Аннотация: Звёздам необязательно падать. Они гораздо красивее в небе, чем на земле, правда ведь?
На улице давно выпал снег, и весь подоконник был припорошен белым пухом, мягким и, казалось бы, нежным.
Но стоило Олли взять его в руку, он тут же начинал колоться и сбегать из тонкой ладони маленькими ручьями. И Олли вздыхала, глядя на мокрые дорожки, что оставляли после себя эти блестящие звёздочки.
Так говорила мама. Каждая снежинка, даже самая маленькая и неприметная, - это упавшая с неба звезда. И пускай мамы давно уже нет на этом свете, а уже не маленькая девочка, чтобы верить в сказки, она продолжала смотреть на метель за окном, в своей голове называя это красивым словом звездопад.
Рождество. Каждое Рождество Олли забиралась на коленях на жёсткий и неудобный пуф под окном, смотрела на украшенную цветными огоньками улицу; на людей: детей, что бежали наперегонки друг с другом или тащили родителей за руки к магазину игрушек; на стариков, которые короткими шажочками шли по заледеневшей дорожке, держа друг друга под руки; на молодых девушек и парней, что заливисто смеялись и кидали друг в друга наспех слепленные снежки, а после, еле собирая ноги в кучу на наледи, убегали прочь, чтобы продолжить смеяться дальше.
Олли улыбалась, смотрела на огоньки, на людей, сжимала в ладони снег с подоконника и пыталась успеть загадать желание, пока звёзды в её руках не растают.
А они таяли.
Олли расстраивалась, а потом снова улыбалась, думая, что в следующем году точно получится.
Что она хотела пожелать?
Глупо, но она даже не задумывалась над этим. Ведь сначала надо удержать в руках горстку звёзд, а уже потом и о желании можно подумать...
- Ты опять сидишь у открытого окна? - пожурил голос сзади, и Олли воровато дёрнулась, будто бы её застукали на месте преступления. - Всё ловишь свои звёзды?
- Когда-нибудь у меня точно получится, Джейз, - улыбалась Олли, а подруга лишь покачала головой. - Вот увидишь, получится!
- Конечно, получится! Только закрой окно, раз уж сегодня не вышло. На улице холодно, а ты в сорочке и босая.
Олли вздохнула, и перед тем, как убрать ладони с опустившейся деревянной рамы, спросила:
- Ты считаешь это глупостью?
Джейз, что уже собралась покинуть комнату, подошла к Олли и присела на край жёсткого пуфа. Какое-то время девушки молчали.
- Это похоже на сказку, - честно ответила подруга и пожала плечами. - На какую-то чудаковатость. Но кому, как не нам, верить во всё чудаковатое?
Олли повернулась к подруге и улыбнулась, смотря той в разноцветные глаза, что в свете мигающих фонариков за окном меняли цвета один за одним, становясь то зелёными, то жёлтыми, то карими, то синими...
- Пойду-ка я в зал, - Джейз потрепала светлую макушку подруги и встала с пуфа. - Ты тоже не засиживайся, не то пропустишь праздничный ужин!
- И Симон снова съест всё подчистую, как в прошлом году.
- Ну уж нет! - фыркнула Джейз. - На этот раз мы подготовились! Не подпустим Симона к столу до того момента, как все не положат себе индейку!
- Он же не виноват, ты знаешь...
- Но индейку хочется всем, - улыбнулась Джейз, а её глаза в который раз поменяли цвет. Когда она выходила из комнаты, радужки блестели золотым. Значит, ей весело.
А Олли снова посмотрела за окно.
Люди торопились кто куда, парочка молодых людей с трудом тащила огромную ёлку. В Доме тоже стояла ёлка, правда, маленькая - какую смогли достать, - но всяко лучше, чем ничего. Подарков никто в Доме не дарил, ведь из Дома выходить могли лишь несколько человек, а нагружать их списками покупок было неправильно, да и это было нормально для обитателей Дома.
Олли была одной из тех, кто ни разу не пересекал порог Дома с тех пор, как попал в него.
Это было очень давно, почти сразу же после смерти матери. В Дом маленькую Олли привёл отец со словами, что не желает держать это у себя.
Это было в Рождество.
Тогда Олли впервые залезла на жёсткий и неудобный пуф под окном, смотрела на силуэт, идущий по улице, взяла в руку горсть снега и постаралась удержать её, чтобы загадать желание. Чтобы папа вернулся за ней.
Но звёзды растаяли, а со временем и желание утихло, ведь Дом и его обитатели заменили ей семью.
А до нового желания так и не дошло.
Возможно, Олли бы хотела выйти на улицу... Да, она хотела бы этого. Выйти на улицу в Рождество. Ловить снежинки, падающие с неба, бегать по наледи, кидать снежки в прохожих и срывать светящиеся гирлянды с деревьев, чтобы обмотаться в них самой.
Но Олли не могла.
От этого всегда становилось грустно.
Почему она не могла выйти на улицу? Улыбаться прохожим, гулять вдоль дорог? Почему все её мечты лежат за пределами оконной рамы, а она может лишь смотреть на них через стекло?
Потому ли, что она не такая?
Потому ли, что на её улыбки прохожие отходили в сторону?
Она ведь не виновата. Никто в Доме не виноват, что они такие не такие.
И перед тем, как Олли почти утопила себя в едкой печали за себя и своих друзей, перед ней резко возникло лицо:
- Бу!
Олли от испуга попятилась на коленках, совсем позабыв, что она стоит ими на пуфе, который рано или поздно кончится, а после она плюхнется назад.
Так и вышло.
Уже сидя на полу Олли с обидой взглянула на внезапного гостя, но не сумела и секунды продержать маску на лице: перевёрнутый вверх тормашками друг со свисающим вниз поясом штанов и прядями непослушных рыжих волос выглядел слишком забавно, чтобы не залиться смехом.
- На́зу, слезай с потолка! - сквозь смешки попросила девушка, поджимая ноги под себя. - Что ты там забыл?
- Тебя пугал, - честно ответил юноша и ловко спрыгнул на пол, за долю секунды перекувырнувшись в воздухе. - Ты слишком задумчивая сидела, даже не слышала, как я тебя позвал. Ну, загадала желание?
По грустному вздоху Назу понял, что нет.
- Да ладно, не переживай, - махнул он рукой, и в воздухе заплясали огненные искры. - В конце концов, снег всегда тает от тепла.
- Это звёзды, Назу, - хмуро поправила Олли, и юноша улыбнулся, подавая девушке руку.
- Конечно, звёзды.
Он рывком поднял её с пола.
- Пойдём в зал! Там столько вкусного, сейчас всё разберут и нам не достанется. Клариса даже сделала для меня огненные спагетти, представляешь?!
Олли кивнула.
- Хорошо, только обуюсь и накину халат...
И свет резко выключился. Так резко, что оба в комнате вздрогнули от неожиданности, а Назу и вовсе загорелся.
Этим Назу Саламандра был не таким. Так было с детства - стоило юноше перестать следить за собой хотя бы на секунду, как тот самовозгорался. Во внешнем мире это было ужасно. Одежда сгорала на мальчике за считанные мгновения, что было особенно неловко на виду у других, а сколько пожаров Назу породил по неосторожности - сосчитать нельзя! Сирота без родителей, без дома, обладающий вот таким вот совершенно необъяснимым даром, что по мнению других было проклятием.
Его спрашивали о детстве, но Назу никогда о нём не рассказывал.
В Дом он попал в двенадцать лет. Совершенно случайно: постучался в очередную дверь ранним утром, когда город ещё спал и человека на улице и с огнём не отыщешь, чтобы попросить еды или денег (приют в силу своей огненной природы Назу никогда не просил под страхом пожара; ему не хотелось подставлять добрых людей). Дверь ему открыл маленький, ещё меньше двенадцатилетнего мальчишки, старик со странным колпаком на голове. И Назу настолько удивился, что на короткое мгновение забыл, кто он, и в рыжих вихрах его грязных нечёсаных волос затанцевали огоньки. Назу их, конечно же, тут же подавил, но старик успел заметить это пламя, блеснувшее в сузившихся зрачках.
И Старик познакомил Назу с Домом.
Там был и Бездонный Симон, который мог есть абсолютно всё и абсолютно в любых количествах, и Быстроногий Джет, что мог обежать весь Дом меньше, чем за секунду, и Джейз с вечно меняющимся цветом глаз, которые позволяли читать ей на любом языке мира, и Клариса-Призрак, которая имела привычку проходить сквозь стены и случайно пугать детей своими светящимися в темноте глазами, её брат Хорон-Чудище и сестра Элла-Перевёртыш. Там оказался даже Дэйв-Отморозок, который поначалу вызывал у Назу дрожь отвращения своим природным холодом и привычкой раздеваться до трусов, и Зои-Гадалка, и Ал Железный, и Лола Чудесная...
А потом появилась и Олли. Просто Олли.
Назу сначала не мог понять, чем же она не такая, и относился к ней с недоверием. Нет его вины в том прохладном отношении к незнакомке, улицы воспитали Назу таким недоверчивым и осторожным.
А потом он понял.
В солнечном свете кожа Олли быстро краснела, и девушка едва ли не плакала от боли. А ночью...
По ночам Олли светилась.
Он это увидел случайно, когда решил злостно подшутить над девочкой. Её обыкновенность вызывала в нём что-то среднее между холодным отчуждением и завистью, и такая детская шалость, как несмывающийся маркер на лице, показался Назу подходящей местью за его внутренний дискомфорт. Он как ящерица с липкими лапками спустился по дымоходу в комнату Олли - она была единственной девочкой в Доме, кому выделили отдельную спальню - гадко хихикая, держа маркер между зубов. А потом выронил его.
Из-под одеяла разливался золотой свет, будто бы им укрыли светильник. Но Назу ещё тогда понял, что никакой это не светильник. Потому что локоны светлых волос, выбившиеся из-под подушки, которым Олли накрыла голову по ужасной старой привычке, тоже светились.
Вся, с ног до головы. Назу тогда снова полыхнул, едва ли не подпалив постель, когда откинул одеяло в сторону.
Сквозь три сорочки, высовывавшихся одна из-под одной. Сквозь накинутый сверху халат. Сквозь даже закрытые веки, сквозь плотные вязаные жёсткие гольфы, сквозь слишком большие перчатки.
Вся.
И он уже не злился на Олли. Ни за её обыкновенность, ни за отдельную комнату - ему-то приходилось тесниться с Дэйвом-Отморозком на соседних кроватях!
Иногда, когда он не мог уснуть, Назу спускался по дымоходу. Ещё из него он видел это сияние.
Он садился рядом с кроватью Олли. Тихо, стараясь не разбудить девочку, снимал подушку с её головы, из-за чего волосы рассыпались по постели золотыми реками, снимал с маленьких рук большие старые перчатки, стягивал с ног гольфы. И смотрел. Когда глаза уже болели от света, он переводил взгляд на стену. Складывал пальцы клювиком и изображал животных. Двумя руками - летящую птицу, одной - собаку. Двумя пальцами - уши кролика. Ладонью с расставленными в сторону пальцами - звезду.
Со временем Олли и сама перестала закутывать себя в одежду по ночам, ведь больше не было рядом отца, который кричал на неё за то, что та светится.
И Олли стала ещё одним обитателем Дома.
Назу при желании мог выходить на улицу, если сильно постарается расслабиться и не даст эмоциям овладевать разумом, а вот Олли нет. Ни днём, ни ночью. Даже сквозь одежду солнечный свет доставлял девушке болезненные ощущения, Олли в погожий день и окна обходила стороной, чтобы прямые лучи не падали на её белёсую кожу. А ночью она светилась, и одеждой нельзя было скрыть сияние, лишь приглушить его. И чем темнее ночь, тем ярче свечение.
Назу, на чьём теле волной прокатилось пламя, перевёл удивлённый взгляд на Олли. Та неизменно начала светиться. Сначала тускло, а потом, когда от огня Саламандры не осталось ни искорки, так ярко, что юноша прикрыл глаза ладонью.
- Прости, - виновато прошептала она и потянулась руками к глазам Назу, надеясь защитить его чуткое зрение - не зря Назу звался Саламандрой, ведь сходство с огненной ящерицей было поразительным: ловкость, прыткость, звериное зрение, обоняние и слух, даже мифический огонь! Однако юноша лишь рефлекторно смухортился и накрыл глаза второй рукой. Олли отдёрнула ладони, с ужасом понимая, что ими она сделала только хуже. - Прости, я сейчас накину одеяло.
И когда Олли уже схватила одеяло с кровати, чтобы снова спрятать себя от мира, Назу сказал:
- Не надо.
Он часто моргал, а по щекам скатилась пара слёз от яркого света. Юноша щурился, тёр глаза, при этом улыбаясь:
- Я сейчас привыкну.
Олли на всякий случай отошла подальше, в другой угол комнаты. Назу уже мог смотреть на неё без слёз, но всё ещё щурился.
- Я не могу выйти, - пояснила она, слегка сжавшись в углу. - Там темно и... ребята. Но я могу надеть что-нибудь, и ты накинешь на меня одеяло сверху, и надо найти маску, перчатки и гольфы, и...
- Странная ты, Олли.
Олли посмотрела на Назу беззащитным взглядом. Конечно, она странная. Конечно, она ведь не такая. Она в темноте светится.
- Прости ещё раз. Ты выйди из комнаты, а когда включите свет, я выйду, и мы пойдём в зал...
- Ужасно странная, - хмыкнул Назу и сделал шаг.
Олли с испугом смотрела, как он медленно идёт к ней, щуря глаза всё больше и больше, и Олли всё сжималась в углу, даже сама себе глаза закрыла, будто это могло бы помочь уберечь Назу от слепящего света, от которого его звериный зрачок сужался до тонюсенькой полосочки.
Она слышала его шаги, и ноги её подкосились, и девушка съехала по стенке на пол, закрывая светящееся лицо светящимися ладонями.
Назу опустился перед ней на колени.
- Ты странная, потому что столько лет ловишь какие-то крохотные звёзды, когда ты сама звезда.
Олли смотрела Назу в глаза - те совсем слезились, и юноше требовалось огромных усилий держать их открытыми. На ощупь он нашёл её сияющую ладонь, сжал в своей, улыбнулся так, чтобы стало понятно:
- Ты очень красивая.
Олли сама удивилась, когда всхлипнула. Дурак! Ему же больно смотреть, а он подошёл вплотную! Это ведь всё равно что лампочку перед носом держать!
А он про звёзды ей говорит...
- Ты не должна прятаться. Люди должны восхищаться тобой, - она вцепилась ему в ладонь, а подбородок её задрожал, из-за чего свет стал немного дребезжащим. - Ты даришь свет, когда вокруг темно, хоть глаз выколи. Это ли не чудо?
- Отец говорил, что это болезнь...
- Пусть! - отмахнулся Назу весело. - Пусть болезнь, почему нет? У других болезнь, Олли! Посмотри на наш Дом; посмотри, разве кто-то здесь болен? Разве Джейз, что читает нам на ночь книжки со всех стран мира, больна? Разве Симон страдает, когда без проблем может есть самые вкусные лакомства сколько захочет? А Джет? А семья Штраусов? Это другие больны, Олли, больны своим страхом перед не таким! А ты... Знаешь, из нас всех ты, наверное, самая странная, потому что у тебя у одной не было странного прозвища. Ты осталась Олли. Просто Олли.
У Просто Олли даже слёзы светятся - падают на пол и не гаснут, пока полностью не впитаются в ковёр - а Назу плачет просто потому, что Олли очень красивая.
- Ты ведь даже не знаешь, какое желание хотела загадать, когда поймаешь звёзды, правильно? Зато я знаю. Я поймал звезду, - он переплёл свои пальцы с её. - Можно я загадаю желание?
Олли всхлипнула отрывисто, а Назу нащупал вторую её руку и закрыл глаза, будто ребёнок перед тортом со свечками, и шепнул:
- Я желаю, чтобы ты светилась всю жизнь, Олли. Чтобы, когда становилось темно, и когда не знаешь, куда идти, боишься споткнуться и упасть - ты бы светилась. Чтобы, когда становилось страшно одному в темноте, ты светилась и улыбалась. Чтобы, когда меня мучили бессонницы, я снимал подушку с твоей головы, гольфы с твоих ног и смотрел на стены, и делал на них зверей из тени. Чтобы ты не боялась светиться. Чтобы ты радовалась, когда светишься. И чтобы ты не гонялась за звёздами, не зная, чего хочешь у них попросить. Я просто хочу, очень хочу, чтобы ты перестала прятаться от мира, Олли, потому что нельзя прятать звёзды.
У Назу сначала зарябило в глазах, защипало, а после отпустило - Олли обняла его крепко-крепко, сжавшись у него под подбородком, чтобы не сильно слепить. На его тёмной куртке из специальной огнеупорной ткани заскользили светящиеся золотые дорожки, мокрые, прямо как убегающий из рук снег. Только вот Назу чувствовал Олли и понимал, что она никуда не убежит, в отличие от тех крохотных звёзд, что ловила Олли.
В его волосах заплясали искры. Перепрыгнули на плечи, на руки, превратились в крохотные язычки пламени - Назу чувствовал их с закрытыми глазами и давал им свободно бегать по телу, и впервые он не боялся, что проказники спрыгнут с него на ковёр, облизнут стены, залезут на потолок и разрушат Дом: ему было спокойно, и каждый из огоньков он чувствовал так же, как свою руку или ногу.
И глаза стало меньше слепить.
Назу смог открыть глаза, позволив огню поглотить большую часть своего тела, не давая ему гулять лишь в тех местах, где его касалась Олли. Огонь освещал стены комнаты, и сияние Олли перестало быть таким резким. Настолько, что юноша сам решился посмотреть ей в светящиеся глаза.
Сотканные из света ресницы чуть дрожали, губы улыбались.
- Я ведь не падающая звезда, чтобы на мне загадывать желание.
- Звёздам необязательно падать. Они гораздо красивее в небе, чем на земле, правда ведь?
- Тогда я тоже загадаю желание на тебе!
Назу выгнул бровь, ведь не понимал, как на нём можно загадать желание.
- Когда задувают огонь свечей, то тоже загадывают желания. Но ведь свечи гораздо красивее, когда горят, правда ведь? - Назу ухмыльнулся краешком губ. Олли придвинулась ближе, обвила горящего юношу светящимися ногами, не боясь обжечься и не боясь ослепить, и закрыла глаза, зашептав: - Я желаю, чтобы ты горел, Назу. Чтобы, когда я снова испугаюсь светиться, ты горел рядом. Чтобы показывал мне, как это - не бояться. Я хочу, чтобы ты горел, когда я замёрзну. И я хочу, чтобы ты видел, как я свечусь, когда ты заблудишься в темноте. Я желаю, чтобы ты горел. Чтобы ты горел вечно, Назу, и не забывал, кто ты.
А Назу плакал. Потому что Олли очень красивая.
Так они и сидели в Рождество на полу, обнявшись, пока не включили свет: вечно горящий Назу Саламандра и очень красивая Просто Олли.