Привалов Александр Иванович : другие произведения.

Право Быть. Глава 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Глава 2. Снежный Росчерк над Чёрной Волной.
  
  "Там, понимаешь, столько насказано, что всего не упомнишь:
  ну, конечно, чёрные, кипящие смолой глаза - ей богу, так и написано:
  кипящие смолой! - чёрные как ночь ресницы, нежно играющий румянец,
  тонкий стан, длиннее обыкновенного руки - понимаешь, длиннее обыкновенного! - маленькая ножка, в меру, большая, грудь, правильно округлённая икра, колена цвета раковины, покатые плечи - я многое почти наизусть выучила, так всё это верно! - но, главное, знаешь ли что?
  Лёгкое дыхание!"
  
  
  1. Эрлен, Столица. 28 год Второй Республики.
  
  Тогда была осень, солнечный тёплый день, только ветер - порывами.
  Время ушло хорошо за полдень, и он торопился. Времени, как бы оно не летело, ещё оставалось достаточно, он рассчитал этот день по минутам, но ведь и день этот - особый. В такие дни нужно сохранять осторожность. Особенному ему. Тому, кто никогда ничего не просит, всё равно достаётся - грязной тряпкой по лицу или сапогом в промежность. Бесплатно.
  А тут ещё это нелепое атмосферное явление - ни к селу ни к городу - только транспорт на улицах остановился. Сколько всё же идиотов на свете... Хотя, что-то такое об этом "красном лике", который, как оказалось, совсем не красный да и не лик вовсе, говорила ему Таши, что-то смешное и вместе с тем важное. Где она сейчас, вот бы кого увидеть. И не только увидеть...
  По тротуару он идёт, будто ведёт машину, двигаясь гораздо быстрее большинства пешеходов, хотя и не кажется при этом суетливым. Идёт спокойно и быстро, привычно ломая встречный взгляд докучливых насекомых, этих домашних животных, что дрожат от горячего шёпота соблазнов, мастерски уворачиваясь от обломанных ногтей своей дряблой и близорукой совести.
  "Лучший вид на этот город, если сесть в бомбардировщик".
  Впрочем, такое состояние души для него обычно. Ничего особенного сегодня не происходит. Он любит смотреть в лицо толпе, любит большие города, где чувствуешь себя одиноким - человеком. Иногда до него долетают, как эхо, чьи-то слова о том, что счастье - возможно. Но при чём же тут счастье? Тем более, что его тоже нет.
  Нартингейл Раст, двадцати пяти лет, безработный, надежда эрленской эконометрики, как в шутку, но и не совсем в шутку, назвали его однажды в чужой стране. Имя своё он не любил, оно больше какому-нибудь "аристо" подходило или сутенёру - из тех, что пообразованнее, да и с фамилией не сочеталось никак: на старо-эрленском "раст" был всего лишь "солдатом". Впрочем, насчёт имён распорядились в детдоме, и пришлось взять то, что дают, даже в большей степени, чем обычно.
  
  ... А вот и поворот к Институту, наконец-то; по карте, которую он держит в голове, отсюда до точки - кварталов пять и прямым совершенно ходом. Обошлось, успеет.
  Он с облегчением сворачивает с широченного загазованного, гремящего и суматошного Императорского проспекта в тихий Фонарный проезд, где не по сезону прохладный ветерок негромко хлопает новеньким плакатом: "Свобода человека от нищеты и голода важнее всех других свобод. (ген.-лейтенант Сиггерт Мадж)". И всё остальное здесь - даже в переулке - тоже чистенькое, блестит; краска ещё не успела пожухнуть после летнего макияжа, ведь это Столица, её центр - вон и офисные башни Золотого Холма вылезли в перспективу.
  
  Церквей не счесть, а все грешна,
  Издревле обиход заплечный,
  Немилосердная мошна,
  Рассол с похмелья огуречный.
  
  Ничего с тех пор не изменилось...
  Разве что сейчас здесь бензиновый чад и шестнадцать полос, а во времена какой-нибудь Кардиолы Галлаж, императрицы, прогуливались барышни из общества, каждая - с ливрейным слугой и высохшей компаньонкой, сновали шарманщики, савояры с обезьянкой и неизменным органчиком, но и родное, исконное ещё не умерло: пропитого вида мужики водили на шелушащихся ржавчиной цепях худых медведей, и даже большие баре не гнушались (по большим же праздникам) поглядеть, как косолапый под прибаутки поводырей пьёт водку и показывает, как бабы собирают горох.
  А ещё раньше - во времена медных вывесок, на которых дамы в кринолинах соседствовали с пиявками, где старый толстый гарлахец курил на табачных витринах кальян - вон там, где сейчас парк в остроконечной чугунной ограде, стоял за высоким забором огромный мрачный дом с мезонином, в котором жил и, так сказать, работал основатель скопческой ереси, Уммур Крой, кажется так его звали, и из этого "небесного корабля" выпускал своих "белых голубей" в ставший безопасным для них мир. Бывал, говорят здесь и император. Не последний, пристреленный в вокзальном туалете Столицы, но настоящий - Старый Медведь; долго беседовал со старцем о Новой Книге, а потом приказал всё тут сжечь, а искалеченных отправить в Регат Дальний, навечно.
  И плакат, если верить мемуарам известных лиц, тоже где-то здесь имелся, объявление в общественных садах - не хуже нынешнего, только что не на растяжках.
  "Здесь вообще запрещается!!" - вот что там было написано.
  Зря его убрали. И медведи здесь более к месту, чем максимы на тему свобод личности.
  Честнее.
  
  Взгляд цепляется за упятившуюся подальше от мостовой книжную лавку: "Умная Книга, Глупая Книга - Ваша Книга". В дальнем углу за пыльноватым стеклом благоразумно прячется коллаж: "Цвети, поэзия, сукина дочь!", темпоральный иммигрант, пришелец из ушедших навсегда времён мёртвого президента Иорианта Глуя.
  В полотно же двери вделана совсем другая картинка - увеличенная многократно суперобложка первого и последнего творения господина Регента, генерал-лейтенанта Маджа: "Почему я горжусь своей Родиной!". Пряча кривоватую ухмылку, Нарт прибавляет шагу под пристальным взглядом даже после парадной ретуши несколько тяжеловатой физиономии Защитника Нации на фоне чего-то железного и очень танкового.
  Он миновал ещё несколько кварталов ходкой поступью человека, который умеет бродить не только по асфальту, и вот уже из-за старенького храма Перекрёстка выплывает зеркальный кирпич Института, где ждёт его (не дождётся) директор, таинственный г-н барон, новая жизнь и рывок к звёздам.
  "Я вам покажу, полу-гуманитарии!" - ухмыляется он про себя. "Я вас, косорукие уроды, научу работать с информацией..." Идти ему, кроме как в Институт, на собеседование к потенциальному работодателю, больше некуда, но это не сильно беспокоит г-на Раста. Сейчас он полон жёсткой, настороженной силы, и всякие разговоры о сложности, трудности жизни, или, например, о судьбе, кажутся ему по крайней мере глупыми.
  Но пути к звёздам редко бывают прямыми.
  
  ... На автобусной остановке у торгового центра "Манжен", он замечает одинокую фигуру в камуфляже странной оцифровки. Человек сидит на скамейке, спрятав голову в ладони, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону.
  В чём твоя проблема, приятель, неприязненно думает Нарт, вон какой здоровый вырос, ты ещё заплачь... Он ещё что-то говорит про себя, медленно сбавляя скорость. Он пытается сдать в сторону, он не хочет туда - на остановку. Он ничего не понимает, кроме одного - ему ни в коему случае нельзя подходить, нельзя разговаривать, нельзя взлянуть этому человеку в лицо.
  Что-то тяжёлое и быстрое, опасное толкает его в сторону, наваливается, волочёт отсюда, почти сметая с ног.
  
  Очнулся он через квартал, где на тротуар задом вылезло что-то большое: серая, только толстые стёкла отливают в синеву, бронемашина. На борту - стремительный абрис хищной птицы в белом круге. Национальная гвардия.
  Бдят, думает Нарт, который мгновенно и не совсем естественным образом забывает о странном человеке и своих не менее чудных в этой связи действиях. ... Опять кто-то куда-то проехал. Хотя стрелять наших золотых павлинов вроде и перестали, но тем приятнее охранять, наверное. Погода, опять же... Он почти дошёл, только встречный поток переждать.
  Поток, однако, не кончается, и становится ясно, что этот проход - он в одну сторону. Народ вокруг густеет и встаёт наконец намертво. И машины на дороге сбились в гудящее и воняющее бензином стадо. А когда он попытался пройти по проезжей части, то почти сразу налетел на патруль: "предъявите документы", да "что у вас в папке".
  Непонятно для каких целей перерыв бумаги в его шикарной, пелетийской кожаной папке с дарственной надписью, старший патруля объяснил Нарту, что торопиться ему не надо, что проход (и проезд) как раз в Институт и закрыт, оцепление, и "придётся вам подождать, господин учёный".
  Твою диоптрию, вот это номер! До встречи в Институте оставался час и всего полтора квартала, но... Нарт чуть не плюнул, но нарываться не стал, тем более что старший наряда был пожилой дядька, с усталыми глазами и седым ёжиком на голове.
   Только засмеялся, как всё гнусно складывалось. На встречу к директору Института он опоздает безусловно и безвозвратно. И что же теперь делать? Это был, пожалуй, его последний шанс.
  
  После универа он два года отучился в соседней стране, Пелетии, в Свободном Университете Трилликума. Есть вещи, которые за два года не "выучить", но к тому времени он уже и знал немало. В фундаментальных областях он знал заметно больше, чем ему было нужно и не тратил время на сопротивление материала, на "математику". Учёба напоминала ребёнка в гостях у кондитерского магазина, бесплатно.
  Когда он вернулся домой из лучшего, наверное, университета мира, когда в "Эконометрике" вышла вторая его статья, когда он предъявил на кафедре сертификат магистра и подписанное самим Арлеттом Экстом письмо на свой счёт, да законченную на большую половину диссертацию (это было уже для внутреннего, эрленского пользования), показал красную ленточку "за выдающиеся успехи в учёбе и исследованиях" - то жизнь и ему казалась простой и понятной.
  ... В Эрлене, бывшей империи, всё и всегда - почти с самого начала - было в порядке с теорией вероятности, математической статистикой и многими другими областями, где царствует неопределённость, но вот эконометрика, по причинам вполне, впрочем, очевидным, не удалась. Не пошла в рост.
  Нарт провёл в Трилликуме немало времени, и тамошние не могли на него нахвалиться. Он полагал, что в "зоопарке", как называл он свою кафедру - но, по хорошему, с доброй усмешкой - за него тоже порадуются: не посрамил! да и приобретённым знаниям и десяткам томов и томиков, что притащил он с собой оттуда, найдётся применение.
  Но получилось не совсем так.
  Их кафедру возглавлял, уже которое десятилетие, Мартир Берос - седовласый академик, маршал эрленской науки статистики, который оформился в величественного учёного ещё при Иорианте Глуе, первом и последнем настоящем президенте Эрлена. Трудов у мастера Бероса было бесчисленное множество, хотя за национальными границами цитировали всего пару его статей, опубликованных во времена, когда Нарта ещё не было на свете.
  В последнее время - в связи с известными событиями во внешней, не говоря уже о внутренней политике - академик начал всё громче поговаривать о "национальной эрленской статистике" и даже очередную монографию готовил, в которой последовательно доказывалось, что решительно всё стоящее в этой науке: от гистограмм до центральной предельной теоремы было добыто трудами эрленских учёных.
  Немного пониже фельдмаршала Бероса вращалось ещё одно светило, к настоящему времени правда уже вполне себе красный карлик. Этот похожий на ревматического кролика старичок когда-то был маститее и, кажется, просто умнее, но что-то у них с Беросом там случилось в славные времена путчей и революций... Старичок уцелел, но пришлось ему потесниться, а сейчас, сейчас он считался специалистом по дискретным автоматическим моделям и не более. Общаться с ним было трудно, он всего боялся, да к тому же обладал сразу несколькими дефектами речи; так и читал себе спецкурс "про автоматы", стараясь не встречаться глазами с присутствующими.
  Конечно, были там и другие люди. Совсем другие - добрые и весёлые, и очень, очень толковые. Научил же кто-то Нарта и множество его товарищей всему тому, что они знали... Но научные коллективы такого плана развиваются по хорошо известным законам, и из черепа академика и лауреата Бероса несколько лет назад родился, как в античной легенде, нынешний замдекана.
  Было время, чудом остался этот суетливый толстячок в аспирантуре, зубами вырвал у судьбы счастливый билетик. В стране свергали президентов, на Столицу падали бомбы, а он - или такие как он - всё также сутулясь, рассыпался мелкой походочкой по темноватым коридорам, норовя уступить дорогу всякому, даже равному, даже студенту; всегда был готов куда-то сбегать, что-то принести, услужить и первым засмеяться чужой шутке.
   А потом незаметно была пройдена аспирантура, как-то всё само собой решилось с диссертацией и глядь, а Триклаут Лимс - уже замдекана, только кличка осталась, уже навсегда, Холуй.
  В отличие от своего прародителя Холуй не был обременён излишним образованием, обширными политическим связями и обязательствами, нахватанными за полстолетия, и гораздо лучше подходил к требованию момента.
  Был он прям и прост, и был он способный - на многое, да пожалуй, что и на всё, и уверенно метил - в среднесрочной перспективе - на место седовласого академика, благо к науке оно, место это, имело мало отношения; в настоящее же время выступал соавтором разоблачительной монографии.
  
  Нарт, конечно, всё понимал. Было ему вполне ясно, что при наличии соревновательных отношений в науке фельдмаршал Берос давно бы уже окучивал грядки на даче, а Холуй - мыл туалеты на вокзале. Но вот его, Нарта, в Свободный Университет послало именно государство и заплатило, как он случайно узнал, за это сомнительное для него, государства, удовольствие немалые деньги. Так что, если берёшь - то хотя бы молчи, так ему казалось.
  ... но царапнуло его тогда, по возвращении, сказанное с улыбочкой: "а мы и не ждали, что вы вернётесь... так скоро". Он, сначала, только плечами пожал: на сколько послали, через столько и вернулся, вы считать не умеете? а только потом, на лестнице, сообразил... А что места на кафедре не нашлось и нужно немного подождать, оформить документы, дать ход бумагам, так он не в претензии, тут всё понятно. Тем более, что ему пока предложили читать спецкурс: "Некоторые вопросы современной эконометрики" (он сам придумал это многозначительное название и очень им гордился). Да и другая нашлась работа: помогать осваивать заграничные статпакеты, читать лекции в прикладных институтах...
  С каким трепетом вышел он в первый раз к преподавательскому столу, к "доске", которая теперь принадлежала ему. Он любил учить - это отвечало его основной внутренней потребности: всё должно быть ясно. Всё должно быть так, как оно есть. По возможности просто, это всегда хорошо, но в любом случае - ясно.
  Как тонко продумывал он свои лекции, как точно рассчитывал время, - когда зазвенит звонок, у слушателя не должно остаться никаких вопросов, кроме умных! Студент должен много работать, да, очень много - но всё должно быть честно.
  Он выдавал перед лекциями распечатанные конспекты (в аудиторию ходят учиться, а не стенографировать), добился того, чтобы у всех были копии статей и глав монографий (нередко в его собственном переводе), на которые он ссылался; лабораторные работы взыскивались беспощадно; на семинарах никому не удавалось отсидеться или отбрехаться. Тщательно взвешенная система оценок, постоянный контроль. Три раза в неделю он торчал после лекций на кафедре - отвечал на вопросы, если они возникали. И ведь ходили, спрашивали.
  Ах, какие толковые попадались ребята...
  Он пытался кого-то устроить на курсы, куда не попадёшь с улицы - и они попадали; он замолвил словечко и парнишку, весь семестр проходившего к нему на лекции в одной и той же рубашке, пусть и чистой, вчерашнего студента, взяли на такую работу, от которой и он, Нарт, не отказался бы.
  Он написал программу "Занимательная Эконометрика", которая освобождала пользователя от ненужных технических сложностей, демонстрируя иногда совершенно неожиданные свойства хорошо, казалось бы, известных статистических оценок; даже раздел такой там имелся: "Как не надо оценивать модели: некоторые ошибки пользователя".
  По ходу дела развеялось несколько мифов безграмотных местных комментаторов, неверно интерпретировавших стандартные, казалось бы, результаты, по причине плохого знания пелетийского и общей обделённости. Он договорился с представителями "ТАТ", могучего производителя аналитического софта, о сертификации, что давало возможность получить всё ту же хорошую работу.
  Но постепенно и понемногу эти начинания, вознёсшиеся мощно, всё явственней сворачивали свой бег. Начинания уходили в песок.
  
  В лаборатории сменилось начальство и все его обширные планы насчёт отечественного статпакета задвинули пусть и мягко, но далеко.
  Сертификация тоже не удалась: знаете, Нарт, есть такое мнение, что вот сейчас, в этот, как говорится, период, ну, не стоит нам. Новое, народно-духовное содержание нашей политики... Мы встретим непонимание! У нас тут такое начинается в Анклаве, а мы экзамены будем сдавать пелетийцам?! Ну, вы наверняка меня понимаете...
  И правда, что тут сложного.
  И защиту его отложили - какие-то там проблемы отыскались в связи с пелетийским сертификатом, и Арлетт Экст, мировое светило, не помог.
  Работа на кафедре теперь казалась ему дешёвой популяризацией, чепухой и пустой тратой времени. Капитал, с которым он вернулся из Пелетии, был растрачен на добрые дела.
  Да и на студентов своих он в последнее время глядел сквозь чёрные очки.
  На хрена этим гладким молодым людям и шлюховатым красоткам с последнего курса знать распределение статистики теста Сколла-Айдлера, казуальность по Джерру в векторной авторегрессии и современные нам всем способы ко-интеграции? Нет, в самом деле... С вопросами к нему теперь ходили, казалось, девицы посмазливее и одетые легко, благо на пороге стояло лето.
  Нельзя сказать, что он не старался. У него было занятие - учить, помогать становиться кем-то, да и доказать, что наши не хуже ихних, как бы глупо это не звучало, ему тоже хотелось. Он был "гордым" человеком, но не видел унижения в том, чтобы бороться за своё дело. Он честно давал миру шанс. Мир смотрел сквозь него, не замечая, но и не упускал при этом щёлкнуть по носу или пнуть в голень.
  Нет, он не собирался, конечно, уныло просить выше и рядом стоящих, он объяснял и намекал насчёт пользы лично для них: публикации, индекс цитирования, командировки, известность. Но они только поджимали губы. Они слишком хорошо видели, что он пытается говорить с ними на языке, которого не понимает.
  А когда он пришёл договариваться на новый учебный год, Холуй, который к тому времени вполне уже определился с рыночными котировками господина Раста, холодно оглядел его и через губу объяснил:
  - Вы не стоите у нас в плане, Нартингейл. Вас предупреждали, что спецкурс пробный, а дальше - по результатам. А у студентов есть жалобы и серьёзные, - сощурил он и без того заплывшие глазки. - Кроме того, на это место мы с осени берём, э-э, талантливого молодого учёного, - объявил он значительным тоном и чуть ли не подняв указательный палец.
  Дурак, вспомнил Нарт, может быть слеп и глух, но он никогда не бывает нем.
  - Возвращаясь к вашим лекциям... Неправильная подача материала. Неактуально, не это нам сейчас нужно. В нынешней обстановке, я имею ввиду. Хуже того, ведь речь, по существу, идёт о преклонении перед глубоко чуждой нам иностранной традицией в точных дисциплинах. И мы...
  - Перед чем?! - не выдержал Нарт. Он по-прежнему всё понимал, конечно, но...
  Это было невероятно. Он просто не мог поверить. Его выгоняли, как нищего со свадьбы. Он не рассчитывал, что его достоинства будут оценены - тем же Холуём, - но ведь элементарный здравый смысл... Ведь он был настолько лучше всех этих молодых учёных, румяных, лощёных мальчиков и слегка полноватых девочек, чьих-то дочерей и сыновей с правильным миропониманием, активистов проправительственного Союза Эрленских Студентов, и даже некоторых вполне себе профессоров, что представлялось очевидным - он должен здесь работать!
  Разумеется, девочкам и мальчикам тоже нужно было где-то существовать, ради бога, они ему не мешали, он всегда был вежлив со старшими и младшими, он тщательно обходил стороной все многочисленные сословные, социальные, культурные, гендерные и бес его знает какие ещё перегородки богатой чем угодно кроме простого человеческого счастья своей страны, но ведь они всё равно догадывались. Да что там, они видели его насквозь! Эта вечная улыбочка, эта насмешка над собой и своими убогими представлениями о непредставимом, - а они принимали её на свой счёт. И правильно, в общем, делали.
  Хуже того. Даже вполне нейтрально настроенных к нему людей коробила упрямая необщительность, если дело напрямую не касалось "работы", демонстративная порой отстранённость, эти приступы гнетущего (собеседника) молчания. Посидеть с ним где-нибудь после занятий, не говоря уже - выпить, это и в голову не могло прийти. Робкие попытки он вежливо, всё с той же улыбочкой, отклонял, а по второму разу спрашивать дураков не было.
  А сам он ничего такого не замечал, до времени. И всего лишь не хотел навязывать своё общество чужим людям (тем более, что не совсем и чужим - своим недавним преподавателям; как с ними, например, пить и вообще?). От предложений он отказывался из вежливости - обременять не хотел, ведь это так тяжело - разговор о погоде, растянувшийся на целый час. А общие интересы? Его интересы, по большей части, были внутри, а сойтись с ним коротко было трудно.
  Ко всему прочему, в Пелетии он заразился демократичностью общения, а это такая болезнь - не хуже гемофилии: и не вылечишься, и не спрятать её толком.
  Осторожные разговоры фрондирующих, очень, впрочем, умеренно, личностей: "когда же мы наконец прочно встанем на почву технической цивилизации и рационально устроенного общества" - он не поддерживал. С его точки зрения это была слишком сложная тема, чтобы обсуждать её с малознакомыми людьми и безотносительно к возможности доноса.
  Неудивительно, что от него довольно быстро стали держаться подальше. Сложилось такое мнение. Вот это он это заметил почти сразу, и тут уж ни о какой рыбалке не могло быть речи.
  Да и с работой не всё получалось.
  На лекциях он хоть и старался следовать твёрдо выверенным и в мельчайших подробностях описанным в записях курсом, но не мог удержаться от того, чтобы не вставить: "скорее всего", "доказал-то он доказал, да только...", "впрочем, это довольно тёмное дело". Неплохо он себе представлял, откуда берутся иногда великолепные результаты великолепных учёных.
  А у известной категории слушателей (которых было, пожалуй, большинство) его туманные насмешки вызывали нехорошее чувство тягостного недоумения - так чё писать, чё зубрить-то, если непонятно, что правильно, а что - так.
  А однажды посредине лекции он и вовсе замолк, а потом начал быстро писать на доске что-то, не имеющее отношение к предмету лекции и не очень понятное слушателям. Обернувшись на нарастающий гул, на жадно глядящие на невиданное зрелище морды с первых столов (препод с ума сошёл) он в сердцах пробормотал: "Искупитель, что за кретины...". Сказал негромко, но его услышали.
  Инцидент имел развитие, пришлось объясняться в деканате, заверять в отсутствии эксцентричности и иных отвратительных заграничных привычек. Ведь, правда, идиоты...
  
  Куда, куда делось всё то, что взяло его когда-то в волшебный плен в студенческие времена? "Ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным" - говорили ему тогда в лаборатории старшие товарищи, и он счастливо смеялся в ответ. Время летело: дней и месяцев не хватало. Он был счастлив - безыскусно и безотносительно.
  А сейчас всё стало так сложно, да и насчёт истины, которая сделает нас, как он узнал, это было из Книги, и ладно бы только оттуда, но ещё и девиз кое-кого - кого он презирал едва ли не с детства.
  Он не мог работать дома, он был прикладник, а его статпакеты стоили столько, что... Да у него и дома-то не имелось. Разрабатывать теорию? Работать одному нельзя, это не романы писать. Да и там не обойтись без читателей.
  И ведь всё это было - одно чудовищное недоразумение. Он был человек обоймы. Он хотел - со всеми. А оказалось - он никому не нужен. Впрочем, это было ясно с самого начала, не нужно себя обманывать.
  
  Наваждение какое-то, как он испугался тогда, в кабинете этого Холуя - одиночество, открытая дверь, на улице - черный холод.
  ... Дайте хоть два часа в неделю. Дайте...
  - У нас есть место лаборанта, но и сюда уже поздно, вы не успели подготовить документы, я же вам говорила, - присутствующая при разговоре с Холуём многолетняя аспирантка фельдмаршала Бероса - по кафедральному прозванию: Жабка, старалась не смотреть ему в глаза.
  Все замолчали.
  Нарт, впрочем, быстро очнулся.
  Усмехнулся, встал. Засмеялся, остановившись уже у дверей. Он смеялся искренне, ему хотелось побыстрее уйти отсюда, но он ничего не мог поделать. Бес с ней, с работой, но неужели так можно жить, как эти...
  - Извините, - буркнул он не оборачиваясь и сгинул из тесноватого для трёх человек кабинетика.
  
  Всё было просто, и он успокоился. В самом деле, что за глупость: он кричал им как тот луговой кузнечик: "Намереваюсь!", а печные сверчки в ответ только сыто усмехались: "Может ли быть?".
  Ну и что с того, что они ему не мешали, - ведь это он им мешал.
  Ведь эти сверчки тоже были когда-то кузнечиками и ничем его не хуже, и тоже намеревались ... изменить мир. Или хотя бы понять его. А теперь... Им мало было его унижений. Мало было выгнать его, пихнув носом в грязный угол. Они хотели, чтобы он стал - как они, теперешние, чтобы растворился в сером пространстве. Чтобы победила мировая энтропия. Которая и так не может проиграть.
  Ну что ж, было совершенно непонятно, что делать дальше, зато всё остальное стало видно отчётливо.
  
  Жил Нартингейл Раст в те времена в общаге. За не такой уж короткий срок, что провёл он в родных пенатах по возвращению из Пелетии, он не завёл, конечно, никаких друзей. Да и подруг была заметная нехватка, хотя и мелькало иногда что-то такое - в волнах сигаретного дыма и алкогольных испарений невнятных вечеринок. Утром это что-то обычно выглядит совсем не так, как ночью, и от него часто хочется убежать.
  Но когда становилось совсем грустно, то приходила, без стука скользнув в комнату, его единственная постоянная подружка. Именем её он пренебрегал, да и не знал его, так уж сложились их обстоятельства, а называл - по праву близкого знакомства - Шлюхой. Та же в ответ только щурила бесовские зелёные глаза да показывала маленькие острые зубы. Была она неприметная и самой простой породы - никакой: серенькая, с чёрными полосками, "ставридка" - такую он ей придумал породу, этой кошке.
  Приходила ночами, пушистой молнией проскакивала вахту, тенью скользя по коридорам огромного здания, где и в это время легко можно было выхватить по рёбрам тяжёлым тупым предметом.
  Конечно, не один он был у неё такой в обширнейшем каменном доме, полном опасностей и соблазнов. Да и не его ждала она, замирая струйкой серого тумана предвечерней порой, обернув роскошным хвостом лапки; не с ним неслась под сумасшедшей луной сквозь заросли трав весенней ночью, не ему носила мышей и воробышков. Но он всё равно её любил, безответно.
  Тем более, что ничего она, Кошка Гулящая, ему не обещала. Не умела обманывать. Она и на ночь никогда не оставалась, а так - ела, если было что, гордо принимала рассеянные ласки... Только иногда ловил он короткий взгляд: чего-то ждала от него, кажется, надеялась. И ничего не дождавшись, но редко-редко, превращалась в Кошку Поющую. Блестели в темноте зелёные, с искрой, глаза, вспыхивали и гасли огоньки болотного дурмана. Длинные протяжные песни не имели с мурлыканьем ничего общего. Он подпевал ей, потихоньку, чтобы не услышали соседи.
  А когда его уволили, он выгнал её, вышвырнул из обшарпанной своей инсулы, ещё и пнув на прощанье. Стало наконец смешно и досадно от того, как он живёт - да, висит в пустоте, как на старом забытом холсте. Плохо живёт. Смешно и нелепо, и стыдно.
  Не из-за бессмысленных уродов на кафедре, не из-за Холуя, о котором только плечами можно было пожать, грустил он тогда. Нет, не из-за них. В первый раз у него прохудился тогда тот глубокий карман души, где слишком долго пряталась мысль, что жить вот так - долго - не получится, что ведь рано или поздно...
  Тут она, его четвероногая подружка, и подвернулась под грязный ботинок.
  И ушла, испугалась, убежала. Ушла - и не вернулась.
  Но - не забыла, дождалась. Видела, как уезжал он из её города навсегда, как уходила, сутулясь, из огромного чёрного здания - уже очень далеко, у поворота к страшному и грохочущему - знакомая фигурка. И даже оттуда забивал ей ноздри страшный запах судьбы, и быстро стучало не знающее благодарности, не умеющее лгать звериное сердце.
  
  Впрочем, в настоящий момент времени господин Нарт с чистой совестью лежал пока на койке общежития, погрузившись в море размышлений: что же ему делать (и надо ли). Обидевшись на мир, он строил самые разные планы - от побега в Пелетию до путешествия на Острова, в какой-нибудь Мандай, в качестве палубного матроса. О, как хотелось ему в эти пустые вечера попасть в Гарлах Древний, где стоят заброшены и опустелы вырубленные в скалах храмы Альгенаба, где на раскалённом камне охряного цвета спит в тысячелетней тишине с открытыми глазами смарагдовая ящерка, в зрачках её застыла вечность...
  Нежным, чуть хрипловатым, хрустальным от усталости голосом, пела ему девушка с далёкого пляжа, растягивая гласные и мягко коверкая пелетийский. Медленно шла мимо, позвякивая цепочками на лодыжках: тонкий, надломленный тропический цветок в пряном запахе бесконечно далёких стран, порочный и холодный одновременно. Океанский бриз колышет распущенные волосы, прячет лицо от чужих глаз. Под левой грудью мягко качается синяя бутылочка Амулетов Грёз, где тропическая красотка прячет мужские (и не только) души. Так, во всяком случае, представлял себе всё это Нарт.
  ... Нет, а что, был, например, такой мужик - Альф Пио, тардийский математик, - сгинул куда-то года на два, а потом как двинул натуральные сплайны многих переменных...
  Денег у него оставалось совсем ничего. На кафедре платили мало, несмотря на всеобщее поначалу восхищение, да он и не просил. Всё это было так сложно: ставка, сетка, оформление, бумаги. Проедал сэкономленное в Пелетии и свою премию, читал программирование в некоторых местах. Когда источники живительной влаги таинственным образом иссякли, один за другим, начал продавать барахло. Конечно, всё это чепуха, но к настоящему моменту он вполне уже достиг состояния "горсть мусора получит тот, кто кошелёк мой украдёт".
  Нужно было что-то делать.
  А что делать? Податься в какую-нибудь внешнеторговую контору, где нужен переводчик, ему в голову не пришло. В грузчики идти, не иначе. А что, у грузчиков - кожа серого цвета? Ничего. Даже - ни хрена! Не пропадём, думал он, но без особой, впрочем, уверенности.
  Чувствовать себя обиженным и предаваться в этой связи самоедству человек может бесконечно долго, но тут призрачные шестерни наконец заскрипели, что-то сдвинулось в таинственных высях, и в его дверь в конце концов постучали, а потом и толкнули, не дожидаясь ответа.
  
  - Гел! Гел, зараза!! - заорал Нарт, подпрыгивая на койке. - Вот, вот кого я хотел увидеть! Чтоб ты сдох!
  Гел - невероятно длинный, тощий, весь какой-то нескладный, как иное гомеоморфное преобразование, с виду - почти мальчишка, со смущённой и чуть лукавой улыбкой, неуверенно протискивался во внутренний объём. Было видно, что он тоже рад.
  В руке у него Нарт сразу заметил большой жёлтый конверт, так и шёл с ним от самого вокзала, наверное, он был такой, Гелент Тайн, один из лучших молодых физиков Эрлена и единственный друг. Безо всяких предисловий, вступлений, вопросов и рассказов о себе, хотя не виделись они года три, молодой мастер Тайн заявил Нарту:
  - Вот смотри, приглашение тебе привёз из Столицы. Там такой новый институт открыли при комитете экономического, э, дирижизма? Ну да, не планирования же... Эти смешные люди ищут талантливую молодёжь. Не знаю, причём тут ты, но о Нартингейле Расте они слыхали. Особенно же их интересует весь этот глубоко чуждый нам пелетийский вздор: практика использования количественных методов в известных областях, а не разговоры об этих методах. Из первых рук хотят вкусить. Одно слово, прикладники... У них вполне приличные машины стоят, сервера, библиотека - таких книжек с картинками об этой твоей эконометрике я и в цирке не видел. Зарплаты там, говорят, невообразимые и вообще - в этом случае Родина ничего не пожалеет. Барон тамошний... Нет, натуральный барон, директор. Нормальный мужик, но, так: специалист по управлению. Он-то тебе и назначил, через две недели... Нет, ты глянь, тут в письме ещё какая-то Лайта Гамильтон отметилась, типа секретарь. Эг-Лайтина, что ли? Невероятно... Герцогиня, не иначе. Ты не зевай, в свет там выйдешь. В общем, главное, - не опоздать.
  Его попытки не показать, что он в курсе нартовых, проблем, что он знает, что с родной кафедры того пнули, как собаку, были трогательны. Нарт не спрашивал, как письмо неизвестного барона к нему, Нарту, попало к Геленту и откуда оно, это письмо, взялось на белом свете. И так было ясно.
  "Эх, парень..." - растроганно думает Нарт, но ничего не говорит, конечно, отводит взгляд.
  Слушая прерывающуюся, толчками пробивающую себе дорогу речь, он не старался остановить Гелента вопросами. Тот был похож на заполненный до краёв сосуд: пока не передаст тебе всю накопленную информацию, что-то отвечать ему или сбивать вопросами было делом бессмысленным - остановиться он не мог. В детстве его из-за этого дразнили. Тяжело ему было в детстве. Да и в универе поначалу несладко пришлось.
  В области точных наук он соотносился с Нартом примерно так же, как сам Нарт с Холуём или Жабкой. Это было настолько очевидно, что Нарт ему не завидовал, никогда не пытался с ним соревноваться и вообще любил совершенно искренне. О нём не только можно и нужно было заботиться, дав, например, какому-нибудь наглому уроду в рыло, но и помощь его принимать было не стыдно. Единственный такой на свете человек для Нарта, наверное, и был. Если не считать бабы Таши, конечно, но это совсем другое дело.
  Он всегда был рад его видеть, было с ним легко... только была там одна трещинка, расщелина: узкая, но - глубокая, до самого дна.
  
  Начинали они вместе, потом Гелент поменял факультет и всё равно окончил на год раньше. Не виделись давно, но никакого зазора в общении не ощущалось.
  После перехода на теоретическую физический Гелент остался жить в той же общаге, и с Нартом они продолжали активно общаться. Тот в это время как раз штурмовал волновые функции, их суперпозиции и световых наблюдателей с их световыми же конусами, пусть это и не имело никакого отношения к тому, чему он, Нарт, собственно, обучался.
  Зазубрив массу формул, он научился ловко выводить одну из другой (Гелент только диву давался), но однажды, хорошо выпив, с ужасом признался, что не понимает ни хрена, то есть - абсолютно. Ограниченность применения классических понятий, да, хорошо, но ведь все эти парадоксы - это какая-то зловещая бессмыслица! Как это - наблюдатель создаёт мир? Непрерывно? А выпить ему захочется? Конечно, не о макроскопических явлениях идёт речь, но всё равно это противоестественно, как господин Регент в республике.
  - Я тоже там многого не понимаю, - ответил ему Гел с мягкой улыбкой. - К этому нужно привыкнуть...
  "Ну, конечно", подумал тогда Нарт, "как медведь привыкает к мотоциклу." И перестал маяться дурью. Отступил, но без утери чести.
  Немного позже Гелент сильно смутил преподавателей своей кафедры каким-то алгебродинамическим подходом и комплексными квартерионами, из которых - с помощью предвремени и предпространства - он собирался вывести всё - то есть вообще всю математику, а заодно и физику и прочие "вторичные математические структуры".
  Он тогда не давал покоя Нарту, переживавшему кризис в делах личных, подвигнувший того впоследствии на написание "Сказки о Чёрном Лорде": всё пытался всучить собственную предгеометрию физического мира ("реального", не забывал он добавлять с ноткой снисходительности - "реального физического мира").
  Нарту, как человеку сравнительно нормальному, в конце концов всё это надоело и он пообещал Геленту вставить того в новую сказку - в каком-нибудь откровенно неприглядном виде Абсолютно Спящего Бога или Того, Кто Знал Всё, Но Ничего Не Мог (и объяснить - почему). В конце концов оба выздоровели.
  
  ... Потом они всё таки поговорили о себе.
  Гелент Тайн, сидящий сейчас где-то под Столицей в ИТЭФе в группе Дегреля Литтенкорта, профессора Альстрелла и некоторых других небожителей, занимался квантовой гравитацией или чем-то в этом роде.
  Он рассказывал о смешных тамошних порядках, о том что для Литтенкорта и Альстрелла, лучших эрленских физиков, которые терпеть друг друга не могли, более вменяемые коллеги разработали целый ритуал последовательности докладов и ведения заседаний, остроумно используя псевдо-случайные числа; поделился и тем, что они задумали, пока начальство смотрит в другую сторону - раз институт не только теоретической, но и экспериментальной физики, то будет вам эксперимент...
  Никаких машин - что-то там обсчитывать - им, к сожалению, ещё нужно не было. Не дошло до этого дело: только бумага и карандаш. Много бумаги, много карандашей, а ещё больше - резинок. Тут Гелент немного сник и даже попытался поговорить с Нартом о своей теме. Нарт с радостью поделился несколькими тут же родившимися идеями.
  Гелент внимательно слушал его почти целую минуту, затем попытался что-то уточнить и почти сразу начал смеяться. Нарт обвинил его в невежестве и слегка разгорячился, потом они немного покричали друг на друга, так что соседи сверху начали стучать в ответ. Потом Нарт долго чесал затылок: "Никогда я не был силён в этих делах!".
  Гелент ласково кивал: "Ты бы, Ум, другим каким-нибудь делом занялся. Физическим, например, трудом. И родине польза и ты - вон какой здоровый... Ч-чего? Сам пошёл!".
  "Ум" это была старая, студенческих ещё времён Нартова кличка. Гордиться тут было особенно нечем, ибо подразумевался "ум, созданный с понятием лишь о трёх измерениях", а иногда даже и вовсе - "маленький, как атом". Гелент любил классиков.
  - Гел, я давно тебе хотел... Ты... прости меня, - сказал ему неожиданно для себя Нарт, когда иное прощанье наконец надвинулось на них.
  - За что это? Опять нагадил, чего я не знаю? - в притворном возмущении хмыкнул тот, но в глазах - мелькнуло.
  - Ты знаешь, за что.
  Гелент в ужасе от этого изъявления чувств сразу же засобирался: поезд у него уходил. Или самолёт.
  
  ...Почему же, думал Нарт, глядя на одинокий белый лист письма из далёкой Столицы, я не могу жить среди людей, которые мне нравятся? С которыми можно работать. Ну, не с Гелом мне работать, но всё равно... Встречаться иногда. Как-то нелепо оно идёт, моё житьё. Среди холодных лягушек и горячих жаб...
  А на следующий день к нему пришла и сама Жабка, та самая, с кафедры. Он так удивился, увидев её, что намертво застрял в дверях, с перепугу позабыв, как её зовут на самом деле. Да и она ли это? Причесалась, принарядилась. Даже ростом выше стала.
  - Здравствуйте, Нартингейл. Извините за вторжение. Я ненадолго, но всё же хотелось бы войти.
   В новеньком костюме, тщательно накрашенная, она старалась не показать, что задыхается. Подниматься на шестнадцатый этаж по лестнице и ему не всегда нравилось, а лифт у них по случаю возвращения лета не работал.
  Некрасивая она была, уже сейчас заметно толстеющая, да и волосы эти, взятые взаймы у мышей... Только глаза её были хороши.
  Эх, милая, вдруг подумал Нарт, к таким бы глазам...
  - Д-да, да, конечно мистрес ... Зера, - пробормотал он. "Фриссенда! Фриссенда Зера, вот как её зовут. М-мать! Что ж ей нужно? ... Узнала, про письмо и сейчас будет взад отбирать? Отдам. Отдам нахрен! Унижаться перед каждой... В Мандай, охотником за черепами, в вельд, навсегда!"
  Обдав его запахом духов, мистрес Зера протиснулась в комнатку, с трудом лавируя между россыпями книг и распечаток. Не умела она, видно, на высоких каблуках.
  - Присаживайтесь, э-э-э, мистрес.
  Сесть было некуда, разве что на пол. Или на кровать.
  - Спасибо, - грустновато усмехнулась Жабка, оставаясь, впрочем, стоять. - Я узнала, что вас пригласили в Институт. И вот... - тут она немного сбилась, раскопки в сумке заняли время, прядка сереньких волос упала на склонённое лицо... - Вот документы. Тут характеристика, открепление... Тут всё, что нужно. И Хо..., гм, и мастер Лимс подписал.
  - Характеристика хорошая, не беспокойтесь, - неправильно истолковала она его протестующий жест. - И ещё. Вам доначислили отпускные. То есть не отпускные, а ... В общем вот, я принесла. - и она протянула ему тонкую пачку. - Распишитесь. Мне ведомость дали.
  - Мне не нужно! Я не буду! Расписываться...
  - Но тогда их с меня вычтут, - снова усмехнулась Жабка, происходящего из маленького города, скорее - село, но уже совсем невесело.
  - Возьмите. Ваши деньги. И. Бумаги. - Нарт изо всех сил старался не орать, но получалось плохо. - Мне не нужно!
  А как иначе! У него только что украли сознание собственного горестного ничтожества. Сознание права перед несправедливым миром. Трудно было обойтись без этих чувств тем более вот так - сразу.
  ... Такие как Нарт - как вода. Сделать с ними всё, что угодно, может даже ребёнок, если знает, чего хочет, но загонять их в угол не стоит - сжиматься они не умеют. Некуда им. "За царём - цари, за нищим - нищие, за ними же - пустота..."
  Пройдёт ещё секунда, много, что две, он успокоится - характеристику порвёт, а деньги аккуратно выпустит в открытое окно. Распишется в этой, в ведомости... Холодно поклонится и будет смотреть ей в переносицу пока мистрес Зера не закроет наконец за собой дверь.
  Не в самолюбии его - оскоблённом тогда, в маленьком кабинетике Холуя, - было дело. Он вовсе не считал себя оскорблённым. А самой Жабкой он сейчас восхищался! Молодец, ведь; и как только что выяснилось - с характером, с объёмом личности, не кусок мяса. Но она оказалась слишком близко. Лик мира растаял, явив ему картины - о самом себе - совершенно неожиданные.
  
  - Нарт, - тихо сказала она. - Перестань...
  Внимательно, без смущения посмотрела в лицо. Неожиданно молодая, некрасивая, непонятная.
  Нарт вдруг вспомнил, что муж у неё - алкоголик, а дочь вроде не разговаривает, хотя уже давно пора. Вспомнил, как сказал ей однажды, когда она пришла посоветоваться насчёт диссертации: "Да есть тут одна тема такая, ничего себе. В струю пойдёт, сейчас это модно. Мне этим заниматься некогда, а вам, возможно, будет интересно." И как она приходила потом, редко-редко, и было видно, что все её невеликие знания и ещё меньшие способности были использованы до железки прежде, чем постучаться в его дверь. И как он - без своих вечных шуток и ухмылок - быстро, профессионально, без эмоций - правил, находил ошибки, обрезал бессмысленные движения мысли, подсказывал, на что обратить внимание, давал почитать про моделирование многомерных временных рядов, что попроще. Никогда и ни о чём они не разговаривали, кроме дела. И она не старалась понравиться, а старалась побыстрее исчезнуть.
  И ещё он вдруг вспомнил, раз уж пошёл такой разговор, свой старый уже сон-кошмар. Как будто он важно идёт по улице, посвистывая стоит у фонтана, шикарный том чего-то очень сложного под мышкой, и вдруг просыпается, оглядывается, а он всё в том же месте, но - голый. Складка от резинки трусов, которых нет. И все это тоже видят... И фонтан вдруг обдаёт его водой в лицо, и вокруг начинают смеяться.
  Была у него такая грёза, несколько раз, в которую, изгибаясь, совал кривую морду красно-белый клоун, изначальный ужас бытия, сумасшествие, мир победившей энтропии.
  - Ты хороший человек, Нарт. Только очень уж...
  Не став договаривать, мистрес Зера быстро вышла, почти выбежала из комнатушки общежития, едва не падая на этих бесовых каблуках. Досадливо смахнув слезинку, торопливо уходила, почти бежала по грязноватому коридору. Ей этот разговор тоже дался нелегко.
  Но хотя в голове у неё сейчас всё перепуталось и перемешалось, она точно знала, что этот Нарт - не совсем тот, за кого себя выдаёт. Что он не тот человек, за которого его принимали (и побаивались) все - от Холуя до самого громовержца Бероса. А ведь как её потянуло к нему в ту безумную осень, когда она, тщательно - и не только по-женски - подготовившись ходила к нему обсуждать не то методы гармонической линеаризации полиномов, не то сферические гармоники или какую-то другую постылую дрянь, через которую продиралась годами на своей кафедре-каторге. И вовсе не унижение она прятала тогда, как думал он, хотя и слишком хорошо понимала, как выглядит в его холодных, задумчивых глазах.
  Как она ненавидела тогда своё тело, лицо - всю эту дурную наследственность, плохое питание в детстве, да и теперь - не слишком правильное. И ещё этот проклятый муж-слизняк!
  Был день, она хотела... Показалось ей тогда - зачем всё, но Бере, доченька её несчастная и любимая, не пустила, сберегла. Чепуха это была, минутная слабость. Да и смешно: ведь даже выгляди она, как Герта Мальтош, и прояви он к ней интерес, ей бы пришлось стать матерью ещё и самому Нарту, пожалуй.
  
  Ладно, поживём ещё, подумала успокоившаяся и повеселевшая женщина. С Бере-доченькой они этим летом ездили в Эндайв, почти бесплатно, в один пансионат, где той впервые стало лучше. Спасибо тебе, Холуй, за это я с тобой никогда не рассчитаюсь, хотя и попробую. И завтра не забыть к нотариусу насчёт машины от этого нового фонда, спасибо вам господин Регент. ... А сейчас надо бы кефира и чего-нибудь на ужин, где-то она тут видела магазин, явно переделанный из "Ночной Смены". Старое, но всё равно чем-то неуловимо приятное здание, где покупатель лучше себя чувствовал, покойный президент Глуй постарался, не иначе, его тоже что ли поблагодарить...
  
  Нарт постоял некоторое время среди перевёрнутого вверх дном жилища, сжимая в руках бумаги обоего рода. Отдать, что ли, их кому-нибудь, покосился он на деньги. Или принять? Да почему бы и нет? Ведь она хотела ему помочь - зачем же отталкивать.
  Нет, правда, какой-то ты совсем стал зверь из бездны. Подпольный человек...
  И ему стало легче, он засмеялся - и принялся наконец за уборку конюшен.
  Книг "по специальности" набиралось коробки три, а что делать с "просто библиотекой"?
  Вот тяжеленая пелетийская монография о непараметрических регрессиях. Вот роскошный том "Введения в Эконометрику" с дарственной надписью автора (одного из четырёх, но всё равно), тоже пелетийский, и весит ещё больше, чем первый. Вот его родные, на эрле, томики по дифурам, линейке, равномерно затёртые книжки трёхтомника Агниса "Курс математического анализа" - пусть и новое уже вышло издание, но ведь и это не выбросишь.
  Ах ты, Холуй, проклятая сволочь, чтоб тебе доктором никогда не стать, многочлен тебе во все дыры разом, куда я всё это дену?
  Может, ещё кто-нибудь придёт, думал он поздней ночью, ворочаясь на продавленном матрасе. Какую же радость, спросит она, эта скудно одетая голубоглазая блондинка, могу я подарить вам, господин земли и души моей, Нартингейл Раст? Кроме вещей очевидных, я имею ввиду...
  Но никто к нему больше не пришёл, только пьяный сосед перепутал комнаты.
  Книжки, что не смог взять с собой, он в три приёма снёс на кафедру. Мистрес Зера пообещала присмотреть. Ей же отдал он свои лекции, записи и планы.
  Как ни странно, но многое из этого действительно не пропало, и долго ещё после того, как он сгинул в северных лагерях, самые разные люди мучали им несчастных студентов. Со временем лекции наполнялись ошибками, пропусками и искажениями - совсем как переписываемая из древних свитков пыльная мудрость на мёртвых чужих языках.
  
  2. Кораблекрушение
  
  ... Задумавшись, потерявшись в воспоминаниях и картинках недалёкого прошлого, он не сразу заметил, как в толпе обозначились течения, появились промоины, а потом народ как-то очень быстро рассосался. Время было уже откровенно вечернее, и к Институту кроме него никто не торопился.
  Что ж, это будет бессмысленно, но это будет...
  Широким шагом, хотя и не особенно торопясь, Нарт входит в засаженный молодыми тополями и выложенный красивой голубоватой плиткой двор - ему уже нравится - и почти сразу застревает на входе. Вахтёры его никогда не любили, сухонький старичок по слогам, кажется, читает его письмо-пропуск, с недоумением поглядывая на большие часы в вестибюле.
  - Так на какой этаж пропуск выписывать? - подозрительно оглядел он запоздавшего посетителя поверх латунной оправы круглых очков.
  - К директору... - буркнул Нарт. Он был готов уйти при малейшем намёке на сопротивление среды. Директор-то уже дома, наверное, сигару обрезает, а он тут подпрыгивает, как лягушонок. Но у него есть обязанности - перед Гелентом, перед Жабкой. Перед бабой Таши, в конце концов.
  Старик, поворчав для порядка, выдал Нарту красную бумажку, пропуск на двенадцатый, которую нужно было предъявить там, на том самом этаже, сразу при выходе из лифта, у нас тут строго, только что был сам начальник столичного Управления и ...
  При этом он порывался оставить у себя письмо из секретариата и всё косился на здоровенную кожаную папку; она их смущала, шикарная иностранка.
  На двенадцатом этаже никто, конечно, ничего не проверял, коридоры как вымерли, если не считать какого-то неприятного пижона в пиджачке цвета трагически разбитых яиц. Они с Нартом чуть не столкнулись у лифта: пижон и не подумал уступить дорогу, к чему Нарт, честно говоря, привык. "Внутренний аристократ", - почти вслух фыркнул он вслед богемному типчику и не без некоторого труда нашёл приёмную.
  "Денег на гостиницу ещё на неделю, а работу найти нетрудно. В Эрлене это уже давно не проблема, тем более в Столице. Главное, дотянуть до первой зарплаты..."
  Шикарная дверь, тяжёлого южного дерева с тёплым рисунком волокон и тускло блестевшей понизу медной полосой молча глядела на него. Ручки на произведении офисного искусства не имелось.
  Усмехнувшись, он со злостью толкнул дверь плечом, да и коленом добавил, чтобы она, дверь эта, не подумала, что он чего-нибудь боится. И совершенно напрасно, как тут же выяснилось: открывалась та на удивление легко, так что он влетел, ввалился в приёмную, за малым не упав, споткнувшись о незаметный порожек.
  "Ха! Вошёл - и пробка в потолок, придурок..." - успел он ещё подумать перед тем, как застыть в трёх шагах от двери.
  В обширной и светлой от двух больших окон комнате имела место женщина. Надо полагать, секретарша.
  "Матерь божья, почему ж таких девиц никогда не встретишь на улице. Впрочем, что толку...".
  Нет, красивых женщин он и раньше видел немало - и необязательно одетых, но эта была, как говорится, превыше всех и всяческих... И ведь какая рыжая, хорошо хоть конопушек нет, да и хрен с ними, зато ножки какие, не хуже входной двери; о, казалось бы - чуть шире здесь, чуть уже там, длина, пропорции, какой-нибудь изгиб, а ведь совершенно невозможно оторваться от плавного скольжения линий. За одно это стоило познакомиться с началами функционального анализа.
   Но не чёрные чулки "колечками", в меру большая грудь и даже каблуки: длинные, тонкие и острые, прямо в сердце, - не это было важно. Тяжёлая была у неё красота. Непросто таким в жизни, разве что ты какая-нибудь императрица. Так, во всяком случае, показалась в это мгновение Нарту.
  А рыжая богиня бесстрашно покачивалась на игольчатых каблуках, глядела себе сквозь просителя. Неизвестно, чем она занималась непосредственно перед его приходом, но сейчас, стоя у одного из окон, под висячими изгибами яркого тропического растения, она какими-то странными движениями, вызывающими мысли не о сексе, а скорее о хозяйстве, слегка оглаживала себя ладонями по бёдрам, выпрямив спину и развернув плечи так, что под тканью рубашки отчётливо были видны твёрдые бугорки сосков.
   "Да-а-а...", - широко раскрыв не верящие самим себе глаза между тем думал Нарт. "Такой на улице делать нечего. К такой по телефону очередь, на месяц вперёд. Или на квартал."
   А "та", закончив оглаживания, не торопясь подошла к девственно-чистому столу с одиноким дисплеем считателя, и сильным хотя и по-прежнему небыстрым, и мягким движением ("грациозно", вот как это называется, вспомнил Нарт) присела в кресло. Откинулась. Немного потянулась. Было видно, что хочется ей, пожалуй, заложить ногу на ногу, но что-то пока удерживает...
  Нарт гулко сглотнул и даже на носки встал - чтоб лучше видеть. Он бы и рот открыл, да дыхание перехватило.
  При этом женщина - а, скорее, девушка, как приглядевшись (неизвестно к чему) понял Нарт, - по-прежнему не обращала на него никакого особенного внимания. А зачем, собственно, когда и так ясно: свитер с пузырями на локтях, но от "Альберри" ... брюки неясной родословной, зато папка кожаная, хорошая такая папка, большая ... правильно, прикройся, а то это становиться неприличным ... Часы? часы вроде тоже ничего, зато обувь - хлам ... Причёска? какие, оказывается, на свете бывают причёски, демократические... взгляд, хм, взгляд у него даже хуже, чем обычно, женщины постоянной нет, видимо ... Господи, да он сейчас облизнётся ... В-о-от, молодец, тут есть на что посмотреть, правда? ... Давай, за это денег не берут... здесь, во всяком случае. ... Что же ты на пальцы мои уставился... Да, надоело краски отмывать, но твоё ли это дело? ... И насколько мужики всё же комичны ... Звать его, похоже, Нартом, надежды подаёт и велено было, если после Герцога придёт, то - пускать... И симпатичный ведь, надёжа наша, сутулится только совершенно напрасно... Смешной парень.".
  Она слегка нахмурилась - чтобы не улыбнуться - и продолжила испытывать терпение - своё и чужое.
  
   Всему на свете, однако, приходит конец.
   Справившись со своими чувствами и желаниями, галантно, по-светски даже, кашлянув, Нарт приблизился к столу и выдавил, что он вот он - на приём к господину барону. Назначено ему. Он сильно опоздал, непростительно, но если всё-таки возможно, то...
  Оглаживающая Себя никак на это не отреагировала, то есть даже не посмотрела в его сторону. Нарт немного подождал, потом немного обозлился, это ему всегда легко удавалось, потом сообразил, что не представился - мало ли кто здесь может шляться об эту пору...
   - Я - Нарт... Нартингейл Раст. Зовут меня так, - немного уже угрюмо сообщил он рыжей красотке.
  - Да? А ведь и не скажешь. - с какими-то неожиданно домашними, человеческими интонациями протянула та, опустив милую головку на сплетённые пальцы (и совершенно загородив Нарту обозрение роскошной ложбинки).
  Что-то у неё действительно было не в порядке с этими самыми пальцами... Нет, красивые и сильные, как и всё остальное, но она что, - заборы красит? Хотя, какая разница и причём тут в самом деле пальцы, ты на ... посмотри.
   - Нет, я правда - Раст, - пробормотал уже сильно к этому моменту сбитый с толку Нарт. У меня письмо... - и он начал лихорадочно вспоминать, не осталось ли оно внизу, и куда он его...
  - Да? А я - Герта Мальтош, - спрятав ладони под стол слегка улыбнулась ему барышня, но - совсем чуть-чуть. На такую улыбку много не купишь.
   - Та самая?!- окончательно ошалел Нарт. Никто не мог бы назвать его дураком, но он не всегда понимал, что вот сейчас его собеседник - шутит. - Так она, вроде, это, блондинка?
   - Перекрасилась! - слегка повысила голос его новая знакомая, являя городу и миру явный северной говор и нрав. Надоел ей, видно, этот нелепый разговор.
  Нарт бывал в тех краях несколько раз, студентом. Три лета он там что-то строил, зарабатывая непосильным трудом на прожитьё. И одним из них случилась у него в тамошних красивых, хотя и тяжёлых для жизни местах, похожая девица, тоже рыжая, хотя и по-другому, и вообще попроще, зато - своя. Альви её звали, первая его женщина, не считая пьяных сокурсниц.
   - Господин барон вас примет...
   Она сердито и, как показалось ему, немного обиженно отвернулась к чёрному прямоугольнику экрана, опустила глаза и даже покраснела немного. И ведь лет ей - немного, вдруг угадал он. Она ж совсем...
  Странное, немного тревожное чувство осталось от этих нескольких минут. Ощущение неправильности. Удивление. Не похоть, не желание обладать, и не только интерес. Удивление и ожидание... Тонкий звон отнятого у моря волшебного, окатанного волнами стекла, что слышим мы сквозь сон жизни в пустынный и жаркий полуденный час на веранде...
  За два шага до кабинета директора он понял: вот это лёгкое, как дыхание, чувство - никак не связанное с обменом словами и взглядами, оглаживанием бёдер, сосками под тонким слоем одежды и многим другим - состояло в том, что шикарная красотка за спиной напомнила ему Таши, единственного родного человека на свете. Хотя решительно ничего общего у них друг с другом не было.
  
   Неестественно выпрямившись, изо всех сил стараясь не сутулиться и, конечно, забыв постучать, он вломился в долгожданный кабинет. Директор Института, целый барон, который в этот момент рылся в стенном шкафу, - слегка вздрогнул, оборачиваясь, но в целом благосклонно кивнул посетителю.
  Высокий и сухощавый, жёсткое лицо в оттенок стальной синевы от пробившейся к концу дня щетины, кончик носа опасно загнут, на лице - милостивая улыбка. Только вместо белков в глазах - желтки, пронизаны красными жилками.
  Гриф-аристократ в костюме цвета прогорклых оливок. Хотя и несколько потрёпанный жизнью под облаками, но ещё вполне себе летун. Манжеты на запонках. Ещё бы монокль тебе, дядя. И стек - для таких как я. Ты, дружок, для начала опубликуйся в "Эконометрикс", а потом уже кивай тут...
  Барон ему не понравился. Собственно, он начал его раздражать ещё до встречи, в приёмной, по причинам не слишком ясным, но вполне достаточным. ... Зовут его, если я не перепутал, Лайтер Тосс. Как там к титулованным особам нужно обращаться в наше псевдодемократическое время?
  Хозяин к этому времени занял своё законное место за широким столом. Здороваться новомодным способом, за руку, никому из них не пришло в голову.
  Как бы там ни было, а деваться Нарту было некуда, и повинуясь широкому жесту он послушно присел на краешек стула, машинально огляделся...
   А вот кабинет у директора был как раз ничего: прямые углы, много пространства и света, хотя бы и вечернего, везде хром а может быть и никель, полное отсутствие завитушек и финтифлюшек, а на глубоких полках перед книгами не стоит никакая дрянь вроде фотографий или статуэток - неужели он их читает? И не наблюдается никаких красно-белых, вошедших недавно в моду "исконных" сочетаний цветов древнего (и великого) эрленского народа. В общем, пещера ему приглянулась. В отличие от хозяина.
  - Здравствуйте Нартингейл, обстановка в кабинете казённая, мне она тоже не нравится, а что это вы такой взъерошенный?
   - Да секретарша там у вас... - брякнул вдруг совершенно неожиданно для себя Нарт.
   Барон засмеялся, а потом и захохотал. На его памяти такой же непосредственностью реакции отличился разве что Герцог, во время своего первого и единственного пока посещения Института, имевшего место вот только что, отдышаться не успели. Но вспомнив об этом, смеяться он сразу перестал. Да, Герцог, ловец великий перед богом, дела твои. Ну зачем тебе этот парень ...
   - Это моя двоюродная племянница. Или какая-то другая дальняя родственница, - с сытой улыбкой пояснил он.
   Из родового поместья привёз, по праву первой ночи - навсегда, подумал Нарт, но слава богу, ничего не сказал.
   - Про Герту Мальтош она вам говорила?
   - Да! А я и не понял. Я, вообще, не так глуп, как выгляжу, - заверил барона Нарт, слегка обиженный имевшим только что место хохотом. Кроме того, он наконец понял, чем раздражал его хозяин этой горы, и от этого стало совсем нехорошо.
   - Я верю, да и знаю. Но это скорее хороший признак. Вы ей понравились.
   - А уж она мне ... - пробормотал Нарт
   - Что вы сказали?
   - Я говорю, что не хочу злоупотреблять ... отнимать ваше время, господин барон. Вот тут у меня ...
  И он полез в шикарную папку, наконец-то и до неё дошло дело, мгновенно достав и ещё быстрее разложив на полупустом столе две не слишком тонкие стопки презентаций, графиков и таблиц, а снизу уже лезли совершенно ненужные здесь распечатки кода, по которым знающий человек сразу же определил бы статпакет "ТАТ".
   Мгновенно забыв о собеседнике, о разнице в их социальном статусе, о том, что правила хорошего эрленского тона лишали его права - в таком разговоре - делать категорические утверждения (да и многие иные), Нарт пустился в плаванье по знакомым ему морям - поначалу не слишком гладкое, но с каждой минутой всё более уверенное. Главное, чтобы человек по другую сторону обширного стола не начал играть ручкой, барабанить пальцами по полировке и тайком посматривать на часы. А уж если дойдёт дело до вопросов...
   ... Барон поморщился, он слишком хорошо знал эту породу. Если вовремя не остановить, то этот не совсем корректно одетый (не говоря уже о причёске) молодой человек зазвучит минут на сорок только о первой стопке своих бумаг... Но барон был опытным в таких делах человеком.
   - Во-первых, давай-ка я позволю себе перейти на "ты", Нартингейл. Нам предстоит много работать вместе, - пообещал он, и у Нарта сладко ухнуло сердце. - и так всем будет проще.
  - Во-вторых, не называй меня, пожалуйста, больше "бароном" и тем более "господином". Я признаю исключительно духовную аристократию, - немого грустно усмехнулся человек в кресле. Тон его и поза заметно изменились: теперь это был уставший, озабоченный миллионом дел, умудрённый и доброжелательный человек, почти родственник. Двоюродный дядя, например, или очень старший брат, с которым ты давно не виделся.
  Нарт, конечно, не поверил. Не такой он был дурак.
   - В-третьих, давай-ка начнём со второй стопки твоих бумажек и поставим вопрос так: сможет ли твоя методика ...
   При слове "поставить" мысли Нарта немедленно возвращаются к рыжей красотке в приёмной, но он быстро справляется с собой и не особенно уже и вслушиваясь в хорошо поставленный, сочный баронский тенор начинает редактировать ответ.
  
   ... Вечер потихоньку подбирался к ночи, когда он в тридцать третий раз попрощавшись со счастливой улыбкой закрыл наконец за собой дверь кабинета. Да что там закрыл, он вылетел оттуда, как на крыльях.
  Работа, должность, жалованье, где жить - всё превосходило самые смелые ожидания. Его оценили, его оценили высоко, этого было бы достаточно и без денег. Самым же главным было чувство нужности и сопричастности - вот как патроны в обойме: вроде и сами по себе, и цель у каждого может быть своя, но - вместе!
  И рыжая, оказывается, ещё здесь, честно несёт бремя, хотя и плащик уже накинула и сумочка на столе... Ему давно не было так легко и радостно, и он даже позволяет себе подмигнуть этой, как же её зовут на самом деле, ведь и не спросишь теперь...
   "Ай да ты!" - отвечает она ему мимикой, не очень весело улыбнувшись на прощанье, и он тогда в первый раз заметил, какие у неё, оказывается, странные глаза - уголки их чуть приподняты к взлетающим к вискам тонкими бровями, а в самих глазах, даже непонятно где именно, что-то такое есть...
  "Нет, правда, нормальная вроде баба. Жалко её." - сформулировал он свои конечные впечатления, удаляясь совсем уже тёмным коридором в хмельном угаре успеха. В этой сладкой, дурманящей мгле так трудно почувствовать, как будущее - ласково, но твёрдо - берёт наши плечи в стальные ладони, и как где-то далеко, за горизонтом, твой персональный айсберг начинает свой разбег.
  
  
  3. Белый свитер
  
  Если нации - это народы, строящие города, то в этом, и пожалуй только в этом отношении, Эрлен был нацией первоклассной: там было немало больших, а иногда и откровенно красивых городов.
  В одном из них, на берегу медленного холодного моря, где летом бесконечные бледно-розовые рассветы почти сразу переходили в такие же длинные закаты, где люди открываются медленно и навсегда, где время вот-вот, казалось ему, остановится, и ломаясь отзовётся тонким звоном душа - и вырос Нарт.
  Да, такой это был город: "худое, жёсткое лицо, абстрактный блеск реки".
  Впрочем, ему, Нарту, повезло, успел уехать до "большой программы", когда сюда пришли нахрапистые миллиарды государственно-частных партнёрств, щеголеватые витрины, развязки в три уровня, гипермакеты и таких же почти размеров пошлость.
  А пока... Пока в Нарге к его услугам были пустынные пространства под прозрачным северным небом, где никто и никогда не ждал человека, и прохладные летние дни, где редкие быстрые тучи охотятся на неторопливое тусклое солнце. И ветра, длинного, сильного ветра, там имелось.
  И море, конечно. Там хватало моря, и какой-то поэт написал, что оно, пусть и не это, другое - загадка. Но разве это верно? Загадка - вовсе не море. С ним-то как раз просто - оно будет всегда. Впрочем, чего ещё ждать от поэтов.
  ... Он никогда не "гулял", то есть не перемещался в пространстве без ясной цели, но, обманывая себя, придумывал дела и иногда оказывался в недалёком от дома Старом порту. Там часто было шумно, но не так, как на городской улице, да и тишина жила среди огромных механизмов, где нет душной размеренности человеческой суеты, толкотни и делишек; только пароходы из дальних стран закричат иногда, высоко и протяжно, как тропические птицы - и он был единственным человеком на планете. Он и, конечно, Таши.
  То, что называлось его душой любило это место: здесь можно было жить без костяного панциря. Мёртвые корабли ржавели в дальних ковшах, старые краны спали на заросших травой рельсах, старые газеты, как чайки, медленно парили в отбеленном от городской гари воздухе, а сами чайки ложились на крыло завидев знакомую человеческую фигурку.
  Он кормил сухим хлебом наглых попрошаек, он беседовал о жизни с мудрыми воронами. Он молча здоровался с одноногой, уставшей от жизни среди людей, цаплей, что пряталась в развалинах маяка. Хитрые, никому не верящие уличные псы с достоинством принимали еду, а худющий одноглазый соломенный кот важно сидел рядом, едва заметно подрагивая кончиком хвоста, следил за красным поплавком, зная, что все чахлые рыбки, вытащенные из грязноватой воды, достанутся ему.
  И дорогу домой он любил, - сначала через узенькие мощёные улицы бесчисленных Рыбацких проездов, потом по Косой линии через Кавалергардский Полк (обширное поле, которое тогда только начинали застраивать), выбирая линии и переулки так, чтобы по возможности избегать лепнины на фасадах и этих идиотских статуй, справедливо загаженных птичьим дерьмом.
  Это было нетрудно - его город нанесли на карту жизни широкими, прямыми мазками.
  Точнейшие, по отвесу, перпендикуляры шпилей Военной Стороны. Идеальные лучи каналов в красном граните набережных с серебряной от холода водой; линия крыш отчёркивает ещё одну плоскость, и совсем уже далеко молча лежал низкий горизонт, где серое море и серое небо становились одним и тем же - тёмным, почти чёрным штрихом по линейке.
  И всё это - внутри места, где не было никаких линий, даже ломанных - только медленные, бездонные зори и закаты, где уходившая вдаль прямизна странно искажалась, искривляя пространство, а иногда и время. Это был особый город, он часто жил по своим часам, оставляя Империю в стороне, а иногда забегая вперёд. Как во времена Дымного Парламента, например.
  
  ... Школа, курсы, вечерние занятия, секция, стопка учебников, зелёная лампа на столе. Прошёл час, прошло три, прошло воскресенье, день покоя по старому, и связки почти не болят после тренировки. Хороший был день, можно позволить себе почитать перед сном...
  
  В юности точные науки подавали Нарту немалые надежды, и довольно рано в жизни ему стало ясно, что есть не одна, а много математик. Но прошло несколько лет, и примерно к середине матмеха выяснилось, что сказать что-нибудь новое, ещё несказанное, по поводу эргодичности случайных функций, например, у него скорее всего не получится. А заниматься системами массового обслуживания с ограничениями по длине очереди он не хотел сам.
  Зато вот получилось напечатать статью, как раз перед выпуском, как-то само собой вышло. О, эта статья! Сердце сладко замирало: "О некоторых свойствах сумм случайных переменных". Шесть страниц и написано в лучших традициях эрленских точных наук: как можно более сложно и непонятно, чтобы читающий уяснил как можно меньше, а ещё лучше - ничего, и ужаснулся бы.
  Он не Гел, конечно, но и ему была знакома эта пресловутая сладость творчества. Как это происходило у других было совершенно непонятно, а вот его "озарения" не приносили никакой особенной радости, счастья и чего там ещё. К бесчисленным часам, потраченным на чтение книг и статей, написание программ и обдумывание результатов то, что иногда у него получалось, прямого отношения не имело.
  
  ... Потом была стажировка в Пелетии, возвращение на родную кафедру статмоделирования и изгнание из рая. И вот - новая работа - в которую он вломился, как мамонт в берёзки.
  С самого начала приходилось непросто. Начальство не очень хорошо ориентировалось в его делах и иногда с неуверенностью просило вещей элементарных, а бывало небрежно требовало совершеннейшую луну с неба "через неделю, если нельзя раньше".
  Подчинённых у него почти не имелось, с людьми он сходился так же трудно, как и раньше, делать всё хотел сам (и в глубине души очень сомневался, что другие сделают, как надо); бывал иногда самоуверен и нетерпим к чужому мнению.
  Некоторые из его новых коллег почувствовали себя уязвлёнными. Раньше "самыми умными" были они, и вдруг неизвестно из какой дыры вытащили этого - с виду грузчика или бандита, стрижка, как у фаната, ещё бы голду на шею - и в ночной парк, на охоту; на мероприятиях его иногда принимали за охранника и это ещё в лучшем случае. Ни здрасти от него, ни поговорить толком, бормочет что-то...
  Сидел он в своём теперь Институте до ночи, а иногда и дольше, и никому до этого не было дела кроме отдела безопасности.
  В Эрлене Нарт до этого, строго говоря, не работал, на своей кафедре всё было немного не всерьёз, и многих важных тонкостей он не знал, да и старался забывать об этой куриной суете - что-то там опечатывать, ставить оттиск на дрянном пластилине и гнилых нитках, сдавать ключ - но ему напоминали.
  А однажды вечером, на третью, примерно, неделю работы, случился у него первый кризис: дурно написанная программа за шесть часов насчитала файл гигабайт на двести, что само по себе было глуповато, а поскольку конечный размер был приблизительно известен, то считать ей оставалось часа четыре - и именно в этот момент сервер решил прервать соединение. Нарт чуть не поперхнулся неприятного цвета жидкостью, которая пахла немытым кофейным автоматом.
  И что - теперь всё с начала? Десять часов не срок, но ведь сучий этот Барон ждёт его утром в девять, а сейчас уже полночь, да и результаты нужно обработать...
  А если он опять - разъединится? В бытность его в Пелетии такое случилось ровно один раз, и потом айтишное начальство слало всем мыло, униженно объясняя, как такое могло случиться, и что будет сделано, чтобы оно больше не случалось никогда...
  Впрочем, в этот раз долго о плохом думать не пришлось, потому что почти сразу после сервера в кабинетик ввалились двое добрых молодцев, пахнущих футболом и пивом (к разъединению это отношения, конечно, не имело: что-то он там опять не сдал или расписался не там, где надо, полоса невезения), и велели ему идти отсюда ... вон туда и писать объяснительную, предъявить документы, выметаться побыстрее, выдать им жёсткий диск и ...
  - Диск-то тебе зачем, ты ж неграмотный? - спросил слегка оторопевший Нарт. Он так устал, что даже ругаться не мог. Сначала.
  Потом они покричали, потом - немного поразмахивали руками... Ребята были крепкие и тоже знали эрбо, но до настоящей, шикарной драки, дело не дошло, а наутро Нарт в первый раз наорал и на Барона: где, мол, обещанные условия содержания?
  "Да", - только и ответил тот, не глядя на встрёпанного и немного помятого Нарта: "меня предупреждали, господин Раст, о некоторых сложностях вашего характера, но...".
  Пожав плечами распорядился оставить этого чокнутого в покое, пусть сдаёт свои ключи когда хочет - под его, Барона, ответственность, и таинственный допуск ему подняли на два уровня. На сколько смогли.
  
  Но ничто на свете не даётся даром, и пришлось тогда Нарту познакомиться с недавно назначенным заместителем директора по общим вопросам (что в Эрлене означало прежде всего безопасность, социальную и биологическую гигиену и кадры - в общем, всё самое важное).
  Имя у важного заместителя, довольно молодого ещё парня, имелось, конечно, но какое-то заковыристое, из древней истории, а поскольку мужчина он был видный, с медальным лицом и отчётливой фигурой, то очень скоро все называли его - Статуй.
  Был он неплохой мужик, по меркам Службы, особых гадостей никому не делал, да и казался человеком добродушным и слегка простоватым, и разве что любил поговорить, поучить жизни нарушителей многочисленных правил безопасности (и вообще - поведения) эрленского государственного служащего.
  Нарт не знал, разумеется, что человек этот не из Службы, а из Управления, как не знал он и того, что Статуя в родных его пенатах уважали и даже побаивались серьёзные люди, а не какие-нибудь научные, прости господи, работники. Да и сюда его отправил лично Герцог, пусть и не только для разговоров с Нартингейлом Растом.
  Сам же Нарт как раз ничего особенно унизительного в связи с этой первой беседой не претерпел - типа, познакомились, - но осадочек остался. Какой-то непонятный был разговор, да и сам этот Статуй, ну, ясно, что с двойным дном, ему так положено, но...
  Но вскоре в его, нартовой, жизни произошли такие события, что стало ему не до оживших скульптур.
  
  Шикарную секретаршу барона, как в конце концов выяснилось, звали Лайтой. То есть скорее всего Эг-Лайтиной, но "Эг" в женском имени - это императорская приставка, ею простолюдинкам и пользоваться не так давно было нельзя. А когда стало можно, всё равно это смотрелось глуповато, как королева на рыбном базаре. В общем, Эг-Лайтиной Гамильтон её именовали только в документах, да и то не во всех.
   А так, Лайта и Лайта, чайка то есть, на северном нашем "диалекте", на совершенно чужом для эрле языке. Первое время он её так и дразнил, конечно: "чайка ходит по песку, моряку сулит тоску". Но - недолго. Очень скоро это перестало быть смешным.
   Впрочем, до дразнилок, горячего шёпота на сбившейся в ком подушке и диких сцен ревности дело у них дошло не сразу. И если бы это зависело только от Нарта, то, наверное, так бы он на неё и облизывался - до воцарения в Эрлене демократических ценностей.
  И даже не из-за Барона, не из-за возможных их "отношений". Он об этом не думал: уж очень грязно такое для нормального человека. Да и Лайта не производила впечатление содержанки. Во всяком случае - на него.
  Отнюдь неглупа, в меру насмешлива, по желанию - обаятельна, по природе внимательна к другим людям. Как часто лицо её озарялось спокойной медленной улыбкой перед разговором с любым почти человеком. Кажется, она была добра. Да и так было видно (Нарт полагал себя большим знатоком женской психологии), что с Бароном - это скорее какая-то мутная история, чем отношения на рабочем месте.
  Нет, он не боялся господина барона. Он боялся Лайту.
  Несмотря на весь её природный такт и обаяние.
  А осень, стылая и промозглая эрленская осень всё шла, текла и не кончалась - дожди, слякоть, серенькое пьяное небо. Его стала раздражать эта глупая и пошлая игра. Он привык брать, а не просить, или хотя бы делать вид, что ему ничего, на самом деле, и не было нужно. Он привык смотреть на себя со стороны и хорошо чувствовал нелепость происходящего - и от этого пропасть, разделявшая их становилась только глубже. Да и работы хватало, он слишком во многое впрягся тогда.
  И как-то всё понемногу начало забываться, терять остроту, застаиваться и может быть всё и обошлось бы, но однажды ему повезло.
  
   В пятницу после обеда, когда народ потихоньку начал исчезать из светлых лабораторий и широких коридоров, а барон и до обеда "уехал в министерство", Нарт столкнулся с ней на своём, шестом, этаже. Была она сейчас совсем непохожа на Оглаживающую Себя в храме известно какого бога: лицо расстроенное, губы дрожат, да и одета на удивление прилично - пушистый белый свитер, джинсы (пятница ведь), ботинки чуть ли не хайкерские. На студентку младших курсов похожа.
   В руках - пачка распечаток, в глазах - слёзы. Увидела Нарта, так обрадовалась, что даже смутилась и попыталась быстренько мимо прошмыгнуть, да бумажки свои уронила.
   Он помог ей это добро собрать и сразу, конечно, заметил, что графики на распечатках смешные - масштаб выбран неверно, да и формат недоработан, кривое всё какое-то и никуда не помещается. И она, заметив, что он заметил, даже не поздоровавшись начала косноязычно объяснять, что ей десятка их нужно для презентации сделать, данные везде разные, а графика нужного типа в меню нету, и всё надо руками, и она так до утра не закончит, а презентация в понедельник как раз утром и ... И тяжело вздохнула, замолчала, окончательно смешавшись.
   Ну, тут уж Нарт забыл думать о том, сколько у неё бывает мужиков в неделю.
   - Так это ж просто, - обрадовался он. - Ты не сам график, ты тип его сохрани, когда нормальный наконец сделаешь, там такая опция есть... как бы тебе объяснить... А файл этот, он где, на сервере вашем? У меня есть доступ и ...
   - Файл? - спросила Лайта неуверенно, но явно желая быть полезной. - А кто это? Он тоже знает, как это сделать?
   И случилось маленькое чудо.
   - Ты что, дура? - одним шагом преодолел он пропасть, что отделяла их друг от друга. - Ты не знаешь, что такое файл?!
   Лайта на это ничего ему, конечно, не ответила, только тихо всхлипнула, опустила голову и потянула злополучные распечатки к себе. Но и он не мог так вот просто отпустить эту испуганную девчонку, ещё и оскорбив напоследок. Он что, графиков не видел? Да он сейчас макрос напишет, чтобы она изящным нажатием пальчика распечатала себе хоть двадцать, хоть вообще все эти бесовы графики, сколько их ни есть в бывшей империи! А у самого Нарта пальцы были такие, что нужно было штук десять девиц, у него из рук что-нибудь вырвать.
   Впрочем, бумажки он ей отдал, зато вежливо взял за запястье левой руки, себе не удивляясь. Она было дёрнула неожиданно сильную конечность и даже в правильную сторону, отгибая его большой палец, но Нарт только перехватил подзащитного покрепче.
   - Пусти! - сердито прошептала Лайта. - Синяк останется...
   - А ты не убежишь?
  Когда речь шла о "работе", стеснительность его, потребность держать дистанцию и всё такое, куда-то исчезали бесследно.
   Она ещё ниже опустила пушистую головку и неуверенно, просительно уже потянула у него руку - ладно, мол, пойдём, куда от тебя денешься.
   Дело о распечатках было с триумфом завершено, когда на площади перед Институтом зажглись фонари. Неожиданно много времени оно заняло. Лайта, однако, повеселела и совсем, казалось, не обиделась на впервые прозвучавшее тогда "что ты делаешь, чучело!". Сам Нарт при этом сильно покраснел и чуть не провалился под паркет, а она только улыбнулась, открыто взглянув ему в лицо, слегка покачав головой. Как-то неожиданно быстро оправившись от всхлипываний в коридоре...
  И вот - распечатки готовы, приготовлен и чай, ловко и быстро сервирован незаметный лаковый столик в углу; там они и уселись, напротив и совсем рядом друг с другом.
   Чаепитие, однако, не удалось.
  Работа закончилась, настало время общения, всё стало сложно.
  Он вдохнул запах духов этой молодой женщины, услышал, как поскрипывает её толстый свитер, как шуршат между бёдрами джинсы, вспомнил, что она - чужая, не его, и понял, глядя на её вот так, в упор, в синие глаза со странными белыми облаками, что ли, спрятанными внутри, - что не может даже понять, красива ли она. У него так бывало иногда.
   И она, наверное, тоже почувствовала что-то.
  И сразу стала старше и жёстче. Холоднее. И тогда он подумал, что она так ловко и быстро готовит всё и барону. И что не чай они там пьют, за дверью кабинета. И что они ещё там делают. Ему стало неприятно. За себя и за неё. А потом и наглый его квартирант, большое, злое и нетерпеливое насекомое, зашевелился внутри. И сразу же захотелось обнять эту шикарную красотку тяжёлой рукой, притиснуть сильно и грубо...
  
  ... Лайта, спокойно глядя перед собой, медленными глотками пила чай и было ясно, что ещё немного и уже знакомым ему мягким движением большой лесной кошки она встанет со стула, захлопочет по маленькому этому хозяйству, кивнёт на прощанье, и Нарту придётся убираться. И ничего у них не будет. То есть ничего ему не обломится, а когда ещё выпадет такой случай.
  Вот она допила тёмную жидкость, встала, шагнула за свой стул, жестом попросив Нарта как раз сидеть, не дёргаться, положила ладони на спинку, пальцы длинные, ногти короткие и зачем-то тёмные, почти как чай, и сказала, по-прежнему не глядя ему в лицо и так, как будто хотела сказать что-то другое:
  - Большое тебе спасибо. Нет, правда, просто не знаю, чтобы я без тебя делала.
  - Жила бы счастливо, - по дурацкой своей привычке выдал какую-то ритмическую чушь Нарт.
  - Ты думаешь? - и, немного помолчав, добавила голосом, каким автоматика объявляет следующую остановку в метро. - Извини, если я не то говорю, но мне кажется, ты от меня другой благодарности ожидаешь? Да?
  И взглянула наконец ему в глаза.
   У Нарта даже сердце упало, такая она сейчас была красивая, близкая и беззащитная.
  Правда очень быстро это лицо вернулось к одному их двух уже известных ему состояний ("Я - Снежная Королева!"), но ему хватило.
  Он резко встал, ловко подхватил вздумавший упасть стул, и холодно ответил:
   - Графикам этим - грош цена, а шуму... - У него была дурная манера не договаривать предложения. И интонация часто проскальзывала странная - как будто думает не о том, о чём говорит. Но ей это никогда не мешало. Ни тогда, ни позже. - Ты меня тоже извини, не моё это дело, но ты у барона ... всю жизнь секретаршей собираешься? Я понимаю, женщины на это определённым образом смотрят, - всё увереннее объяснял он. - но неужели тебе другого не хочется?
   Покосился на неё, проверил: да, слушает, внимательно, не хлопает ресницами, не смеётся над ним.
   - Ведь ты (он кивнул на считатель) очень быстро всё сообразила. А обучить тебя работе с электронными таблицами, я не говорю с документами, презентации делать толковые, с эффектами, программировать немного, - это на месяц работы.
  Ты по-пелетийский умеешь? - внезапно пришла ему в голову новая мысль. - Немного? Я бы тебя подучил. Это сейчас полезно. Тем более, у меня переводы валяются, платные (наглая ложь), да времени нет. И тебе по уму в колледж надо. На то же программирование. По крайней мере сама по себе будешь, ни от кого не завися (вот так, походя, открыл он ей сердце). Это же не квантовая физика, ума большого не надо...
   На этом месте Нарт наконец замолчал.
  Много было сказано лишнего, да и без оскорблений прекрасно можно было бы обойтись. И главное глупо всё это. Пошло. Как это пошло, господи! На хрен этой красотке учёба. Программирование! Да она от смеха сейчас лопнет, на меня глядя.
  И от ставшего вдруг нестерпимым чувства неловкости, ложности и даже невозможности своего положения он сердито, с вызовом взглянул ей в лицо, нечаянно пнув коленом этот бесов столик.
   Она смотрела на него так странно...
   - А что я такого сказал?! Нет, я понимаю, смешно. Уроки какие-то... Знаешь, Лайта, пойду я. Забудь всё это. Как кошмар. А надо чего, я помогу. С этим, с удовольствием. Давай, в общем, поздно уже...
   Сохраняя остатки достоинства, он двинулся вон, медленно и сурово. Не обломилось. Не дала! И ведь не вернуться уже.
  Но открывая дверь он услышал спокойный, без насмешки голос:
   - Нарт. Подожди. Вернись, пожалуйста. ... Ты всё это серьёзно - насчёт учёбы - или так, склеить меня на учёный манер стремишься?
   - Знаешь что, подруга! - возмутился мгновенно развернувшийся от двери Нарт, который сам уже не понимал, чего же он собственно хочет. - Ты полегче! Я...
   - Я серьёзно с тобой говорю сейчас. Я чужой тебе человек и спать с тобой за учёбу не буду. Но мне это нужно. Уроки. Я не хочу быть секретаршей всю жизнь. Я сама пыталась, но ... Но если ты так, звонком звонишь и хвост распускаешь, как вы это обычно ...
   Он не дал ей договорить. Он забыл о том, что она женщина. Всё стало на свои места, - с металлическим щелчком, как диск у старого пулемёта. Её всего лишь нужно переделать: здесь - сломать, там - выпрямить. Ей нужна помощь! Она стала - его товарищ. Ещё одна искра на ветру.
  Быстро, но осторожно, чтобы не показаться навязчивым или опасным, он подошёл к ней, встав рядом, совсем близко. Тогда она впервые увидала, мельком, его жёсткую, кривоватую, сумасшедшую улыбку.
  ...А у неё и вправду очень странные глаза.
   - Та сама не звони, подруга. Это не так просто. Работать придётся. Причём, - нагло ухмыльнулся он. - регулярно!
  - Я окончила гимназию с именным знаком, - делает маленький шаг назад Лайта.
  Нарт, который тоже почти получил этот знак сбивается с сурового и веского ритма. Он тоже немного отодвигается, но отступать ему некуда.
   - Что там у вас за школы, на краю земли - моржей учить. Ты ведь с Севера? Короче! Завтра, в понедельник вернее, я тебе программу наших занятий покажу. Сможешь высказать замечания, если захочешь. Знаешь, где меня найти? Или я сам ... - тут он покосился на дверь в кабинет Барона.
   - Я знаю, где тебя найти, - ровным голосом ответила Лайта.
   - Ну и хорошо. Приятно было это ... познакомиться, - ляпнул он совсем уж ни к селу ни к городу и сгинул наконец из приёмной от всего этого позора.
  Конечно, он мог бы и остаться. Видно было - что можно. Наверное. Но мальчишка с серыми глазами, сидящий на парапете замка в далёкой горной стране, сказал ему: не канючь стыдно она всё врёт конечно но куски подбирать не надо ... она своя.
  
  ... Сегодня вечером всё было совсем, как тогда - умирающим летом, когда он в первый раз ввалился в эту дверь, увидел эту странную девчонку. Коридоры безлюдны, но почему-то ярко, даже чрезмерно освещены. Весь Институт сверкал, как новогодняя игрушка, весь мир, казалось ему, замер и опустел под этим светом. Огромный блистающий мир...
  Не осталось больше никого - только он и она.
  И он уже знал, хотя и не понимал этого, многое из того, что случится с ними в не таком уж далёком будущем. Но ему было всё равно.
  Шёл под сделанным светом пустого, как казалось, каменного острова навстречу судьбе, защищённый одной лишь своей сумасшедшей улыбкой.
  
  ... Хлопнула дверь приёмной. Лайта, обняла себя за локти, модный свитер совсем не грел, обняла и за плечи, с силой огладила, как делали бабушка и мать, когда радовались жизни... В глазах плясали лукавые огоньки, она была спокойна и довольна, и только в удивлении - этим нелепым, смешным, невозможным парнем - слегка покачала головой. А потом случайно взглянула в зеркало и смутилась. Отвернулась. Покраснела.
  Откуда взялась в глупом стекле эта странная, не совсем женская даже, абсолютно идиотская улыбка?
  Подойдя поближе, она склонила голову к плечу, с интересом рассматривая отражение. Румянец не проходил; и она вдруг снова улыбнулась, широко и весело, как ребёнок, а не как "элегантная столичная штучка", каковой положила сделать себя после известных событий в маленьком городе на далёком холодном севере. На настоящем, а не на том, где вырос этот парень.
  Улыбнулась, а потом и засмеялась, и долго ещё смеялась, благо Нарт был уже далеко и услышать её не мог.
  
  4. Началась учёба
  
  И началась у них "учёба", и началась она не слишком удачно.
  На втором уже занятии, полностью освоившись с происходящим, он решил, что сколько можно, что это глупо, в конце концов, что она сама не поймёт, и начал потихоньку придвигаться, прикасаться, - в общем слегка форсировать процесс.
  Но не пошло это дело, мешало что-то.
  В не слишком богатом опыте общения Нарта с лучшей частью человечества имелись описания двух реакций на предпринимаемые сейчас действия: "убери руки, дурак" (может означать, что угодно) и более или менее активная помощь со всякими пуговицами, кнопками и крючками, но сначала хорошо бы выпить. Музыка тоже помогала.
  А Лайта...
  Никак она не реагировала на происходящее. Только прятала лицо, отворачивалась. Вся её грозная красота куда-то спряталась. "И для тебя я тоже - баронская подстилка?" - почти услышал он. Но сказала она в конце концов совсем другое, ленивым, тягучим голосом свежеокрашенной блондинки "за четвертной, с аналом, улыбка бесплатно":
  - Раздеваться будем? Нет, на раздеваться ты ещё не заработал. Вон - полторы страницы осталось. А книжка-то какая толстая. Так и до эрозии матки недалеко, дружок!
   Если бы он сейчас ответил, нагло глядя ей в глаза, как многие до него: "Да ладно, чё ты... Да давай полежим, надоело ж сидеть!", то она бы скорее всего не отказала ему. В отличие от других-прочих. И всё закончилось бы сравнительно благополучно. У Нарта повысилась бы самооценка, ему стало бы ещё интереснее работать и жить. А Лайта... А что Лайта? Для женщин всё это проще, наверное.
   Но он молчал, как пойманный за руку карманник из начинающих. Лицо стало красным, глупым и детским.
  "О, господи..." - подумала она и, встав на всякий случай со стула и немного отодвинувшись, мягко объяснила:
   - Ну, перестань, Нарт. Ты же не ребёнок. Если тебе это так нужно, то ... Ну не могу я так! Извини, ради бога. Ты мне ... нравишься, но я ...
   Разумеется, после "ты мне нравишься" ничего другого Нарту объяснять было не нужно. Он бы и не услышал.
  Чувствуя себя вымогателем и попрошайкой и стараясь не глядеть в её сторону он буркнул: "Проехали. Я это... приношу извинения ... Продолжим наши игры. Тут была такая пелетийская идиома. Она устарела, ты её не запоминай, а смысл у неё примерно такой..."
  
  Занятия имели место четыре раза в неделю (чаще он не мог: готовился почти как к лекциям, а времени не было совсем), у неё дома, в маленькой, но настоящей съёмной квартирке. Со стороны Лайты это был верный ход: Нарт в чужом месте чувствовал себя неуютно - пока эту территорию застолбишь, пока пометишь... Да и после отповеди насчёт эрозии он героически держался, стараясь не трогать свою студентку руками. Но смотрел такими глазами, что Лайта в сердцах швыряла книгу, отодвигала газетную вырезку или дисплей считателя ...
  - На, возьми!
  - Это что?
  - Видно плохо? Деньги - как раз на сеанс с приличной шлюхой.
  - А здесь хватит? Хотя да, тебе видней... И между прочим, ты сама виновата. По-человечески одеться на можешь?
  - А как я одета?! - опешила Лайта, полагая что по северному своему простодушию опять что-то упустила или хуже того - перепутала. Многочасовые просмотры журналов мод женщины не зря придумали. - Это чулки "нудо", придурок, убери руки, они дороже тебя стоят и рвутся быстро.
  - Какие чулки? "Нудо" по пелетийски значит "голый", портовая ты наша ... чайка. Учишь тебя, учишь, а как в прорубь всё!
  Но обычно внимательная к таким вещам Лайта пропустила шум мимо ушей: дело шло о слишком серьёзных вещах, даже если тут и пытались учить рыбу плавать.
  - Нет, но что тебе, собственно, не нравится? Как я одета? - требовательно повторила она.
  - Как шлюха! - сказал он ей шёпотом то, что думал.
  - Дурак! Иди со своей Вилсерт обнимайся! - ответила она в полный голос, неожиданно, для Нарта, приплетая к разговору начальницу отдела количественного анализа.
  - Я с тобой хочу! - вырвалось у него
  - О-о-о... - широко и недобро улыбнулась она, расправив плечи, так что стало видно то, что видно у некоторых женщин под тонкой тканью платья или какой-нибудь там блузки. - Со мной тебе нельзя, дорогой. Со мной можно только особам аристократического происхождения. Или чиновникам класса, не ниже пятого. У тебя какой класс? Вот и утрись...
   Так и покатилось их время.
   Они занимались пелетийским: чтение, грамматика, идиомы, прочесть десять страниц из "приличного" автора и все незнакомые слова выписать, перевести и запомнить ("И боже тебя упаси, рыжая, хоть одно слово пропустить! Да подчёркивай ты их, обязательно, книга - она для того, чтобы в ней писать."), перевод выбранных кусков, пересказ текста лексикой автора. Произношение, плоский уклад, зеркальце ("Ма-лень-ко-е! А это что? Притащила... Что ты за девица такая - без зеркальца?!")
  Электронные таблицы. Книги, листы, связи между ними, защита, пароли ... константы, формулы и ошибки в них ... графические объекты, создание и сохранение всякой чепухи ... сводные таблицы, работа с макросами... Зачем тебе макросы? Увидишь... А вот это тебе точно нужно: обмен данными с другими программами ("Сколько можно дураков всяких просить... сама сможешь... Нет, я всегда сделаю, но лучше, если сама.").
  С самого первого раза он начал на неё орать. "Сели - поехали!", "шевелись, рыжая!", "заснула, подруга?!" - ему всё нужно было делать быстро, отточено. Ну, и чтобы правильно. Отвечать урок ясно, без лишних слов и "тупого мычания". А когда у неё вдруг что-то получалось, он мгновенно усложнял задание, наваливал на неё всё больше - и с искренним интересом, с болью даже ждал, как далеко она сможет продвинуться в этом неравном бою. Или мгновенно переходил к новой теме после ворчливо-недовольного: "Ну, это ты вроде знаешь. Вызубрила, как скворец...".
  Однажды она сделала его в элементарной комбинаторике.
  Ответы у них вышли разные, при том, что она свой и получила заметно раньше: Нарт начал было над ней смеяться, но на его беду в этом учебнике к задачам имелись и ответы. Когда он посмотрел в конец книжки и сообразил, где ошибся, то на радостях так хлопнул её тяжёлой ладонью по плечу, что в этот раз, да, остался синяк: "Ну, цыпа! Так посмотреть - блондинка на платформе, а на самом деле!.." - и глаза его при этом сияли.
  Некоторые темы они, к её облегчению, но часто и к досаде, пропускали: Нарт советовал Лайте не вникать в смысл ей непотребного ("На хрен тебе это надо, на самом деле"), скашивая при этом глаза на её грудь. Да и до хлопанья по плечу дело доходило редко...
  
  - Так, молодец, подруга, а теперь давай-ка это сократим. Нет, ты всё правильно сделала, с пятого-то раза, но у тебя тут сколько строк кода, пятнадцать? ... Тринадцать... Всё это двумя строчками можно записать и функцию только один раз вызывать придётся. Зачем?.. Ну, ты же разговариваешь, не заикаясь? Ты ж не на руках по улицам ходишь, пока, во всяком случае? Вот и это - за тем же. Чтобы красиво. Красиво, просто, элегантно - как стильная женщина одевается. Ну, ты понимаешь, кого я не имею ввиду?
  
  - Лайточка... Кошечка, молью битая ... Ты ж ни хрена не понимаешь! Матерь божья, да откуда берутся такие люди на свете?! Именной знак у неё! Чё ты в школе делала, бестолочь?
  
  - Рыженькая, радость моя единственная (и я тихо млеть начинаю), ты совсем дура?!
  
  - Ты знаешь, а ведь это произведение искусства, - медленно говорит Нарт, задумчиво рассматривая первую написанную ей самостоятельно программу "электронный банкомат".
  - Да я и не старалась особо, - только и нашлась Лайта, пытаясь ничем не выдать радостного смущения.
  - Нет, правда. Ведь любая вещь, сделанная с максимальным напряжением аналитических способностей и есть - оно. Чтобы из себя при этом эти самые способности не представляли.
  
  - Слышь, цыпа... - устало опускает голову Нарт, чтобы не смотреть на процесс взятия интеграла (они уже к экзамену в колледж готовились). - Ты знаешь, кто такой таксидермист?
   Ошалевшая от всего этого программирования и антидифференцирования Лайта, которая знала, но забыла (тут причесаться забудешь, не то что...) молчит, смотрит на него немигающим тревожным взглядом.
  Новый тест начинается? Новые издевательства...
   - Не знаешь... Это мужик такой, он чучела животных набивает, - медленно поясняет Нарт, не поднимая головы. - А ты у меня ...
  Но она уже в пришла себя:
   - А я у тебя - белочка безмозглая, в которую ты что-то вложить пытаешься, безуспешно? Ты мазохист, Нарт. Ты знаешь, кто такой мазохист, мачо мой мачо? Сразу говорю: ночевать - не приду сегодня. Ночевать я в другом месте буду!
  Но нет огня, нет задора - Лайта устала до смерти, только огрызнуться и может.
   А Нарт вдруг громко вскрикивает, показывая в дальний угол трясущимся пальцем, она подскакивает от неожиданности, и он быстро и ласково ("бескорыстно", так это у них называется) обнимает её и целует в висок. Она вырывается...
  - Мы же договаривались! Что здесь не будем! Нарт!
  А он бесхитростно отвечает:
  - Я давно хотел, да всё руки не доходили. У тебя там жилка бьётся, синенькая. У тебя голова болит? Ты устала?
  
  Его забавляли эти милые черты провинциальной жизни вроде веры в целебные свойства мёда, и готовность этой верой предметно делиться с ним, Нартом, или попытки (украдкой от него) использовать косметические средства сада и огорода непосредственно. Иногда в разговоре она меняла звук "дэ" на звук "тэ" - и это тоже не оставалось незамеченными, смеяться над северянами в Эрлене, было делом почти святым.
  Его насмешки она сносила с удивительным, иногда даже злящим его терпением. Но однажды он наткнулся на затёртый, зачитанный томик стихов, неосторожно оставленный на видном месте...
  - О-о-о, экс-таз! Карт Южанин! - заржал Нарт, может быть чуть громче, чем следовало. - Королева, она отдавалась грозово? В жёлтой гостиной из серого клёна. Да-а, вонзите, помню, штопор в упругость пробки, и взгляды женщин... Да ты ребёнок ещё, красотка! Хотя уже пора, казалось бы. Это ж всё игра на одной струне, да и та - от балалайки. ... Слушай, Лайта, ты чё? Ты обиделась?! Из-за этого?!
   - Нет, я не обиделась, - кротко ответила заметно подобравшаяся Лайта, не глядя в его сторону. - Я тебе давно сказать хотела. Что ты похож на странную собаку. Которая не только кусает, но и смеяться зачем-то научилась. И кстати, милый, пошёл-ка ты вон отсюда. У меня срочное дело появилось.
  Нарт и оглянуться не успел, как оказался за дверью, и занятия не помогли. "Дура!" - заорал он изо всех сил, хотя и про себя. Совсем другие у него были планы на сегодняшний вечер. Не говоря уже о ночи.
  Да и унижение было полным - про странную собаку, это кажется была неизвестная ему цитата. "А она у меня умная", - подумал он тогда и от чего-то поёжился.
  
   Да, самой неприятной его чертой для окружающих была насмешливость, незаметно (для него) переходившая всякие границы. Она, разумеется, мгновенно переняла худшие его привычки, хотя и слишком хорошо видела, что его это коробило, что все эти ухватки, ещё недавно, в гимназии, смотревшиеся грубоватым шармом, выглядят теперь вульгарно. Да и не помогало это в неравной борьбе, Нарт над ней просто смеялся, мужской шовинист. К тому же очень быстро выяснилось, что это - не лучший способ организовать учебный процесс.
  Но она упрямо продолжала общаться с ним на его уровне пока Нарт не сказал ей однажды - совершенно серьёзно и спокойно, без насмешки, тихо и устало - что какой-нибудь дуре пошлой, которая не смеётся, а ржёт, выпивая пива, причём не затрудняясь бокалом (тут Лайта немного поджалась, пиво и она любила выпить иногда, пока никто не видит), это может и пошло бы. А ей - красивой, тонкой и умной - нет.
  Он же видит, какая она. Какая она на самом деле. И когда она ведёт себя так, как вот только что, то это всё убивает. Ты, говорит, этого не понимаешь, а я-то знаю.
  Ошарашенная Лайта с испугом присматривается к Нарту - он с ума сошёл?
  Но тот смотрит на неё спокойными, печальными и слегка покрасневшими глазами - спали они мало в то время.
  - Как-как ты меня назвал? - сердито переспросила она.
  Нарт повторил.
  - Нет, насчёт "отвратительного налёта вульгарности" не надо. А как же это всё - "дологическое мышление", "смерть мозга при рождении"? "Феноменально! Ты глупее гуманитария, подруга!", - ведь ты это каждые три минуты повторяешь!
  - Одно другому не мешает. Если тебе легче, то я такой же, как и ты. В своей области. А у тебя правда мозги есть, Лайта. А значит ... Ты не сердись, что я с тобой так. Ну, вот так... Там, откуда я родом, не любят медленных, тугих, обделённых способностями к мышлению, сделал он ударение на первом слоге. А уж если ты "домашнее задание" элементарно не способна сделать, цыпа!..
  
  5 Собрание
  
  Окончательно я ему поверила после собрания.
  
  У нас в Эрлене либов - то есть лиц, изменённых биологически - как известно нет, никогда не было и не будет. А когда их всё-таки ловят, то иногда, забрав тёмной ночью или на рассвете, запускают, ненадолго, обратно в здоровый коллектив, который был от них избавлен. Чтобы люди видели. И чтобы людей было видно.
  
  ... Собралось народа в зале огромном - море, толпа рокочущая. Я даже не знала, что у нас столько работает. Стульев приволокли, а всё равно кто сидит, а кто и стоит. На такие собрания не ходить нельзя. На входе запись. В зале съёмка ведётся. Я знаю. Вместе с этим, в штатском, трое приехали и двое из них сейчас с разных точек как раз и снимают. Я им хозяйство наше показывала, двери открывала. Между прочим, они на меня - ноль внимания. Вот это люди. Надежда и опора нации.
   А третий - на сцене, за стулом, на котором Леганд этот несчастный сгорбился, стоит. Изменённый наш. А тот, который в штатском, это уже четвёртый будет, - рядом с бароном, за большим белым столом, и тоже на сцене. И я там же, с края пристроилась. Протокол веду. Одета скромно: брючный костюм. В юбке, даже длинной, на сцене высокой не очень-то посидишь, под прицелом пристальных глаз.
  Собрание уже второй час идёт. Зал гремит, потолок дрожит, стёкла ещё держатся, но краска на стенах уже дымится. Народ раскалился и ещё не выдохся. Неприятное зрелище. К тому же оно из-под контроля понемногу выходить начинает. Институт новый, люди друг к другу не притёрлись. Вот всё и выплёскивается.
   - Да он саботажник! - кто-то очень умный вдруг крикнул, хорошо хоть с места (и сразу спрятался, так что в протокол заносить не надо).
  А Барон уже не бледный, от духоты и жара разоблачительного, а серый. У нас же литерная контора. Прямого подчинения. У нас за саботаж... Леганду намного хуже уже не будет, а вот Барону... Ему вообще это собрание ни к чему, да деваться некуда.
   И тут Статуй то ли выслужиться решил, то ли он умнее, чем мы о нём думаем... Он тоже здесь, рядом со мной, тоже к краю ближе. Нашарил глазами Нарта моего (да, моего!) и на весь зал спрашивает:
  - А вы что же отмалчиваетесь? Господин Раст?
   - Да и так ясно, - ему Нарт отвечает, он тоже громко может, когда злится, - Чего болтать попусту...
  Статуй фыркнул, головой дёрнул, - не полагается здесь так отвечать, - но линию свою гнёт:
   - А вы всё же попробуйте. То вы с этим Легандом дерётесь, то не считаете нужным... В общем, поделитесь с нами.
   - Ну, - немного помолчав Нарт ему отвечает. - Если вы настаиваете...
  Я от протокола глаз не поднимаю, а сердечко колотится. Голос этот я хорошо знаю. Будет сейчас что-то. И даже в воздухе - или в ушах у меня - что-то такое зазвенело. Что же делать-то ...
   - Только можно я с места, - он и вправду сидел неудобно, в углу прятался, пока оттуда выберешься... Но народ теснится начал, дорогу ему давая. Знали уже многие, что есть в Институте такой - Нартингейл Раст. Но он не пошёл никуда, только рявкнул на кого-то шёпотом: "да сиди-ты, чучело!", так что я немного успокоилась и даже взревновала: это ведь только мне полагается.
  
   - Я не пытаюсь никого защитить, - начал Нарт и в зале мгновенно установилась тишина. Странное это было начало. - И вообще я с ним по многим вопросам не согласен. Например, ... - и он уже первый палец загибает, считать. Но, видимо, и сам понял, что здесь не лучшее место для дискуссий по специальности. Ладонью всё это отмёл и к делу перешёл:
   - Я прикинул: одиннадцать человек выступало, не считая начальства и представителей ... со стороны. Что было сказано, все слышали. Кто громче всех орёт? Девять из одиннадцати трудились с мастером Легандом в одном отделе или имели с ним регулярные контакты по работе. То есть это те люди, которые первыми должны были обратить внимание на ... на сами знаете что. Дальше объяснять?
  И, конечно, объясняет:
  - Разумеется, они опасаются. Разумеется они..., - и тут он начальника Леганда в толпе углядел. И с мысли сбился, к нему обращаясь:
   - Я, - говорит - не подвергаю сомнению вашу гражданскую позицию, господин Хилманс, но вы же с ним чуть ли не вместе спали в той командировке, - тут в зале смешки пошли, все эту историю помнили. - И что - ничего не заметили? Из одной гражданской позиции каши не сваришь.
   Г-н Хилманс вскочил, орёт что-то, слюной брызгает, красным ртом воздух хватает... Он уже два раза сегодня выступал, обличая гневно, и устал немного. Так что говорить-то он сейчас говорит, но что именно сказать хочет - никто не понимает. Ясно только, что с Нартом не соглашается.
  Штатский за белым столом морду недовольную скривил. Балаган...
  - Он хороший работник! - это уже Нарт орёт. - Да, был. Он был хорошим работником! И мы тут не дураки безрукие, не все из нас, во всяком случае. Никакой он не саботажник. Хорошо он работал, - тут он даже ухмыльнулся немного. - В меру способностей. А они у него немаленькие. Проект "Оазис" ... Это что - саботаж? И в министерстве "Оазис" тоже саботажники принимали?! - и Барон вижу, немного расслабился. И со штатским быстро так перемигнулся.
  Я-то знаю, плевать Нарту на Барона, министерство и тем более на штатского. Но что он ещё может сказать на этом собрании? Зачем скотами быть, когда это не требуется? Ведь тебя на место Леганда не посадят, не получится это, а только премии лишат, да и то может обойдётся. Не надо быть амёбой, а надо - хотя бы медузой. Так я его поняла, по крайней мере. Нарт, он не очень хорошо чувства свои объяснять умеет. Маловато их у него.
  А собрание дальше идёт, и Хилманс этот, рожа медная, нашёл, наконец, слова подходящие.
  - Да у тебя у самого, - рявкнул он вдруг на весь зал. - Родители - либы!
   Вот это да!
  И не только я удивилась. Опять замолчали все. Нарт на место сел, лицо опустил. Только этот, в штатском, веско так уронил: "Вот именно!". И на г-на Хилманса посмотрел - как на идиота. И шум по залу пошёл: тихий, но нехороший.
  Зря он это сказал, Хилманс. О таком не говорят нормальные люди, если их не заставляют. Грязно это, неприлично. Тем более, знают все, что на детях изменённых природа отдыхает, у них дети всегда - нормальные. Хотя и мало их рождается. Либы их не любят и убивают даже. Но это уже чушь, по-моему. А вот то, что из таких детей самые суровые борцы за чистоту расы получались, факт общеизвестный и в комментариях не нуждается. Так что я за Нарта спокойна была.
   Другое меня покоробило. Он мне всё про бабу Таши, как они с ней жили у самого серого моря, рассказывал, а о родителях я его никогда не спрашивала. В голову не приходило. Как он там, что он... Какая разница, ведь это я несчастна, раздавлена судьбой, а он мне помогать должен. А ведь у меня мать есть. И сестра.
   А в зале... Как-то быстро после блестящей нартовой речи закончилось это проклятое собрание, только Барон выступил, коротко. Ну и штатский, разумеется, и ещё короче.
  Собрание-то закончилось, а Леганд, пока его от нас навсегда не забрали, ещё протокол подписать должен. Подписать его недолго, но там два приложения есть. Первое - стандартное, "Отныне я ..." и всё такое, как в храме, текст одинаковый. А второе, они уже разные, но всегда длинные. Вон Триста из отдела социальной гигиены, он везде есть, а у нас - тем более, целую пачку листов в руках держит. И пошла она его допрашивать, вопросы задавать и "распишись снизу страницы".
  - И дату, дату поставь... Какое сегодня? Ну ты нелюдь, дату он не знает!
   А вопросы там самые разные: от как вы относитесь к идеологии "национальной демократии" до "опишите ваши сексуальные предпочтения", да в деталях таких, что... Но Триста с самого интересного начала, пока народ из зала не рассосался: "В чём состоит ваше Изменение?".
   Она спрашивает, Леганд отвечает. Красный весь, а попробуй не ответь, или скажи ей что-нибудь...
  Очень мне это не понравилось. Иначе нельзя, конечно, но издеваться вот так, бессмысленно? Вон же дверь за сценой, там кабинетик небольшой. Как раз для таких дел придуманный, надо полагать. И смотрю я, Нарт это всё тоже видит, и лицо у него белое, недоброе, глаза ещё глубже западают, а это очень плохой признак, и решительным ледоколом он к нам через толпу движется.
  Этого ещё не хватало!
   Ничего, я раньше успела: Триста эта смазливенькая такая, только улыбается редко (зубки - пеньками). И сама какая-то ... тяжеловатая. Трудно объяснить почему, но у таких девиц не получается оно - прикусывание губок, накручивание локона на палец или грудной лгущий смех. У меня, впрочем тоже.
  Улыбнулась я им всем разом северной своей улыбкой и допрос этот вежливо закончила, прямо в ушко красотке нашептав: "А ну в кабинет отсюда, шлюха! Быстро! Прыжками!!". Она было рот пошире отворила, о пеньках своих позабыв, но тут и Нарт пожаловал и тоже что-то сказать хочет, несмотря на охранника в кресле.
  Решила Триста судьбу не испытывать, ей ещё с нами работать; на Леганда безответного, - который меня так близко увидев до малинового покраснел, - ощерилась и утащила его куда-то. И охранник за ними. Ему-то всё равно. Он каждый день, наверное, всё это видит.
   А я Нарта туфелькой в голень пнула, волшебное слово сказала ("помоги мне", оно для всех разное), и пошли мы оттуда. Под руку я себя взять не позволила, тут народу тьма, а так - вперёд шмыгнула.
  
  ... Было довольно поздно, но не по-вечернему светло. Южный ветер разогнал тучи, да и просто был это - первый день весны. Первая её ночь. Ночь самой первой, клейкой ещё листвы, свежей помады и тихого смеха в тёмных пещерах городских парков.
  Они свернули в переулок, долго куда-то шли, пугали чаек на набережной, дурачились, забыв, разумеется, о Леганде и всех несправедливостях мира, и как-то совершенно неожиданно и легко она оказалась у него дома.
  Нарта Институт поселил в "Початок" - в жилой комплекс, что не так давно отстроили на Монастырском - аспиранты там жили, преподаватели Университета, наших из Института почти сотня. Я знаю, я ведомости веду. Да сюда хоть тысячу добавить можно. Огромное место. С кинотеатром, залами спортивными, садом зимним и всем остальным.
   И комната у него - квартира на самом деле. Душ отличный. Душ - это вообще хорошее дело. Так я думаю, креслом у выхода на балкончик завладев, за суетой Нарта моего наблюдая. Со снисходительной улыбкой.
   Он сначала книжку эту искал, про занимательное программирование (будь оно проклято трижды и семирежды). Ведь мы за книжкой после собрания к нему шли, не было у нас других дел... Потом еду какую-то готовить начал. Правда, ничего кроме бутылки вина и коробки конфет на столе не появилось. Готовился, значит. Ждал. Да и я ждала, чего уж там.
   И когда бестолковый и слегка за всё запинающийся Нарт в очередной раз отправился в бесцельный поход на кухню, она достала из сумочки помаду...
  Он сначала ничего не понял, конечно, и даже испугался немного - лоб и щёки её были расписаны знаками Покорности Любви. Это такой северный обычай, о нём в Столице давно забыли, если и знали. И только когда она подошла к нему совсем близко, как тогда - с распечатками, и ...
  
  А потом, то ли утром, то ли уже днём уставшая (но довольная), обёрнутая махровой простынёй Лайта тихо рассказывала ему о себе и своей жизни, начав с обмана:
  - Да, представь себе, Эг-Лайтина Гамильтон. Самой смешно... Понятия не имею. Какие-нибудь древние бастарды, наверное. У нас дома герцогиню Гамильтон не принимали, мать на фабрике раньше работала... На такой. Где рыбную муку делают. Видишь, из какой я самой простой семьи...
  Нарт целовал её холодные руки и вздыхал, так жалко ему было свою рыжую Чайку.
  - А сейчас она со старшей сестрой живёт, отец нас давно бросил, - зевая розовым и прикрывая ладошкой мордочку продолжает печальную повесть Лайта. Она очень устала. И на работе. И после работы. Но - счастлива.
  - А у тебя и сестра есть?
  - Совершенная моя копия. И с такими же, как ты говоришь, сиськами. Но я лучше, с этим все были согласны. Были и остались... Да и дети у неё, - медленно поворачивается она на правой руке Нарта так, чтобы ему было удобнее.
  - А-а-а, ну раз дети... Какой тогда может быть разговор.
  Через некоторое время она продолжила:
  - Я была такая хулиганка. Мы с ребятами на шлюпках в заливе гонялись, меня никто обогнать не мог. А знаешь, какой там прибой? Самый большой, высокий, то есть, в мире! А ты, наверное, и плавать не умеешь? - слегка пренебрежительно спросила она.
  
  В себя они пришли вечером следующего дня. Лайта в его шортах и великоватой рубашке, завязанной узлом на поясе, была такая милая и домашняя, вкусно говорила, двигалась. И этот северный говор, над которым она сама посмеивалась... Давно ему уже не было так тепло. Тепло, спокойно и только немного непривычно, как солдату на бесконечной войне в нежданное перемирие.
  Но прошло немного времени, еда была съедена, чай - выпит, а посуда - вымыта. Как-то они замешкались с разговором и он умер; замолчали - как тем бесконечно далёким отсюда зимним вечером.
  Лайта потемнела лицом. И ему стало тревожно и неловко. Что же делать? Опять тянуть её в кровать?
  Ему хотелось погладить тонкую, но сильную ладонь, коснуться руки, обнять, но это вдруг оказалось невозможным, как и не было у них ничего. Опять она стала чужой и далёкой. Как звезда.
  - Ты, чего, Лайта? Не грусти... Ведь ясно сказано: нет блага человеку под солнцем - кроме как есть, пить и веселиться!
  Она через силу улыбнулась, но глаза ... А потом они и вовсе закрылись для него.
  Что-то там произошло у неё в родном городе из чёрного камня, океанской пены и солёного ветра. Приключилась с ней какая-то беда, и оставаться там ей больше было нельзя. Да и возвращаться тоже. Говорить об этом она не хотела.
  Год назад приехала в Столицу. Что делала, чем занималась, как попала в Институт - он не знал. Да и не хотел. В его шкафах было полно своих скелетов. Нет, конечно, он спросит! Ведь нужно быть щедрым, как пальма, да. Но насчёт пальм речи давно уже не было. Да и благородный кипарис не так уж крепко держался теперь корнями за воображаемую почву.
  Он обязательно спросит. И сделает, чтобы всё было - как надо. Но не сейчас. Позже.
  
  А пока - жизнь продолжалась. Она только вздохнула про себя поглубже, ведь кому-то нужно быть сильным, и веселье их продолжилось:
   - Послушай, Нарт, только не ври, а что ты подумал, когда меня в первый раз увидел?
   - Если б у меня были такие сиськи, я бы тоже ни с кем не разговаривал! - ни на мгновение не затруднился Нарт. Видно было, что их самую первую встречу он запомнил хорошо.
   - Дурак!
   - Вот, уже скандал. Почти семейный. Да, это... А ты сама что подумала, когда мы, ну, как бы встретились? Если не забыла, конечно...
   Лайта посмотрела на него исподлобья, покусывая по своей, как он успел заметить, привычке губу и прижатую к ней прядку волос, помолчала. А потом:
  - Да что же там думать: ты чуть язык себе не откусил на меня облизываясь. Прямо в приёмной и трах... и попытался бы добиться близости, да испугался, что к Барону опоздаешь.
   - Я не про то! Я про тогда - в коридоре. С распечатками!
   Она ничего не ответила, только слизала с пальца одинокую крошку масла, глядя мимо него тёмными глазами, как смотрят иногда в темноту дети или старики, не стараясь что-то увидеть.
   Он подумал немного и хорошо известным ей к тому времени "серьёзным" тоном спросил: "Послушай, а у барона ты отираешься потому, что идти некуда или таким странным способом удовольствие получаешь? Перебирайся ко мне. А там что-нибудь придумаем..."
  Она долго молчала, низко опустив голову.
  Не поверила.
   И как-то быстро собралась и ушла, не позволив себя проводить, и большую часть ночи проплакала, называя разными словами себя, Нарта и так, вообще, а назавтра не пошла на работу.
  
  ... А когда я "зашла" к нему во второй раз, у Нарта со мной ничего не получилось.
   В тот раз мне действительно нужно было его увидеть. Барон его искал, потом уехал в министерство и настрого приказал передать бумаги и устные инструкции. У них на завтра встреча с какими-то шишками была назначена, доклад - чуть ли не перед военными - и что-то там изменилось.
   Я забегала пару раз в отдел, на меня уже коситься начали, а его всё нет - в библиотеке Университета пропадает наш Нарт. И Вилсерт, змея тихая, вежливо предложила оставить всё ей, она и бумаги передаст, да и на словах сможет... Ничего я ей, конечно, не оставила, из врождённой добросовестности, но и ходить туда больше не стала. А до конца дня телефон его не отвечал.
   В общем, пришлось тащиться к нему - через все эти Академические, Филологические и Геометрические переулки.
  Пришла. Ну, если и сейчас его нет... Долго ли мне за тобой бегать, как Фирте-дураку за счастьем?!
  Дома его не оказалось.
  Господи!
  Ну, хорошо, думаю, дорого тебе это обойдётся, дверь быстренько открывая, и шмыг туда, только сердечко от чего-то колотится. А в чём дело, собственно? Он мне три комплекта ключей в разное время оставил, чтобы я "заходила" в любое время. Чтобы под дверью не стояла. Чтобы ни в чём у нас с ним заминки не было...
  Ну я и зашла. А там довольно прибрано оказалось. На столе - цветы! У вазы - открытка. На фронтоне, или как это называется, такая лягушка страшненькая изображена и надпись от руки: "Самая Красивая!".
  "Та-а-ак", - думаю и открытку эту раскрываю - а там... Вот, мерзавец, всё-таки есть в нём что-то.
  Там внутри обычно Большую Мужскую Мечту помещают: стройную загорелую блондинку с ослепительной улыбкой (зубов как бы не в сорок), в красном кружевном белье с томными коровьими глазами и таким же выменем. Но он эту дрянь оттуда выковырял и другую на её место вставил.
  Смешную такую, чёрно-белую, пятно сбоку, проявлять мы не умели толком. Это бал у нас выпускной в гимназии. Я - Королева (разумеется!), а корону, ну, тиару, эту какая-то сволочь (я знаю, кто это был!) из кабинета принципала нагло утащила. И я сильно разозлилась тогда и даже немного расстроилась. Вот в этот момент меня и сфотографировали.
  Надо же, запомнил. Многое тебе за это простится...
  Посмотрела ещё раз на фотографию и вздохнула тяжело. Да, была я ... Первая в городе (империи!) красавица. Первая в гимназии ученица. Художница, надежды подающая. У матери первая помощница и вообще - умница.
  "Нравная!" - говорили ей про меня соседки. Она этих куриц не слушала, улыбалась всё, а ведь кто прав оказался. Кем я была - и кем стала... И опять злоба эта дикая накатила, недоброе на весь свет. Да пошли вы все! Вот уйду я сейчас отсюда и завалюсь в какой-нибудь кабак - до утра!
   Но повезло Нарту в тот раз, сообразил домой вернуться. Дверь открыл, песенку напевая.
   "Не гляди назад, не гляди, только имена переставь...".
  Такое у него лицо стало, когда меня увидел, что пришлось мило улыбнуться в ответ. Да и объяснить всё надо было толком, в конце концов. Отдала письмо, приложение с вопросами на двух страницах, и на словах передала, что велели. Он меня внимательно слушает, что-то там себе соображает, а видно, что ещё немного - и целоваться полезет. Не боится завтрашних военных.
   И я ему мягко так, ласково и немного как бы смущаясь (хотя и правда стыдно о таком мужчину просить) говорю - секунды за две до того как:
   - Нарт, ты извини, ради бога... А у тебя поесть нечего? Или просто чаю? А то умаялась я сегодня, за тобой бегая.
   А я и правда устала очень. Там и без бумаг этих дел было...
  Ох, как он вскинулся.
  Да я! Да у меня! Да я лучше в магазин сейчас, тут "Манжен" рядом. Ты какой сок пьёшь?
   Нет, думаю - так нельзя, так ещё хуже выйдет. Так он совсем приготовиться не успеет.
   - Веди меня на кухню, - говорю. - А из соков я только водку пью!
   Но тут уж он упёрся. Рявкнул на меня, слегка: "сидеть!" и: "на кухне ... слушай, не надо сейчас туда", в комнате на столе бумаги быстренько к краям отгрёб, под ними что-то вроде скатерти проглянуло, и вот он уже чай несёт, а с ним варенье и печенье ореховое (моё любимое! а я ему всего один раз сказала). Ты, говорит, со сладкого начни, я всегда так делаю, а остальную еду я сейчас подгоню - ещё живую.
   Съела я быстренько, пока не отобрали, половину печенья и часть банки варенья, чаем запила, на кухню что осталось отнесла (туда меня не пустили: может у него женщина там? ну что там может быть такого, это же кухня, в конце концов!) и шмыг в ванну - к зеркалу.
  Да, Лайта, неплохо. Бумаги несла, а причесаться не забыла. Не говоря уже об остальном. Как он только удержался...
  С каким-бы удовольствием я эту проклятую косметику смыла, если б можно было. Я всё равно красивая, а от новой туши у меня раздражение на веках, а потом... Потом ведь не до этого будет. Но нет, девочка, нельзя - ты не дома. К сожалению!
  Не стала пока ничего делать, только руки вымыла и в комнату вернулась, да книжку какую-то на пелетийском нашла. В мягком переплёте, я такие люблю: с ними себя свободнее чувствуешь.
  На обложку они поместили девушку и... Парнем его было не назвать, пусть будет молодой человек. На Нарта похож, кстати. А девица... Я лучше, это ясно. Но и в ней что-то было.
  Прилегла я на кровать (просто так!), книжку открыла. Не такая уж я дремучая. Читать на языке наиболее вероятного из всех наших противников уже в гимназии неплохо могла, а уж после занятий этих... Ну, и начала разбираться понемногу. "Женщина Тардийского Лейтенанта", так я название перевела. Хорошее название, годное. И дальше через пятое на десятое - за что глаз зацепит. Зацепился он, конечно, за наряд этой "молодой дамы", которая, по последней тогдашней моде была одета. По мнению автора. Вернулась я к обложке. Это у них такие моды были? Матерь божья... Всё-таки правильно Три Дня Свободы на монархистов напустили. Как акт очищения. Или на обложке - это другая девица, не та? Или...
   В общем задремала я. А проснулась от того, что кто-то на меня смотрит. Нарт это был, конечно, кому же ещё. С той женщиной, которая на кухне, дела свои закончил, и вот-вот за меня примется.
   Но вот прямо сейчас никто на меня не покушается. Наоборот: красным тёплым пледом бережно укрывают, подушку прохладную под голову подсовывают, книжку с тихим шёпотом вежливо из лапки выдирают ("Читательница... Картинки смотрела?") и свет в комнате - выключают.
   А мне так спать хотелось... И так тепло, хорошо было, как в сказке. Вот я в ней и осталась. И снилось мне, что я проснулась и ...
  Но проснулась я всё-таки утром. Орёт кто-то злым голосом:
  - Встать, кошка!! Спать больше немыслимо! Проспали мы...
   Под глазами у него мешки, осунулся, но выглядит неплохо. Костюм, рубашка накрахмалена, галстук повязан правильно - у него правда на кухне женщина пряталась! Лицо, как у беса после встречи с тридцатью праведниками, только что за поясницу не держится, а глаза ... Непонятные какие-то у него были глаза. А у меня юбка, блузка, мордочка - всё помятое...
   - А ты где спал? - спрашиваю, отворачиваясь.
   - Там, - неопределённо отвечает он. - Заодно и на кухне прибрался наконец... А то ты здесь так смешно посапывала, будить не хотел.
   Тут я в себя пришла:
   - Да зачем же? Слушай, ты на встречу с милитаристами и правда опоздаешь. И не смотри на меня! Мне умыться надо... Господи, и помялось же всё!
   - Ну, родная, если б я тебя вчера раздевать начал... выспалась бы ты.
   - Бедненький! Слушай, а давай сейчас ... если хочешь.
   Он на секунду прищурился, но потом только руки к потолку воздел и звериный рык испустил:
   - Женщина!! У тебя одно на уме!
   - У меня?!
   - Давай в ванну бегом, мотор возьмём, ещё на работу успеешь ...
  Рабочее время у нас начинается и заканчивается одинаково, но Нарт и на час мог опоздать и на два, а я себе поблажек у Барона просить не любила.
   - Я так на работу пойду? В том же, в чём и вчера? Смешно. А насчёт ... Ты не расстраивайся. Я отработаю.
   - Сегодня же и с процентами! Более того... - пообещал мне кое-что Нарт и исчез.
  
  6
  
   Сосуществовать им оказалось непросто, уж больно они были разные. Впрочем, от этого их только сильнее тянуло друг к другу. Лайте было проще, но и ей бывало нелегко.
  ... Я не ревнивая. Не понимаю, что это слово значит (как и Нарт, я не все слова понимаю). Вот, например, возвращаемся мы с ним с работы: он лапку мою бережно держит, если повезёт, на прелести косится, чуть ли не стихи читать пытается; на окружающих грозно поглядывает, похитителей своего добра высматривая. И при этом! - стоит только где-то, хоть на той стороне проспекта какой-нибудь ... девушке ... своей крашенной гривой мотнуть... Или увидит он что-нибудь эдакое - в тесном платьице, на высоких каблучках, всё что надо - кругленькое. И даже не важно, чтобы мордочка была смазливая! Они первым делом не на мордочку смотрят.
  И поэтому я не обижаюсь. Я предпочитаю его обижать. Чтобы он пореже головой вертел. Пусть если не на меня смотрит, то хоть о судьбе своей тяжёлой думает.
   Ведь до смешного доходит! Мы когда из Института возвращаемся, обычно через площадь Взятия Ремоны идём. Там движение, угол не срежешь и мы целых шесть минут теряем (если к нему домой идти). Как же так? Он же пятьдесят раз это сосчитал и на количество рабочих дней в году умножил. Но - ходит.
  Спрашиваю, невзначай, зачем мы это делаем, милый, ведь по набережной короче и, в конце концов, лучше (на чаек намекаю, их там даже больше, чем нужно). Бормочет в ответ что-то невразумительное. Но маршрут не меняет.
  А всё просто. Если через площадь идти - можно до-олго на Герту Мальтош любоваться, как она колготки рекламирует. Хотя он ни за что не признался, даже под угрозой, что "заходить" перестану. Да ведь и ног таких у женщин не бывает, как на этом плакате рекламном. Уж я-то знаю. Это снято так, со смещением пропорций! Нет, не верит, продолжает ходить и на древнюю эту шоколадку коситься, только осторожнее стал.
   Да бес с ней, с Гертой этой! В её-то годы на одни подтяжки формы лица половина гонораров уходит, наверное. Бывают в жизни и серьёзнее неприятности. В третий раз, как я к нему "зашла" напились мы, от радости, наверное. И он меня чужим именем назвал. Хотя и красивым. Причём вовсе не тогда, когда мы с ним ещё разговаривали!
   Я ничего не сказала, но на следующий день специально пришла, сюрприз сделать. Он, конечно, обрадовался, но в глазах что-то такое плещется...
   - Н-ну? - говорю. - И что мы будем делать? Нет, ты-то как раз помолчи. Да и что за беда, право. Ты много работаешь, устаёшь - обознался. Я тоже это иногда делаю. Тут главное всё вовремя в шутку перевести. Тогда и партнёр не в обиде...
  Слу-у-шай, а давай ты меня будешь "девушкой" звать, а? Без всяких там имён никому ненужных... "Слышь, девушка, открой ротик"! Пикантно. И энтропия во Вселенной, как ты говоришь, увеличивается не так быстро.
   Подавив таким образом волю противника к сопротивлению перешла я к допросу - кто же такая эта Альви была (надеюсь, она в прошлом осталась), что на мою голову так бестактно упала.
  Унижаться до того, чтобы вопросы задавать я, конечно, не стала. А стала я предположения высказывать. Некоторое время он мучился, но наконец не вытерпел:
  - Она хорошая была! И на тебя похожа (это он мне говорит!). Её лошадь на ферме толкнула, на Севере, а наш лагерь рядом был, мы там строили... Я ей повязку наложил бинтом эластичным, и мы ... познакомились.
   Ох, ты, думаю, телок. Жеребёнок. Ты познакомился? Ты познакомишься! Это с тобой познакомились... Лошадь её толкнула! Я однажды "со скалы упала", примерно таким же образом. О, как это действует! Даже жалко их.
   Да, ладно, говорю, не плачь. Альви и Альви. Имя хорошее. Тем более, на меня похожа. Должно же у тебя хоть что-то доброе в жизни остаться. И я тебя тоже с кем-нибудь из ... своих ... познакомлю. В качестве ответной любезности. Хотя лошадь и не обещаю.
  И так это ему улыбнулась, со значением. Но он мне не поверил, кажется.
   И правильно сделал. Не зла я была на эту Альви. У неё уже трое по лавкам, наверное, и опять она с пузом на своей ферме с лошадью. Знаю я, как там - на Севере.
  И тут словно бес меня толкнул. Расклеиваться я стала в последнее время.
   - А ты молодец, дружок. Надеюсь, и обо мне потом на допросе скажешь: не только, мол, ножки раздвигала, но и хорошая была, тебя напоминает... Скажешь ведь?
   Зря я это, конечно. Но ведь не железная! Мне лет-то сколько, господи, и что - это всю жизнь так будет?!
  У него лицо такое стало... Но потом только усмехнулся криво, в глаза не глядя, и ответил:
   - Знаешь, рыжая, так просто у нас с тобой кончится.
  И я тоже потупилась, замолчала. Как будто не в своём праве была. Тем более, что свою первую сказку, творение свободного и странного духа, Нарт мне ещё не показывал, не созрели наши отношения, и я сравнительно спокойна была. В смысле будущего.
  
  А потом мы поссорились по-настоящему. Это, кажется, было в четвёртый мой "заход", но смотря как считать.
  Нет это была не "сцена ревности".
  В тот раз речь шла о нормальных человеческих отношениях. Тем более, что и чувства такого нет, как мне Нарт потом доказал, целую теорему придумав. Хотя эта несуществующая ревность уже тогда начинала вставать перед нами во весь рост, так что пусть пока побудет сама по себе.
   Началось всё, как водится, с имён: зашла речь о том, как ему меня называть.
   Лайтой? У тебя красивое имя...
  Да? Спасибо, милый...
   Лайточка?.. Брезгливость вызывает. Но иногда, когда он меня о чём-нибудь просит, но - чтобы жалобно - сойдёт.
  Все эти чаечки, зайчики, белочки, кошечки (но, чтоб не "драные" или "портовые"!) - готова терпеть, но пусть остаются на его совести, пусть потом лично с Искупителем на этот счёт объясняется.
  "Лайта, жемчужина мира!"
  Господи, неужели ты это сам придумал?! Нет, конечно, но и не признался. Чуть пошловато, но так уж и быть. Иногда можно. Но при этом необходимо решительно отказаться от употребления глагола или кто он там - "слышь" ("Слышь, Лайта, жемчужина ми..." - этого не надо. Это в его же интересах в конце концов.).
  Самая Красивая?
  Что ж, тут возразить было нечего. Но тривиально это звучало, а может быть и банально, хотя в чём состоит разница между этими словами мне тогда не совсем ясно было. И Нарт согласился, что "Лайта, Самая Красивая" - это тавтология, ни к чему, мол, но иногда - можно. Потому что приятно это произносить. Да и слышать, наверное, тоже приятно.
  Видите, и он чему-то учится. Из-под палки, правда.
  А потом он "СК" предложил - как сокращение от вышеприведённого определения. А я и обрадовалась.
  "СК"? Ну, "связь кончаю", это же все знают. Да и собственно радиста так называют. В этой нашей замечательной армии, с которой у меня имелись личные счёты.
  Да и фильм такой был, никакого отношения, впрочем, ко мне не имеющий.
  Как бы это объяснить покороче...
  Был в нашей великой стране такой период, когда военно-патриотическая тематика... В общем фильмов про войну снимали много. Благо, чего другого, а этого...
  Война меня мало интересовала, тем более в кино, но этот самый "СК" я хорошо запомнила. Ничего особенного в нём не было ("обычное дерьмо", как сказал бы Нарт), да и чёрно-белый он ещё был, но зато была там она. Радистка эта.
  Была она с командиром группы у реки, хоть и на той стороне, у врагов, но в весёлый, солнечный и ветреный денёк. И боится всего, девчонка ведь совсем, дурочка доверчивая. Но и как женщина уже, об их жизни вдвоём думает и за него ей страшно - ведь его завтра или даже сегодня убить могут. А о себе совсем не беспокоится, других хватает забот.
  Вот её-то эта самая Герта Мальтош и играла.
  Трудно ей тогда пришлось. В плащ-палатке под огнём пулемётным оборудование своё особенно не покажешь. Это ведь патриотический был фильм. А не наоборот. Хотя именно с этого "СК" её и заметили.
  А тот, предатель, который радистку ещё на базе клеил, безуспешно, по запасному каналу в штаб донесение шлёт: в группе неладное, командир с радисткой в аморальную связь вступил. А полковник в ответ ей личный приказ: прекратить связь! Немедленно!
  И вот уже в самом конце - они в землянке у той же самой реки, а эти, в чёрной форме, со всех сторон лезут. Она бы, радистка наша, могла бы ещё уйти, наверное, да незачем ей. Командир - вот он, мёртвый лежит, и ничего на свете ей больше неважно. Только в Центр сообщить, кто предатель, чтобы там знали. Передала, а дальше морзянка стучит, и титры до сих пор помню, как они по экрану бегут, торопятся: "СК, СК, СК...", да руку с ключа убирает, за гранатой тянется. А полковник в штабе фуражку снял, лицо под нею пряча, а видно - что плачет...
  Правильно.
  На этом месте и Нарт смеяться начал. Ржать даже, с кровати упав что-то мне объяснить пытаясь насчёт гранаты, которую наша Герта то ли держит не так, то ли отрывает у неё там не то, что нужно. И что в ремейке этой "классики" с гранатой что-то такое сделали, что...
  А потом посмотрел на меня и замолчал. А я кричать или скандалить не собиралась. Не до этого мне было. Я всё слёзы старалась спрятать. Тут уж не до криков. Сейчас, ещё немного... И потом я уйду.
  Сейчас, сейчас - пусть он мне только скажет: "Ты глупа, цыпа? Ты из-за фильма надулась? Да ты чё?!". А я ничего ему тогда не отвечу, но точно плакать не стану.
  Зачем? Ведь он такой же, как все. Как все! И ему от меня одно нужно, хотя и помногу раз. А раз так, то жизнь очень простой становится.
  Вспомнишь меня, гранатомётчик!
  
  Но Нарт, который так и остался сидеть на полу, вдруг сказал:
  - А знаешь, я этот фильм тоже помню. Там ещё песня была такая, "Последняя Радистка Земли". Солдат какой-то, говорят, написал. Нет, не новая, её ещё Цвет пел. Я и подрался тогда из-за неё...
  - Из-за песни? - тихим голосом спросила Лайта и кажется всхлипнула.
  - Н-нет... из-за радистки, - хмыкнул Нарт. - Я ж не знал тогда, что эта Мальтош - дура безмозглая.
  И всё равно я очень тогда ... обиделась.
  Сама не понимая почему. То есть понимала я, конечно, что не в фильме этом, действительно глупом и беспомощном, дело - но думать об этом не хотела, очень сильно не хотела. Но ведь не забудешь, как со мной ЭТО в первый раз случилось, в последнем классе гимназии. Какой он нежный был, "дурой" и "чучелом" не называл! как мне с ним было хорошо, как мы купались вдвоём ночами, как он меня тайком на базу водил - "Альбатросов" показывать, огромные белые самолёты, такие красивые, один как раз его и был, как мы уехать собирались, как ... Девочка моя, всегда будем вместе, любимая! И что потом было.
  Да, вот так вот взяли - и растоптали мои эдельвейсы! Проклятая армия...
  Собственно, ничего особенного и не было, даже ребёнка. Дети как раз у него были. И жена. Так глупо, до зубной боли, до рвоты, пусто и глупо, как в книжке плохой! С тех пор зареклась я верить. А теперь опять ...
  И зачем тебе всё это нужно, дура? Что у тебя с этим Нартом может быть, кроме общей простыни? Как мы с ним вместе будем, если он глаза на меня иногда поднять боится, когда мы в Институте встречаемся, мимо проскальзывает, если народа в коридоре много. Он же просто спит со мной, пока можно. Я для него - баронская содержанка, которая на сторону даёт. Да пошли вы все!!
  И вот тогда бы я точно ушла. И не просто ушла, а ... Но он вдруг опять что-то такое сказал, негромко, я даже не расслышала сразу.
  Надо же, комплимент. Спохватился...
  - Как подснежники? Подснежники белые, а у меня синие.
  ... Или ты на цветок надежды намекаешь? Не надейся, дружок.
  И сама уже сумочку глазами ищу, куда она завалилась. Тем более, что я почти одета была, не успели меня в товарный вид привести. И так мне спокойно стало...
  Вот и решилось всё. Ничего, Лайта, страшного. Потрахались и разбежались. Пора свою жизнь устраивать, а то останешься, как радистка Кай - с одной гранатой и та неправильная.
  И встали мы одновременно - он с пола, я с кровати. Он всё понял, кажется. Умненький.
  За плечи меня взял... Я не вырываюсь, только смотрю сквозь него и стала - как каменная.
  - К зеркалу подойди.
  - Нарт, мне идти нужно.
  - Зеркало.
  - Дорогой, ты делаешь мне больно.
  И тогда он усмехнулся и мне ещё больнее сделал, и оказалась я перед этим проклятым зеркалом, а он - у меня за спиной. У него не только в ванной, но и в комнате между книжными шкафами зеркало висит, большое, в раме какой-то монархической. От прежних жильцов осталось.
   - Не суетись, Лайта, - он мне говорит. - Сейчас пойдёшь себе. Но они - как подснежники... В зеркало смотри!!
   Не хочу я в зеркало, тогда точно от слёз не удержаться. Да и плечам больно - пальцы у него, как железные.
   - Зрачки у тебя какого цвета? ... Ну?!
   - Нарт, послушай, это всё ни к чему, совершенно. Я тебе благодарна за уроки, но...
   Тут он меня так тряхнул...
   - Тёмные, - отвечаю. - Как и у всех, - стараясь в зеркало не глядеть. Он в него тоже не смотрит, а продолжает тихим голосом, в пол уставившись, рук не убирая.
   - Тёмные, а глаза синие. А вот эти - видишь, в глубине? У тебя глаза глубокие... И там внутри, там такие белые кораблики есть, ну, если на корабли парусные сверху смотреть, очень-очень сверху. Как-будто они все куда-то плывут, в одну точку, а доплыть не могут... - с трудом он это всё выговаривал. Ему "чувства" всегда тяжело давались.
  - А когда-ты плачешь - они качаются. Волны у них, бури, шторма. И ещё я небо в горах такое видел. Если на спину лечь, то кажется, что оно совсем рядом, и иногда там такие же облака бывают - небольшие, смешные немного, тоже белые. А небо вокруг них такое синее, и близкое, и далёкое. Но корабли мне больше нравятся. ... Почему подснежники? Да какая к бесу разница!
   Тут он вздохнул коротко, еле слышно, плечи мои в покое оставил и говорит:
   - Ты Лайта никуда не пойдёшь сегодня. Да-да, поверь мне! Никто тебя не это, не насилует. Пальцем не трону, спать на кухне буду или на полу. Тем более, завтра суббота. Вот завтра и пойдёшь себе. А на сегодня - хватит скандалить.
  Тут и посмотрела я наконец в это замечательное зеркало, полное, оказывается, странных вещей.
   Никаких подснежников-корабликов я там не увидела, конечно, оно всё пыльное было, зато взгляд его поймала. У него глаза ... разные. Нет, они одинакового цвета, только цвет этот меняется. Обычно он серым на мир смотрит, тяжёлым и не слишком приятным. Иногда они - синие, не такие, как у меня, конечно, но тоже ничего, весёлые. А сейчас ... Сейчас в этом бесовом немытом зеркале глаза его казались зелёными. Наверное, свет так падал.
  
   - Зачем тебе такие глаза, скотина ты грубая и неласковая, - сказала ему Лайта уже не стараясь сдерживать слёз, - когда у тебя даже расчёски нет? И зачем ты меня "дурой" и "чучелом" обзываешь? Разве ты с Вилсерт своей так обращаешься? А когда я задачку какую-нибудь решу, ты меня в плечо кулаком не бей больше, пожалуйста, как бы ты моим успехам в жизни не радовался - у меня кожа нежная и синяки остаются. Ты, Нарт, как ребёнок иногда! Мне с тобой так тяжело, господи...
   ... А он меня уже утешает, как может, гладит. Шепчет что-то. Я прислушалась: нет, про любовь опять ничего не слышно. И даже насчёт замужества. А потом он случайно (я думаю) груди моей коснулся и так испугался, что даже руку за спину убрал, отодвинулся: я не нарочно, я бескорыстно...
  Вот с того дня, пожалуй, перестала я к нему "ходить". Стали мы... Ну, не "жить", это коровы с быком живут, а ... В общем, стали - мы.
  Жила я у себя. Но к нему чуть не каждый вечер бегала. Он меня потом домой провожал. А уж если выходные... И я думать обо всём таком: о печальной своей северной судьбе, о документах и о "деле" своём, что ждёт меня не дождётся и ко мне издалека тянется - перестала. На время...
  
  Вот так и обитали они в своей ячейке пространства-времени.
  Бродили по мокрым аллеям, по широким проспектам, смеялись, что-то наперебой рассказывая друг другу, тщательно обходя некоторые места коротких биографий, любовались симфонией пятен и линий из мокрых листьев, веток и быстрых теней, целовались в парадных величественных зданий ушедших эпох, пережидая тёплый дождь, смеялись неизвестно чему, пряча друг от друга счастливые глаза.
  Она объясняла ему, куда уходят кошки и что пахнут они - снами. Однажды поздней ночью, когда они то ли возвращались откуда-то, то ли наоборот - куда-то направлялись, остановившись прямо посреди широченного и совершенно пустынного в этот час бульвара Иорианта Глуя она тихо сказала, прижав руки к щекам и глядя в бархатную тьму над головой: "Я - как эти звёзды сейчас. А ты - как всё остальное...".
  Нарт не очень понял, к чему это было: сам-то он ей ничего рассказать не мог, только историю Великих географических открытий, но от полноты бытия тут же наломал своей королеве охапку сирени, чувствуя себя идиотом. Лайта, сморщив носик, взяла веточку, ласково постучав мокрыми соцветиями по его и без того влажным волосам, "медведь ты мой волшебный...", и отчего-то вздохнула, вкалывая сирень в растрёпанную причёску.
  А умытый дождём, пустынный в этот час город плыл вокруг них и вместе с ними за призрачной пеленой тумана, медленно тянулся к невидимой радуге их счастья, прятал её от того, кто всегда стоит в полушаге от нас. Пусть всё это было зря, пусть как не брось кости - то если не судьба, то вероятность, - но он, город, старался, как мог. Старался помочь. Ему тоже нравились волшебные медведи.
  И потом у них всё было хорошо целый месяц, а то и два, и у неё появилась робкая надежда, и она даже составила их первый План. Но наступил очередной дикий скандал, только что до рук не дошло, а когда дошло, то они опять до утра ломали кровать, а потом... потом у них всё потекло, как раньше. И никаких планов она больше не строила.
  
  Постепенно Нарт выяснил, что его Лайта, оказывается, художница (то-то пальцы её показались странными в их самый первый раз - не отмыла она их в тот день, как следует). Сама она это слово почему-то очень не любила, морщила носик и решительно запрещала себя так называть, но если коротко, по-простому, то она - рисовала. Пыталась, во всяком случае.
  Нарт ничего принципиального не имел против этой сексуально скорее нейтральной профессии - не натурщицы, господи упаси, а именно чтобы самой "писать" (ещё одно слово, которое запрещалось произносить в её присутствии).
  Власти в бывшей империи особенного интереса к художникам не ощущали, и уже поэтому дела у тех шли неплохо. Так, по крайней мере, считалось.
  Нарт и Лайта часто ходили "смотреть" - не в Национальный Музей, огромное унылое здание, похожее на пыльный том классика, которым детей мучают в школе (и которому они потом всю жизнь мстят забвением), а в галереи, расплодившиеся в последние годы в кварталах вокруг Арсенала.
  Лайта немедленно начинала сыпать какими-то словами, нездорово, на его взгляд, оживлялась (обычно вела она себя ровно и, особенно с незнакомыми людьми, доброжелательно), а иногда - застывала, долго на что-то смотрела, высматривала даже, иногда - завистливо вздыхала.
  Бред какой-то, думал Нарт.
  Впрочем, у него хватало здравого смысла не лезть в дискуссию. Хотя однажды он где-то прочитал, что последним абстрактным выражением в каждом искусстве является число , и, не совсем верно поняв автора, а вернее - совсем не поняв, страшно этим "числом" возгордился, полагая, что уж в математике и в "числах" понимает больше немытых гуманитариев.
  Так или иначе, а "помочь" он ей здесь не мог ничем. Конечно, как человек добросовестный он выкроил время на работе (ни в коем случае не дома - вдруг она увидит!) и просмотрел какие-то притащенные тайком из библиотеки тяжеленые тома, описывающие всем известные галереи, да и с теорией предмета ознакомился, но все эти великолепные рассуждения о пластике линий, игре света и тени, о тоне, цвете и о драматургии (господи...) "произведения" вызывали в лучшем случае раздражение.
  Ну, хорошо, пусть драматургия, её мать, но почему одна картина считается шедевром, а другая, так - испражнение ремесленника, да ещё и сделанное ради денег, это продолжало оставаться неясным.
  А вот с классификацией было проще: холст, дерево, картон, бумага ("Ночь. Улица. Фонарь. Аптека"), масло, темпера, эмаль, тушь и гуашь. Энкаустика и граттаж. Сухая, в конце концов, кисть.
   Не то чтобы ему было так уж интересно - как всё это работает, нет, было обидно: огромный кусок её жизни проходил мимо, осуществляясь без его участия. Да и смутная тревога начинала грызть - почему она не хочет с ним делиться, отталкивает? Боится насмешек? Или тут что-то другое, хуже? Какая-то опасность, неясная и от того особенно мерзкая...
   Бежать опасностей он не мог, иначе всё в его жизни развалилось бы, и однажды вечером после окончания занятий (тщательно подготовившись) завёл речь - с подходящей к случаю лёгкой небрежностью - об обобщённости и контрастности дальнего плана. Нужно же было с чего-то начать!
   - ... это твоё небо. Ведь это небом должно в конце концов оказаться, я правильно понимаю? И что же? Ведь даже мне понятно, - чуть самодовольно усмехнулся Нарт, - что небо - это не участок холста, который надо побыстрее замазать синим, но - состояние, которое определяет очень многое на этой самой картине нарисованное. Или написанное?.. Как же нам подчеркнуть его, неба, форму и наличие у него же глубины? А просто: низ делаем потеплее, то есть меньшего контраста, а верх - насыщеннее, холоднее.
  - Хотя конечно, если у тебя это всё - суперматизм... Э, супрематизм! - быстро поправился Нарт. Он всё время путал эти два слова, хотя и хорошо знал, что такое "супремум". - То тогда...
   И долго бы он ещё разливался соловьём в берёзовой роще об энергии линии, штриха и движения, но Лайта, "на лекциях" обычно безответная, вдруг взбеленилась.
   - Знаешь что?! Супрематизм, сюрреализм, авангардизм! Красный квадрат от чёрного со словарём не отличит, а туда же - советы давать! Отстань то меня!! - И так на него посмотрела, что Нарт даже попятился.
  Откуда ему было знать, что сегодня она носила своё всё на просмотр некоему мэтру средней руки (Нарту, конечно, не сказала, засмеёт), и рецензия была скорее отрицательной.
   Некоторое время потоптавшись в сразу ставшей неуютной комнате он, неизвестно на что рассчитывая, спросил:
   - Ну, я пойду?
   Лайта промолчала, даже не обернулась. Видно раздумывала, как ей переделать небо в соответствии с только что полученными указаниями.
  
  ***
  
  А лет за двадцать до этого в тех же самых местах, в Столице, вот такая же весна не задалась, съёжилась, могла бы - сбежала бы в зиму. В самом её начале был арестован и очень скоро умер президент Иориант Глуй, потом в стране случился второй военный переворот, в парках огромного города шли танковые дуэли, а полутонными бомбами в щебёнку разносило многоэтажные здания.
  Шершавое слово "путч" лизнуло зажмурившегося человека в лицо. Но по-настоящему страшно было только в самом начале, потому что, да - такого, привычная ко всему Столица, не видела со времён, наверное, Рагван-ира или Зимнего Принца.
  Но уже через два дня с улиц начали убирать мусор, и вышли первые газеты, хотя и в довольно странном виде: у либерально-респектабельного "Столичного Обозрения" на первой полосе, например, вопияло о судьбах общества большое белое пятно (цензура уже протянула свои костлявые руки к цыплячьему горлу свободной прессы), а "Ночная Стометровка" - чрезвычайно популярный и не менее наглый лоскут белёной целлюлозы весь целиком отданный под экскременты журналистского блицкрига против мозгов читателей-олигофренов ("Он спас та-а-акую па-адругу! А сам тракически пагип!!") отчиталась сообщением о смерти в Эрвангене, что в провинции Ломейн, кошки с забавным именем, несколько лет назад получившей по завещанию богатой (и сумасшедшей) старухи сколько-то миллионов: "КОНСТИТУЦИЯ: ОНА-ТАКИ СДОХЛА!!!".
  Самую большую дулю, впрочем, показала "Родная Речь", которая вынесла сводку погоды на первую полосу и написала прямо: "Над нашей Столицей стоит гнусная погода. И это, как нам объяснили, надолго. Но не навсегда!".
  А ещё через неделю Барреш Малт, никому до того неизвестный брокер, а по совместительству - поэт и до некоторой степени композитор, написал свой "Пешеходный Переход": песенку о людях, которые стоят у перекрёстка и думают при этом разные, хотя и одинаково печальные мысли. В Столице, уже после бомбёжек, много тогда ездило по улицам бронетехники - главным образом в целях успокоения умов, и светофоры не слишком помогали пешеходам.
  Мотивчик у песенки был обаятельный, а слова там были про полковников в чёрном, которых никто не ждёт; про сержантов, которые учат солдат за что им нужно умирать, а зачем им стоить жить - не знают сами, наверное ради полковников; и про рядовых там нашлось, конечно - неужели завтра придётся стрелять в старшую сестру-студентку?
  Песенка за неделю стала известна всей стране, а ещё через одну - и той загранице, которой был интересен Эрлен с его проблемами, многочисленными и разнообразными.
  Стрелять в сестру, однако, не пришлось, - к большому разочарованию некоторых как на той, так и на этой стороне нравственных баррикад. Газеты приспособились, цензура стала применять свой кнут с пониманием, по-человечески, как часто бывало и раньше в истории нашей невообразимой страны.
  А господин Малт прошёл тогда по многим кругам и кабинетам, побывав на допросах в контрразведке и на собеседовании в государственной радиовещательной корпорации, где с предложенным ему окладом жалования впору было запевать совсем другие песни... В итоге равнодушная волна вынесла его на чужой берег, где он, сам иногда не понимая, что делает, действительно начал писать совсем другое.
   "Мёртвый Десант", "За линией жизни", "Последняя радистка земли", "Конвой на Волчий Остров", "Ты плачешь?", "Со стороны солнца", "Моя похоронка", "Встречный бой", "Тригонометрия торпед", "Красное на чёрном. Морская Пехота".
  Эта была такая акция отдела армейской пропаганды. Его куратор, не шибко грамотный полковник, пусть и не в чёрном, зато никогда не бывавший к фронту ближе штаба группы армий, солидно морщил гладкий лобик, выговаривая Малту, что командир экипажа у него говорит башнёру неуставную лексику ("Лево двадцать! Баллада о тяжёлом танке."). Вы знаете, что в этом случае Устав?.. А в этой вашей ... песне про Та-Ремах ("И сделалась кровь"), так там военнослужащие эрленской армии вообще якобы совершают военные преступления?!
  Барреш Малт никогда не ходил в десант, не горел в танке и не высматривал слезящимися от солёной водяной пыли глазами чужой эсминец на Севере. Сначала он трудился на Столичной Фондовой, а вечерами писал; потом стал работать в Столичном же военном округе, научился тихо пить и не пахнуть в своём закутке, а в редких командировках делал вечерами тоже самое, что делал в свободное время раньше, до армии.
  Ему было стыдно.
  Ему было стыдно перед собой за свои тексты - за весь этот инфантильный милитаризм и дешёвую романтику автоматной очереди. Но ещё сильнее он стыдился тех, кого видел в своих поездках - в лесах, скрывавших танковые бригады, в подземных пеналах, прячущих океанские подлодки, в тренировочных лагерях и офицерских столовых, и во многих других местах. Это было глупо, но он не мог обманывать тех, для кого главная одежда - шинель, а слово "удача" - не о том, чтобы выиграть в карты.
  Так получилось, что он отдал им - совершенно чужим и не слишком любезным к нему людям - всё, чего не было у него, но пряталось в их странном и опасном мире: то, о чём без слов рассказал ему мрачный танкист с горелым лицом, чем поделился мёртвый пилот, доставленный на базу вертолётом поисковой группы; то, что украл он после рейда у молчаливых, с пустыми глазами офицеров частей особого назначения на вечно неспокойной восточной границе... Умение жить в огне и искусство ненавидеть, нежность к некоторым людям и странные отношения со смертью...
  Как он смог отдать то, чего не имел сам? Да вот так получилось, сначала сделал это из того, что имели они, а потом вернул всё хозяевам. Себя-то считал мусором, дерьмом в краденном мундире.
  А потом, конечно, спился и куда-то исчез, растворился в пространстве жизни. Так бывает, когда талант - сильнее человека, и дело идёт на износ, в одну сторону.
   А ещё позже на его тексты натолкнулся Цвет, самый известный, наверное, "бард" Эрлена, и тогда эта история сделала ещё один оборот.
  Звали Цвета как-то иначе, конечно, но имя своё он потерял вместе с ногами у деревни Синий Дол под городом Липпом, когда служил в бригаде морской пехоты "Север". Этого парня не слишком любил официоз, и если бы не охранная грамота от генерала Маджа, с которым Цвет столкнулся одной короткой летней ночью на фронте...
  О Барреше Малте к тому времени забыли и те, кому полагалось его помнить по должности. А о песнях его, разлетевшихся по свету как птицы с пожарища, думали, что автор - свой, "с армии" или, на худой конец, с флота, и что авторы - разные. Многие полагали, что Цвет, ветеран и герой, и есть - автор. По крайней мере части этих песен, которые были похожи на задушенный крик или удар лезвия в сердце.
  Но Цвету не нужно было чужого.
  О Малте он что-то знал, но только не умел, не знал - как объяснить. И тогда он написал свой первый собственный текст.
  "Чужой".
  О том, что люди, даже если они никого не убили и вообще не умеют толком стрелять, могут заслуживать уважения. О солдате, который не испугался огня, хотя и был из бумаги. О человеке, который ничего не оставив себе, отдал другим свой самый последний дюйм.
  Впрочем, и сам Цвет не задержался по эту сторону рассвета. Его убили, расстреляли из проезжающей мимо машины, сразу после покушения на генерала Маджа в Анклаве: в Столице начались тогда беспорядки, была большая демонстрация, а у Службы он, конечно, стоял в списке - пусть и не на первой странице, но не упускать же было такой случай.
  
  
  6. Лёгкое Дыхание
  
  Так уж сложилось в жизни Эрлена, что немало важных, добрых и по-настоящему нужных человеку вещей - таких как шоппинг, шейпинг, шейвинг или, например, кунилингус - пришли извне, хотя и необязательно, что из Пелетии. Даже любимые танки, в конце концов, приползли откуда-то оттуда. И туда же уйдут, когда наступит однажды конец времён и абсолютное истощение природных ресурсов...
   Вот и Нартингейла Раста не обошёл этот закон потребительского рынка, хотя он серьёзно относился к чистоте родного языка. Это была одна из немногих вещей, к которым он относился всерьёз.
   Но вот - очаровало его когда-то слово "хайкинг". Чем-то на "викинга" было оно похоже. Для него, во всяком случае. И уж конечно звучало бесконечно лучше, чем "турпоход" или какая-нибудь пешая прогулка по горам и долинам. Вещь плотно, упруго упакована, продать её или впарить по-иному сможет и ребёнок.
   Тем более, что людей в этих горах и даже долинах было обычно немного, и даже можно было так устроиться, что и одного не встретишь за целый день. И трудности опять же преодолеваются...
  
  В тот пред-субботний вечер Нарт обратился к Лайте так: "Девочка моя ...".
   ... Я эту "девочку" сильно не любила. Во-первых связано было у меня с ней, с кличкой этой, кое-что, не хочу к ночи вспоминать. Во-вторых - просто тошнит. И этого достаточно.
   Но Нарт на неё по-другому смотрит. Для него "девочка" означает примерно следующее: на работе всё нормально, в жизни, следовательно, тоже. В так называемой личной жизни: достигнут максимум возможного. Лайта - вот она, под руками, являет собой картину порока, стремящегося к свету: в старом кресле у окошка сидит и "Любовницу Тардийского Лейтенанта" читает, тем более, я ей название правильно перевёл. Волосы мило растрёпаны, глаза горят, губки прелестные дрожат. И всё такое....
  И жалко ей этих, людей из книжки, и сама она всё бросить собирается и от старой своей (ужасной!) жизни отказаться готова, но только чтобы в конце с ним, с Нартом то есть, остаться, а не как в читаемом. Домой убежать не грозится. И косметику смыла. А поскольку завтра суббота, то я её сегодня надолго "оставлю", а выспимся мы потом...
   И глядит он на меня при этом взором ясным с улыбкой мягкой, но твёрдой, как Балрут Дудка, скоморох, виршеплёт и мятежник, глядел когда-то с Золотого Холма на Столицу, а с ним сорок тысяч его товарищей: сделать ли её пустыней и поруганием среди народов или пусть пока так будет?
   И ведь он знает, что я этого не люблю! Знает, что с ним будет - как с тем же Балрутом, когда его Зимний Принц у Красного озера встретил. И все равно проговаривается. Не идёт битьё впрок. Мёдом им эта "девочка" намазана?!
  
  Впрочем, в этот раз он вовремя спохватился, закашлялся, как и не было ничего, и с другой стороны подъехал:
   - Слушай, рыжая, а ты со мной на хайк завтра сходить не хочешь?
   - А там трахаются? - немедленно отвечаю я, поскольку что такое "хайк" не знаю, никогда этим не занималась, видимо, и сказать мне больше нечего.
   - ?!
   - Ну, ты ведь только об этом и думаешь, последние два часа. Теперь вот "хайк" к нам явился. Я ведь тебе намекнула: у меня голова болит.
   - Господи! Ну и девица нам досталась... Какой-нибудь предок её, он точно был - скрипач, наездник и вор при этом. Ладно, голова у тебя болит, что такое хайкинг ты не знаешь, спросить - стесняешься, а ...
   Но до ссоры в тот раз не дошло у нас дело. Мне любопытно стало. Вспомнила эти его многозначительные обмолвки в известном мужественно-лаконичном стиле: я на горах, я в лесах, я на тропинке, а кошка эта - огромная, с тебя размером, только на ушах кисточки, а зубы - во! к-а-ак прыгнет, а я - нож из рюкзака и к-а-а-ак...
  Я тогда не поленилась, в библиотеке Института атлас географический нашла, на всякий случай: ближайшие к Столице горы, Песчаные, - в семистах милях к западу находятся. Семь тысяч футов. То есть почти в два раза ниже тех, что у меня на родине. Да и какие горы могут быть под Столицей? Это же Великая Равнина, шесть Материнских провинций!
   А Нарт между тем уже про наш "маршрут" разъясняет: ну, что тебе сказать, 9 кликов по кольцу, подъём на один, есть озеро, уровень трудности - средний... Гора Сай называется. Записала? К сожалению, народу будет как бесов в банке, слишком близко от Столицы, но...
  Но вот это мне как раз понравилось. С паршивой-то овцы...
   Завтра? Куда это мы с тобой поедем завтра, милый? У меня же нет ничего, я что, голая должна туда, по твоим тропинкам - с кошками, у которых кисточки на ушах? Ты, извращенец, Нарт? ... Что значит ботинки высокие у меня есть, а майку и шорты и твои надеть можно? Да ты с ума что ли сошёл, в самом деле?!
  - О-о-о, болтливейшая! - застонал Нарт. - Делай как знаешь и не обращай на меня внимания. Никакого...
  
   В ту субботу мы, конечно, никуда не поехали. Дома ... провалялись (Нарт не возражал, раз у меня голова прошла), а вот к следующему дню покоя, я едва успела. Увидел он мой туристский ансамбль - перекосился и, обозвав сразу двумя словами, "гламурный хайкер", пошёл к себе, в очередной раз карту разглядывать.
   Я и рюкзачок себе присмотрела было... Господи, что за прелесть - лёгкий, сексуальный, нужной расцветки. Хорошо на ценник вовремя взглянула. Прямо там готова была отдаться, но они только деньгами берут. Тоже извращенцы, наверное. Нарт бы конечно с радостью мне одолжил, навсегда, но я - "не могу брать деньги".
   Не знаю, что он против гламура имеет, они с ним так далеки друг от друга, а вот мне понравилось. Нет, в самом деле... Маечка коротковата? Я вообще топик могла надеть! Тесновата? Вот будет у меня пятеро детей и молочные железы вместо сами знаете чего, тогда и поговорим. А шортики я выбрала как раз не очень короткие. Это трудно объяснить, почему, и не будем тратить на это время.
  Ботинки высокие и вправду у меня имелись (Он меня чуть до истерики не довёл, объясняя почему именно высокие нужны. Что он такого о горах знает, чего я не знаю? Хайкер пелетийский...), да и всякая мелочь, типа очков зеркальных, ленточек для гривы моей рыжей, пояска с креплениями для разных бесполезных штучек тоже нашлась.
  Ленточки эти и заняли в субботу утром некоторое время ("В ма-ши-не! В машине нельзя это сделать?! М-м-мать!"), так что на тропу войны мы встали уже ближе к полудню.
  
  Встали и помчались из городской жары и духоты по новенькому шоссе на арендованном внедорожнике (зачем нам внедорожник, если там до самой парковки - асфальт, как выяснилось, да и парковка бетоном залита? - Не знаю, это что-то очень мужское.) через три полосы и резервную к горе Сай. Нарт очень торопился (горы выветрятся), и мне всего две лекции прослушать пришлось.
  Первая была о землетрясениях. Случайно разговор зашёл, и начал он мне рассказывать, что в этом случае делать нужно, а что - ни в коем случае нельзя. Это при том, что в Столице землетрясений не было со времени заселения её территории первобытными мамонтами, как мне кажется.
  Под стол лезть, оказывается, не надо. И хорошо: никогда мне эта идея не нравилась. Интуитивно. А что надо? - надо рядом со столом - в зоне несминаемости (?) - устраиваться в позе эмбриона.
  Ну надо же, похлопала я ресницами. Впрочем, ради бога. И на лестницы нельзя - они колеблются с другой частотой, чем остальное здание - оказывается - "и тогда с твоим ножками такое будет - нахрен оторвёт!": с восторгом орёт мой дружок любезный.
  И зря. Я уже задремала немного, тут ведь только в машине и выспишься... В несколько резкой форме попросила сменить пластинку. Да и громкость заодно убавить.
   Надулся. Не оценили его.
  Но ведь он долго терпеть не может - когда я рядом. Разбирает его мне про "хайкеров" рассказать. Поначалу меня это заинтересовало. Ассоциации какие-то были с этим словом связаны - хайкеры-байкеры или там "хаером трясти", как у нас в гимназии говорили.
   Но оказалось, трясут они там совсем другими вещами. Хайкер, объяснила мне моя радость, в очередной раз покосившись на мой же костюмчик, если он настоящий, с тропинки без большой нужды не сходит, траву не топчет, цветы не рвёт, веток не ломает, углы маршрута по дёрну не срезает, а то дожди и эрозия почвенных покровов... А как же ему и особенно ей, если прижмёт? - заикнулась было я. - На парковке туалет есть! - злобно ответил Нарт, и мы наконец приехали.
  
   ... Да, здесь было миленько. Я, по крайней мере, ожидала худшего. Машин тридцать стоит, и народу суетится немало, в том числе такого, который сразу же меня осматривать начал.
  Нет, большая часть как раз были - "девушки". Те, которые "женщины" (которые с детьми), только раз-другой-третий меня оглядели, вздохнули о многом сразу и вернулись к своим обязанностям - мужей строить и детишек угнетать. А те, которые "мужчины", те с некоторым запозданием, с временным лагом, как моя радость говорит, всё делают и на меня обратят внимание через минуту примерно.
  А вот "девушки", от пятнадцати и выше, те меня внимательно изучили и, в целом, одобрили: мордочки у них слегка опечалились и они ещё активнее перед своими спутниками кружиться стали. Если было перед кем, конечно. Были б мы здесь одни, то может быть, и разговор бы завязался: осмотреть друг друга поосновательнее, "а где ты эти сапожки?.. ах, это не сапожки ...", ну, как обычно. Но те, сами знаете кто, здесь имелись и поэтому... Выживает, как известно - сильнейший. Любит Нарт об этом вспоминать, но всегда при этом смеётся.
  А потом и сами "мужчины" проснулись. Кроме взглядов, оценивающих откровенно, я услышала по крайней мере одно "вот это цыпа!" и кто-то восхищённо присвистнул. Народу всё-таки маловато было. Зато Нарт ничего не заметил.
   И настроение окончательно исправилось. Мне ведь кроме взглядов этих и свиста какого-нибудь, пусть и вульгарного, ничего не нужно. Я в этом внимании, как в солнце ласковом купаюсь и расцветаю. И новые его порции получаю. И ещё красивее становлюсь. И тогда они ещё сильнее на меня... И страшно даже представить, чем бы всё это могло закончиться, если б не такой вот Нарт, рядом сердито сопящий.
   Хотя прямо сейчас он сердитым не был. Осторожно так на меня поглядывал, с ожиданием: своё дорогое тебе отдаю, гламурная женщина, сможешь ли оценить?
  Я лицо сделала значительным, вокруг с восхищением оглядываюсь, чуть не упала, о бордюр споткнувшись... Хотела ещё ресницами похлопать, но природное чувство такта не позволило.
  Он только вздохнул. Не поверил.
  
  А "хайк" наш между тем всё начаться не может. Там какие-то карточки заполнить надо, половинку в ящик бросить, остальное себе забрав. И очередь: "настоящие хайкеры всегда заполняют!". Я не возражаю, мне ещё шортики на правой ноге подвернуть надо дюйма на четыре, да и вообще - к людям поближе. Я энергетический вампир, наверное.
  И вот расправляю я пёрышки и что-то странное замечаю. Вот уже минуту целую стоит моя радость молча, смотрит на меня во все глаза, и лицо у него при этом глупое - до невозможности. Я мгновенно причёску проверила (ушки мои смешные, единственный недостаток, не торчат ли?), очки зеркальные сняла и вежливо спрашиваю:
  - У нас проблемы, дружок?
  А он ко мне придвинулся и шёпотом сообщает:
  - Какая ты красивая! Даже удивительно...
  Хорошо, что я в этот момент к дереву стояла прислонившись.
  Конечно, может быть - это он на мне тренируется. Зачёты сдаёт, по прикладной психологии женщины. Но всё равно, такие минуты (мгновения!) в наших отношениях с чем-то хорошим у него должны быть связаны. Это закреплять надо обязательно. И я постаралась.
  А он вырывается, шипит, "с ума сошла!", по сторонам оглядывается и покраснел весь.
  Я поворачиваюсь к парочке, что за нами в этой замечательной очереди топчется, и вежливо так "мужика" - он ближе был - спрашиваю: мимикой и пожатием плеч - ты, может быть недоволен чем, приятель? В связи с только-что произошедшим.
  А тот только ухмыляется, морду отворачивая, и сам плечами пожимает: никаких проблем, мэм, продолжайте в том же духе. И правильно, что он молчит, горилла эта, что в полтора раза Нарта шире и в татуировках вся (вот он - "настоящий хайкер"!). Могу представить, что эти дальнобойщики говорят, когда рот открывают. Подружка его, крашенная беспощадно, со мной перемигнулась - и сама давай, тоже самое.
  Нарт только глаза закрыл, плюнул наконец на глупые карточки, и побежали мы с ним по тропинке как к Искупителю за Последним Советом.
  А в лесу свет весёлый, зелёный, речка рядом по камням шумит, и сразу прохладнее стало. Крутым зигзагом мы по стёжкам этим вверх поднимаемся, то и дело кого-то обгоняя, причём, по-моему, он считает - скольких именно.
  Да, вот где у моей радости шаг такой выработался, что за ним по улице не всегда угонишься. Даже с моими ногами. Это ж всё его: маршрут известен, расстояние в справочнике указано - выскочи к вершине или куда мы там движемся, как можно быстрее и обретёшь счастье или хотя бы самоуважение. Вот он и мчится, как лосось на перекате.
   Прошло где-то с полчаса и я его спросила...
  Нет, правда, он же мне все уши прожужжал; спросила, а когда же наконец начнутся эти "горы", многократно обещанные. Широко нам всем заявленные.
  Останавливается. Физиономия красная, дышит, мокрый уже весь, смотрит зверем. Над святым посмеялась!
  - А! - догадалась, я. - Уже? Это специальные такие горы, - для хайкеров? Может тут и "море" есть?
  Он рот открыл, но я и так знаю, что сейчас будет. И взяла я себе и побежала по этой "тропинке", так хорошо мне было в этом лесу. Невозможно было удержаться... Догнать он меня не догонит, конечно. Тяжёлый он. Трудно ему - вверх. Но, орёт, разумеется:
  - Стой, ты дороги не знаешь!
  Скандалить, однако, не стал - там действительно людей немало было. Хотя обычно это его не останавливает.
  А на тропинке этой только слепой заблудился бы. Там и столбики с отсчётом расстояния в обе стороны, и указатели на развилках, да и люди, в конце концов ...
  Семейные пары, просто пары и даже симпатичный парень, как и я в шортиках, но с собакой. "Гламур", наверное, а не "хайкер". Вообще-то, он альтернативным оказался. Осмотрели мы с ним друг друга, большой палец показали, и я дальше побежала. И вылетела в конце концов на оперативный простор, как в этой проклятой армии говорят: и двух часов не прошло, как добралась до озера.
  И что же я там вижу?! Ну, хорошо, кого: сидит себе на огромном бревне, ухмыляется нагло, и не мокрый совсем. Умытый и причёсанный (он только как со мной ... познакомился, расчёску завёл, раньше руками управлялся, если была в том необходимость; платок носовой - это наше будущее, если оно у нас есть).
  Нет, но ведь интересно просто! Как же так? И тем это обиднее, что пусть "горы" и ненастоящие, я всё равно немного устала - жизнь в Столице кого угодно из формы выбьет, - и выглядела как чучело, отчасти. Перемудрила с этими ленточками... Да и Нарт, мерзавец, всю воду себе оставил, "дай сюда, я сам понесу, в рюкзаке!", а у других "хайкеров" я просить стеснялась. Может настоящие - они так не делают, а честно преодолевают трудности.
  Но, ничего, дружок...
  Иду я, значит, себе к берегу, на него не глядя, а радость моя на месте усидеть не может, где уж там, продолжает советовать: "воды выпей, дегидрация"; "из озера не пей, микроорганизмы"; "обувь не снимай, битое стекло видел".
  Умылась я, пёрышки по новой расправила, по сторонам оглянулась и шмыгнули мы с ним подальше от тропинки, поближе к воде. Он мне тут же рассказал, улыбаясь, как доверчивую девушку обманул: оказывается через полмили от того места, где мы так неожиданно расстались, выход на лесовозную дорогу имелся (я и сама слышала, как моторы шумят), его и подбросили в пять минут, а дальше он "в гору лез напрямик, чуть не убился!".
  Я на него посмотрела с уважением: попросить о чём-то другого человека - для него это был поступок. Вот что с ними делает красивая женщина...
  
  У озера этого нежданного берега песчаными оказались, и росли там всё больше сосны, да невесть как сюда попавшие родные мои лиственницы, совсем их было немного, но зато очень высокие в ярко-зелёных мягких платьях и такие рыжие, что даже оранжевые, и от солнца горячие. Только, похоже, иголки уже осыпаться начали, скоро и семена по ветру полетят.
  Кончается лето.
  Устроились мы на гранитной глыбе у самой воды и замерли, каждый о своём думая, то есть об одном и том же, конечно, и слушая как медленно скрипят, качаясь под ветром, тяжёлые стволы. А потом солнце за серым облаком спряталось, сразу стало холоднее, вода потемнела как зеркало старое, серебряное, в тяжёлой раме. Волшебное.
  Немного в том зеркале видно: ольха серёжки в воду свесила, да лист жёлтый над озером по ветру летит - и снизу, из вод холодных и тёмных поднимается к нему другой - такой же. Летят, летят друг к другу над бездной, и никак не встретятся.
  Посмеялась я над этим романтизмом гимназическим, но всё равно тревожно стало. И хорошо от чего-то. И Нарт тоже что-то заметил, кажется. Обнял меня - осторожно, практически бескорыстно. Долго мы молчали...
  
  ... А он подумал тогда - как ему повезло и что всё могло бы быть совсем по-другому. Иначе. Как уже было однажды.
  Вспомнил, что Лайта никогда не спрашивала "с какого ты года?", не знала загадочного слова "трусить" (не в смысле - "бояться", а в смысле - вытряхивать), и не использовала мерзкого, как химическое оружие, глагола "лОжить"... Представить было невозможно услышать от неё (с поправкой на географию): "Я с Норбаттена, Нартик. Там - самые красивые девки!" или, после первой близости (с поправкой на масть): "Я тебе говорила, что натуральная блондинка? Убедись!".
  Ничем не напоминала она самую яркую его подружку студенческих ещё времён, которая и ложить предметы не стеснялась и с ложиться у неё всё было в большом порядке, причём с самыми разными людьми, а счастье его при этом было безоблачным. Довольно долгое время.
  Вспоминать об этом эпизоде он решительно отказывался, и сказки своей о Чёрном Лорде, навеянной этой житейской катастрофой, очень стеснялся.
  А ведь Лайта - совсем другая. Как же он этого не видит обычно? Сильная. Природный такт и тонкость души, как это назвать, у неё есть. Она понимает, жалеет людей. Не боится их. Кажется, это ей и в голову не приходит. И ещё, и это самое главное, она - тёплая. Только с ним у неё ничего не получается.
  И подумалось ему тогда, что жизнь не должна быть вечной угрюмой борьбой - с людьми, обстоятельствами и прежде всего с самим собой. Что можно, наверное, позволить себе быть, пусть и не "просто". Что совсем рядом, вот оно - рукой прикоснуться - ждёт его счастье.
  А у него одно на уме - не обманывают ли его они все? - эта женщина, жизнь, Вселенная...
  
  - Как всё красиво и как всё открыто, - сказал он мне, ни о чём в этот момент не беспокоясь.
  В шею мою нежную и высокую мягко поцеловал, обнял бережно, а потом и покрепче. И таю я, как сливочное на палочке. Если думаю, он меня сейчас за ушком почешет, я мурлыкать начну.
  - А почему так красиво всё, девочка моя?
  Молчу я, не отвечаю. Уже и на "девочку" согласна. Да и вопрос это такой, что уж тут скажешь, с моим образованием гимназическим. А он, хитрец, в тёплый пробор меня целует, и вот уже и до ушек добрался ...
  - Мяу, - сказала я, но так тихо, что никто не услышал.
  - А потому всё так хорошо, рыженькая, что спокойно. Понимаешь? Законченность отношений. Ясность их и устойчивость. И не шляется никто... - и хотя голос он не повышает, но наливается он, голос этот, крепостью, приобретает хорошо мне знакомые интонации, и чувствую я на своей нежной, высокой и сильной шее стальные пальцы. Фигурально выражаясь. Пока...
  - Покой, - продолжает он, - достаточность и гармония царят в природе. И от этого - хорошо!
   Не выдержала я, хмыкнула. А потом и рассмеялась, расхохоталась даже. Приласкать его, дурачка пытаюсь, чтобы не обиделся, а всё успокоиться не могу.
  Нарт от меня решительно отодвинулся - ему жалости ни от кого не надо - и вот стоит уже, сопит, рюкзак зашнуровывает. Пора, мол, подруга: путь наш далёк лежит.
  Я лапку протянула и вставая легонечко его коснулась - маечкой. В губы поцеловала, тоже легко-легко. И ка-а-ак полетела по этой хайкерской особой тропинке - вниз! Только смех да ветер в кронах...
  Пробежалась немного и дальше иду себе уже быстрым шагом, природой любуюсь, с трудом смех сдерживая. Прав был однако, господин Регент: никогда нельзя недооценивать противника. Особенно такого, который нам ближе всех, - внутреннего то есть. Он во многом прав, наш танковый генерал, мы это ещё поймём, а я и верно дура - ведь Нарт уже однажды меня сегодня обставил.
  В общем, двигаюсь я себе вниз и слышу вдруг - земля задрожала. Накаркал про землетрясение! А потом и крики какие-то сверху полетели, собака лает, а вот и кусты затрещали...
  А-а-а! Это счастье моё за мной летит, догнать не может! Вниз-то ему проще оказалось. Но и я поднажала.
  Семью мы какую-то распугали... Глава её вислопузый чуть шею не вывернул, меня разглядывая, всё надеялся, что споткнусь и где-нибудь тут упаду, неподалёку. И он меня на обратном пути подберёт. А жена его поровну внимание поделила между моим гламуром и своим спутником на каменистой дороге жизни. Достанется ему сегодня вечером, сам не поймёт за что.
  Один только детёныш по-человечески отреагировал: "Ой, мама, тётя ж убьётся щас!" Ну да, а что же делать: изо всех сил бегу. Нарт за меня всерьёз взялся. Вниз по склону мчится напрямик, углы между стёжками-дорожками срезает - только дёрн летит из-под копыт. Деревья на склоне лапами перехватывает, через кустарник спиной вперёд ядром пролетает. Чудище лесное!
  Вот и пришлось мне остановиться - кому-то же надо быть умнее! А он тут как тут. Хвать меня в охапку и - целовать. Да не так, как при луне целуют. И обнимать...
  Я даже испугалась немного. Он ведь сильный, как медведь. Может быть и правда бетон этот легендарный вагонами разгружал. Или цемент.
  
  ... Она стояла совсем рядом, осторожно выбирая из его растрепавшихся волос веточки и листья, чуть улыбаясь и немного отвернувшись. А он не выдержал и прошептал:
  - Ты... У тебя... Весна в повороте лица...
  Лайта замерла, гибкое сильное тело слегка качнулось. Приподняла бровь в преувеличенном недоумении и, кажется, тихо фыркнула, едва сдерживаясь.
  А потом и засмеялась, разглядывая покрасневшего Нарта, только что бросившего ей сердце, как мячик.
  - Какая весна, ты вокруг посмотри! Тебя тарантул укусил. А ведь это было, это было... Что это было, мой рыцарь? Ну, вот только, что, а? Неужели...
  Но Нарт уже полностью овладел собой.
  - Другая бы радовалась. Знаешь, с таким характером могла бы быть и покрасивее! Но ничего, мы уже вскоре найдём себе других слушательниц. Более благодарных...
  Но Лайта только смеялась, а потом ещё и дразниться начала, утверждая, что поэт, у которого Нарт вот нагло стащил гладкий комплимент, ничем не лучше Карта Южанина, из-за которого ей в своё время пришлось претерпеть. И что же это - ты стихи начал читать, милый? Вместо того, чтобы работать?!
  
  Нарт совсем уже помрачнел и был готов, кажется, полностью отказаться от цивилизованного общения, но я в глаза ему посмотрела - смеётся, знаток моделей! И сразу же после разоблачения разворачивает он меня к парковке передом, к себе наоборот, и ка-а-к шлёпнет, да как полетит вниз сам... Только земля опять трясётся.
  И я за ним побежала! Стараясь не думать о том, что за ними один только раз бегать начни, в следующую же субботу, часа в три утра, будешь его через порог перетаскивать, от перегара отмахиваясь, крашенные волосы с воротника снимая, и от запаха чужих дешёвых духов задыхаться. Нагляделась в детстве...
  Догнала, конечно.
  Да-а, этот "хайк" мне понравился. Хорошо мы съездили.
  
  Уже в городе, когда они остановились на перекрёстке, его лица коснулось лёгкое дыхание океана, какой-нибудь помысленный утренний бриз: прохладный, нежный и немного насмешливый. Почудилось, конечно, не было сюда морю дороги, но...
  Он повернулся к ней, взглянул в лицо - без особенной сейчас причёски, без ленточек, косметики и всего остального. Он как будто увидел её в первый раз, как тогда - вечером, за чаем в приёмной. Смотрел, не узнавая.
  Лайта, странно притихшая, молча покусывала украденную у леса травинку, поглядывала на него медленными глазами, спокойными и прозрачными.
  "Красивая?" - спросила лёгкой, чуть напряжённой усмешкой.
  Он медленно покачал головой: "Нет...".
  Ресницы её грозно распахнулись, но он не отрывал глаз, всё глядел, глядел без улыбки, и щёки её вспыхнули, она отвернулась, заслонила тонкой ладонью лицо, спряталась в растрёпанные пряди цвета рыжих деревьев, что остались там, на озере: не смотри на меня; но он всё равно смотрел, никогда он раньше не видел её такой, а лист всё летел, ветер мчал его над чёрной водой, он делал всё, что мог, нёсся и не мог коснуться того, другого, и потому оставался жить, и тогда Нарт заметил, как подрагивает из-под её ладони и рыжего водопада волос краешек улыбки, доверчивой и счастливой.
  А потом сзади засигналили, сердито и даже зло, и всё пропало.
  
  8. // Программа "Эпсилон"
  
  Стало ясно, почему либы - в основном мужчины
  Квантовые эффекты в макромире !!!
  Зачем Сосуд нужен источнику
  Программа по переработке либов - во что?
  
  
  В самом начале всей этой лабуды с замечательной своей программой Герцог о либах имел представление самое общее.
  На интуитивном уровне они ассоциировались у него с мантиками-гадателями - весёлыми бродягами и ловкими прощелыгами, которые во времена оно совершали разнообразные магические действия при закладке зданий, по фалангам пальцев умели определить количество ваших будущих детей, а по форме ушей - торговую удачу. Большая часть этой информации, впрочем, была почерпнута из детской книжки "Луна и Ключ".
  Картуши называли их "либ"т", что означало "укравший нечто".
  Новое, а затем и новейшее время откликнулось на "проблему либов" как и положено: вместо волшебства, дурного глаза и наведённой порчи в дело пошли инвольтации, астральные шнуры и пучки отрицательной энергии, которые незаметно, но прочно смыкались с представлениями и методами работы службы Социальной и Биологической Санации.
  Сегодня же к ним относятся проще, без недостойной человечества мистики, хотя и пишут иногда с большой буквы. Сегодня ЛИБ - это "лицо, изменённое биологически", и это всё, на что готов согласиться современный мир, не поступившись позитивистскими идеалами.
  Из трёх возможных способов построения отношений с либами, как явлением, эрленский социум выбрал самый распространённый - никаких либов нет, во всяком случае у нас, а те, которых ловят - и не либы вовсе, а шарлатаны и, конечно же, шпионы "некоторых" государств.
  
   После произошедших с ним событий, если их можно было так назвать, всё это, к сожалению, больше не годилось. Он и на государственную службу - к людоедам невидимого фронта - пошёл именно ради того, чтобы разобраться во всех этих Изменённых и их Изменениях, которые искалечили его жизнь: ведь с самого начала было ясно, что в одиночку о либах можно было написать женский роман, не более, а у специальных служб имелись обширные и неподконтрольные позитивистам ресурсы.
  Служить - оказалось совсем не таким уж страшным делом, хотя иногда грязь и мерзость превосходили его самые мрачные ожидания. Но время шло, он не сдавался, он рвал систему изнутри, карабкался и полз по трупам к заветной цели. И в конце концов, достигнув локального потолка хозяина Столичного Управления, запустил программу "Эпсилон".
  Начали они работу в подлинно эрленском стиле, украв материалы пелетийских биолабораторий с Зелёного Мыса: рентгеновская томография, ядерно-магнитная томография, позитронно-эмиссионная томография. Сколько же у этих мерзавцев денег... Толку, кстати, - никакого. А может, не то мы у них позаимствовали?
  Ещё ничего не было решено с Пауком, ещё неизвестно было, кто кого сожрёт в Управлении, но он собрал тогда в кабинете четвёрку вполне приличных учёных и попытался объяснит им, чего хочет.
  Господи, какого же труда стоило удержать это быстро разросшееся кубло в руках, заставить его работать! Они ненавидели и завидовали друг другу, у них были собственные планы, им не было никакого дела до потребностей Герцога, и если бы не жуткая слава Службы... И кроме прочего, ему ещё нужно было понять их, сообразить, в каком направлении стоит двигаться (господа учёные тащили воз в разные стороны), чтобы получить хоть что-нибудь, скажем, за полгода.
  
  В конце концов, шесть не шесть, но десять месяцев действительно дали им результат, пусть и отрицательный.
  Больше всего толка оказалось от группы физиков из Центра слабых сигналов. В физиологии они понимали ненамного больше его самого, но вот измерять - поля человека и отдельных его органов, измерять они умели.
  Наблюдая сверхслабые излучения они для начала составили трёхмерное распределение температуры "внутри человека". А затем добавили к инфракрасному и радиотепловое излучение, получив температурный срез этого самого человека на всей его невеликой глубине, да заодно и промерили электрические поля уже на поверхности и научились измерять магнитное поле сердца, которое даже в максимуме в миллионы раз слабее поля планеты.
  Одновременно, с помощью методов откровенно полицейских, "Эпсилон" навалился на разнообразных экстрасенсов и прочее матёрое жульё, выяснив, что дело не в амплитуде (силе) того или иного поля, а в его модуляции, в чувствительности восприятия. Кто-то умеет, кто-то - нет. А большинство, как обычно, и не подозревает, что здесь что-то можно уметь.
  Ошарашенные сотрудники как-то продемонстрировали Герцогу плёнку, на которой был запечатлён их собственный сержант из роты охраны: здоровенный молодой мужик, кроя тихим матом учёных мучителей, двигал по столу бумажные кораблики - не прикасаясь к ним. Сержанту приходилось тяжело: давление за сто восемьдесят, пульс соответствующий, схватишь его за ладонь - может у него там прозрачная палочка или нитка - током бьётся, гад. Такая у него была необычная электростатика, она и толкала бумажки по лакированной поверхности. Ничего особенного, добротный эксперимент и школьная почти физика.
  ... Действительно, берётся, например, наш великий ясновидящий Полночная Звезда (по картотеке уголовной полиции: Грауч Литтерс, незаконченное среднее, зато - две судимости), ухватывает в холёные ладони аккуратный кусочек картона, надёжно упакованный в фольгу - совершенно ничего не видно, что там внутри - и уверенно говорит о содержимом: значить, на белой карточке там чёрный квадрат такой кривой немного. Как оно и есть на самом деле, кстати говоря.
  В ответ молодой физик, глупо ухмыляясь, лепит себе на нос точно так же упакованную картонку, а коллеги недрогнувшей рукой направляют на него тепловизор. От лица человека идёт поток тепла, и сквозь рисунок тушью оно, тепло это, проходит чуть по-другому: разницу в три десятых градуса прибор видит прекрасно (его чувствительность на порядок выше) и - пожалуйста, ещё один правильный ответ. Организм Полночной Звезды имел тонкую контрастную настройку, но причём здесь чудеса и либы?
  Правда, в отличие от задохликов-экспертов г-н Литтерс и читать умел надёжно запечатанное, но это уже было простое, хотя и довольно остроумное, жульничество.
  Обложившись результатами измерений и учебниками, Герцог выяснил, что с помощью эффекта некоего Ирлиана (природного, кстати говоря, эрленца) - то есть оптического свечения поверхности тела - можно увидеть даже эту пресловутую ауру; что, оказывается, возможно кожное зрение и бес его знает, что ещё.
  Сухим остатком этих экспериментов и немалой траты казённых денег досталась Герцогу репутация "чудика", что было скорее хорошо: с Генералом он объяснился, а на мнение остальных в тоталитарном государстве военной демократии можно (и нужно) было вульгарно класть. Это было даже к лучшему, что они так о нём думали.
  Сам же понял то, о чём догадывался с самого начала - носители паранормальных явлений, ясновидящие, заклинатели кармы и прочие гадалки по вызову - всего лишь комбинация жуликов с эмпириками - они не имеют к его делу никакого отношения. Может, кто-то из них и есть лицо, изменённое биологически, но это уж так получилось, статистически и независимо от астрала и прочих барабашек: уж больно их, паранормальных, на свете много.
  
  У жуликов и эмпириков в ходу - физиология, а Изменение - это, пожалуй, понятие информационное. Изменение распределения везения человека, вот что это такое. Была у него минута просветления, когда смешными показались и кропотливые эксперты, и собственные наивные попытки выяснить суть дела: от вульгарного многофакторного анализа до общей теории систем.
  Ведь всё лежало на поверхности, и уже Книга Древняя полагала их ловцами удачи, что рассеяна в мире. Недаром первое известное нам определение либа имело вероятностный характер - везёт как ...
  С наступлением времён просвещённых стало модно издеваться над этим смешным суеверием, а в последние век-полтора, когда госпожа наука двинула собой в полный рост, насчёт либов попросту пожали плечами, объявив их несуществующими. Не было вернее способа загубить научную карьеру, чем начать изучать любой аспект этого "явления". Тем же биологам казалось избыточным использовать при описании поведения человека понятия, ненужные для животных, так что пришлось ему загонять доцентов с кандидатами в свою программу кровавым сапогом Службы.
  
  Занялись какой-то биосемиотикой, начали делать переводы с языка молекулярного общения клеток. Притянули к делу законы использования информации в кибернетических системах и накопленные ошибки репликации генома. Потом была ковариантность репликаций генома, и всё только окончательно запуталось. Генетические тесты, появившиеся сравнительно недавно, ничего кроме энтропии к картине не добавили.
  
  Начитавшись вполне бесполезных отчётов он случайно наткнулся на несколько маргинальных физических гипотез, и - замкнуло. Закоротило.
  Почему бы, в самом деле, не принять, что от человека либа отличает только способ обработки информации. Они используют не орудия труда, хотя и теми не гнушаются, но - органы чувств. И "волшебное", непонятное нам свойство у них только одно: сознание либа не меняет мир, оно - всего лишь выбирает его. Выбирает какой-то крошечный его, мира, объём в окрестности себя. Подстраивает под себя, под свою меру знания жизни.
  Нет никакой волшебной палочки, "особой энергии", знания имён и прочей неудобоваримой хрени. Вся их пресловутая магия состоит в бессознательном, очевидно, умении пользоваться квантовыми эффектами (тут он скривился, сам понимая, что городит чепуху), выбирая вариант локального пространства. Матрица человечества, она, наверное, слабо обусловлена: вот некоторые решения и заносит бес его знает куда, вплоть до умений перескакивать в соседние инфосистемы.
  Таким образом, не имеется, слава богам, никакой скатерти-самобранки, а есть лишь возможность оказаться в мире, где в окрестности тебя будет иметь место несколько более удачное сочетание обстоятельств плюс симпотная тёлка с высокофигурным задом и хорошо развитыми молочными железами.
  Конечно, он не один такой нашёлся, сообразительный. О том, что либ - это термодинамическая флуктуация громко заявил ещё в позапрошлом веке один титан-основоположник "новой" физики. Но тут, к счастью, на сцене появились разного рода клерикалы, и опять начались эти идиотские разговоры о человечестве, как об искусственно созданной системе (ну, вы понимаете...), о тепловой смерти, об энтропии, как кознях Той Стороны, и все опять благополучно запуталось.
  
  Эта его, хм, гипотеза была полна всяческих несообразностей, - одни квантовые эффекты в макромире чего стоили - но уж одно-то неоспоримое преимущество имела: она вполне могла быть фальсифицирована. То есть была опровергаемой.
  Действительно, если для либов всё и всегда складывается так удачно, то очевидно, что цивилизация давно уже управляется ими, их тайным подземным правительством и понятно теперь, кто стоит за... Получалось, например, что премьер Пелетии - это какой-нибудь бывший карманник-либ, исхитрившийся удачно, так сказать, "прыгнуть"? А ведь есть, есть материалы о его сомнительном прошлом. В колледже он учился, якобы!
  
  Герцога тогда едва не плюнул. Он считал себя человеком, мыслящим широко, но ему гораздо проще было поверить в волшебную палочку и файербол, чем во всемирный заговор и таинственный орден.
  Но почему их так не любят (и боятся) - до сих пор? Откуда эти тёмные, страшные слухи? Эта холодная, чеканная ненависть Книги Древней. Конечно, её текст наполнен, как сказали бы в Джюниберге, ксенофобией, но ведь и в современном обществе к ним относятся точно так же на уровне, пожалуй, физиологическом. И это при том, что либы - ничтожная часть населения, забитая секта, вечно, и успешно, гонимая, волне официально поражённая в правах и во многих странах истребляемая физически. Да ведь и не знает никто толком, что это такое! Так, по площадям работают, из древней же рутины. И страха. Хотя грозные когда-то чернокнижники таскают из цилиндров кроликов на потеху залившейся тёплым пивом публике, и часто даже с этим не могут справится.
  Имелся, конечно, и на это ответ - простой, как южная еда мамалыга.
  Их боятся потому, что понимают: либы - это будущее человечества. Это счастливцы, выигравшие в рулетку у эволюции некое им самим непонятное свойство, особым образом устроенный мозг, какой-нибудь ловкий гипер-дельта-ритм. Их мало - потому что они первые. Они слабы, они не умеют толком пользоваться своим талантом, но завтрашний день - за ними.
  Но Герцог не верил в ответы, простые настолько. Нет, было, было там что-то ещё. Что-то гораздо более прямое и страшное, как нож, липкий от подсыхающей крови, и кровь эта - твоя.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"