Аннотация: Опубликованный в Говард Филлипс Лавкрафт "Шепчущий во тьме" (Феникс, 2023) перевод Попова Д. В. без редакторских правок. С издательством заключен договор неисключительной лицензии. Оригинал произведения см. https://www.hplovecraft.com/writings/texts/fiction/u.aspx
В предвечерний час мы сидели на полуразрушенной гробнице семнадцатого века на старом погосте в Аркхэме и рассуждали о неименуемом. Созерцая исполинскую иву в центре кладбища, в ствол которой практически полностью вросла старинная, совершенно нечитаемая могильная плита, я высказал эксцентричную мысль о призрачной, недозволенной к упоминанию пище, которую гигантские корни ивы, может статься, впитывают из этой древней погребальной земли. Мой друг пожурил меня за подобную чушь и заявил, что здесь не хоронили вот уже более века, и потому весьма сомнительно, что в почве содержится что-либо отличное от того, чем дерево питается естественным образом. Кроме того, добавил он, мои постоянные отсылки к "неименуемым" и "недозволенным к упоминанию" вещам -- прием крайне незрелый, всецело отвечающий моей более чем скромной писательской репутации. Мол, уж слишком я люблю заканчивать свои рассказы зрелищами или звуками, которые ввергают моих героев в паралич и напрочь лишают их мужества, дара речи или же способности к ассоциированию, чтобы поведать о пережитом. Мы познаем, продолжал мой собеседник, исключительно посредством пяти чувств, а также религиозного восприятия, вследствие чего никак невозможно ссылаться на какой-либо объект или представление, которые не поддаются доходчивому описанию устоявшимися фактологическими определениями или же корректными теологическими догмами -- предпочтительно конгрегационалистскими, с какими бы то ни было поправками, что способны предложить традиция и сэр Артур Конан Дойл.
С этим своим другом, Джоэлом Мэнтоном, я частенько сходился в полемике -- отнюдь не бурной, впрочем. Он был директором Восточной средней школы, родился и вырос в Бостоне и, в полном соответствии обычаям Новой Англии, обладал самодовольной глухотой к тонким обертонам жизни. Мэнтон исповедовал убеждение, что сколько-нибудь значимую эстетическую ценность имеет лишь наш обычный, объективный опыт, и что удел творца заключается не столько в разжигании сильных чувств при помощи сюжета, упоительности слога и полета фантазии, сколько в поддержании бесстрастной заинтересованности и уважения к будничным занятиям посредством их точного и подробного описания. И более прочего мой друг не одобрял мою склонность к мистическому и необъяснимому, поскольку, хотя его вера в сверхъестественное и была сильнее моей, он ни за что бы не признал, что для литературного трактования данная тема достаточно банальна. Способность разума обретать величайшее удовлетворение в бегстве от повседневной рутины, равно как и в творческом и выразительном перестроении образов, которые вследствие апатии и привычки в большинстве случаев низводятся до тривиальных шаблонов сиюминутного существования, для его ясного, прагматичного и логического ума была по факту чем-то невозможным. Для Мэнтона все вещи и чувства обладали неизменными размерами, характеристиками, причинами и следствиями, и пускай он безотчетно и осознавал, что порой разум посещают видения и ощущения, не отвечающие законам геометрии, не поддающиеся классификации и весьма далекие от реалистичности, он все же считал себя вправе самоуправно подводить черту и отвергать всё находящееся за границами восприятия и понимания рядового обывателя. Кроме того, мой друг практически не сомневался, что ничто не может быть по-настоящему "неименуемым". Само это слово казалось ему абсурдным.
И хотя я всецело отдавал себе отчет в тщетности образных и метафизических доводов против самодовольства закоренелого солнцежителя, нечто в местности проведения нашей осенней дискуссии раззадорило меня более обыкновенного. Полуразрушенные могильные плиты из аспидного сланца, почтенные деревья и вековые мансардные двускатные крыши населенного призраками ведьм старинного городка, что раскинулся окрест -- все это распалило мой дух на защиту собственного творчества, и вскоре я уже наносил удары по вражескому стану. По правде говоря, перейти в контрнаступление было вовсе не сложно, поскольку я был осведомлен, что в действительности Джоэл Мэнтон до известной степени придерживается множества бабьих суеверий, которые любой другой искушенный человек уже давно бы перерос -- вроде веры в появление умирающих вдали от своего смертного ложа, или же в отпечатки лиц из прошлого на оконных стеклах, оставленные смотревшими в них всю свою жизнь. Доверие к подобным сказочкам деревенских бабушек, напирал я, полагает и веру в самостоятельное присутствие на земле призрачных сущностей после смерти их материальных двойников. И полагает способность верить в феномены за рамками привычных понятий: ведь если покойник может передавать свой видимый или осязаемый образ через половину мира или сквозь века, как можно считать абсурдным допущение, будто заброшенные дома полнятся наделенными чувствами потусторонними существами, или что старинные кладбища кишат жутким бесплотным разумом целых поколений? А раз уж призрак не подлежит ограничению законами материи -- иначе как же ему реализовывать все приписываемые ему проявления? -- так ли сумасбродно воображать сверхъестественно ожившее мертвое в неких формах -- да хоть бы и в бесформенности, -- которые для наблюдающего со стороны человека как раз и должны являться решительно и ужасающе "неименуемым"? При рассмотрении подобных тем "здравый смысл", не без запальчивости убеждал я своего друга, -- суть скудоумное отсутствие воображения и гибкости мышления.
Уже опускались сумерки, однако желания сворачивать полемику ни у кого из нас не возникало. Мои доводы на Мэнтона впечатления как будто не произвели, и он рвался камня на камне от них не оставить, исполненный святой убежденности в собственных суждениях -- каковой, несомненно, он и был обязан успеху как учителя; -- в то время как я был слишком уверен в своей позиции, чтобы опасаться поражения. Но вот стемнело по-настоящему, и в некоторых окошках в отдалении забрезжил свет, а мы по-прежнему и не думали трогаться с места. Сидеть на гробнице было вполне удобно, и я знал, что моего прозаического друга совершенно не смущает глубокий разлом в нарушенной корнями древней кирпичной кладке у нас за спиной, или же полнейший мрак вокруг из-за обветшалого заброшенного здания семнадцатого века, расположенного между нами и ближайшей освещенной дорогой. И вот в темноте, на треснувшей гробнице, да рядом с безлюдным домом мы и препирались о "неименуемом", и когда мой собеседник в конце концов иссяк на насмешки, я поведал ему об ужасной подоплеке истории, над которой он глумился более всего.
Мой рассказ назывался "Окно в мансарде" и был опубликован в 1922 году в январском номере "Уисперс". Довольно во многих местах, в особенности в южных штатах и на Западном побережье, из-за жалоб безмозглых хлюпиков журнал изымали с прилавков, зато Новую Англию не проняло совершенно, и на мою экстравагантность там лишь пожимали плечами. Начать с того, констатировала публика, что существо было биологически невозможным -- разумеется, это всего лишь один из чокнутых деревенских толков, что Коттон Мэзер по наивности вбухал в свою сумбурную "Magnalia Christi Americana", да к тому же столь сомнительной достоверности, что даже он не отважился назвать место, где произошло сие непотребство. А уж как я утрировал кратенький очерк старого мистика, и вовсе никуда не годилось и обличало меня как полоумного и пустозвонного писаку! Да, Мэзер сообщил о факте рождения существа, но лишь пошлый охотник за сенсациями мог додуматься, что оно выросло, заглядывало по ночам людям в окна и пряталось в мансарде, во плоти и в воплощении призрака, пока по прошествии веков некто не увидал его в окне -- и впоследствии даже не смог описать, что же это было такое, из-за чего волосы у него враз поседели. В общем, рассказ мой заклеймили наивозмутительнейшей макулатурой -- о чем и не преминул мне попенять Джоэл Мэнтон. И тогда я рассказал ему, что прочел в старинном дневнике, ведшемся с 1706 по 1723 год, который попался мне в семейных бумагах всего лишь в километре от того самого места, где мы сидели -- об этом, и о неоспоримой подлинности описанных в дневнике шрамов на груди и спине моего предка. Еще я рассказал о страхах жителей здешней округи, и как эти поверья шепотом передавались из поколения в поколение, и как отнюдь не вымышленное безумие поразило мальчика, который в 1793 наведался в один заброшенный дом проверить некие следы, что якобы должны были там сохраниться.
Какая же это была противоестественная жуть -- не диво, что впечатлительных студентов нынче бросает в дрожь от пуританской эпохи в Массачусетсе. Крайне мало известно, что творилось под видимой поверхностью -- действительно очень мало, но сколь же чудовищно должно быть внутреннее гниение, коли оно прорывается наружу такими омерзительными гнойными пузырями. Гонения чернокнижников зловеще высвечивают бурлившее месиво в перемолотом человеческом разуме -- но даже это сущая малость. Не было ни красоты, ни свободы -- мы можем заключить это по архитектурным и бытовым пережиткам, да по пропитанным ядом проповедям умственно ограниченных богословов. Под этой проржавевшей железной смирительной рубашкой таилось тараторящее уродство, извращенность и бесноватость. Воистину, вот где обитал апофеоз неименуемого.
В демонической шестой книге своего сочинения, которую лучше не читать после захода солнца, Коттон Мэзер не стеснялся в выражениях, обрушивая свои проклятья. С суровостью ветхозаветного пророка и лаконичной невозмутимостью, в коей с ним впоследствии так никто и не сравнился, он поведал о животном, что произвело на свет нечто большее, чем животное, но меньшее, нежели человек -- существо с бельмом на глазу, -- и о заходящемся воплями пропойце, которого повесили за то, что у него имелся такой же изъян на глазу. Вот и весь скудный рассказ Мэзера, без малейшего намека на дальнейшее развитие событий. Возможно, он просто ничего не знал -- а может, и знал, да не решился предать огласке. Во всяком случае, именно так повели себя другие, кто знал -- какие бы то ни было публичные источники умалчивают, почему шептались о замке на двери перед мансардной лестницей в доме бездетного, опустившегося и озлобленного старика, установившего плиту из аспидного сланца без единой надписи на некой пугающей могиле -- в то время как при желании можно выявить достаточно туманных легенд, от которых стынет в жилах даже самая жидкая кровь.
Все это содержится в найденном мной семейном дневнике -- все передаваемые тайком недомолвки и байки о существах с бельмом на глазу, замечавшихся в окнах по ночам или на глухих лугах близ лесов. На моего предка что-то напало во тьме на дороге через лощину, оставив ему отметины рогов на груди и обезьяноподобных ногтей на спине, и вовремя осмотра места происшествия на предмет следов в утоптанной пыли обнаружили перемешанные отпечатки раздвоенных копыт и отчасти человекообразных лап. А однажды конный почтальон поведал, что видел, как на холме Медоу-Хилл, в тусклом лунном свете перед самым рассветом, какой-то старик окликал и гнался за бежавшим вприпрыжку уродливым и неописуемым существом -- и многие поверили очевидцу. И, естественно, самые несусветные вещи обсуждались одной ночью 1710 года, когда хоронили бездетного опустившегося старика в семейном склепе прямо позади его дома, в непосредственной близости от безымянной могильной плиты. Дверь мансардной лестницы открывать даже и не подумали, просто оставили дом, жуткий и пустой, ничего в нем не тронув. Когда же из него доносился шум, люди лишь с дрожью перешептывались да уповали на крепость лестничного замка. Однако все надежды обратились в прах после ужасного события в доме пастора -- там не осталось ни одной живой души и ни одного целого тела. С течением лет в легендах все чаще стал упоминаться призрак -- полагаю, существо, коли оно было живым, в конце концов умерло. В людской же памяти страх задержался надолго, только подпитывавшийся загадочностью истории.
Пока я все это рассказывал, Мэнтон притих, и мне было очевидно, что мои слова произвели на него впечатление. И когда я прервался, он отнюдь не рассмеялся, но со всей серьезностью спросил про мальчика, сошедшего с ума в 1793 и, надо полагать, ставшего героем моего рассказа. Я объяснил другу, зачем паренек наведался в тот заброшенный дом, которого прочие сторонились -- попутно заметив, что, раз уж он верит в способность окон сохранять образы сидевших перед ними и порой являть их, причина будет ему небезынтересна. Потому что мальчик как раз и хотел посмотреть на окна ужасной мансарды, наслушавшись преданий о замечавшихся за ними существ, -- и в результате выскочил оттуда с безумными воплями.
Выслушав меня, Мэнтон какое-то время пребывал в задумчивости, но постепенно к нему вернулся привычный скептический настрой. Он чисто теоретически допустил существование некоего противоестественного чудовища, однако напомнил мне, что даже самая жуткая природная аномалия не обязательно должна быть "неименуемой" или научно неописуемой. Воздав должное логичности и упорству своего друга, я добавил еще кое-какие откровения, услышанные мною от местных стариков. Поздние легенды о призраке, разъяснил я, связаны с чудовищными фантомами уродливее самых омерзительных форм органической жизни -- с фантомами исполинских зверообразных форм, порой видимыми, а порой лишь осязаемыми, по безлунным ночам плавающими в воздухе и появляющимися в старом доме, в склепе позади него и на могиле, где подле основания нечитаемой плиты проросло деревце. Правдивы или же вымышлены неподтвержденные предания о том, что фантомы насмерть бодали рогами или душили людей, в любом случае в существ этих непоколебимо верили, а старейшие местные жители так и вовсе трепетали перед ними; впрочем, за последние два поколения призраков почти позабыли, и, возможно, они потому и перемерли, что остались без людского внимания. Вдобавок, при рассмотрении вопроса в эстетическом плане, если даже человеческие душевные эманации претерпевают столь гротескные искажения, стоит ли ожидать воплощения -- или выражения -- хоть сколько-то внятного образа от такой запредельной и отвратительной неопределенности, как призрак злобного и хаотичного извращения, этого сущего патологического надругательства над природой? Сформированный мертвым мозгом гибридного кошмара, не будет ли подобный нереальный ужас являть собой, во всей своей омерзительной истине, умопомрачительно, вопиюще "неименуемое"?
Меж тем час наверняка уже был весьма поздний. Мимо меня совершенно бесшумно скользнула летучая мышь, и, полагаю, тварь задела и Мэнтона, поскольку, хоть в полнейшей темноте его было и не разглядеть, я все же ощутил, как он взмахнул рукой. Через мгновение мой друг заговорил:
-- А этот дом с окном в мансарде сохранился и по-прежнему заброшен?
-- Да, -- ответил я. -- И я туда ходил.
-- Нашел там что-нибудь? В мансарде или еще где?
-- Под скатом крыши, у самого свеса, лежала куча костей. Возможно, их-то и увидел тот мальчик -- если он был излишне впечатлительным, для сумасшествия ему даже не понадобилось бы образов на оконном стекле. И если все эти кости остались от одного тела, то это было болезненно сумбурное, просто бредовое чудовище. Оставлять подобные останки на белом свете было бы сущим кощунством, так что я вернулся с мешком и отнес их к гробнице позади дома. В ней есть широкий разлом, куда я и сбросил кости. Только не думай, что на меня нашло умопомрачение -- видел бы ты тот череп! Из него торчали рога, длиной сантиметров десять, зато черты лица и челюсть были прямо как у тебя или меня.
Наконец-то я ощутил, как Мэнтона, уже успевшего придвинуться ко мне почти вплотную, проняло неподдельной дрожью. Но вот его любопытство оказалось непоколебимым.
-- А как насчет оконных стекол?
-- От них ничего не осталось. Одно окно в мансарде выпало вместе с рамой, а в другом -- ни единого осколка в маленьких ромбовидных секциях. Они там все такие были, в традиционных свинцовых переплетах -- подобные окна вышли из употребления еще до начала восемнадцатого века. Скорее всего, стекол там нет уже лет сто, а то и дольше. Может, мальчик и перебил их, если помутился рассудком до такой степени -- легенда подробностей не передает.
Мой друг вновь погрузился в размышления.
-- Картер, мне хотелось бы увидеть этот дом. Где он? Со стеклами или без, я чувствую себя обязанным хоть немного обследовать его. И еще гробницу, куда ты опустил кости, и безымянную могилу -- все это и вправду жутковато.
-- Так ты его и видел -- пока не стемнело.
Состояние Мэнтона оказалось куда более взвинченным, нежели я подозревал, ибо в ответ на мою невинную театральность он нервно отпрянул от меня и, высвобождая накопившееся напряжение, издал хоть и сдавленный, но от этого ничуть не менее звучный крик. И мало того, что из-за неожиданности вопль этот произвел пугающее впечатление, так ужаса добавил и последовавший на него отклик. Еще не стихло эхо мэнтоновского возгласа, как сквозь смоляной мрак моего слуха достиг скрип, и я тотчас понял, что это открывается окно с ромбовидными секциями в том самом проклятом старом доме неподалеку от нас. И поскольку все остальные рамы в нем давным-давно выпали, мне стало ясно, что это скрипит зловещая рама без стекол демонического окна в мансарде.
Затем с той же кошмарной стороны хлынул тлетворный поток зловонного холодного воздуха, после чего раздался пронзительный визг -- буквально рядом со мной на мерзостной треснувшей гробнице человека и чудовища. А в следующее мгновение с этой противоестественной скамьи меня сбросило градом дьявольских ударов некой невидимой сущности исполинских размеров, но непостижимой природы, и я распластался на оплетенной корнями земле этого гнусного кладбища, в то время как из гробницы исторгся такой гвалт придушенных хрипов и рыков, что мое воображение тут же наполнило беспросветный мрак мильтоновскими легионами бесформенных демонов. Потом разразился вихрь губительного ледяного ветра, сменившийся грохотом обваливающихся кирпичей и штукатурки, но я милосердно лишился сознания, прежде чем узнал, что же происходит.
Мэнтон хоть и уступает мне в росте, крепостью все же превосходит, поскольку, несмотря на его более серьезные ранения, глаза мы открыли практически одновременно. Койки наши стояли рядом, и всего через несколько секунд мы уже знали, что находимся в больнице Святой Марии. Вокруг нас столпились санитарки, сгорающие от любопытства и исполненные рвения освежить нашу память сведениями, как мы оказались в больничной палате, так что мы тут же услышали о фермере, обнаружившем нас в полдень на уединенном поле за Медоу-Хилл, примерно в полутора километрах от старого кладбища -- на месте, где в старину якобы располагалась скотобойня. У Мэнтона были две довольно опасные раны на груди и менее серьезные порезы или рубцы на спине. Я же отделался сравнительно легко, хотя и был покрыт синяками и ушибами крайне обескураживающего характера, включая и отпечаток раздвоенного копыта. Мой друг, несомненно, знал более моего, однако держал озадаченных и заинтригованных врачей в неведении, пока не выяснил природу наших повреждений. Только тогда он заявил, будто мы стали жертвами агрессивного быка -- пускай даже выставлять животное в качестве виновника наших злосчастий и было весьма неубедительно.
Когда же врачи и санитарки удалились, я спросил срывающимся от благоговейного страха шепотом:
-- Боже мой, Мэнтон, что это было? Твои шрамы... Это было то самое существо?
Только ослабленное состояние не позволило мне возликовать, когда он прошептал то, что я едва ли не ожидал услышать:
-- Нет... Оно было совсем другим. Оно было повсюду... Как студень... Слизь... И все же у него были формы, тысячи ужаснейших форм, которые невозможно запомнить. И у него были глаза... И бельмо. Это была пропасть... Вихрь... Величайшая мерзость. Картер, это было неименуемое!
От переводчика: Именуемое в "Неименуемом"
Рассказ "Неименуемое" (The Unnamable) написан Лавкрафтом в сентябре 1923 г. и впервые опубликован в Weird Tales, vol. 6, no. 1 (July 1925); pp. 78-82. Большей частью повествование выдержано в форме эдакого полемического эссе, с поданными косвенной речью репликами -- прием весьма специфический, однако в исполнении Лавкрафта не лишенный живости и определенного очарования. Пожалуй, это единственное его произведение в подобном жанре.
Касательно места действия произведения, в тексте называемом лишь "старым погостом", в датированном июнем 1927 г. письме Бернарду О. Двайеру (Bernard Austin Dwyer, 1897-1945) Лавкрафт замечает: "Посреди Чартер-стритского кладбища в Салеме действительно есть древняя могильная плита, наполовину вросшая в исполинскую иву." (Selected Letters II (1925-1929), by H. P. Lovecraft, edited by August Derleth and Donald Wandrei, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1968; p. 139) Несколько лет спустя, в письме от 14 февраля 1934 г. Дуэйну У. Римелу (Duane Weldon Rimel, 1915-1996), работавшему в различных жанрах писателю, Лавкрафт предоставляет и другие подробности: "Погост в "Неименуемом" в действительности является старым Чартер-стритским кладбищем в Салеме. Существует и стоящий впритык к нему старый дом (его еще упоминал Готорн в "Тайне доктора Гримшоу"), с треснувшей гробницей рядом, и есть даже огромная ива почти в центре кладбища, в ствол которой вросла нечитаемая могильная плита." (Selected Letters IV (1932-1934), by H. P. Lovecraft, edited by August Derleth and James Turner, Sauk City, WI: Arkham House Publishers, Inc., 1976; p. 387) Знаменитый американский писатель Натаниэль Готорн (Nathaniel Hawthorne, 1804-1864) в своем неоконченном романе (Dr. Grimshawe's Secret, опубликован посмертно в 1882 г.) не называл Салема или Чартер-стрит, однако, как уроженец города, вполне естественно описывал родные места, и дом возле кладбища в его произведении появляется уже во втором абзаце, причем тоже в нелицеприятном амплуа. И поскольку в "Неименуемом" Аркхэм является ипостасью Салема, неудивительно, что он получил эпитет "населенного призраками ведьм" (witch-haunted). К слову, именно в больницу Святой Марии в Аркхэме, куда угодили злополучные герои рассказа, совсем скоро переведут и героя другого лавкрафтовского произведения -- "Празднество" (The Festival), написанного месяц спустя после "Неименуемого".
Как и место действия, герои рассказа тоже имеют прототипы. Прообразом Джоэла Мэнтона (см. An H. P. Lovecraft Encyclopedia, by S. T. Joshi and David E. Schultz, New York, NY: Hippocampus Press, 2004; p. 283) послужил друг Лавкрафта Морис Винтер Мо (Maurice Winter Moe, 1882-1940), учитель английского, семитолог и старейшина пресвитерианской церкви, а по совместительству издатель-любитель (см. Л. Спрэг де Камп, Лавкрафт: Биография, Санкт-Петербург, Амфора, 2008; стр. 141). Преподавал Мо в штате Висконсин, в Аплтонской средней школе и Средней школе Западного округа в Милуоки -- Лавкрафт, по своему обыкновению, в "Неименуемом" поменял название последней на противоположное. Еще одна отсылка к реальной личности заключается в том, что Мэнтон придерживается конгрегационализма -- данное течение протестантизма в конце XVI в. откололось от пресвитерианства, которое и исповедовал Морис Мо. Заметим, что, с учетом вероисповедания директора школы, его упование на "корректные теологические догмы" обретает определенную иронию, поскольку конгрегационалисты как раз и избегают жестких доктринальных формулировок. В то время как упомянутый следом в тексте Артур Конан Дойл (Arthur Ignatius Conan Doyle, 1859-1930) ко времени написания "Неименуемого" безоговорочно превратился в неутомимого проповедника спиритуализма, и, надо полагать, отсылка к знаменитому английскому писателю в плане поправок к этим самым религиозным догмам носит и вовсе саркастический характер -- как-никак, о природе призраков священное писание умалчивает.
Вообще, Мэнтон в своей противоречивости персонаж сам по себе иронический -- и, естественно, сатирический (что ни в коем случае не подразумевает подобного отношения Лавкрафта непосредственно к Морису Мо -- иначе они и друзьями бы не стали). В самом деле: учитель-христианин верит в сверхъестественное, притом не чурается и "бабьих" суеверий -- "сказочек деревенских бабушек", -- однако отвергает непостижимость -- неименуемость -- сверхъестественного: все может быть "взвешено и измерено" ("мене, мене, текел...") и тем самым превращено в естественное. Всякие "видения и ощущения, не отвечающие законам геометрии, не поддающиеся классификации и весьма далекие от реалистичности", Мэнтон отвергает -- и наверняка большей частью списывает на болезнь или безумие. Для полноты портрета своего персонажа Лавкрафт даже изобретает насмешливое словечко "солнцежитель" (sun-dweller) -- человек, вследствие блеска собственного окружения ничего вокруг и не видящий. Таков закоснелый в рационализме верующий -- поистине, ирония Лавкрафта достигает абсурдистских масштабов -- вот только таковая отражает писательское видение определенной части современного ему американского общества. Не щадит он и пуритан семнадцатого и восемнадцатого века, как бы ни восхищался теми временами.
Второй же герой рассказа, Картер, несомненно, герой автобиографический: писателя Лавкрафт практически списал с самого себя -- и свои стилистические особенности, и разгромные отзывы на творчество, и насмешливое отношение к суевериям, и даже присущую себе самокритичность до степени самобичевания. Также несомненно, что это тот же самый Рэндольф Картер -- хотя имени в "Неименуемом" и не называется, -- который является героем нескольких лавкрафтовских произведений. В одном из них, рассказе "Серебряный ключ" (The Silver Key), написанном в 1926 г. и впервые опубликованном в Weird Tales, vol. 13, no. 1 (January 1929); pp. 41-49, 144, содержится едва ли не прямое указание на описанные в "Неименуемом" события, да еще с фрагментарными цитированиями оттуда же: "После этого он [Рэндольф Картер] вернулся в Аркхэм, этот жуткий, населенный призраками ведьм старинный городок его прадедов в Новой Англии, и кое-что пережил во тьме, среди древних ив и обветшалых мансардных двускатных крыш, вследствие чего на веки вечные запечатал определенные страницы дневника обезумевшего предка."
Тем не менее, на время создания "Неименуемого" Рэндольф Картер только и мог быть известен -- скорее всего, даже самому автору, -- что по рассказу "Показания Рэндольфа Картера" (The Statement of Randolph Carter), написанному в декабре 1919 г. и впервые опубликованному в The Vagrant, no. 13 (May 1920); pp. 41-48 -- и, кстати, драматические события этого произведения как раз вкратце и излагаются непосредственно перед приведенной выше цитатой из "Серебряного ключа". По идее, история, завершившаяся допросом в полиции, должна была преподать оккультисту Рэндольфу Картеру жестокий урок: не шастать по ночам по кладбищам и уж тем более не нарушать покой древних погребений -- однако он, раз уж в "Неименуемом" выведен тот же самый Картер, и не думает ему следовать! Если ужасный случай в раннем рассказе как-то и подействовал на Рэндольфа, то лишь подорвал его веру в сверхъестественное -- возможно, сказалась психологическая травма, или же за этим стоит нечто большее. И действительно, непосредственно после все той же цитаты из "Серебряного ключа" сообщается итог обоих кладбищенских приключений: "Однако все эти ужасы лишь подвели его к самой границе реальности и не отражали того истинного сновиденческого края, что ему открывался в юности..."
Как бы то ни было, в "Неименуемом" Картер уже никакой не оккультист, но писатель ужасов, и его друг, личность весьма прозаическая, верит в сверхъестественное даже больше его самого. Сверх того, Картер в полемике с Мэнтоном отстаивает, по сути, лишь собственное творчество, художественную "склонность к мистическому и необъяснимому" -- о своих убеждениях и взглядах он практически не распространяется -- и никоим образом не претендует на вызов трансцендентальному. Эта вторая ипостась Картера, изящно оперируя логикой, проповедует только свободу воображения, этого средства бегства из опостылевшего реального мира.
Посредством столь разных и во многом противоположных героев Лавкрафт и доносит свой писательский манифест: его воображение -- его способность создавать "неименуемое" -- призвано терроризировать косную обывательщину, крушить "тривиальные шаблоны сиюминутного существования" -- прямо как была сокрушена гробница в рассказе. Да, "Неименуемое" -- не просто рассказ ужасов -- и даже не столько рассказ ужасов, -- но декларация творческих целей и задач уже состоявшегося писателя. Главные шедевры Лавкрафта были еще впереди, но как творец к тому времени он уже определенно сформировался.
И в дополнение еще несколько пояснений имен в произведении. "Великие деяния Христа в Америке, или духовная история Новой Англии" (Magnalia Christi Americana, or The Ecclesiastical History of New England, 1702) -- многотомный труд американского проповедника, писателя и биолога Коттона Мэзера (Cotton Mather, 1663-1728) об истории поселений в Новой Англии XVII в. в форме биографий различных ее деятелей. Упоминаемый Лавкрафтом "кратенький очерк старого мистика" содержится в проповеди Мэзера (глава 5, книга 6 "Великих деяний Христа"), с которой тот выступил в Бостоне в 1697 г., и это наставление посвящено неизбежности ужасного наказания, постигающего преступивших законы божьи и человеческие. Заметка же следующая: "Было на юге животное, что произвело создание, кое весьма притязало на сходство с обликом человеческим. И вот, люди обратили внимание, что у чудовища этого имеется бельмо на глазу, прямо как у одного городского непотребника. Немедленно вслед человека того подвергли допросу, и тогда он признался в своих гнусных скотоложествах, за кои и был заслуженно предан казни." [At the southward there was a beast, which brought forth a creature which might pretend to something of an human shape. Now, the people minded that the monster had a blemish in one eye, much like what a profligate fellow in the town was known to have. This fellow was hereupon examined; and upon his examination, confess'd his infandous Bestialties; for which he was deservedly executed.] (Magnalia Christi Americana: Book 4. Sal gentium. 1853. Book 5. Acts and monuments. 1853. Book 6. Thaumaturgus. 1853. Book 7. Ecclesiarum prФlia. 1853, by the Reverend and Learned Cotton Mather, Volume II, Hartford: Silas Andrus and son, 1853; p. 401) Как видно, Лавкрафт передал историю Мэзера довольно близко к оригиналу, хотя и не обошелся без столь свойственного ему сгущения красок.
В насмешливом же пересказе вымышленного произведения "Окно в мансарде" (The Attic Window), опубликованного в не менее вымышленном журнале "Уисперс" (Whispers), Лавкрафт прибегает к уловке, говоря, что "некто" увидал существо "в окне" -- очевидно, во избежание спойлера (да простит нам Лавкрафт сей неологизм), поскольку далее выясняется, что "некто" -- это обезумевший мальчик, и призрачный образ чудовища ему привиделся, строго говоря, на оконном стекле. Впрочем, детали выдуманного рассказа неизвестны, и вполне возможно, что события в нем развивались по-иному -- и тогда можно отметить, что к сюжету о случайно замеченном в окне жутком создании Лавкрафт вернулся почти десять лет спустя, в сонете "Ревун" (The Howler), двенадцатом в цикле "Грибки с Юггота" (Fungi from Yuggoth), впервые опубликованном в Driftwind, VII, 3 (Nov. 1932), p. 100. И, конечно же, сюжет о противоестественном чудовище, годами содержавшемся взаперти, Лавкрафт использовал в шедевральном рассказе "Данвичский кошмар" (The Dunwich Horror), написанном летом 1928 г. и впервые опубликованном в Weird Tales, vol. 13, no. 4 (April 1929); pp. 481-508.
За упоминаемым в "Неименуемом" Медоу-Хиллом (Meadow Hill) располагается заброшенная ферма Чапмена, что фигурирует в рассказе "Герберт Уэст - реаниматор" (Herbert West - Reanimator), написанном в период с октября 1921 по июнь 1922 и впервые опубликованном в ежемесячных выпусках с февраля по июль 1922 любительского издания "Хоум Брю" (Home Brew). Через несколько лет холм, впрочем, станет обитаемым: именно на нем проживала семья Макгрегоров, мальчики из которой подстрелили сурка-мутанта в рассказе "Цвет из космоса" (The Colour out of Space), написанном в марте 1927 и впервые опубликованном в Amazing Stories, vol. 2, no. 6 (September 1927); pp. 557-567.
И, наконец, "мильтоновские легионы" отсылают, естественно, к поэме английского поэта и политического деятеля Джона Мильтона (John Milton, 1608-1674) "Потерянный рай" (Paradise Lost, 1667), повествующей о бунте ангелов и падении человека.