Постникова Екатерина

КРЫСЕНЫШ

Оттаяла свалка, и Галю везли из роддома мимо этих монументальных куч мусора, над которыми в сером весеннем небе горланили чайки.

- Да нормальный ребенок, - все время повторял Илья, убеждая в этом не столько жену или водителя, сколько себя самого. Мальчик возился в одеяле, периодически высовывая длинный розовый язык и облизывая губы и щеки. Глаза у него еще не открылись, а лоб еще при рождении собрался в мягкую гармошку, по которой все время хотелось провести пальцем.

Галя смотрела страдальчески. После родов она как-то постарела и навсегда прикусила нижнюю губу. Ее тускло-серые глаза упорно избегали ребенка, поэтому голубой сверточек ехал на коленях у отца.

Дома, освобожденный от пут, он свернулся в клубок и уснул, накрыв ногой узкую вытянутую голову.

- Как назовем? - жалко спросила Галя. Илья пожал плечами: но это точно мальчик? Галя заплакала.

Пеленки ему не нравились. Спал он клубком, а ел по-кошачьи, чавкая и тряся головой. Лицо у него было точной копией крысиной морды, да и сам он напоминал розового безволосого крысенка, разве что без хвоста. Как ни странно, Илья его полюбил. Не прошло и недели, как ребенок перешел в его полное и единоличное владение, а выражалось это в том, что круглые сутки он ездил, вцепившись острыми коготками в отцовский джемпер и шаря по сторонам любопытными глазками. Интересовало его все, а особенно комнатные цветы.

Галя переживала, сцеживала грудное молоко, выливала его за ненадобностью в унитаз и часами смотрела в окно.

- Три с половиной кило! - Илья гордо показал ей сетку с ребенком, подвешенную к безмену, - Прибавляет.

- Лучше бы мы собачку взяли, - тихо сказала Галя, - Это было бы по крайней мере нормально. А теперь что?...

- А что? - Илья бережно прижал к себе дитя, и оно немедленно облизнуло его щеки, - Он же лучше собаки...

Пытались назвать Вадимом, Михаилом и даже Альфредом, но имена как-то не прижились. Пошло - Крысеныш. Не для ЗАГСа, конечно, там его записали именно Альфредом, а так, дома.

Жили они, к счастью, на отшибе, в последней башне, а дальше начиналась свалка. Илья работал там на бульдозере и, естественно, часто таскал сына с собой. Привык. В одну руку пакет с бутербродами, в другую - Крысеныша, и пошел. Мальчишка никогда не кричал, только попискивал, ел большей частью зелень или, на худой конец, капустные листья, быстро развивался и к трем месяцам начал уверенно перемещаться на четырех конечностях. Потом встал на две, походил, подумал и опять опустился на четыре.

Илье было интересно: когда он заговорит? И вообще - заговорит?

Заговорил. В самом начале сентября, когда Илья вылез из кабины перекурить, его отпрыск, комичный в красном комбинезоне и шапке с помпоном, вдруг выдал:

- Папа! Что ты делаешь?

Сигарета у счастливого папаши как-то сразу пошла вовнутрь, вместе с изумленным вдохом, и он разразился хриплым кашлем. Сынуля глядел из кабины темными умными глазками.

- Это ты сказал? - на всякий случай уточнил Илья, - Точно - ты?

- Угм... - согласился отпрыск.

- Ну, молоток! - Илья подхватил его на руки и подбросил вверх, - Да ты вындеркинд у меня, Крысеныш! Молото-ок... Не ожидал, не ожидал...

- Есть хочу, - сообщил Крысеныш и замолчал до конца дня.

Галя не обрадовалась. При известии о том, что ее отпрыск говорит, да еще и вполне связно, она побледнела, присела на табуретку, и по худым ее щекам поползли прозрачные слезы.

- Ты чего? - Илья подошел и обнял ее за плечи, - Разве плохо? Что плохо? Что ребенок разговаривать научился?

- Это не ребенок! - завизжала Галя и скрылась на балконе.

Илья повздыхал, нарезал Крысенышу капусты и сел против него за стол.

- Не такой ты у меня, - пожаловался он, - Видишь, мамка плачет. А я тебя, знаешь, люблю. Ну и что, что не такой? А на меня похож. Глаза у тебя мои. Правда, мои?...

Теперь он уже не был в этом уверен...

- Скажи, ну скажи, ты изменяла? Просто скажи! Я тебя не брошу, Галь, но скажи, не мучай!

- Нет, нет, да нет!!! Он мутант, урод, но это твой ребенок! Твой, Илюша!

- Мутант, ты говоришь? Ну, может, мутант...

В школу его долго не брали, а когда взяли, Галя прибежала с новым лицом и крикнула Илье прямо в кабину:

- Еще... еще один...одна... будет!

- Где? - высунулся Илья.

- Да не где, а у нас! Мне УЗИ делали, нормальная девочка!

- Нормальная де... - Илья выпал из кабины и сразу закурил, - А-а, еще один ребенок? Слушай, а если опять... ну, так?

- Да я тебе говорю, нормальная! Все, как у человека! Через четыре месяца. Я тебе не говорила, боялась...

- А он? - Илья неопределенно кивнул в сторону своего дома.

- Ну, что он?

Девочку назвали Марией. Крысеныш подошел к ней, лежащей на розовом одеяле, и хмыкнул:

- Это кто?

Ему объяснили: сестра. Он покивал, тронул беспомощную ножку ребенка и вдруг сморщился и заплакал. Отец торопливо прижал его к себе:

- Слушай, я не буду любить тебя меньше! Даже больше... теперь.

Темные глаза мальчика выражали ясное и неприкрытое страдание.

А его сестру, словно компенсируя родителям былую боль, природа не обидела ничем. Она была красива. Даже в пеленках. Даже после роддома, еще с запахом медикаментов. Крысеныш никогда не видел таких правильных и нежных черт лица. Таких глаз необъятной синевы. Темных волос такого удивительного оттенка.

- Мария, - сказал он.

- Маша, скажи: ма-ма. Скажи: мама. Ну, Бога ради!... Илья, да что это?...

Ко врачу поехали все вместе. Крысеныш, уже высокий, стриженный как-то по-солдатски, серьезный, единственный не издал ни звука при слове:

- Фенилкетонурия.

Илья прислонился к стене.

- Что это значит? - спросила Галя, - Она - ТОЖЕ неполноценный ребенок?

Врач глянул в сторону Крысеныша:

- Это - сын? Мальчик, как тебя зовут?

- Альфред, - пожал одним плечом Крысеныш, - Можно - Алик.

- Ну почему ТОЖЕ, с мальчиком-то все в порядке, - сказал доктор.

- Да вы на него посмотрите! - не выдержала Галя.

- Нестандартная внешность - это еще не болезнь. А девочку будем лечить, хотя...

Хотя... прозвучало приговором.

Он учил ее ходить, говорить и правильно находить туалет. В школе он настолько привык отстаивать кулаками свое право на необычность, что дома с трудом отыскивал в памяти нежные слова для невменяемой сестры, которая лишь его и воспринимала из окружающей действительности.

Галя начала пить. А потом внезапно исчезла, оставив невнятную записку о грехах и искуплении. Подозревали, что она подалась в монастырь, но Илья не искал ее. Он месил бульдозером мусор и покупал детям одежду и сладкий творог. Игрушки из цветной проволоки и электроизоляторов Крысеныш делал сам.

А по вечерам, закрывшись в ванной, он подолгу простаивал перед зеркалом, пытаясь найти в своем лице хоть что-то нормальное, человеческое, привлекательное. Кроме умных глаз со скошенными веками. Кроме взгляда, таящего глубины.

- Сын, ты скоро? - осторожно спрашивал отец и молча отходил от двери.

В пятнадцать лет, около школы, в продуваемом всеми ветрами дворе, он помог девочке со спортивной стрижкой поймать улетающий полиэтиленовый пакет.

- Спасибо, - она словно не заметила его лица, - Это очень любезно.

- Не издевайся, - холодно попросил он и дернулся отойти, но она засмеялась:

- Никто над тобой не издевается. Я - Таня. Ты?

- Альфред.

- Интересный ты парень.

- Хочешь, сейчас я лизну свой правый глаз, и твой интерес мигом отобьет.

- Не злись, - она опустила взгляд и пошла прочь.

- Папа, что ты знаешь о Тане Семакиной кроме того, что ее отец - твой начальник?

- Неплохая девчонка, - осторожно сказал Илья.

- Ну, понятно, - Крысеныш нетерпеливо ерзнул на стуле и по привычке уселся по-кошачьи, - А как человек она - ничего? Ну, вообще, человек она или так, дрянь?

- С виду вроде человек. А близко я не знаю.

- Представь: ее не интересует моя внешность. Я всегда чувствую. Смотрят, как на наглядное пособие. А ей все равно.

- Сынуль, - Илья чуть смутился, - Как бы там ни было...

- Знаю, - ощерился Крысеныш, - Я и не подойду к ней. Ни одна... никогда... я же понимаю, пап. Но просто поговорить? Или не надо?...

Выгуливал сестру. Весной. В изобилии солнца горела мать-и-мачеха, лезла к свету трава, играл ветер, с озера несло свежестью. Радость жизни раскручивалась в каждом бутоне.

Сестра кидала мяч и смеялась, показывая белоснежные зубы. Сверкали роскошные вьющиеся волосы. Нарядная, как кукла. Быстрыми ножками по траве.

Крысеныш присел на краю оврага и закурил, жмурясь. Кроме него и неполноценной сестры вокруг, в сияющей пустоте, не было никого. Меня не возьмут в армию, - почему-то подумал он с грустью, - А ее не возьмут замуж. Оба мы материал бракованный...

Возникла из лучей. Внезапно, посмеиваясь. Сразу же узнал и поразился, до чего красива, хотя у Тани Семакиной было обыкновенное лицо. Родинка над губой. Бледные глаза. Резкие скулы, веснушки. Села и сказала: давай сигарету.

Через минуту он спросил:

- Зачем ты куришь? Сколько тебе лет?

- Столько, сколько и тебе. На месяц меньше, - она глубоко затянулась и выпустила дым в праздничное синее небо, - Это сестра твоя? Красивая. Что с ней?

- Умственно отсталая, - равнодушно сказал Крысеныш.

- Повезло, - непонятно отозвалась Таня, - Знаешь поговорку? Абсолютно счастливы только дураки. А нам с тобой еще придется помучиться. Особенно тебе, потому что ты умнее многих.

- Тань... - он помялся, но ничего не сказал.

- Скоро шестнадцать лет Таня. Что?

- Я не знаю, как это сказать.

Она выпятила губу, засмеялась:

- Скажи, как есть: Таня, ты мне нравишься.

- Таня. Ты мне нравишься.

- Ты мне тоже. И закроем эту тему, - она легко вскочила, подбежала к сестре Крысеныша и закружила ее за руки.

- Нет, подожди! - он был ошеломлен, уронил сигарету, заметался взглядом, - Ну, ладно я... Но ты?!

- Друг мой, - она роскошно улыбнулась, - Когда-нибудь ты самостоятельно родишь мысль, что внешность - ерунда. Сам! Кто я, чтобы учить? Такая же сопля.

Дом, недостроенный, сырой после зимы, они обошли весь. Танины голубые джинсы, серая курточка и русый стриженый затылок мелькали среди железобетонных конструкций совсем по-беличьи. Девятилетняя Мария пыталась считать торчащие из стен металлические прутья - тщетно. Крысеныш был счастлив. Его два раза назвали милым и один раз мимоходом потрепали по затылку.

Главное - она не играет, думал он. Не издевается. Не на спор. Не от одиночества. Она естественна, почти как Мария. Нормальный хороший человек.

Пошел дождь, и они почти час стояли под бетонным козырьком, подставляя ладони каплям.

- Когда мы еще увидимся? - он поймал Таню за рукав, не давая ей исчезнуть.

- Жизнь такая идиотская, - она вздохнула, ткнулась лбом ему в плечо, - Родителям этого не пережить. Я знаю. Мать больна, тромбы у нее. Тронется один, сосуд закупорит - и крышка. Понимаешь? А узнают они, что я - с тобой... и будет - крышка. Прежде всего тебе. Зачем? Просто запомни день. И вспоминай.

- А ты не подумала, как я теперь жить буду? - он готов был заплакать.

- Ты будешь теперь знать, что можешь кому-то нравиться. Вот и все. А я буду скучать...

И пошла, прячась в воротник. Быстро, по лужам, перепрыгивая самые глубокие.

Показалось солнце.

Женщина в черном, старая, худая, с прозрачным взглядом, долго рассматривала его, потом тронула за плечо:

- Пойдем, сядем вон там. Немного времени есть.

- Вы хоть помните меня? - спросил Альфред, - Вы ЗНАЕТЕ, кто я. Но вы - ПОМНИТЕ?... Это очень важно. Скажите.

Она завела глаза:

- Из роддома меня везли мимо свалки. Тебя держал Илья. Я не могла. Ты был такой...

- Страшненький, - подсказал он.

- ...да, страшненький. А Илья тебя сразу полюбил. Как там Маша?

- У нее все хорошо. Я нанял женщину. Ухаживать. Мне же некогда, работы по горло.

- Что ты сделал со своим лицом?

- Элементарная пластическая операция. В три этапа. Теперь и не заметно. Это в детстве меня избивали и валяли в мусорных ящиках только потому, что я был похож на крысу. Теперь передо мной унижаются. Комплименты говорят. Я же - шишка... - он невесело усмехнулся.

- Хорошо... Алик. Хоть у тебя все хорошо.

- Хорошо? - он вздернул аккуратные брови, - Хорошо, мама, это... это когда у тебя в душе кошки не скребут. Вот что значит хорошо... Знаешь, я был по-настоящему счастлив только один день. Десятого апреля. Когда мне было шестнадцать.

Он рассказал. Старушка слушала, сложив сухие руки на коленках и чуть улыбаясь. Потом спросила:

- Ты не предложил ей стать твоей женой?

- Не успел. Родители заставили ее выйти за совсем другого человека. Даже не заставили... но они этого очень хотели... а она не могла отказать.

- Такая послушная дочь?

- Нет. Она оказалась телепаткой - я потом уже узнал. Читала все мысли, видела самую сущность. С рождения. Представляешь? Она тоже была с отклонением, как я или Машка. Свалка, может, так повлияла? Не знаю я...

- Почему ты говоришь - была?

- Потому, что теперь ее нет, - Крысеныш зло растоптал стебелек травы, - Я не успел. Ничего не успел. Я хотел забрать ее. Я... понимал, что она несчатнее всех живущих, потому что ее нельзя обмануть. Я понимал, что она не может никого любить, потому что любовь - это на девяносто процентов иллюзия. Но мне она могла по крайней мере верить! Со мной ей было бы спокойно. И я ей вроде нравился... Но она попала под поезд. Именно в то утро, когда я решился ехать за ней. Может, поняла? Не захотела сделать мне больно?...

- А ты любишь ее?

- Да, и буду любить. Вот такие дела, мама.

Мать помолчала, качнула головой: это случайность. Она должна была стать твоей. Просто - судьба такая...

Сестра выглядела много моложе своих тридцати пяти. Детское личико, все те же волосы и глаза. Собирала цветы, напевая.

Альфред несколько минут смотрел на нее, потом устало опустился на траву и достал сигарету. Начиналось еще одно лето.

***