Чужое имя
И вот это награда мне за годы и годы? Это такая благодарность мне? Это всё, что я заслужила? Вот ради этого я жизнь положила на него, проклятого? Прости меня господи, нельзя так про них. Про них ведь или хорошо, или никак. А если нечего сказать хорошего, тогда как? Ну нет, это я, пожалуй, хватила. Хватила, да. Было и хорошее. Но — давно! Да и много ли?.. Раз один, может, и было.
Что ж ты натворил–то, проклятучий, а? Чего тебе надо было? Чего не хватало тебе, козёл ты безрогий? Прости меня, господи. Прости меня, Паша, прости. Пусть земля тебе… Что ни говори, а мужик ты был не худший. Нет, не самый худший был мужик. Бывало у нас с тобой и хорошее, Пашенька, милый, чего уж зря на судьбу клеветать… Да на кого ж ты меня оставил–то, Паша?! Кому я нужна теперь, сука старая, на пятом–то десятке, Пашка? Сдох бы ты, скотина, десятком лет раньше, я бы не пропала. А теперь — что? Куда я? Кому нужная — старая, толстая, в морщинах вся от жизни–то хорошей? Всю жизнь, всю жизнь ты только о себе и думал, погань. Сам подумай, какой мужик теперь на меня позарится? Вон, Семён уехал. Нашёл себе какую–то, аж во Владивостоке. Петруша запивается совсем, на кой он мне сдался такой?.. Никому не нужная. Даже детям своим ненужная. Сыночка тоже ты воспитал — такой же шалопут: ветер ему отец, дорога — мать родна. Никому я не нужная остаюсь, Пашка, никому… Буду одна догорать, как свечка. И ладно, если быстро догорю, а если ещё тридцать–сорок лет промаяться бог даст? Да на что оно мне при таком–то позоре, что ты мне оставил?.. Да и какая мне жизнь без тебя, Пашенька, милый? Светлый мой, хороший мой, куда ж ты так торопился? Всё норовишь поперёд пролезть? И ведь всегда ты так — в каждой бочке затычка. Ты ж ни одной дырки не пропустил, ни одной. Ты думаешь, я не знаю про все твои шашни?.. У–у, вертопрах! Чтоб тебе земля пухом, кобель ты, молью траченый! Прости, господи, грехи мои. И ведь уж не мог ты большей мне пакости сделать, да? Ты, сволочь, даже на смертном одре думал, как бы побольней меня уязвить! Ударить! И ведь придумал же как… Эх, Пашка, Пашка, за что ж ты так со мной? Уж неужли ж я и вправду такой тебе плохой женой была? Неужли я вокруг тебя не увивалась? Неужли не обихаживала тебя? Всегда был обстиран, накормлен, приласкан… Всё тебе мало было. Чего тебе не хватало, скажи?! «На–адя–а…» Ну что ж ты за сволочь–то сволочная, прости меня, господи! Ведь это ж совсем не по–человечески, Пашка! Понимаешь ли ты это, а? Да нихрена ты не понимаешь, кобель ты, молью траченый. Ну зачем, зачем ты это сделал? Как мне теперь? Как мне теперь в глаза людям смотреть, а? Ты, теперь, знаешь, что они говорить будут за глаза? Мне ж теперь шагу не ступить, чтобы от стыда–позору не сгореть. Ну на кой ты это? «Надя! Наденька!» И всё. И отошёл. Это — как? Это по–людски?
И ведь я знаю, кто это такая, Надя эта твоя — я знаю, кто. Это твоя первая, паскудник. Нашёл, кого позвать через тридесять лет, за минуту до смерти, да? Не жену единственную позвал, подлец, а шалоболку свою, прости господи, которая, поди, и не вспомнит теперь, кто ты таков есть Пал Иваныч Трухин. Вот в этом все вы, мужики, и есть. Особенно — ты. За что ты так со мной, Пашут? За что, а?
А я знаю, за что. Ни за что — вот. Просто сволочью ты был всегда, кобелём и остался, даже на одре. Вот так–то вот, Пал Иваныч. Созвездие твоё потому что — козерог.
А может, ты всё это время с ней, а? Козерожничал, а?
С–сучка! Чтоб тебе, гадина, вот так же напоследок твой мужик… Хотя у тебя и мужика–то, поди, нет. Змея подколодная.
Эх, Паша–Пашенька, неужли ж я так тебе жизнь испоганила, что ты перед смертью меня позвать отказался? Неужли, Паш? Ой нет, не поверю я, Паша, как хочешь, не поверю. Затмение на тебя нашло. Помутнение разума. Это всё болезнь твоя проклятучая, Паш, я знаю. Болезнь… А всё же, Пал Иваныч, не по–человечески ты поступил, вот что. Как последняя сволочь поступил ты, Пашута. Надя… Сволочь ты, Пашенька, вот что я тебе скажу.
И ведь я уж представляю, что будут говорить люди. Уж эти ехидны дадут волю языку. Уж они представят всё как надо, всю нашу с тобой жизнь разберут по костям, по хрящикам. Так и слышу: «Представь, Зоенька, он полюбовницу бынную на смертном одре кликал, а не жену благоверную. Это как же она его допекла, ета жена, за долгую–то жисть?» И ещё вздыхать будут, двухвостки: «Теперь уж отмучился, болезный, уж больше она его не достанет». Вот как они говорить будут, Пашунь. И всё — ты. За что ты так со мной, а?..
Господи, позор–то какой мне, господи! Сил нет… Вот так, Паша, взял ты — и жизнь мою кончил. Сам не гам, но и ей не дам, да? Это ж как ты меня ненавидел, Паша… За что? За что, а, милый? Неужли я тебе так жизнь твою испоганила? Ведь было же и у нас… Или не было, а, Паш?.. Эх, Пашка, Пашка… Господи, срам–то какой мне, Па–аша–а–а!..
***
Додумав всё, всё довысказав, довыплакав, до дна опустев душою, она, давясь и захлёбываясь, с му́кой опрокидывает в себя за помин души стакан водки, что давно уже ждёт на столе. Морщась, глубоко втягивает запах чёрной корки. Ещё раз. Ещё. Сидит минуту–другую, дожидаясь, когда зашумит в голове. Когда чувствует ватно–мягкий удар изнутри в затылок, поднимается. Торопясь, чтобы не дать себе слабины, чтобы недостало времени одуматься, встаёт на табурет и просовывает голову в свисающую с потолка петлю. Переступая босыми ногами, пальцами цепляет край табуретки и роняет её.
Вот и всё.
|