Попова Анна Ростиславовна : другие произведения.

В книге и на самом деле

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Сказка такая... приснилась. О том, как скупо и как неверно порою уходят в летопись даже самые невероятные и трагические события.


  
   ***
   Вот так это было в книге. Всего-то несколько страниц. "Великая Рукопись", поздние переводы.
  
   Глава "Рождение мира". Разумеется, первая. Типичнейший велеречиво-сказочный стиль...
   Не было ни Большого, ни Малого мира, но была Великая Пустота. Бездвижная, как камень, бесплодная, как женщина без мужчины, бескрайняя, как небо. Безрадостная и беспечальная, ибо не о ком ей было радоваться и печалиться.
  
   Красиво?
  
   Но свершилось великое чудо от великого чуда - и родился Бог, сын Пустоты, и поглотил свою мать Пустоту. Так возник мир, и не стало в мире пустоты.
   Предвечный Бог, светлый Ладорес, породил Малый и Большой мир. Мир Большой нарек он Акторой - землей и небом, сушей и морем, солнцем и ветром. Мир Малый населил Актору. Велико было могущество Ладореса. От мелкого червяка до гигантских деревьев - все было им сотворено в единый миг. Но венцом его творения стали богоподобные Люди.
   И застонала Актора, изрытая заступами, распаханная плугами, политая слезами и кровью.
  
   Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы додумать, что было дальше. Если бы тот безвестный летописец жил в наше время, он добавил бы пару слов о гниющих заживо реках, об удушающем воздухе городов - но не будем...
   Лучше перелистнём несколько страниц. Божественные чудеса одинаково скучны и вполне объяснимы: Ладорес - Бог, а значит, всемогущ, но от этого любое чудо померкнет. Гораздо легче полюбить в нём Ладореса - человека, сошедшего на землю в образе крестьянина Нака, избравшего для свершения один захудалый городишко.
   Корявое (да простит Ладорес, но ведь правда корявое!) и почему-то завораживающее название второй главы: "Ладорес уходит в мир". Уходит - как будто прощается с божественной жизнью, пусть даже на время. Очевидно, второй летописец, продолжатель, был крестьянином: с каким тщанием он описывает нехитрое хозяйство Бога-человека, рассудительно толкуя о том, что дому нужна хозяйка...
  
   Велик и славен Ладорес от предвечного времени и до наших веков. Мудро и справедливо вершил он людские дела. Но взбунтовались глупые люди и сказали Великому: "Ты не жил в нашем мире. Ты не знал искушений, Божественный. Ты не любил женщину и не имел от нее детей. Тебе неведомы ни голод, ни жажда".
   Задумался Великий Ладо: "Могу ли я быть не только отцом, а судьей вашим? Не знал я ни ваших страстей, ни ваших искушений".
   И спросил людей Великий Ладо: "Что терзает вас больше всего? Против чего труднее всего устоять? Но не отвечайте мне тотчас, а подумайте три дня".
   На третий день ответили люди Ладоресу: "Более всего нас мучает страх перед болью и смертью, а затем искушения тела - жажда, голод и желание любви".
   И сказал на это Ладорес: "Был я Богом, пора побыть человеком. Я спущусь в людской мир, но вы меня не узнаете. Я буду жить среди вас, но вам не откроюсь".
  
   Утром следующего дня в город Смир, что на земле Ленойской, пришел крестьянин Нак. Нанялся в услуженье, прослужил семь лет и построил себе дом. Хотел он найти жену, чтоб держала в руках всё хозяйство. Хозяйство, хоть и небольшое, а глазу требует. Корова, две свиньи, гуси, да дом, да двор. И еда сама из печи не выпрыгнет.
  
   Разумно, что и говорить.
  
   Жила на соседней улице богатая и красивая девушка. Звали ее Келина. Часто заглядывался на нее Нак. Но не хотел он думать о жене, не имея ни стола, где бы поесть, ни угла, где бы с женой помиловаться.
   Пока служил Нак по чужим людям, вышла замуж красавица Келина. Взял ее богатый купец Прас, человек уже в летах, скупой и жестокий. Тогда женился Нак на крестьянской девушке Трине. Жена его не была ни умна, ни красива. Да за пришлого бедняка не всякую дочь родители отдадут.
  
   Бывает. Сплошь и рядом.
  
   Родила Трина ему детей. Первый сын, Тий, был умен не по летам. Поступил он в выучку к лекарю Кану и скоро превзошел того в искусстве врачевания.
   Второй сын, Арнат, был добр и хорош собой. Был он как солнышко в ненастье - тому посветит, этого погреет. Великая любовь дана была ему от отца. Любил он весь мир, и все его любили. На что Трина, женщина суровая, и та на сына умилялась.
   Третьей родилась дочь Ланга.
   Жить бы ему да радоваться на своих детей.
  
   Обычное, вовсе не божественное начало пути. Зато дальше... не повезло божественному Наку с детьми.
  
   Но умер младший сын, Арнат, не прожив и десяти лет.
   Ланга стала великой целительницей, но не стала ничьей женой. Ходили к ней бедные и богатые, и всем помогала милосердная Ланга. Велика была ее слава. Приглянулась красавица Ланга богачу Кельду, человеку злобному, известному своим женолюбием. Но не захотела гордая девушка становиться его любовницей. Распалился Кельд, предлагал ей свои сокровища, но отвергла его Ланга. Вскоре нашли ее ночью убитой на кладбище. Убийц не сыскали, да и не вернешь этим Лангу-целительницу.
   Старший сын, Тий, стал лекарем, но начал знаться с ворами да убийцами, и кому нужен был смертельный яд, всяк шел к Тию. Дела его были тайные, но прознал про них владыка Мрогна, что собирался идти войной на Ленойскую землю. Послал он человека, чтоб тот свиделся с Тием и взял у него оружие пострашнее огня. Сотворил Тий такое зелье, что если выльешь его посреди города, то все вокруг умрут от неведомой болезни. Ночью Тий с человеком из Мрогна должны были увидеться в кабаке в потайной комнатке.
   Узнал про то Нак и пришел к ним в кабак ночью. Начал он просить и молить, чтобы пощадили те ни в чем не повинных людей. Посмеялись над ним предатели и начали гнать его пинками. Но разгневался Нак и стал с ними драться. Мрогнский человек убежал, а Нак заколол своего сына Тия. На крики сбежался народ, и увели Нака-убийцу в тюремную башню. Не признался Нак, что спас он родную Ленойю, не хотел порочить сына.
  
   Ну вот и всё, закономерный финал...
  
   Почти месяц провел Нак на вершине тюремной башни. Пищи ему давали, что голубю, а есть ее было нельзя, до того она была плоха. Давали ему на день кружку затхлой воды, и мучила его жажда весь день под палящим солнцем. А хуже всего было зловоние. Лето выдалось жаркое в том году. И облизывал Нак утром холодный пол, чтобы утишить жажду. И ждал он смерти с радостью.
   Однажды ночью к нему пришла Келина, женщина, которую он любил. Богатыми дарами сделала она стражу глухой и слепой. Принесла Келина еду и питье и сказала: "Виновата я перед мужем, только люблю я тебя, Нак. Возьми меня, как жену". Но отверг Нак еду и питье, велел унести их и самой уходить. Стала молить его прекрасная Келина, но он не поддался на ее мольбы. И ушла она, горько плача, закрывая рот платком, чтоб не слышал никто ее рыданий.
  
   Рано утром следующего дня собирался на площади народ. Пошли тюремщики за Наком, чтобы вести его на смерть. Грубы и жестоки были смиряне, и большим праздником для них была казнь.
   И увидели они, что пуста площадка на верху башни, а от нее уходит в небо огромный столб света. Закричали они, прибежала стража, и вскоре сбежался весь город посмотреть на великое чудо. И поняли люди, кем был крестьянин Нак.
  
  

***

  
   А вот так - на самом деле.
  
   1.
   Он ощупал ладонью прохладную кирпичную стену - ни капли влаги. Язык распух во рту и ворочался с трудом. Кружки воды, пропахшей затхлой тюремной неволей, было до смешного мало. Одуревшие от зноя мухи сонно кружили вокруг, то и дело садясь на покрытые язвами, разъеденные кандалами ноги и руки. Нак устало поводил руками, и мухи, пугаясь бряцания железа, поднимались в воздух, чтобы через минуту вновь опуститься на незаживающие конечности.
   Хотелось пить. Так, что темнело в глазах, и весь мир - верней, маленький его кусочек, видимый с высоты тюремной башни - застилало мутной пеленой, по которой то и дело пробегали золотые и зеленые искры.
   Выцветшее от зноя небо, выгоревшие поля - и ни капли дождя за последние две недели. "Д'ома... - шевельнулась усталая мысль. - Виноградники сгорят... Трина одна всё не сумеет... Хотя какая теперь разница..." Урожая надо ждать осенью, да успеть перед первыми проливными дождями, которые превратят в кашу все, что осталось на полях и в огородах. А до осени ему уже не дожить.
   Нак потерял счет ночам и дням, проведенным в башне, помнил только, что их было больше двадцати.
  
   Кто-то говорил, что перед смертью в единый миг можно пережить заново всю свою жизнь. Старуха Мэта, Тринина мать, увидела себя девчонкой, в сгоревшем доме отца, на скамейке рядышком с покойными родителями. Вряд ли она врала - перед смертью не врут. Видение случилось у нее утром, а ближе к вечеру она умерла.
   Что-то не спешат видения, поторопились бы... Времени у них осталось до завтрашнего утра.
  
   2.
   Трина. Та, которая была ему женой тридцать лет без малого. Странно, что он не мог вспомнить сейчас её лица. Трина в огороде, Трина за шитьем - ладная, чуть располневшая фигура, серо-коричневое платье, мозолистые руки, с которых годами не сходит загар, а лица не видно...
   Никто так и не понял, почему Нак, батрачивший семь лет, заимев собственное хозяйство, выстроив пятистенную избу, женился на ней, некрасивой, двух слов ни с кем не связавшей, которую вся улица прозвала... то ли перестарком, то ли недоумком. Что-то в ней было по-глупому трогательное, как в потерявшемся щенке: то ли робкая покорность, то ли молчаливое ожидание обиды от непонятного, но гордого и злого мира. Нак приходил к родителям сговариваться о дне свадьбе, о Тринином приданом, да и просто поболтать со стариком Гратом - крепкий еще был старик, за словом в карман не лез, и не жадный, всегда наливал будущему зятю, да на жену всё покрикивал: неси, мол, закуску. Сидели вдвоем по вечерам, балагурили, иногда и Мэта подсаживалась к ним со своим шитьем, но ни разу во время его прихода Трина не выходила из задней комнаты. И только однажды, чуть ли не накануне свадьбы он увидел ее синее платье у калитки - мелькнула и неуклюже попыталась ускользнуть в дом.
   - Эй! - позвал Нак. - Поговорить надо.
   Помялась немного и сделала шаг к нему, споткнулась по дороге о пустое ведро, вздрогнула, отставила ведро с дороги и остановилась, ссутулившись, руки опустились, как деревянные.
   - О чем поговорить? С такой дурой только и разговаривать ... - пробормотала она и нерешительно повернулась к дому.
   - Да подожди ты! - Нак ускорил шаг.
   Остановилась.
   - Мы с тобой жить вместе будем, должен я с тобой разговаривать или нет? - попытался он пошутить.
   Трина, с повисшими руками, красная от смущения, сделала несколько шагов к нему.
   - Да не бойся ты. Не обижу. Поговорить-то с тобой можно или как?
   - Можно, - потупившись, сказала она.
   Нак оглядел ее. Впервые он увидел ее так близко. Гладко зачесанные волосы забраны под косынку, глаза серые, потухшие, неподвижные. Наверно, из-за этого сонного взгляда, по которому невозможно понять, слышит ли она тебя или спит на ходу, Трину и прозвали недоумком. У нее были по-женски полные груди, плотный упругий живот, и вся она казалась такой ладной, крепко сбитой и здоровой. Ей бы улыбаться, смеяться, верховодить ребятней, а то молчит вечно, словно воды в рот набрала.
   - Кого ждала у калитки?
   Подняла глаза, собралась с духом и внятно ответила:
   - Тебя ждала.
   - А зачем?
   Губы ее чуть дрогнули.
   - Теперь вижу, что незачем.
   - Это почему еще?
   То ли ему показалось это в сумерках, то ли вправду оно было? Глаза Трины наполнились слезами.
   - Пойду я... - неловко прошептала она, повернулась и пошла к дому.
   Нак отвернулся. Больно было видеть ее чуть неуклюжую тяжелую походку, плохо сидящее плетье, делавшее Трину еще полнее, бессильно опущенные руки, такие неутомимые в работе.
   Ну разве она виновата, что у нее нет ни изящества, ни красноречия, ни образования той, другой...?
  
   Мэта, наблюдавшая эту встречу в окно, сердито повернулась к мужу.
   - Ох и дурища... В кого и уродилась такая?
   - Тебе виднее, - захохотал Грат. И, отсмеявшись, гаркнул, - в твоих теток, курица. У нас в роду дураков не водилось.
   Мэта поджала губы и взялась за свое шитье.
  
   3.
   Нак постарался на славу, чтобы никто не мог упрекнуть его в скупости. Выставленные во дворе столы ломились от кушаний. Крыльцо дома по традиции было обвешано зелеными ветвями - чтобы юная жизнь новобрачных была такой же нежной и радостной, как свежие, пахнущие летом листья. Однако на такой жаре листочки с утра подзавяли, а ветки пообвалились от сотрясания крыльца бесконечно снующими туда-сюда женщинами, обновляющими закуски. Похоже, семейная жизнь обещала быть такой же понурой и бесцветной, как эти срезанные прутики с мягкими от жары скрученными листьями.
   Выцветшие линялые скатерти из сундуков Мэты, желтые от старости, с застиранными пятнами, очевидно, выдержавшие не одно застолье. Посуда, собранная по соседям ради такого случая, - в одной семье на целую улицу чашек не напасешься, да и к чему, если свадьбы и похороны на улице случаются по несколько раз в год. И как ни бейся, как ни лезь вон из кожи, выше себя не прыгнешь, и крестьянину никогда не сыграть свадьбу на купеческий лад.
   В центре стола сидели жених с невестой - безучастная ко всему невеста и равнодушно-спокойный жених. Нак ел и пил, шутил, когда полагается, целовал свою невесту под громкие крики гостей. Трина сидела молча, уставившись в одну точку перед собой, вертя в руках ложку и не прикасаясь к положенной кем-то на тарелку еде.
   Как это и бывает в конце застолья, гости перестали ощущать собственное единство на общем торжестве, потихоньку пересели и завели свои разговоры.
  
   В голове бессвязно всплывали отрывки праздничного действа.
  
   Мэта схватилась за руку Грата, не давая ему встать и что-то шепча на ухо. Но перебравший Грат оттолкнул ее и полез обниматься с новоявленным зятем, заходясь пьяными слезами.
   - Доченьку единственную отдаем... Послушную... Слова поперек не сказала...
   (Еще бы! - подумал Нак, стараясь не вдыхать кисловатый запах из его рта. - Это если учесть, что от нее двух слов за неделю не дождешься).
   - Да... О чем я?.. Утречком встанет, все приготовит, и шить, и в поле, и в огороде, и всё...
   - Сядь, - прошипела Мэта, - не смеши людей.
   Грат резко повернулся к ней, но, видно, слезливое настроение пошло на убыль, поэтому он тяжело опустился на скамейку.
  
   - Чего тут плакать, радоваться надо, пень старый, - хихикнула соседка Мэты. - Ой, слава тебе, великий Ладо, сбыли с рук сокровище ненаглядное.
   - И не говори, - подхватила вторая. - Засиделась на шее. Двадцать второй год пошел. - И со злобным торжеством добавила, - моя-то в шестнадцать выскочила, уже двоих родила.
   - Ну, за этим дело не станет, мужчина крепкий, - звонко расхохоталась Тора, перекрывая общий несвязный гул, молоденькая вдова, готовая утешить всех и каждого. - Если у кого нос большой, так это значит...
   - Помолчи, бесстыжая, - прикрикнула соседка.
   - А куда спешить? - вздохнула беременная Сатра, оглядев выпирающий живот. - У меня уже трое, четвертого жду. Еще наплачется с ними. Только и вздохнуть, что в первый годок после свадьбы...
  
   - Эй, Нак, - донеслось с дальнего конца стола. - Позовешь завтра допивать?
   - Позовет, позовет, только слишком рано не приходите, - рассмеялась Тора. Она ухитрилась произнести это обычное пожелание так, что по столу перекинулся смешок.
   - И то правда, - переглянулись мужчины, и беседа на другом конце стола повернула в другое русло.
   - Девчонка в самый раз, всё на месте, всё при ней.
   - Тупая, как пробка.
   - Ну, так от нее не разговоры нужны. Чем меньше жена языком балаболит...
   - Мою в доме и не слышно. А чуть что, так я ее быстро приручу.
   - А была она с кем или Наку первому досталась?
   - Да кто на нее позарится?
  
   Белое платье не смягчило простоватого лица девушки, не сгладило полноту ее фигуры. Напротив, лицо казалось блеклым и невыразительным, узкий лиф подчеркнул полноту груди, а обтягивающий подол - не по-девичьи грузные бедра. Гладко зачесанные волосы с белым бумажным цветком казались какими-то серыми, тусклыми, бесцветными. Женщины подмечали всё: и отрешенность застывшего взгляда, и упрямо сжатые тонкие губы, и плохо сидящий свадебный наряд. Вряд ли кого могла бы соблазнить эта невеста...
   - Выпрямись! - вездесущая Мэта ткнула дочку в бок острым локтем. - Что сидишь, как на похоронах? - и тут же ласково улыбнулась жениху, - ты уж не забывай нас, старые мы стали, одни остались, без подмоги...
   - Ладно, - скупо улыбнулся Нак.
   - Нам бы коровку завести, - наклонилась она к уху жениха, - да спасибо тебе, что денег на свадьбу с нас не взял, и так мы со стариком хозяйство не потянем. Да курочки у нас староваты, и крышу бы перекрыть надо, и печку бы переложить... Ты уж помоги, а то печной мастер больно дорого просит...
   - Ладно, - снова ответил Нак.
  
   Смеркалось. На стол и деревянные стены легли красноватые солнечные полосы. Гости выходили на задний двор облегчаться, обсуждали, сколько стоил пир прижимистому Наку и семейству Трины, в котором, как известно, деньгами заправляла востроглазая Мэта. Грату только дай волю - на следующий день проснешься без штанов! Кто-то украдкой старался унести что-нибудь со свадебного стола, кто-то схватился за дерево, пытаясь устоять на ногах после обильного питья, большинство направилось к калитке.
   - Погодите! - вдруг закричала Тора.
   Все оглянулись на нее. Женщины - с недоверием и неудовольствием (что еще придумала?), мужчины - с приятным ожиданием чего-нибудь полупристойного.
   - А как же прощанье с холостой жизнью? - Тора сверкнула широкой белозубой улыбкой.
   - О-ох, - вздохнула Мэта, - всё тебе неймется.
   - Нет уж, нет уж, давай-ка, Нак, не бойся! А если жена приревнует, мы ей живо покажем! - послышались одобрительные мужские голоса.
   Прощанием с холостой жизнью в Смире назывался свадебный поцелуй, который мужчина может подарить любой женщине, находящейся в гостях, - последний поцелуй, не принадлежащий жене. Правда, для многих смирян этот поцелуй отнюдь не означал начала мужской верности, но обычай есть обычай. Гости замерли и переглянулись, кто злорадно, кто с любопытством, ожидая, кого же выберет Нак, не отличавшийся общительностью и не замеченный в шашнях со смирянками. Случайно или намеренно Тора оказалась рядом с женихом.
   - Посмей только, шлюшка, - прошипела Мэта.
   Но Нак равнодушно смотрел мимо Торы, оглядывая опустевший праздничный стол и столпившихся вокруг гостей. Мужчины подбадривающе улыбались. На лицах женщин появились ядовитые ухмылки. Вдруг он резко обернулся к Трине.
   - Прощаться мне не с кем, а жену обижать ни к чему, - негромко произнес Нак и коротко поцеловал зардевшуюся Трину в губы.
  
   Гости зашумели. Мужчины явно были разочарованы.
   - Скажите, какой верный муж! - бархатным голоском пропела Тора, стараясь не подавать виду, что поведение Нака задело ее за живое.
   - А ты как думала? - подала голос торжествующая Мэта.
   Но Тора не обращала на нее внимания, по-прежнему стоя рядом с женихом.
   - Ох, и повезло твоей женушке... - не унималась она.
   - Не нарывайся, - кто-то из парней схватил ее за руку и втиснул в толпу. - А хочешь целоваться, так это мы сейчас...
   Послышались звонкие шлепки и чей-то хохот. Гости, оживленно переговариваясь, направились домой.
  
   Мэта поспешно чмокнула в щеку дочь, обхватила обеими руками не стоящего на ногах Грата, который что-то бормотал и пытался сопротивляться, и поволокла его домой. Нак взял Трину под руку и повел в дом.
  
   Только сейчас, лежа на грязном полу тюремной башни, он понял, что непонятная отрешенность его жены, ее неумение и нежелание вести разговоры с родными и соседями не были следствием ее глупости. Скорее, наоборот, - и с годами это чувствовалось все сильнее, а после гибели Арната и Ланги проявилось в каждом жесте, в каждом слове - она была чужая этому миру. Так же, как и он, Нак, чужой. Он пришел в этот мир исправлять свои ошибки, его жизнь имела иную, вне-жизненную цель. А ее будто вытолкнули сюда, к людям, как слепого котенка на свет, и ей слишком трудно было понять и признаться самой себе, что она тут лишняя. Ее молчаливость порождена не тупостью, а гордостью. Гордостью человека, который стыдится показать, что он не такой, как все.
  
   4.
   Однажды, в первый год их жизни, еще до рождения Тия, Трина удивила своего мужа. Нак вернулся вечером с поля. Жена встретила его, поставила на стол чашку с кашей, нарезала хлеб и уселась напротив, пристально вглядываясь в его лицо.
   - Случилось что? - спросил он.
   Трина помолчала, подбирая слова.
   - Скажи, почему ты меня ни разу не ударил?
   - Что? - Нак поперхнулся. - Ты в уме? Тебе что, этого хочется?
   - Да нет... - покачала головой красная от смущения Трина, пожалуй, впервые в жизни спросившая мужа о том, что касалось не дома или работы, а только их двоих.
   - Ну так а что? Лучше, чтоб я тебя бил?
   Нак посмотрел на Трину. Нет, она не шутит, смотрит напряженно, теребит руками подол платья. И вдруг - он понял по ее изменившемуся лицу - наконец решилась.
   - Я видела Мику. Мы берем вместе воду. Она чуть не каждый день говорит, что муж ее бьет. Вечно всем недоволен. Однажды ребеночка скинула, так избил. Мика даже обрадовалась, у нее своих шестеро. Она спросила: "А Нак тебя бьет?" Я сказала, что не бьешь.
   - Ну и что? - не понял Нак.
   - Скажи... раз ты меня не бьешь,.. выходит, ты мной доволен? - тихо сказала она.
   - А зачем мне тебя бить? Работаешь, не гуляешь, характер не показываешь... Пойдем-ка спать, - вздохнул Нак.
   Трина медленно подошла к окну - сказывалась трудная беременность. Задернула занавеску. И вдруг резко повернулась к мужу и срывающимся голосом крикнула:
   - Да лучше б ты меня бил!
   Спина ее мелко задрожала, она села на скамейку, согнулась и беззвучно заплакала.
   - Лучше бы ты отлупил меня, лучше бы ты кричал на меня!.. Всё лучше, чем так! Живешь со мной, как с чужой, слова не скажешь! Корову по имени зовешь, с конем разговариваешь: "Хороший мой, хороший, вот пойдем купаться!" - она попыталась передать интонации Нака. Получилось похоже. Так похоже, что Нак даже вздрогнул, услышав себя со стороны. - А я?! Я даже не знаю, добрый ты или нет... я не знаю, какой ты...
  
   "Трина, я и сейчас... на пороге жизни и смерти, не знаю, какой я - добрый или злой, правый или виноватый, - горько подумалось Наку. - А тогда, услышав тебя, испугался, что ты всё про меня поймешь... Только ты и могла бы догадаться. Когда живешь с человеком годами, делишь с ним кров, стол и постель, трудно что-то утаить друг от друга. И только теперь я узнал, что ты хотела и имела право знать, какой я... С кем ты - плохо ли, хорошо ли, прожила почти тридцать лет... С кем делила постель и от кого рожала детей..."
  
   5.
   Нак стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу. Осунувшаяся, побледневшая, с запавшими глазами Трина лежала на постели, словно очнувшись от тяжелого сна.
   - Где? - спросила она.
   - Сейчас, сейчас, - проворковала Мэта, - уже идем, ах ты, мой славненький, ах ты, мой миленький...
   - Дай-ка подержать, - попросил Грат.
   - Еще чего, уронишь...
   - Дайте, - беспокойно заворочалась Трина. - Дайте мне ...
  
   Мэта опустила тугой сверток на кровать. Красное маленькое личико сморщилось, из-под тряпок показалась ручка с такими крохотными, не больше горошины, пальчиками. Трина приподнялась, поморщившись от боли, и прижала сына к себе, слегка покачивая.
   - Богатырь будет, - почему-то шепотом сказал Грат. - Весь в папашу.
   Нак оторвался от окна.
   Как хорошо, что все это уже позади... Он отец. Такой же, как и миллионы людей. На руках у его жены - маленькое существо, чуть не стоившее Трине жизни.
   - Как назовешь, отец? - усмехнулась Мэта.
   Нак посмотрел на Трину. Странно - то ли сумерки так преображают ее, то ли пережитая многочасовая боль - она показалась ему почти красавицей. Мягкие губы, тихая полуулыбка, тонкий нос с аккуратными ноздрями - пожалуй, единственное, что было приятным в ее лице, опущенные глаза с длинными серыми ресницами. Молодая мать, еще до конца не осознавшая гордость материнства.
   - Назовем его Тий.
  
   ...Он всегда был упрямцем - с самого детства. Упрямство и довело его до гибели. Нет, ни злоба на весь мир, как будут говорить потом... потом, когда Нак вернется туда, откуда пришел... И даже не пытливый ум, направленный в неверное русло, не нашедший себе полезного применения. Только упрямство, желание узнать, а что будет, если...
   Он был не по годам смышлен, его сын Тий. Сверстники его боялись. Однажды вечером Нак с соседом вышли отдохнуть после долгого тяжелого дня. Тий бегал с мальчишками на широкой дороге перед домами. Вдруг посреди улицы чья-то кошка одним прыжком настигла зазевавшегося воробья и стала его терзать. Соседский сын Вальб подскочил и пнул ее, кошка, заорав от боли, кинулась с когтями на обидчика, все мальчишки бросились отнимать визжащий и царапающийся клубок от босой ноги Вальба. Все, кроме Тия. Тот стоял и с побелевшими губами смотрел на беспомощного воробья, жалко пытающегося взлететь. Тий схватил камень и бросил на него сверху.
   Пораженный Нак подбежал к сыну и со всей силы шлепнул его.
   - Что ж ты делаешь, паршивец?! А ну домой!
   Тий не заревел, не стал противиться, а покорно пошел рядом с ним. Трина захлопотала, бросилась к мужу, но, остановленная строгим взглядом Нака, умолкла и отошла в сторону.
   - Ну и зачем ты это сделал? - еще не остыв от гнева, спросил Нак.
   - Ему было больно, - твердо ответил Тий.
   - Кому? Вальбу? Конечно, больно!
   - Да нет, - спокойно возразил Тий, - воробью было больно. Он бы уже не смог летать. Я ему помог. Чтоб он не мучился.
   Нак в растерянности отпрянул от сына. В доме повисло тяжелое молчание.
   - Так я пойду?
   - Куда? На улицу? Никуда ты не пойдешь! - взорвался отец.
   - Да нет, - Тий поднял на него невозмутимо-серьезные глаза. - Я пойду в мастерскую. Я еще не доделал лекарства, которые задал мастер Кан.
  
  
   Тий каким-то образом умел смотреть на него сверху вниз, даже когда был еще ребенком. Рядом с сыном Нак порой чувствовал себя неловко, словно непонятливый ученик перед учителем. Откуда в нем это высокомерие, это невозмутимое спокойствие? Откуда это желание судить и распоряжаться всем по-своему?
  
   "- Уж не от отца ли?.. - с ужасом подумал Нак. - От отца, ставшего убийцей..."
   Тий никогда не кричал, не плакал. Закусывал губу и молчал, когда его бранили, и глядел исподлобья, как пес на цепи: мол, сегодня мне цепь мешает, а завтра доберусь до вас всех и плохо же вам придется!
   Мастер Кан его хвалил - говорил, что никто лучше Тия не сделает лекарства, никто точнее не отмерит, какого снадобья и сколько надо сыпать. Мастер считал Тия примерным мальчиком, не сорванцом, как все его прежние ученики, норовившие удрать от скучных объяснений и мерзких колбочек с остро пахнущими травами. Он ничего не скрывал от лучшего ученика...
   Через много лет его доверие было вознаграждено. Больному, лечившемуся у мастера Кана, не кому-нибудь, а главному сборщику налога резко стало хуже. Несколько дней он не приходил в сознание, привычное лекарство не приносило облегчения, а, напротив, вызывало жестокую лихорадку. Однажды утром в богатый дом постучал парень в простой одежде, сказал, что хочет помочь.
   - Я не настаиваю, чтобы вы мне поверили, вы можете счесть меня неучем, но поверьте, мне незачем вам вредить, - так грустно и так искренне говорил он. - Подумайте о моих словах. Я приду еще раз - завтра.
   Ночью налогосборщику стало хуже. Встревоженные, бодрствовавшие всю ночь жена и сын с нетерпением дождались утреннего гостя. И он явился, и ... дело пошло на поправку...
   А вскоре по городу поползли слухи, что старый Кан выжил из ума и чуть не залечил насмерть важное лицо. Неудивительно, что все его богатые пациенты перешли к молодому мастеру Тию.
   Тогда, в сутолоке повседневных забот, вся эта история казалась Наку жестоким недоразумением, случайностью, которых так много в жизни. Смерть Арната, подросшая Ланга..., изнуряющие заботы о пропитании - до того ли было, чтобы связать воедино болезнь налогосборщика с возвышением сына?
   Но ведь никто, кроме Тия, не имел доступа к лекарствам Кана и не знал, когда и куда тот уходит.
  
   Кан перестал готовить лекарства. Он напивался пьяный, бродил по улицам и кричал о своей ненужности, чем только укреплял нелестное о себе мнение. Он быстро пропил все, что скопил за долгие годы. И если бы не Трина, тайком от сына подкармливающая старого мастера, ему бы не на что было жить... Тий сам говорил, что даже знаться не хочет с этим пьянчужкой...
  
   6.
   На городской площади - шум и суета. Наступил Счастливый день, когда все жители Ленойи приносили в храм дары. Торжественность утренней храмовой тишины, размягченная отрешенность от мирских забот сменилась грубоватым весельем. Пользуясь редким случаем, купцы разложили на прилавках богатые товары: расшитые золотом ткани, разноцветные ленты, чайную и обеденную посуду изящной выделки, слишком дорогую, да и слишком хрупкую для крестьянского дома. Скромно стоящие рядком крестьянки вынесли парное молоко, рассыпчатый творог и всё, чем богат огород. Крестьянки с гордым видом прохаживались мимо богатых товаров, скрывая зависть, жены видных смирян презрительно обходили скромно одетых торговок.
   Нак не хотел идти на это сборище, но, намаявшись в мастерской и сытно поужинав, понял, что работы на сегодня уже не будет, и все-таки вышел на площадь. Кроме того, ему нужен был хороший нож, а выбрать его как раз можно было у кого-нибудь из оружейников.
   Возле одной из богатых лавок, держа за руку кудрявого малыша лет двух, вполоборота к Наку стояла женщина. Нак узнал ее сразу, хотя лицо ее было скрыто, а темная накидка не позволяла увидеть волосы. Ни у кого больше он не видел такой гордой и нежной посадки головы, такого скромного достоинства во всем облике. Одетая слишком просто для купеческой супруги, она казалась намного изысканнее расфранченных купчих, вышедших на гулянье в самых лучших нарядах. Нак заколебался и решил отойти на другой конец площади и скрыться в толпе, но женщина неожиданно обернулось, будто почувствовав со спины его пристальный взгляд. Она поспешно нагнулась, поправила шапочку на малыше, словно пытаясь скрыть растерянность, потом выпрямилась и приветливо махнула Наку. После этого приглашающего жеста было уже поздно отступать в толпу.
   - Здравствуй, Нак.
   - Здравствуй, тэна Келина. Не знал, что у тебя родился сын.
   Ее лицо потемнело.
   - У меня нет детей. Это сын моей двоюродной сестры.
   - Прости, тэна, не хотел тебя обидеть.
   Она подняла удивительно ясные золотисто-коричневые глаза и впервые твердо посмотрела в лицо Наку.
   - А я не обиделась. Такая моя доля. Великий Ладо не благословил мой брак детьми. Должно быть, потому, что мы с мужем не нужны друг другу. И никогда не были нужны, - голос ее был подчеркнуто ровен и спокоен. Что это - невысказанный упрек?
   "Зачем же ты, зачем?" - прочитала она в глазах Нака. Он был слишком горд, чтобы спросить об этом вслух.
   - Когда мне было семнадцать, я не верила, что через пять лет, ты же знаешь...
   Она недоговорила. Но Нак прекрасно понял то, что помешала ей произнести женская скромность: "...что через пять лет, которые тебе оставалось батрачить, я все еще буду тебе нужна". Келина никогда не хотела и не умела ждать. А он, Нак, в жизни очень долго ждал - сначала ждал, когда вырастет и уйдет из нелюбимой семьи на заработки, потом ждал, когда кончатся годы услужения и он заживет отдельным домом. А ждал ли он чего-нибудь сейчас? Ждал, - внезапно понял он, - редких - раз в несколько лет - и всегда случайных и оттого памятных до мелочей встреч с этой женщиной. Да и можно ли в чем-то винить молоденькую девочку, зачем ей доля какого-то батрака без собственного угла... Тетка-ведьма все-таки уговорила ее выйти замуж за нелюбимого богатого старика. А что ей оставалось делать?
   - Хорошо, что я тебя встретила, Нак. Я знаю, у тебя родился второй сын, слышала от нашей служанки. Рада за тебя и за Трину.
   Имя жены в ее устах прозвучало неожиданно, словно по сердцу резануло.
   - Я тоже рад встрече. - Нак полез в карман и достал несколько мятных леденцов в красной обертке, - держи-ка, - нагнулся он к малышу. Тот доверчиво улыбнулся и протянул пухлую ручонку.
   Келина внезапно потянула мальчика за руку, отвернулась и резко, не попрощавшись, пошла прочь. В ее осанке больше не было гордости, скорее страх или стыд... Но Нак не рассердился, не обиделся. "Бедная ты, - подумал он, - кружишь по свету, как неприкаянная, а и всего-то тебе надо... Что надо?! - оборвал он себя. - Бросить мужа и прибежать ко мне в дом? Куда? К Трине и детям?! Все, Нак, все, милый мой, с полдороги назад не заворачивают!"
  
   Кажется, солнце пошло на убыль. Вечерело. Где-то далеко послышались песни возвращающихся с поля работников. Подумать только, что не так далеко от Тюремной площади, на соседней улице в тишине и прохладе, в огромном доме своего мужа томится его Келина.
  
   ...Как свежа, как прелестна была она в семнадцать лет... Нак провел распухшим языком по растрескавшимся губам. А какие у нее были губы... Эта таинственная, изумительно женственная линия рта, чуть припухлая верхняя губка, нависающая в середине над нижней... Видеть Келину, говорить с ней - и ни разу не коснуться, ни смять эту розу своими губами... Зачем они только встретились, зачем она заговорила с ним, купеческая дочка, а теперь - жена купца? Зачем он пришел к ним в дом?... Хотя тут всё ясно, мастеру Наку заказали резную дверь для спальни злобной Келининой тетки, и когда он пришел ее ставить, в коридоре увидел худенькую девушку в белом воздушном платье. Она мелькнула в глубине коридора и скрылась в комнате. А Нак остался стоять, прислонив тяжеленную резную дверь к стене.
   Когда он, закончив работу и выслушав бесконечные жалобы тетки, собирался уходить, кликнул кого-нибудь из слуг, чтобы принесли воды, навстречу ему вышла сама Келина с кружкой вина.
   - Благодарю тебя, тэна, - как водится, произнес Нак.
   Ее глаза лукаво блеснули.
   - Я стащила это вино из нашего погреба, из самой лучшей бочки, - тихонько сказала она.- Только ты никому не говори. Я видела, что ты устал, и решила тебя обрадовать.
   - Разве тэну пускают в погреб? - удивился Нак.
   - Конечно, нет, - в голосе зазвучало явное превосходство. - Но когда моя тетя не видит, мне не нужно ничьих разрешений. Как тебя зовут? - неожиданно спросила она.
   - Зачем тэне это знать? - хмуро спросил он. - Или тэне просто скучно?
   Но она не обиделась.
   - Тэне правда скучно. Тут за целый день лица человеческого не встретишь, не поговоришь ни с кем. А на прогулке с тетей - такая скучища, хоть плачь! Поклонись тому, поклонись этому, головой не верти, на мужчин не гляди...
   - Тэна совсем еще ребенок, - неожиданно для себя сказал Нак.
   - Тэна уже взрослая девушка, - рассмеялась она. - И если тетя узнает, что я беседую тут... с мужчиной... - она забавно округлила глаза.
   - В самом деле, пойду я, чтобы на тебя беду не навлечь, - опомнился Нак.
  
   Он вышел из дома, как пьяный. Перед глазами стояло смеющееся лицо, в ушах звенел чистый высокий голосок. "Забудь ее, забудь, - как заклинание, твердил он себе. - Не пара тебе эта девочка, через год-два повзрослеет, тетка выдаст ее замуж, и не увидишь ты ее больше. Уж не думаешь ли ты встречаться с купеческой дочкой, Нак? Да тебя близко к ее дому больше не подпустят..."
   Но по вечерам в свободные дни он часто проходил мимо двухэтажного дома ее тетки с резными высокими воротами. "Каждый гуляет, где хочет, улица никому не заказана", - думал Нак, замедлял шаг, и медленно поворачивал домой.
  
   Они встретились совсем скоро - на Счастливом дне. Тетка держала ее под руку и так и зыркала вокруг пронзительными старушечьими глазками. Нак бы и не заметил девушку в толпе, но кто-то из его приятелей вдруг оглянулся и захохотал:
   - Глядите-ка, вон идут! Молодая яблонька и старая коряга!
   - Хороша. Что и говорить, - подхватил другой. - Щечки румяные, глазки бархатные, да и сама ничего... только худенькая больно.
   - С такой ведьмой похудеешь!
   И вдруг... Нак мог бы поклясться, что ее глаза остановились именно на нем. Маленькое личико казалось очень грустным, как у заброшенного нелюбимого ребенка. Она не смутилась, а продолжала требовательно вглядываться в лицо Нака. Он почему-то не мог вынести ее взгляда, словно обвиняющего его в чем-то, и отвел глаза. Когда Нак решился вновь посмотреть на девушку, та со своей теткой уже скрылась в толпе.
   Нак растерянно смотрел им вслед.
  
   И ещё одна встреча была. Та, которая могла бы изменить их жизнь, если бы он, Нак, захотел... Стоило только сказать слово, только протянуть руку... И были бы они сейчас далеко от Смира, от ее тетки, от всех, кто знал и его и ее и посмел бы осудить.
   Нак доканчивал очередной заказ у себя в сарайчике. В то время он жил то у одного, то у другого хозяина, ел и спал, как придется, но не жаловался. Да и что жаловаться, если в Смире круглый год было тепло, а поля давали за год по два урожая. Разве только дождик на первых порах подмочит сквозь прохудившуюся крышу, но долго ли мастеру Наку ее починить?
   Нак собирался завалиться спать. Руки одеревенели, глаза уже ничего не хотели видеть. Вдруг раздался тихий стук в дверь. Признаться, смиряне не обладали хорошими манерами, и вряд ли кто-то из приятелей Нака, да и сам хозяин с хозяйкой стали бы стучаться. Нак нехотя подошел к двери.
   На пороге стояла молоденькая крестьянская девушка. Лицо ее показалось Наку таким знакомым...
   - Ты чья будешь? Что-то не признал тебя...
   Она откинула платок со лба.
   - Не может быть!.. - выдохнул Нак. - Тэна Келина, как ты сюда попала?
   - Никто не знает, что я здесь, - решительно сказала она. - Нам надо поговорить. У меня нет никого на свете, и попросить совета больше не у кого. Только у тебя. Ты один разговаривал со мной, как с человеком. Пусть я пошла против девичьей скромности, пусть я нарушила все приличия, но я жить хочу, мастер Нак, а не умирать в этом склепе!
   - Тэна Келина! - запротестовал он. - Тебе надо идти домой, я тебя отведу, с твоей теткой как-нибудь договорюсь, скажу, что на тебя напали грабители...
   Но она уже не слушала.
   - Если ты это сделаешь, я никогда тебе не прощу, - по-детски воскликнула она. - Мастер Нак, - вдруг заплакала она. - У меня скоро будет свадьба...
   - И... что же? - Нак в растерянности глядел на плачущую девушку. - Не надо, не надо, - глупо прошептал он, - всё будет хорошо...
   - Не будет хорошо, - продолжала она навзрыд, - ничего у меня в жизни не будет хорошо! Жених мой драгоценный мне в дедушки годится, смотрит на меня, как будто меня нет, сразу видно, в уме приданое подсчитывает...
   - Каждая девушка выходит замуж... - наставительно начал Нак.
   - Да я лучше с нищими убегу, да я лучше всю жизнь работать буду... - не помня себя, причитала Келина. - Лучше за кого угодно, за убогого, за бедного, да за милого...
   Яркие от слез глаза девушки. Нежные невинные губы. Откуда у меня силы это выдержать... Уговорить ее, проводить домой, наплести что-нибудь ее тетке, посмотреть на прощанье... А потом прийти сюда и работать всю ночь, работать, пока не свалишься, или напиться так, чтобы не было сил встать... а лучше, чтобы в голове не осталось ни одной мысли. Я же человек, мужчина!.. Разве я виноват...
   - Вот что, тэна Келина, - медленно проговорил Нак. - Я сейчас возьму тебя за руку...
   Ее глаза расширились от восторженного ужаса... Вот оно, чудо! - было написано у нее на лице. Она вся подобралась, губы приоткрылись, руки судорожно сжались...
   - ... и отведу домой, - закончил он.
   Нак отвернулся. Сил больше не было. Хотелось только одного - чтобы эта мука поскорее кончилась - как угодно, но кончилась! Он обхватил руками пылающую голову. Всё, всё было в его руках, вся жизнь этой девушки, этого храброго птенца, не задумавшегося ни об условностях, ни о людском непрощении. Как она это сказала ... "за милого...". Как смотрела на него, готовая схватиться за его руку и - будь что будет!
   Сколько времени прошло? - несколько секунд... несколько минут... Нак оглянулся... в сарае никого не было...
   И это ощущение невосполнимой пустоты, сумасшедшей потери захватило его целиком, так, что жизнь показалась фальшивой монеткой, разменянной в трактире, жалкой и нестоящей. Всё, что было светлого, всё, что было доброго и хорошего, пронеслось мимо, как детские кораблики, отпущенные на волю стремительного течения. "Это уже было, было, это уже прошлое, уже все прошло... - думал Нак, - прошло, и хуже уже не будет, самое тяжелое позади... Но почему же так больно, почему?"
  
  
   7.
   "Сейчас уже не больно... Только хочется пить. Но воды больше не дадут. Ее приносят по утрам. А завтрашнего утра уже не будет. Интересно, позволят мне напиться перед смертью или нет?" - думал Нак.
   Умирать он не боялся. Казнь - это только мгновение боли, а не многодневная мука. Страшнее тем, кто остается на свете, и думает, что он боится. Как хорошо, что ни Арнат, ни Ланга не дожили до его казни. А Трина... было в ней что-то такое, что не позволяло ее жалеть.
  
   Арнат с детства рос слабеньким. Он не играл с детьми в подвижные игры, боялся бегать и прыгать, всё больше сидел дома, помогая матери по хозяйству. Трина иногда сердилась, гнала его к отцу, называла девчонкой, но Арнат никогда не обижался на мать. Сколько Нак его помнил, ни разу, с самого детства Арнат ни на кого не злился. Напротив, всех жалел. Нак вспомнил, что к их дому вечно прибегали бродячие собаки в расчете на остатки ужина. Ланга, упав и что-нибудь себе разбив, шла в слезах не к матери, а к младшему брату. Трина не больно-то жалела, погладит, подует на ушибленное место и даст какое-нибудь занятие, а там уже и не до слез. Арнат же не просто пожалеет, а еще и сказку расскажет. Откуда в его головке только они брались? Приходили слушать даже соседские ребятишки, и ровесники, и постарше, а уж Ланга - само собой, заберется к нему на колени, Арнату тяжело, а молчит, пока Трина не сжалится и не снимет с его колен пухленькую девчушку.
   Даже Трина, хлопоча по хозяйству, заслушивалась.
   Арнат во всем видел жизнь - и сказки были отражением его собственной маленькой жизни... только Нак тогда еще не мог этого понять. Все было живое в сказках Арната, а героями их были деревья, травы, звери... и почти никогда люди.
   Учитель в школе не мог нахвалиться на Арната. Прилежный мальчик целыми днями просиживал за книгами и отрывался, только когда Трина просила что-нибудь сделать по хозяйству.
   Он был таким добрым, его Арнат...
  
   Когда Нак увидел его в гробу - белое, восковое личико, тонкие черты лица, он думал, что сердце не выдержит и разорвется на куски от боли. Над ухом надсадно причитала бабка Мэта, соседи бесшумно подходили прощаться. Ланга, скрючившись на скамейке, зажимала руками рот, чтобы не дать волю рыданиям, а Нак словно окаменел...
   Никто не знал, отчего умер его мальчик. Посеревший, осунувшийся мастер Кан, две ночи бодрствовавший у его постели, плакал, не стесняясь слез: "Сыночек мой... сыночек..." Тий полными тоски глазами безнадежно смотрел на тихо угасающего брата. "Мы ничего не могли, отец... Ничего... - глухо бормотал он, и бессильная ярость на нелепую болезнь прорывалась в его голосе. - У Арната ничего не болело, мы не знали, от чего его лечить..." У Арната действительно ничего не болело, просто сил с каждым днем становилось все меньше. Нак с тревогой замечал, как с каждым днем что-то уходит ... жизнь уходит из его мальчика. Сначала он перестал ходить, только сидел в кровати, потом уже и садиться не мог. Ланга, заливаясь слезами, кормила его с ложечки - слишком ослабли его руки... Арнат забросил любимое чтение и целыми днями мог смотреть в никуда. Только одно он говорил в последний день: "Не плачьте... мне не больно... мне хорошо... я не боюсь..." И Нак едва удержался, чтобы не спросить, чего Арнат не боится. Нак сам боялся - услышать ответ.
   Трина не плакала. Он разучился читать по ее лицу. Молча и сосредоточенно делала она все, что полагалось делать. Мыла избу, убирала, накрывала прощальный стол. А когда все закончилось и семья вечером в день похорон собралась за ужином, горько посмотрела на образ Ладо над кроватью, точно спросила: "Зачем ты отнял его?"
  
   8.
   После его смерти окаменела душа. Страшно сказать, но было не так больно, когда на кладбище нашли Лангу. Ей было уже двадцать пять.
   Она так радовалась жизни - больше, чем Арнат... К Ланге вечно приходили люди - кому бумагу написать, кому помочь, кому посоветовать... Ланга была целительницей от рождения - лучшей, чем Тий, который хотел иметь верный кусок хлеба. И потом, со временем Тий стал лечить богачей, а Ланге было все равно, сколько ей заплатят и заплатят ли вообще. Трина ворчала, мол, ни днем, ни ночью покоя нет... но гордилась дочерью: благодарные соседи несли ей не только деньги (их было у всех немного), а плоды либо домашнюю птицу. Одно только мучило мать: "Замуж бы ее. Больно умная, а кому охота с такой жить и дураком себя чувствовать?"
   Она приходила домой поздно вечером и не боялась странствовать по темным улицам. Нак помнил ее усталое, но такое счастливое лицо. А ведь каждый день она вставала раньше всех, чтобы сходить в Храм и приготовить лекарства - она никогда ничего не просила у Тия. Другие целители не понимали, почему у Ланги выходит всё, что не выходило у них. Один Нак это знал: она верила в то, что делала, и была бесконечно добра. Настолько добра, что ее считали глуповатой. И дети так любили получать сласти из ее рук - не подарок важен, а доброе слово, улыбка, исполненная ласки и привета.
   Она ведь была красивой, его дочь. Странно, но ее тонкая красота чем-то напоминала красоту Келины. Аккуратный невысокий лобик, густые пепельные волосы, подхваченные белой лентой, бледная кожа, огромные глаза, казавшиеся то голубыми, то серыми, длинные стрельчатые ресницы. "Ей бы родиться богачкой, - с грустью думал Нак, - правителями бы вертела, как хотела, а кому она в Смире достанется..."
  
   Ланга всегда ходила в Храм Ладо поутру, перед тем, как навещать своих больных. "Надо идти к людям с чистой душой, оставив в Храме свои заботы", - говорила она.
   Однажды Нак поднялся пораньше и пошел с ней. Утренняя рань была тихой и свежей, сонная улочка еще не наполнилась шумливой бестолковой суетой, криком детей и руганью взрослых. Предрассветный туман почти растаял, только на придорожной траве матово светились росяные крупинки. Яблони за деревянными заборами, осыпанные мелкими розоватыми цветками, казалось, тихо вздыхали во сне, подставляя густо-зеленые листья еле уловимому ветерку. Солнце еще не взошло, но предчувствие его появления уже разливалось в воздухе и уже позолотило рваные края облаков, уже наполнило радостным ожиданием заливистое птичье пение. Земля на дороге была чуть влажной и мягко пружинила под ногами. Сонной усталости как не бывало. Тело казалось по-молодому гибким и подвижным. И Нак вдруг понял, откуда у его хрупкой Ланги такая неутомимость в работе - не угнетающая, как суровый долг, а тихая и радостная. Быть может, блаженная утренняя прохлада дает ей силы на день, и умиротворенная тишина рассвета на весь день растворяется в ее душе.
   Храм был почти пуст. Двое прислужников готовились к утренней молитве, украшая цветами статую, да старая нищенка, что каждый день за гроши и пропитание приходила убирать Храм, возилась в углу, вытирая несуществующие пылинки на подоконнике. Главный служитель Раг исподлобья надзирал за ними, листая тисненую книгу. Две старушки с соседней улицы примостились в углу на скамейке, да приезжий старик из оружейников стоял у окна, да Нак с Лангой - на первой утренней молитве больше никого не было. Народ соберется ко второй, что перед завтраком, и то все больше старики-крестьяне, которым уже не находится работы в поле. Богачи ходят к третьей, но появляться в это время в Храме Нак, впрочем, как и его соседи с бедных улочек, не любил. Конечно, Храм открыт для всех и никто бы не посмел ему слова сказать, но было неловко стоять в разряженной толпе и думать, как бы не задеть чей-нибудь изукрашенный наряд грязной, выцветшей рабочей курткой.
   Ланга открыла ему светлую прелесть утра, еще не изгаженную дневными ссорами. Для нее самой такая жизнь была естественной и привычной. Вот она подошла к статуе Ладо, тихо поклонилась, постояла, нагнув голову, прошептала молитву. Вот подошла к чаше для милостыни, бросила монетку. И все это с тихой сосредоточенностью, чуждой всякой рисовки, которой полны движения богачей. Ее тонкая фигурка в белом платье словно светилась, она казалась юной невестой, открывающей таинство счастья. Хотя юной Ланга уже не была - ей шел двадцать пятый год. Крестьянские парни брезговали девушками за двадцать, не выйти замуж до этого срока считалось позором: видно, в девушке есть какие изъяны, если на нее никто не польстился. На Ланга, казалось, и не стремилась к замужеству. Никто никогда не видел ее с парнем, никому не отдавала она предпочтения, со всеми была ровной и приветливой.
   Есть какая-то роковая жестокость в том, что именно ее, такую чистую, такую светлую, настигла темная смерть - ночью, в дальнем углу кладбища, от руки убийцы, нанесшего удар со спины.
  
  
   9.
   А это случилось уже совсем недавно. Ночь, кабак на окраине города, полутемная комната, из-под двери снизу в щелку пробивается слабый свет свечи. Нак стоит, как вор-полуночник, как бродяга, потерявший стыд, и слушает...
   Тихий голос сына, приглушенный, но такой же властный и уверенный, как дома. Его сын - в этой дыре - и с кем...
   - Меня не устраивает ваша цена, - льется правильная речь его ученого сына, - мне кажется, что услуга, которую я оказываю вашему господину, и не только ему, но и всему Мрогну, поистине неоценима. Мы же с вами, как торгаши на базаре, спорим о цене. Вы не видите здесь противоречия? К тому же я иду на определенный риск - если ленойцы узнают, что я делаю...
   - Мне кажется, - перебил второй голос, высокий и скрипучий, - именно поэтому вам не следует торговаться, иначе, - он сделал многозначительную паузу, - ленойцы действительно узнают имя предателя.
   - Да как ты смеешь? - прошипел Тий.
   - Смею, потому что вы запрашиваете слишком большую цену за ваше пойло. Не буду с вами говорить о совести...
   - Вот именно, не надо говорить о совести, - взорвался Тий, - ты мне будешь диктовать правила, шпион?
   - Уж не от тебя ли я их услышу, предатель?
   Послушалась возня и тяжелое дыхание.
   - Хватит, - резко сказал Тий. - Так мы ничего не добьемся, только покалечим друг друга. Я согласен уступить, но в разумных пределах. Десять тысяч - это моя последняя цена.
   - Хорошо. Согласен, - буркнул его собеседник.
   - Здесь то, что тебе надо, все закупорено, надо разбавить его, иначе толку не будет... там бумага, где все написано... Смотри не пролей, другого не будет. Не забудь разбавить, без воды оно безобиднее молока.
   Голоса смолкли. Послышался тихий шорох и звон монет.
   - Полагаю, наша встреча окончена? - спросил мрогнец.
   - Полагаю, да. Постарайтесь незаметно выбраться отсюда, - пожелал ему Тий.
   - Не вам меня учить, - буркнул тот в ответ.
  
   "Пора", - понял Нак. Он надавил на дверь - та подалась. Действительно, откуда в этом убогом кабаке замки?
   - Это еще кто? - взвизгнул мрогнец. Нак увидел его - невысокий, щупленький, с крысиными бегающими глазками, лицо искажено злобой и страхом. Он пялился во тьму коридора, судорожно вытаскивая из-за пазухи нож. - Ты решил убить меня и прикарманить денежки? Не выйдет! - зашипел он. - Тебя найдут хоть на дне морском, ты от нас не скроешься!
   Но Тий не слушал его. С тревогой следил он за медленно приближающейся фигурой.
   - Отец? - не веря себе, прошептал он...
   - Что здесь происходит? Могу я, наконец, отсюда уйти? - вышел из себя посланник Мрогна.
   - Можешь, - успокоил его Нак. - Когда внимательно меня выслушаешь.
   - Отец... - заговорил Тий. - Все это ни к чему... если ты пришел нас отговаривать, то ты уже не помешаешь... - внезапная догадка озарила лицо Тия. - Ты хочешь денег? Половина твоя - за молчание, только...
   Нак не дал ему договорить.
   - И это мой сын?! Последний предатель Ленойи... жалкий негодяй, который в темноте вершит свои темные делишки?!...
   Он опомнился... так ничего нельзя добиться, Тий только выйдет из себя. Его сын стоит, понурясь, сжав кулаки, и только последние капли уважения к отцу заставляют его сдерживаться. А может, это не уважение вовсе, а просто многолетняя привычка...
   - Погоди... И ты, мрогнец... Подумай о тех, кто спокойно спит, не ведая о твоей мерзкой отраве, о женах и детях, которые будут задыхаться от ядовитого смрада... Это же твоя, твоя Ленойя! А твоя мать - ей тоже предстоит эта участь?!
   - Я уведу ее, - хмуро ответил Тий и тут же опомнился. Оправдываться он не собирался. - Отец, лучше уходи. Не становись мне поперек дороги. Все уже решено. Будет война.
   - Да прекратите вы, что за чушь! Дайте мне, наконец, выйти! - заверещал мрогнский шпион.
   Нак решительно встал около двери.
   - Тий...
   Тот отвернулся.
   - Ну что ж... послушай хоть ты, мрогнец... или тебя выкормила не мать, а волчица? Или в тебе нет сердца? Ты-то чего ради пошел на это гнусное дело?.. А ну стой! - и Нак могучей рукой схватил негодяя, пытавшегося проскользнуть мимо. - Убери нож, поганец!
   Рубашка Нака окрасилась кровью - несмотря на то, что Нак успел перехватить его руку, лезвие ножа скользнуло по рукаву, задев предплечье. От неожиданной боли Нак на мгновенье выпустил врага, который, воспользовавшись секундным замешательством, снова хотел проскользнуть мимо. Нож оказался в руке Нака.
   - Где твоя отрава, подлец? - зарычал Нак. - Давай ее сюда, давай сам, пока я не проткнул тебе живот!
   - Отец! - Тий бросился к нему. - Не трогай! Это единственное, что у меня осталось!
   Но Нак уже обшаривал одной рукой карманы мрогнца, встряхнув его за плечи и развернув к себе. Склянка тоненько хрустнула, и роковое снадобье потекло на пол.
   - Отец! - взревел Тий. - Этого я тебе не прощу! Я работал над этим два года!
   - Деньги... мои деньги... отдай, мерзавец! - нечеловеческим усилием мрогнец вырвался и бросился на Тия. Тий отшвырнул его ногой, как собачонку. Он был бледен и страшен.
   - Ты угробил мой труд, отец... - голос его прерывался. - Но это ничего не изменит... из моей головы ты знания не вытряхнешь! Все равно, раньше или позже, будет война!
   Нак плохо помнил, что было дальше... Кажется, коварный мрогнец все-таки выскользнул, потому что, когда на крики и шум прибежал хозяин со своими сыновьями, в комнате были только они двое - вернее, уже он один. Тий был мертв.
   Он лежал на полу, бледное лицо запрокинулось, на груди расползалось бордовое пятно...
   Его сын Тий. Красивый даже в смерти, лежащий на грязном полу в грязном притоне. Черные кудри, длинные-длинные ресницы, бросающие тень на щеки... Нак закрыл ему глаза.
   Хозяйские сыновья схватили Нака и держали до прихода стражи, хотя тот и не думал вырываться.
   Никто так и не узнал, из-за чего разгорелась драка. По привычке свалили на пьяную ссору. Мудрые стражи не удосужились проверить, что Нак не был пьян. А сам Нак никому не сказал и не скажет, что привело сюда его сына. Все равно бы ему не поверили. "Трина..., - мелькнуло в голове. - Что она подумает, когда услышит, что я убил нашего первенца, - она же не знает, ничего не знает..."
  
  
   10.
   Наконец-то наступила ночь. Стало хоть немного прохладней. Время от времени набегал ветерок, не приносящий облегчения воспаленной коже, но все же это было лучше, чем удушающая дневная жара. Город засыпал, привычный шум, похожий на сонный прибой, становился все тише, пока не смолк совсем. Только иногда где-то далеко лаяли собаки.
   Кажется, ему удалось на какое-то время задремать, потому что, когда он раскрыл глаза, небо стало иссиня-черным, да жажда еще усилилась. Изнутри башни послышались чьи-то легкие шаги...
   "Непохоже на размеренную поступь стражников, - устало подумал Нак. - Хотя мне до этого нет никакого дела", - и снова закрыл тяжелые веки. Шаги приближались, раздались совсем рядом... и вдруг он почувствовал прикосновение ко лбу чьей-то прохладной руки. Он уже не удивлялся. В воспаленном сознании давно перемешались былое и настоящее, действительность и бред.
   - Келина, - прохрипел он.
   - Это я, Нак, - зашептала она, и теплые губы чуть не касались его щеки. - Ничего не бойся, я подкупила стражу. Мне не удастся вывести тебя отсюда, но... вот еда, здесь вино... Бедный, милый, что они сделали с тобой?...
   На его пылающее лицо закапали слезы. Второй раз в жизни он увидел плачущую Келину.
   - Поешь... не бойся, никто сюда не придет...
   - Я не могу, - пробормотал Нак, - пить...
   Она поднесла к пересохшим губам кувшин с вином. Блаженная влага - забытое ощущение во рту, Нак пил и не чувствовал вкуса вина, главное, что он мог утолить жажду - впервые за двадцать с лишним дней. Келина заботливо поддерживала тяжелый кувшин у его рта.
   - Зачем ты пришла... Твой муж...
   В голове чуть-чуть прояснилось. Жажда перестала быть единственным ощущением тела, и туман в сознании начал понемногу рассеиваться. Боль в затекших, изъеденных железом потных руках помогла сосредоточить взгляд на женщине.
   - Это уже неважно, - грустно улыбнулась Келина. - Будь что будет. Второй раз я прихожу к тебе. Надеюсь, теперь ты меня не отвергнешь.
   Нак молча взял ее руку. До чего гладкая кожа - как у детей - и его ладонь в сравнении с ее хрупкой ладошкой кажется грубой и шершавой. У него руки труженика с не сходящими годами мозолями.
   - Келина... Теперь уже можно спросить тебя. Что было тогда - в первый раз?
   Она усмехнулась - грустно и ласково.
   - Когда ты сказал, что поведешь меня домой, я свету невзвидела. Думала, дойду до речки и утоплюсь. Возвращаться мне было некуда, дом опротивел... Тетка так и не узнала, где я была... Она уезжала на похороны в Трэг, а слуги меня не выдали. Да все равно, если б и выдали - что бы мне было? Тетка постаралась бы замолчать глупую историю, а то бы замуж меня никто не взял, сочли бы навек опозоренной, - губы ее горько сжались. - Хотя настоящим позором был только твой отказ от меня... Но полно. Зря ты об этом вспомнил. Возьми. Это все тебе. Хлеб. Это вино. Сейчас развяжу, - торопливо зашептала она, выставляя из корзины аккуратные свертки. Пальцы плохо слушались ее, Келина чуть не разлила вино, и бутыль жалобно звякнула.
   - Оставь, не надо, - Нак слабо махнул рукой.
   - Ешь. Я не могу тебя увести с собой...ах, да, я уже говорила тебе... но они позволили мне накормить тебя... Прости, что не смогла раньше... трудно найти верного человека, а то бы накликала беду...
   Нак потянулся к корзине - и вдруг отдернул руку, как от огня. Он и так позволил себе утолить жажду, пошел на поводу у своего тела. "Как истинный человек", - с грустью подумал он.
   - Не надо ничего, я не возьму, я не хочу, - тихо, но решительно проговорил Нак. - И... лучше уходи. Это зрелище не для тебя. Я не хочу, чтобы ты запомнила меня таким, чтобы ты брезговала мной. Кровь, грязь...зачем тебе это?
   - Глупый... Меня бы не было здесь... - прошептала она. - Как я могу тобой брезговать?
   И она тихо обняла Нака, присев рядом, прямо на грязный пол.
   - Твои руки скованы, проклятая цепь, мерзавцы... Я ничего не понимаю... Зачем ты убил сына? Должна быть очень серьезная причина.
   - И она есть... только я тебе ее не скажу.
   - Не надо... я верю. Ты ешь.
   Он покачал головой.
   - Нет.
   Она робко провела ладонью по его слипшимся от пыли и пота волосам. Нак отвернулся. Невыносимо, что он так беспомощен перед ней. Ее лицо, родное, близкое, стоит повернуться - и мягкие губы с дразнящим своей невинностью женственным изгибом окажутся рядом с его губами - и не будет ни боли, ни сожалений, и завтрашняя казнь покажется чем-то глупым и бесконечно далеким... Казалось, время не властно над такими лицами. Чарующая женственность вечна. А ведь его любимой уже около пятидесяти...
   - И еще одно... - сказал Келина. - Ты должен это узнать. Правда, доказательств нет, да их и не будет. Словом... Я знаю, кто убил твою Лангу.
   - Что? - вскинулся Нак. - Говори же, говори...
   Цепь снова впилась в открытую рану от резкого движения, но он даже не почувствовал боли.
   - Ты знаешь Кельда с Главной улицы? Он славился страстью к хорошеньким крестьяночкам, - презрительно выдохнула Келина. - Его жена - сущий шпион, подсылает слуг за ним досматривать. Она знала, что Кельд увивался за Лангой почти месяц, преследовал ее, однажды чуть не затащил к себе домой... слуги все видели. Мне рассказывала сестра Кельда... она известная сплетница, все обо всех знает... - Келина задыхалась от вновь подступивших рыданий. - Ланга не соглашалась... Я не знаю, что было... никто не узнает... она не поддалась ему... и Кельд отомстил...
   Нак в бессильной ярости скрипнул зубами. Поздно! Слишком все это поздно!
   - Эх, знал бы, собственными руками задушил!
   - Не думай об этом, не надо, хотя ты все равно будешь... - Келина прильнула к нему и легонько провела ладонью его по заросшей щетиной потной щеке. - Надо уходить с чистыми помыслами...Ох, прости меня, прости...
   Оба молчали. Она - зажимая платком рот, чтобы не зарыдать в голос, он - отчужденно и безучастно.
   - Мы с Триной ничего не знали о ней, - неожиданно резко заговорил Нак. - Я стыдился ее расспрашивать, думал, захочет - расскажет сама. Я был последним дураком! Думал, если улыбается, значит, все хорошо. Если работает с утра до ночи, как мужчина, - значит, ей это нравится. Она мужественна, как десять воинов... но ведь Ланга всего лишь девушка... красивая девушка. Что было у нее на сердце? Почему, почему она мне не сказала, почему она стыдилась жаловаться? - почти простонал Нак.
   - Потому что она была твоей дочерью, - мягко ответила Келина. - Достойной тебя...
   - Была... И вот что, Келина. Не плачь обо мне. Я не боюсь завтрашнего дня, и ты за меня не бойся. Я и не думаю о смерти. И поверь, что я не храбрюсь, желая тебя утешить. Ты знаешь, умирать не страшно и смерть не так страшна, как ее расписывают. И уж во всяком случае, не страшнее жизни, - горько улыбнулся Нак.
   - Посмотри на меня, - вдруг попросила Келина. Она больше не плакала, ее глаза были сухими и скорбными. - В этот час у нас не может быть тайн. Я знаю, что ты любил меня - любишь ли теперь? Я вышла замуж - меня заставили, я поняла, что мне незачем тебя ждать. Я слабая женщина, да. Он меня бил... но неважно... он не может иметь детей... О, какая это гнусность - любовь с мужчиной без любви... Послушай. Ты еще не знаешь, зачем я пришла, Нак. Возьми меня как жену.
   Он резко дернулся прочь от нее, так, что цепи зазвенели. Неужели он мог еще чего-то желать? Неужели он мог быть нужен - грязный оборванец, презренный убийца? Но один раз - один за всю жизнь поцелуй по любви, он же человек... он имеет на это право!
   Нак вытер губы рукавом, повернулся к ней и прижал к себе. Мягкие волосы, пахнущие чем-то сладким, обволокли его, будто облако. Теплая волна прокатилась по всему телу, зародилась в груди и растаяла в кончиках пальцев. Не страстью это было, а прощанием. В голове родилась безумная мысль: "Если б я захотел тогда, так было бы каждый день. Она была бы моей - всегда, а не только в эти последние часы... Как же много я потерял!" Он поднял руку, чтобы прижать ее к себе еще крепче. От этого движения натянувшись звякнула цепь, дернулась и задела краем язву на запястье.
   - Уходи, - тихо сказал Нак. В голосе прозвучали неожиданные для него самого просительные нотки.
   Она нервно вскинулась:
   - Почему?
   - Уноси еду и питье. И уходи сама, - повторил он.
   - Гонишь меня? - отшатнулась Келина. И - он угадал по движению ее губ - прошептала: "Опять?"
   Лучше пусть обижается, пусть плачет, он не должен... он не может ничего у нее принять - ни питье - а не утоленная до конца жажда подкатывалась снова - ни еду, которой он не видел уже давно. Ни ее тело, которое она так безоглядно предлагает. Он должен вытерпеть и голод, и жажду, и искушение плоти, иначе вся жизнь его не имела бы смысла и незачем было бы ждать конца...
   - Уходи, прости меня, но лучше уходи.
   И вдруг... в ее золотистых глазах вспыхнул гнев.
   - Да ты просто дурак! Ты не мужчина! Или ты боишься осрамиться? Кому и что ты хочешь доказать? Свою глупость? Свое показное благородство? Я не девочка и понимаю, что ты хочешь меня как женщину. Дурак. Самовлюбленный расчетливый дурак! - в ее нежном голосе зазвенел металл. Значит, и она умеет быть жестокой. А может, людская жестокость - и не жестокость вовсе, а отчаянье заплутавших и несчастных детей?
   - Хорошо, пусть я дурак, - тихо сказал Нак. - Прости, но ты ошиблась, я не хочу тебя как женщину.
   Это станет его последней в жизни ложью - но как же трудно она дается... Ей будет легче примириться с завтрашней казнью, ей будет не о чем жалеть и нечего вспоминать. Пусть лучше ненавидит, чем плачет от утерянного счастья.
   - Я чувствую, что ты меня обманываешь. Что не так?! Почему ты меня гонишь?! - почти закричала она.
   Нак отвернулся. Смотреть на нее было выше его сил. Снова он ударит ее - еще больнее, чем в тот раз.
   - Уходи, Келина. И забирай еду. Ты скоро все поймешь...
   Она вздрогнула, хотела что-то сказать, но не смогла, подхватила корзину и побежала вниз.
  
   11.
   Наутро на Тюремной площади собирался народ. Смир уже десять лет не видел казней. Зрелище привлекло всех - от мала до велика. Несмотря на ранний час, на площади шагу было негде ступить. Палач, в черной накидке, с громадным топором прохаживался по деревянному помосту. Толпа нетерпеливо гудела, ожидая, когда выведут убийцу. Провожаемые напряженным гулом, два стража двинулись в башню за заключенным.
   Но не успели они достичь входной двери, как вершина башни осветилась голубоватым пламенем. Огромный столб света взметнулся в небо.
   Народ испуганно отпрянул. Кто-то закричал.
   А башня все продолжала светиться. Луч света лился и лился в небо, от него отходили в стороны мелкие веточки, разбрызгивая над площадью белое сияние.
   - На колени! - вдруг раздался мощный бас Рага, верховного служителя Храма Ладореса. - Это знамение! На колени!
   Все, как один, опустились на колени перед голубым небесным сиянием.
   - Он был с нами! - воскликнул Раг.
   - Он и теперь с нами, смиряне! - подхватил его помощник, главный чтец Храма. - Воздадим хвалу великому богу!
  
   Изумленные лица поворачивались друг к другу.
   - Нак! - не сходило с пораженных уст.
   Крестьяне, жившие с ним на одной улице, изумленно переглядывались и шептали:
   - Нак! Это наш Нак!
  
   Келина, бледная как смерть, опустилась на колени. Рядом с ней, тяжело дыша, стоял ее муж и бессмысленно бормотал:
   - Ты гляди-ка... В нашем Смире! Кто бы мог подумать! Вот тебе и мастер Нак...
  
  
   Пожилая женщина, стоявшая почти возле тюремной башни в первых рядах, резко поднялась с колен. Ее искаженное болью лицо было обращено к небу, простертые вперед руки дрожали.
   Сгорбившаяся крестьянка, которую всю жизнь за глаза называли полоумной, которую с детства ни во что не ставили, мать троих детей, которых - всех троих - уже не было на свете, а теперь потерявшая и супруга, впервые в жизни расправила плечи и подняла голову.
   - Слушайте! Слушайте! - хрипло бормотала она, еще не зная, что сейчас скажет, будто вопль нестерпимой муки рвался из ее истерзанной души. - Моим мужем был бог! Я, я была женой бога...
  
   В Смире начинался новый день...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"