|
|
||
Тёмный мир Солёных Земель. Мир, в котором ночь в одиннадцать раз длиннее дня. Мир, в котором ненавидят так же естественно, как дышат. Мир, в котором равнодушие к горю, боли или смерти другого - обыденная защитная реакция. Мир в котором богу ровно столько же дела до людей, копошащихся во мраке, как до вчерашнего свечного огарка. И в этом мире он пытается выжить, хотя бы выжить - просто мальчик. | ||
Дальше же на север лежат земли, каковые I II III IV V Ржавая луна
зовутся там Солёными землями, а в соседях
нарекают их Мёртвыми, ибо почвы там не
родят ни хлеба, ни трав, ни цветов, но только
всяческого зверя, и гада, и злую хворь —
во страдание человекам.
А ночь там многажды длиннее дня, и чем
дальше на север, тем короче становится день
и тем длиннее ночь, так что люди пребывают
будто в вечном мраке и вечно пред лицом зла.
Проклятие лежит на тех землях, дитя моё, и
лучше тебе сторониться их, как свойственно
человеку избегать всяческой опасности,
могущей повредить не только здравию его,
но и самой жизни и душе.
Осли Гид Новэл. Письма к Рорину.
Над улицами стелется блеклый чахлый туман, провонявший тухлой рыбой — это смердят квасильни на берегу, в которых днями и ночами квасится рыба. Квасильни принадлежат йомуну Абенару Грихэду Килчу, кавалеру Жёлтого Змея, девятому присквинту Солёных Земель, анданту и герою двух войн. Ему же принадлежит приземистый деревянный замок за частоколом и два больших дома у Слёзного холма, четыре жены (из которых одна — с невиданным чёрным цветом кожи), конюшня и паром, что ходит между поселением и лесопильней на том берегу. От лесопильни дорога ведёт вкруг леса и Чёрных болот к Русалочьим озёрам и дальше, до города с чудны́м названием Чёрчен, и ещё дальше, до самой столицы. Так говорят. Я не знаю, правда ли это.
На западе, за мостом, кутается в волглые плащи стража. Перекликается хриплыми голосами, в которых булькает эль и подрагивает настороженность. Голоса смердят чесночной отрыжкой. Голоса вязнут в тумане, теряются в зарослях орешника. Слышат ли солдаты один другого? Могут ли их голоса найти друг друга в таком тумане, в Долгую ночь? В эту Долгую стылую ночь, которая в одиннадцать раз длиннее дня. В эту ночь, когда папоротники поднимаются так, что могут скрыть всадника, а плесень и мхи затягивают подобно болоту и пожирают целиком, не оставляя даже костей. В эту Долгую ночь, когда дожди льют и льют, а земля остывает настолько, что в разгар лета дело доходит до заморозков, а болота в Солёных Землях чернеют, и бурлят, и гулко протяжно стонут, и кишат расплодившимися гадами.
Стражники кутаются в волглые плащи цвета бычьей крови, принюхиваются к смраду, доносимому то с болот, то от квасилен, зябко ёжатся и мечтают о костре. Йомун Килч платит им по четыре пенни за стражу, но денег у них вечно не бывает: что не проиграют в кости или в блоху, то оставят в корчме, чтобы от стражи до стражи вонять пивом и чесноком. Если бы у них водились деньги, я мог бы сейчас прокрасться к реке и убить одного — самого пьяного.
А по улицам ходят охотники. Их сразу можно узнать по зелёным кафтанам, лукам и арбалетам в руках, по кожаным нагрудникам и косицам, в которые вплетены кабаньи или медвежьи клыки. Я знаю, что охотники опасны, поэтому стараюсь держаться подальше, в сумрачных тенях вязов и приземистых хибар, что сгрудились в тумане, полумесяцем огибая пустоши, пролегшие до самого Слёзного холма.
Вчера была гроза, поэтому идти трудно — на каждом шагу жирная сочная грязь хлюпает и ползёт под ногами, норовя лишить опоры. Вчера была гроза, поэтому на улицах много грязи и охотников — это всегда так: чем сильней пройдёт сегодня дождь, тем больше будет завтра на улицах охотников. Почему? Да всё очень просто: говорят, что после грозы все нимху выходят на улицы, потому что их гонит то ли непонятное беспокойство, то ли особенно сильный голод. Охотники выслеживают нимху. Ну или тех, кого примут за нимху. А принять они могут любого, у кого заподозрят кошелёк потолще. Но таких в нашем поселении осталось мало — Йомун Килч и магистрат позаботились об этом.
У меня нет толстого кошелька. У меня вообще никакого нет. Но йомуну Килчу и магистрату всё равно есть до меня дело, поэтому охотников лучше обходить. Дальше обойдёшь — целее будешь.
Моя охота сегодня закончилась ничем. Почти ничем. Одна мышь, несколько червей да горсть полусгнивших ягод лиха — вот и вся добыча. После того как я всё это съел, мой голод, кажется, стал только злее.
На большом пустыре у моста, там где всегда раскидывает свои шатры приезжий цирк или останавливаются кочевники-инги и ловят в свои сети доверчивых женщин и несмышлёных детей, собрался народ. Расселись на сырой земле — кто на корточках, кто подложил под зад свёрнутую накидку, кто поставил чурбак. Горит костёр. По лицам бегают блики.
Я подхожу ближе и замираю на границе тьмы, там, куда костёр не может дотянуться своими красными щупальцами, чтобы сбросить с моего лица тени мрака.
Старик в ветхом плаще сидит на чурбаке у огня. Кривой. Неместный. Возле ноги мятая облезлая шапка, в которой сиротливо поблёскивает пара медяков. Он бренчит на старой облезлой цитре и тянет нараспев:…
Беснуются кони под жалами стрел,
Железа не молкнет лязг,
И, запахом крови опьянена,
Смерть пускается в пляс.
Вот рухнул последний железный строй
Под знаменем Чёрных Лис,
Вот сотня охотников из Девье́
С обрыва сброшена вниз.
Вскричал сир Догнар с огнём в очах:
Пробьёмся к холмам, мессир!
Но тут же сброшен он был с коня,
А следом свалился Гир…
— А я слыхал, — перебивает сказителя чей-то гнусавый, сморщенный старостью голос, — что Гира в полон взяли. Будто бы видели его после битвы, в ярме, всего израненного и без одного глаза. И будто бы нас предали в той битве. Будто бы ваш йомун Килч и предал отряды Северных Холмов — должен был прийти на битву, а не пришёл.
Над костром нависает гнетущая тишина. Потом с тихим, скрытным шорохом выходит из чьих-то ножен кинжал, готовый вонзиться в грудь наветчика. Звук совсем тихий, но в наступившем молчании он отчётливо слышен. Соглядатаи Килча — везде. Там где соберутся в корчме трое и начнут спьяну говорить лишнего, там и лазутчик среди них. Это лазутчики начинают подзуживать пьяных, растравляя их на ругань и проклятья, посылаемые на голову йомуна или магистрата. За каждого взятого наветчика йомун им платит.
С места нерешительно поднимается хлипкий старик — сморчок с торчащими как сухая срезанная трава редкими волосёнками. По одежде — тоже пришлый. Он испуганно озирается по сторонам — видать, услыхал готовность кинжала и теперь пытается понять, с какой стороны грозит ему смертоносное железо. По тощей цыплячьей шеей, поросшей реденькой блеклой щетиной, забегал вверх-вниз острый кадык, суетливо задрожали веки.
— Да что вы, что вы! — лопочут его стремительно белеющие губы. — Я, что ли, это придумал? Нет, не я. Так болтают люди, брешут о чём не знают, а я…
Он не успевает договорить. Нож, вылетевший откуда-то из задних рядов, из самого мрака, охватившего кольцом кострище, входит ему в шею почти по самую свою костяную ручку. Какому-нибудь бедолаге пастуху или рыбарю ни за что так умело не метнуть. Бросала опытная рука. Нож не боевой, но тяжёлый, короткий, с узким лезвием, специально предназначенный для метания. Такие ножи носят следопыты, наёмники и йомуновы соглядатаи.
Когда старик, захрипев, хватаясь скрюченными пальцами с чёрными ногтями за горло, валится на сидящих подле и заливает кровью их штаны, сказитель, словно ничего и не случилось, снова трогает струны и тянет надтреснутым голосом:
И вот — не слышится лязг мечей —
Все пали, кто мог стоять.
У Старой Мари, меж тополей
Навеки осталась рать.
Гроза взмахнула клинком дождя,
Вонзила его в холмы.
С небес слетала ворон орда
На крыльях кромешной тьмы…
Я не слушаю. Я отправляюсь за двумя добровольцами, что взялись оттащить труп старика ко рву. Один выдернул из его шеи нож, отбросил; потом они взяли худосочное тело за руки и за ноги и поволокли, сопя так, будто тащат здоровенную тушу.
Я иду за ними, чуть в стороне. Дотащив тело старика до сточной канавы, они наспех обшаривают его и пинками сталкивают безответное тело вниз. Труп на несколько мгновений исчезает в вязкой вонючей жиже и снова всплывает — грязный, с лицом, облепленным какой-то дрянью, и мёртвый взгляд его не закрывшихся глаз уставляется в ночное небо. Видно как в лунном свете рябит чёрная жижа — со всех сторон устремляются к телу обитатели канавы. Кто там обитает, я не знаю. Лучше и не знать.
Когда «похоронная команда» возвращается назад, один из них — здоровенный, рябой — замечает меня.
— Чего ты тут болтаешься, малый? — говорит он. — Думаешь пощипать старика? У него ничего нет, я уже проверил. Ни гроша.
И лживо ухмыляется. Конечно, у пришлого человека должна была найтись хотя бы пара медных кройсов на кружку пива и ломоть лепёшки.
Но я не собираюсь обыскивать это мёртвое тело. Мне просто нужен кусок мяса. Потому что я очень голоден, смертельно голоден. Я бы подтянул старика к краю канавы вон той корягой…
— Слышишь, чего я тебе сказал? — верзила останавливается и недобро смотрит на меня. — Чего ты тут трёшься, паршивец?
— Да плюнь ты на него, — говорит второй. — Айда дослушивать.
— А чего он тут ошивается? — упрямится первый. И мне: — А ну пшёл вон, бесово семя!
Он подходит и толкает меня в сторону костра. А у меня живот подводит от голода так, что он похож, наверное, на проколотый рыбий пузырь, из которого вышел весь воздух. Если бы этот был один… Но с двумя мне не справиться, поэтому я поневоле вынужден подчиниться зловредному верзиле и вернуться к костру.
Сказитель уже закончил свою песню. Теперь он неторопливо цедит налитое ему в глиняную кружку пиво и прислушивается к разгоревшемуся спору.
— Да нет, я тебе говорю, — брызгая слюной горячится какой-то мужик со всклокоченной бородой, — я точно знаю, точно знаю. Они у меня брата утащили, ещё мальчишкой. Отец убил одного вилами, погнался за двумя другими, но уж очень они были быстры.
— Всё ты врёшь, — упрямится другой спорщик. — Нельзя его вилами убить.
— А я тебе говорю, что так и было, — орёт первый, и кулаки его сжимаются — вот-вот кинется в драку. — Он как саданёт его вилами, так они из спины вышли. Тот задёргался, завизжал да и сдох.
— Нимху нельзя убить, если только не срубить ему голову с плеч. Да и когда срубишь, всё равно нужно сжечь тело, иначе голова вырастет снова.
— Враньё, — бросает кто-то. — Не может она вырасти. Этак бы у каждого и росла бы.
— Откуда только они берутся? — с тоской в голосе спрашивает женщина с бледным бескровным лицом и большим животом, который она поддерживает руками — скоро ей родить.
Сказитель говорит:
— Из мёртвых младенцев. Если до восхода следующего солнца успеть натереть умершее дитя соком листьев миравилы, смешанным с желчью единорога, золой ящерицы-ирпы и пеной бешеного пса, да прочитать нужное заклинание, то он останется жить. Но превратится в нимху. В вечно голодного нимху. Только младенец должен быть не старше одной луны.
— Я тоже вечно голодный, — говорит кто-то из темноты задних рядов. — Так я нимху, что ли?
— А уж лучше бы мне быть голодным нимху, — отвечает другой голос из мрака. — Первое, что я сделал бы — наведался бы к йомуну и посмотрел, чем там можно перекусить.
Какое-то движение происходит в той стороне. Наверное, йомунов соглядатай подскочил и пытается высмотреть говорящего.
— Эй, стража! — кричит чей-то визгливый голос. — Сюда, быстро! Хватай вон тех.
Топот ног. Слушатели поднимаются, торопятся исчезнуть в темноте. Та беременная баба силится встать, но, видать, отсидела ноги, и тяжёлый живот тянет вниз.
— Ох, мать, — стонет она. — Не родить бы прям тут. — И следом, разъярившись: — Чтоб ты сдох, проклятучий! Глаза б мои тебя не видели! Вот только вылези наружу, уж я тебе задам, ублюдёныш…
Возня. Пыхтенье. Вон там началась драка — видать, соглядатай схватился с охальником Килча. Кто-то вскрикнул. Кто-то застонал. Чавкает грязь под ногами бегущих. Пар от вырывающихся из глоток дыханий напоминает болотные дымы. В поднявшемся переполохе я потихоньку отступаю к старику-певцу, поглядывая, чтобы ничья рука не потянулась ко мне, не схватила за шиворот.
Кривой сказитель бросил кружку с пивом и прижимает к животу единственную свою драгоценность — цитру. Он сидит, раскачивается и что-то напевает гнусаво, на чужом языке, будто молитву. Несколько медяков, что успели бросить ему в шапку, посверкивают в лунном свете. Пока руки старика заняты, я наклоняюсь и тянусь к шапке. Но прежде чем пальцы мои касаются меди, по ним хлёстко бьёт ивовый прут. Жгучая боль поднимается до самого плеча, проносится по шее и ударяет в голову.
— Куда тянешь руки, сволочёныш? — улыбается беременная баба, снова замахиваясь прутом. Губы её кривятся в злой улыбке, а глаза холодны и ничего не выражают. — А ну, проваливай, пока я тебе зенки не выхлестала, чтоб не зарились на чужое!
Кто-то, привлечённый её словами, делает шаг в мою сторону. Под распахнувшейся накидкой поблёскивает пряжка перевязи — не иначе как стражник.
Я бросаюсь бежать.
Затерявшись в северных застройках я долго отсиживаюсь в чёрной тени какого-то сарая, из которого несёт плесенью и гнилой кожей. Если я слишком забрал на север, то мог впопыхах домчаться и до Кожевенной слободы. Я хорошо вижу в темноте, но не очень разбираюсь в направлениях и расстояниях.
Река совсем рядом — налетевший ветер приносит влажный водянистый холод, пропитанный запахом ила. Снова начинается дождь — мелкий, зябкий, он тихо и заунывно шуршит по крыше сарая, по траве, по лужам. Холодный.
Я сижу, пока не кончается дождь, и ржавый лунный глаз снова не появляется из-за облаков. Проносящиеся на его фоне летучие мыши кажутся страшными неведомыми звероящерами. Отправляюсь домой.
В переулке стоит охотник с арбалетом в руках. Я хорошо вижу его в сумерках. Я вообще хорошо вижу в темноте. Охотник в плаще и с арбалетом стоит, прислонясь к забору ближайшего кособокого домишки с пустыми окнами и смотрит на улицу, по которой иду я. Увидев меня, он выпрямляется и берёт арбалет на изготовку. Я не поворачиваю головы, мне хорошо видно его краем глаза. Я не поворачиваю головы и просто иду мимо, как шёл.
— Эй, малец! — окликает он.
Я делаю вид, что не услышал и продолжаю идти, стараясь не прибавить шагу, хотя очень хочется. Мне страшно. Я делаю вид, что не слышал — мало ли что: может быть, я глухой. Глухонемой, да. Один раз мне уже приходилось прикинуться глухонемым, когда со мной заговорил площадной шут. Это было возле магистрата, несколько лун назад, не знаю, сколько. Про шута все знают, что он соглядатай йомуна Килча.
— Эй, малец!
Я слышу топот за спиной. Наверное, он решил догнать меня, чтобы рассмотреть поближе и выпытать, кто я такой. Ничего страшного, говорю я себе. Ничего страшного, ну спросит он что-нибудь. Ну отвечу я. Главное — в глаза ему не смотреть. Иначе поймёт, что я вру. Охотники очень чуткие. А если поймёт, то…
— Ты глухой, что ли? — кричит охотник. — Сейчас я тебе уши прочищу. Стрелой.
И тут я не выдерживаю — бросаюсь бежать.
— Эй! — кричит он. — А ну стой! Стой, а то застрелю!
Конечно я не останавливаюсь. Бегу изо всех сил. Впереди передо мной, за крышами, висит луна. Она ржавого жёлтого цвета — горит в тёмном небе как немигающий глаз кровожадного нимху. Я бегу прямо на неё. Наверное, это глупо, наверное, мне бы лучше свернуть в один из тёмных переулков, но я бегу прямо вперёд, по лунному свету, отражённому в жирной грязи, бегу, оскальзываясь чуть не на каждом шагу и рискуя свалиться или подвернуть ногу. Охотник наверняка бегает быстрей меня и мог бы догнать, если бы постарался, но ему, наверное, не хочется носиться по грязи за каким-то мальчишкой, поэтому он останавливается и пускает стрелу. Я не вижу этого, но чувствую, как болт проносится над самым моим плечом, задев его оперением, и вижу, как он вонзается в ствол вяза, стоящего впереди. Охотник что-то кричит мне вслед, но я уже поворачиваю в улицу Медянщиков и не могу разобрать слов.
Откуда ни возьмись появляется ещё один охотник. Появляется внезапно из проулка и выставляет ногу. Я слишком поздно замечаю подножку, чтобы перепрыгнуть. Лечу вперёд и падаю в грязь, разбрызгивая лужу. Полный рот грязи, полные глаза воды. Вдобавок коленкой ударился о камень так, что кажется, уже никогда не смогу на эту ногу опереться.
Ухмыляясь, охотник подходит ко мне и пинает в бок. Сапоги у него из мягкой оленьей кожи, но носок специально сделан жёстким, так что от удара перехватывает дыхание. Носок входит, вдавливается в бок. Чудится, что рёбра под ним трещат. Я задыхаюсь.
Подходит ещё один. Встаёт рядом и тоже смотрит на меня.
— Это же мальчишка, — говорит он. — Зачем он тебе сдался?
— Эдбер в него стрелял. Видать, зачем-то он ему понадобился.
— Ну и где же Эдбер?
— Да где… Ты же знаешь этого пузатого лентяя.
— Понятно, — произносит первый и разворачивается уходить.
— Сведу его к йомуну, — говорит тот, что сделал мне подножку и берёт меня за шиворот. Рывком поднимает. — А ну, щенок, пойдём.
— Не пойду, — говорю я, нащупывая под рубахой короткий нож «листок», с которым охочусь на собак.
— Ну ты! — злится охотник и дёргает меня так, что зубы клацают и кажется, что я откусил себе половину языка. — Мало я тебе врезал? Ещё хочешь?
— Охота тебе связываться со щенком, — говорит другой, уже отойдя.
— Сведу его к йомуну, — ворчливо повторяет мой пленитель.
Он отвешивает мне затрещину и тащит к костру, что горит на пустыре за проулком. Возле костра сидит человек, протянув к огню руки. Я узнаю его по цепи, что поблёскивает у него на шее. И по профилю с кривым носом и куцей бородой. Да, это сам йомун. Наверное, вышел проверить стражу.
Я выдёргиваю из-под рубахи «листок».
— Не надо было тебе трогать меня, — говорю я и бью охотника ножом в брюхо — туда, где на его толстом пузе разошлась шнуровка кожаной куртки, образовав узкий белый треугольник исподней рубахи.
Охотник охает, отпускает мой воротник, хватается за живот и садится на корточки.
— Проклятье! — орёт он. — Щенок меня зарезал. Ах, бесы, как больно!
Он кричит, а между его пальцев течёт кровь. Я вижу, как второй охотник бросается к нам, на ходу вытаскивая из ножен меч с узким, как лента для волос лезвием. Йомун Килч, заслышав крики раненого, тоже поднимается и смотрит на нас. Отсюда мне не различить его глаз. Но я и так знаю, что в глазах его — железо и смерть.
Я зажат между двух огней. С одной стороны подходит охотник, с другой стоит Килч. Он тоже вынул из ножен меч — клинок поблескивает в лунном свете, по нему бегают блики.
Охотник уже близко, уже поднял меч.
Я пускаюсь бежать. Бегу прямо на Килча. Тот расставил ноги пошире, пригнулся. В глазах его азарт и угроза. Его глаза сейчас точно как у тех боевых псов, без которых не выходит на улицы его гвардия. Йомун выжидает, пытаясь, наверное, просчитать моё следующее движение. А я бегу прямо на него.
В какой-то момент делаю нырок влево, но только нырок, чтобы сбить с толку йомуна. Килч попал в мою нехитрую ловушку — он прыгает в ту же сторону, а я уже резко забираю вправо — вокруг костра, туда, где виднеется сточная канава, начинающаяся у прачечных.
Килч оказывается проворным, хотя и выглядит неповоротливым и грузным. Одним широким прыжком он почти перекрыл мне дорогу. Он взмахивает мечом, и я едва успеваю отпрыгнуть в сторону, прижимаясь к плетню ближайшей хибары. Чувствую, как меч ударяет по руке, но боли нет. Боль появляется потом, уже когда я прыгаю в канаву и бегу по ней, увязая ногами в каше из жидкой грязи, отбросов и дерьма. Боль такая, что в мозгу свербит. Но я бегу изо всех сил. По тому, как ветер холодит рану, я понимаю, что Килч не просто рассёк мне руку — он срубил её начисто.
Я знаю, что йомун не прыгнет за мной следом в канаву, а ведь это было бы моей верной смертью. Но он не прыгает. Зато он бежит по улице рядом с моим зловонным укрытием и выжидает момента, когда моя голова покажется из канавы. Пару раз он взмахивает мечом, но не дотягивается, потому что канава достаточно глубока, а я быстр и увёртлив.
На моё счастье вскоре из какого-то переулка появляется целая свора собак. В основном это обычные дворняги, но среди них выделяется пара массивных полукровок, а вожаком у них — матёрый волкодав. Раздражённые видом бегущего Килча, они бросаются к нему и, с рычанием и лаем, пытаются взять его в круг. Вожак яростно бросается к йомуну, подавая пример стае. Килч прыгает, рычит громче и яростней волкодава, машет мечом, но собаки вёрткие и не торопятся расстаться с жизнью. Спасибо им за то, что я могу убежать подальше, выбраться из канавы и скрыться на кладбище.
Когда я пытаюсь вылезти по отвесной сыпучей стенке, понимаю, что вместе с рукой я потерял очень многое, потому что двумя руками гораздо удобней хвататься за выступы и траву. С одной рукой это трудно. Пока обрубок отрастёт, я буду уязвимей.
Кладбище заросло папоротником и марью. Здесь легко затеряться. Здесь легко затеряться навсегда. Потому что в папоротниках полно гадюк и жалохвостов, потому что сюда забредают и волки.
Покойники висят на ветвях дубов и кимор. Спеленатые, они напоминают гусениц в коконах, свисающих с ветвей на нитях паутины. Когда налетает порыв ветра, они чуть покачиваются. В тишине шуршат пелены. Поскрипывают ветви. Трутся о кору верёвки. Многие из них давно сгнили от бесконечной сырости, и теперь тут и там валяются на земле упавшие мертвецы — это те, у кого уже не осталось по эту сторону мира никого, кто мог бы обновить захоронение. Их полотняные коконы тоже истлели, они истерзаны воронами и крысами-летягами, так что наружу выставляются полусгнившие лица или голые черепа, рёбра, конечности, оскаленные рты. Те, что побогаче, захоронены в кожаных пеленах и висят на толстых смолёных верёвках из волокон мари. Эти если и упадут, то нескоро. Им отведены ветви повыше, поближе к макушкам кимор. Другие, что попроще, развешаны на нижних ветвях кимор, на дубах, а то и вовсе на вязах.
Держа наготове нож, пробираюсь через папоротники в сторону Пьяной дороги. Ржавый глаз луны ищет меня, но в папоротниках найти меня нелегко. Невозможно. Потому что они выше меня, их лапы нависают надо мной, как крылья неведомых птиц. Зато слышно меня, наверное, за милю, потому что под ногами трещат опавшие ветви, хрустят сломанные стебли, чавкает грязь.
Иногда с папоротников падают слизни. Я собираю их и с наслаждением разжёвываю. Они водянистые и почти безвкусные. Но очень сытные, я знаю. А больших бурых многоножек — вон одна из них сбегает по толстому стеблю, и на её волосатом теле поблёскивает дождевая капля — есть нельзя. Они ядовитые. И могут больно ужалить. Тем более следует опасаться жалохвостов, которые тут и там дремлют на листьях в лужицах слизи. Эти медлительные ленивые твари, больше всего похожие на больших жёлто-зелёных гусениц с раздваивающимся хвостом, умеют прыгать почище блох, если решат, что им грозит опасность.
Кровь из руки перестала идти. Рука обрублена чуть ниже локтя. Я смотрю на обрубок и вижу, что рана затянулась тонкой до прозрачности розовой кожицей.
Когда наконец выбираюсь на Пьяную дорогу, нос к носу сталкиваюсь с девчонкой. Она стояла посреди дороги и смотрела на кладбище, а теперь, испуганно вздрогнув, уставилась на меня. Наверное, она подумала, что я покойник и пришёл выпить её кровь. За поясом у неё торчит нож и она схватилась за него одной рукой.
— Чего уставилась? — говорю я.
— Очень надо на тебя уставляться, — отвечает она и переводит взгляд на папоротники, чтобы не смотреть на меня. На надолго её не хватает. Как только я поворачиваюсь уходить, она спрашивает:
— Почему у тебя нет руки?
— Отрубили на войне, — говорю я.
— Врёшь. Ты не был на войне.
— Я взял знамя в битве при Черни, — говорю я и ухожу.
Но она плетётся за мной, я слышу её лёгкие осторожные шажки за спиной — тлип-топ… тлип-топ…
Почему такой странный получается звук я не сразу понимаю. Оглянувшись, чтобы посмотреть, вижу, что девчонка-то — хромая. Похоже, одна нога у неё короче другой.
— Как тебя зовут? — спрашивает она, поравнявшись со мной.
— Тебе какое дело?
— Меня зовут Хевни. А тебя?
— У меня нет имени. Родители зовут меня «сынок».
— Хорошо, тогда я стану звать тебя Йегль. Сынком я тебя звать не буду.
— Почему — Йегль?
— Это имя нравится мне больше других.
Я останавливаюсь и смотрю на неё.
— Хочешь поцеловать меня, Йегль? — спрашивает она.
— Нет, — говорю, — ты хромая.
— А ты — безрукий.
— Всё равно не хочу.
— Дурак. Ты должен хотеть поцеловать меня. Все мужчины хотят целовать женщин. И жениться на них, чтобы те согревали их по ночам, и готовили им еду, и ждали из битв.
Я пожимаю плечами: мне всё равно, я не хочу целовать эту прилипчивую девчонку и не хочу, чтобы она ждала меня из битв.
— Рука у меня отрастёт, — говорю я. — Через две луны будет как была.
— Опять врёшь, — насмешливо говорит она. — Так не бывает.
— Бывает.
— А вот и нет.
— А вот и да.
— Нет.
— Ты мне надоела!
— Сам дурак!
Я бы мог хорошенько задать ей и с одной рукой. Мог бы вообще её зарезать моим «листиком», пусть у неё тоже есть нож. Но я просто бросаюсь в ложбину, что открывается слева, и бегу, пока её смешные шаги — тлип-топ… тлип-топ… — не затихают на Пьяной дороге где-то в сумраке.
— Отдай мне твою руку, — говорю я отцу.
Он долго осматривает мой обрубок, потом щипцами достаёт из очага тлеющие уголья, прижигает культю и перевязывает. Воняет горелым мясом, и боль такая, что хочется откусить отцу ухо, когда он склоняется к моему плечу. Ухо у него прозрачное и розовое в свете свечи. Наверное, в нём много крови, оно очень сочное. Но мяса в нём совершенно точно нет, один только хрящ. И всё же это было бы лучше, чем ничего.
— Я не могу отдать тебе свою руку, сынок, — говорит он. — Я бы отдал — мне не жалко, но одной рукой я не смогу рубить лес и тогда мы все умрём с голоду — и ты, и мама, и я. Не могу сынок. Но я сделаю тебе деревянную руку. Очень красивую деревянную руку. Не отличишь от настоящей. Завтра же и начну, сынок. А потом у тебя вырастет новая. Не пройдет и двух лун, как вырастет, сынок. Мы будем обрезать понемножку деревянную, пока настоящая будет расти, так что никто ничего и не заметит.
— Нет, не вырастет, — говорю я. — Так не бывает.
— Вырастет, сынок, обязательно вырастет. А если я отдам тебе свою руку, мы умрём с голоду. Как я буду рубить лес?
— Неправда, — возражаю я. — Я не умру с голоду. Если кончатся мыши, я могу пойти убить человека и съесть.
— Людей убивать нельзя, сынок, — хмурится отец.
— Охотников — можно.
— Нет, и охотников нельзя. И есть людей тоже нельзя. Если ты привыкнешь есть людей, ты станешь опасен для всех нас. Тогда мы с мамой не сможем укрывать тебя от магистрата.
— Люди — вкусные? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня с удивлением и жалостью. Ему меня почему-то жалко. Мне ни разу не было жалко его.
— Я не знаю, сынок. Я никогда не ел людей.
В углу стонет и всхлипывает мать. Она ещё не умерла, но каждый день говорит, что завтра умрёт.
— Отдай мне материну руку, — говорю я тогда. — Ей она всё равно не нужна, она хоть как умрёт не сегодня завтра.
Лицо у отца вытягивается.
— Нет, — мотает он головой и, кажется, готов заплакать — такой-то здоровенный мужичина, лесоруб. — Нет, это нельзя. Сам подумай, сынок, разве можно тебе иметь взрослую женскую руку? Нет, это нельзя. Пусть уж рука остаётся маме. Пожалей её, сынок, ей и так плохо. Ей очень больно.
Потом он говорит:
— Теперь, сынок, тебе нельзя больше появляться на улице. Понимаешь? Йомун Килч наверняка запомнил тебя. И даже если не запомнил, охотники уже по всему селению ищут мальчика с отрубленной рукой. Понимаешь? Теперь тебе нельзя появляться на улице, тебя убьёт первый встречный охотник.
Отец прав, я понимаю. Представив себя с материной рукой, я соглашаюсь, что выглядеть это будет необычно. Хотя… мало ли всяких уродов бродит по миру. Я помню, как в наше поселение приезжал цирк уродов. Кого там только не было. Был человек с огромным носом, свисавшим ниже подбородка, его звали человек-элефант. Была женщина с чешуйчатой змеиной кожей, вся покрытая слизью, с глазами, как у кошки. Её так и звали — женщина-гадюка. Был мальчишка со сросшимися ногами и маленькой — в два моих кулака — головой. Он не мог ходить и так смешно прыгал — как деревянный. Он был самый смешной. Охотники гоготали, обливали его пивом, тыкали в него рогатинами и поносили самыми разными словами, но и медяков и объедков ему в загон бросали побольше, чем другим.
Только всё равно я в такой цирк поступать не собираюсь, а значит, мне нужна рука нормального размера.
Рука есть у этой девчонки, у Хевни, думаю я. Надо пойти и взять руку у Хевни. У неё, конечно, рука девчоночья, но попробуй отличи. Главное, что она не взрослая и её рука не будет болтаться чуть не до земли, как материна. Только я не знаю, где искать девчонку. Я не знаю, где она живёт.
Отец идёт под навес во дворе и возвращается с заступом. Он начинает рыть яму в углу, рядом с кроватью на которой умирает мать.
— Что ты делаешь, отец? — спрашиваю я его.
— Рою яму, сынок. Рою яму, — отвечает он.
— Зачем?
— Нам нужен погреб, сынок. Я сделаю большой хороший погреб.
— Зачем нам погреб? — не отстаю я. — Нам нечего хранить в погребе.
Отец молчит и продолжает копать. Посреди хижины медленно вырастает куча земли. Когда она становится слишком большой и занимает чуть ли не весь угол, отец берёт ведро и начинает выносить землю, насыпая её возле грядок и сразу утаптывая. Мать стонет, а когда не стонет, то смотрит на него и что-то шепчет сухими губами. Скоро она умрёт. Скоро.
С ямой он возится весь день и тратит особенно много времени на разравнивание земли во дворе. Он прихлопывает её лопатой и даже присыпает травой, но землю всё равно видно, что она свежая, рыхлая и не такая сырая, и что её слишком много.
Потом он снова уходит под навес и возвращается с верёвкой на плече.
Отец бросает верёвку в яму, конец её держит в руках.
— Ну-ка, сынок, спустись, я хочу посмотреть, хватит ли глубины. С одной рукой тебе несподручно будет, так ты только держись за верёвку, покрепче держись, сынок, а я тебя опускать стану.
Я хватаюсь за верёвку. Держаться одной рукой действительно тяжело. Быстро, но осторожно, отец опускает меня в яму. Едва ноги мои касаются земли, верёвка вдруг слабеет в моей руке и через мгновение её верхний конец падает у моих ног.
Я смотрю вверх. Отец сидит у края ямы и утирает слёзы.
— Ты уж не сердись на меня сынок, — говорит он. — Ты уж не сердись на меня, пожалуйста. Просто так будет лучше, если никто тебя не увидит. Посидишь тут пока. Ты не бойся, сынок, в яме не страшно будет. А я тебя стану кормить. Я хорошо буду тебя кормить, сынок. А если вдруг придут эти, я накрою яму вон той дерюгой, никто и не увидит. Не бойся, сынок, не бойся. Нельзя, чтобы тебя видели. Если узнают про тебя, нам с мамой несдобровать. И тебе плохо будет, и нам с мамой тоже солоно придётся. А маме и так нелегко. Зачем доставлять ей лишнее горе перед смертью.
Тогда я понимаю, что отец мой глуп. Он глуп, если думает, что меня может испугать какая-то яма. И ещё он глуп потому, что думает, будто я ему поверю, что он станет хорошо меня кормить. Ему нечем кормить меня. А есть — хочется. Очень.
Пока земля в яме ещё сырая, я нахожу червя и съедаю его. Потом ещё одного. Больше червей нет, так что мне остаётся только сесть на землю, прижаться спиной к сырой стене и заснуть.
Мне снится ржавая луна, собаки и моя рука. Моя рука стала жить в сточной канаве, и когда в густую жижу бросают чьё-то тело, она устремляется к нему чтобы оторвать сочную щеку и съесть. Щека очень кровяная и сочная. Рот наполняется слюной и я просыпаюсь.
Мать стонет. А когда не стонет, то бормочет что-то сухим и ломким голосом.
Под этот голос я снова засыпаю. И больше мне ничего не снится.
Меня будит отец. Он бросает мне в яму кусок хлеба.
— Вот сынок, — бормочет он, пока я впиваюсь в хлеб зубами. — Сегодня у тебя хлеб. Простоквашу я споил маме, тебе ничего не осталось, ты уж не обессудь. Её было совсем немного. Вот скоро мама умрёт, тогда простокваша будет доставаться тебе. Денег совсем не стало у нас. Дерево никто не покупает, сынок. Не хотят покупать, не сезон. Но ничего, ничего, скоро йомун Килч начнёт с кем-нибудь войну и у меня будет много работы. Я опять буду зарабатывать по три пенни, а то и по пол-ливра. Поверь, сынок, скоро так и будет. Тогда будет у нас и простокваша, и репа, и даже мясо будет, сынок.
Я не слушаю его бормотание. Я слежу за тем, чтобы не обронить ни одной крошки. Но хлеб очень крошится. Если бы у меня была цела вторая рука, я бы сделал ладонь лодочкой и подставлял под рот. Тогда крошки сыпались бы в ладонь. А так они падают на землю. Потом на земле их уже не найдёшь. Чёрные крошки на чёрной земле. Я думаю: хлеб — как земля. Но земля — не как хлеб.
Отец сидит на краю ямы, на корточках, и смотрит как я ем.
— Зачем ты обманул меня? — спрашиваю я, доев хлеб.
— Когда сынок? В чём я тебя обманул?
— Я не хочу сидеть в этой яме.
— Ах вот что… Прости, сынок, не сердись на меня. Так лучше. Ведь ты не сможешь удержаться, чтобы не выйти на улицу. Голод погонит тебя, и ты не сможешь удержаться. А тебе этого нельзя. Тебя убьют, сынок. А если ещё узнают, что ты…
Он замолкает и принимается утирать слёзы. Здоровенный мужичина, лесоруб. А плачет, как маленький. Что-то шевелится у меня в сердце. Не знаю, что это. Мне становится плохо. Холодно и плохо.
И я говорю со злостью:
— Ты обманул меня!
— Так надо было, сынок, так лучше, — повторяет он. — Не сердись на меня. Я не хочу, чтобы тебя убили охотники. Ты у нас с мамой один. Мама скоро умрёт. С кем я тогда останусь, сынок? Если бы твой братец… если бы вы…
— У меня нет никакого братца, — говорю я. И думаю: кажется, этот лесоруб тронулся умом от голода.
— Ну как же, сынок, — говорит он. — У тебя был братец. Ты не знаешь. Но у тебя был братец. Просто мы с мамой никогда не говорили тебе… Мама скоро умрёт, сынок, вот какое горе…
— Зачем ты опять врёшь мне, отец? — спрашиваю я. — У меня никогда не было брата.
— Ну как же, сынок, как же. Он родился вместе с тобой, твой братец. Вы были похожи, как две капли воды. Но он умер. Мама не сказала в магистрате, что вас родилось двое. Она отдала им твоего братца, а про тебя ничего не сказала, понимаешь сынок? Поэтому они не знают про тебя, и ты можешь жить. Ты можешь жить, пока они не узнали про тебя. А если узнают, то убьют, обязательно убьют, сынок. Поэтому тебе не надо выходить на улицу, сынок. Не надо пока.
— Ты врёшь, отец, — говорю я. — Зачем ты это делаешь?
— Я не вру, сынок, что ты, — жалко кривится он. В глазах его стоят слёзы. Одной рукой этот лесоруб может удавить большую собаку, а плачет, как…
— Вы родились вместе, — говорит он. — Это называется близнецы. Вы были как две капли воды. Мёртвые… То есть…
— Я живой! — говорю я и смеюсь. Теперь-то он попался — заврался совсем. Точно, тронулся умом от голода.
— Тут видишь ли, сынок… — он встаёт и трясёт ногами, разгоняя кровь. Мотает головой — наверное, в глазах круги от того, что долго сидел на корточках и быстро поднялся. Разогнав кровь, он снова садится на корточки. — Видишь ли, какое дело, сынок… Земляная болезнь… ты ведь знаешь, что это за штука? Вы родились мёртвыми. Оба. Вот как вышло-то, сынок.
— Враки, — говорю я.
— Нет-нет, сынок, это не враки. Я говорю правду. Ты ведь… ты ведь нимху, сынок.
Я смотрю на него и мне даже становится страшно. Если он тронулся умом, то ведь я, пожалуй, никогда не выберусь из этой ямы. Он меня тут сгноит. А может убить и съесть. Он ведь тронулся умом от голода.
Я силюсь улыбнуться. И говорю:
— Я нимху?
— Да.
— Я — вечно голодный кровожадный нимху?
— Да.
— И у меня глаза цвета ржавой луны?
— Нет, сынок, нет, глаза у тебя обычные. Серые у тебя глаза, сынок. Это всё неправда про глаза. Если бы так легко было отличить нимху, их бы давно уже не осталось.
— А сколько их?
— Не знаю, сынок, не знаю, откуда же мне знать. Много.
И тогда я смеюсь. Громко. Хлопая уцелевшей рукой себя по животу. Я — нимху, вы только подумайте, что мелет этот старый лесоруб! Совсем тронулся!
— Так получилось, сынок, — бормочет он, не обращая внимания на мой смех. — В тот год, когда мама понесла вас с братом, случилось поветрие земляной болезни. Ты ведь знаешь, что это за штука? Вы с братом родились мёртвыми. Чтобы спасти вас, нужно было специальное снадобье из желчи единорога. Твоя мать послала меня в Заупокойный лес, что возле Лохевли, к Дривити, колдунье. У колдуньи я купил это зелье. Полтора ливра отдал — все деньги, что у нас были.
Нам нельзя спасать сразу обоих, сказала твоя мать, потому что детей положено нести в магистрат. Но ведь в магистрате не знают, что я родила двоих. Мы можем спасти хотя бы одного, а второго отнесём, пусть видят, что он родился мёртвым.
Вот так получилось. Так получилось, сынок. Мы очень рисковали, но твоя мать будто сошла с ума — уж так ей хотелось ребёночка, что просто обезумела она, право слово. Да и я не лучше умом был. А после земляной болезни она уж не могла снова родить… Поплакали и сделали, как она решила. Вот так всё и вышло, сынок. Вот так.
Он поднимается, делает шаг от ямы и я перестаю его видеть.
Потом я слышу, как хлопает дверь. Он ушёл.
Не знаю, куда отправился этот обезумевший лесоруб. Но когда вернётся, он убьёт меня. Он тронулся умом от голода.
На лежаке стонет и бормочет мать.
Я зову её.
— Что? — отзывается она. — Что тебе, сынок, милый?
— Отец тронулся умом, — говорю я. — Он посадил меня в яму и говорит, что я нимху.
— Ох, сынок, сынок… — причитает она. — Знал бы ты, как мне больно.
— Мать, спаси меня, — говорю я матери и выбрасываю из ямы верёвку. — Подержи верёвку, чтобы я вылез и не умер с голоду. И чтобы отец не убил меня. Умираю, как хочется есть.
— Я очень хочу спасти тебя, сынок, — пыхтит она в ответ. — Очень хочу. Но не знаю, смогу ли я подняться с кровати. Боль грызёт меня, сынок. Всю выгрызла изнутри. Не знаю, смогу ли я встать с лежака. И верёвку держать я не смогу, сил нет, сынок, уж прости меня.
— Ты попробуй, — говорю я. — Умереть, как хочется есть. Я пойду и найду что-нибудь съестное. Себе и тебе. Обоим.
— Я уже пробую, сынок, милый, — отзывается она.
И действительно пробует, я угадываю это по тому, как скрипит под её телом лежак.
— Я привяжу верёвку к лежаку, — говорит она. — Сама-то я ведь не смогу удержать тебя. Очень мне плохо, сынок, милый, ты бы только знал, как мне плохо. Боль изгрызла меня всю. Нет сил.
— Я знаю, — говорю я. — Я знаю, что тебе очень плохо, мать.
— Да, сынок, и я очень ослабела, не смогу удержать тебя. Поэтому я привяжу верёвку к лежаку и брошу тебе конец. Ты только подожди. Подожди, потому что я очень медленно всё делаю. Умру я скоро, сынок.
Она возится и скрипит лежаком очень долго, так долго, что я жду, что вот-вот вернётся отец и помешает ей.
Но отец не возвращается. Проходит много времени, пока конец верёвки падает мне на голову.
— Вот, сынок, — слышу я голос матери. — Привязала. Попробуй, крепко ли. Сил-то у меня совсем не осталось.
Я пробую, дёргаю верёвку, повисаю на ней. Она держит. С одной рукой мне будет очень неловко и тяжело — не знаю даже, смогу ли вылезти. Если бы мать была здорова, она бы вытащила меня.
Хватаюсь за верёвку покрепче, вцепляюсь в неё зубами, помогая руке, крепко сжимаю ступнями. И начинаю лезть.
Лезу долго. Два раза, теряя силы, отпускаю верёвку и падаю обратно в яму. Она совсем не глубокая, если бы у меня была вторая рука, уж давно был бы наверху. Я готов расплакаться. Но если расплачусь, то раскисну и уже точно не выберусь.
Наконец, с четвёртого раза у меня получается и я вылезаю. Долго лежу на полу, переводя дыхание и собираясь с силами, чтобы подняться.
Мать смотрит на меня с лежака воспалённым сухим взглядом. В нём нет ни радости, ни облегчения — только боль.
— Я выбрался, — говорю я.
— Хорошо, сынок, милый, — кивает она. — Хорошо, что у тебя получилось. Ох, как мне больно! И хочется пить.
— Я могу принести тебе воды.
— Хорошо было бы, сынок, — жалобно произносит она.
Я иду к бочке и возвращаюсь с ковшом воды. Вода такая холодная, свежая, и мне вдруг так хочется пить, что я, не донеся, выпиваю воду сам. Тогда возвращаюсь к бочке и зачерпываю ещё один ковш.
Мать медленно, с трудом, цедит воду. Потом голова её падает обратно на лежак.
— Я умру, сынок. Скоро умру, — говорит мать, с тоской глядя мне в лицо.
— Да, — отвечаю я. — Умрёшь.
— А как не хочется! — стонет она. — Знал бы ты, как не хочется мне умирать, сынок, милый. Хочется знать, как твоя жизнь сложится, что будет с тобой дальше. Не судьба.
— Ничего.
— Ничего. Только очень уж больно — просто сил нет, как больно. Грызёт и грызёт всё тело эта проклятая боль. В груди. И в животе грызёт. Убил бы кто меня.
— Я могу, — говорю.
— Ты? — она находит мои глаза взглядом. — Маленький ты. Я бы попросила, да маленький ты, сынок. Жалко тебя. Я бы попросила… Отец-то отказывает мне.
Я говорю:
— Попроси.
— Правда? А ты сможешь, сынок?
— Смогу.
— Жалко мне тебя.
— Ничего.
— Маленький ты ещё…
— Ничего.
— А как?.. Ты сумеешь?
— Сумею.
— Ох… Не знаю даже… Боль такая!..
— У меня нож есть.
— Нож?.. Ох, не знаю… Так хотелось бы… Но нельзя ножом, сынок. Негоже тебе родную кровь проливать. Нет, ножом нельзя.
Я смотрю на неё. Видно, что ей до смерти больно. Спрашиваю:
— А как тогда?
— Ох, сынок, милый… Не знаю даже… Маленький ты.
— Это ничего.
— Верёвка… Или нет, не надо — маленький же ты совсем.
Та верёвка, по которой я вылез. Отвязываю её от лежака. Она подгнила. Видно, отец когда-то смолил её, но давно, так что она подгнила. Но — толстая, должна выдержать. Меня — выдержала. Неплохая верёвка.
— Хорошо, — говорю я и отвязываю верёвку от лежака. — Вот верёвка.
— Ох… — с сомнением стонет мать. — Плохое я удумала, сынок. Ты ведь дитя ещё.
— Ничего.
— Тебе горе будет на всю жизнь, — она плачет. — Я ведь мать твоя.
— Ничего, — говорю я и улыбаюсь, чтобы она видела, что горя нет. — Я забуду потом.
— Ох… А сил у тебя хватит, сынок?
— Хватит, мать. Я сильный. Я очень сильный, я сегодня охотника зарезал. А йомун Килч отрубил мне руку. А я всё равно убежал. Я сильный.
— Охотника! Ох, сынок, сынок… Плохо это. Всё плохо. — И вдруг она кричит: — Проклятая жизнь! Зачем, зачем она?! Ох, до чего ж больно…
— Тот монах говорил, что бог даёт нам жизнь для страдания, — вспоминаю я монаха, который две ночи назад проповедовал на пустыре у моста. — Он испытывает нас страданием.
— Зачем? — она снова переводит взгляд на меня.
Откуда я знаю, зачем. Монах не сказал.
— Так надо, — говорю я.
— Кому, сынок?
Ну чего она привязалась? Пытаюсь вспомнить, что говорил монах. Вспоминаю.
— Богу, — говорю.
Она закрывает глаза. Стонет и царапает ногтями грудь, будто хочет вырвать из неё боль.
— Как же ты без руки? — спрашивает она потом.
— Справлюсь.
— Ох… Больно мне. Сделай петлю сынок… Ты уж прости меня, но я правда не могу больше терпеть.
— Ничего, — говорю.
— Отец должен был это сделать. Но он — ни в какую. Прости меня, сынок, милый. Не надо бы тебе…
— Ничего.
— Ты мучаться будешь потом…
— Не буду.
— Ох, сынок, сынок… Только помни, что ты ни в чём не виноват. Ни в чём, сынок, помни это. Твоей вины нет.
— Я запомню, мать.
Я делаю петлю и, приподняв материну голову, надеваю петлю ей на шею. Она стонет, закатывает глаза и кусает губы — больно ей, боль грызёт её грудь. Конец верёвки наматываю на руку. Думаю: одной рукой мне будет тяжело удавить её, наверное, сил не хватит. Тогда я обматываю конец вокруг пояса, завязываю узел. Оставляю совсем коротко, так что если повалюсь, петля на материной шее затянется.
Она стонет. Ощупывает петлю, будто примеряет новый воротник.
— Ох, сынок, сынок… — повторяет она.
Я поворачиваюсь к ней спиной и валюсь всем телом вперёд, к полу. Чувствую как дёргается мать. Оглянувшись, вижу, что руки её поднялись и схватились за горло. Глаза широко распахнуты. Рот открывается. Я валюсь. Она скребёт ногтями шею, пытается оторвать от неё верёвку. Я валюсь сильнее, упираюсь ногами в пол. Она тянет открытым ртом воздух, звук получается такой, будто кричит издыхающий осёл. Я падаю на колени и тянусь к полу. Чувствую, как дёргается верёвка — это мать бьётся на лежаке, дрыгает ногами.
Я тянусь к земляному полу, скребу, цепляюсь пальцами, словно хочу уползти от пожирающего меня зверя.
Потом оборачиваюсь и смотрю на мать. Она скорчилась на лежаке. Голова свесилась с досок — это я так её тащил. Лицо синее, глаза выпучены. Не дышит. Отвязываю от пояса конец верёвки, бросаю.
Я смотрю на её посинелую щёку и рот мой наполняется слюной.
Толкаю дверь и выхожу.
Пьяная дорога уводит меня мимо Жеребячьей пади в туман. Впереди Стылый лес. Опасное место. Там полно всяких гадов, которым всё равно, кто ты — лишь бы был из мяса и костей. До Лохевли полдня пути. Не знаю, зачем я иду в Лохевли. Но куда-нибудь надо идти. Куда-нибудь, где меня не захотят убить. И где не будет моего безумного отца.
Мои шаги стынут в тумане. Звук не может пробиться сквозь него. Кажется, завтра наступит день. Я не помню. Не помню, сколько уже длится ночь. Но перед наступлением дня всегда стоит густой туман. День — это хорошо. Днём тепло и дождя почти не бывает. Хотя бывает, что и бывает.
Потом я слышу топот мне навстречу. Отхожу к краю дороги и замираю. Прислушиваюсь. Да, точно, это топочет лошадь.
Потом из тумана появляется всадник. У него мощный боевой конь, не такой, на каких ездят стражники или охотники. Самый настоящий боевой конь. Он и сам настоящий воин — в смолёной рубахе с железным нагрудником и оплечьем, в поручах и высоких сапогах. Только шлема на голове нет — он болтается у седла.
На поясе у всадника меч. К седлу приторочены боевой топор и щит. Хороший у него топор. А на щите нарисована башня на холме. На башне вьётся длинный узкий флаг с какой-то надписью.
— Эй, малый, — замечает меня всадник. Выговор у него чудной, смешной какой-то, будто он приквакивает, когда говорит. — Приеду ли я по этой дороге в Квисли? Знаешь Квисли? Там йомуном Абенар Килч.
— Уже приехал почти, — отвечаю я. — Как завернёшь за вон тот холм, так увидишь мельницу. Там несколько мельниц за пустошью. Ты держись той, у которой одно крыло обломано. За ней возьмёшь вправо и поедешь вдоль реки до развилки. Повернёшь налево. Там и увидишь Квисли. Только не сбейся в сторону, а то заедешь в Дохлые болота.
— Лови, — он бросает мне медяк. Монета, блеснув в лунном свете, который едва просачивается через туман, падает на мокрую землю — желтовато-красный кружок. Совсем как маленькая ржавая луна. И так же тускло светится. Я подбираю её и кладу за щеку. Она холодная.
— Это тебе за слова, — говорит рыцарь. — А если покажешь дорогу, получишь ещё пенни.
Я думаю. Пенни — это хорошо, это очень много. Я смогу купить себе хлеба и простокваши. И пару яиц или жареную рыбу. Или кусок пирога из самой настоящей муки.
Поворачиваю обратно. Всадник пристраивается рядом. Чтобы было легче идти, я обхожу коня с другого боку и берусь уцелевшей рукой за седло. Конь косится на меня и фыркает. Я ему не нравлюсь. А он мне нравится — мощный, красивый конь. Подобных я видал только у Килча.
— Как там йомун Килч? — спрашивает воитель. — Никто не убил эту грязную свинью раньше меня?
— Нет.
Монета во рту кислит. Её вкус напоминает вкус сырой крови. Или старого-старого гнилого сыра, который корчмарь по имени Брог выбросил на помойку. Он мог бы выбросить его в сточную канаву, но никогда этого не сделает. Он знает, что на помойке кто-нибудь обязательно найдёт сыр и съест. «Не пропадать же добру», — говорит Брог. Но на самом деле он просто не злой — ему не сыр жалко, а людей.
— Нет, — говорю я. — Его никто не убил.
— Хорошо, — кивает всадник.
Я спрашиваю:
— А тебе что за дело? Уж не хочешь ли ты сам убить его?
— Хочу, — кивает воин. — Ещё как хочу, малый!
Я достаю изо рта монету, обтираю её о штаны и протягиваю всаднику:
— Возьми.
— С чего это? — настораживается он.
— Это тебе за хотение. Если ты правда убьёшь Килча, получишь ещё пенни.
Он смеётся так, что наклоняется к шее коня и того и гляди свалится с него. Потом перестаёт смеяться и спрашивает:
— Постой, это ты к чему? Его так трудно убить, или ты так хочешь, чтобы я его убил?
— Хочу. Трудно.
Он безразлично кивает:
— Слыхал. Это твои деньги, мальчуган. Уговор остаётся в силе.
Я пожимаю плечами и отправляю монету обратно за щеку. Мне всё равно. Не хочет — не надо. Но Килча ему не убить. Многие уже пробовали. Ни у кого не получилось пока. Не знаю, что он за боец, но росту небольшого и в плечах не сильно широк. Таких надо троих, если йомун пьян. И пятерых — если трезв.
— Скажи, а чем тебе не угодил йомун? — спрашивает всадник.
— Он отрубил мне руку, — говорю.
Всадник смотрит на мой обрубок.
— Тогда чем ты не угодил ему?
— Пырнул ножом охотника.
— Да ну? — усмехается воин. — А ты не врёшь, малец?
— Нет, — я показываю ему «листок». На лезвии ещё видно засохшую кровь.
— Хм…
Грязь чавкает под конскими копытами. Луна опускается всё ниже. Наши странные дёрганые тени растут всё больше. Скоро — день.
— Скажи, — спрашивает он немного погодя, — йомун Килч правда такой хороший боец, как о нём говорят?
— Таких поискать.
— Угу…
И снова задумчиво умолкает. И молчит всю дорогу до самого Квисли.
Когда впереди выплывают из мрака первые дома, он достаёт что-то из-под рубахи — какую-то маленькую блестяшку. Целует её. И что-то шепчет.
Я знаю: ему страшно. Какой бы ты ни был боец, но ты можешь бояться боя даже с самым слабым противником. Потому что кроме твоего меча, руки и головы есть ещё удача. Она может поддержать тебя, когда ты подскользнёшься в грязи и твой враг бросится с победным криком, чтобы нанести смертельный удар. А может сделать подножку…
Когда мы входим в Квисли, то постепенно превращаемся в целую процессию. Сначала к нам примыкает пара любопытных бродяг, потом какая-то женщина, залюбовавшаяся лицом воина, потом трое рыбарей, несущие на продажу рыбу. Возле корчмы отделяется от кучки пьяниц здоровенный бородатый детина и тоже шествует рядом. Все понимают, что не просто так появился в Квисли этот воин.
Так, обрастая толпой, мы движемся к реке, у которой, на холме, стоит в окружении частокола замок Килча. Наверняка соглядатаи уже доложили йомуну о прибытии гостя. Наверняка они знают, что это за гость и зачем он явился.
Ещё когда мы только подошли к Квисли, я поменял место — встал справа от коня, так чтобы левая моя — безрукая — сторона не бросалась в глаза.
— Проводи меня к Вызову, — тихо говорит мой спутник.
Я и сам уже догадался, куда его вести, поэтому только молча показываю ему на ристалище — площадку в двадцать шагов возле замкового холма. Площадка окружена шестами для факелов и когда-то была посыпана песком, от которого давно ничего не осталось. С одного краю висит на двуногой стойке било.
В нескольких шагах от ристалища он останавливается и сходит с коня. Привязывает его к коновязи в стороне. Поблизости уже собирается толпа. Люди чувствуют запах крови, которая должна сегодня пролиться. Переговариваются, перешёптываются, переглядываются, оценивают незнакомца, его коня, оружие, прикидывают достаток — сколько достанется Килчу, если он победит. На замковой наблюдательной башне свесился за ограждения наблюдатель и жадно вглядывается во тьму, чтобы не пропустить решающего мига.
Воин возвращается.
— Держи, — он протягивает мне ладонь. На ней лежат две монеты по пенни.
— Здесь два, — говорю я.
— Я изменил условия уговора, — усмехается он. — Добавил один пенни за охотника, которого ты пырнул. Надеюсь, ты вырастешь хорошим воином.
— С одной рукой?
— Я знавал одноруких бойцов, каждый из которых стоил пятерых двуруких. Пока есть, чем держать меч, ты воин. А если и нечем будет держать, так ведь есть ещё зубы. Воин — это не руки, воин — это дух. А теперь иди, тебе лучше не мелькать на глазах у стражи, я думаю.
Я киваю и, сунув монеты в рот, смешиваюсь с толпой. Я бы прямо сейчас тронулся обратно к Пьяной дороге. Только заскочил бы ненадолго в корчму к Брогу. Но мне хочется увидеть бой и чем всё кончится. Наверняка знаю, что Килч победит. Но мне хочется увидеть. А вдруг…
Прежде чем ступить на Вызов, он снова достаёт с груди ту штуку, целует её и шепчет. Потом прячет вещицу обратно на грудь и ступает в круг. Едва он втыкает в землю ножны, как на смотровой башне замка, не дожидаясь удара в било, трубит рог.
Словно не обращая на звук внимания (но внутренне, наверное, холодея), он прислоняет к ножнам щит, подходит к билу, поднимает с земли обитую кожей дубинку, ударяет. Гулкий звон меди расплывается над Вызовом, заглушая звуки рога на башне. Воин отступает на шаг и встаёт, храбро подбоченившись. На щите — замок на зелёном холме. Длинный узкий флаг на котором что-то написано.
Из замка выходят факельщики, цепочкой спускаются с холма к Вызову, вставляют факелы в держатели на шестах по кругу. Теперь площадка освещается почти как днём.
«GWILÆDD AP CŒL» написано на щите. Я не знаю, что значат эти слова, потому что не умею разбирать буквы. Знаю только те три, из которых состоит слово «еда».
— Там написано Гвилэд ап Койл, — откуда ни возьмись появляется рядом хромая Хевни. — Он из старинного рода Койлов.
— Сам вижу, — выдавливаю я сквозь зубы.
Только этой девчонки тут не хватало!
И думаю: ничего себе! Издалека же приехал этот человек, чтобы снести голову нашему йомуну. А скорей всего — чтобы сложить свою.
— С Северных Холмов, — не умолкает хромоножка. — Род Койлов там самый главный.
— Сам знаю, — упрямо говорю я.
— Сир Гир тоже был из рода Койлов. Сир Гвилэд его племянник. Наверное, он приехал отомстить йомуну Килчу за…
Я сердито тычу её локтем в костлявый бок. Она шипит от боли и с размаху бьёт меня кулаком в плечо. Кричит:
— Дурак!
— А ты не мели языком, — огрызаюсь я. — Дура хромая.
Мне вовсе не больно. Ну, если и больно, то совсем чуть-чуть. Над толпой стоит гомон голосов, но мало ли кто может стоять рядом и слышать слова этой дуры. Ладно если только её сцапает йомунов соглядатай, которых здесь, в толпе, наверняка не один, но ведь и меня заодно приберут. А если тебя забрали, — пиши пропало. Никто ещё не возвращался из погребов, которые, говорят, прорыты в подножии холма и где содержат пленников, должников и таких наветчиков, за какого сойдёт эта проклятая девчонка.
До неё доходит, что она могла сболтнуть лишнего, но она слишком противная, чтобы признать мою правоту.
— А ты не указывай, — пыхтит она. — Дурак безрукий.
Гомон усиливается. Все головы поворачиваются влево — это появился в сопровождении стражников йомун Килч. У него нет меча, на нём простая кожаная рубаха, он без шлема, без щита, и весь вид у него такой, будто он явился в корчму. Или только что из неё вышел, потому что заметно, как он чуть покачивается. Йомун Килч стоит в пляшущем свете факелов, сложив руки на груди, покачивается и с улыбкой смотрит на Гвилэда ап Койла.
— Ты кто? — спрашивает он громко, чтобы все слышали. Все слышат. Люди начинают переговариваться.
— Я Гвилэд из рода Койлов, — отвечает ап Койл и кивает на щит. Но йомун Килч словно и не видит никакого щита.
По толпе проходит ропот — имя Койлов людям хорошо известно, со времени последней войны оно в Солёных землях на слуху.
— Ага… — морщится Килч и теребит бороду. — Наверно, тот самый — племянник старика Гира?
— Которого ты предал, — кивает ап Койл. — Моего дядю, а также сиров Хивлада, Гайда, Догнара, Смула и ещё многих славных воинов, которые из-за твоего предательства или трусости пали у Старой Мари.
— Предал?! — рычит йомун. — Предал?! Ты обвиняешь меня в предательстве, сир? И в трусости? Меня?! И ты готов подтвердить своё обвинение мечом?
— Для того я и приехал сюда, — спокойно кивает ап Койл.
Гул голосов нарастает. Йомун Килч пробегает взглядом по лицам толпы. Под хмурой тяжестью этого взгляда рты закрываются, ропот стихает. Потом он оглядывается на дружинников, что переминаются с ноги на ногу за его спиной. Их человек семь-восемь. В руках у них обнажённые мечи. Один держит на цепи двух здоровенных боевых псов. Это плохой знак.
Я чувствую, как девчонка судорожно вцепилась в мою руку.
— Они убьют его, — шепчет она.
Конечно убьют. Килч может сделать это и сам. Но если не захочет рисковать своим брюхом, полным пива, то просто кивнёт своим верным псам о двух и о четырёх ногах. И они разорвут ап Койла. Бесчестья наш йомун не боится. Да никто и не узнает, как было дело. Никто никогда не узнает.
Наверное, ап Койл тоже чувствует что-то, потому что когда он говорит, голос его срывается:
— Бери меч, йомун, и пусть бог рассудит нас.
— Бог, говоришь?.. — йомун Килч задумчиво теребит бороду и не перестаёт ухмыляться. — Боюсь, сир, богу до нас дела как до вчерашнего свечного огарка. Нет, сир, придётся нам как-нибудь без бога — самим разобраться. Так ты, стало быть, вызываешь меня? — в голосе его звучит насмешка. И ни капли опаски не слышу я в его голосе.
— Бери меч, йомун! — Ап Койл делает шаг вперёд и поднимает с земли щит, вынимает из ножен меч. — Ответь предо мною за смерть моих родных. Я обвиняю тебя в смерти сиров Хивлада, Смула, Догнара, Гира, Сеста, Гайда, Отри, Виллема и Пэда. Я обвиняю тебя в трусости и измене. К бою!
Взрыкивают и делают стойку псы. Из их пастей тянутся к земле тонкие нити слюны. Они не сводят с воина настороженных взглядов. Одно только слово, и эти убийцы набросятся. Зря он взял щит: против собак щит будет только помехой.
Йомун Килч снова оглядывается на свиту. Задумчиво теребит бороду. Потом, решившись, делает знак одному из стражников. Тот подходит и отдаёт ему свой меч. Килч внимательно осматривает клинок и идёт к ап Койлу. Без шлема. Без щита. В одной кожаной рубахе. И ни разу не покачнётся.
— Никто ещё не смел называть меня трусом, — рычит он. — А кто смел — тот не дожил до последнего звука в этом слове.
Они сходятся так быстро, будто двигались бегом. Под их тяжёлым шагом брызгают лужицы, чавкает грязь.
Хевни прижимается ко мне. Я слышу как она шепчет заклятье на перелом йомунова меча. Бесполезное занятие, я знаю. Сколько я слышал таких заклятий, и ни одно из них сроду не подействовало. Но всё равно все их твердят. Может быть, заклятия неправильные. Говорят, они записаны в книгах и на свитках. А в Квисли никто отродясь не видал ни свитков, ни книг. Так что их заклятья скорей всего неправильные.
Лязгнув, мечи встречаются в первый раз. Гвилэд ап Койл молод, трезв и быстр. Абенар Грихэд Килч пьян и грузен, но все знают, что бойца искусней в Квисли нет. Да и в Лохевли нет. И во всех Солёных Землях, пожалуй, ещё поискать. Зато у ап Койла есть щит, а у Килча нет.
Килч бьёт низко, под щит, в то же мгновение, на отмахе, бьёт сбоку по руке. Ап Койл пропускает этот удар, но удар был не силён и предплечье воина спасает поруч. Ему удаётся удержать меч. Йомун ухмыляется и наступает ещё яростней.
Потом уже ап Койл использует хитрый приём — отбивая меч йомуна, он отводит его по дуге вверх и, не прекращая движения, наносит колющий удар в лицо Килча. Тот успевает отдёрнуть голову, но на щеке его остаётся длинная полоса, которая тут же наливается кровью.
Килч яростно рычит и наступает. Его меч то и дело угрожает противнику — в бедро, в голову, в грудь, по руке снизу, в бедро… Ап Койл отступает, отбивается, но в его движениях не появляется суеты и лицо сохраняет выражение спокойного азарта. Всякому видно, что это бывалый боец. Может быть, ему недостаёт искусства, но спокойствия и твёрдости духа не занимать.
Потом в какой-то момент кажется, что вот сейчас его меч дотянется до виска йомуна и располовинит это бородатое налившееся кровью лицо, превратит его в кровавый обрубок. Но Килч снова чудом уклоняется, отступает на пару шагов и опускает меч. Он тяжело дышит. По лицу стекает пот, который наверняка смердит пивом и чесноком. Из рассечённой щеки бежит кровь и заливает кожаную рубаху.
Ап Койл тоже опускает меч и смотрит на противника.
Я жду, что вот сейчас йомун повернётся к свите и сделает знак спустить собак. И он делает знак.
Из кучки стражников выходит один и протягивает йомуну второй меч — тонкий, обоюдоострый, с длинным суженным остриём, рассчитанный больше на колющий удар. Лёгкий фехтовальный меч — не для битвы, для убийства.
Сплюнув, утерев рукавом потное лицо, Килч снова бросается на противника. Он заметно устал (выпитое даёт о себе знать), но теперь у него два меча и его удары сыплются один за другим, так что хватает работы и ап Койлову мечу и щиту.
Двадцать… тридцать… шестьдесят вдохов…
Ап Койл вдруг вскрикивает, замирает и делает неуверенный шаг назад. Хевни вздрагивает, до боли сжимая мой локоть. Наверное, она тоже заметила, как тонкий меч Килча шустрой змейкой скользнул под щит ап Койла и тут же вернулся назад, и остриё его покраснело.
Килч ухмыляется, потом смеется. Он подносит остриё меча к губам и слизывает с него красное. Довольно щерясь, облизывается и причмокивает губами.
— Какая горячая! — говорит он. — И солёная.
А его противник медленно клонится к земле. Падает на одно колено, упираясь мечом.
По толпе проходит вздох.
Ап Койл, покачиваясь и упираясь в землю щитом и мечом, стоит на одном колене. Кажется, он прилагает все силы к тому, чтобы не упасть. Даже здесь слышно, с каким сипом и свистом он дышит.
А Килч стоит перед ним, небрежно ухмыляется и ждёт.
— Зря ты приехал сюда, сир, — говорит он, переводя дыхание. Голос его глух и отрывист. Ему ещё не хватает воздуху после схватки. — Но ты сам виноват, не я тебя позвал. Теперь ты умрёшь, сир. Ну, и что хорошего вышло из твоей дурацкой мстительности? Жил бы да жил себе…
— Но я ещё не умер, — отвечает ап Койл и поднимается. Не знаю, чего ему это стоило. Не знаю, но могу представить.
Он стоит, пошатываясь. Потом сбрасывает с руки щит, который, видать, уже не в силах удерживать. Теперь видно, как по рубахе его течёт кровь. Удар пришёлся вниз, под нагрудник.
— Ещё не умер, — говорит он и делает шаг в сторону йомуна, беря меч на изготовку.
— Ну так сдохни, а мне это надоело! — рычит Килч и делает знак псарю.
Тот торопливо отстёгивает цепь от собачьих ошейников и кричит какую-то команду. Один за другим псы в три прыжка оказываются рядом с ап Койлом. Тот успевает встретить одного ударом меча, но второй уже прыгнул, вцепился ему в лицо и повис, намертво сомкнув челюсти. Второй — раненый, но, кажется, даже не заметивший нанесённой раны, — вцепляется в коленный сгиб воина и грызёт, дёргает, грызёт, захлёбываясь рыком, перехватывая, нащупывая кровеносные сосуды.
Ап Койл падает. Тогда первая псина отпускает его лицо и вцепляется в горло. А второй терзает бедро, подбираясь к животу, норовя просунуть морду под подол рубахи и вцепиться в пах.
Ещё через мгновение всё кончено. Первый вырывает из горла воина большой кусок мяса. Фонтаном бьёт кровь. По толпе проносится ропот. Кто-то из женщин плачет.
А йомун, даже не глядя на это собачье пиршество, поднимается обратно на холм, к своему замку.
Всё кончено.
Всё кончено.
Хевни смотрит на площадку, где шёл бой, и в лице её нет ни кровинки.
Я озираюсь. Пора мне уходить отсюда, пока толпа не поредела, и мальчишка с отрубленной рукой не стал слишком заметен. Вряд ли про меня забыли. Йомун Килч никогда ничего не забывает.
Я протискиваюсь к задним рядам. Люди начинают расходиться, но многие стоят и вполголоса обсуждают происшедшее.
Проклятая девчонка повисла на моей руке и хромает рядом.
— Уйди, — говорю я. — Ты мне надоела.
Она зло отпускает — отталкивает — мою руку, но продолжает хромать рядом, только чуть поотстав.
Пьяная дорога ведёт через Стылый лес. Это старая дорога, по ней сейчас никто почти не ходит. Она намного короче новой, но ведёт через этот лес. Если кто очень сильно торопится или совсем не боится смерти, тот отваживается ходить по этой дороге. Особенно ночью. Днём Стылый лес совсем не опасен. Или почти совсем.
Тлип-топ… тлип-топ… Она так и топает за мной. Пыхтит, потому что я иду быстро и не оглядываюсь. Пусть знает, что из-за неё тут никто не станет…
Чего не станет, я не знаю. Но всё равно, пусть эта девчонка знает. Связалась с мужчиной, значит терпи. Никто тебя с собой не звал, ты сама пошла. И не думай, что кому-то хочется тебя целовать и возвращаться к тебе из битвы.
— Ты не можешь помедленней? — пыхтит она у меня за спиной.
— Нет.
— Просто не хочешь!
— Стылый лес.
— Вижу, что Стылый лес. И что?
— И всё.
— Я не могу так быстро идти.
— Не иди.
— Стой, дурак!
— Сама дура, — не сбавляю шага ни на йоту. И даже прибавляю. Пусть знает.
Она догоняет, вцепляется в уцелевшую руку, тащится рядом.
— Ну пожалуйста, — просит, — давай пойдём чуть-чуть помедленней.
— Нельзя. Вообще лучше бегом.
— Ну уж нет.
— Зачем ты пошла со мной? Ты мне не нужна.
— Я никому не нужна, — в голосе её закипают слёзы. Девчонка.
Я говорю:
— Нужна. Матери. А я тебе не мать.
— Моя мать живёт у йомуна Килча, — говорит девчонка. — Ей-то я точно не нужна, иначе не выкинула бы.
— Она его жена? — я так удивляюсь, что даже останавливаюсь.
— Не жена. Шлюшка.
Я не верю своим ушам. Дочка йомуна Килча!
— Так ты его дочь, что ли?
— Наверно. Не знаю.
Мне сразу хочется её убить. В ней течёт кровь Килча. Так здорово будет пустить эту кровь. И пить её. Я вспоминаю, как Килч слизнул с клинка кровь Гвилэда ап Койла. Славная будет месть ему за всё — за мою руку, за жизнь ап Койла.
Девчонка смотрит мне в лицо. В глазах у неё появляется испуг.
— Йегль, ты чего? — спрашивает она и отступает к бровке.
Я нащупываю под рубахой нож. Заметив моё движение, она тоже хватается за рукоятку ножа, что висит у неё на поясе. Повторяет:
— Ты чего, Йегль?
— Я не Йегль, — говорю.
— Только попробуй что-нибудь сделать, — говорит она. Но голос её дрожит — она боится. Я чувствую её страх.
Сплюнув, поворачиваюсь идти дальше.
И тут слышу чьи-то шаги позади. Оглянувшись, вижу в тонком тумане человеческий силуэт. Мужская походка. Блеснул в лунном свете металл.
— Бежим! — говорю я девчонке и хватаю её за руку.
— Постой, сынок!
Это мой отец. Он неспешно приближается. Он держит в руке свой рабочий топор. Топор тускло поблёскивает в ржавом лунном свете.
— Ты куда, сынок? — спрашивает он, остановившись в пяти шагах.
Девчонка прячется за мою спину.
— Куда же ты, сынок? — повторяет отец. — Мама будет скучать по тебе.
— Мать мертва, — говорю я. — Я удавил её.
— Да, — говорит он. — Я так и подумал, что это ты сделал. Зачем ты это сделал, сынок?
— Она просила меня.
— А зачем же ты обгрыз ей лицо, сынок?
— Что? — что мелет это лесоруб?! Ничего я не обгрызал.
— Ты обгрыз ей лицо, сынок, — повторяет он. — Зачем?
— Я не делал этого! Наверное, собаки прокрались в незакрытую дверь.
— Нет, сынок, нет, — качает он головой. — Дверь была закрыта. Собаки не могли попасть в дом. Дверь была закрыта, сынок. Вот как выходит.
— Я ничего не делал. Я только удавил её. Она просила. Ей было очень больно и она просила.
— Подойди ко мне, сынок, — говорит отец. — Девочка пусть останется, а ты подойди ко мне. Я должен убить тебя. Теперь. Так выходит, сынок. Ты не должен был… такое делать со своей матерью, сынок.
Я достаю из-под рубахи нож.
— Попробуй только, лесоруб, — говорю я. — Я уже убил одного охотника. Думаешь, с тобой не слажу?
Отец перехватывает топор и идёт ко мне. Девчонка пищит и отбегает в сторону. Струсила. Конечно, кто же не струсит, когда такой верзила лесоруб идёт к нему с топором. Тем более — девчонка.
Я делаю шаг назад. Сжимая в потной ладони «листок», выставляю его перед собой. Отец поднимает топор. Мне не справиться с этим здоровенным лесорубом. Да и нож — плохая защита от топора. Сейчас я умру. Я знаю, что умру. Но мне почему-то совсем себя не жалко.
— Мне так жаль, сынок, — говорит отец.
А мне — нет. Зачем он столько болтает? Ещё бы заплакал, верзила. Давай, бей. Ты наклонишься вперёд. Я вывернусь из-под топора. Тебя перевесит вслед за ударом в пустоту. Я поднырну под твои руки и всажу «листок» тебе в брюхо. Ты сдохнешь так же, как тот охотник. Ну, давай, бей. Вытащив нож из брюха, я полосну тебе по горлу. Ты захочешь поднять топор и махнуть ещё раз. Но будет уже поздно. Кровь польётся из твоего горла. Перехватит дыхание. Ты захочешь вдохнуть — и не сможешь. Прежде чем ты умрёшь, я скажу: я не трогал мою мать! Я удавил её, потому что она просила, но больше я ничего не делал.
Или?..
Нет!
— Мне очень жаль, сынок, — повторяет лесоруб. — Ты не должен был…
И тут появляются двое.
Они выходят к обочине дороги откуда-то из зарослей и останавливаются, глядя на нас. Взгляды их белесых глаз неподвижны, как луны. Длинные, почти до колен, руки висят вдоль тела. Из приоткрытых ртов вырывается сиплое дыхание. Ноздри плоских носов подрагивают, втягивая наш запах. Грязные рубахи висят на их телах клочьями. Немытые и нечёсаные патлы на вытянутых головах — как грязная пакля, как вороньи гнёзда на вётлах. Это варпы — не узнать их невозможно.
Отец, проследив направление моего взгляда, а может быть, просто что-то почуяв поворачивается и тут же чуть приседает, беря на изготовку топор, покрепче упираясь ногами в землю. Лесоруб, он словно готовится взяться за очередную лиственницу или сосну. Но варп — не лиственница и не сосна. Он только с виду медлителен, неказист и сух, как дерево, пару лет назад разбитое молнией. На самом же деле он быстр, силён и никогда не останавливается на полдороге.
Варпы стоят и безучастно смотрят. Они не делают ни одного движения. Только едва заметно переминаются на своих длинных худых ногах с огромными плоскими ступнями.
— Беги, сынок, — едва слышно говорит отец. — Беги, сынок, а я попробую от них отбиться.
— Ничего не выйдет, отец, — говорю я. — Это варпы. Ты не отобьёшься от них.
— Беги, — чуть не плачет он. — Спасайся.
— Я не трогал мать, — говорю я. — Я удавил её, она просила. Но больше — ничего.
— Беги, сынок, беги.
Варпы поворачивают головы, как любопытные собаки, когда с ними разговариваешь. Их взгляды медленно переползают с моего лица на лицо отца и обратно, следя за разговором. Они ничего не понимают. Взгляды их ничего не выражают. Они немного удивлены. Я бы тоже удивился, если бы заговорил кусок мяса, который я собрался съесть.
— Беги! — кричит отец.
Я поворачиваюсь и бегу. По дороге хватаю за руку девчонку, которая замерла и смотрит на варпов разинув рот. Хватаю её за руку и тащу за собой.
Она бежит медленно. Мне кажется, она вообще не бежит, а едва ползёт. Так нам не уйти.
— Быстрей! — кричу я.
Но быстрей она не может, хотя и тлип-топает вовсю. Только бы отец продержался подольше.
Я оглядываюсь и вижу, как отец наносит удар топором. Угол лезвия входит в грудь подбежавшего варпа. Глубоко входит, рассекая грудину так, что кажется, сейчас это тощее, бледное и сухое тело развалится на две половины. Но варп словно не замечает раны — его длинные руки с длинными пальцами смыкаются на горле отца. Второй варп стоит посреди дороги, не обращая внимания на схватку, и смотрит нам вслед. Его белесый взгляд встречается с моим. Тогда варп широко открывает рот — будто разверзлась вдруг на его лице чёрная яма — и воет. Этот полувой-полувизг мгновенно настигает нас, обгоняет и уносится далеко вперёд. И там, впереди — я слышу — ему отвечает другой вой. Ещё один. Третий. И ещё, кажется, я слышу треск валежника и топот множества ног. Варпы услыхали зов и выходят на охоту.
— Быстрей, сынок! — долетает до меня последний хрип отца.
Мы бежим. Не знаю, сколько мы так бежим. Потом девчонка падает. Рот её широко открыт, она хватает воздух. В глазах её — смерть.
— Вставай, — говорю я.
— Не… не… могу… — пыхтит она, с хлюпом заглатывая воздух.
Начинает моросить дождь.
— Вставай! — говорю я и пинаю её по хромой ноге.
— Нет, — качает она головой. — Беги один.
Где-то варпы идут по нашему следу, идут на наш запах — я слышу топот их огромных плоских ступней. Они повизгивают и подвывают. Хотя это мне, наверное, чудится. Потому что молчаливей варпа нет никого на свете. Даже людей-молчунов называют иногда в шутку варпами.
А потом темноту снова раздирает вой. Совсем близко.
Нам бы только добежать до окраины леса. Варпы не должны сунуться за край леса. Если мы добежим, то спасёмся. А скоро наступит день.
— Вставай, проклятучая! — кричу я и хватаю её за волосы. Поднимаю. Но она тут же валится с ног и начинает бессильно плакать.
Тогда я поворачиваюсь к ней спиной, сажусь на корточки и говорю:
— Хватай меня за шею.
Она послушно обхватывает меня за шею. Я кое-как поднимаюсь и бегу.
Никогда бы не подумал, что смогу бежать с таким грузом на спине. Но я бегу.
И знаю, что добегу до края леса, который уже маячит далеко впереди. Добегу во что бы то ни стало.
Я ведь — нимху. Меня не убить, если только не отрубить мне голову…
Made with Seterator 0.1.3: t2h 0.1.22
|