|
|
||
Рассказ написан в соавторстве с Казимировым Александром. | ||
Весь день Шитов бродил по городу, переходя с одной набережной на другую, пересекая площади и скверы. Смотрел на крыши домов с высоты Исаакиевского собора. Душа его ликовала. Такой великолепный, величественный город - на ладони у него, провинциального мальчишки! Близ Медного всадника стоял долго. Казалось, Пётр подмигивал, брал на слабо, подстрекал на смелые начинания. Да, здесь бы Шитов развернулся! Красота диктует сюжеты, будит вдохновение. Не то, что дома! Лёгкой стрекозкой порхал карандаш, нанося на листки блокнота быстрые наброски. Из-под конских копыт засверкали искрами блестящие перспективы. Надежда... Вот чёрт! Шитова так поглотило созерцание, что он совершенно забыл о Надьке, с которой приехал в Ленинград в свадебное путешествие. Надька была натурщицей, полгода назад его поразили неправильные черты лица угловатой девчонки. Он сильно увлёкся работой над её портретом. Натурщица жила на другом конце города и часто опаздывала на сеансы. Это дико раздражало Шитова. Надькины предки не позволяли дочери подолгу болтаться неизвестно где, вот и предложил сдуру ей руку, чтобы всегда была рядом, когда нахлынет вдохновение. Родители, уже не чаявшие сбыть беспутную дочку, тут же ухватились за руку перспективного художника как за соломинку. На радостях оплатили молодым медовый месяц в Ленинграде. Идти в гостиницу не хотелось: очарование городом заполнило всю его душу. И сейчас в ней совсем не было места для бесчувственной Надьки, его уколотой юной жены. Насладившись великолепием и заполнив эскизами блокнот, Шитов бросил якорь в забегаловке. За столиком напротив него вяло жевал гамбургер толстый, лоснящийся негр. "Какого лешего ему не сидится в Африке или облюбованной за последние двести лет Америке? Какой бес занес его в заснеженную Россию? Может, это предок Пушкина решил прокатиться по памятным местам?" - размышлял Шитов. Афроамериканец врезал граммов пятьдесят, запихал в безразмерный рот половину гамбургера и проглотил, не жуя. После чего уставился на Шитова выпуклыми рачьими глазами... Шитов - на него. В какой-то момент Шитову показалось, что сейчас негр достанет из-за пазухи саксофон и заиграет хриплый джаз. Ленинград занял все мысли Шитова. Почему-то хорошо, в мельчайших подробностях запомнился этот черномазый, который обманул его ожидания. На саксофоне негр играть не стал, вытер салфеткой похожие на кислородные баллоны губы и ушёл поступью каменного гостя. Надька же упорхнула птичкой-синичкой, не прожив с Шитовым и года. Ну и чёрт с ней, он стал работать, как проклятый, соглашаясь на любые халтуры. И вот он здесь, в великом городе. Теперь Шитов удивлялся контрасту между блестящими фасадами и лабиринтами похожих на колодцы питерских дворов. Его, меряющего жизнь художеством, неудержимо влекло туда, хотелось прощупать изнанку глухих подворотен, познать притаившуюся в этих дворах сакральную истину. Не хватало слов, чтобы выразить восхищение древностью стен с осыпавшейся штукатуркой, с тёмными провалами глазниц. Шитов чувствовал обитающие в грязных подъездах души старых домов, сливался с ними! Особенно нравился один дом на набережной Мойки - напоминал художнику себя любимого. С виду потрёпанный жизнью, а на деле - крепкий и гордый! Величественный. Гениальный. Таким считали Шитова многочисленные друзья и подружки, наполнившие его ленинградские дни и ночи. Они много работали, писали, пробуя себя в разных техниках и жанрах, сами изготавливали рамки для картин, иногда выставлялись; но много и бездельничали, спорили, играли на гитаре, одинаково беззаботно пропивая лёгкие и трудные деньги. Шитовым овладела скука. Он сидел дома у расписанных морозом окон. Зима, фиолетовые сумерки... и на дворе, и на душе. Было зябко от ожидания чего-то скверного. Он всегда знал, что жизнь заканчивается смертью. Но абстрактное знание и ощущение, что именно твой конец уже не за горами - разные вещи. Хорошего уже ждать не приходилось. Говорят, страх смерти хуже самой смерти. Нет, он не паниковал - не из того теста слеплен, но иногда мандражировал. Так... недолго и не очень сильно. Шитов невзначай кашлянул; чересчур прыткая челюсть ускакала под диван. Старик пошарил рукой - не достать. "Надо бы веником", - подумал он, но было лень двигаться. Скверные ожидания реализовались самым банальным образом. "Ладно, черт с ней, с челюстью, - безразлично махнул рукой Шитов. - Сяду на бульоны. Авось на пользу пойдет. А то от одышки спасу нет!" Он лёг на диван, предоставивший политическое убежище сбежавшей челюсти, и окунулся в воспоминания. Перед глазами старика туманным шлейфом поплыла жизнь в этом доме, вереницей прошли люди, жёны, еще живые и уже отжившее своё соседи. Вторую свою жену, смазливую маникюршу Верочку, Шитов застал с любовником через два года после свадьбы. Вид волосатых ягодиц между гладких ног жены не просто оскорбил художника, он осквернил саму идею, атмосферу его питерского дома. Шитов выгнал Верочку и ушёл в запой. Обливался пьяными слезами, размазывая по щекам сопли, и писал портрет. Совершенно синяя женщина с толстыми грудями, обвисшими под тяжестью ярко-красных сосков, и теперь смотрела на него несимметричными глазами с засунутого в угол портрета. Красный и синий в сочетании дают фиолетовый - цвет раскаяния. Но сколько человеку можно раскаиваться? Все острые чувства давно притопила тягучая аморфная скука. Дом, в котором проживал Шитов, напоминал заповедник для сумасшедших. Напротив его квартиры поселились беженцы из Киргизии. Глава семьи, горбун с жидкой шевелюрой и руками орангутанга всегда находил деньги на пьянку и никогда - на опохмелку: не умел экономно распределять средства, пропивал всё сразу. Килограмм портвейна делал его просветлённым. Сосед говорил такие умные вещи, замешанные на восточной мудрости, что в медвытрезвитель его брать не решались и сразу оформляли в психушку. Провентилировав мозги, его возвращали жене - маленькой, сухощавой женщине с огромными глазами на жёлтом лице. Горбун навещал художника по утрам и умолял: "Дай что-нибудь, - трубы горят". Из труб несло перегаром, и сомневаться в честности соседа не приходилось. В том году буйствовала весна. Шитов писал портреты, вдохновенно украшая прелестные женские личики шляпками из пены черёмухи и сирени. Он с досадой отрывался от мольберта и шёл искать лекарства от весеннего обострения. Со временем "просветлённый" выпил все аптечные настойки и валокордин, оставшиеся у Шитова от прежних жён, и уже косился на флакон давно протухшего одеколона. Бесцеремонные визиты до такой степени утомили Шитова, что он возненавидел горбатого соседа. Как-то вечером в квартиру Шитова влетела супруга алкоголика. Взвинченная до предела, она первым делом извинилась и спряталась в ванной. Послышался шум воды и восточный мат. - Мы ведь только ремонт закончили, - начала оправдываться она, выйдя из ванной. - Не успела с работы прийти, а этот гад стал деньги клянчить. Не дала.... Пожарила яйчницу с помидорами, зову его, а он не идёт. Решила посмотреть, чего он притих. Захожу в комнату, - женщина снова выругалась, помянув шайтана, - а он навалил прямо на ковёр и смотрит на меня мстительно! Меня аж затрясло. Он же взял и пнул в меня эту кучу. Почти промахнулся! Теперь заново придётся обои клеить. "Плохо быть жадной, ещё хуже - с жадиной жить! - подумал Шитов, но из деликатности промолчал. - Дала бы ему червонец, и не было бы катаклизма. А так... один ремонт в копеечку влетит!" - Не переживайте, бывает и хуже, - успокаивал он отмывшуюся от дерьма женщину. - Знаете, индусы верят в реинкарнацию. Они, по-моему, вечно пьяные или обкуренные. Однажды пьяного индуса проглотил удав. Мир алкаша изменился до неузнаваемости. Очнулся, значит, он в животе у змея и подумал, что началась "белочка"... Мысли соседки были далеки, она не понимала, о чем говорит Шитов. Извинившись за беспокойство, женщина убежала к себе. Через стенку отчетливо донеслись крики и шум борьбы. Прошел месяц или чуть больше. Работая над городским пейзажем, Шитов уже забыл про семейный скандал, когда соседка снова ворвалась к нему без стука и вытянула струной свое высохшее тело. Ее большие глаза влажно блестели. - Карим помер! - выдохнула она и обвисла. - Пошел в туалет и... Заключение о смерти зафиксировало кровоизлияние в мозг. Видимо, сосед чересчур сильно напрягся. Отношение художника к покойному резко изменилось. Шитов вообще уважал мертвецов. Одно время он даже работал над почившими и, подобно Лесковскому тупейному художнику, придавал их лицам выражения спокойствия и возвышенного созерцания за весьма неплохие деньги. Только эта категория граждан, по его убеждениям, не была способна на гадости. Чтобы увидеть ум, честь и совесть нашей эпохи, полагал Шитов, надо посетить кладбище - все достойные уже там. На третьем этаже обитала странная семейка. Клавдия Петровна, хозяйка квартиры, страдала падучей болезнью. Не черной немощью, не эпилепсией, а просто падучей. Как увидит подходящее местечко, так и падает. И может лежать неподвижно часами. Дочь её, Зоя-Самосвал, пошла в мать. Но валяться предпочитала на кучах щебня или песка. И не просто валяться, а принимать соблазнительные позы. Чаще всего стояла на коленях, уткнувшись головой в землю. Со стороны кажется, будто работает, что-то ищет, а она просто спит. Глава этой семейки, Поллинарий Викторович, обладал шикарным по красоте и воздействию на мозг прозвищем - Фенобарбитал. Поллинарий Викторович мог спать стоя! Его парадоксальная способность вызывала у врачей массу вопросов и не находила ответов. Спал Фенобарбитал где придется: в общественном транспорте, на работе, на улице. Он мог спать сутками и принимать пищу во сне. Он и в туалет ходил во сне, после чего медперсоналу приходилось его срочно переодевать. Проснувшись, Поллинарий Викторович удивлённо осматривал палату и, увидев рядом на стуле дремавшую жену, толкал её. - Ты мне снилась в гробу. Выглядела потрясающе! - говорил он восхищенно. Горькая правда оставляла осадок в душе Клавдии Петровны. Фенобарбитал был прав. В гробу она смотрелась бы лучше, чем в застиранном до дыр халате. Женщина не хотела этого признавать и возмущалась. Они ссорились и снова засыпали. В редкие минуты, когда Поллинарий Викторович не спал, он философствовал. - Очень многим жизнь не удаётся, - внушал он художнику. - Ядовитый червь постоянно гложет им сердце. - И как же быть? - спросил Шитов, болезненно принимая сентенции соседа на свой счёт. - В таком случае надо приложить все силы, чтобы удалась хотя бы смерть, - Фенобарбитал загадочно улыбнулся. - Ну, вы и сказанули! - Взъерошился Шитов . - Да не я... Заратустра... - Жизнь и смерть - это как разные стороны одного холста, - возразил художник. - Они не пересекаются, а их стык измеряется в микронах. - А вы соедините их в ленту Мёбиуса, - Фенобарбитал зевнул и тут же уснул. Вот гад! Склоняет меня к самоубийству? - не понимал Шитов. - Спит двадцать шесть часов в сутки, и мне, паскудник, навяливает вечный сон? Нет, каждый из нас должен самостоятельно решить, стоит жизнь того, чтобы быть прожитой, или не стоит. Не семья, а царство Морфея! Они так и ушли в царствие небесное, не выходя из привычного состояния. Куда подевалась их дочь, никто не знал. Ходили слухи, что квартиру у неё отобрали за долги. Вскоре туда заселилась Анна Семёновна Теребитько. Имя Анна у Шитова ассоциировалось с рельсами. Виной тому было творчество Льва Толстого и Булгакова, ни дна им, ни покрышки! Теребитько, строгая женщина с солдатской выправкой, работала контролером. Могла взглядом останавливать трамвай, по запаху выявляла безбилетников и определяла количество наличных в кошельке, не заглядывая в него. Таланты у неё были неограниченные, одна беда - с мужиками не везло: умирали в медовый месяц. Убивала их взглядом, утверждали сплетницы. Тяжелый у неё был взгляд, чугунный. Посмотрит, как гирей по башке шарахнет. Не везло, в общем, ей в любви. Теребитько строила Шитову глазки, но он решил не рисковать и правильно сделал. Предчувствие оградило его от разыгравшейся вскоре драмы. За плечами художника и так маячила пара неудачных браков. "И опыт, сын ошибок трудных" привел его к убеждению, что чем чаще наступаешь на грабли, тем сильнее их ненавидишь. Больше жениться он не собирался. Так вот, Анну Семёновну сшибло трамваем. Сшибло конкретно! Ротозеи долго разглядывали форменную шинель, нафаршированную останками некогда энергичной бдительной женщины. Как она прошляпила "сюрприз" судьбы, знал один Бог. "Скрываться от неизбежности - бессмысленно!" - сделал заключение Шитов и продолжил своё одиночное плавание, потихоньку слабея умом и телом. Под Шитовым на кровати с панцирной сеткой и шарами-набалдашниками на железных с облупившейся краской спинках постанывала Ольга Карловна Гауш. Стонала не под самим Шитовым, этажом ниже, стонала давно, и никак не могла окочуриться. Иногда по ночам она криком просила: "Дайте мне яду!" Кричала надрывно, настраивая против себя весь подъезд. Давным-давно, когда Шитов вселился сюда, Ольга Карловна стала оказывать ему знаки внимания. Да что там знаки! Она влюбилась в него, как кошка, домогалась, как могла - он так это воспринимал. Лет на двадцать старше, одинокая, давно созревшая, а может, перезревшая, она отталкивала от себя Шитова. И лишь однажды, на какой-то праздник, Шитов соблазнился. Она оказалась совсем неумелой любовницей, и в её пристрастии к нему ощущалось больше материнского, чем девичьего. Но Шитову не нужна была вторая мать! Он от первой-то, пропойцы, с трудом избавился. Ольга Карловна каким-то непонятным образом находилась в курсе всех его дел. "Не кисни, у тебя все впереди!" - успокаивала, поглаживая его тогда ещё густые кудри, когда узнала о неудаче на ежегодном вернисаже молодых художников Питера. Он отстранялся. Женская глупость непостижима, как загадка Атлантиды: неизвестно, где и как рождается, и неизвестно, где и как умирает. Ей стукнул полтинник, потом шестьдесят, а она по-прежнему посматривала на него взглядом молоденькой антилопы. Он даже предполагал, что приди он к ней сейчас, смертельно больной, и залезь к ней в постель, она забудет про свои болячки, про желание умереть и воспрянет еще лет на десять. Ну, уж нет, ещё чего не хватало! Мало кто понимает, что мир устроен нормально лишь до тех пор, пока он тебя не переломал. Не понимала этого и Ольга Карловна. Её годы вылетели в трубу, оставив после себя запах гнилых зубов и пепел на висках. Да, уж... Вот тебе и "не кисни, всё еще впереди". Ясное дело, что впереди. Но что? Нет там ничего, кроме смерти. Может, пойти навстречу и выполнить её просьбу? Если бы не возможные последствия уголовного характера, Шитов непременно бы её отравил. Отравил бы немедля, из гуманных соображений! Удовлетворил бы, так сказать, заветное желание. И изобразил бы по знакомству на лице покойной выражение, свидетельствующее о счастливом состоянии её души. Но не судьба. Теперь пусть мается, старая карга! В ночь перед Рождеством по улицам носилась вьюга. Бесновалась и куражилась, швыряя в окна снежную крупу. В унисон её завываниям за стенами что-то скрипело и стонало. Сквозняк гулял по квартире Шитова. Он собирался заклеить полосками из газет рассохшиеся рамы, да так и не собрался. Сказывалась лень, усугубленная одиночеством. От свистопляски за окнами Шитову стало неуютно и тревожно. Ему казалось, что именно в подобные моменты приходит смерть. На всякий случай Шитов проверил замок, убедился в его надёжности и, шлёпая тапками, поплелся на кухню. Не успел ещё поставить чайник, как снизу донеся крик Ольги Карловны, в котором почудился призыв лично к нему. От этого душераздирающего крика озябшего Шитова бросило в жар. Пощипывая тело, горячая волна опускалась всё ниже и ниже. Зацепилась за острые колени да там и застряла, и ступни по-прежнему мёрзли. Впервые он почувствовал себя стариком. Голова Шитова закружилась, стала невесомой и как будто бы чужой. Перед глазами замельтешили чёрные точки, увеличивающиеся в размерах. Они плавно меняли очертания, принимая образы то раздавленной трамваем Теребитько, Карима, почившего на унитазе, а то превращались в полупрозрачную Ольгу Карловну. Её длинные не расчёсанные волосы щекотали Шитову лицо, лезли в рот, как в первую и единственную их любовную ночь, когда она ему отдавалась безропотно и безмолвно. Теперь же старуха нагло, бессовестно и громогласно набивалась в жёны. Шитова вырвало. Слабость подкосила колени. Он сполз по стене и уселся прямо в зловонную жижу. Крик Ольги Карловны то приближался и рвал перепонки, то становился похожим на удаляющееся эхо. "Чертова Горгона! Скорее бы ты сдохла!" - в изнеможении подумал Шитов и растянулся на полу. Перед ним вновь замаячил образ Ольги Карловны. Шитов схватил её за глотку и сдавил что было сил. Настырная старуха успела выдавить: "А я по-прежнему тебя лю..." Шея у неё оказалась пластилиновой, легко сжалась в ладонях. Голова Ольги Карловны с шипением оторвалась и, как сдувающийся надувной шарик, заметалась по комнате. Наконец тьма поглотила видения, и упругая тишина плотно заткнула уши. Очнулся Шитов на больничной койке. Кто и как узнал о его беде и вызвал скорую, было неизвестно. Его пару раз осматривал врач. Измерив давление, что-то говорил по-латыни симпатичной медсестре. Та в ответ кивала, записывая указания в блокнотик. Шитова пару недель держали на капельнице и кололи какими-то препаратами. Перед выпиской его навестил говорящий по-латыни врач. Ничего толком не сказал, покрутился вокруг да около, назначил лекарства и ушёл с чувством выполненного долга. "Надо бы обратиться к другому, более опытному. Послушать, какой диагноз поставит", - твёрдо решил старик, покидая стены больницы. Но к другому врачу Шитов не пошёл. Дома его ждала потрясающая новость: в ту злополучную рождественскую ночь скончалась Ольга Карловна, а фельдшера, вызванные соседями, перепутали этажи и вломились в его квартиру... Что это? Провидение? Она умерла, своей смертью его смерть поправ... Шитов послушно пил прописанные таблетки и чувствовал себя лучше. Незаметно миновали зима и серая дождливая весна с легким запахом сирени. Зажатая меж гранитных берегов, несла свои воды Нева, стремясь влиться в Балтийское море. Устроивший западню город крепко держал пленницу каменными ладонями и бессовестно кормил собственными нечистотами. Впрочем, внешне всё выглядело пристойно: ржавые трубы, по которым стекал в реку смрадный коктейль, были укрыты асфальтом и гранитом, а над ними нависали пёстрые вывески магазинчиков, ресторанов и прочих необходимых для населения учреждений. Окна Шитова выходили на один из многочисленных каналов. Имел ли он какое-то название или просто номер, Шитов забыл. Как давно позабыл, для чего он родился. Город, река - такие понятия уже давно не тревожили угасающий ум. Созерцание мутных вод да говорящий ящик с бесконечной рекламой - вот и все его развлечения с тех пор, как зашедшая в подъезд старуха с косой увела за собой более-менее общительных соседей. Старик врезал дополнительные замки, чтобы безносая гостья не смогла войти к нему так же запросто, и чувствовал себя почти в безопасности. Примелькавшийся пейзаж за окном опасений не вызывал, а остатки богатого воображения помогало рисовать в затуманенном сознании красочные, но далёкие от художества картинки. Глядя на холодную реку, он представлял себя то рыбаком, вытаскивающим на берег полный невод золотых рыб, то неотразимым серфингистом на гребне пенистой волны - из рекламы досок, а то - мускулистым мачо, выносящим на руках красотку из изумрудных глубин. Шитов по привычке уселся у окна. Рассвет ещё только занимался, разбавляя темноту жидкой розовой пеной. Над каналом плыл туман. Увязнув в его клубах, воображение на этот раз дало осечку, старик задремал. По спящему городу бродило сонное утро, пинало по мостовой мелкий мусор, шумело мётлами дворников. Постояло, разглядывая скрюченное на скамье тело, хладнокровно сунуло влажные пальцы ему за шиворот и покатилось по улицам на дребезжащем трамвае. Бомж Гена, нестарый ещё мужик, скатился со скамейки, поёжился и, широко зевая, исследовал ближайшую урну. Ничего не обнаружив, пошёл к реке. В утреннем воздухе он уловил примесь перегара. Бомж втянул носом, как ищейка, завертел головой, пытаясь обнаружить источник родного аромата. Источник, точнее, источница - хорошо знакомая в его кругу бабёнка, которую Гена уважал за гордость - нашлась неподалёку. "Не люблю заниматься сексом выпимши: чувствительность не та", - кокетливо поясняла она отвергнутым ухажерам. Трезвой её никогда не видали, и надежды на близость выглядели иллюзорными. Вот и теперь она валялась пьяная метрах в трех от воды, на картонке, постеленной прямо на гранитную плиту. Гена слегка пнул её в плечо. Знакомая всхрапнула, обдала кислой отрыжкой, но глаз не открыла. - Оп-ля! - воскликнул Гена. Его голову озарили грязные мысли. Бесчувственное женское тело оказалось, правда, куда грязнее. Вид и запах, исходивший от снятого белья, на миг приостановили Гену. - Зоя, ты что, обосралась? Он задумался, как устранить внезапно возникшее препятствие. Сдаваться Гена не собирался. Чтобы воспользоваться добычей по назначению, её нужно сперва отмыть, догадался он. Бомж попробовал тянуть выпавшее на его долю счастье за руку к каналу - тело дернулось, но с места не сдвинулось. - Тяжёлая, зараза, - вздохнул Гена, соображая, как половчее решить проблему. Он не считал себя дураком и нашел довольно скоро умное решение. Склонился к реке, набрал воду в сложенные лодочкой ладони и поспешил к Зое. Поскользнувшись на брошенной какой-то сволочью банановой корке, Гена упал. Вода расплескалась по вековым плитам. Словно услышав шорохи, Шитов очнулся, вышел на балкон, сел на старый стул с изогнутой спинкой. Странное шевеление на берегу привлекло его внимание. Он разглядел голую женщину с растрёпанной причёской и склонённого над ней тощего мужика в одежде не по размеру. "Экзорцист! Бесов изгоняет! - почему-то решил Шитов спросонья. - Сейчас её колбасить начнёт", - подумал он и поднёс к глазам театральный бинокль. На своё удивление он опознал в женщине давно пропавшую соседку Зою-Самосвал. Щуплый мужичок отстранился от неё и направился к воде. Теперь Шитову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку во всей красе. Тем более что тьма промежная рассеялась, из-за крыш домов появилось солнце, окрасившее кармином соски тяжёлых голубоватых грудей. Белая, мягкая на вид Зоя купалась в бледных, ещё не окрепших лучах, бесстыдно раздвинув круглые коленки. Шитов с изумлением наблюдал, как тощий мужик сунул между Зоиных колен лицо с надутыми щеками и заелозил руками по лохматому бугорку, пуская изо рта тонкую струйку. - Тёпленькая пошла, - озвучил Шитов сцену купания. Изгоняющий дьявола оценил плоды своего труда, облизнулся, скинул штаны и втиснулся туда, где только что навёл чистоту. Внизу живота у Шитова сладко заломило. Но приятное зрелище вскоре обломал неизвестно откуда появившийся бугай неопрятного вида. Он похлопал тощего по ягодицам. - Свободен! Смена караула! Зоя-Самсосвал, не любившая заниматься сексом выпимши, ничего не ощущала и спала крепким сном. Гена не посмел перечить габаритному сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на ритмичные движения конкурента. Город просыпался, хрипло прочищая горло. Кто-то настраивал саксофон. Шитов беспокойно заёрзал на венском стуле, потом снова припал к биноклю. Вслед за бугаем тёплое место занял крепыш в бейсболке. "Да сколько ж их будет?" - Сумбурная мысль метнулась в разбуженных похотью мозгах. Странное томление в организме подозрительно надуло мотню на кальсонах Шитова. Старик отбросил бинокль и вскочил на стул. - Сынки, уступите место свободному художнику! - закричал он. - Пустите червячка помочить... Соседи, в основном, ветхие бабушки, одним глазком сами заглядывающие уже в мир иной, на все лады обсуждали происшествие. - С пятого этажа сиганул. - Одинокий. - Сумасшедший. - Удачная смерть. - Да уж, от любви и смерти не скроешься. - Царствие ему небесное... Старательно играли медные трубы. Старуха в клеёнчатом фартуке и с седым хохолком, выбивающимся из-под косынки, сосредоточенно корпела над Шитовым и придавала его лицу выражение полного блаженства.
- Комментарии: 129, последний от 05/10/2017.
- © Copyright Юрина Татьяна (poluyanovatanya@mail.ru)
- Размещен: 27/08/2015, изменен: 12/10/2015. 25k. Статистика.
- Рассказ: Проза
Связаться с программистом сайта.