то деваться военным диктаторам будет некуда - Пелетия объявит ему мат в два хода. То есть объявит настоящую войну. Войну эту Эрлен опять проиграет, но обойдётся это, как только что выяснилось, довольно дорого. Да и намёки эти: уничтоженный уже в Пелетии авианосец, нелепая ситуация с военнопленными... Дорого и глупо - ничего ведь эта война не решит.
   На следующей неделе Лакорт Курранг подал в отставку и премьером снова стал - на два десятка лет с небольшими перерывами - более осторожный и просто гораздо более умный человек, Верран Тонберг.
   Всех пелетийцев, что завязли в Липпе, репатриировали, вернули даже несколько транспортов, главным образом повреждённых. Пелетийцы же заплатили деньгами (и очень немалыми) - разумеется за содержание своих военнопленных, а вы что подумали? О нарушениях договоров и тому подобных глупостях речи больше не было. Партнёрство с Пелетией встало на устойчивые рельсы и двигалось по ним довольно долго. У обеих стран имелись и другие проблемы, а Эрлен, казалось, не возражал против подчинённого статуса.
  
  
  6. Последние Залпы
  
  Дело генерал-полковника Вальхерна рассматривалось внесудебным органом, особым военным присутствием при президенте. Вместе с десятком других генералов и старших офицеров он был приговорён к расстрелу. Процесс проходил тайно, пресса почти ничего не разнюхала, а что узнала - оставила при себе, так ей посоветовали. Президент Глуй относился к свободе слова очень серьёзно, но именно поэтому мог иногда позволить себе такие штуки.
  Через два дня после объявления приговора у генерала Вальхерна, которого по-прежнему содержали в подвалах Небесного Ларца, случился гость. Предложив тому, со светской улыбкой, место на ближайшем ящике моркови, генерал Вальхерн ничем не выдавая раздражения и страха, начал тяжёлый разговор:
   - Рад тебя видеть, Катр, когда закончится этот дурацкий спектакль? - он всё ещё не мог свыкнуться с мыслью о том, что его блестящая карьера, политические планы, да и всё остальное, очень скоро - не будут иметь места. Да и уже не имеют, пожалуй.
   Декатур Фарра, граф Менсант, недавно произведённый в генерал-полковники и назначенный на место Вальхерна, не глядя на своего до недавнего времени ментора и покровителя хмуро ответил:
   - Послушай, ты на самом деле не понимаешь?
  - А ты понимаешь? Неужели тебе не надоела эта нелепая власть купчиков и скоробогатеев с их продажей всего оптом и в розницу? Все эти полковники Маджи и прочие кухаркины дети, офицеры по мужицкому производству. Ты их видишь во главе армии? - генерал Вальхерн не был трусом, не своя судьба заботила его сейчас.
   - Нет, они мне тоже не нравятся, но как быть с каперангом Уртом? - и видя короткое замешательство Вальхерна добавил. - Фалек Урт, он командовал бригадой 'Север'.
   - Ах, да... Он выполнил свой долг.
   - Безусловно. Он выполнил свой долг. Равно, как и его люди, из которых выжила пятая часть. А вы, господин генерал-полковник?
   - Послушайте, господин генерал! Я...
   - Вы считаете эту страну своей, - поднимаясь с ящика, перебил его граф Менсант. - В том смысле, в котором холопа бьют по морде или швыряют ему пятак, если заслужил. Можно ли предать своего собственного холопа? Это глупый вопрос. Холопом можно лишь распорядиться.
   - Значит я - предатель?! Да ты... Ты же сам окажешься в моём положении! Ты ещё вспомнишь! - вскочивший Вальхерн вынужден был одной рукой придерживать брюки, так как ремня у него давно уже не было, а это не очень помогало громко и уверенно орать.
   - Возможно. Но я надеюсь, что никогда не окажись крысой, господин генерал-полковник. Честь имею.
  
  
  // 7. Тени Прошлого
  
  Летом после первого курса, когда он устроился разнорабочим на раскопки какого-то городища-торжища, Нарт познакомился с Даньчи. Звали её как-то по-другому, как у них в Норбаттене принято, но называла себя эта горячая красотка именно так, и он с ней не спорил. В слове этом слышался лихой перезвон монет и стали, чудилась ведьмина сила - шло ей это имя.
  Откуда именно она взялась, где произрос этот знойный цветик - никогда она ему не говорила, не кололась, хотя Нарт, знавший почти каждый город на карте мира хотя бы как топоним, не раз искал повода продемонстрировать эрудицию. Потом выяснилось, что действительно - из деревни, хотя и большой. Из целого села. Станицей, кажется там это называлось.
  ... Это отвратительное мягкое 'г', этот искалеченный звук 'ша', который расползается как чернильное пятно по скатерти... 'Попутали их', говорила она о неизвестных ему своих знакомых (Перепутали? - уточнял он. - Нет! Арестовали. Ну, в КПЗ пока присели... - смеялась Даньчи); о том, чтобы 'класть', а не 'лОжить', и речи не было; господи, он и сам, кажется, объяснял ей иногда: 'я пришёл с магазина'.
  Нет, конечно, Нарт ничем не был похож на мальчика со скрипкой, он умел (и любил) изъясняться ненормативно, а иногда и хуже, но тут было что-то особенное.
  Известные обороты речи и не менее хорошо известное отношение к деньгам - тем немногим, что имелись у него - были очевидны и принимались по умолчанию. Да, она была корыстна и не стеснялась это демонстрировать, впрочем, всё больше смехом.
  Всё он ей прощал за горячее, гладкое тело, за алые ногти в литого золота волосах, когда она, нагая, потягивалась сидя в развороченной постели, якобы поправляя, причёску.
  Ему говорил в лаборатории Горрей Хаш, лохматый, здоровенный детина, ещё меньше похожий на научного работника, чем сам Нарт: познай себя, и ты познаешь истину. И вот уже на третьем курсе он мог бы с полным основанием ответить: 'Истина же такова: мы должны быть несчастны, и мы, б..., очень, очень несчастны!'.
  И это было совсем не смешно.
  Истина эта была уловлена простым и отвратительным, то есть совершенно житейским образом. Зашёл он однажды к своей норбаттенской красотке в неурочный час, а она оказалась занята. Известно, чем. У Нарта поначалу заколодило - а что же теперь делать? Впасть в страшный гнев и убить тут всех, но когда из ванной вылез второй Даньчин ... кобель, то он просто рассмеялся, прежде чем началась драка.
  Эти двое, похожие, как братья, если и были спортсменами и атлетами, то какими-то лёгкими, хотя прекрасно развитую мускулатуру было легко оценить. В беге или там на брусьях они наверняка сделали бы Нарта, как лежачего, но вот в простой, как бы уличной драке...
  ... Он шагнул к ней, забившейся в угол, для чего-то прикрывшей свои шикарные, заласканные груди руками, и - не ударил, не крикнул, даже кровать не пнул. Оскалился и с горловым хрипом швырнул липкие червонцы и четвертные, сколько было в кошельке, в искажённое ненавистью лицо:
  - За м-моральный ущерб, м-малышка! А захочешь ещё заработать - т-так т-ты заходи...
  
  Прошла неделя, другая и он смог пусть и не слишком искренне сказать себе, усмехнувшись, 'Ах, какая смешная потеря.'. Успокоился нескоро, но сильно помогала мысль о том, что хоть до этой поганой любви, стихов и вздохов не дошло у них дело. Ей, как оказалось, это было также мало нужно, как и ему.
  Но вот эта её вспышка в самом конце. Как она на него смотрела... Не в страхе, злобе или растерянности, хотя и это там было, но разбежалось по углам, а главное осталось - ненависть. Как-будто был он в чём-то был виноват перед этой сельской блядью!
  
   Никогда он больше её не видел в универе, так и не зашла она к нему заработать, к большому сожалению, но однажды, спустя немало лет - и уже после Пелетии - они просто столкнулись на улице, ещё в северном его городе, то есть это он её случайно толкнул, хотя и не очень сильно. Как обычно летел по тротуару с опущенной головой, народ давал дорогу, а вот Даньчи, как оказалось, заметила его издалека: встала поперёк, опёрши руку с маленькой сумочкой о шикарное бедро.
  Он даже не сразу узнал её. Налилась женской силой и чем-то ещё, что показалось ему сгоряча бесстыдством, но явно было чем-то другим. Ещё более опасным. На сельскую шлюху она сейчас была не очень похожа.
   - Куда торопишься, Нартик? Тебя ж с кафедры попёрли, да? Шо, теперь кошкам бродячим лекции читаешь? Так они ж лОжили на эконометрику твою, кошки-то.
  Сколько лет прошло, а как вчера расстались. Ничего не изменилось. Но откуда она знает...
  - Ты ослеп, урод? - это заворчал очень похожий на мастера Раста, только несколько более массивный спутник Даньчи, тоже желавший пообщаться. - Чё пихаешься?
   - Гелик, ты в машине меня подожди. Это старые у нас дела, - мгновенно пресекла нагнетание напряжённости Даньчи. Трудно было не заметить, что со шкафом по имени 'Гелик' разговаривала она нормативным имперским языком, который в северном Нарге был распространён чуть более, чем повсеместно.
   Шкаф только усмехнулся, внимательно оглядел Нарта (а был тот сейчас не очень хорош, чувствовал себя и выглядел, после позорного изгнания с кафедры, состоявшегося дня два тому, как неудачник), не торопясь подхватил пакеты и неохотно двинулся к очень приличному, почти такого же броского вида, как и сама Даньчи, автомобилю.
   - Замужем за мафией? - холодно поинтересовался Нарт, когда вероятность посещения травмпункта уменьшилась до средней по выборке.
   - Это мой брат, - всё так же спокойно, на хорошем эрле, без тени омерзительного южного речения ответила ему Даньчи и кивнула за спину. - А это - мой магазин. Нравится? Двенадцать человек работает. Сейчас ведь не только мафию разрешили... А у тебя как дела? - ослепительно улыбнулась она.
   - Третью статью пишу, - зачем-то соврал Нарт, не моргнув. - Кошкам нравится. А магазин твой - джанк-фуд.
   - Ну, как допишешь, заходи, - опять указала она на витрину, на этот раз качнув шедеврально вылепленным бедром (Нарт непроизвольно сглотнул). - Кассиром не потянешь, а вот охранники мне нужны.
   И поплыла к машине изящно покачиваясь на острых каблучках.
  
  Дёрнув шеей и для чего-то развернувшись по тротуару в обратную сторону, Нарт с некоторым испугом поглядывал на встречных баб помоложе. Встретить ещё кого-нибудь, из старых ... знакомых очень ему сейчас не хотелось. В первый раз тогда посетила его мысль, что жизнь не удалась и захотелось напиться.
  А вот Даньчи и без мыслей обошлась, одними желаниями управилась.
  Всю долгую дорогу до трёхэтажного дома на взморье она молчала, только иногда невпопад отвечала на хозяйственные вопросы брата, а когда тот захотел уточнить детали короткой встречи на выходе из магазина ('Чё, этот урод и есть твой Нарт знаменитый?'), то беседа их окончательно заглохла, а флегматичный Гель до вечера время от времени потирал чуть припухшую щёку.
  И свекровь, сухопарая ядовитая тварь семидесяти двух лет, а всё как новенькая, прицепившаяся к ней из-за пустяка, узнала о себе в тот вечер немало нового и даже необычного. Всегда сдержанная и осторожная Даньчи ужралась тогда, как свинья, а к ближе к ночи споила и старуху. Махнув рукой на осторожность и размазывая по мордочке слёзы и сопли, всё ей рассказала. Ну, не 'всё', а - главное.
  А та, обозвав Даньчи дурой, идиоткой, тупой б...ю и другими словами (тут не обошлось без повторений) и посоветовав не валять дурака, а если уж совсем припрёт, то делать всё по-тихому и вне дома, тоже ей немало поведала: кое-что о своей жизни, на удивление богатой событиями, немного о сыночке, а в основном - о двух его жёнах, которые были раньше: 'ни дня не работали, только подмахивали', 'Искупителем клянусь - серебро столовое воровали', 'муж из дома - те в гараж, раком перед обслугой топыриться', '... образованные! Пр-роститутки с понтами.'.
  Свекровь, ядовитая тварь, имела похвальную привычку называть вещи своими именами.
  Она тоже происходила из села, только северного и очень большого, скорее даже небольшого города, которое издавна славилось предприимчивостью своих энергичных обитателей, перебравшихся в те глухие когда-то места ввиду религиозных разногласий с центральным, как сказали бы сейчас, правительством из Пелетии ещё во времена тамошней церковной реформы. При последних императорах, смотревших на вещи шире своих предков, местные купцы начали понемногу выходить в люди на уровне национальном, а уже при президенте Глуе - крепко осели в Столице.
  Даньчин муж сколотил свои миллионы на импорте пелетийской дешёвой и отлично отрекламированной пищевой продукции. Года три назад он запустил, вместе с давним партнёром из Джюниберга, завод по фасовке этой 'продукции' (сам он её, разумеется не потреблял, называя, не вполне корректно, пищей быстрого приготовления, а когда был выпивши, то - говном).
  Свой первый год с мужем она прожила сцепив зубы.
  Супруг был жирноват, староват, любил нудить о правильном отношении к жизни и честном (о, как они все любили честность!) труде; от него иногда пахло, несмотря на гигиену, а кончал он почти сразу после начала, и при всём при этом был черезмерно бережлив. Но не в этом было дело, хотя скупость в мужчинах раздражала её безмерно.
  Через две недели после женитьбы, немого присмотревшись к очередной спутнице на тернистой дороге жизни, муж холодно предложил ей поработать управляющей одного из магазинов продтоваров, благо старый менеджер не то проворовался, не то переманили его проклятые конкуренты. Даньчи горячо поблагодарила и, конечно, согласилась. Сама она решила, что проклятый скряга решил на ней сэкономить (о зарплате не было сказано ни слова, только о рабочей этике), но подошла к делу серьёзно, по-хозяйски.
  На работу приходила раньше всех, украсть что-нибудь - наличку, покрыть левый расход, батончик тянучки взять с полки - и в голову не приходило. Натянув на физиономию любезную улыбку, мягко вызнавала у опытных продавщиц (молодящихся старых мымр) секреты мастерства - оказалось их и тут полно, даже если и не нужно торговаться с поставщиками. Путалась поначалу, трудно ей было, хотя 'её' магазин и не очень был велик: не двенадцать, а ровно шесть человек работало там, включая саму норбаттенскую красавицу и вычитая изгнанную уже на второй день единственную в магазине смазливую девицу (Даньчи, поговорив с этой шалавой секунд тридцать, точно определила, что у той с её мужем было и даже сколько примерно раз. При этом шалава служила в магазине главным образом секретаршей и была в новой ситуации без надобности - с офисными программами по университетски образованная Даньчи и сама умела работать).
  Многому ей пришлось научиться: и за прилавком стоять, и на кассе пробивать, и товар проверять и раскладывать на полках, поддерживать неформальные контакты со старыми клиентами... Она и рекламу своими силами старалась устроить, детям по очень большим праздникам бесплатно выдавали эти самые великолепные продукты в блескучих упаковках. Обороты подросли, и даже прибыль увеличилась.
  
  В последние годы пелетийцы всё упорнее лезли в Эрлен - уже не только торговля, но и заводы, капиталовложения. Даньчи смутно понимала, с чем это связано, и ожидание перемен - то есть катаклизмов - не очень ей нравилось.
  Некоторые из пелетийских компаний, те что поумнее, старались въехать на новый рынок через устоявшегося местного партнёра среднего размера. Даньчин муж был в этом отношении довольно завидной невестой и предложений у него имелось немало. Собственно, муж этот, который сейчас в Джюниберге ракетой кончал на какой-нибудь тощей пелетийской шлюхе с залитыми силиконом сиськами, полетел за границу по её делу.
  Поглядев на Даньчины успехи в торговле (совершенно ничтожные на фоне его маленькой торговой империи) он кажется перестал думать об этом, как о баловстве, и, переговорив с кем надо из своих покровителей в мэрии Нарга, решился на ребрендинг и масштабное расширение розницы. В Джюниберге он сейчас как раз вёл переговоры о кредите под этот проект.
  'Ты у меня красавица. И умница. Не то что какие-то там...', - разомлев на огромной кровати в не менее грандиозной спальне бормотал в розовое ушко торговец джанкой (в последнее время муж начал пользоваться таблетками, которые заметно удлинили скоростной до этой поры секс, хотя никакой радости его жене это и не доставило).
  'Назовём это дело: 'У Даньчи', а? Голодранцы как из мешка за гов..., ну, за едой насыплются!'
  Даньчи непроизвольно передёрнуло, внутренне, а потом - потом она захохотала. А почему бы, вашу мать, и нет? Вот будут рожи в нашей станице. Все на это самое говно изойдут. Да я ещё миллионершей стану. В инвалюте. Ну, ладно, а помечтать?
  И тут у них состоялся торг и военный совет, и обсуждение - до утра.
  И вот теперь этот Нарт.
  Она чуть в обморок не хлопнулась, прямо там, на тротуаре, чушь какую-то наболтала, хорошо голосок не задрожал. Это после стольких-то лет! Дура мыльная! Хотя расстались мы и не очень красиво. Перегнула я тогда палку... Но ведь и он... А тогда он был - победитель. А теперь...
  Лузер!
  Она внимательно следила за яркой поначалу кометой его карьеры, ненавидела себя, но ничего не могла поделать. Даже выйдя замуж за богатого человека, продолжала поддерживать отношения с девицами своего курса (которых презирала, понимая, что это чувство было взаимным), таскала их по ресторанам, осторожно расспрашивала. Всё она о нём знала, и когда его попёрли с кафедры, у неё праздник был. Со слезами на глазах...
  Как она радовалась теперь - после этой встречи на грязном тротуаре, что не увязалась за ним по жизни, что обошло её это проклятье, ведь ничего хорошего из этого не вышло бы, ни-че-го, но каждый раз, когда на следующий день весело и тихо позванивала колокольчиком старомодная стеклянная дверь в их магазине, она, зачем-то вставшая за прилавок, в простом фирменном платье их сети, не могла удержаться, испуганно, как девчонка, косилась на вход. Вдруг это...
  Если бы он пришёл тогда, ногой по обыкновению толкнув дверь, если бы ухмыльнулся ей сумасшедшей своей улыбкой... Подошёл бы, близко, положил руку на плечо, не как хозяин, а как друг и защитник. Ушла бы, убежала б с ним, ничего не взяв из поганого трёхэтажного дома на взморье, только свекровь немного жалко.
  Ну, не на край света, конечно, отправились бы они путешествовать, сделала бы она из него человека. Через год он преподавал бы в Нарге, а там - и в Трилликуме, а она... Нашла б она себе занятие, не такая уж и дура! Тем более, что над родиной сгущались, как это было уже понятно многим, очередные тучи, которые лучше наблюдать со стороны, из нормальной страны. Да и Нартику, который с деньгами никогда не жался, таблеток, как она хорошо помнила, не требовалось, даже от кашля.
  Но он не пришёл, а она не стала, конечно, напиваться во второй раз, или, боже упаси, искать его. Нужно жить, Даньчи - ведь ничего умнее не придумали пока люди.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"