Острова и барабаны
Все несовпадения с реальными
лицами и событиями — случайны
Там, где должно быть сердце, у меня — барабан. Нет, не жестяной, как ты скорей всего подумал. И не инструмент пожизненно юного барабанщика, как наверняка подумала она, та, что предпочитает арфу и лютню. У меня там бута-бута. (Не знаешь? А это такая специальная штука из Африки, придуманная, чтобы воздействовать на рефлексы богини плодородия. Говорят, когда во время ритуала шаман бьёт в бута-бута своей колотушкой-мдамба, богиня начинает плодоносить как ненормальная. Ох уж эти мне древние религии!..) Бута-бута у меня старый, потёртый, с изношенной буйволиной кожей, на которой образовалось большое бурое пятно от лет и лет, в течение коих шаман племени мво бил по нему своей колотушкой. (Кстати, мво однажды вымерли от эпидемии неизвестной нервной хвори. Врачи уже тогда знали, что все болезни от нервов, даже неизвестные, однако лечить их всё равно не умели, как, впрочем, не умеют и сейчас.) Колотушки непрерывно изнашивались; за эти годы (и годы) шаман сменил их штук пять-шесть, если не больше, а коже между тем хоть бы хны, ибо она очень прочна — видно, буйвол, которого забил тогда, десятилетия и десятилетия назад, Мтунга… Постой, ты же, чего доброго, не знаешь про Мтунга… Сейчас обскажу. Предание повествует о том, как этот славный охотник и доблестный воин племени мво встретился с заколдованным буйволом, который по натуре был девицей (или встретился с девицей, которая по натуре была буйволицей?.. я уже не помню точно). И случилась меж ними жестокая битва, потому что Мтунга нужна была шкура, чтобы сделать из неё барабан и много других полезных вещей, но и буйволице тоже нужна была шкура. Ночи и ночи бились они в безлунном мраке, пронизанном лишь тонкими иглами звёздного сияния, позволяя себе краткий отдых не ранее утра, а потом, преобразившись, сходились снова уже при свете полудня. Многажды Мтунга во мраке ночи вонзал в девицу-буйволицу своё копьё, прежде чем всё завершилось. В общем же, встреча эта вышла весьма печальной для обоих, но больше — для неё, чего не скажешь о тьмах и тьмах других подобных встреч. Да, так вот, буйвол, которого тогда забил Мтунга, был, видать, на редкость здоров телом и духом, потому-то охотник и носил весь остаток жизни два огромных шрама — на груди и на боку, там, где неправильно срослись рёбра (повезло ещё, что не зацепило селезёнку — орган-то непарный). Но история не о нём, не о Мтунга, и не о его рёбрах, тем паче сей непобедимый воин давно побеждён временем и истлел в земле вместе с уцелевшей непарной селезёнкой, нет, речь о барабане, который достался мне по праву рождения и всё время стучит там, где у тебя бьётся сердце (послушай, ведь бьётся же?.. Аллилуйя!) — стучит гулко и протяжно, и именно по звуку можно сразу догадаться: это барабан, а не тот обычный непарный орган, что томится в грудной клетке у многих. Впрочем, я не знаю наверняка, что у тебя там непременно сердце; быть может, в твоём организме гудит кимвал или бухает там-там, или ещё какой-нибудь чудной инструмент вроде бубна, в который старина бог лупит своей мдамба, пока не надоест. Думаю, не надо рассказывать тебе, что случается, если ему наконец приестся сия забава, или когда кожа, натянутая на скелет барабана, окончательно износится и лопнет.
В мой бута-бута богиня Интану-Нгати… Впрочем, ты же не в теме. Интану-Нгати — это реально существующий вымышленный божок. Я не знаю, кто из нас кого выдумал: я её, или она меня, но сглупили, кажется, оба. Она похожа на женщину, которая видит себя во сне птицей, а порой, когда сны меняются на её лице, она похожа на птицу, которой пригрезилось, что она женщина. В мой бута-бута это странное создание стучит вот уже годы и годы (я бы сказал века и века, но не стану преувеличивать, хотя в последнее время воспринимаю время именно так). Богинька эта довольно красива (на мой пристрастный взгляд), иногда бывает очень нежна (ну как я понимаю нежность), временами жестока (ах, да что там временами — часто, безбожно часто находит на неё такой стих!), периодически терзает дурацкими вопросами и многословием и порой на своём непонятном языке укоряет меня за изношенные носки, которые якобы находит даже на кухонном столе (пффф! ну это уж ни в какие ворота, нелепое враньё). От того, что божок мой машет колотушкой без разбору, без системы и ритма, бута-бута в последнее время нередко издаёт подозрительные звуки — не тот мягкий гул и нежный рокот, каковыми положено ему петь в минуты ритуальных жертвоприношений и прочих празднеств, — а стоны и жалобы. Но богиня моя, как уже сказано, бывает жестока до полного равнодушия, ну или равнодушна до неподрожаемой жестокости, и плевать она хотела на жалобы и стоны. А может быть, это и не жестокость вовсе, и не равнодушие, а просто она так понимает жизнь… Что делать, я терплю. Чего не стерпишь от своего бога!.. Даже если это всего лишь Интану-Нгати, по ошибке ставшая чьею-то богиней, а в руке — колотушка. И неизвестно ещё, что опасней — граната в корявой лапе обезьяны или мдамба в точёной ручке Интану-Нгати. Кстати, ты никогда не задумывался, зачем богу человек? Теоксид Критик — задумывался… Ну да, Критик. Да нет, просто он родился на Крите, а известен тем, что был философом, пока не завершил свои дни во чреве медного быка. «Хлеба и зрелищ» придумали не в древнем Риме; не менее древние греческие ребята, большие, кстати сказать, затейники по части всяких быков, узнали про хлеб и зрелища гораздо раньше. А уж если вспомнить невообразимо древних шумеров… Короче говоря, Критик искал ответ и таки нашёл. Но народу нужны были зрелища, а не разные философы с их дурацкими вопросами и идиотскими ответами, и Критика затолкали в чрево медного быка прежде, чем он дописал свой капитальный труд «Зачем?», так что истина утрачена и больше уже не будет найдена никогда. Почему никогда и почему не будет? Да потому что я пессимист, а правила игры здесь устанавливаю я. В общем, зачем человеку бог — понятно; а вот на кой я, нелепый сын Мтунга и буйволицы, понадобился Интану-Нгати — большой вопрос. И ответ на большой вопрос наверняка тоже будет большим, но я его не пойму. Впрочем, я и не хочу его знать, мне равнобедренно… Ладно, согласен, конечно, не равнобедренно, не перпендикулярно, не фиолетово и даже не по барабану (по барабану — больно), а просто — во многом знании много печали, и кто умножает опыт, тот умножает скорбь, известно же. Придумала она меня, ну и на том спасибо, и не будем углубляться.
И вот она приходит, Интану эта…
Нет, сначала пару слов об острове.
Остров сей вырос где-то посреди нейтральных вод всемирного океана и имеет общей площади пятьдесят два квадратных метра (да-да, так себе островок). Посредине растёт пальма о двух громадных листах; с одной стороны пальмы моя спина, с другой — спина Интану-Нгати. Прижались и сидим, в тени, как потерпевшие кораблекрушение, как четверг и пятница, как инженер и Зоя, как, наконец, Мтангу и буйволица. Просиживаем так бо́льшую часть времени я и божок, ибо делать на острове больше совершенно нечего — вода, вода, кругом вода (cette île n'a pas de perspective, как она иногда с горечью говорит на своём никому не понятном языке). Сидим и думаем каждый о своём. Вернее, это каждый я размышляю о своём, а каждая Интану-Нгати — о своём и о нашем (хотя никто её не просил). И я знаю, что она устала о нашем и уже жалеет о той минуте непроглядной бабьей дури, когда её угораздило придумать меня, но куда же денешься с полуобитаемого острова, из этого затерянного мира площадью в пятьдесят два квадрата и пару треугольников?
Иногда она таки исчезает, я не знаю, куда, возможно, в свою небесную обитель, чтобы там плакать и сжечь моё чучело. Но потом неизменно возвращается. Что всё больше и больше меня удивляет. Говорят, возвращаться — плохая примета… особенно, когда все чучела уже сожжены.
И вот она приходит, моя богиня приходит, приходит ко мне, возвращается после очередного небытия, плавно преобразущегося в можетбытие, является, чтобы сказать, что наше время истекло, и всё стекло стекло в него водою — стёкла окон, зеркала взглядов, витражи надежд и осколки чувств. Ха! как будто я и без неё не знал: финита ля комедия — это всегда драма, если не что похуже.
Она приходит, и по её лицу я вижу, что больше всего ей хочется сейчас разбить пару тарелок, лучше — о мою голову, размазать по стенам тот пластилин, из которого она меня слепила, срыть этот остров и на его месте воздвигнуть памятник своей доверчивости цвета глупости.
Но нет, тарелки целы, голова моя цела, а слова… а что слова — как бы много их ни было, но если они начинают выражать эмоции, то делаются неспособны выразить мысль, о чём моя богиня вечно забывает, да и я не друг парадоксов, о чём она тоже склонна забывать, когда начинает свои логические построения.
В один из недолгих перерывов между схватками, когда они отдыхали от рассвета до полудня, Мтунга вопросил: «Скажи мне, сотворённая из света нездешних звёзд, чей лик красотою подобен цветку тогаронга, о ты, стройности чьей шеи завидует жирафа, чьи груди свежи и черны как ночь, а губы сладки, как сон на исходе ночи, чьи ноги уподоблю я столпам мироздания, а дыхание — животворящему весеннему ветру с плато Арарибу, скажи мне, начало и конец моей жизни, скажи мне, бестолковому пентюху, какой смысл в нашей битве, в коей заведомо не может быть ни победителя, ни побеждённого, но только либо вечная тьма погибели, либо вековое сияние непреходящей радости?» И ответила ему буйволица: «Знаю лишь одно, о мой неутомимый воин: в тот миг, когда ты пришёл за моей шкурой, с этим своим копьецом, кое уподоблю я прощальному вздоху старца, понимающего, что более уже никогда, с этим своим гонором вечного победителя, с глазами навыкат и руками, цепкими, как клешни краба, с этими кривыми ногами, что напомнили мне дерево у нас во дворе, в которое однажды ударила молния, когда ты пришёл за мной, я поняла, что битва наша началась и не кончится уже вовеки, никогда ты не отступишься, пока копьё твоё не преломят время и невзгоды. А какой смысл в нашей вечной битве и есть ли он, того я не ведаю — надо поспрошать у богов». И тогда Мтунга положил свою голову на колени девы и сказал…
Что это там моя богинька, плачет, что ли?.. Я курю у хмурого окна с видом на дождь, смотрю в никуда и надеюсь, что мне наплевать.
… положил голову на колени девы и сказал: «А всё же хороший выйдет барабан из твоей шкуры, клянусь моим копьём!»
Что она, тычется мне в спину лбом?.. Курим, курим!..
… Тогда девица-буйволица вздохнула и произнесла: «Какой прок будет в этом барабане, если не найдётся той, которая станет бить в него своей мдамба…»
J't'aime, bordel j't'aime… — шепчет она. Mais mon cœur est si petit, mon pauvre petit cœur, et l'amour est trop grand!.. Я не понимаю, что́ она там лопочет, мне недостало сил освоить её язык, как и она не сумела научиться моему. Не важно. Что эти виньетки?! Я слушаю её бормотание и думаю: блин, ведь я люблю тебя, божок, в самом деле люблю, несмотря ни на что. Но как быть, если сердце у меня такое маленькое, а чёртова любовь так велика?.. Не поместится одно в другое, а если начнёшь вталкивать, как шмотки в чемодан в последний день, опаздывая на вокзал, психуя и матерясь, бута-бута лопнет нафиг.
Когда она уберёт лоб с моей спины (и спине сразу станет холодно), когда она перестанет шмыгать носом (и остров заполонит тишина), когда она хлопнет дверью (и в воздухе повиснет смрад последнего сожжённого чучела), вот тогда я наконец смогу перестать быть Мтунга и стану волком. Право волка в том, что он может задрать морду к луне и выть в своё удовольствие.
А потом я напьюсь и усну навеки где-нибудь в районе такой-то широты и этакой долготы, под левым листом пальмы, и барабан в моей груди наконец лопнет и разломится надвое, и в таком повреждённом виде я вознесусь туда, в небеса, в обитель моей богини, где вечный свет, и тепло, и пахнет булочками, и уютные занавески на сияющих чистотой окнах. И я уже буду совсем другим и научусь понимать тебя, о Интану души моей! Вот тогда всё заживёт. Вот тогда заживём! |