Поляков Михаил Борисович : другие произведения.

Грудинин - 1 часть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.21*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Психологический роман. Редкость в наше время. Читайте.

  Часть первая
  
  I
   9 марта 20** года камера для арестантов, получивших приговор суда, или осуждёнка, как говорят заключённые, одного из московских следственных изоляторов, была переполнена. Всюду - на нарах, покрытых выцветшими покрывалами, металлических лавках вдоль стен вплотную сидели люди. С утра ждали начала распределения по колониям, но конвоя всё не было. Главный вопрос, живо теперь интересовавший всех, был - какой назначат конвой - вологодский, о жестокости которого к осуждённым ходили легенды, или - спокойный московский?
  - Этих же из Вологды - как собак натаскивают на людей, - угрюмо говорил невысокий арестант, с прямой как черенок лопаты спиной и тёмным, словно прокопчённым лицом. - Взглянул не так, стоишь не так - на землю валят и мочат сапожищами. На прошлой неделе, я слышал, труп был. Вели партию, один свалился, а они давай его пинать. Ну и кердык.
  - На Минском это было? - спросил его другой заключённый - огромного роста мужчина, с красным лицом. - Я тоже слышал. Его волокли потом мёртвым по этапу. Этот?
  - Этот...
  - А что же не пожаловались родные? - после паузы, видимо собравшись с силами, произнёс интеллигентного вида бритый сорокалетний мужчина в застёгнутом чистом пиджаке. - Сейчас же, кажется, внимательнее к этому стали. Аттестация прошла, горячие линии работают. Да можно и в прокуратуру, и в Следственный комитет обратиться.
  Маленький арестант с дрожащей на губах желчной улыбкой с минуту смотрел на него, вероятно, выдумывая оскорбление. Но так ничего и не сказав, махнул рукой и отвернулся в сторону.
  Наступило молчание. В тишине - холодной, влажной, довлеющей, отчётливо слышно было тихое поскрипывание раскачивающегося под потолком металлического колпака лампы. Движущийся свет скользил по лицам и фигурам арестантов и они - старые и молодые, полные и худые, угрюмые и - напоказ, истерично весёлые, казались серыми и одинаковыми в его тусклых лучах.
   В самом углу, возле наваленных в кучу мешков с бельём, помеченных красными ярлыками, сидел один заключённый - мужчина лет тридцати пяти - сорока, с живым и умным, но усталым и осунувшимся лицом. Некоторое время любопытствующим ироничным взглядом наблюдал он за говорящими, затем откинулся на спину, так что его голова и плечи вышли из света лампы и скрылись, увязли в темноте, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Надо было воспользоваться минутой и поспать - он уже привык дорожить сном. Но сон не шёл. Воспоминания - жаркие, уродливые - синими молниями засверкали перед его внутренним зрением. В одной сцене видел он себя - смешливого и жизнерадостного, с искрящимся бокалом шампанского в руке, вытянутой над столом, уставленным бутылками и закусками, за которым собрались его друзья и знакомые. То было замечательное мгновение его жизни, пик славы, минута торжества. В другой сцене была ночная улица, освещённая лимонным светом фонаря, обледенелый, занесённый серой как пепел порошей асфальт. И - двенадцатилетняя девочка, залитая кровью, в расстёгнутом пальтишке, лежащая в уродливой неестественной позе, с бессильно раскинутыми руками и подвёрнутой под спину ногой. Затем были слепящие глаза фотовспышки, жёлтые облупленные стены казённого здания, и - страшная сумасшедшая, оборванная, грязная, кричащая и тянущая к нему длинные высохшие руки с синими, отчётливо выделяющимися струнами вен... Тяжелее же этих воспоминаний был один вопрос, всегда приходивший вместе с ними. Вопрос, до сих пор не разрешённый, нос каждым днём, с каждым мгновением всё настойчивее и упрямее требовавший ответа...
  Зовут этого человека Алексей Андреевич Грудинин. В недавнем прошлом он - успешный предприниматель, владелец нескольких квартир, сдаваемых внаём, парикмахерской и продуктового магазина. Как бы удивился он, если бы полгода назад, когда он сидел в заполненном светом стеклянном зале Bosco Café, выбирая вино из поднесённой тонким предупредительным официантом карты в деревянной обложке, или, устроившись на кожаном диване в полутёмном кабинете магазина 'Меркьюри', потягивал коньяк, просматривая каталог часов, - как бы удивился он, если бы ему сказали тогда, что он окажется тут - в сырой камере, в окружении преступников, с вооружённым часовым возле обшарпанной железной двери... И ещё больше удивился бы он тому, что не только теперь не изумляется своему положению, а словно понимает и осознаёт некоторую закономерность, даже логичность его, такую, как будто иначе и быть не могло.
  В который раз перебирая в уме, анализируя воспоминания, начинал он с одного случая. Этот случай, который он относил тогда к разряду тех мимолётных происшествий, что забываются через день или два, не только не исчез из памяти, но словно бы стал центром воспоминаний, некой опорной точкой, скрепляющей последующие события, приведшие его за решётку, вокруг себя. И что-то совсем не забавное, не весёлое, а жёлто-унылое, отчаянное и грозящее виделось ему теперь в нём. Это воспоминание истомило его, выело ему душу, до нитей истрепало нервы, и он не мог больше держать его в себе, думать о нём. Но страшнее было - не думать.
  
  II
  Он часто после удивлялся, что не помнит конкретного числа, когда произошла эта история, хотя сама она с чрезвычайной, звенящей резкостью отпечаталась в его памяти. Помнил он разве, что был конец сентября, и был вечер одного из тех душных осенних дней, когда солнце светит с такой отчаянной силой, словно не желает упускать ни мгновения из того времени, когда оно ещё способно раскалять воздух и жечь землю. Он, надушенный чем-то приятным, какой-то новой туалетной водой (сейчас, в камере, ему особенно приятно было вспомнить и по слогам произнести её французское название), в золотых часах, выставленных из-под белого рукава итальянской рубахи, в расстёгнутом пиджаке и замшевых туфлях, вышел из дома. Задачи в этот день были две - заехать в налоговую инспекцию и уладить формальности с отчётом за последний год, и - собрать квартплату с жильцов. Последнее, хотя это и хлопотно было, он всегда делал сам, не поручая помощнику.
  Налоговую, где дела было немного, он отложил на потом. Теперь же, устроившись в приятно холодящем спину кожаном кресле автомобиля, нажал на кнопку запуска двигателя, и поехал за квартирной платой. Квартир было четыре квартиры. Две - в Москве - на улице Льва Толстого и на проспекте Мира, и остальные две - в подмосковных городах Химки и Мытищи. Московские квартиры, приносившие основной доход, были чистые и спокойные. Их жильцы, платившие по шестьдесят тысяч в месяц, сменялись часто, но все были - солидные обеспеченные люди, с которыми никогда не возникало проблем. Совсем иначе дело обстояло с остальными двумя - дешёвыми квартирами. Их наниматели ругались друг с другом и соседями, шумели по ночам, портили мебель, заливали нижние этажи. Главное же - задерживали квартплату. В одну из этих квартир, мытищинскую, и направлялся Грудинин. Туда он ехал с особым удовольствием - сегодня кончался один срок, назначенный месяц назад... Вспоминая о том, что предстоит в связи с этим, он не мог удержаться от улыбки, которая как судорога время от времени дёргала его тонкие, не привыкшие улыбаться губы.
  Доехав до места назначения, он поставил машину во дворе, возле изрисованной подростками стены. Затем направился к ближайшей палатке и купил там бутылку вина - первого, что заметил на витрине. Не касаясь обожжённых перил, поднялся, перешагивая через две ступени, на третий этаж и надавил кнопку звонка возле первой на площадке двери, обитой кое-где ободранным и залатанным заплатами другого цвета дерматином. За дверью сухо зашаркали шаги и простуженный старушечий голос спросил: - Кто там?
  Хозяин. Открывайте! - сказал Грудинин нарочито строгим голосом.
  Дверь дёрнулась, заскрипела, несколько раз тренькнула торопливо и неловко снимаемая цепочка, и на порог вышла низенькая старуха в своём коричневом платье, с выцветшим платком, накинутом на, видимо, зябнувшие, как-то вовнутрь вогнутые плечи, похожая на большого жука.
  А, Алексей Андреевич, - сказала она, вытягиваясь возле косяка и пропуская гостя мимо себя. - Сюда, сюда, - показала она дорогу в кухню.
  А где?.. - спросил он, идя за старухой.
  Она сейчас придёт, - сказала та, с намёка поняв вопрос. - В магазин, за печеньем пошла. А вы пока проходите на кухню, чаем, чайком вас напою.
  - Ну что, новых потопов-то не было? - спросил он, усаживаясь на скрипнувший, как, видимо, всё скрипело в этом доме, стул, и хозяйским взглядом окидывая кухню, особенно верхний угол у окна, где были вылинявшие и отставшие после недавней аварии обои. - Коммунальщики-то тогда до соседей доехали?
  - Ох, слава Богу, доехали, доехали. - ответила старуха, доставая с полки чай в металлической банке и две старые, с синими узорами, чашки. - Дверь ломали, а то бы они и нас залили, и Феоктистовых. А у тех-то недавно ремонт был. Вчетвером сантехники воду откачивали.
  - Ну, понятно. А сами-то вы как? Как здоровье ваше?
  - Ничего, всё хорошо, уже намного лучше, - сказала она, и Грудинин, внимательно наблюдая за ней, с удовлетворением заметил, что её глаза при этом вопросе заблестели хорошо знакомым ему взволнованным блеском. Заметив его взгляд, она, словно спохватившись вдруг, обернулась к плите и захлопотала возле чайника.
  Ну а как дела у дочери? - спросил он, стараясь казаться спокойным. И, несколько
  повременив, задал больше всего интересующий его вопрос: - Василий-то - не вернулся?
  - Нет, нет, не вернулся пока, - сказала старуха, сразу угадав цель вопроса и, повернувшись, пытливо посмотрела на него и торопливо сказала: - Он через месяц вернётся, Лена говорит, нашёл работу, зарабатывает. Вот чай, пейте, пожалуйста
  'Врёт все', - подумал Грудинин, принимая из её дрожащих рук чашку.
  Василий был гражданским мужем 23-летней Елены, дочери старухи. Года полтора назад они приехали в Москву из глухого сибирского города, расположенного в пяти сотнях километров от Иркутска. Год все шло хорошо, Василий устроился завскладом на овощебазу, Елена по профессии - учителем в школу. Но вдруг он пропал - и, как выяснилось, навсегда - через друзей узнали, что он уехал в Тверь и собирается жениться. Незадолго до того случилось другое несчастье - мать Елены - Надежда Васильевна, простудившись, серьёзно заболела и на лечение, а также - на найм сиделки, покупку лекарств - ушли последние деньги, ещё остававшиеся от продажи квартиры в Сибири. Елена устроилась на вторую работу - ночным менеджером в салон сотовой связи, но и это не исправило ситуацию. Зная о происходящем, Грудинин начал чаще захаживать в гости к семье, где засиживался допоздна. Он словно ждал чего-то. А, не дождавшись, - сам стал делать намёки. Елена первое время как будто не понимала их, а когда он попробовал форсировать события, пригласив её в кафе и почти прямо сказав о том, что хочет от неё, - жёстко отказала. Не было ни сцены, ни скандала - между ними вообще установились ровные, внешне официальные и даже уважительные отношения. Но, позвонив при Грудинине подруге, она заговорила вдруг о каком-то 'плешивом козле', который надоедает ей. Грудинин всё понял, взбесился, но виду не подал и продолжал дожидаться. Ждать пришлось недолго, уже через месяц деньги совсем закончились. Он хотел было немедленно рассчитаться за обиду, приготовив даже несколько резких фраз, которые со смакованием всю неделю до встречи повторял про себя. Но как-то нечаянно, почти неожиданно для самого себя, в последний момент удержался от мести. Вместо этого он назначил новый срок для внесения арендной платы 'любым удобным способом'. Этот срок подходил сегодня, и Грудинин был уже почти уверен в положительном исходе: недели за две до того Елена вдруг начала писать ему на мобильный телефон сообщения с пустяковыми вопросами о том - как идут дела и проч., и раза два звонила по надуманным поводам, - и он успевал каждый раз заметить в её голосе какую-то прежде незнакомую ему заискивающую робость. Очевидно было, что птичка в клетке, оставалось захлопнуть дверцу...
  Существовало, правда, одно препятствие, мешавшее в полной мере насладиться ситуацией. Этим препятствием был BMW Х6М прошлого года выпуска, с пробегом в шесть тысяч километров, который выставил на продажу по невысокой цене - за четыре миллиона против салонных пяти с половиной знакомый Грудинина Фёдоров. На машину, на которую Грудинин копил больше года, в свете других трат - главное - перестройки магазина, отнимавшей большую часть времени и денег, нужна была каждая копейка. И принимать оплату 'любым удобным способом' было опасно - это ставило под угрозу покупку. Впрочем, у него была одна мысль о том, как провернуть дело и без угрозы для машины...
  Он почти допил чай, когда сипло взвизгнул дверной звонок. Старуха, всё это время молча сидевшая, уныло искоса поглядывая на Грудинина, с трудом поднялась с места и своим медленным шаркающим шагом пошла в прихожую. Там послышались звуки открываемой двери, стук каблуков по паркету и шум целлофана.
  - Мать, убери, ну что ты тут мешков своих каких-то наставила. - услышал Грудинин звонкий голос Елены. - Этот-то, козлотур сегодня приедет, я же говорила тебе.
  В ответ послышался неразборчивый быстрый шёпот старухи и оба голоса утихли. Через минуту на кухню вошла Елена в коротком плащике, обеими руками снимая резинку и распуская собранные в хвост пышные русые волосы - высокая, тонкая - такая, о какой он мечтал и какой помнил её с прошлой встречи.
  - Вас мать-то не пригласила в зал? - смущённо улыбаясь, сказала она, по лицу его пытаясь угадать - слышал ли он разговор в коридоре. - Пойдёмте, там накрыто.
  В зале действительно был накрыт стол с закусками и, что удивило Грудинина, - с водкой. У женщин он не ожидал увидеть водку. Сели за стол. Старуха, насадив на вилку картошку и несколько грибков, с усилием, как каменное, проглотила съестное, как-то умоляюще поглядывая на дочь. Та, напротив, старалась не смотреть на неё. Затем старуха встала и, упавшим голосом извинившись, ушла к себе. Это показалось Грудинину хорошим знаком. Сразу после ухода матери началась беседа. Говорила больше Елена. С какой-то прежде у неё небывалой и даже неестественной откровенностью, она рассказывала о школе, где работает, о том, как мало платят, как тяжело с детьми и проч. Грудинин, сдерживая улыбку, коротко отвечал ей в заранее приготовленном сочувственном, почти отеческом тоне, виртуозно удерживаясь на той грани сочувствия, на которой он был бы и тактичен, и не подал бы излишних надежд. Он ждал главного, - при этом не желая подступать к нему сам, а дожидаясь с радостной нервозностью, её собственных намёков. Эти намёки, которые он давно, ещё с того момента как услышал 'плешивого козла', предвкушал, были для него главным удовольствием вечера. Елена много пила, и пила по-мужски - большими глотками, часто подливая из бутылки.
  'Пьёт много. Двадцать три года, а уже под глазами мешки, - думал Грудинин, жадно и нетерпеливо осматривая её. - Если так у неё пойдёт, через три года совсем опухнет, как бомжиха будет'.
  'Но, это ещё когда, - сказал он себе. - А сейчас ничего ещё, ничего. Все же двадцать три года, двадцать три года. Молодая, нерожавшая...'
  'Молодая, нерожавшая', - смакуя, повторил он, чувствуя приятное напряжение, горячей волной опускающееся от груди к животу.
  - Да ты не волнуйся, ничего, - подрагивающим голосом сказал он ей. - Это пройдёт. Найдёшь ты работу нормальную. И в личном все образуется, - выдержав паузу, прибавил он низким многозначительным тоном.
  - Эх, если бы... Нам уже теперь не на что жить, маме лекарства нужны, а что тут соберёшь?
  Он промолчал.
  - Если бы только пару месяцев не платить за квартиру...
  Она выговорила эту последнюю фразу через силу, пряча глаза, но, произнеся её, вдруг резко подняла голову и открыто посмотрела на Грудинина. Этого-то он и ждал, этот синий робкий молящий взгляд отплатил ему за все. Прежняя остроумная мысль, которую он вынашивал весь этот месяц, снова блеснула перед ним...
  - А давай потанцуем! - сказал он вдруг, решительно и резко вставая из-за стола.
  - Да, давайте, - улыбнувшись, ответила девушка, не отводя взгляда от его лица, ища на нем ответа на свой вопрос . - Только секунду подождите.
  - Мама, мама! - крикнула она раздражённым истеричным голосом, противоположным тому, которым говорила за мгновение до того. В соседней комнате послышались возня, скрип кровати, и через минуту на пороге комнаты появилась старуха в расстёгнутой кофте. - Возьми вот денег у меня в плаще, в левом кармане, сходи, купи... конфет купи.
  - Да каких же конфет, - начала говорить умоляюще-плаксивым голосом старуха, больше глядя на Грудинина, чем на дочь. - У нас ещё и печенье есть, и пирожные. Торт остался яблочный, а если хотите...
  Елена обернулась и пристально посмотрела на неё. Старуха с приоткрытым ртом оборвалась на полуслове, быстро замигала глазами как потерянная, и, видимо, не найдя что сказать, вышла. Дождавшись, когда окончится возня в прихожей и за старухой захлопнется дверь, Елена как по сигналу решительно встав с места, включила старый проигрыватель, стоявший на лакированном столе у двери, и подошла к Грудинину.
  - Ни от кого помощи нет, - робко сказала она, под тихие звуки музыки кладя тонкую твёрдую руку ему на плечо. - Никто не помогает.
  - Ничего, ничего, - ответил он, с удовольствием чувствуя дрожь её тела под своей ладонью. И, выдержав паузу, прибавил, твёрдо взглянув ей в глаза. - Я помогу.
  - Правда? - спросила она, ищущим взволнованным взглядом отвечая на его взгляд.
  - Да. Все у вас наладится. Я добра вам желаю
  - Я тебе верю.
  'И ведь правду говорит. Совершенно искренне верит, - подумалось Грудинину. - Только был козел плешивый, козлотур, а теперь, в эту самую секунду искренне верит, хочет, главное, верить. Знает же, понимает зачем пришёл, что нужно - а верит'.
  Он иронично-зло усмехнулся про себя.
  - Всё хорошо, - повторил он, одной рукой обнимая её, а другой - расстёгивая пуговицы на её рубашке. - Все хорошо будет.
   Она отстранилась на секунду, ещё раз посмотрела ему в глаза своими широко открытыми синими глазами и вдруг решительно, словно откинув последние сомнения, поцеловала его в щёку. Он крепче обнял её и приоткрытыми губами нашёл её губы.
  ...Через полчаса она провожала его в коридоре.
  - Так как насчёт... квартплаты? - спросила она, краснея.
  - Нормально все. Живите, - сказал он, гладя её по волосам.
  - Сколько, месяц ещё? Я за месяц заработаю, как раз зарплата, а потом мне пришлют, может быть, денег, я тётке написала...
  - Сколько хотите живите.
  - А бумаги никакие не нужны?
  - Нет, ничего не надо, - сказал он.
  - Спасибо, Алексей... - начала она по имени и отчеству, но как будто осеклась, вспомнив только что случившееся, и остановилась на одном имени.
  На лестничной площадке он столкнулся со старухой. Она бросила на него взволнованный быстрый взгляд, и тут же, словно устыдившись этого, резко отвернулась. Пропустив его мимо себя, она не зашла в квартиру, как будто какая-то сила удерживала её на месте. Всё время, пока он дожидался лифта, она молча стояла, вся сжавшись и опустив голову, словно ожидая удара.
  Теперь оставалось ещё одно удовольствие, та самая остроумная мысль... Сев в автомобиль и выехав на Ярославское шоссе, Грудинин достал мобильный телефон и набрал номер Александра, своего личного помощника.
  - Саша, привези завтра... Нет, послезавтра ребят из 'Инком-недвижимости', пусть показывают жильцам мытищинскую квартиру.
  - Хорошо... Послезавтра я на встрече с утра. В полвторого, нормально?
  - Да, хорошо.
  - А она пустая? Там ведь, вроде жильцы ещё есть. Фадеевы, кажется?
  - Фадеевы, да. Нет, должны будут уже уехать.
  - А если они ещё там?
  - Скажи, что хозяин сказал, Грудинин, мол, сказал - пусть съезжают.
  - А скандала не будет?
  - Какой скандал, никаких оснований там находиться у них нет. Полицией пригрози.
  - А если сопротивляться будут?
  - Что ты все: 'если бы, да кабы'. По закону действуй. Документов у них нет никаких, всё им объяснено.
  Он положил трубку и, выехав на свободную полосу, вдавил в пол педаль газа.
  
  
  III
  ...Лязгнул металлический затвор двери, и, гремя ключами на кожаном ремне, вошёл охранник, впустив из коридора холодный, с резким запахом краски воздух. За охранником вступил невысокий сутулый капитан со сморщенным как груздь коричневым лицом, привёзший партию и знакомый Грудинину с утра.
  - Литвак, Антоненко, Масурин. Встать! - произнёс он скрипучим простуженным голосом, раскачиваясь на носках и на каблуках. Что-то выразительное было в его вальяжной непринуждённости, слишком свободной манере держать себя. Казалось, ему нравится мысль о том, что он, маленький слабый человек находится в одной комнате с опасными сильными преступниками, и не только не опасается их, но они сами находятся в его полной власти. Заключённые внимательно, исподлобья, наблюдали за ним из своих углов. Те, кого он называл, один за другим поднимались с мест, и, опустив головы, неловко толкаясь, выстраивались в шеренгу вдоль лавки, заводя руки за спины.
  - Сухоедов, Деревянко, - продолжал капитан, обводя медленно строящихся арестантов тусклым взглядом своих водянистых глаз. - Что, все что ли? На выход. Деревянко, руки за спиной держи! - крикнул он, выходя последним.
  Дверь с тем же ржавым лязгом захлопнулась за ним.
  - Снова не вызвали... Так какой конвой - московский или вологодский?
  Грудинин откинулся спиной к стене и несколько секунд провёл в напряжённом безмыслии. Вдруг почувствовал, что что-то острое давит ему в плечо, и потрогал стену - то был засохший кусок краски. Привстав, он изменил позу, стараясь не потревожить соседа слева - высокого молодого парня с длинным рябым лицом, на котором как маска застыло безразличное, каменное какое-то выражение. Затем глубоко вздохнул, скрестил руки на груди и опустил голову. Звуки дыхания заключённых, их прерывистое перешёптывание, шаркающие шаги охраны в коридоре, шелест насекомых, вьющихся возле лампы - всё сливалось в плотный ритмичный гул... Тени на полу скрещивались, наползали друг на друга, и постепенно объединялись в одно, с неразличимыми краями, пятно. Веки Грудинина всё плотнее слеплялись дремотой, и он начал уже проваливаться в тёплую мягкую пустоту... Вдруг в камере кто-то сухо и резко раскашлялся и он, вздрогнув как от укола иглой, открыл глаза.
   Мысли, мысли... Всё те же надоевшие, опостылевшие мысли... Что дальше? Да, Лена. Приехав в свой офис, он увидел её - сидевшую на скамейке перед входом. Он решил переждать кризис, пропустить в этот раз работу и проехал мимо, не останавливаясь. Она не заметила его. Но на следующий день он застал её там же. В этот раз он позвонил знакомому полицейскому начальнику и попросил прислать патрульный наряд. Припарковавшись на другой стороне шоссе, он издали видел, как старший наряда - весёлый усатый лейтенант в заломленной на лоб фуражке, отпивая квас из литровой бутылки, что-то объяснял ей, часто кивая головой, как будто призывая соглашаться с тем, что он говорил. Затем двое патрульных взяли её под руки, и повели к машине. Она шла, оглядываясь назад, на дверь офиса, и бессильно, как тряпичная кукла, дёргалась в их руках. Перед самой дверью она вдруг заговорила что-то, доказывая. Но вдруг - понурила голову, успокоилась и покорно села на заднее сиденье полицейского 'Форда'.
   Он думал, что эта история окончена, но через некоторое время она вновь напомнила о себе. Было это через месяц, когда отсверкали уже последние лучи бабьего лета, последний раз на Москву дыхнуло летним зноем, начались холодные дожди и жидкие серые туманы ранними вечерами застелились по улицам. В один из таких вечеров он приехал в офис и, оставив машину в дальнем, заваленном рыжими листьями углу двора, по лужам и чмокавшей под ногами глубокой грязи, дошёл до подъезда. Он простудился, вымок, его брюки были забрызганы грязью, за шиворот заливалась вода, но, несмотря на это, он был в хорошем настроении. В этот день у него состоялась долгая встреча с Сергеевым, владельцем автомобиля, который он намеревался купить. Осматривая его и торгуясь, он сбил цену намного ниже, чем ожидал - почти на триста тысяч рублей. Кроме того, был назначен окончательный срок совершения сделки, который благодаря скидке сократился на два месяца и пришёлся на начало декабря. Войдя энергичным шагом в помещение, он только успел повесить плащ, оббить от грязи ботинки о коврик в прихожей и усесться за свой огромный дубовый, уставленный массивным бронзовым литьём стол, как дверь резко распахнулась, и из соседнего кабинета зашёл, видимо, дожидавшийся его Саша...
   ...'Саша, Саша, - повторил он про себя, крепко стиснув зубы. Даже сейчас, по прошествии нескольких месяцев, он не мог без ненависти вспоминать его. И он знал, что сколько бы ни прошло времени, эта ненависть не исчезнет. Саша был его двоюродным братом, которого за два года до описываемых событий он взял к себе в помощники. Это был двадцатитрехлетний молодой человек - высокий, узкоплечий, наголо стриженый, с самоуверенно-весёлым лицом и угловатыми резкими движениями. Работал он хорошо, разобрался в налогах, завёл даже какую-то электронную систему учёта документов. В первые месяцы работы Грудинин возлагал на него большие надежды, думал привлечь его к бизнесу, а после - даже поручить ему управление одним из магазином, но этим планы так и не осуществились. Саша, несмотря на всё своё усердие в том, что касалось его непосредственных обязанностей, делом интересовался как-то мало. Грудинин перепробовал всё - пытался увлечь его деньгами, поручая ему такие задачи, с выполнения которых он мог иметь свой процент, нарочно давал ему работу, требующую творческого подхода - размещать товар на полках, придумывать рекламу, и всё в этом роде. Саша делал всё чётко и быстро, но без души. Что бы ни было ему поручено, и сколько бы ни давало это поручение дохода ему лично, он всегда приходил на работу в десять утра, и оканчивал её в шесть вечера. Грудинин не мог понять - что в нём не так, и однажды, как бы между делом завёл с ним разговор по душам. А побеседовав, оставил свои планы в отношении молодого человека. Выяснилось, что Саша состоит в каком-то непонятном Грудинину политическом кружке - и то ходит на пикеты, защищая дом в Козихинском переулке (эта история тогда только начиналась), то выступает на митинге в защиту Химкинского леса, то расклеивает какие-то листовки. Не то что бы Грудинину всё это было чуждо и непонятно, напротив, как каждый буржуа средней руки, потрёпанный налогами и поборами, он сочувствовал каждому выступлению против власти. Но в целом он считал все эти занятия глупыми, бесцельными и не заслуживающими серьёзного внимания. С этого момента он отвёл Саше ту полку в своём сознании, которая отводилась взбалмошным и неделовым людям, вечным неудачниками, занятыми борьбой за справедливость, свободу и проч., за что, по мнению Грудинина было глупо, наивно, а, главное, несолидно бороться. И, отнеся Сашу в эту категорию, он забыл о нём.
  'Перебесится, вот тогда посмотрим', - говорил он себе, если вспоминал о прежних в отношении него намерениях.
   ...Войдя, Саша положил на стол сложенный вдвое лист, сел в кожаное, обитое медными гвоздиками кресло перед столом и, скрестив руки на груди, решительно посмотрел ему в глаза.
  Что такое? - спросил Грудинин, отвечая на его взгляд. - Это ты что принёс?
  Заявление. Увольняюсь от тебя.
  Грудинин взял листок, быстро пробежал его глазами и положил обратно на стол.
  А с чего ты увольняешься, можно узнать? - спросил он, напряжённо улыбаясь. И, откинувшись на спинку кресла, сцепил руки замком на животе.
  Полицейский сегодня приходил. Расспрашивал - жили ли у нас Фадеевы? - зло сказал Саша.
  Зачем? - спросил Грудинин, нахмурившись.
  Затем, что Лена Фадеева на вокзале сейчас живёт. Мать её в Пятой Градской лежит, а она на Ярославском вокзале ночует. Документы потерялись - ни на работу устроиться, ничего. Полицейские личность устанавливали, и обратились к нам.
  Ну так и что же?
  А то, что я на Ярославку съездил, в отделение полиции, и поговорил с ней. И всё она мне рассказала.
  Что рассказала?
  Да всё, всё. Про то, как ты ей обещал, что жить позволишь, а потом...
  Ну и что?.. - деланно-безразлично спросил Грудинин.
  А то, что... Да то, что поступать так...по-скотски как ты...с людьми нельзя! - выплёвывая слова сказал Саша, не отрывая от него гневного взгляда.
  Грудинин встал, дошёл до лакированного серванта в углу кабинета, взял двумя пальцами за горлышко бутылку коньяка, качнул её из стороны в сторону, наблюдая как тяжело плещется в ней густая жидкость. Налил до половины короткий фужер и с ним в руке вернулся за стол. Саша всё это время внимательным блестящим взглядом следил за ним.
  Я искренне не понимаю, что тебе далась-то эта история. Ну хотела девочка даром за чужой счёт пожить, ну наказал её. Тебе-то что?
  Саша, казалось, онемел и вдруг на глазах начал как-то по-детски - снизу вверх - краснеть. Заметив это, Грудинин чуть заметно иронично улыбнулся.
  Кто пожить хотел, она? - заговорил наконец Саша каркающим голосом, выплёвывая слова. - Да ты в курсе, что там у неё за ситуация, как она жила, что у неё с матерью? Я вообще не понимаю, как ты... Неужели тебе совсем не жалко?..
  Абсолютно не жалко, - спокойно сказал Грудинин, сделав глоток коньяка.
  Да ты, может быть, не знаешь толком, что случилось, вот что за самоуверенность у тебя всегда, - быстро заговорил Саша. - Давай я тебе просто в нескольких словах расскажу эту историю. А то ты думаешь, что пошалил и всё. Буквально две минуты мне дай, хорошо?
  Хорошо, - сказал Грудинин, уголками губ снова чуть улыбнувшись его юношескому энтузиазму.
  В общем, история у них такая, - начал Саша, навалившись локтями на стол и глядя в глаза Грудинину, пытаясь встретиться с ним взглядам. Но тот со скучающим выражением на лице разглядывал что-то в углу. - Мать у неё больная, и очень серьёзно. Диагноз поставили недавно, надо лечить, а лечить толком не на что. Денег Елена почти не зарабатывала, и с гражданским мужем, Василием, ну ты видел его, парень такой здоровый, дело плохо. Это же он их из Сибири в Москву уговорил уехать. Навешал девчонке лапши на уши - москвичами станем, бизнес откроем, детей нарожаем. Она, дура, и согласилась. Мать-то в дочери души не чает, во всём слушалась её. Ну, продали, приехали сюда. А тут он выманил потихоньку у неё все деньги - там на аренду помещения, здесь - на товар, да и смылся. Как раз тогда и мать заболела. У девчонки молодой зарплата двадцать пять тысяч, а что это сегодня такое? Итак почти всё за жильё отдаёшь, ни тебе одеться, ни поесть нормально. А тут ещё это несчастье. Что делать? Возвращаться некуда и не на что, тут тоже денег взять негде. Ну представляешь себе?
  Представляю, - глядя в сторону, сквозь зубы сказал Грудинин.
  Да, такая вот история. У кого могли занять - заняли, кредитов набрали, всё продали, вплоть до колец и мобильных телефонов. Ну вот куда теперь деваться? А тут ты ещё...
   Саша закончил рассказывать, и сидел молча, немигающим взглядом смотря на Грудинина. Тот не отвечал и, всё также уставившись в одну точку в углу, барабанил пальцами по столу.
  - Вот видишь, думаешь, что просто развлёкся, а на самом деле... - после минутного молчания нерешительно сказал Саша.
  - Да, бывает, - сдержанно согласился Грудинин. - Ты заявление-то забери, не чуди. Да давай уже по домам.
  - Я не о заявлении с тобой сейчас говорю, - нахмурившись, сказал Саша. - Что ты скажешь на всё это?
  - Что скажу? Насиловать её никто тут не насиловал. А в остальном - она человек взрослый, сама должна за свои поступки отвечать.
  - Ты не слушал что ли, что я говорил сейчас? Неужели так трудно понять, войти в её положение? Вот погибнет она - это будет на твоей совести.
  - Ну погибнет и погибнет. А за состраданием пусть в церковь идёт. Так уж мир устроен, что...
  - Я не понимаю, как можно быть вот таким... - Саша сделал рукой нервное движение рукой.
  Каким? - уже открыто улыбаясь, сказал тот.
  Таким! Чёрствым, жестоким человеком! Неужели тебе совсем не жаль девчонку? Ну а представь себя на её месте?
  Нет, извини, не могу, - пошло улыбаясь, сказал Грудинин.
  Ну что ты юродствуешь, Лёш? Ты же понял меня. Если бы ты в безвыходной ситуации оказался, то что, рад был бы такому к себе обращению?
  Что бы я делал на месте слабого человека, я не знаю. Но уж точно не стал бы ныть и выпрашивать подачки. Оказался бы в такой ситуации, принял бы всё спокойно. Глупо же на природу злиться.
  На какую ещё природу?
  А на обычную. По законом которой все мы и живём.
  Что это значит?
  Да то и значит. Социальный дарвинизм, слышал о таком?
  Слышал что-то, Спенсер, Дарвин, не знаю... К чему ты клонишь? - сказал Саша, ещё больше краснея, быстро складывая тонкие руки на груди, и откидываясь спиной на спинку стула.
  К тому клоню, что эволюция есть эволюция - выживает самый приспособленный, сильнейший. В этой ситуации я оказался сильнее неё, вот и всё
  - Это просто подлость, - с угрюмым презрением глядя снизу вверх на Грудинина, сказал Саша.
  Подлость, шмодлость. Чушь всё это, - ответил тот, устало махнув рукой. - В природе всё просто. Нет этих категорий - добро, зло, подлость, благородство. Вот медведь когда овцу жрёт - это благородно или нет? Он не думает об этом, для него это вопрос десятый. Важно ему одно - выжить да медвежат прокормить. Так и я.
  И ты хочешь сказать, тебе понравилось бы, если бы все вот так думали? Если бы каждый пытался тебе в бок зубы запустить?
  Друг мой ситный, - криво улыбаясь и, не отрывая от Саши ироничного сощуренного взгляда своих бесцветных глаз и вместе с тем тяжёлым медленным движением занося ногу на ногу, сказал Грудинин. - Да так ведь всё и есть. Это ты с такими же как ты...- он сделал паузу, чтобы не сказать бранного слова и, пропуская его, махнул рукой. - Ты живёшь в волшебной стране с эльфами и единорогами. А борьба за место под солнцем идёт постоянно. Что такое конкуренция по-твоему? А? Или тебя сожрут, или ты сожрёшь. И там, знаешь, не только до зубов доходит.
  Если бы так всё было, камня на камне не осталось бы от человечества, - сказал Саша, отвернувшись в сторону, чтобы не видеть самодовольного выражения лица Грудинина.
  Да какого там камня на камне. На этом как раз всё и держится. Оглянись вокруг. Вот ноутбук у меня... - он хлопнул по крышке лежащего на столе компьютера. - А откуда появился он? Что? Инопланетяне привезли его? Одна компания что-то сделала, другая сделала лучше и задушила предыдущую, ещё одна ещё что-то новое выпустила. А знаешь когда больше всего изобретений делается? Знаешь? Ну что молчишь? А я скажу тебе: во время войн. Первые автоматические коробки передач появились на танках, первые компьютеры разрабатывались для запуска ракет, первые спутники, сотовые системы - всё это было для военных целей. Даже вон - интернет - и тот как военный проект начинался. Естественный отбор как раз и порождает всё вокруг.
  И это оправдывает то, как ты с девушкой поступил?
  Вполне себе оправдывает.
  Саша быстро замигал глазами, видимо, придумывая и не находя что ответить. Затем медленно встал и сверху вниз холодным блестящим взглядом посмотрел на Грудинина.
  Ладно, я вижу спорить с тобой - бесполезно, - сказал он глухим голосом. - В общем так. Заявление моё у тебя лежит. Если выполнишь обещание, которое дал девушке, я остаюсь. Нет - ухожу. Ну?
  Грудинин молчал, наблюдая за тем как Саша медленно поднимает свою сумку, стоявшую у ножки стула, и накидывает на плечо широкий кожаный ремень. Секунду, в нём, казалось, боролись сомнения, что-то беспокойное появилось на его лице и пальцы левой руки, лежавшей на столе, нервно вздрогнули. Но он быстро успокоился, и как бы для того, чтобы сдержать невольные движения рук, выдающие его волнение, сложил их на груди и, твёрдо сжав свои тонкие губы, отвернулся в сторону. Саша в последний раз посмотрел на него и, резко развернувшись, пошёл из кабинета.
  Услышав стук захлопнувшейся за молодым человеком двери, Грудинин резко выдохнул сдерживаемый в груди воздух и, взяв со стола бокал с остатками спиртного, быстро, не почувствовав вкуса, проглотил его содержимое.
  Эта сцена раздражила его своей резкостью и раздосадовала теми последствиями, которые неизбежно должны были наступить теперь.
  'И скандал вышел дурацкий с этим глупым мальчишкой, и нового человека теперь искать', - думал он. Некоторое время он просидел молча, хмуро глядя перед собой. Но на ум ему пришла встреча с Сергеевым, машина, сегодня особенно понравившаяся ему, и главное - триста тысяч. Всё это успокоило его и направило мысли по привычному тёплому руслу ожидания покупки. Он налил в бокал ещё из бутылки, сел в кресло и, сделав глоток, задержал на несколько секунд жидкость во рту, наслаждаясь её букетом. Затем - проглотил коньяк и, чувствуя расплывающееся по телу тепло, зажмурился от удовольствия...
  
  IV
  
   Разговор с Сашей, происшествие с Леной - всё было забыто в последующие два месяца. Ожидание машины заслонило все остальные мысли. Этот период он вспоминал впоследствии как один из самых счастливых в жизни, несмотря на то, что он был сопряжён со многими трудностями и неприятностями. То затребовал большую, чем обычно, взятку пожарный инспектор, то случилась неприятность на складе, то он попал в плохую историю с одним из жильцов, отказавшимся платить арендную плату. Старую машину также не удалось продать по запланированной цене. Он серьёзно урезал расходы даже на питание, и с нетерпением, похожим на то, что бывает разве что у мальчиков, идущих на первое свидание, ждал дня совершения сделки. Накануне этой даты он не мог сдержать себя от волнения - не спал всю ночь, по нескольку раз звонил Сергееву по разным поводам, пытаясь по голосу догадаться - не передумал ли он, пил горячий крепкий чай и широкими шагами из конца в конец ходил по квартире. Ему смешно было взглянуть иногда на себя со стороны - таким ребёнком он казался себе. Но этот смех был нервный, и волнение не прекращалось. И только утром, приехав к Сергееву, увидев машину и выйдя из такси в одном пиджаке к нему на мороз, он успокоился и понял, что сделка, которую он ждал столько времени, сегодня состоится. Вместе поехали сначала в отделение банка, затем - в регистрационный орган. Наконец, деньги - переданы, документы - получены, регистрация - пройдена и он, закутываясь в пальто, выходит из отделения полиции на стоянку к новой машине. Ему и сейчас особенно приятно было воспроизвести в памяти тот момент, когда он, увидев издали покатую крышу машины, занесённую сухим колючим снегом, услышав писк отозвавшегося на нажатие кнопки на брелоке центрального замка сигнализации, вдруг впервые понял, что она - принадлежит ему. Что-то приятное переливалось, вздрагивало в его груди, когда он вспоминал как торопливо попрощавшись с Сергеевым сел в машину, и не сразу заводя двигатель, сидел некоторое время в сладком томлении - то проводя пальцем по толстому простроченному шву обивки сиденья, то включая и выключая компьютер, то кладя руки на кожаный руль и, не нажимая их, ощупывал тугие и гладкие кнопки управления. Наконец, надавил кнопку запуска двигателя и, выехав со стоянки, отправился кататься. Сначала - по городу, затем заехал на работу жены и забрал её. Даже Маргарите - обычно равнодушной к материальному, что все больше, особенно в последнее время раздражало его, машина, очевидно, понравилась. Несмотря на радость, он находился в таком возбуждённом состоянии что, чувствовал, что разругался бы с ней, если бы этого не случилось. Тем же вечером он обзвонил знакомых, приглашая на вечеринку по случаю покупки. Назначена она была на следующую субботу, в 'Корчме' на Таганке...
   Живо и с мельчайшими подробностями, но вместе с тем - словно в каком-то лихорадочном бреду, жарком болезненном полусне представился ему этот праздник, раз и навсегда изменивший его жизнь. Полутьма, громкая музыка, разноцветные огни, мелькающие по мраморным плитам пола. Над серыми табачными волнами гудят тосты, звенят, трещат, грохочут сдвигаемые бокалы. И поздравления: одни - напутственно-деловые, другие - шутливые, третьи, самые приятные - со скрытой или явной завистью. Он, Грудинин, сидит, положив ногу на ногу, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди - окаменевший в этой позе, спокойный, величественный.
   - Я Алексея знаю с двадцати лет. Начинал он с нуля, как и я, работал как вол, и трудом, терпением добился всего. Он по натуре боец, победитель, - говорит на другом конце опустевшего из-за танцев стола Рябинин, партнёр по бизнесу, поправляя толстыми пальцами ворот рубахи, плотно облегающий его красную жирную шею. - Выпьем же за то, - взрыв музыки прервал его, и после паузы он заговорил вдвое громче, утончившимся голосом, срываясь почти на визг. - Выпьем за то, чтобы ему и в будущем сопутствовала удача.
  Обращённые к Грудинину глаза, улыбки, блестящие красные потные лица... И разговоры, разговоры...
   - За сколько машину взял, Лёх? - говорит весёлый рыжий, взъерошенный мужичок, знакомый Грудинина по фининспекции. - Пятёрка? Хорошо ты поднялся.
  - Нет, что говорить, знатный автомобиль, - вторит ему лысый старик с жёлтым оплывшим лицом - начальник Грудинина с первой работы, Васильев. - Уважаемому человеку и машина соответствующая.
  - Тоже к сентябрю думаю взять себе, - прибавляет чей-то незнакомый ему завистливый голос. - Тоже эмку, но на хаманновском тюнинге, с расточенным двиглом.
  - Ты сначала за холодильники со мной расплатись, - отвечает ему кто-то.
  - Расплачусь.
  - Повезло тебе, Ритка, с мужем - на другом конце стала заплетающимся языком выговаривает жене Грудинина напившаяся Заулина. - Работящий мужик, а не как мой - пьяница и игрок. Сиди уж, Валера! - развязно машет она рукой на своего угловатого лысого мужа, насупившего брови и медленно поднимающегося из-за стола. - Тоже будешь мне...
   Всё это Грудинин видит, слышит и впитывает в себя, смакуя, по капле, как пьёт маленькими глотками водку из глиняной чарки, которую поставила перед ним, обмахнув стол расшитым рукавом украинской рубахи, официантка. В этот самый момент где-то на окраине сознания зашелестела, заскреблась, как мышь скребётся в дальнем углу пустого дома, одна, давно обещанная себе, припасённая для этого момента мысль. Он пустил её, давно и нетерпеливо дожидавшуюся в прихожей разума, и она приблизилась, щекоткой пробежалась по спине, шаловливо зашептала на ухо, змеистой полуулыбкой застыла на губах. Было это тайное, личное воспоминание, которое и под пыткой не рассказал бы он здесь, за этим столом. И в то же время как будто что-то особенно приятное, что-то даже утончённое, изысканное было в том, чтобы именно теперь, на глазах у всех, пронести мимо себя это воспоминание. Вспомнил он, как четыре месяца назад ему позвонили из магазина - прорвало трубу и подвал со складом залило водой. Он, оставив в кабинете пиджак, как был, в рубахе, потный, взъерошенный выбежал на мороз. Не соблюдая правила, на красный свет, домчался до магазина. Вспомнил, как, несмотря на предупреждения встретившихся на лестнице сантехников, говоривших, что не отключено электричество и спускаться опасно, сошёл вниз, и стоял несколько мгновений, показавшихся часами, посреди огромного подвала, в ледяной вонючей воде, медленным взглядом обводя тёмные стеллажи. Чудом вода не поднялась выше, чудом не залила товар: компьютеры, мобильные телефоны на десятки тысяч долларов, на которые взят был кредит. Ничего не было застраховано, всё, что получал, - откладывал на машину. И случись так, что пропал бы товар, он бы расплачивался за него годами. Или хуже - продажа бизнеса, долги, унижение. Он с особым удовольствием припоминал теперь каждое мгновение, каждое своё тогдашнее движение, нарочно, в виде особой роскоши растравляя себя мельчайшими подробностями, микроскопическими деталями, услужливо воскрешаемыми памятью.
  ...Столько труда, лишений. И всё для чего? Для комфорта? Нет, нет... Это - вторично, будь одно это - на старой бы 'Тойоте' ездил. Нет, тут главное другое - зависть, уважение. Тут главное однажды, открыв утром дверь подъезда, издали махнуть соседу, возящемуся под капотом и, вразвалку подойдя к машине, завести с ним разговор. Упомянуть небрежно о турбонаддуве и омываемых зеркалах, чувствуя равного, состоятельного, уважаемого и уважающего тебя человека. А лучше же, слаще же - если у него развалюшка, и если он снизу вверх, с завистью смотрит, если меленько подрагивает, и срывается его голос. Тут можно опять же ровно, с достоинством, но самый шик, самая тонкость в том, чтобы грубо, в лицо ему, надменно прогреметь, прореветь. Тут - биология, тут природная гармония, совершенство формы... Разве лев стесняется своей гривы? А павлин - прячет ли свои перья? А значит, а следовательно...
  Он рассмеялся вдруг над чем-то, и сам не понимая над чем, но чувствуя и зная, что гармоничен, к месту этот смех, и именно такой - громкий, жирный, грязный, противоположный его же совсем недавней серой каменной важности.
  -Растрясём закусочку! - кричит кто-то рядом, увидев его смеющимся, и он, дёрнув над столом тяжёлыми, налитыми горячей кровью руками, вскакивает со стула и, смеясь тем же смехом, кидается в гущу танца.
  Толкает кого-то в податливое ватное плечо, задевает другого - в белой рубахе, с влажными округлостями под мышками и держащего над головой чарку с водкой, и оказывается посреди движущейся, шевелящейся, шелестящей толпы. Дёргает чью-то руку и быстро двигается рядом, глядя в лицо перед собой и не узнавая его, пытаясь поймать ещё чей-то, мелькнувший рядом взгляд. Кто-то толкает его, кто-то неуклюже обнимает за плечи и лезет с поцелуями. Мокрые губы на щеке, пьяное горячее дыхание.
  - С обновкой тебя! - кричит ему в ухо женский визгливый голос. Затем он снова - рядом со столом. Ничего не видя в мутной мгле перед собой, тяжело дышит, упёршись кулаками в столешницу и чувствуя пронзительно-холодную струю из кондиционера на потной, облепленной рубахой спине. Снова водка, чьи-то пьяные слёзы, крепкие объятия. И - смех, смех - до отупения, онемения губ, бессознательности...
  ...Он не помнил уже куда делись гости и жена и как он оказался в машине, в двухстах метрах от ресторана. На небе светила полная луна, шёл медленный крупный снег, на полпальца заваливший капот. Чувствуя дурной запах во рту, он пошевелился, оправился на сиденье. Дёрнув удивительно легко поднявшейся рукой, взглянул на часы - было четыре ночи.
   - Ехать домой или взять такси? - Он ещё пошевелился на месте, и как бы для пробы, испытывая себя, поднял и опустил плечи. Даже странно - не было и следа спиртного, словно и вовсе не пил - так хорошо он видел, чувствовал и соображал.
  - Нет, что, машину бросать? Всё нормально, соображаю, доеду, - сказал он себе, заводя автомобиль.
   Около получаса ехал он по спокойной, тихой, засыпанной снегом Москве. Приятное, ещё не сделавшееся привычным ощущение новой машины, запах новой кожи салона, глухой и уверенный рокот мотора успокаивали его. Вместе с тем, алкоголь, который Грудинин считал уже выветрившимся, начал давать о себе знать. Он как будто моментами, на доли секунды терял сознание, и, стараясь сконцентрироваться, чувствовал глухое гудение в голове. Два или три раза он проскочил на красный свет, в одном месте - не там свернул а, проезжая по Сретенке, чуть ни зацепил боком снегоуборочную машину. Если бы это было днём, он не стал бы рисковать, а остановился бы и вызвал такси.
  Выезжая с Проспекта Мира на Ярославское шоссе, он услышал то, что и раньше, утром ещё заметил - слабый стук под днищем, видимо, в подвеске. Этот звук мешал ему, смазывал, делал неполным ощущение удовольствия от вождения.
  'Неужели уже завтра, на только купленной машине - в сервис?'
  Эта мысль, особенно из-за алкоголя - разозлила его. Оставив позади Северянинский мост, он надавил на газ, и действительно услышал под капотом усиливающийся, но пока ещё не совсем отчётливый стук. Надо было сильнее разогнаться и вместе с тем - успеть до поста полиции перед въездом на третье транспортное.
  Он нажал на газ и машина поехала быстрее. Стук стал отчётливее. Ещё, ещё быстрее. Звук совершенно ясно выделился на фоне ровного гула мотора. 'Регулировать или менять там что-то? - размышлял Грудинин, начиная постепенно замедляться. - Хорошо, если по гарантии, а то на такие деньги попадёшь...' Он стал думать о том, куда ехать завтра - в фирменную мастерскую или в гараж к знакомому механику, чтобы он посмотрел сначала - не напрасна ли его паника, и о том, не стоит ли предъявить Фёдорову претензии. Но только он решил, что поедет с утра к Степанычу, а заодно позвонит Фёдорову и постарается выведать у него - знал ли он о проблеме с подвеской, как в этот самый момент какая-то серая тень мелькнула перед фарами, и через мгновение что-то мягкое ударилось о бампер и прокатилось по лобовому стеклу. Он вдавил в пол педаль тормоза, машину встряхнуло и занесло. По какому-то высокому, похожему на вой животного звуку он решил, что сбил собаку. Он тяжело вздохнул, выругался и, оставляя включёнными фары, вышел из машины чтобы осмотреть повреждения. На лобовом стекле вместе с полосой крови он увидел что-то светлое, - кусок ткани, зацепившийся за дворник и трепыхавшийся на ветру. Он обернулся назад. На дороге позади машины, медленно шевелилось, как будто с бока на бок переворачивалось что-то светлое, длинное и тонкое. Он подошёл. На асфальте, в тусклом жёлтом свете фонаря он увидел девочку лет десяти-двенадцати, в длинных, до колен сапожках и задранном до живота бежевом, туго перетянутом тонким кожаным поясом пальто. Он с минуту, потеряв дар речи, стоял на месте. Затем сделал шаг и заглянул ей в лицо. Теперь он не помнил её черт, помнил только то, что его странно поразила её бледность, переходящая уже в какую-то мертвенную синеву. Девочка не произносила ни звука и не шевелилась. 'Жива ли?' - подумал он. И - сначала слегка, затем - сильнее толкнул её в грудь, там где не было крови, ногой. Это движение показалось ему тогда самым правильным и естественным. Вдруг она открыла глаза и посмотрела на него спокойным и уверенным взглядом, таким, каким смотрят взрослые. Он не ожидал этого, и как от сильного удара отшатнулся назад. Но из спокойного её лицо почти мгновенно приняло мучительное выражение. Выпростав из-под себя тонкую руку, она протянула её к нему и произнесла через силу: 'Помо... Помогите...' В её горле что-то забулькало, и на дёргающиеся бескровные губы выступили кровавые пузыри.
  'Что? Что... - говорил он себе, отступая назад. - Что теперь делать?'
  Девочка, следя за ним быстро мигающими, блестящими от обильных слез глазами, попыталась привстать, не опуская протянутую к нему, всё больше трясущуюся руку.
  - Помо...ги... - начала говорить она, но, не окончив слова, захлебнулась кровью и бессильно завалилась назад, головой с размаху ударившись об асфальт.
  'Никого нет, уходить надо', - сказал он, делая ещё один шаг назад. Эта фраза, впервые осмысленно произнесённая, прочувствованная, как током прошибла его. Он резко повернулся на каблуках и решительно пошёл к машине. Сел, попутно мельком глянув на капот - оценить повреждения от удара. Кажется, немного - тысяч на двадцать.
  Взревел двигатель, машина сорвалась с места и, развернувшись, понеслась по шоссе в обратном направлении. На долю секунды ему показалось, что в зеркале заднего вида, сквозь снежный дым налетевшей пороши мелькнула другая человеческая фигура, тоже как будто детская, - бегущая через дорогу и размахивающая над головой тонкими руками. Он, увеличив скорость, согнулся над рулём, ища ближайший поворот. Вот, вот он! Резко, так что завизжали тормоза, свернул и поехал, замедлившись, по какой-то незнакомой, не освещённой и мрачной улице с огромными сугробами по обочинам дороги. Сознание постепенно возвращалось к нему. Мысли бешеным хороводом закружились в голове.
  - Как же быть? Куда ехать? - думал он. - Домой? А если машину будут искать? Нет, надо иначе, надо заехать во двор, не здесь, в другой части города, и не по шоссе, окольными путями. А там оставить и до дома - через темноту, по дворам - пешком. Сейчас главное действовать взвешено, уверенно, - размышлял он, проехав несколько кварталов и всё более успокаиваясь. - Меня она не могла запомнить. У неё шок, потеря крови, она ничего не соображает. Она вспомнит одежду, может быть, машину. Лицо не вспомнит. А та - другая бегущая фигура? Нет, если и был кто, то только издали видел. Он и того не сможет описать. Ну - среднего роста, такое-то пальто, такие-то брюки - лица он и не видел. А по таким приметам тысячи, миллионы. Да, теперь главное не волноваться, не беспокоиться. Оставляю машину, иду домой. Рите - говорить?
  Он замер на секунду, обдумывая это.
  - Нет, Рите нельзя, надо чтобы естественно, лучше пусть не знает, не думает ничего. Это пройдёт, забудется, заживём, уже завтра, через неделю по-прежнему заживём. Зайду, как обычно, лягу на кровать. Завтра утром - в полицию. Что сказать? Сказать что... Да, я приехал, стал выходить из машины. Что взял?
  Он оглянулся назад, пошарил взглядом по сиденьям. Сваленные кофты жены из химчистки, дорожная сумка, новая, от Виттона... Нет, ничего...
  - А, вот, коробка от ноутбука. Да, коробку взял, а потом - вернулся, оставил, завтра, мол, на работу завезу, нечего таскать. Это хорошо, мне на пользу, что коробка. Вор видел издали, понял, что ценное, думал - ноутбук - потому и залез. Ключи ещё в машине оставил - не забыть, важно. Да, да, дальше. Утром - в полицию. Как ни в чем ни бывало. Надо до того побегать по двору, пусть жена поплачет - она слезливая, тут естественность сработает. Побегу в другой двор, расспрошу - не было ли тут, не оставил ли? Там бабки, они потом подтвердят. Потом - в полицию. С женой приду, она, конечно, в слезах. Будут успокаивать, сорвусь - год зарабатывал, а на другой день сволочь какая-то угнала. Обидно! Естественно, жалостливо. Будут о друзьях расспрашивать - тут надо задумчиво вспоминать, перебирать - этот мог, этот - нет, не мог.
  Он почти полностью успокоился.
  - Да, надо помнить, что все это на всякий случай. Ну, сбил девочку лихач, скрылся. Их не находят, как найти, в Москве - миллион машин. Если всё спокойно, через два дня заберу машину - дети, мол, покатались, да бросили.
  Он доехал до какого-то дальнего двора, встал на стоянке, в глухом углу, рядом с заброшенной и заваленной мусором детской площадкой. Платком обтерев отпечатки пальцев с рулевого колеса и ручки переключения передач, вышел из машины. Затем, набирая горстями снег, обтёр бампер автомобиля, и по дворам за два часа дошёл до дома. Поужинав оставленными женой в холодильнике котлетами, лёг спать. Спал крепко, без снов.
  В отделении полиции всё было так, как он и представлял себе. Молодой, наголо бритый следователь, сидевший за изрезанным лакированным столом недолго расспрашивал его о машине, её особых приметах и по-детски корявым почерком переписывал номера с технического паспорта, который Грудинин принёс с собой. Жена сидела с испуганным выражением на лице, сцепив покрасневшие руки у груди, сам он задавал взволнованным голосом (получившимся лучше, чем он ожидал) вопросы о том - часто ли находят угнанные машины, и если находят, то в каком состоянии? И не следует ли ему самому теперь проехаться по автомобильным рынкам вместе с полицейским нарядом? Упрашивая скорее найти машину, и обещая особое вознаграждение тому, кто первым обнаружит её, он увлёкся так, что почувствовал неизвестное ему прежде актёрское вдохновение, и должен был даже сдерживать себя, чтобы не сказать лишнего. Поставив по окончании процедуры под каждым листом заявления 'С моих слов записано верно', подпись и дату, он вышел на улицу. Всё было кончено.
  
  V
  ...Осуждённых, выстроив в ряд, вывели на широкий тёмный двор, огороженный высоким забором с колючей проволокой. Там, на пахнущем бензином и весенней сыростью дворе, они простояли около десяти минут, перешёптываясь и топчась на месте, сбивая в слякоть грязный мартовский снег. Наконец, прибыл автозак, или автозэк, как его называют заключённые - длинный, похожий на грузовик автомобиль с единственным зарешеченным окном. По одному, наступая на дребезжащую приставную лестницу, арестанты поднялись в салон. На входе - решётка, разделяющая внутреннее пространство на две половины, перед которой сразу уселся, поправив полу бушлата, конвойный с автоматом. За ней - две металлические скамьи по периметру. Грудинин, последним пройдя по салону и ногами задевая колени уже сидевших заключённых, устроился на дальнем от окна конце скамьи, в темноте. Мотор взревел, и автомобиль, вздрогнув, тронулся с места.
  Сидевший возле входа молодой зэк, парень лет восемнадцати, обхватив худыми руками решётку, заговорил с конвойным - широкоплечим угрюмым прапорщиком с опухшим со сна, оплывшим книзу лицом.
  - Так что там на зоне-то, нормально? - спрашивал он разносящимся по салону звонким детским голосом.
  - Приедешь, узнаешь.
  - Я просто впервые еду, никогда там не был.
  - За что тебя? - не поворачивая головы и поправляя ремень автомата, спросил конвойный.
  - Да за кражу.
  - Что украл-то?
  - С приятелем подговорились взять плеер у одного знакомого, у бывшего одноклассника. Он нам денег был должен и не отдавал. Ну вошли в квартиру, пока его и родителей дома не было. Плеер не нашли, а приятель и говорит: а давай у него телевизор тогда возьмём? - начал рассказывать парень.
  Конвойный молча слушал эту историю, бросая на мальчика косые угрюмые взгляды.
  - А ты за что, земеля? - шёпотом спросил, блестя глазами в темноте и нагнувшись к самому лицу Грудинина, сидевший напротив высокий серолицый зэк в расстёгнутом бушлате.
  - На машине... сбил.
  - Сколько дали?
  - Пять, - нехотя произнёс Грудинин, стараясь не глядеть на его наклонённую вперёд, покачивающуюся от движения машины фигуру, не чувствовать и не слышать его частое тёплое дыхание. Ему до тошноты, физически противно было говорить. Тот, кажется, понял, откинулся назад и замолчал.
  ...Полиция явилась следующим утром, в девять часов. Их было трое - высокий капитан в кепке, надвинутой до бровей и два широкоплечих сержанта в кожаных куртках и с автоматами. Не было ни криков, ни понуканий, ни наручников. Спокойно вошли, поздоровались с женой, дали одеться и подождали, пока он соберёт вещи и позавтракает. Он записал на бумажке для растерявшейся жены телефон адвоката и адрес отделения, в которое его везут, оделся, взял вещи и вышел. До отделения доехали молча, без единого слова.
  Случилось то, чего он никак не ожидал. Автомобиль обнаружили тем же утром - вышедший на стоянку житель дома, увидевший незнакомую машину с помятым и испачканным кровью бампером (Грудинин не мог ночью видеть и вытереть все следы), позвонил в полицию. Внешность его подробно описал и свидетель - пятнадцатилетний Ваня Бакушев, тот самый, которого он мельком заметил в зеркале заднего вида, и сама девочка, бывшая ещё в сознании, когда на место происшествия прибыла скорая помощь, и через час умершая от потери крови и болевого шока в реанимации сороковой городской больницы. Кроме того, аварию записала камера высокого разрешения, установленная на фасаде магазина 'Спецстройодежда', находившегося поблизости... Отпираться было бессмысленно, Грудинин во всем сознался. Ему предъявили обвинение по трём статьям Уголовного Кодекса РФ - 264-й, 265-й и 307-й.
   Почти шесть часов сидел он на допросе у следователя Кваскова - сорокалетнего сухого человека с морщинистым жёлтым лицом и бледными глазами.
  Так что же вы уехали с места происшествия? - ровным и безразличном тоном спрашивал он, записывая что-то на разлинованном листе. - Не помогли ребёнку...
  Растерялся, не знал, что делать, - как можно спокойнее, и вместе с тем убедительнее отвечал Грудинин.
  Ну а не позвонили в скорую почему?
  Думал, уже нельзя ничего сделать. Она была в таком состоянии, что я подумал...
  Зря вы подумали, - сухо прервал следователь, изящным движением двух длинных жёлтых пальцев перелистывая страницу. - Ну а зачем в полицию заявляли об угоне?
  Я не знал, как поступить, не мог ничего решить, - отвечал Грудинин, то следя за движениями рук следователя, то поднимая глаза и ищущим взглядом пытаясь поймать его взгляд.
  Вообще же вопросы, задаваемые ему, он слушал плохо. Его мысли крутились вокруг одного, главного обстоятельства, он старался сообразить - как и сколько предложить денег?
  'Да, по тону его понятно, что ему всё безразлично, - говорил он себе, оглядывая кабинет следователя - маленькую комнату, с покрытым истёртым до дыр линолеумом полом, длинным стеллажом вдоль стены с рядами папок, и столом, заваленным бумагой. Его взгляд остановился на полке с делами. - Да, да,- думал он, так пристально присматриваясь к одной, покосившейся и съезжающей набок папке, словно хотел подтолкнуть её взглядом. - У него таких дел десятки, сотни. Я для него ещё одна такая пыльная папка. Надо только смело приступить к делу, он только того и ждёт. Согласится, сразу согласится'.
  Но как он ни собирался с силами для этого предложения, произнести его так и не смог - спокойное и безэмоциональное лицо следователя каждый раз останавливало его
  В два часа дня в дверь кабинета быстро постучали и через мгновение в неё заглянуло круглое и блестящее как намасленный блин лицо Буренина - адвоката и давнего знакомого Грудинина.
  Можно? - спросил он, уже весь показываясь в дверях - в мокром на плечах от растаявшего снега, плюшевом модном коротком пальто. Грудинин встал.
  Нет, Алексей, сиди, сиди пока, - остановил его Буренин, сделав успокаивающий жест рукой. - На секунду можно? - обратился он уже к Кваскову. Квасков, медленно затушив сигарету о край полной пепельницы, со своим ничего не выражающим лицом встал и, взяв подмышку папку с показаниями Грудинина, вышел в коридор.
  'Сейчас решится все', - подумал Грудинин. Но прождал он долго - около часа, в нервном томлении то осматривая обстановку кабинета, то глядя в зарешеченное окно, засыпаемое крупным снегом, то наблюдая за входившими сотрудниками, приносившими и забиравшими бумаги.
  Наконец, в кабинет вместе вошли, не разговаривая друг с другом, оба с хмурыми лицами, адвокат и следователь.
   - Мне хоть с клиентом наедине поговорить можно? - с вызовом произнёс Буренин, остановившись на пороге и исподлобья глядя на Кваскова. Тот, не сказав ни слова, вышел.
  Вот что Алексей, плохо дела твои идут, - сказал Буренин. Он запер дверь, взял из угла низенький стул с обломанной спинкой, сел и, облокотившись на колени, заглянул Грудинину в глаза. - Что ты сознался, что пьян был? Вот бумаги, кстати, договор подпиши на оказание услуг.
  Ну а что, как? - дрожащим голосом спросил Грудинин, беря ручку и в открытой папке на листах подписывая там, где ему толстым красным пальцем указывал Буренин. - Я на вечеринке был, там все видели, что я пил.
  Да что видели, - сказал Буренин, выхватывая у него ручку и захлопывая папку. - Одни видели одно, а другие - другое. Там бы со свидетелями поработали. Тебя пьяным могла только экспертиза признать, а теперь вот - крутись. Ну а зачем сознался, что уехал от потерпевшей, хотя видел, что она жива? Тебе сейчас ещё и неоказание помощи шьют.
  Ну а что нужно было говорить? У них же видеозапись есть. Там видно все.
  Что-что, сказал бы что зная, что нельзя в таком состоянии беспокоить, перемещать, поехал искать телефон позвонить, потому что села батарея в мобильнике.
  Так ведь не позвонил?
  Не позвонил - в состоянии стресса находился. Везде тут есть ходы и варианты. Ладно, ладно, - сказал он, слабым гладящим движением прихлопывая по плечу Грудинина своей мягкой ладонью. - Не волнуйся, я теперь за тебя волноваться буду.
  А... Решить иначе что, никак нельзя? - спросил Грудинин, значительно глянув в глаза Буренину.
  Тот оглянулся по сторонам и приложил палец к полным улыбающимся губам, показывая, что сейчас нельзя об этом говорить.
  Поедем домой, расскажу. Я там главное сделал - меру пресечения выбил - не под стражу тебя, ну, не в СИЗО к бандюкам, а подписку о невыезде. Этот-то, - он кивнул на дверь. - Закрыть тебя хотел до суда.
  ... - В общем, расклад у нас с тобой такой, - через два часа говорил в машине Буренин, следя глазами за рукой Грудинина, которой тот пристёгивал ремень безопасности. - Самый лёгкий способ развалить дело - через следака. Но следователь у тебя - овца, с ним не договоришься.
  Этот Квасков?
  Да, он. Отказывается и все.
  От денег отказывается?
  Да, - сказал Буренин, заводя машину и оглянувшись назад через сиденье, выезжая со стоянки. - Не хочет дружить с нами.
  Чего так?
  Да рогом упёрся как баран. 'Пусть садится', - говорит. Принципиальный какой-то попался. Там, на видеозаписи, момент есть, он к нему привязался. Говорит - подошёл ты к девчонке сбитой, как собаку её ногой пнул и ушёл. Объяснял ему всё, уговаривал - ни черта не получилось И с начальником отделения - Рогачёвым - тоже не сладилось. Это мужик правильный, нормальный, были с ним дела. Но сейчас на повышение идёт, на воду дует.
  Так а чего же делать?
  Да делать-то всегда есть что, если деньги есть. - Буренин обернулся на Грудинина и улыбнулся. - Тысяч сорок долларов достать сможешь?
  Смогу.
  Ну вот и решён вопрос. Через суд действовать будем.
  Как?
  Да так, есть статья одна - 76-ая - прекращение уголовного дела по примирению сторон. Я уже утром, когда Ритка твоя позвонила мне, ездил домой к родителям этой... потерпевшей, - брезгливо выговорил он. - У неё одна мать, мужа нет, умер два года назад. Живут там же, где все это случилось, на Ярославском, через дорогу. Она на складе бытовой химии, на ВВЦ работает. За детьми не следит, оборванные все. Вот я думаю - зачем рожать, если прокормить не можешь? Нищету плодить? Соседи говорят - пьёт, знакомых водит. В тот день она знаешь чего ночью-то на улице была? Мать пила, и детей тётке отдала, своей сестре, они там же, через дорогу живут. Девочка с тёткой поссорилась и домой пошла. Да нищета, голь. В общем, не переживай. Судью подмажем, а потом вот к ней съезжу, отдам денег - ну тысяч двести-триста рублей. Для них это - состояние. Она напишет отказ, судья и закроет дело по примирению сторон.
  Так а зачем судье-то тогда давать денег, если она итак всё напишет?
  А затем, что тут есть нюанс - примирение возможно только по делам средней тяжести, а у нас - тяжкая. Вот тут судья и вступает. Там не только судья вообще, ещё и с прокурором надо будет поработать, но это я уж...
  А вдруг не получится всё это? - спросил Грудинин, обернувшись на Буренина и пристально взглянув на него.
  Получится, - уверенно ответил тот, чувствуя на себя взгляд Грудинина, но не поворачиваясь к нему, и не сводя глаз с дороги. - С деньгами всё получается.
  VI
  Встреча с судьёй Леонидовым была назначена через два дня. Грудинин уже мельком видел его в зале суда, но никакого определённого мнения составить о нём не успел. Несмотря на предупреждения Буренина, который имел какие-то свои, тайные основания полагать, что они, вероятнее всего, поладят с судьёй, он опасался этой встречи. Главное - боялся увидеть надменного и сухого человека, который сразу же даст понять, что держит его в своих руках. Впрочем, теперь было не до сантиментов. Он не спал ночью перед встречей, измотался и измучился в сомнениях, и приготовился пойти на всё, даже унизиться, расплакаться перед судьёй. Вышло, однако, иначе. На встречу явился невысокий, светловолосый и ещё молодой человек, даже младше его самого, с быстрыми движениями, мелкими чертами лица и маленьким носом кнопкой. По его немецкому автомобилю, итальянскому костюму и швейцарским часам, Грудинин сразу узнал представителя того круга, к которому принадлежал он сам, то есть - человека богатого, умного, и с тем оттенком вежливого цинизма, который выдаёт человека, ничем морально не стеснённого . Это было уже кое-что. Точным, уверенным, вероятно, выработанным жестом, одним из тех, которые Грудинин и у себя знал, он подал руку ему и адвокату, притом как-то неопределённо, на сторону, кивая головой. Затем, быстро отодвинув стул, присел за стол. Грудинин с напряжённым вниманием следил за судьёй, с радостью замечая особенно его вещи - часы на руке, платиновую зажигалку, перьевую ручку. Всё это было высокого качества, хороших марок.
  'Сколько в суде там он получает - сорок, пятьдесят тысяч?' - с торжествующей радостью думал он, присматриваясь к золотым часам судьи.
  Во время обеда много говорили о деле, не касаясь денежного вопроса. Судья, очевидно, осторожничал, прощупывал почву, и, обращаясь по большей части к Буренину, расспрашивал его главным образом о том, как шло следствие, не было ли нарушений, какие документы были предоставлены, и какие пока задерживаются, и т.д. Буренин, в свою очередь, зная условия этой игры, подробно, не говоря ничего лишнего и не делая никаких намёков, формально отвечал.
  Наконец, выдержав паузу, и движением двух длинных белых пальцев отодвинув фарфоровую чашку с травяным чаем, судья обратился к Грудинину.
   - Так что, вы уже начали договариваться с родителями?
  - Да, - кивнул Грудинин.
  - Владимир Иванович, начали, процесс уже пошёл, - прибавил Буренин, перегибаясь над столом и глядя в глаза судьи. - Точнее, с одной матерью, мать там одна.
  - Одна мать?
  - Да. Нуждаются, живут в двушке, там же, на Ярославке. Там почти что, я так скажу, бомжовские условия. За детьми мать не следит, водит кого попало, всякий сброд, какую-то пьянь, гопоту.
  Очевидно, судье, настроенному официально и к этой наружной официальности, отгораживающей его от ненужных впечатлений и эмоций, привыкшему на подобных встречах, неприятны были жаргонизмы в речи Буренина, и он, нахмурившись, молча кивал на его слова, глядя перед собой, на эмалированную, тускло блестящую салфетницу.
  - Ну, надо объяснить, что ребёнка не вернёшь, а некоторая денежная сумма поможет им, - заговорил он после паузы солидным пониженным голосом, каким, вероятно, на суде усовещивал подсудимых.
  - Всё, всё это есть, и ещё будет. На днях она обещала подписать бумаги.
  - А как сбили, как так получилось? - снова обернулся судья к Грудинину.
  - Ночью ехал, - ответил он. Он не знал какой выбрать с судьёй тон - покаянный или -ровный и деловой, и остановился на средней между ними, расслабленно-усталой интонации - одновременно и вызывающей на жалость, и позволяющей сохранить достоинство. - Ночью ехал, ну а она через дорогу бежит. Я по тормозам, конечно, но погода была тогда - снег, гололёд, ничего не видно, я и не смог притормозить.
  - Не успели?
  - Не успел. Вот секунду ещё, проехал бы и не задел.
  - Да, это бывает. А что там с неоказанием помощи? Ваш следователь на это особенно что-то напирает.
  - Да, есть неоказание, - вместо Грудинина быстро заговорил Буренин, глядя в лицо судьи и пытаясь перехватить его взгляд, направленный на Грудинина. - Но там не всё однозначно. Мой клиент не видел, жива ли потерпевшая, и не имел возможности позвонить из-за севшей батареи телефона. Это всё зафиксировано в показаниях. А к следствию у нас, кстати, есть свои претензии, которые мы ещё заявим в ходе предварительных слушаний.
  Судья задумчиво глядел перед собой, делая губами целующее движение и щёлкая колпачком ручки. Грудинин забеспокоился, что он перейдёт теперь к частностям и деталям, главное - к видеозаписи и к тому, что он сбитую девочку пнул ногой как собаку. Но Леонидов не задал никаких вопросов. Ничего не сказав по делу, он расплатился по счёту и, пожав Грудинину и Буренину руки тем же плавным жестом, вышел. Двадцать минут спустя он позвонил Буренину и сообщил о своём положительном решении. За помощь он попросил почти вдвое меньше, чем приготовился отдать Грудинин - пятнадцать тысяч долларов.
  Эти деньги нужно было заплатить через два дня. У Грудинина на руках было не больше десяти тысяч, и чтобы добрать остальную сумму - и для судьи, и для семьи погибшей, он должен был взять пластиковую карту жены, на которой был открыт неиспользованный пока кредитный счёт. Всвязи с этим случилась неожиданная и довольно неприятная сцена. В этот вечер он пришёл домой раньше Маргариты, и сел ужинать один, без неё. Услышав звук открываемой двери и шорох её шагов, он поднялся с места и, вытерев губы салфеткой, вышел в прихожую.
  - Здравствуй, Лёша, покушал уже? - сказала она, быстро расстёгивая пуговицы пальто.
  - Маргарита, - сразу начал он, не отвечая на её приветствие. - Завтра мне нужна твоя карта из Мастер-банка.
  Она, словно поражённая это просьбой, замерла, вместе с тем замедленным движением навешивая пальто на вешалку. Затем, как будто в задумчивости искоса глянув на него, опустила голову и прошла в комнату. Он пошёл за ней.
  - Ты карту отдашь или как? - спросил он, стоя в дверях, вложив руки в карманы и плечом прислонившись к косяку.
  Она присела на кровать и побелевшими от усилия пальцами отставленных за спину рук собрала в горсти шёлковое покрывало, вместе с тем сжав губы и упрямо глядя перед собой. В ней, очевидно, шла какая-то борьба. Он сел рядом, и уже больше с любопытством, чем с нетерпением или злостью наблюдал за ней.
  - Я дам при одном условии, - сказала она после паузы тихим взволнованным голосом. - Если ты не будешь использовать деньги чтобы как-то навредить семье той... ну той... - она нервно сглотнула воздух, не в силах выговорить дальнейшее и сделала быстрый круговой жест рукой перед грудью, как бы выражая им то, чего не могла произнести словами. - Той девочки, - быстро произнесла она наконец.
  Он с удивлением посмотрел на неё. От неё - покорной, полностью зависящей от него, выдрессированной, как он с самолюбивой гордостью говорил про себя, женщины, такого поведения, почти бунта, он никак не ожидал.
  Он пожалел теперь, что не посчитал нужным посвящать её в детали истории. Сев рядом с ней и взяв её руку в ладони, он с самого начала рассказал о том, как на ночной дороге сбил кого-то и, думая, что под колеса ему попало животное, не остановился и поехал дальше. О том, как был поражён потом, когда, выйдя из машины, увидел на стекле обрывок ткани. Как мучался над тем - как поступить теперь, волновался за свою невольную жертву, и как страдал от того, что соврал жене и полиции. Главное же - рассказал о своём желании помочь семье погибшей девочки, для чего ему и нужны деньги. Жена сначала смотрела недоверчиво, но чем больше он говорил, особенно - прибавляя сентиментальные подробности, произнося которые в других обстоятельствах, он не удерживался бы от улыбки, тем больше она верила ему и тем крепче своей тонкой потной ладонью пожимала его руку. Наконец, окончательно убедив её и забрав карту, с неприятным, брезгливым ощущением от этого разговора, он вышел из комнаты.
  
  VII
  Теперь оставалось решить последний - самый важный вопрос - отдать деньги потерпевшей - матери девочки, и убедить её написать заявление, в котором значилось бы, что она не имеет претензий к Грудинину. Буренин был уверен, что в ближайшие два дня получит положительный результат, и, дожидаясь вестей от него, Грудинин уже не так беспокоился, как перед встречей с судьёй. Вообще, после этой встречи он как-то воспрянул духом. Если прежде он ещё ожидал разных неожиданностей от судебной системы, то после знакомства с Леонидовым уже не сомневался в успехе дела. Всё было так, как он и предполагал, всё соответствовало дарвинизму: правосудие оказалось фикцией, для него же, богатого сильного человека, открыты были все возможности.
  Но зашедший следующим вечером Буренин принёс плохие вести.
  - Не берёт деньги. Два раза ездил, упрашивал, а она - не берёт, - сидя на кухне говорил он, толстыми губами обхватывая край рюмки и одним махом опрокидывая в себя водку.
  - И что ей нужно?
  - Да вот не пойму. Чёрт её знает. То с тобой хочет увидеться, то истерику начинает, в слёзы бросается, дочь вспоминает. Не пойму. Я говорю ей, что ты раскаиваешься, а она давай причитать: 'Он мне даже не позвонил, не извинился'. Я объясняю, упрашиваю, а она ни в какую. Ну что тут поделаешь?
  - Чем нам это грозит? - быстро спросил Грудинин, наваливаясь локтями сложенных вместе рук на столешницу и заглядывая в лицо Буренину.
  Буренин налил ещё водки из запотевшей бутылки, быстро и нетерпеливо взглядывая на Грудинина, опрокинул вторую стопку.
  - Чем-чем... Скандал будет, чем. Сейчас вот с ней не договориться, она истерику поднимет в суде. Не, ну оно, может, и без проблем пройдёт, с судьёй-то решено всё. Да и то, знаешь, всё может затянется на месяцы. И без мирового срок будет. Тебе же не нужен срок, пусть даже и условный? Ну вот. Ну или ещё, не дай тебе боже, побежит к журналюгам. Один пошлёт её, а другой, чем чёрт не шутит, и заметит.
  - Ну так а что делать-то? - спросил Грудинин, не отрывая взгляда от его быстро багровеющего от водки лица.
  - Сделать вот что надо: ты, Лёша, в самом деле, съезди что ли к ней, а? Успокой, как-то утешь, ей сейчас одно это и надо. Слезу, в конце концов, пусти. Баба она плаксивая - палец покажешь, уже ручей потёк. Поплачет, да и отойдёт. Денег ей дай. Ну а потом незаметно так и подсунь бумажку на подпись.
  Грудинин внутренне, как от удара током, вздрогнул.
  - Что, и иначе - никак?
  - Никак, всё перепробовал уже.
  - Так ты со мной поедешь?
  Буренин закряхтел, глянул себе под ноги.
  - Да я ей, видишь ли, глаза уже намозолил. Что я буду ездить, злить её?
  Грудинин замолчал, сложил руки на груди и, сжав губы, посмотрел в окно.
  - Я бы не просил тебя, но что сделаешь? Ну нет другого выхода, - ловя его взгляд, сказал Буренин, своей мягкой ладонью обхватывая его локоть.
  - Ладно - бумаги давай, - сказал Грудинин, не вырываясь локтём, но и не отвечая на его взгляд.
  Первым его ощущением после того, как он узнал, что должен ехать к матери сбитой девочки, был страх. Эта спившаяся, по всей вероятности больная и убитая горем женщина - что она сделает с человеком, отнявшим жизнь у её ребёнка? Не набросится ли с ножом, не покалечит ли его, мстя за обиду, и вообще - за всю свою никчёмную жизнь? Но вместе с этим страхом было и другое ощущение, ещё больше раздражавшее его. Ему отчего-то неприятно, физически противно было предчувствие того, что перед этой женщиной, - нищей алкоголичкой ему придётся теперь унижаться, каяться и растравлять себя на слёзы. К этому он чувствовал какое-то высокомерное отвращение, и одновременно - гнетущую, тупую тоску, на пике своём доходящую почти до отчаяния. Но вместе с тем - ещё не видя Иванову, зная её только по рассказам Буренина чувствовал он уже, что тут, именно с ней, нельзя будет сыграть, притвориться - одна фальшивая нота, неверный штришок, и - дело обречено. Преодолевая себя, он с брезгливостью выискивал в памяти те подробности происшествия (так приятно холодила душу медная, безразличная официальность этого слова, что он никак иначе не называл про себя случившееся), которые могли бы растрогать его, что-то, на что можно было бы эмоционально опереться и использовать в беседе со вдовой. И тогда и после он много раз анализировал свои ощущения, стараясь понять - что в точности он чувствовал тогда? Было ли вообще то самое раскаяние, о котором говорили следователи, прокуроры и судьи, которое приписывал ему, изображая в ярких красках, адвокат? О котором, наконец, позже столько говорили и писали десятки и сотни тысяч людей... Было ли хотя бы на мгновение? Нет, он не мог этого сказать. Вообще, он как будто бы не отдавал себе отчёта в совершенном, не понимал его. Он не то что бы боялся задевать моральную сторону случившегося, но она вообще не присутствовала в его сознании, была неуместной, ненужной, происшествие было лишено любого цвета и запаха, было для него тем же набором фактов, свидетельских показаний и юридических статей, как для бумаги, на которой было напечатано постановление о возбуждении уголовного дела. И как ни думал он, как ни вспоминал, но ничего не мог в себе найти.
  И всё же надо было ехать. Он решил держаться как можно спокойнее, ровнее, и на следующий день, предварительно позвонив по телефону Ивановой, которая ответила ему равнодушным бесцветным голосом, отправился к ней.
  Семья Ивановых жила в девятиэтажном доме, на восьмом этаже, с окнами, выходящими на Ярославское шоссе. В подъезде, удивительно чистом, даже с картинами висящими по стенам, Грудинин как будто оробел, ему вдруг словно неудобно за что-то стало. Дверь открыли сразу, после первого звонка. На пороге его встретила, держа за руки двух маленьких, не старше восьми лет, детишек - мальчика и девочку, высокая женщина в цветастом нарядном платье, с жидкими волосами, затянутыми в хвост, худым испитым лицом, очень бледная и, что заметно было с первого взгляда, нервная и раздражённая.
  Квартира была двухкомнатная, маленькая и бедная. Одна комната, вероятно, сдаваемая жильцам, была со своей отдельной, новой дверью с новым эмалированным навесным замком, в другой же, где жила вдова с детьми, стояли две детские кроватки, большой диван, который, видимо, служил матери постелью, и старый, без одной ручки, косой шкаф для одежды. У окна, завешенного пыльными тюлевыми занавесями, находился круглый лакированный стол, на котором лежали детские тетрадки и учебники. У противоположной стены был ещё один, -книжный шкаф с полками и маленьким телевизором в нише - вся мебель старая, ещё советских времён. Однако, оголтелой нищеты, которую ожидал увидеть Грудинин, не было. Нигде также не было видно бутылок, о которых прежде говорил Буренин. Впрочем, ясно было, что вдова приготовилась к приходу гостя. Полы были, очевидно, недавно вымыты - по всей квартире стоял запах порошка и хозяйственного мыла, на диван наброшено какое-то новое, с узорами покрывало навроде пледа, с полок смахнули пыль, и даже дверные ручки были, кажется, специально начищены. Дети были умыты и наряжены во всё новое: девочке заплетена коса, а мальчика причесали на пробор, видимо, насильно, так как он всё стремился, едва отворачивалась мать, обеими руками взлохматить волосы.
  Иванова провела гостя в гостиную, усадила на стул перед диваном, и, на секунду отлучившись в кухню, вернулась с расписным исцарапанным жостовским подносом на котором стояли две чашки и фарфоровый чайник с чаем. Грудинин взял чашку, но, мгновение подержав её в руке, поставил обратно. Несколько секунд длилась неловкая пауза.
  - Если можете, простите меня, - наконец, произнёс Грудинин заранее приготовленную фразу заранее же приготовленным и вчерашним вечером разученным перед зеркалом проникновенным голосом, когда вдова, усевшись на диване и усадив подле себя детей, посмотрела на него. - Если бы можно было изменить прошлое, я бы не допустил повторения этого. Я каждый день, поверьте мне, проклинаю себя за эту случайность, и со своей стороны сделаю всё возможное, чтобы помочь вам.
  'Театрально слишком', - подумал он про себя, несколько взволновавшись.
  - Как же вышло, что вы...ну...сбили, - проговорила женщина робким и вздрагивающим голосом, снизу вверх умоляюще глядя ему в глаза.
  - Я поздно ночью возвращался с работы, ехал на зелёный свет, а девочка, Марина (при упоминании имени дочери женщина вздрогнула, моргнула расширенными глазами и как от толчка отстранилась назад), она дорогу перебегала. Заметить, поверьте, нельзя было.
  - А следователь говорил, вы пьяны были, - тем же робким голосом сказала мать.
  - Нет, был праздник у нас... в офисе, я выпил стопку. Даже норму не превысил.
  Она с волнением, но безо всяких признаков агрессии, так что даже странно было, смотрела на него. 'Видела ли запись?' - подумал он. И сказал: - Там, на видеозаписи видно, что я пытался затормозить. Вы видели, наверное как машину развернуло - там ведь гололёд был, метель.
  - Ах, не видела я этого. - сказала она, резко махнув своей тонкой сухой рукой. Её подбородок вдруг начал дёргаться, и все лицо приняло плаксивое выражение. - Мне и представить даже страшно, я как в тумане в тот день... Ведь Мариночка-то как мать, как мать была вот им, - сказала она, беря за руки болтающую ногами девочку и мальчика, который, нахмурясь, глядел в угол. - Ведь я что, я пьяница, алкоголичка, какая мать из меня? А она, Мариночка, и в школу их разбудит, и в школу отведёт, и в магазин сходит, всё она, она! И за мной приберёт, и квартиру вымоет, и поможет детям уроки делать. Если бы не я, не я, то, может быть...
  Она расплакалась обильными тяжёлыми слезами, беззвучно всхлипывая.
  - Мама, не плачь! - тихо и серьёзно сказала девочка, подняв на мать свои огромные синие глаза. Мальчик нахмурился ещё больше и сделал движение рукой, вырываясь от матери.
  Грудинин подсел ближе, не зная и не решаясь как поступить - то ли начать словами утешать её, то ли молча положить ей руку на плечо. Она отпустила детей, которые, встав с дивана - сначала мальчик, затем - оглядываясь на мать - девочка - по очереди вышли из комнаты.
  - Я ведь и до прошлого года не работала, впроголодь жили, - продолжала она когда ушли дети, глухим голосом, закрыв лицо ладонями. - Марина и газеты продавала, и в долг брала, и бутылки собирала. Девочка моя ничего в своей жизни не видела. Ходила, бедняжка моя, как оборвыш, во всём старом, чужом. И хоть Сашенька, сестра моя, её тётка, помогала, а то бы и вовсе не знаю как она бы... И всегда, знаете, - громче сказала она, всхлипывая и руками вытирая лицо. - Всегда со школы придёт весёлая, с портфельчиком своим огромным, и всё довольная, всё бегает, помогает. Прошлой зимой-то и шубейки у ней не было, в старом пальтишке ходила. Всё дразнили её ребята, а она мне и говорит: 'Мамочка, не переживай, я закаляюсь'.
  'Да, как Буренин говорил - нищету плодить. - думал про себя Грудинин, чувствуя какое-то странное раздражение, собирающееся в нем. - Любит плакаться, жалеть себя, дай только повод. Все это - лишь бы не работать, делом не заниматься. И что она нарядила детей, зачем торжественность вся - чтобы в слёзы сразу, и одним махом порушить всё это?'
  - Пьянь, пьянь я подзаборная, а девочка, девочка моя, отличницей была... Я тут одна виноватая, если бы не я...
  Посреди этого рассказа прозвенел звонок, толкнулась видная из гостиной незапертая входная дверь, и в прихожую вошла низкая полная женщина в зелёном плюшевом пальто и в высокой заячьей шапке с помпоном.
   - Наташа, ну что? - крикнула она из прихожей визгливым голосом, но, заметив гостя - тут же умолкла. Энергичными движениями размотала на шее шерстяной шарф, уложила шубу в угол и, вбежав в гостиную, как свой человек в доме, уселась без церемоний на застонавший пружинами диван.
   - Это моя подруга - Лена Костина, с детьми мне помогает, - продолжала говорить Иванова всё тем же сорванным голосом, не меняя однажды взятую интонацию. - Я и старалась справиться, - продолжила она после короткой паузы, - но что поделаешь, ну не могу я, всё пью и пью.
  И она снова расплакалась.
   - Да и не очень-то ты пьёшь, - только войдя, с разбегу бросилась на её защиту Костина, взявшись за края юбки и с усилием обтягивая ей свои полные колени. - В последнее время и не притрагиваешься.
   - Если бы я...
   - Ну а когда в последний раз было? Ну сама посчитай? Месяц назад у Санаевых свадьбу отмечали? А до того что? Карцевы приходили? Да то уже месяц назад было. А тогда, когда с Мариночкой-то случилось, и не было там ничего, Сашка-то сама попросила детей забрать. Так что вот, - сказала она, оглядываясь на гостя. - А Вы-то что? - Заговорила она, обращаясь уже полностью к Грудинину. - Сбили, неаккуратно ездили, а что теперь? Вы в тюрьму, а девочки-то уже и нету. А знаете что за девочка-то была? Знаете, какая девочка? Олимпиады выигрывала, во дворе в волейбол играла, умница, отличница. Ну? Ну что вы?
   - Я со своей стороны всё сделаю, - растерянно заговорил Грудинин.
   - Или откупиться думаете? Думает, купил машину, деньги есть и всё позволено? Пьяный был что ли?
   - Я уже рассказал всё Наталье Николаевне, - произнёс Грудинин, с трудом сдерживаясь от раздражения. - Собственно, я приехал загладить свою вину, предложить посильную помощь. Знаю, что ребёнка не вернуть, я готов понести наказание, но хотел бы хотя бы немного...
   - Ну-ну, - произнесла Костина, смерив его надменным взглядом.
  Этот взгляд чрезвычайно раздражил его. 'Хабалка рыночная, наглая баба, - подумал он про себя. - Главное - сдержаться, перетерпеть, перетерпеть это'.
  Он сидел, глядя то на Костину, то на Иванову, вытиравшую красное от слез лицо и, казалось, полностью погрузившуюся в себя.
  - Так что ты о помощи-то говорил? - сказала Костина своим визгливым голосом.
  - Я готов предложить со своей стороны сумму, которая в моих силах, и которая...
  - Что за сумму-то?
  - На первое время я хотел бы предложить триста тысяч рублей.
  - И что? Чтобы тебе она подписала (она сделала жест как будто пишет на ладони), что ты ни в чём не виновен? Ты это не подписывай, Наташ, не подписывай, - сказала она, обращаясь к Ивановой.
  - Я, со своей стороны, не требую никаких обязательств, я понимаю ваше горе... - сказал Грудинин, глядя только на вдову и только к ней обращаясь.
  - Не надо мне ваших денег, - глухо ответила та, не поднимая голову.
  Некоторое время сидели молча.
  - Погоди, Наташ, ты всё же не горячись, подумай о детях, о Машке с Артёмкой, - наконец, зашептала Костина, нагнувшись к уху Ивановой. - В школу-то Машка в следующем году, с чем пойдёт-то? А Лодыгиной чем отдашь за похороны?
  Вяло попротестовав, мать, видимо, только для того, чтобы её оставили в покое, согласилась взять деньги. Грудинин разложил перед ней на столе шесть пачек, по пятьдесят тысяч рублей в каждой. Он заранее придумал этот ход - взять купюры помельче, по пятьсот рублей, чтобы сумма казалась внушительней. Но на вдову разложенные перед ней деньги, составлявшие, вероятно, две её годовые зарплаты, никакого впечатления не произвели. Она сложила пачки одну на другую и положила бы их в сервант, на видное место, если бы Костина не шикнула на неё. Только тогда она убрала деньги в шкаф. Разобравшись с этим, пошли на кухню. Костина, видимо, привыкшая как дома распоряжаться тут и знавшая где что лежит, достала с полок чашки и стала резать принесённый с собой большой кремовый торт. Дети, до того смирно с печальными лицами сидевшие, глядя на плачущую мать и на странного молчаливого гостя, отвлеклись на торт и начали ссориться из-за какого-то лучшего, с розой, куска. Грудинин хотел улучить момент и поговорить с вдовой наедине, но увидев, что это из-за близости Костиной не получится, отказался от чая и сказав, что спешит, извинился и вышел в коридор.
  'Вот дурак же, - говорил он про себя, вдевая сильными резкими движениями ноги в ботинки, и руки - в рукава пальто. - Триста тысяч отдал, а подпись не взял. Из-за этой хабалки не поговорить с ней'. Он вышел на лестничную клетку и, нажав на сожжённую кнопку, вызвал лифт. Но, когда двери раскрылись перед ним, он не вошёл в кабину. Постояв некоторое время на площадке, он повторил себе слова про триста тысяч, решительно сжал губы и, нахмурившись, твёрдым шагом вернулся в квартиру.
  Дверь была не заперта. Размышляя как поступить - то ли пойти сразу к вдове, то ли оставить ей номер телефона, он некоторое время простоял в прихожей. Наконец, решив сделать второе, достал ручку и начал записывать на визитке кроме своего, напечатанного номера, номер адвоката. В этот момент дверь в кухню, из-за которой доносились звуки детской ссоры, утишаемой визгливыми начальственными окриками Костиной открылась, и в прихожую вышла, вытирая платком глаза, бледная как тень вдова.
  Не ушли ещё? - равнодушно спросила она Грудинина, глядя сквозь него.
  Нет пока, - ответил он. - Я ещё вернусь, деньги вам привезу.
  Она, не сказав ни слова, прошла мимо него в комнату и закрыла дверь. Грудинин, несколько секунд помедлив, собрался с силами и шагнул за ней. Она лежала на диване, поджав костлявые ноги под себя, уткнувшись лицом в шерстяную подушку и тихо плакала, судорожно всхлипывая. Он подошёл и осторожно тронул двумя пальцами её туго обтянутое ситцем рубахи горячее плечо.
  Наталья Николаевна, - тихо сказал он, переступая с ноги на ногу. - Вы извините, что беспокою вас ещё раз. Я бумаги должен вам дать подписать.
  Что это? - спросила она, поднимаясь на кровати, вытирая тыльной стороной ладони одной руки глаза, а в другую беря поданные расправленные бумаги.
  Мировое соглашение.
  Она взволнованно посмотрела на него поверх документов своими выплаканными красными глазами. Но как-то вдруг, сразу успокоилась, решительно взяла ручку и, часто, словно на бегу дыша, торопливо поставила везде, где ей было указано, длинные угловатые росчерки.
  Уйдите, наконец, оставьте меня в покое!
  Грудинин, прошептал благодарность и с постным соболезнующим лицом, но со смеющимися глазами мягким пружинистым шагом вышел из комнаты.
  VIII
  
   Прошло около месяца, и до суда оставалась неделя. За это время Грудинин совершенно успокоился, и уже даже не каждый день думал о предстоящем разбирательстве. Он окончательно убедился, что волноваться нечего, что все необходимые, обычные для таких случаев процедуры пройдены, и остаётся только ждать улаживания последних формальностей. Кроме многих неотложных вопросов, скопившихся за последнее время, пока он занимался процессом, было ещё одно важное дело - восстановление водительских прав, которых после происшествия его лишили. Это надо было делать не в Москве, а в другом регионе, и Грудинин через знакомых нашёл сотрудника полиции, который за три тысячи долларов обещал ему выдать права в Сергиевом Посаде. Этот человек, которому была передана тысяча задатком, вскоре позвонил и попросил его приехать к нему в отделение. Съездив утром за правами и встретившись с весёлым толстяком-полицейским, Грудинин выпил с ним в кафе водки с сибирскими пельменями, и уже днём был в Москве. Зайдя в свой магазин и понаблюдав за ходом ремонта там, он, все ещё навеселе, вспоминая рассказанный ему полицейским анекдот про лыжников, заблудившихся в лесу, вернулся в офис. 'Хорошо живёт, - думал он, вспоминая пухлое, красное и круглое как наливное яблочко, здоровое лицо полицейского. - Деньги сами льются, даже лучше, чем под ногами валяются. Если под ногами, то хоть нагибаться надо, а этому сами приносят и на стол кладут, и принять упрашивают. А ты тут бегаешь, пашешь как конь'. Подходя к своему офису, ещё издали, на фоне светлой стены дома он увидел согнутую, взад-вперёд ходящую фигуру, показавшуюся ему по походке знакомой. И действительно, подойдя ближе, он узнал Сашу, который, в пальто с поднятым воротником, с раскрасневшимся на морозе злым лицом, ходил, согреваясь, чётким шагом из стороны в сторону.
  Саша! - крикнул ему Грудинин. - Чего нужно?
  Тебя нужно, - угрюмо просипел Саша, исподлобья глянув на Грудинина. - Трудовую забрать.
  Так позвонил бы сначала, - сказал Грудинин, хлопнув рукой по карману, где был телефон.
  Номер твой не отвечает. А жена твоя сказала, что здесь ты.
  Грудинин достал свой телефон - тот действительно был выключен.
  Да, забыл зарядить. Ну, заходи.
  Саша прошёл в открытую дверь, и Грудинин, беззвучно одними губами повторяя, чтобы не забыть, анекдот, прошёл за ним. Он повесил пальто, и сел в своё большое кожаное кресло. Кресло, весь день простоявшее в неотапливаемой комнате, промёрзло, и он, почувствовав это спиной, первым делом нащупал на столе при выключенном свете пульт от обогревателя и запустил его. Саша стоял в дверях, не раздеваясь, а только расстегнув несколько верхних пуговиц пальто, и обеими руками держал шапку.
  Садись, поищу сейчас твою трудовую, - сказал Грудинин, включая причудливой формы лампу из богемского стекла. - Что раньше не забрал?
  Не хотел приходить.
  А-а-а-а, - протянул Грудинин, вспоминая теперь подробности ссоры с Сашей. - Обижался что ли? Поговорка есть: мужик на барина злился, а он и не знал. Знаешь?
  Ты мне не барин, - угрюмо сказал Саша.
  Ну не барин и не барин. - Грудинин достал из кармана ключ и, отперев замок верхнего ящика стала, стал перебирать документы. - Вот книжка твоя. Смотри - написал - 'по собственному желанию'. А мог бы и по статье уволить за концерт этот твой.
  Спасибо, - сухо сказал Саша, подходя и беря книжку.
  А то, может, зря уходишь. Работу другую нашёл себе уже?
  Нет.
  Ну смотри. Я зла не держу, работник ты хороший, а я пока никого не взял.
  К тебе бы я не пошёл, да и куда к тебе, если ты... - начал Саша и запнулся.
  Что я?
  История эта... С аварией.
  А, слышал уже. Ну и что? - спросил Грудинин, иронично улыбнувшись.
  Как что? В тюрьму сядешь теперь.
  Кто это сказал тебе? Никуда я не собираюсь.
  Саша удивлённо и растерянно взглянул на него.
  Что, откупился? - уже твёрже сказал он, засунув руку в карман и словно бы ища там что-то.
  Это движение, на которое тогда он не обратил внимания, теперь снова, уже в который раз припомнилось Грудинину.
  Он, ничего не ответив, лукаво улыбнулся на вопрос Саши.
  Получается, никакого наказания тебе не будет?
  Ну почему, будет наказание, я даже понёс его уже. Соразмерное вине и, как бы это лучше сказать...общественному положению.
  Какое же это наказание?
  Ну ты тут про деньги говорил. Да и нервы, время.
  И это что, все? Там ребёнок погиб, а ты - 'нервы, время'! - с негодованием почти прокричал Саша.
  Не ори, - спокойно сказал Грудинин. Ему всё интереснее было наблюдать за Сашей. 'Вот я шаблон-то ему порву. Главное - драться бы не полез', - подумал он.
  А что это, - уже тише, но также твёрдо сказал Саша. - Что это означает - ну это - про общественное положение?
  Что? Ну то - каждому своё наказание, по Сеньке и шапка.
  То есть - тебя вот так отпускать, а кого-то...ну там кто булку хлеба украл, того...
  Того сажать, - вместе с Сашей хором закончил Грудинин предложение деланно-серьёзным тоном, но продолжая иронично улыбаться.
  И это - справедливо?
  Вполне, - сказал Грудинин, падая в кресло и делая головой круговое движение, чтобы расслабить затёкшую шею. После выпитой водки и ощущения хорошо сделанного дела ему приятно было теперь самодовольно пофилософствовать. - Так уж общество устроено - каждому воздаёт так, чтобы не повредить себе. Тут принцип саморегуляции действует. Вот я - полезный ему человек, уважаемый, состоятельный. А погибшая? Знаешь, из какой она семьи? Вот давай без формальностей, со здоровым цинизмом, - сказал он, ребром ладони расслабленным солидным движением ударяя по столешнице. - Положим, выросло бы из неё что-то, но, скорее всего, пила бы как мать. От осины не родятся апельсины. Но это и не важно. Есть свершившийся факт - девочки больше нет. И ради чего меня наказывать? Я понимаю, если бы я был психом и специально сбил её - это понятно, наказанием меня общество защищало бы себя. Но я сбил случайно, и этого, разумеется, не повторю. Так для чего? Остаётся одно - удовлетворить мстительность этой тётки - её матери. Получается в сухом остатке - ты следишь за моей мыслью - получается, что меня, человека, принёсшего немало пользы обществу и способного ещё её принести, запрут за решётку ради тупых амбиций какой-то алкоголички? Ну и где справедливость?
  А как же закон?
  Закон, Саша, как геометрия. Вот записано в учебнике - линия длиной двадцать сантиметров. А ты попробуй начерти такую линию - сможешь? Нет, обязательно выйдет на миллиметр-другой больше или меньше, и прямая будет не прямая, а кривая. Да даже примени ты самое точное в мире оборудование - и тогда будет хоть на миллиардную долю, а неровность. Теория - одно, а практика - другое. И это с материалами, свойства которых хорошо изучены. А что - с людьми? У каждого свой характер, взгляды свои, да, в конце концов...
  Так что, - перебил его Саша натужным мальчишеским голосом, багрово покраснев. - Это значит, что ты можешь кого хочешь, детей убивать, когда тебе вздумается?
  Ну, если бы я любил детей убивать, то был бы психом, и никогда не добился бы своего нынешнего положения, - сказал Грудинин, ладонями слегка прихлопнув по лакированной столешнице. - Опять же - естественная регуляция. Но, в принципе, да, право такое у меня есть. Помнишь разговор наш о социальном дарвинизме? Ты говорил тогда, что это чушь - и вот тебе пример из жизни, кто сильнее, то оказался и...
  Он не успел договорить. Послышался звук с грохотом опрокинувшегося стула, и Саша, сбрасывая на пол бумагу и предметы, через стол кинулся на Грудинина. Но тот предвидел это движение. Быстро вскочив с кресла, он отшагнул в сторону, и когда молодой человек, упав на пол, пытался подняться, ударил его ногой в живот. Саша, кажется, не чувствуя боли, поднялся и снова кинулся к Грудинину, стараясь достать рукой до его лица, но тот, толкнув его, повалил на землю и несколько раз ударил ногой по рёбрам и лицу.
  'Сильнее, сильнее надо было бить', - сжимая зубы, повторял он теперь, в автозаке, с удовольствием вспоминая эту сцену. Саша, с кровавым подтёком под глазом, искажённым гримасой боли лицом, полусогнувшись и держась руками за живот, смотрел на него.
  Ты...ещё увидишь... - выговорил он, задыхаясь.
  Что? В полицию пожалуешься? - спросил Грудинин, криво улыбаясь и также тяжело дыша. - И что ты им скажешь?
  Да что бы я ни сказал, ты ведь и там всех купишь?
  Да, куплю, а ты - нищебродом был и будешь, - резко сказал Грудинин. - А ну - вон отсюда убрался!
  Саша, застёгивая дрожащими пальцами пальто пошёл из кабинета. На пороге он задержался и, обернувшись, зло и пристально, как будто запоминая его, посмотрел на Грудинина.
  
  IX
  Гроза разразилась через день. Первые её молнии засверкали на горизонте ещё следующим вечером, когда Грудинин был на работе, и в замечательном настроении занимался составлением товарного каталога. Когда он вернулся, жена встретила его на пороге бледная и взволнованная, комкая полотенце в красных, распаренных от мытья посуды руках.
  - Лёша, тебе из газеты звонили, - чуть слышно, одними губами прошептала она, вопрошающе глядя на него.
  - Из какой ещё газеты?
  - Газета 'Труд'. Александр Данилкин. Свой телефон оставил.
  - И что говорил?
  - Попросил дать комментарий по твоему делу уголовному.
  - А ты что?
  - Сказала, что тебя нет.
  - Ну всё правильно сделала.
  Он разделся, снял ботинки и вдел ноги в домашние тапочки. Уже открывая дверь своей комнаты, чувствуя на себе взгляд жены, обернулся к ней.
  - Ну что разволновалась? Это, видимо, для какой-нибудь хроники. Они составляют список происшествий, вот и позвонили.
  Он так был уверен в том, что ему нечего опасаться, что и сам, даже не сделав попытку отыскать другое объяснение, поверил тому, что первым пришло ему на ум. И, через пять минут когда он, умывшись в ванной, намазав лоб лосьоном и туго перевязав вышитый пояс поверх домашнего турецкого халата, вышел на кухню к ужину, он уже не помнил ни о какой газете.
  Следующим утром к нему в офис, ударом распахнув дверь, вбежал Буренин.
  - Алексей, что это там такое? - взволнованно сказал он, быстро подавая ему руку. По его красному хмурому лицу и необычно быстрым, угловато-напряжённым движениям, Грудинин понял, что случилось нечто необычное.
  - Мне сегодня утром Леонидов звонит, - сказал Буренин, в расстёгнутом пальто плюхаясь в кресло и бросая на стол свою бобровую шапку. - Говорит, едет по Дмитровке, а по радио про твоё дело рассказывают, про договор наш с ним. Ну не конкретно про него, там имя не фигурировало, но сам факт, факт! И все подробности, и про тебя, и про ДТП с указанием фамилий, деталей.
  - Да что такое? - спросил Грудинин, сердито глянув на него, и взглядом прерывая его сумбурную речь. - Ты по пунктам, конкретно объясни, что случилось.
   - В общем, есть какая-то запись в интернете, - отдышавшись, сказал Буренин. - Я не разбираюсь в этом всём, но, якобы там кто-то - ты или не ты, - кто-то в общем говорит о подробностях дела. И какие-то там заявления: мол, что хочу, то и ворочу, имею право детей убивать и всё такое. Я не понял ни черта. Подробно расскажи мне - с кем, когда, во сколько ты говорил об этом?
  - Да ни с кем я не говорил. Чертовщина это какая-то.
  - Ну, может, слышал кто-то случайно как ты по телефону с кем говорил? Лёша, вспоминай, вспоминай.
  Грудинин опустил голову и, нахмурившись, задумался.
  - Ну? - нетерпеливо сказал Буренин.
  - Нет, не знаю я ничего, - сказал Грудинин, вспоминая тут же пришедший ему в голову разговор с Сашей.
  Буренин вскочил и, схватив со стола свою шапку, пошёл к двери.
  - Короче так: я сейчас еду в 'Славянку' на Китай-городе, знаешь? Встречаюсь с Леонидовым. А ты пока вспоминай. Если что, я позвоню тебе, и подгребай тогда. Понятно?
  Только Буренин вышел за дверь, Грудинин достал из портфеля ноутбук.
  Найти информацию большого труда не составило, она уже была в первых строчках новостей 'Яндекса'. Он прошёл по одной из ссылок и прочёл статью под названием: 'Водитель, насмерть задавивший ребёнка: у меня есть право убивать'.
  'В интернете появилась аудиозапись беседы c бизнесменом Алексеем Грудининым, якобы виновником ДТП на Ярославском шоссе, повлекшем гибель ребёнка и ускользнувшем от внимания СМИ. На записи слышно, как Грудинин рассуждает о законе как о 'теории, не применимой на практике' и говорит о том, что 'в принципе имеет право убивать детей'. Он также считает, что уже понёс наказание, потратив деньги и время на внеправовое урегулирование последствий своего поступка. В настоящий момент пост собрал несколько тысяч комментариев. Блогер Александр Саушкин, пишущий в ЖЖ под ником rankovetz, сделавший и разместивший запись, представился бывшим помощником Грудинина. По его сведениям его бывший шеф уже успел договориться с правоохранительными органами о прекращении дела. В ГУВД Москвы подтвердили факт ДТП, но от дальнейших комментариев отказались'.
  Грудинин прошёл по ссылке, указанной на сайте, и обнаружил сообщение, с подробностями описывающее происшествие, а также содержащее аудиозапись их последней с Сашей беседы. Тогда он впервые припомнил то его движение рукой в кармане... В немом ступоре, механически прокручивая колесо мыши, он читал сообщения под записью. Кроме ругани и мата не было ничего. 'На фонарях их вешать надо', 'На кол эту мразь', 'Как всегда в поганой Рашке полицаи продались за двадцать копеек' - один за другим читал он комментарии. Наконец, как будто опомнившись, остановился, встал с кресла и молча, широким шагом прошёлся по тёмному кабинету. Задержавшись возле стола, он взял с него серебряную зажигалку и стал щелкать её эмалированной крышкой. Надо было что-то делать. Но что?
  'В первую очередь нужно понять - насколько это опасно. Может быть завтра и не вспомнят уже. А если вспомнят, то что? Денег больше дать? Или как?' - растерянно думал он. Посредине этих мыслей, когда он медленно закрывал крышку зажигалки, с напряжённым вниманием, как к чему-то важному прислушиваясь к её тугому щелчку, ему пришло в голову, что решить проблему очень просто - надо позвонить Саше, заставить его убрать запись и написать, что это была шутка. Он уже шагнул к столу, и, бросив зажигалку, потянулся к телефону. Но вдруг вспомнил последнюю строчку в сообщении - 'В ГУВД подтвердили факт ДТП', и остановился.
  'Ну даже уберёт он сообщение, - думал он, замедляя движение руки над столом, и вместо того, чтобы взять телефон, кулаками упираясь в столешницу. - Уберёт - и что? Только хуже будет - узнают, что я давлю на него. Информация уже есть, теперь её будут проверять. Нет, надо залечь на дно и ждать'.
  Через час позвонил Буренин.
  - Ну, что Леонидов? - спросил его Грудинин.
  - Пока, вроде, колеблется, но не спрыгивает. Я убедил его, что нет ничего особенного. Но тебе от него досталось.
  - А насчёт новостей этих?
  - Да ерунда. Я так посмотрел со смартфона - где-то на радио попало, где-то на ленты агентств. Но скандала пока нет. - Он помолчал некоторое время и сказал после паузы. - Слушай, а что это за история? Что ты там рассказывал-то этому...этому...
  - Саше. Да он родственник мой. Кто же знал-то?
  - Да уж, Павлик Морозов...
  - Да.
  - Всё равно, несерьёзно, Алексей, - сказал, помолчав, Буренин.
  ... Уже на другой день стало казаться, что скандал утих. Под записью, которую Грудинин заходил просматривать каждые несколько минут, появлялось все меньше комментариев. На новостных лентах новых сообщений также не было. На звонки журналистов он не отвечал, и ближе к вечеру они перестали поступать.
  Но он ошибался - пожар только разгорался. Вечером сюжет об аварии показали по телеканалу 'РЕН-ТВ', посвятив ему сюжет на пять минут, с фотографиями погибшей девочки и интервью заплаканной матери, которая рассказала в подробностях о визите Грудинина. Этим же вечером, ещё в то время, когда сюжет был в эфире, Леонидов, позвонив Буренину, отказался от участия в деле.
  Но это было ещё не всё. Самое страшное началось когда в интернете вдруг появилась видеозапись из уголовного дела, на которой был виден и момент аварии и то, как Грудинин толкает ногой девочку. За несколько дней её посмотрели почти два миллиона человек. Сюжет вышел в эфир всех федеральных каналов, ситуацией заинтересовалась Общественная палата, и несколько депутатов Думы отправили запросы о ходе расследования в прокуратуру и суд. Две съёмочные группы дежурили возле дома Грудинина, и ещё одна машина телевизионщиков стояла у подъезда офиса. Давление становилось невыносимым, и Грудинин сорвался. Прежде он игнорировал звонки журналистов, теперь же начал отвечать на них. По делу он не говорил ни слова, а вместо того ругался с ними, выспрашивал - откуда у них его контактные данные, на каком основании они беспокоят его и лезут в его частную жизнь. Он и в самом деле был возмущён и чувствовал себя жертвой. Не зная, что делает глупость и даёт лишний информационный повод журналистам, не слушая предупреждений Буренина, он направил несколько обращений в правоохранительные органы с просьбой защитить его от давления СМИ и с требованиями объяснений по факту того, как запись из уголовного дела попала в общий доступ. Внимание к делу только усилилось и, наконец, получилось то, чего он боялся больше всего - дело вместо Леонидова, по которому началось служебное расследование, передали другому судье.
  Этот судья, Герасименко, оказался желчным стариком с вялыми, дрожащими руками, жёлтым лицом, хищным ястребиным носом и блестящими острыми глазами, подозрительно глядящими из-под скошенного лба. Уже с первых моментов он показал себя формалистом, и заседание, которое должно было длиться не больше часа, из-за каких-то неверно заполненных бумаг растянулось на три. Буренин, оставшийся после заседания поговорить с новым судьёй, вышел от него красный, мокрый и злой. Герасименко не согласился на пересмотр ни одного из спорных моментов, а на намёки Буренина о сотрудничестве даже пригрозил арестовать его на трое суток.
  Начались длинные, нудные заседания, опросы свидетелей, сбор доказательств... Неприятности следовали одна за другой - то оказывался вдруг в деле новый свидетель, наблюдавший аварию из своего окна житель соседнего дома, то появлялись проблемы с заключением экспертов, и производились уточнения, бесконечные поправки и исправления. Хватаясь за соломинку, Буренин делал отчаянные попытки договариваться со свидетелями, старался запутать их показания. Оттягивая время в надежде на прекращение информационной волны, засыпал суд десятками запросов и уточнений. Все возможные связи Грудинина были использованы, но безрезультатно. Прежде, до огласки, его окружение воспринимало новость о случившимся с ним спокойно. Почти никто не осуждал его, везде было понимание. Были даже особенно сочувствовавшие ему Елсуков и Сидихин, которые в вечер задержания позвонили и предложили помощь и деньги. Был и Шохин, с которым некогда случилась похожая история - на машине, пьяный, он сбил и покалечил велосипедиста, и который встречался с ним и давал юридические советы, притом отпуская циничные шутки относительно погибшей девочки. Теперь же, когда происшествие стало широко известно, от Грудинина отворачивались как от прокажённого. Почти все, кому он звонил, или под разными предлогами отказывались помогать ему, или прямо заявляли о том, что не хотят иметь с ним ничего общего.
  Начались беды и на работе. Без объяснения причин уволилась продавщица в магазине, и на её место была нанята другая - первая пришедшая по объявлению узбечка, едва понимавшая по-русски. Грудинин измучался, объясняя ей самые простые правила торговли. Помимо того, Чадыш, сосед по магазину, владевший наравне с ним половиной торговых площадей, начал интересоваться - не хочет ли Грудинин свернуть свой бизнес, предлагая при этом бросовые отступные за товар и арендную плату. Неожиданно зачастили санитарные и пожарные инспектора, находившие прежде не замеченные недостатки, и требуя денег, которых становилось меньше и меньше. Все эти несчастья не были случайностью. Он чувствовал, что конкуренты и чиновники слетаются к нему как стервятники к ослабевшему пустыннику, чтобы, пользуясь его слабостью, рвать его на куски. Но пока он ещё отбивался от них - работал до ночи, разбираясь с бумагами, спорил с чиновниками и писал на них жалобы, устраивал скандалы и грозил конкурентам судами.
  Ещё один мощный удар он получил в воскресенье. Весь день он пробыл на встрече с Бурениным, обсуждая с ним обстоятельства дела и возможный отвод судьи, на который он возлагал большие надежды. Буренин развеял эти надежды, принеся новости о том, что в случае отвода судьи, его место скорее всего займёт другой, славящийся ещё более жестоким отношением к подсудимым судья Бережко. Он долго и со множеством подробностей, видимо, довольный случаем продемонстрировать свою осведомлённость во всём, что касается уголовного делопроизводства, рассказывал любопытную историю о том, как этот судья дал двенадцать лет человеку за педофилию на основании косвенных свидетельств, как тот повесился в камере, и как после была установлена его невиновность. Со встречи Грудинин вернулся поздно ночью. Выйдя из лифта он заметил, что дверь в квартиру приоткрыта, и из щели на неосвещённую лестничную площадку падает полоса света. Думая, что в дом забрались воры, он достал газовый пистолет, который всегда носил в портфеле, и на цыпочках прошёл в прихожую. Следов беспорядка, обычного в таких случаях, на первый взгляд не было. Он вошёл на кухню, и на столе увидел прижатый солонкой тетрадный лист, исписанный крупным почерком жены.
  'Алексей, - писала она. - Я устала от жизни с тобой, от твоей постоянной лжи. Ты измучил меня своей подлостью. Ты не тот человек, за которого я выходила, изменилась и я. Я старалась понять тебя, но не смогла. Теперь уже не могу и терпеть тебя. Для нас обоих будет лучше, если мы расстанемся. Прощай'.
  С запиской в трясущейся руке он стоял несколько минут, растерянно оглядываясь вокруг, не в силах осознать, принять в себя происшедшее. Не то чтобы жена была дорога ему - в последнее время их общение почти сошло на нет, а после происшествия он и вовсе перестал замечать её. Но её уход стал последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния. Он сорвался. Вместо занятия насущными, жизненно необходимыми делами, связанными с процессом и бизнесом, он принялся за поиски жены - звонил её подругам, отцу - старому школьному учителю, не любившему зятя и не одобрявшему выбор дочери, ездил к Маргарите на работу. И везде - упрашивал, умолял, унижался. Так человек, дом которого охвачен пожаром, в последней отчаянной попытке спасти своё имущество вырывается из удерживающих его рук соседей и пожарных - невольных свидетелей происшедшего, кидается в огонь и, рискуя жизнью, выносит из пламени какое-нибудь старое ненужное пальто. То же было и с Грудининым. Однако, жену он так и не нашёл. Её отец в своём обычном с ним презрительном тоне отказался отвечать ему, подруги не знали - где она теперь, не появлялась она и на работе. Он, наконец, сдался и прекратил поиски.
  
  
  X
  Время шло, дела становились всё хуже, и Грудинин всё больше погружался в мрачное, угрюмое состояние безысходности. Целыми днями сидел он перед компьютером, изучая форумы и сайты. Сетевое сообщество разделилось на два лагеря - больший - осуждавший его, и гораздо меньший - одобрявший. Но хотя мнений, оправдывавших его, было мало, Грудинин, встречая их повсюду, присматривался к ним, жадно перечитывал и запоминал их. Эти мнения были такие, что Грудинину - богатому человеку, просто завидуют бедные, что виновата мать, отпустившая ребёнка ночью, что за рулём пьют все, и покажите того, кто хоть раз не выпил, и т.д. Всё это казалось очень верным и убедительным Грудининe, а, кроме того, читая дневники этих людей, он и их самих находил симпатичными. Всё это были, как он догадывался по их рассказам и суждениям, люди успешные, предприимчивые и умные, сходных с ним, Грудининым, взглядов. Ему казалось, что мнение этих значительных людей, стоящих высоко над толпой (как он всегда ставил себя) должно быть влиятельнее мнения завистливых неудачников, которые осуждают его, и что это мнение в конечном итоге восторжествует. Он радовался этому как непреложному факту, прямо следующему из логики, и целые дни подряд ходил в приподнятом настроении. Но вдруг читал газетную или сетевую публикацию, в которой об его случае вскользь говорилось как о деле, на которое есть общепринятая осуждающая точка зрения, и это опять разрушало все надежды и погружало его в апатию.
  Вообще, напряжение последнего времени сказалось на нем так, что у него как будто вовсе не стало обычных чувств, все они приняли какой-то неестественный, утрированный вид. У него, к примеру, не бывало обычной радости, а было какое-то умопомрачительное животное счастье, в котором он забывал себя и свои беды, и мир заливался для него яркими красками. Но стоило пройти этому состоянию, и возвращалось отчаяние, вдвое более тяжёлое и полностью поглощавшее его. И снова - серый свет вокруг, и - безысходность, и - холодная, мертвящая тоска. Мир его сузился до обшарпанных стен, скрипящих дверей, затоптанных полов и грязных диванов районного суда. Надменные, высокомерные голоса полицейских, отдающие короткие, быстрые команды, исступлённый вой женщин, рёв детей, униженные просьбы осуждённых. И преступники: одни - зрелые, серые, сухие и другие - юные, иногда почти дети, испуганные и беспокойные. Разбитые лица потерпевших, сломанные ноги, бинты, костыли, аптечный запах. И - жёлтое, восковое лицо судьи, пристально смотрящего из-под очков своим блестящим взглядом. В этой круговерти зла и отчаяния промелькнуло мимо Грудинина одно видение, в котором - он не мог впоследствии отделаться от этой мысли - что-то логичное, закономерное было. Словно какое-то пророчество было явлено ему в нем. Случилось это перед предпоследним заседанием, после которого уже назначено было оглашение приговора. Грудинин сидел в коридоре, в ободранном кресле, дожидаясь Буренина, оспаривавшего приобщение к делу документа обвинения. и наблюдал за женщиной лет тридцати пяти, с сухим измотанным лицом, в сером свитере с растянутыми рукавами, сидевшей со своим сыном - шалуном лет шести, который, раскрасневшись и пыхтя, отвинчивал колесо у игрушечной машины. На другом конце коридора послышались вдруг брань и матерщина, перебиваемая диким, неестественным хохотом. Поймав и посадив на руки ребёнка, женщина отвернулась в сторону. Грудинин глянул туда, откуда доносились звуки, и увидел двух полицейских, которые тащили, крепко держа с обеих сторон, упирающегося, сопротивляющегося, невразумительно и хрипло кричащего человека, видимо, по какому-то делу приведённого в суд бомжа. Что-то жаленькое, одновременно же - уродливое и до отвращения отталкивающее было в этой фигуре. Не ясно было даже - мужчина это или женщина, но чем ближе подходила процессия, тем понятнее было, что ведут именно женщину. Она была в разодранном плаще, под которым, кажется, не было никакой одежды кроме грязного, посеревшего белья. Грудинин ещё издали почувствовал исходящий от неё запах испражнений и немытого тела. Что-то, впрочем, знакомое показалось ему в этой фигуре и чем ближе была она, тем пристальнее он вглядывался в неё. Когда полицейские подошли совсем вплотную, Грудинин встал с места и сделал шаг по направлению к ним. Женщина в этот момент захрипела что-то нечленораздельное и откинула назад голову, убирая от лица сбившиеся в колтун волосы. Грудинин глянул на её опухшее, синее лицо и она вдруг, замолчав на половине звука, посмотрела на него. На секунду в её безумном взгляде появилось осмысленное выражение - она узнала его. Несколько мгновений они внимательно смотрели друг на друга.
  Лена! - негромко, но отчётливо, и - как будто невольно произнёс он.
  Один из полицейских быстро окинул его взглядом и, увидев хорошо одетого человека, не решился сразу оборвать его.
  Лена! - ещё громче сказал Грудинин.
  Что надо, отойди! - крикнул на него другой полицейский, зло глянув на своего напарника. Они вместе потащили женщину дальше. Но она уперлась пятками в пол.
  А я тебе, я тебе! - хрипела она, вырываясь от своих конвоиров и оглядываясь на Грудинина. - Гад, сволочь! Сво-о-олочь! Мать, за ма-а-а-ть ответишь!
  Да заткнись, - отозвался один из полицейских, коротко и быстро двинув ей кулаком в живот.
  Же-е-нщину бьют, му-у-жчины же-е-е-нщину бьют! - закричала она, сложившись от удара пополам, хрипя, захлёбываясь и глотая воздух, и всё пытаясь оглянуться назад. - Мужчины-ы-ы-ы!
   Грудинин на ослабленных, в один миг отяжелевших ногах отошёл в угол и, не глядя по сторонам, опустился в кресло. Ему как-то тяжело и душно стало.
  'Что она говорила? Мать? Что там с ней? Как она изменилась так... как это вышло...за пять месяцев? Здесь, за что её? - в странной растерянности перебирал он беспорядочно приходящие на ум мысли, словно отыскивая что-то. - Как? Знала, что....что ли?'
  Он глубоко вздохнул, предельно напрягая вместе с тем мышцы груди и рук, и этим сосредоточением усилий замедляя вихрь мыслей, крутящихся в голове. Это удалось.
  Он вернулся на своё место, и минут десять сидел молча, напряжённо глядя на стену перед собой, и хрустя пальцами.
  - С вами всё в порядке? - спросил его вдруг чей-то голос.
  Он медленно моргнул глазами, не отводя взгляда от стены.
  - Гражданин, с вами всё в порядке? - настойчивее повторил тот же голос.
  Он не ответил. Кто-то докоснулся рукой до его плеча, и только тогда он, опомнившись, поднял голову. Перед ним, с подозрением глядя ему в лицо, прямо стоял молодой длинный полицейский лейтенант.
  - Всё хорошо с вами? - спросил он.
  - Да, да, я в порядке - хрипло ответил Грудинин. - Я задумался, извините.
  Полицейский, ещё раз окинув его подозрительным взглядом, ушёл. Грудинин шумно выдохнул, поднялся и тяжёлым шагом прошёлся из конца в конец по длинному коридору. Физическое напряжение движения окончательно вытеснило напряжение умственное. Он несколько успокоился, расслабился, и постепенно снова обрёл свободу мысли. Он вспомнил о текущих делах, о Буренине, который должен был подойти с бумагами, и постарался припомнить - что это за бумаги, и каково их значение для дела. Но между этих рассуждений мелькала, как свет между елей в ночном лесу, одна мысль. Он старался избежать её, сопротивлялся ей, но она была всё ближе и ближе, ярче и ярче, и, наконец, заслонила собой всё.
  Это была странная, уродливая, и в то же время на удивление естественная мысль.
  'А ведь странно будет, если я после этого все-таки выиграю своё дело', - подумал он.
  
  X
  - Вставай, приехали! - крикнул кто-то над его ухом и он, открыв глаза, понял, что уже нет ни дребезжания двигателя, ни тряски, и автомобиль стоит на месте. - Давай быстрее, - повторил тот же голос. Он поднял глаза на говорившего, но из-за яркого после темноты автозака света из открытой двери не увидел его. Заслоняя свет, заключённые один за другим протискивались к выходу. На улице уже слышались их перешагивания по скрипящему снегу и хрипловатые после долгого молчания голоса.
  - Начальник, ну пять секунд покурить, ну ехать же сутки, - различил Грудинин один умоляющий голос среди общего гомона.
  - Строиться давай иди, - ответил ему усталый и высокомерный голос конвойного. Грудинин приподнялся на месте, и, не удержавшись на затёкших ногах, спиной повалился на стенку, так что машину качнуло из стороны в сторону. Привстал снова, расправляя затёкшие руки и ноги - он и не заметил, что последние полчаса не двигаясь просидел в одной позе. В дверной проём заглянуло усатое энергичное лицо майора, командира конвоя.
   - Ну что, не выходишь что ли? Помочь тебе? Сейчас помогу, - крикнул он Грудинину. - Ефимов, ну-ка поднимись, вытащи его!
  Грудинин быстро, насколько позволяли силы, переставляя ставшие ватными ноги, пошёл к выходу, чтобы не упасть расставив руки и кончиками пальцев касаясь то одной, то другой стены фургона. На лестнице он столкнулся с огромным краснолицым Ефимовым, который, в кепке набекрень и сделав зверское лицо, уже ухватился обеими красными руками за облезлые поручни возле двери, намереваясь влезть внутрь.
  - Что? Вышел? В строй давай! - крикнул он Грудинину, спрыгивая на землю и энергично встряхивая руками, оправляя задравшиеся рукава бушлата. - Пошёл, пошёл!
  Пройдя мимо молодого, со свежим розовым лицом и пушком под губой конвойного, державшего тонкой рукой за поводок огромную овчарку, рвавшуюся и скалившуюся на заключённых, Грудинин через жирную грязь подошёл к строю. Арестантов вызывали по двое, и в сопровождении конвойных отводили к столыпинскому вагону, где их встречали другие конвойные и разводили по маленьким купе с двухэтажными койками и клетками вместо дверей. Грудинину достался в пару маленький худой заключённый, в металлических очках, с красными глазами и белобрысый, всем своим видом похожий на белую мышь. Он, шёл, весь наклонившись вперёд, словно обессиленный, с висящими как плети вдоль тела руками, пугливо озираясь по сторонам. Едва конвойный закрыл за ними решётку, он взобрался на верхнюю полку, и сразу заснул. Двое других заключённых, приведённых в купе, усевшись рядом, завели о чём-то тихий разговор, видимо, продолжая беседу, начатую в автозаке. Грудинин лёг на свою койку, чрезвычайно жёсткую и холодную, с одним матрасом, накинутым на металлический каркас, и замер.
  ...Этот краткий миг, встреча в суде с Леной отчего-то не выходил у него из головы. То ли так сказалось напряжение последнего времени, то ли она задела в его душе какие-то, прежде молчавшие струны - этого он разобрать не мог. Так или иначе, впечатление, ей произведённое, было грандиозно. Буренину, приехавшему в суд с какими-то новыми бумагами от экспертов, он ничего не сказал. Но, слушая, как адвокат объясняет то, что значилось в этих бумагах, какие-то уточнения и дополнения к показаниям одного из свидетелей, который, согласно новым данным экспертизы, не мог видеть из своего окна дорогу в момент происшествия, он продолжал думать об этой встрече. Энергичный и быстрый, несколько визгливый, как у всех толстяков голос Буренина, обычно успокаивающий Грудинина, теперь раздражал его, и он, сославшись на головную боль, отправился домой.
  Зайдя в квартиру, он сразу прошёл в спальню и, не включая света, не раздеваясь, как обессиленный, снопом повалился на свою огромную кровать, своими размерами теперь отчего-то раздражившую его. И пролежал больше часа - без чувств и мыслей, в каком-то странном, накрывшем его с головой оцепенении. Ему вдруг захотелось выпить, он встал, и, дойдя до секретера, нащупал в нем бутылку. Первой ему попалась бутылка года два назад подаренной кем-то дорогой, китайской или вьетнамской, с золотой печатью коллекционной водки. Прежде он любил прихвастнуть ей перед знакомыми. Теперь же безразлично откупорил её как открыл бы любую другую, и, не закусывая, выпил одну за другой несколько стопок. Тяжело, грязно пьяный, он просидел несколько часов в темной комнате, навалившись локтями на колени и как клещами стиснув ладонями голову. Около четырёх утра он вышел в прихожую и, накинув пальто, отправился на улицу. Он не знал куда и зачем идёт, не помнил ни своих чувств, ни мыслей - даже сейчас, в вагоне, везущем его в колонию, ему было странно и жутко вспоминать это состояние. Отчётливо представился ему только один момент - проходя мимо блестящей под жёлтым светом фонаря в сугробе лужи, засыпанной белым, выпавшим ночью крупным февральским снегом, он почувствовал, что его глаза застилаются туманом от выступивших слёз, и вдруг зашептал, сбиваясь и обрываясь, не в силах высказать и понять свою мысль, что-то о чистоте и свежести. И в самом деле, ему как будто всем сердцем захотелось какой-то чистоты. Он шёл, кажется, куда глядят глаза, не разбирая дороги, но совсем не удивился тому, что через два часа оказался на Ярославском шоссе, возле дома Ивановых. Возле двери споткнувшись и завалившись в огромный, осыпавший его с ног до головы снегом куст, он вошёл в подъезд и по ступеням, не вызывая лифта, поднялся на девятый этаж. Некоторое время безмолвно стоял перед дверью, не решаясь позвонить. Он не знал, что будет говорить вдове, и как в тумане, видел одну картину - её в том же цветастом платье, в котором она была во время последней их встречи, и себя - что-то быстро и убедительно объясняющего ей. Эта сцена как-то странно успокаивала его. Но только он поднял руку чтобы нажать кнопку звонка, как вдруг словно бы увидел себя со стороны. Он опомнился, какой-то холодный ужас, никогда прежде не испытанный, охватил его. С поднятой рукой он замер, напрягшись всем телом, ощущая колющий холод на белках расширенных глаз и чувствуя, что от напряжения грудных мышц ему тяжело стало дышать. С трудом сбросив это ощущение, он сорвался с места и с грохотом побежал вниз по ступеням. На одном из пролётов так же резко, как побежал, остановился, словно осмысливая что-то. Взял в руку первое, что попалось ему - какую-то банку или стакан, бывший на подоконнике, и некоторое время стоял с ним в руке, остановившимся взглядом смотря сквозь него. Пришёл он в себя только услышав на лестнице шаги, напряжённое дыхание и почувствовав остановившийся на нём чей-то удивлённый взгляд. Он одёрнул себя, поставил на место стакан, и пошёл вниз по ступеням. Дальше был - теряющийся за чёрными, быстро бегущими облаками жёлтый месяц в туманном ореоле света, грязные лужи, мокрый снег, набившийся в ботинок, который не хотелось, и как будто не было сил выбивать. Всё это раздражало его, и чем ближе он подходил к своему дому, тем больше раздражения, переходящего уже в какую-то беспредельную, странную ярость, скапливалась в нём. Зайдя в квартиру, он, не раздеваясь, пошёл на кухню. Методично, размеренно, словно делая важную, полезную работу, сорвал с петель ящики и сбросил на пол телефон и телевизор. Затем посреди устроенного разгрома сел на стул и несколько часов сряду сидел молча, слушая стук крови в голове, удерживая себя от движения, и в этой насильной неподвижности находя странное ядовитое наслаждение.
  XI
  День оглашения приговора, несколько раз отложенный сначала благодаря стараниям Буренина, находившего в деле новые факты, затем - по просьбе прокурора, искавшего возражения на эти факты, был, наконец, утверждён и назначен на первое марта. Грудинин встретил этот день совершенно спокойно. То смятение, в котором он пребывал, незадолго до того прошло совершенно. Этому помог психологический приём, который он изобрёл, и к которому приучил себя. В один из редких 'восходов' (так он называл про себя моменты спокойствия и оптимизма), он постарался запомнить всё, что было связано с этим состоянием, сопутствовало ему - образы, картины, звуки, и научился усилием воли воспроизводить его, тем самым успокаивая себя. В один из ярких, особенно запомнившихся ему 'восходов' он читал в журнале статью о парусной регате, растрогавшую его тем, что она напомнила ему детскую поездку с отцом в Ялту. Эту картину он вспоминал чаще других. И хотя по-настоящему этот выдуманный приём помогал только в первые дни, и вскоре опротивел ему до того, что он испытывал животное отвращение к образам яхт, чаек и искрящегося моря, которые в сине-белом тумане вместе с писком в голове вставали перед ним - отвращение, доходившее иногда до слабости в теле и рвотных позывов, но внешне он оставался спокоен.
  Рано утром Буренин, опрятный, в выглаженном костюме, с сияющим красным лицом и причёсанными на пробор редкими волосами, позвонил в дверь. Внешность адвоката, его быстрые суетливые движения, энергичный голос, которым он расспрашивал его о том, готов ли он к суду, и запомнил ли что надо говорить, и теперь, как бывало раньше, внушили Грудинину ощущение того, что в деле ещё не всё потеряно и может обернуться к лучшему. Это ощущение продолжалось довольно долго, он приободрился и по дороге даже пошутил о чём-то с Бурениным. Но чем ближе они подъезжали к суду, тем сильнее прежнее состояние безысходности овладевало им. Возле здания суда их встретили несколько приставов в форме, и провели сквозь кричащую и сверкающую фотовспышками толпу журналистов, многих из которых Грудинин уже много раз видел и знал в лицо.
  Зал заседаний был длинной светлой комнатой, в одной половине которой, вдоль стены, располагалась огороженная низким деревянным бортиком металлическая клетка, окрашенная чёрной, ещё пахнущей краской, с привинченной к полу узкой металлической скамьёй возле стены. На возвышении находилась трибуна судьи с позолоченным и тускло блестящим государственным гербом на торце и креслом с высокой бордовой кожаной спинкой. Большую же часть зала занимала зона для зрителей, уставленная несколькими рядами коричневых откидных кресел. В той её половине, которая была возле клетки, устраивались журналисты. На штативах уже стояли пять или шесть камер и два оператора безрукавках, встав на колени, переругиваясь, резкими движениями распутывали затоптанные толстые кабели. При появлении Грудинина в зале началось оживление. Журналисты со своими камерами и микрофонами окружили его со всех сторон, а зрители, бывшие в зале, встали с мест и, поднимаясь на носках, старались разглядеть его за их двигающимися спинами. Один из фотографов, невысокий лысый мужчина в джинсовом костюме, круглых металлических очках и с обстриженной бородкой, энергично, на полусогнутых ногах подбежал к Грудинину и, встав перед ним на корточки, осветил его лицо такой сильной вспышкой, что тот на мгновение перестал видеть. Пристав, стоявший у двери, молодой, весь угловатый человек с угрюмым бескровным лицом, начал проворными движениями открывать дверь клетки, гремя ключами. И, глядя на его серую шею над сдавливающим её белым воротником рубахи и слыша треньканье задевающих клетку ключей, Грудинин, оглушённый вопросами, со всех сторон обращёнными к нему и ослеплённый фотовспышками, почувствовал желание забыться и ни о чём не думать. Усевшись на холодную скамью, он поставил локти на колени и закрыл ладонями лицо, стараясь стать как можно незаметнее, скрыться от звуков движения в зале, вспышек фотокамер и серьёзных, деловых, ничего не выражавших и как будто не имеющих по отношению к нему никакого собственного мнения лиц журналистов. Главное же он боялся встретиться взглядом со вдовой, которую успел уже по её синему плащу узнать в зале.
  Между тем началось хорошо известное и вместе с тем малопонятное ему действо - выяснение формальностей между адвокатом и судьёй, перекладывание бумаг с места на место, ссоры о чём-то адвоката с прокурором. Судья в своей обширной чёрной мантии то уходил из зала, то возвращался обратно за какой-то важной папкой. Свидетели то объявлялись, то пропадали снова. Раза два начиналась перепалка между приставом и фотографами, старавшимися перешагнуть через деревянный бортик и ближе подойти к решётке. Наконец, порядок был наведён и заседание началось. Слово получили адвокат и прокурор. Первым выступил прокурор - высокий молодой капитан с добрым прыщавым лицом, в новом синем форменном костюме, плотно облегающим его длинную согнутую фигуру. Читая по бумаге хорошо известное Грудинину требование максимального наказания, он старался быть серьёзным, но, видимо, нахождение в центре внимания доставляло ему большое удовольствие, и дёргающаяся улыбка то и дело растягивала его тонкие губы. Стараясь остановить эту улыбку, он сдвигал брови, делал длинные паузы, прочищал горло, и из одной дрожащей руки в другую брал свои бумаги. После него выступил Буренин, который обычным своим, заискивающим перед судьёй голосом, больше глядя на него, чем на публику, попросил для своего клиента оправдания. Выслушав всё это, судья поднялся с места, объявил о том, что суд удаляется на совещание, и широкими шагами вышел из зала в расположенную за спиной его кресла дверь кабинета. Вернувшись через несколько минут и встав за трибуну, он подал знак приставу, стоящему у двери. Тот, вытянувшись по стойке смирно, громко произнёс осипшим голосом:
  - Встать, начинается оглашение приговора!
  Все присутствующие поднялись с мест. Судья строго оглядел зал поверх очков, убеждаясь, что никто не нарушает молчание. Затем, удерживая обширный рукав мантии, медлительным движением взял со стола красную кожаную папку с выдавленным на обложке двуглавым орлом и, щурясь на, видимо, раздражавшие его фотовспышки, лишённым интонации скрипучим голосом начал читать, переворачивая длинными жёлтыми пальцами мелованные листы:
  'Именем Российской Федерации.
  11 ноября 20** года, примерно в 3 часа 05 минут, на Ярославском шоссе в городе Москве произошёл наезд автомобиля 'БМВ', регистрационный знак Е 875 АС 90, под управлением Грудинина Алексея Андреевича на пешехода Иванову Марину Анатольевну две тысячи первого года рождения, которая скончалась вследствие полученных ранений в больнице номер сорок города Москвы. Грудинин А.А. не предпринял необходимых мер для спасения жизни несовершеннолетней Ивановой М.А., скрывшись с места происшествия.
  Суд заслушал показания свидетелей - Бакушева И.Е. и Семенова О.А., ознакомился с показаниям экспертов, данными трасологической экспертизы и приложенными к делу видеоматериалами.
  На основании изложенного, руководствуясь статьями 264, 265-й, 307-й УПК РФ, суд постановил по совокупности преступлений, путём частичного сложения наказаний приговорить Грудинина Алексея Андреевича к пяти годам лишения свободы с отбыванием срока в колонии общего режима. Приговор может быть обжалован в суде высшей инстанции.
  Подсудимого взять под стражу в зале суда'.
  - Подсудимый, вам понятен приговор? - спросил судья, подняв свои припухшие глаза на Грудинина.
  - Да.
  - Есть вам что сказать в последнем слове?
  - Нет, - ответил Грудинин, ничего не чувствуя и не понимая, слыша только шум крови в ушах. Пристав снова начал отпирать решётку, возясь с гремящими ключами, и Грудинин, с напряжённым вниманием следя за быстрыми и проворными движениями его пальцев, на секунду потерял сознание. Очнувшись, ничего не видя перед собой в разноцветной пелене, вставшей перед глазами, он почувствовал как кто-то приблизился к нему, быстро и энергично задышал на ухо, бесцеремонно, как тряпичную куклу, дёрнул за плечо, и защёлкнул наручники на запястьях.
  - Арестованный, встать! Идите прямо. Вперёд, по коридору, - услышал Грудинин незнакомый ему встревоженно-хриплый голос.
  В зале началось движение, люди поднимались со своих мест и проходили к выходу. Какой-то седой мужчина среди зрителей подняв руки над головой энергично и звонко захлопал в ладоши, несколько человек в разных концах зала вразнобой вторили ему. Ещё кто-то неуклюже, сорвавшись на букву 'ша', присвистнул.
  Можно Павлу Афанасьевичу (судье) задать несколько вопросов? - слышал Грудинин за своей спиной голоса журналистов.
  Будете подавать апелляцию? - крикнул кто-то ещё.
  Пустите, на два вопроса!
  Всё, всё, всё! - напряжённым голосом отвечал на всё это пристав, расставив руки и не пуская журналистов.
  ...Дальше была последняя беседа с адвокатом, передача последних поручений и т.д., и, наконец, отъезд в следственный изолятор. Главным ощущением первых моментов после объявления приговора было облегчение: пытка неопределённостью, продолжавшаяся несколько месяцев, теперь окончилась. Заключение, которого он боялся и желал избежать, стало очевидным фактом. Что ждёт его там? Какой будет его новая жизнь? Ответов на эти вопросы он не знал и страшился их. В голову лезли разнообразные, где-то виденные и слышанные истории о бандитах, пресс-хатах и надзирателях, но так разнообразны они были, и так многочисленны, что из них нельзя было вынести ничего точного и строго определённого. Кроме того, собраться и успокоиться ему мешал тот самый вопрос, который на протяжении этих страшных двух месяцев с начала скандала и нового процесса мучил его..
  'Как так вышло, - думал Грудинин, переворачиваясь на жёсткой койке в столыпинском вагоне и особенно внимательно прислушиваясь к визгливому звуку заскрипевших под ним нар, - как вышло, что все мои убеждения, все взгляды не оправдались, и меня, состоятельного, сильного человека вопреки законам жизни и здравому смыслу осудили и отправили за решётку?'
  Его самого удивляла банальность этой мысли, особенно потому, что по первому впечатлению, ощущению, он как будто ясно понимал происшедшее. Но только он начинал разбирать его, осмысливать с точки зрения своих взглядов и жизненного опыта - и это понимание исчезало. Первым приходящим на ум ответом было то, что он всю жизнь ошибался относительно законов, управляющих человеческим обществом, и оно живёт не по законам дарвинизма, а подчиняется каким-то другим, пока не понятым им странным законам. Но это он сразу отбрасывал. Мало того, что был жизненный опыт, многократно подтверждавший правоту дарвинизма, но он видел и судивших его. Судья, как он знал из многих источников, был взяточником, прежде много раз выносившим несправедливые приговоры, прокурор, очевидно, был карьеристом (Грудинин вспомнил его улыбку во время чтения обвинения), журналисты хотели от процесса только сенсаций, и за время следствия замучили не только Грудинина, но и мать погибшей девочки, которую, как он слышал, своими бестактными вопросами они довели однажды до слёз. Нечего было говорить и о политиках, возмущённо требовавших в выступлениях и официальных запросах в следственные органы расправы над ним. Все эти люди, гнавшие его теперь, - все они были как он, все жили и добивались успеха в жизни в соответствии с хорошо знакомыми ему законами естественного отбора. Более того, каждый из них, окажись он в ситуации Грудинина, и действовал бы в точности как как он. И вместе с тем какая-то таинственная и могущественная сила заставляла их вопреки логике, здравому смыслу, а в некоторых случаях, возможно, вопреки собственной воле, преследовать его. Грудинин чувствовал эту силу, но не понимал её, и подставлял на её место то общую жалость к девочке, то зависть и ненависть толпы к богатым людям, - но всё это было не то.
  Рассуждая так, и в этих рассуждения ни придя ни к каким выводам, он пролежал несколько часов. Расслышались, проступили сквозь вой и стон мыслей и усилились звуки - стук колёс, пришёптывающий храп соседа сверху, и где-то далеко - визг качающейся на петлях двери. Он опомнился, приподнялся на локтях и огляделся вокруг. Заключённые спали, тусклый свет наступавшего утра пробивался сквозь зарешеченное окно, за которым мелькали то обнажённые ветви леса, то тускло блестящие жестяные крыши какой-то деревеньки. Поезд замедлялся, подходя к станции. Послышались крики конвоиров, загремели по коридору тяжёлые шаги подбитой металлом обуви.
  - Всё, к чертям размышления! Теперь главное - выжить, - оборвал себя Грудинин.
  Выводили строиться.
  ...В колонии всё было так, как он представлял себе: колючая проволока, лай собак, крики охранников: 'На колени!'
  Приведённых с этапа обыскали, раздев донага, побрили, вымыли в бане и, обеспечив одеждой - черными арестантскими костюмами (робами), распределили в карантинные камеры. Затем был инструктаж пожарных, режимных сотрудников, медицинский осмотр. За всем этим время прошло незаметно. Через два дня конвойный, зайдя в камеру, вызвал Грудинина, чтобы перевести его в тот отряд, в который он был определён.
  Пройдя несколько пахнущих сыростью и хлоркой коридоров, они вышли на улицу, и через огромный пустой двор, засыпанный скрипящей под ногами галькой подошли к длинному одноэтажному зданию из белого кирпича и с пятью зарешеченными тёмными окнами. Конвойный, шедший первым, отворил металлическую дверь, окрашенную синей, везде ободранной краской, и впустил Грудинина внутрь.
  
  XII
  Едва Грудинин вошёл в помещение, как началось движение на нарах, сопровождаемое сиплым скрипом пружин, и несколько мгновений он чувствовал на себе взгляды десятков пар глаз, любопытно и внимательно изучавших его. Стараясь не обращать внимания на эти взгляды, он как можно равнодушнее оглянулся по сторонам. В тридцатиметровом, длинном и узком бараке со скрипучими дощатыми полами было темно при пяти маленьких зарешеченных окнах и сыро. В спёртом воздухе пахло потом, копчёной колбасой и табаком. На спинках расположенных в четыре ряда двухъярусных кроватей висела одежда, какие-то мешки и баулы, и оттого в узких проходах между нарами становилось ещё теснее. Одни арестанты лежали одетые на неразобранных койках, другие читали, третьи играли в нарды или шашки, по-турецки сидя на кроватях друг против друга. Мимо Грудинина прошёл на носках, осторожно удерживая дымящуюся банку кипятка обеими руками за дно и у горлышка какой-то лысый старик, раздетый до пояса, с костлявой грудью, густо поросшей седыми волосами и впалым дряблым животом.
  Чифирить будешь, Семёныч? - окликнул его кто-то насмешливым густым басом.
  Не, я не чифераст, кофейком побалуюсь, - не оборачиваясь ответил тот тонким дребезжащим голоском.
  Глядя на этого старика, видимо, бывшего тут объектом общих насмешек, двое сидевших на ближней от входа койке арестантов, игравших в нарды, громко одновременно рассмеялись.
  Ну что стоишь-то, здороваться пошли! - услышал Грудинин над ухом обращённый к нему голос и, оглянувшись, увидел высокого круглолицего парня лет двадцати пяти, в заломленной набок, так что она едва держалась на его бритой голове, арестантской кепке. - Смотрящий побазарить хочет.
  Грудинин прошёл за ним в угол камеры, к первой у стены койке. Главный авторитет барака, смотрящий - широкоплечий мужчина, с чёрными округлостями под выцветшими голубыми глазами, сплюснутым сухим носом сидел на кровати в накинутой на плечи робе, подложив под себя одну ногу, скрестив на груди руки и устало запрокинув назад голову, так что она касалась стены. Какой-то полный, с двумя подбородками, сложенным складками затылком человек лет пятидесяти, в брюках, шлёпанцах и белой майке что-то с энергичным возмущением объяснял ему, нагнувшись, насколько позволяла ему его комплекция, вперёд, вытянув шею и делая частые круговые жесты щепотками пальцев перед грудью.
  Нет, нет, Ефимыч, - подойдя, услышал Грудинин. - Мне оно надо что ли? Я там итак оставил полтинник, чего он гонит-то?
  Ну а за базар кто будет отвечать? - расслабленным голосом спросил его смотрящий.
  Я за собой ничего не чувствую. Если что, пусть предъявит мне. А пока предъявы нет, я с терпилой ботать не буду, итак замордовали.
  Грудинин с удивлением смотрел на этого немолодого, серьёзного на вид человека, удивляясь не подходящим к его солидной внешности лёгкости и привычности, с которыми он говорил на блатном диалекте.
  Ладно, всё, к тебе претензий нет, - сказал, наконец, смотрящий, не глядя на него, и устало махнув рукой. Тот энергично развёл руками, всем телом отклонившись назад и закинув кверху голову, как бы говоря, что и не может быть никаких претензий и, тяжёлым шагом, щёлкая задниками шлёпанцев по деревянному полу, удалился.
  Молодой человек, приведший Грудинина, встал позади него, сложив руки на груди и неопределённо улыбаясь в ожидании распоряжений.
  Ну что, привели только? - обратился смотрящий к Грудинину, - рассказывай: кем живёшь, как звать, откуда, по какой статье пришёл.
  Из Москвы, по двести шестьдесят четвертой, звать Алексеем, - сказал Грудинин, не отводя при этом взгляда от пристально смотревшего на него авторитета.
  Лёха, значит. Меня Ефимом кличут. Первоход? - спросил тот, беря при этом с тумбочки стакан чая в подстаканнике и делая несколько маленьких глотков горячего, чёрного и как жижа густого напитка, видимо очень горького, так как при каждом глотке он судорожно морщился.
  Первый раз, да.
  Какой срок?
  Пять лет.
  Слышь, Вадя, по 267-ой на пятёрку закрыли, - сказал смотрящий, ударив кулаком по зазвеневшей сетке верхней кровати. В ответ оттуда послышалось сонное и недовольное мычание. - Чё жестоко так? Адвокат что ли бухой был? Сбил-то кого?
  Да нет, адвокат нормальный, - ответил Грудинин только на первый вопрос.
  Смотрящий некоторое время молча и пристально, с бегающей в глазах искрой, смотрел на Грудинина.
  На воле-то кем жил?
  Работал в фирме, - после небольшой паузы произнёс Грудинин.
  Ладно, короче, расклад такой. Драться нельзя, шакальё за это гасит, всю хату под молотки подставишь. Крысятничать тоже нельзя, если что - ломишься из хаты. Ну и на общак из дачек уделяй. Дачки будут?
  Будут.
  Ну всё, давай тогда. Эй, Чешка! - крикнул он зычным голосом, дёрнувшись плечами и животом.
  Молодой человек, который привёл Грудинина, вошёл в свет лампы и, отбрасывая длинную плотную тень, встал возле Грудинина, опершись на одну ногу и вольно поставив другую, всё также неопределённо улыбаясь.
  Покажи тут человеку где что, место дай, где дальняк обозначь, а?
  Ну пошли! - ничего не сказав смотрящему, обратился молодой человек к Грудинину.
  И, поправив на голове кепку, так что она с одного края головы переместилась на другой в такое же положение, развернулся и пошёл подпрыгивающим шагом, заложив руки в карманы и не оборачиваясь.
  Возле одной из коек они остановились.
  Ну что, вот тут шконка твоя будет. Рядом вот тумба твоя, - сказал он, присаживаясь на кровать и открывая заскрипевшую дверцу маленькой облупленной тумбы. - Тут сложишь, как разживёшься, мыльно-рыльные, нычку, ну что будет у тебя. Хавку клади, не бойся, крыс тут нет. Черти будут приседать, ты по усмотрению. Гасить их у нас нельзя, так что если спрашивать, то через смотрящего.
  Грудинин, не понимая половины из того, что он говорил, не решался расспрашивать, растерянно глядя на него. Он молча постоял, медлительным движением ставя руки на пояс и, как будто делая упражнение, отклонившись верхней частью туловища назад.
  - Да и дальняк, ну толчок то бишь, вон он, в углу. Собрался туда, посмотри, не хавает ли кто в хате, спроси братву. Телек тоже бычить можно. Ещё тебя дежурным ставить будут, уборщиком по бараку. Не хочешь или западло, крикни кого из шнырей, за полпачки сигарет за тебя справятся. - Он встал и стоял несколько мгновений вполоборота, как будто выжидая чего-то глядя на Грудинина. - А курево есть у тебя?
  Нет пока, - сказал Грудинин.
  Ну ладно. Короче, всё тебе рассказал.
  Грудинин сложил вещи в тумбу, лёг на кровать и, закрыв глаза, сразу заснул.
  
  XIII
  В российских тюрьмах и колониях существует два вида общественного устройства, разнящегося от учреждения к учреждению. В одних местах заключения преобладают полицейские порядки, там обыкновенно строже режим, прочнее установленная администрацией дисциплина. Такие зоны между заключёнными называются 'красными'. В других же, напротив, сильнее власть криминальных авторитетов, меньше казённого формализма, порядки мягче и жизнь в целом свободнее. Эти зоны - 'чёрные'. Почти любой заключённый, даже занимающий низшую ступень в криминальном табеле о рангах или по какой-нибудь причине не ладящий с другими зэками, предпочтёт попасть в чёрную зону. Здесь реже случаются изматывающие обыски и досмотры, меньше давление полицейского начальства, и что самое важное, легче наладить связь с родными. Грудинин попал именно в 'чёрную' зону. Тут жили по воровским понятиям - своеобразной конституции заключённых. Они очень просты - запрещается воровать у своих, оскорблять без причины других заключённых, сотрудничать с администрацией или доносить, не отдавать карточные и иные долги. Кроме того, понятия определяют иерархию заключённых. На высшей ступени иерархической лестницы находятся 'блатные' (сами они называют себя бродягами, босяками или братвой) - профессиональные преступники, обычно не в первый раз оказавшиеся за решёткой. Они следят за исполнением в зоне воровских законов - решают конфликты, распоряжаются общаком, организовывают бунты против администрации, и так далее. Блатные имеют особые права. Они, как правило, не работают, получают лучшие места в бараках и камерах, и могут использовать 'общак' для своих целей. Следующая за ней и самая многочисленная каста - 'мужики'. Состоит она в основном из так называемых пассажиров - людей, попавших на зону в первый раз, обычно за непреднамеренные или незначительные преступления. 'Мужики' власти в зоне не имеют, да и, как правило, не претендуют на неё. Они ни перед кем не прислуживаются, и с администрацией колонии не сотрудничают. Другая каста - 'козлы' - заключённые, активно сотрудничающие с администрацией колонии. 'Козлом' можно стать, просто приняв на себя какую-нибудь должность в штате колонии - даже став библиотекарем в местной библиотеке. Обыкновенно 'козлов' ненавидят, как предателей, перешедших в стан врага. Впрочем, ненависть эта не однородна, случаются среди 'козлов' и заключённые, заслуживающие даже нечто вроде уважения за справедливость, например, при назначении работ или нарядов. На четвертой ступени находятся шныри или черти как называют их - это опустившиеся заключённые, имеющие неопрятный вид, выполнявшие самые унизительные поручения. Они убираются в бараках и за небольшие вознаграждения - обычно сигареты или чай - выполняют самые разные поручения других заключённых - от стирки до побегушек. Последний, самый низкий разряд иерархии - 'обиженные' или 'петухи' - заключённые, которых за серьёзные провинности 'опустили', то есть подвергли самому страшному наказанию - изнасилованию. У них нет никаких прав, живут они отдельно ото всех, иногда даже в отдельных камерах или бараках, едят, как правило, из пробитых мисок, которые портят специально, чтобы они не могли попасть к другим заключённым. Их личные вещи также хранятся отдельно от вещей других заключённых. 'Порядочный' заключённый не может иметь с 'обиженным' никаких дел - даже прикоснуться к нему или его вещам рукой считается делом унизительным - на жаргоне зоны это называется 'зашквориться'.
  Всё это Грудинин узнал не сразу. Вообще, условия жизни в колонии в первые дни очень удивляли его. По репортажам СМИ, информации в интернете, рассказам бывших арестантов, которые он читал и видел перед своим заключением, он составил о колонии в основном негативное мнение, как о месте крайне опасном. Он был готов защищать свою жизнь, но к своему удивлению, нигде не видел ужасов, о которых читал. Не было не то что бы открытого насилия, напротив, на первый взгляд все были как-то подчёркнуто вежливы и деликатны друг с другом, даже ругани. Вообще, общий, официальный тон не только в той колонии, где был Грудинин, а вообще в местах заключения состоит как бы в признании общей беды и исходящей из этого необходимости взаимопомощи. 'Арестантский удел един' - говорят арестанты. Одни заключённые подходили к Грудинину и вежливо расспрашивали его о том - откуда он и на какой срок пришёл, другие интересовались, не нужна ли ему какая-нибудь помощь и предлагали сигареты или чай. Грудинин отвечал вежливо, и в тоне, в котором к нему обращались, но смотрел недоверчиво, внимательно приглядываясь и прислушиваясь ко всему. 'Не может же быть, чтобы тут действительно был такой санаторий', - размышлял он про себя.
  И чем больше он изучал барачную жизнь, тем больше утверждался в своих сомнениях. Если она не была адом, то не была и раем. Воровские понятия, превозносимые тут, особенно молодыми заключёнными, имели весьма ограниченную силу, на самом же деле власть была у того, кто был сильнее, имел связи, или обладал подвешенным языком и умел объяснить, обосновать свою позицию. Благородство, приписываемое элите зоны - блатным, также по большей части оказалось фикцией. Часто говорили о прежнем смотрящем барака - Филимонове по прозвищу Филька, который вместе со своими семейниками разворовывал так называемый общак - общую кассу заключённых, предназначенную для помощи нуждающимся зэкам. Когда общее негодование по отношению к нему стало слишком очевидно, его убрали с должности. Но прошло время и к новому смотрящему - Ефиму - были те же претензии. Грудинин слышал, как зэки шептались и о прямых случаях воровства блатными у простых зэков. Вообще, каждый, кто мог, промышлял обманом. Были тут карточные шулеры, обдиравшие в основном новичков (старые, тёртые зэки в карты играли редко), так что сев с ними за игру на небольшие ставки, например, на спички, можно было проиграть огромные суммы, больше миллиона рублей. Даже если новичок отказывался делать ставки, то и тогда рисковал попасть в просак. 'Не хочешь играть на деньги, давай на ничто', - предлагает шулер. И, выиграв, объявляет: 'А для меня 'ничто' - тысяча долларов'. Не отдать любой долг нельзя - это считается тягчайшим преступлением, и часто случается, что проигравший попадает в настоящее рабство к победителю. Другие арестанты занимались попрошайничеством - человек пять зэков, видимо, только тем и жили, что ходили по бараку и, давя на жалость, напоминая о зэковской солидарности, выпрашивали подачки. Особенно популярен был 'развод за базар' - любое неосторожно оброненное слово немедленно подхватывалось и за него могли предъявить, то есть потребовать объяснений со сказавшего его. В лексиконе заключённых существует ряд табу, не всегда известных новичкам. Так запрещается говорить - 'я обиделся', сказавшему так немедленно зададут вопрос - не 'обиженный' ли он? И надо будет долго доказывать, что это не так. Нельзя говорить также 'спрашивать', это означает - потребовать объяснения, вместо этого употребляют слово 'интересоваться'. На этом последнем попался один молодой зэк, знакомый Грудинину с карантинной камеры. Это был молодой парень - невысокий, белобрысый и улыбчивый.
  Я тебя спросить хотел, где можно мыло взять? - подойдя к одному из старых арестантов во время обеда, сказал он. Почуяв добычу, тот ухмыльнулся, весело блеснув глазами. И, усадив молодого человека рядом с собой на койку, мучал его около часа, заставляя объясняться и оправдываться.
  Ну ты сказал спросить. За что ты с меня хочешь спросить?
  Нет, я имел ввиду, что просто хотел узнать... - растерянно отвечал тот.
  Нет, ты сказал спросить. Братва, слышали же все, что он спрашивает с меня? - полчаса слышал Грудинин из своего угла настойчивый голос зэка и всё более робеющий, дрожащий голосок его жертвы.
  Когда молодой человек, раскрасневшийся, с расширенными глазами и дрожащей нижней губой уходил, отпущенный как будто из особой милости, он был должен своему собеседнику два блока сигарет. Были и заключённые, занимавшиеся мошенничеством при помощи мобильного телефона. Несмотря на то, что сотовая связь запрещена в колонии к использованию, у многих заключённых телефоны были. Один из таких людей был соседом Грудинина по койке. 'Здравствуйте, я из компании 'Билайн', мы сейчас отключим вас на несколько минут, - постоянно слышал возле себя Грудинин. - Вы пользуетесь картой продления - моментальное подключение и оплата? Продиктуйте номер карты и на ваш телефон будет зачислен бонус в размере 700 рублей'.
  Единственным правилом, которое более или менее строго соблюдалось заключёнными, было запрещение драк. Но и это происходило отнюдь не из гуманизма - если избитого замечала охрана, в бараке производилось расследование, начинались вызовы на допросы и учащались обыски.
  
  
  XIV
   Вопрос о том, как устроить жизнь в колонии волновал Грудинина недолго. Он не имел тех иллюзий о воровских чести и благородстве, которые есть у молодого заключённого, не признавал естественного права блатных на произвол и насилие как делает опытный, тёртый зэк, а со свойственной ему практичностью делового человека, формировал собственное мнение, основываясь только на личном опыте и наблюдениях. Вывод, который он сделал через неделю жизни в колонии, состоял в том, что и тут, как и на свободе действуют те же самые, знакомые ему законы социального дарвинизма, и тут идёт борьба за существование - и идёт даже в обострённой в сравнении с гражданской жизнью, гипертрофированной форме. Этот вывод не огорчил, а даже обрадовал его. Размышления о том, почему он оказался за решёткой, заводившие его в тупик, странные, прежде незнакомые переживания, испытанные во время следствия и суда - всё это выбило его из колеи. Он как будто перестал понимать жизнь и чувствовал себя как рыба, выброшенная на сушу. Сейчас же он словно бы вернулся в хорошо ему знакомую и понятную, удобную как старая, приношенная к телу одежда, среду. И как он с комфортом устраивался в ней ранее, так намеревался устроиться и теперь. По отношению к другим заключённым он не испытывал ничего, кроме настороженности и презрения. Ему смешны были их необразованность и глупость (одного он видел, который не умел читать), раздражали нелепые обычаи, детская привычка ловить друг друга на слове, их воровской лексикон, и как-то презрительно умиляли те наивные способы, которыми они обманывали друг друга. Мысль о том, чтобы добиться уважения этих людей, была смешна ему. И поэтому ему безразлично было какую роль он будет играть в их среде. Если бы это было выгодно и безопасно для него, он с радостью согласился бы 'стучать' - доносить на своих соседей по бараку, сотрудничал бы с администрацией или даже перешёл бы во всеми презираемую касту обиженных. Но, поразмыслив, лучше узнав жизнь колонии, он увидел, что самое надёжное и безопасное занятие для него, коль скоро он не может присоединиться к элите зоны - блатным - стать 'мужиком' и начать работать. Работа во-первых помогала коротать время, а во-вторых - увеличивала шансы на УДО - условно-досрочное освобождение. На исходе второй недели, заполнив все бумаги, он был назначен на должность и вышел в цех на работу.
   Промышленная зона той исправительной колонии, в которой находился Грудинин, промка, как говорят зэки, - была отдельной территорией, огороженной высоким металлическим забором с пущенной сверху кольцами колючей проволокой и отдельной охраняемой проходной. Там помещались два цеха - столярный и швейный. Швейный цех - маленькое двухэтажное здание из белого кирпича, такого же, из какого были построены остальные строения колонии, работал изредка, когда были заказы. Постоянно работал другой - столярный цех - высокое здание с двумя деревянными пристройками. В одной пристройке - маленькой избушке, недавно сложенной из свежего неотёсанного соснового бревна, была администрация и охрана. В другой же - двухэтажной, большой и старой, на каменном фундаменте из сильно раскрошившегося и кое-где кусками осыпавшегося красного кирпича, располагались склад и, в отдельной, изолированной комнате - покрасочный цех.
  Миновав на проходной охранника, провожавшего заключённых, которые, склонив головы и держа за спиной руки, в ногу шагали мимо него, жгучим злым взглядом, Грудинин оказался в огромном цеху с деревянными полами и синими, глянцевито-блестящими от падающего света многочисленных ламп стенами. Вдоль стен в два ряда располагались станки, возле каждого из которых стоял ящик с деревом и инструментами. Трое работников беседовали в дальнем углу. Один - молодой парень в развёрнутой козырьком к затылку кепке, запрокинув назад голову и делая энергичные и точные движения руками перед грудью, рассказывал что-то двум другим арестантам - морщинистому старику - маленькому, худому и грязному, похожему на старого воробья, ощипанного в драке, и прыщавому, невысокому пареньку с картофельного цвета круглым плотным лицом и толстыми губами. Тот стоял в той же позе что и рассказчик и, вероятно, видя в нём объект для подражания, с обожанием смотрел на него, а, отвечая ему, невольно повторял его движения руками. Из дальнего конца зала слышался какой-то часто повторяющийся глухой грохот и быстрые, сдавленные голоса ругающихся людей, видимо, вместе поднимающих что-то тяжёлое. Больше в цеху не было никого. Из окрашенной жёлтой краской двери в дальнем конце зала, в кепке с заломленным козырьком и расстёгнутом на три пуговицы рабочем кителе, так что видна была его распаренная и широкая, густо поросшая жёстким чёрным волосом грудь, вышел, расхлёстанным шагом, далеко выбрасывая носки ботинок, энергичный широкоплечий человек с красивым лицом, со сложенной вдвое и перетянутой резинкой толстой тетрадью под мышкой и карандашом за ухом. Это был дежурный по цеху.
  Что, вы на сегодня в первую смену? - спросил он, прищуренным взглядом оглядывая заключённых, которые в вольных позах, кто потягивался, кто переступал с ноги на ногу, стояли перед ним. Их было около ста пятидесяти человек.
  На рейке не закончили вчера, Демидыч, - обиженным басом сказал огромного роста, с выпученными бараньими глазами и широкой мускулистой грудью, натягивающей ткань робы, арестант.
  На второй что ли? - ответил начальник отряда, ловко сдёргивая резинку с тетради. Открыл её, и, вытянув губы трубочкой, повёл карандашом сверху вниз по странице.
  Ну а какая ещё?
  Сдавали же вчера? Вот тут Могилевский поставил дату.
  Поставил, а через час Кох пришёл и увёл четырёх человек на деревяшку. Ну и что, я один там что ли копошиться буду?
  Да он всегда так ставит, - глядя в сторону, расслабленным голосом сказал ещё один заключённый, худой как щепка, с гибкой фигурой молодой парень, указательным пальцем поправляя кверху козырёк кепки и зевая. - Он закрылся и ушёл, а нам на другой день корячиться.
  Да-а-а... - деланно-сочувственным тоном протянул бригадир, что-то записывая в журнале. Но заметно было, что критика Могилевского ему приятна, видимо, потому, что ему нравилось на его фоне выглядеть лучшим начальником в глазах арестантов. - Только к концу смены что?
  Да сделаем всё, что уж там...
  Ладно, Серёгин, давай со своими.
  Несколько человек, выйдя из строя, пошли следом за высоким заключённым с бараньими глазами. После них ушли ещё несколько бригад. Одни были назначены на разгрузку дров, другие - в цех окраски. Наконец, в строю осталось не более десяти арестантов.
  Так, ну а теперь что. Новые есть? - сказал бригадир, глядя в свой блокнот. - А, вот, вижу. Куркин есть?
  Вчера перевели в третий отряд, - заспанным голосом сказал кто-то сзади.
  Так... Ещё кто?
  Я, - отозвался Грудинин, переступая с ноги на ногу.
  Как фамилия?
  Грудинин.
  Грудинин? Так, Грудин-и-и-н, - ведя карандашом по списку произнёс бригадир, растягивая звуки, и также сложив губы трубочкой. - Прибытие: двадцать второ-о-ое. Профессиональные навыки - не-е-ет. Ну что, станок знаешь?
  Нет.
  Ладно, тогда что... Тогда упако-о-о-вщиком тебя определим, - сказал он, делая карандашом пометку в журнале. - Вон, видишь, в том конце рабочего? Ну вон, у первого станка, без кепки, седой. Иди к нему.
  Грудинин по узкому проходу, мимо включающихся один за другим облезлых станков прошёл к указанному ему бригадиром человеку - кривоногому и лысому старику в очках.
  Что, новый? - сказал тот на представление Грудинина, подняв двумя руками очки на свой морщинистый, на висках усыпанный старческой гречкой лоб. - Задача твоя вот в чём. Возле каждого станка, вон посмотри, видишь, ящики стоят? Короче, твоя половина - вот эти вот три станка. Забираешь ящики, уносишь вон в тот конец. Всё ясно?
  Да.
  Потом складываешь вон в те... - Глухой трескливый вой внезапно заработавшего за его спиной станка прервал его. - Да погоди ты, Санёк! - сорванным голосом, истерично всплеснув руками, крикнул он, оборачиваясь назад. - Видишь же, разговариваю! Да, потом складываешь в два ряда, чтобы двадцать изделий на коробку было, сверху кладёшь бумагу и закрываешь. Всё ясно?
  Ясно.
  Ну, давай тогда, приступай.
  
  XV
  
   Работа, сначала представлявшаяся Грудинину очень лёгкой, оказалась почти непосильной для него, не привыкшего к физическому труду. Перенося огромные, неохватные ящики, он уже через двадцать минут так устал, что взмок от пота, который сочился по спине постоянными длинными струями, стекал из-под кепки по лбу и жёг глаза. Ходя взад-вперёд по длинному узкому цеху, он наталкивался то на стоящие в проходе ящики, то на выступающие части работающих станков, и к вечеру насажал по телу синяков. Один синяк, на бедре, чуть ниже поясной линии, к следующему утру опух, приобретя странный цвет - сине-жёлтый, с красными прожилками, и постоянно болел стонущей болью. Другой был на животе, и болел только когда Грудинин делал резкое движение руками или поднимал их выше плеч, но болел так сильно и резко, что темнело в глазах и он на мгновение замирал на месте, теряя ориентацию в пространстве, беспомощно моргая глазами и переступая с ноги на ногу. Перчатки, выданные ему, оказались на несколько размеров больше и соскальзывали с красных, ватных, облитых потом рук, когда он сортировал сложенные заготовки. Работать в них было невозможно - только он управлялся с одной коробкой, как от станков подавали знаки, что готовы две другие. Но, сбросив перчатки, он немедленно насажал десятки заноз под кожу ладоней. Он даже не сразу почувствовал эту боль - вся обстановка цеха - грохот молотков, жужжание десятков свёрл, вгрызающихся в сухое дерево, вой бензиновой пилы, бывшей в трёх шагах от места работы Грудинина и наполнявшей воздух чёрной копотью, - всё это заглушало, заслоняло остальные ощущения. И только выйдя после смены на свежий морозный воздух, и шагая с отрядом по невыносимо скрежещущей в вечерней тишине мокрой гальке, он почувствовал скопившуюся за смену раздражённую боль во всём теле, и вынужден был собрать все силы, чтобы не оступиться и не задержать идущий строй. То же было и на другой день. Главной же бедой, его мучением, стал голод. Кормили в колонии ужасно - то была какая-то крупа с водой, то полугнилая капуста с рыбьими чешуёй и костями. Восстанавливать силы при таком питании было невозможно. В первые дни Грудинин брезгливо смотрел на заключённых, евших эту отвратительную пищу, и даже в первое время оставлял свою порцию, пайку, как говорят в колонии, другим зэком. Но через два дня на работе он дочиста съедал все, что давали в столовой. Сосущее ощущение голода, постоянно раздражаемое запахами, присутствующими в бараке, преследовало его, и до того, что по ночам он не мог заснуть из-за него. Как-то он увидел, что один заключённый бросил недоеденный пакет печенья, заметив там сухого таракана, и всерьёз думал о том, чтобы дождаться, пока в бараке все заснут, и в темноте пробраться к этому пакету. С большим трудом он сдержал себя от этого. Пищи достать было негде - кроме жены, ещё во время процесса ушедшей от него, родных у Грудинина не было, и на передачи он рассчитывать не мог. Он собирался уже бросить всё и перевестись в нерабочий отряд, но дня через три случилось событие, изменившее это решение. У одного из опытных рабочих - Шатсевича забрали ученика и увезли для допросов в Москву, по вновь открывшемуся делу, и бригадир, вызвав Грудинина, назначил его к Шатсевичу в стажёры.
  Шатсевич был человеком лет пятидесяти, страшно худым, с дряблым злым лицом. Грудинин не понравился ему сразу, как всем обиженным на жизнь людям не нравятся люди здоровые, свежие и цветущие, и он с первых же моментов дал ему это почувствовать. Его учение сводилось к тому, что, усевшись возле станка, за которым работал Грудинин, и уперев мускулистые, натруженные, с выделяющимися под натянутой тонкой кожей вспухшими венами руки в колени, он угрюмо глядел в сторону, и сквозь зубы цедил указания. Своим надменно-значительным видом он как бы говорил: обучение твоё - не моя забота, и мне безразлично - научишься ли ты чему-нибудь или нет. В конце второго дня, не столько слушая Шатсевича, сколько глядя на других рабочих, Грудинин смог, наконец, научиться делать первый, самый простой тип заготовки - ножку для стола. Это оказалось несложно. Надо было только, настроив станок, снять с обработанного куска дерева в нужных местах стружку, и затем, переставив переключатель в другое положение, сделать в двух обозначенных местах углубления, при этом держа заготовку так, чтобы она не 'ходила' и не растрескивалась вследствие вибрации. Этому последнему было сложнее всего научиться, но, испортив несколько образцов, он, наконец, нашёл сначала одно, а затем и другое, более надёжное положение рук, удерживая в котором заготовку, он не причинял ей вреда. Второе изделие, порученное ему, фигурная ручка кресла, оказалось труднее в изготовлении. Надо было не только верно удерживать деревянный брусок, но и аккуратно вести его под пилой, так чтобы ничего не сорвалось и не срезалось лишнего. Но и это удалось быстро. Уже через неделю он впервые выполнил план, и, несмотря на то, что Шатсевич был им недоволен и рекомендовал бригадиру перевести обратно в упаковщики, был назначен на отдельный станок. Шатсевич остался его руководителем до того момента, пока он ни сдаст экзамен на разряд. Но на деле он приходил навещать его не чаще раза в неделю, так что Грудинин получил полную свободу. Новая работа нравилась ему. Прежней изнуряющей усталости в ней не было, а помимо того, она, в отличии от нудной работы упаковщика, была не машинальна и предполагала совершенствование, постепенно увлёкшее его.
   Общая беда всех цеховых работников была в качестве материалов и оборудования. Станки в колонии стояли по большей части старые, выпущенные в сороковых-пятидесятых годах прошлого века. Они часто ломались и нуждались в бережном и внимательном обслуживании. Многое зависело от мастера, прикреплённого к станку - чем опытнее он был, и чем лучше знал своё оборудование, то есть умел обслуживать и ремонтировать его, тем лучше у него шло дело. Сложнее всего было молодым людям, которые вынуждены были за каждой мелочью обращаться к мастерам, ждать по нескольку часов техников и ежедневно получать нагоняи за невыполненную норму. Тоже было и с сырьём. Чуть ли ни треть дерева, привозимого на склад, можно было прямым ходом отправлять на свалку - в работу оно не годилось. И тут опять страдали в первую очередь новые работники, не умевшие по неопытности подбирать материал. Грудинин несколько дней подряд не мог выполнить план из-за того, что взятое из кучи на складе полено, на вид вполне годное в работу, или оказывалось на деле трухой и прямо крошилось в пальцах, или было так сыро, что его нельзя было обработать без риска затупить резец или пораниться. После двух дней беготни по цеху в поисках хорошего материала, выпрашивания его у бригадира и даже копания в мусоре, он, наконец, решил задержаться после работы, зайти на дровяной склад, выбрать сырьё самостоятельно. Склад, находился во дворе промышленной зоны. Это была площадка метров двадцати в ширину и десяти в длину, защищённая от дождя плотным брезентовым тентом, установленным на сваях. В дальнем конце склада, на усыпанной опилками земле были сложены в несколько рядов распиленные доски, а по остальному пространству его то тут, то там островками возвышались дровяные поленницы, перетянутые верёвками.
  Каждый входивший сюда сразу наталкивался на один из двух ржавых станков, давно сломанных и растащенных на запчасти, так что от них остались одни ржавые остовы. В целях непонятной бережливости их не выкинули, а с огромным трудом переместив из цеха, оставили дальше ржаветь во дворе. Это были монструозные конструкции, вышиной с человеческий рост и весом в несколько тонн каждая, и рассказывали, что при транспортировке их из цеха насмерть задавило рабочего.
  Склад был центром социальной жизни промышленной зоны. Сюда заключённые ходили во время перерыва на обед, здесь они обсуждали новости, ругались, мирились, играли в запрещённые азартные игры, и, несмотря на строгое предписание администрации в отношении курения, постоянно курили. Причём, словно бы в насмешку над запретами, грубо сколоченную скамейку, возле которой собирались на перекур, от взглядов охранников, выглядывавших из цеха, курильщиков скрывал противопожарный плакат с нарисованной на нём перечёркнутой сигаретой. Здесь же порой разыгрывались трагедии - почти не проходило года, чтобы какой-нибудь бедолага-арестант не попытался свести счёты с жизнью, повесившись на привязанной к свае верёвке, или не вскрывал себе вены зайдя за поленницу или забравшись под брезент. После таких случаев начальник колонии или Хозяин как говорят заключённые, намыливал голову старшему промышленной зоны, а тот выставлял на складе часового. В это время рабочие ходили курить и обсуждать новости в тесную сушилку для дерева или на пропахший маслом склад инструментов. Впрочем, часовой редко выдерживал на своём посту больше месяца, и, намаявшись под солнцем, ветром и дождём, а зимой и под снегом, наконец, бросал его, и постепенно всё возвращалось на круги своя.
  Вечером, дождавшись, пока рабочие, сложив инструменты в ящики и выключив станки, начали расходиться по баракам, Грудинин прошёл на склад. Он думал выбрать хорошее дерево из старого, но ему повезло, утром был завоз, и недалеко от входа лежали несколько вязанок берёзовых дров. Подхватив одну из них, он собрался уже вернуться обратно в цех, как вдруг услышал в другом конце двора, за пожарным стендом, странные звуки - кто-то копошился там, быстро и нервно дыша. Грудинин испугался, что его обнаружит кто-нибудь из охранников - брать дрова без спроса не разрешалось. Положив дрова на землю, он уже сделал шаг к двери, со страхом ожидая окрика за спиной. Но его никто не окликнул. Тогда его разобрало любопытство. Уже взявшись за ручку двери, он остановился, развернулся и, тихо ступая, направился к стенду. К своему удивлению, за ним он обнаружил одного из рабочих - старика Лужева, который стоял на коленях над разложенной на платке горкой небольших деревянных изделий, неразборчиво белевших в полумраке. Одни из них он рассовывал по карманам, другие - отправлял за пазуху.
  - Что надо? - сказал он испуганным трескуче-сухим голосом, заметив стоящего над собой Грудинина.
  - Дежурный бродит, - ответил тот как можно спокойнее. - Ты побыстрее тут, застукают.
  Лужев, нахмурив брови, несколько секунд нерешительно смотрел на Грудинина.
  - Встань на шухере, я быстро. Мундштук тебе дам, - сказал он, наконец.
  - А чего ты тут делаешь? - спросил Грудинин.
  - Да шарабёжку ныкаю, чтобы через проходную пронести.
  Грудинин кивнул ему и, встав возле двери, стал следить за огромным тёмным цехом, на другом конце которого, переругиваясь, скрипели швабрами уборщики. Проходя мимо, Лужев подал ему на своей горячей сухой ладони мундштук. Оставшись один, Грудинин внимательно рассмотрел его. Мундштук был сделан без затей и украшений, это был только кое-как обрезанный со всех сторон и ошкуренный кусочек дерева. Выточить его, по всей видимости, не представляло никакого труда. Это навело Грудинина на размышления.
  С этого момента он внимательнее стал наблюдать за работой в цеху. Вскоре он заметил, что многие арестанты или закончив пораньше с основными обязанностями, или задержавшись после смены, занимались побочной работой. Называлась она шарабёжкой или шарабьём, а промышлявших ей звали шарабёжниками. Их было немного - около двадцати человек на всю зону. Главной их продукцией были мундштуки, которые пользовались у заключённых особой популярностью. Но также в ходу были чётки, небольшие шкатулки квадратной формы, в которых хранили всё подряд - от сигарет до продуктов и денег, и нарды. В основной своей массе работа шарабёжников была груба и неизящна, делалась по одному шаблону. Видно было, что эти изделия имеют чисто утилитарное назначение и не предназначены для длительного использования. Но трое рабочих, известные на всю колонию Светлов, Камышенко и Горяев - выпускали товар сортом повыше. На мундштуках у них был особый узор, шкатулки они покрывали лаком и делали их с плетёными крышками, на нардах вырезали целые картины, с большим искусством изображая Красную Площадь, медведя, держащего в лапах секиру, голубя над зарешеченным окном и другие рисунки, популярные на зоне.
  Такие изделия назывались по имени мастеров, сработавших их. Говорили: светловские нарды, камышенский мундштук, горяевские чётки. Они и стоили дороже, и намного выше ценились между зэками. Если арестант сразу выкидывал обычный забившийся мундштук, тотчас доставая другой, то светловский или горяевский он предпочитал тщательно прочистить и сберечь. Даже выходя на свободу, такие вещи зэки как правило забирали с собой.
  
  XVI
  На другой день Грудинин, заранее для этого всё подготовив, раньше обычного сдал норму, и до конца дня занимался только тем мундштуком, который ему дал Лужев, стараясь сделать такой же. Эта задача была проста только на первый взгляд, на деле же Грудинин, знакомый только с основными приёмами работы, столкнулся с десятком трудностей. Один за другим сучки и небольшие палки, которые он заготовил для работы, ломались под резцом, расщеплялись под сверлом, или же результат труда оказывался так уродлив, что было бы смешно предлагать такой товар на продажу. Грудинин почти отчаялся, но вдруг вспомнил, что один из мастеров, занимавшихся шарабьём, его сосед по станку Никитенко, вырезал мундштуки не из отдельных сучков, а разрезал на заготовки целую доску. Так сделал и Грудинин. Действительно, обрабатывать таким образом дерево оказалось намного легче - теперь не надо было для каждой заготовки искать свои приёмы, подлаживаясь под её форму. Поставив одни и те же настройки станка, он быстро вырезал несколько изделий. Три или четыре мундштука всё же вышли криво, но он выбрал те, что получились лучше, завернул их в бумагу, и заложив за оборот носка, беспрепятственно вынес через проходную в барак.
  Теперь надо было как-то сбыть товар. Но как? Предложить курящим заключённым, которых он знал? Попросить кого-нибудь из близких смотрящего помочь с реализацией? Он целый вечер в цеху обдумывал этот вопрос, но он решился сам собой. Едва он, придя в барак, разложил товар на своей кровати поверх одеяла, как заключённый с верхних нар, Кузнецов, с которым Грудинин до этого момента не общался, свесившись до половины туловища и близорукими моргающими глазами присматриваясь к разложенным предметам, спросил его на ухо испуганным голосом:
  Мундштуки что ли?
  Да.
  Сам сработал? Продаёшь или себе?
  Продаю.
  Почём?
  Да, обычно... - сказал Грудинин, не зная цен и стараясь, чтобы не выдать этого, казаться безразличным, глядя мимо свесившегося над ним и быстро краснеющего лица.
  Обычно пять пачек 'Примы'. У меня четыре есть, но 'Дукат', мягче. Пойдёт?
  Ну давай.
  Этим же вечером разошлись и другие мундштуки, а помимо этого, пришедший из соседнего отряда к своему знакомому черноволосый, с острыми кавказскими чертами лица зэк, купивший два мундштука, спросил Грудинина, может ли тот сделать ему шкатулку и чётки. Грудинин отказался, но на другой день всё же попробовал изготовить шкатулку, взяв за образец ту, что он видел у соседа по нарам. Это не получилось, зато чётки вышли с первого раза. Следующим вечером его уже ждали в бараке, и он получил ещё несколько заказов на товар.
   Дела постепенно пошли в гору, и через месяц у Грудинина было организовано небольшое производство, с которого он имел стабильный доход. Он не удовлетворился тем, что научился делать мундштуки и чётки не хуже других рабочих, занимавшихся шарабьём. По опыту зная, что не развиваться в предпринимательстве означает идти назад, он сразу поставил себе целью стать одним из лучших мастеров. Для того, чтобы научиться делать художественную резьбу, или особым образом покрывать изделия лаком нужны были годы опыта и талант, которого, он чувствовал, у него не было. Но и тут он нашёл выход. В одном из помещений склада он отыскал старый, не работавший аппарат для выжигания по дереву, починил его, заказав знакомому слесарю новую спираль взамен сломанной, и вместо резьбы стал выжигать на дереве рисунки. Чётки он покрывал особым синим лаком, который также нашёл во время одной из уборок. Вырезал он и то, что раньше тут не выпускал никто - пиалы и деревянные ложки. Далеко было до того, чтобы работа Грудинина приравнивалась к изделиям лучших цеховых мастеров. Но, не став первым сортом, он не был уже и третьим - его поделки отличали с первого взгляда, и от заказов не было отбоя.
  Вышла, правда, небольшая заминка, когда однажды на проходной его особенно тщательно обыскали и отобрали сделанные за день предметы. Но через одного своего нового знакомого - старика Егорова, покупавшего у него нарды, он познакомился с охранником, который за несколько пачек сигарет позволял беспрепятственно выносить сделанное с промышленной зоны.
  
  XVI
   За мундштук Грудинину давали пять пачек сигарет, за чётки - пятнадцать, шкатулка стоила двадцать или тридцать в зависимости от размера, а нарды - пятьдесят. Сам он в колонии курить бросил, и менял сигареты - главную валюту зоны - на еду. У кого брал палку колбасы, с кем обменивался на пачку пряников или несколько упаковок чаю. Проблема с голодом решилась, но этого ему уже мало было. Предпринимательский азарт, всегда управлявший его жизнью, снова проснулся в нём - утвердившись в мастерстве, он хотел зарабатывать реальные деньги.
  Деньги в колонии имеют совсем иное значение, нежели на воле. Свободного человека они сковывают, делают своим рабом. Их надо обслуживать, за ними нужно следить, их, наконец, необходимо преумножать. Деньги делают своего обладателя потенциальным объектом нападения со стороны многочисленных желающих завладеть ими. И только окружив себя стенами, решётками, колючей проволокой, охраной - то есть добровольно отделившись от общества таким же образом, каким оно само принудительно изолирует от себя преступников, он может быть относительно спокоен.
  В заключении же деньги, напротив, освобождают. Ни один миллиардер, распоряжаясь своим богатством, никогда не ощутит такого удовлетворения, которое чувствует последний, самый жалкий заключённый, имеющий возможность купить к ужину лишний калач, или достать новую смену одежды или одеяло. Для арестанта это не просто мелочи, чуть раздвигающие рамки серого тюремного быта - это возможность на мгновение снова почувствовать себя свободным человеком, хоть и в мелочах, но самому распорядиться собой. Пусть это иллюзии, но кроме них у арестанта ничего нет, и ценит он их дорого.
  Между тем деньги на зоне редки - мало кто из арестантов имеет даже две тысячи рублей в месяц. Обладающий же пятнадцатью-двадцатью тысячами и умеющий ими распорядиться может жить как король. Он пользуется различными поблажками от сотрудников администрации и авторитетов, имеет прислужников, наперебой бросающихся выполнять все его просьбы - от стирки и починки одежды до приготовления чая, получает свежее бельё и лучшую койку.
   Нечего было и думать о том, чтобы реализовывать товар за наличные среди заключённых. Во-первых, ввиду редкости денег, они имеют там гораздо большую, нежели на воле цену. Так, если Грудинин обыкновенно отдавал мундштук за три-четыре пачки сигарет, то в денежном отношении он едва выручил бы за него и треть их стоимости. Во-вторых же понятия зоны особым образом регламентируют денежный оборот. Покупать продукты в местном ларьке, или давать взятку охраннику за возможность несколько дней не выходить на работу или позвонить родным, ещё можно. Продавать же и покупать что-то у своих за наличный расчёт - нельзя. По кодексу чести зоны, все зэки - братья, и меркантильные отношения между ними запрещены, считаются недостойными порядочного арестанта. Исключение составляют разве что карточные и другие азартные игры, в которых можно делать денежные ставки. И хотя Грудинин, меняя свои изделия на продукты и сигареты, по сути занимался той же самой торговлей, формально этого правила он не нарушал - обмен вещами между заключёнными и разрешён, и весьма распространён.
  Выход, однако, вскоре был найден. Грудинин уже слышал, что некоторые охранники выносят с зоны поделки, в основном работы трех знаменитых мастеров, и отдают или в местный сельский универмаг, расположенный в ближней к колонии деревне Колосово, или даже увозят в город и распродают по магазинам промтоваров. Через несколько дней осторожных расспросов, подслушиваний разговоров в бараке и столовой, он узнал имена нескольких человек, через которых можно было договариваться с охраной. Взяв с собой несколько лучших изделий, среди которых было несколько мисок с ложками, чётки и два красивых, обожжённых особым узором и покрытых тёмным лаком мундштука, он отправился к этим людям. Первый - Меринигин, по кличке Меренга вовсе отказался говорить с Грудининым, плохо зная его и, видимо, подозревая в нём провокатора. Другой, Шалыбин, активист, то есть заключённый, сотрудничающий с администрацией, из седьмого отряда, работавший библиотекарем зоны, согласился помогать, но назвал слишком уж невыгодные условия.
   Оставался ещё один человек - Снитенко, заключённый из соседнего, нерабочего отряда. Но к нему Грудинин не сразу решился идти. О нём даже среди арестантов, то есть людей, имеющих кое-что на совести, ходила дурная слава. Это был один из тех пауков, что везде и всюду с комфортом устраиваются на человеческом несчастье. Он имел обширный бизнес - торговал наркотиками, что на зоне, где чуть ни треть заключённых - наркоманы - было, вероятно, занятием выгодным, продавал на сторону шарабьё, доставал спиртное. Главный же его бизнес был - ссужение денег в долг. Он назначал огромные проценты и строгие сроки, долги же никогда и никому не прощал и крайне редко давал своим кредиторам отсрочки. Задерживать же выплаты было нельзя. У Снитенко, хоть он номинально и не был авторитетом, была команда из трёх заключённых, его семейников, которые по его приказу выполняли карательные задачи. Особенной известностью пользовался один из них - арестант Арахов по кличке Арахис, сидевший за убийство. О нём Грудинин ещё в первые дни пребывания на зоне наслушался немало жутких историй. Говорили, что он обладает огромной силой, и как-то на спор оторвал от пола чугунный станок весом почти в тонну, что избивает людей ради какого-то извращённого удовольствия, и что уже здесь, на зоне, он в драке убил кого-то одним ударом своего страшного кулака. Идти к Снитенко решались в последнюю очередь, когда все другие возможности были исчерпаны.
  Приняв в расчёт все эти соображения, Грудинин сходил ещё раз попытать счастья к Меринигину. Но тот, несмотря на все убеждения, назвал те же условия. Делать было нечего. Рассудив, что так или иначе Снитенко повредить ему не может, и в случае чего он просто откажется от работы с ним, Грудинин вечером после работы направился к нему. Он застал его в бараке, в компании двух заключённых. Один из них был уже знакомый читателю Арахов - низкорослый силач с играющими мускулами плеч под робой, злым лицом, влажными, блестящими животным блеском глазами и выдающейся вперёд, непропорционально развитой нижней челюстью. Грудинину уже случалось наблюдать за ним, когда тот приходил требовать долг с одного из его соседей по нарам. Теперь, взглянув на Арахова, Грудинин невольно вспомнил перекошенное ужасом лицо этого должника, седого пятидесятилетнего мужчины, его расширенные, слезящиеся глаза, женские плавные движения сжатых рук перед узкой грудью, и рефлекторно вздрогнул от холода, пробежавшего по спине. Другой помощник Снитенко был длинный парень неопределённого возраста, с маленькой, аккуратно стриженой головой и развитыми мускулистыми руками, как будто отдельно, от другого тела, привинченными к его узким плечам. В тот момент, когда Грудинин вошёл в барак, он подносил Снитенко стакан чаю в металлическом подстаканнике, весь напрягшись как струна и, видимо, стараясь не дышать, чтобы не пролить долитый до краёв напиток.
  Вот и чаё-о-о-ок, паха-а-а-ан, - сдавленным голосом выговаривал он, медленно подавая чашку и улыбаясь напряжённой кривой улыбкой.
  Сам Снитенко - лежащий на кровати среднего роста, полноватый, весь холёный тридцатилетний человек с круглым мягким лицом, энергичным и лёгким вопреки своей полноте движением скинул на пол ноги в светлых носках, и, снизу вверх глядя на улыбающегося помощника, принял у него из рук чай.
  Так и дыши, - сказал он ему, тут же отпивая. - Заждался уже.
  И, видимо только теперь заметив подошедшего Грудинина, вопросительно глянул в его сторону быстро собравшимся, в один момент напрягшимся взглядом.
   Что тебе?
  Я по поводу работы, шарабени, - сказал Грудинин, глянув прежде на Арахова, который, надменно смотрел на него исподлобья, вместе с тем медленным движением складывая руки на груди.
  А-а-а-а, работы. Ну давай, чего, садись вот. Как звать-то тебя?
  Алексеем.
  Отряд какой?
  Второй.
  Давно пришёл?
  Три месяца уже где-то.
  Ну что, как устроился?
  Да так, нормально.
  Шарабёжку уже замутил? Молодец. Делаешь-то что?
  Ну что, чётки делаю, шкатулки, мундштуки.
  Молодец, - повторил Снитенко. - Работаешь быстро?
  За смену штук двадцать мундштуков выгоню. Нарды сделаю. Без проблем.
  А сколько срок-то у тебя?
  Пять лет.
  Пятёрка... Ну что же... - поворачиваясь на кровати, сказал Снитенко. - Ладно. Приноси в барак работу, а там посмотрим. К среде справишься?
  Справлюсь.
  
  
  XVII
  
   Начав работать, чтобы в срок сделать нужное количество товара для Снитенко, Грудинин считал, что легко управится с этой задачей, и работал в своём обычном темпе. Однако, уже к вечеру первого дня он понял, что ошибался. Во-первых, он сделал почти на треть меньше запланированного, во-вторых же половина изделий получились, как теперь он видел строгим пристрастным глазом, недостаточно качественными для продажи. Он даже хотел бросить всё этим вечером и отказаться от заказа, особенно увидев какие кривые и непохожие друг на друга у него получились ложки. Но, ещё раз внимательно осмотрев работу, уже не только строгим, но и практическим взглядом, он увидел, что, в сущности, не всё так плохо. Ложки, которые он вырезал вразнобой, между делом, действительно никуда не годились, то же было и с шкатулками. А вот мундштуки, которые он делал один за другим, неотрывно, вышли неплохо. Хорошо получились и чётки, и обе коробки под нарды. Проблема была, как он видел теперь, не в отсутствии мастерства, а в бессистемности работы. Он решил организовать свой труд, сделать его ровнее и стабильнее. В первую очередь был определён порядок работы. Сначала изготовлялись сложные изделия, для которых была нужна твёрдая, свежая рука. Такими вещами были ложки, подставки под столовые наборы и особенно - шкатулки и нарды. Закончив заниматься этим, он приступал к тому, что получалось гораздо легче - мундштукам и чёткам. Вскоре он не только стал работать лучше, но и, главное, осознал ранее туманно представляющийся ему предел собственных возможностей, понял, где и как ему надо совершенствоваться. Жизнь вскоре наладилась и пошла равномерно, по накатанным рельсам. Днём он работал в цеху, в одно и то же время - к трём часам выполняя норму. Затем, принеся из тайного места накрытое тряпкой ведро с банкой специального лака и сделанными со вчерашнего дня заготовками, приступал к собственной работе. К вечеру, к последнему сроку выхода из промышленной зоны, у него готовы были две шкатулки, десять мундштуков, несколько пар чёток и, если работа шла быстро, два или три набора деревянных ложек с миской. Затем он покрывал готовые изделия лаком, складывал в одному ему известном месте в цеху, и шёл выбирать дерево, которое ближе к вечеру привозили на склад, для завтрашней работы. Набрав несколько досок, нёс их в сушилку или, если дерево было сухое, что случалось очень редко, прямо укладывал возле своего станка. Затем выпивал по чашке чаю с Александром и стариком Егоровым - двумя работниками, с которыми он познакомился в цеху, и которые всегда поздно засиживались в нем, и возвращался в барак. Миновав на проходной одного из двух знакомых ему охранников - Митяева или Карнаухова, шёл в нерабочий отряд к Снитенко, который принимал у него товар.
   Месяц работы прошёл в постоянном напряжённом волнении. В первые дни Грудинина мучали сомнения относительно качества изделий. Всё, что он ни делал, казалось ему грубым, неумелым, особенно в сравнении с тем, что он видел у других рабочих. Однако если и были эти недостатки, то Снитенко, видимо, не замечал их, и забирал всё, что он приносил. Но чем ближе был оговорённый срок расплаты за товар, тем больше его мучила другая мысль.
  'Что если Снитенко вообще ничего мне не заплатит? - думал он иногда. - Доказательств, что я ему что-то носил, отдавал, нет никаких. Его люди, которые видели меня у него, ничего, конечно, не подтвердят. И, главное, сам я не пойду на конфликт'.
  Не так страшно было потерять месячный заработок, но существовала другая, куда большая опасность - по одному из неписаных правил колонии на обиду нельзя не отвечать. В здешнем волчьем мире человек, не отстоявший свои права, немедленно становился жертвой других хищников, и, в конце концов, опускался на социальное дно колонии или в редких случахях даже погибал. Что если Снитенко на вопрос об оплате рассмеётся ему в глаза? Возражать, спорить означает поставить себя в тяжёлое положение, которое наверняка обернётся серьёзными неприятностями. Но и проглотить обиду нельзя - как кровь, пролитая в морской воде привлекает акул, так и оскорбление, оставленное без ответа, немедленно сигнализирует всем проходимцам и хищникам колонии об его слабости. И такой поворот событий представлялся Грудинину с каждым днём всё вероятнее. Не утешало его и то, что он знал, что и другие умельцы сотрудничают со Снитенко на постоянной основе. С этими мастерами - Миролюбовым и Сатаровым Грудинин был знаком. И он видел, что они работали во-первых гораздо быстрее, а во-вторых - намного лучше него, выпуская при этом очень сложные, недоступные ему изделия. Снитенко, имея таких работников, конечно, мог не дорожить им, Грудининым.
   Оговоренный срок оплаты приходился на среду. Грудинин в этот день придумал способ подавить волнение, в последнее время особенно путавшее его мысли. Почувствовав, что лучший способ привести в порядок умственную деятельность - упорядочить деятельность физическую, он работал особенно аккуратно, с напряжённой тщательностью прорабатывая каждую деталь готовых изделий. И как он целый день аккуратно работал, также аккуратно, теми же чёткими и излишне подробными движениями он сложил готовый товар, предназначенный для Снитенко, в бумажный двухслойный конверт, тщательно, медленными движениями, с усилием натягивая бечёвку, перевязал его на двойной узел и отправился на встречу.
  Было уже около восьми часов вечера, и в бараке нерабочего отряда, где жил Снитенко, было, как всегда в это время суток, оживлённо. Ещё входя в тёмную, пропахшую тухлой сыростью и заставленную нетёсаными досками прихожую, Грудинин услышал доносящиеся через растворённую дверь звуки ругающихся голосов, скрип нар и свист закипающего чайника. Пройдя между двух заключённых, игравших на кровати в карты, из которых один, видимо, проигрывавший, с красным отчаянным лицом тасовал напряжёнными побелевшими пальцами засаленную колоду, он зашёл в узкий проход, где возле стены стояла аккуратно заправленная кровать Снитенко. Самого его он не нашёл, и это, несмотря на то, что договорённости о точном времени у них не было, показалось ему плохим знаком. Ещё ни разу не случалось, чтобы в это время он не заставал тут Снитенко. Он уже решил уйти и зайти позже, но не знал как поступить - оставить ли товар здесь, или взять его с собой и занести потом? В этот момент раздетый до пояса Берёзин, помощник Снитенко, видимо, давно заметивший его, встал со своих нар и, на кривых ногах вразвалку подойдя к Грудинину, головой кверху кивнул ему, вместе с тем пристально и с подозрением глядя на него своими бесцветными, отёкшими со сна глазами.
  Что нужно, Лёх? - спросил он, вставая так, чтобы загородить проход к кровати Снитенко.
  Да я к твоему шефу. А он сам где? - волнуясь и стараясь не показывать этого, сказал Грудинин.
  Не знаю. Может и не будет его сегодня. Что надо-то от него?
  'Да, видимо, так и есть, кинули меня, - думал Грудинина, всматриваясь в лицо Берёзина, показавшееся ему теперь особенно хмурым и злым. - Нет его, и завтра, и послезавтра не будет'.
  Да так, принёс отдать товар, - вслух безразлично сказал он.
  А-а-а... Оставишь или потом зайдёшь?
  Да оставлю лучше.
  Погоди тогда, - сказал Берёзин. Он потянулся, выгнувшись широкой красной спиной назад, до хруста костей, широко раскинув свои огромные волосатые руки. И, зайдя за кровать Снитенко, начал, согнувшись пополам, что-то разбирать в укладке позади неё. -
  Ну, давай сюда, - не разгибаясь протянул он руку Грудинину.
  Отдавая пакет, Грудинин вспомнил сильные и напряжённые движения своих пальцев, которыми он завязывал его, и это воспоминание, в свою очередь сказавшее ему о месяце тяжёлой работы, обманутых ожиданиях и всех тех опасностях, которые теперь угрожали ему, не только морально, но и физически, до дрожи в ногах, ослабило его.
  Ну что, точно не будет его? - спросил он ещё раз у Берёзина.
  Точно, точно, - ответил тот, выходя и вставая в прежнюю позу, закрывая собой проход.
  Ладно, передай ему тогда, что я заходил.
  Не попрощавшись, Грудинин быстрым шаркающим шагом пошёл к выходу.
  'Теперь надо придумать как поступить чтобы это обошлось. Надо равнодушно: мол, я и не ждал, что будут какие-то деньги - так, на пробу вещи приносил - пойдёт - не пойдёт. Или, ещё лучше, остатки какие-то от работы - что плохо получалось, то ему отдавал. И со всеми, и с самим Снитенко, если что, придерживаться этой версии. Не стоял же он за спиной у меня в цеху. И главное - не скандалить, не ходить сюда и побыстрее всё забыть', - размышлял он, проходя между пятью заключёнными, только что с улицы вошедшими в помещение и толкавшимися на входе, затаптывая мокрый, только вымытый пол.
  Эй, эй, как тебя, - сказал вдруг кто-то над самым его ухом, дёргая его за плечо и обдавая его щёку мокрым вонючим дыханием. - Берёза тебя вон кличет.
  Грудинин обернулся и увидел, что Берёзин в самом деле с улыбкой кричит ему что-то от кровати, чего он не слышал из-за шума одежды и голосов вошедших людей, и энергично машет рукой, подзывая к себе.
  Лёх, ну что ты ушёл-то? Ору тебе на всю хату. Тут Снитыч же, я забыл, пакет тебе оставил. Заберёшь сейчас?
  А что за пакет?
  Не знаю что. Возьми, сам посмотри.
  Взяв у Берёзина пакет из газетной бумаги наискось замотанный суровой нитью, Грудинин быстро вышел из помещения. Возле поста дневального, он остановился.
  Я зайду на секунду в подсобку? - спросил он дневального, широкоплечего молодого парня, который, оперевшись обоими локтями на тумбу и вихляя пяткой отставленной назад ноги, лущил семечки.
  Тот кивнул головой, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от вошедших в барак и раздевавшихся заключённых. Зайдя в уставленную швабрами и вёдрами комнату, Грудинин быстро разорвал обёртку, развернул пакет, и, подойдя к сплошь засиженному мухами мутному окошку, через которое процеживался жёлтый свет уличного фонаря, стал изучать его содержимое. В пакете, под слоем бумаги, было шесть аккуратно сложенных, новых тысячерублёвых, и несколько пятисотенных купюр. Всего денег было восемь с половиной тысяч, почти на две тысячи больше, чем он рассчитывал получить. Сложив дрожащими руками купюры, не в силах при этом сдерживать радостную улыбку, Грудинин покинул подсобку, хлопнув дверью и, бодрым шагом, на выпрямленных ногах пройдя мимо дневального, проводившего его удивлённым взглядом, вышел на улицу. Радость, последовавшая за разочарованием, всё больше охватывала его, и он быстро шёл к своему бараку через двор по весело хрустящей гальке.
  'Везде, везде можно жить, - думал он, делая большие шаги, чтобы через напрягающуюся ткань брюк чувствовать скатанные валиком купюры. - Такой человек как я, хищник, хозяин жизни, везде свой, нигде не пропадёт. И здесь всё налаживается'.
  Перед входом в свой барак, у тускло горевшего фонаря, он остановился, чтобы прочесть надпись на плакате, висевшем возле входа. Эту надпись, он видел каждое утро, выходя на построение, но никогда раньше не успевал прочесть её полностью. И теперь, как будто смакуя долго откладываемое удовольствие, несколько раз пробежал её глазами. Это было стихотворение о пользе работы с корявой неумелой рифмой, написанное, видимо, кем-то из заключённых. Он усмехнулся и, со ставшим ему привычным на зоне, приятным ироничным чувством превосходства над зэками, игриво ударяя рукой по длинным кривым шпалинам, в ряд выставленным перед входом для какого-то ремонта, вошёл в барак.
  
  XVIII
  Ещё когда он вытирал на входе ноги об избитый расщеплённый порог, издали, отрываясь от разговора, ему махнул рукой маленький глянцево-лысый человек, с гладким круглым животом, круглыми щеками и белёсыми бровями над красными, лишёнными ресниц веками. Это был Царёв, единственный пока в колонии приятель Грудинина, пришедший из соседнего барака к нему в гости на вечерний чай.
  Несмотря на то, что к Грудинину часто, особенно в последнее время, подходили люди, приглашая присоединиться к одной из семей - то есть сообществ заключённых, имеющих общий бюджет, питание и договорившихся защищать друг друга, он пока не соглашался на эти предложения. Во-первых, он не хотел попасть в семью, стоящую ниже той социальной ступени, которую он определил для себя, во-вторых же опасался по незнанию оказаться в сообществе так называемых 'мешочных братьев', которые под видом семейников и хлебников как клещи облепляли каждого вновь прибывшего в колонию и не останавливались, пока не обирали его до нитки.
  Вместе с тем, вокруг Грудинина, как и вокруг каждого состоятельного, имеющего деньги арестанта, начали собираться люди. Сначала - шныри, делавшие за него работу по уборке казармы, когда по графику была его очередь, и прислуживавшие ему, после - коллеги по промышленной зоне, с которыми он пил после работы чай. Затем, через занятие шарабьём он познакомился в цеху с Царёвым. Выяснилось, что Царёв, сидевший за налоговые махинации, также как и Грудинин на воле был предпринимателем и имел свой бизнес. И здесь он, также как Грудинин, устроился зарабатывать на промышленной зоне. Первое время общение с ним приносило Грудинину немало удовольствия - после долгого перерыва он не мог наговориться с образованным человеком, близким ему социально, и, также как он, втайне смеющимся над глупостью, неграмотностью арестантов и обычаями, царящими на зоне. Этот совместный смех приносил им в первое время много взаимного удовольствия. Но удовольствие это постепенно прошло. И вместе с тем выяснилось, что Царёв несмотря на свою образованность ограничен и глуп, а, кроме того, ленив - на 'шарабье' он зарабатывал в три раза меньше Грудинина. Общие темы постепенно стали иссякать, и отношение его к Царёву стало лениво-снисходительным. Царёв, впрочем, был полезен тем, что помогал обустраивать быт - помог ему достать кипятильник, приборы, познакомил с Милютиным, сотрудником склада, у которого всегда можно было приобрести что-нибудь из одежды, но в целом Грудинин общался с ним только от отсутствия других, более интересных собеседников. Сам же он приходил к Грудинину сначала время от времени, потом всё чаще, и, наконец, завёл привычку проводить у него каждый вечер чтобы угоститься продуктами, выпить чаю, и с умным лицом самодовольно наговориться на умные темы. Он и сейчас, дожидаясь Грудинина, уже завёл беседу с его соседом - высоким, краснолицым зэком с закатанными рукавами, обнажавшими жёлтые жилистые, покрытые татуировками руками.
  - Ну а что поделаешь, - подходя услышал Грудинин сказанные назидательным тоном слова Царёва. - Такая система у них.
  Нет, ну а как они узнают-то, он же итак погиб бы, с двадцатого-то этажа? - часто моргая глазами и вытянув шею спрашивал его собеседник, видимо, безуспешно пытавшийся уяснить то, что говорил Царёв.
  О чём базар? - спросил Грудинин, подходя ближе. - Привет, Санёк, - сказал он, подавая сначала руку высокому заключённому, а затем головой кверху кивая своему приятелю.
  Я об американской судебной системе рассказывал, - начал Царёв, иронично улыбаясь и смеющимися глазами показывая на своего собеседника, как бы приглашая Грудинина вместе посмеяться над ним. - Вспомнил тут задачку, ту, которую тебе рассказывал.
  Что за задачку?
  Ну как, я же вчера тебе говорил, это про американское правосудие. Допустим, самоубийца выпрыгнул из окна двадцатого этажа своего дома. Когда он летел мимо десятого, человек, стоявший там, перезаряжал ружьё и случайно выстрелил в окно. Этот выстрел и убил самоубийцу раньше, чем тот долетел до земли. Посадят ли стрелявшего?
  И что, посадят? - спросил Грудинин, подходя к тумбочке и доставая с полки две чайные чашки и запрятанную в углу, за газетной бумагой, колбасу.
  Я же говорил тебе. Посадят.
  А почему, он же по-любому бы разбился, - недоумённо сказал высокий заключённый.
  Ну такие законы у них в Америке.
  Чё-то странно как-то.
  А ещё у них прецедентное право.
  А это что такое?
  Ну вот у них существует такая система: если судья принял решение, то оно становится законом и обязательно к исполнению. Например, поставил ты ограду на автостоянке перед домом, место своё огородил. На тебя подали в суд, и в ходе судебного заседания, было принято решение о твоей правоте, - с видимым удовольствием, неприятным Грудинину, произносил Царёв официальные слова. - И, значит, отныне ограды ставить можно. Или, например...
  Колбасу лучше порежь, чем трепаться, право прецедентное, - произнёс Грудинин, подкидывая обмотанный бумагой кусок колбасы Царёву. - Я чаю пойду сделаю.
  Царёв не обиделся на грубость (в последнее время он вообще меньше и меньше обижался на всё чаще бывавшие резкости Грудинина, незаметно для себя постепенно становясь его прислужником), а, криво улыбнувшись, подхватил обеими руками кулёк, и с той же улыбкой продолжил говорить.
  Чай можно было сделать у единственной в бараке розетки, где с негласного разрешения администрации разрешалось пользоваться кипятильниками. Это место было у входа, возле латунного потемневшего умывальника с облезшим зеркалом. Подходя, Грудинин увидел, что возле розетки уже стояла очередь из трёх заключённых. Он кивнул разговаривавшим Смятину и Никодимову, которых он знал по работе в цеху и, преодолевая брезгливость, подал руку Мягкову, жирному зэку с покрытым прыщами багровым лицом, который крепко пожал его ладонь своими длинными и толстыми, с грязными ломаными ногтями пальцами.
  Ну что, Лёх, - спросил Мягков, улыбаясь и показывая чёрные скуренные зубы, - как шкатулка-то моя, послезавтра будет готова?
  На следующий четверг ведь договаривались, - не глядя на него, сухо сказал Грудинин.
  А раньше никак?
  Раньше никак.
  Да, но ты смотри, чтоб матери понравилось, для матери шкатулка.
  Нормально всё будет.
  Я просто хочу ей на днюху подарить, днюха у неё через месяц, - обиженно проговорил Мягков, видимо задетый тоном Грудинина. - Мать ведь, а тут что купишь? Не хавку же дарить. Юбилей будет, шестьдесят лет.
  Грудинин хотел ответить, но в этот момент рядом кто-то вскрикнул и послышался глухой удар чего-то тяжёлого о доски пола. Оглянувшись вместе со всеми, он увидел лежащего на полу жёлтого сухого старика, который, обняв одной рукой свою банку, другой медленно доводил в воздухе круговое движение, как будто рефлекторно пытаясь сохранить уже потерянное равновесие.
  Что, дед, ноги не держат? - сказал Смятин, коренастый зэк в повязанном вокруг толстой талии застиранном кителе. Он подошёл к старику и протянул ему свою крепкую, с рельефно выделяющимися у предплечья бицепсами, руку. Старик, беспомощно и сконфужено улыбаясь, взялся за руку и Смятин одним быстрым упругим движением, видимо довольный возможностью показать свою силу, поднял его на ноги. - Не ушибся?
   Спаси вас Бог, помолюсь за вас, - робко сказал старик, снизу вверх глянув на него, вместе с тем оправляя задравшийся выше пояса китель и отряхивая плавными движениями узкой ладони спину и брюки.
  Под ноги смотри лучше, чем молится.
  Старик встал со своей банкой в конец очереди, и Грудинин, полуобернувшись, внимательно посмотрел на него. Старик был небольшого роста, с узкими, вогнутыми вовнутрь плечами и длинным обрюзгшим лицом, на котором блестели большие выцветшие голубые глаза. В его лице, положении фигуры было какое-то незнакомое, нетипичное для зоны - доброе и смиренно-унылое, но вместе с тем не заискивающее выражение. Грудинин вспомнил, что фамилия этого старика - Перова и что в бараке он считается полусумасшедшим, юродивым за то, что ни с кем не общаясь, он всё своё время проводит у себя в углу, завешанном иконами, где молится и читает Библию.
  Что, больно ударился? - обратился Грудинин к старику. Тот поднял на него свои огромные и бледные, кроткие глаза.
  Ничего, хорошо всё. Оступился, ударился только немного. Бог спас.
  Ты в Бога веришь?
  Верую, - серьёзно сказал Перов.
  Тут, небось, поверил?
  Нет, нет, ещё задолго...
  А что ты всех на 'вы' называешь, - спросил Грудинин, вспомнив ещё одну казавшуюся ему забавной черту Перова - вопреки обычаю колонии, обращаться к собеседникам на 'вы'.
  А как же иначе? Я дух Божий уважаю.
  Какой ещё дух?
  А как же? Мы по подобию Божию созданы, в каждом из нас частичка Его. Вот ей и кланяюсь.
  Ну и что, помогает тебе вера твоя?
  Помогает, - просто ответил Перов.
  В этот момент подошла очередь Грудинина и он, дождавшись пока вскипит вода, подхватил свою банку и пошёл к своему месту, где уже ждал его, хлопоча возле чашек, Царёв.
  Наливай вот сюда, полотенце возьми, - сказал он, подставляя под дымящуюся струю сначала свою, с выщербленным, краем глубокую чашку. - Смотри, не обварись сам.
  Грудинин, взяв чай, сел на нары, подвернув под себя ногу.
  Хлеб у нас кончается, и в ларёк не везут, всё у них пряники эти дурацкие чёрствые. Думают, зэки всё возьмут. Ну и деваться некуда, - сказал Царёв, садясь рядом и шумно отхлёбывая из чашки. - А что ты говорил там в очереди с Иисусиком-то нашим?
  Где, с кем?
  Да с Перовым. О чём говорили-то?
  А, с этим. Да так, спросил его о чём-то.
  А ты, кстати, в курсе, за что он сидит?
   За что?
  За убийство, - произнёс Царёв, и, взяв бутерброд с колбасой, откусил от него большой кусок и энергично начал жевать, с значительным блеском в глазах глядя на Грудинина.
  И не скажешь про него.
  Ну а про кого скажешь? Васька-то вот из третьего отряда, который в покрасочном работает, знаешь что он? Девчонку тринадцатилетнюю убил, разрезал и в бочке засолил. И дали десять лет.
  Да у него и рожа соответствующая, а этот-то...
  И этот тоже, рожа-то рожей, а, знаешь, эта песенка-то есть - 'двух душ убил', - сказал Царёв. - Впрочем, тут, конечно, дело в правосудии. Ты слышал наш разговор с Лопатиным?
  Слышал, - нехотя сказал Грудинин, знавший привычку Царёва умничать во время еды, прибавляя к удовольствию от поглощения пищи удовольствие самолюбования, и до брезгливости не любивший этого. Он налил ещё чаю и, вытянув ноющие от усталости ноги поверх жёсткого одеяла, пошевелил расслабленными пальцами ног.
  Ну вот, мы говорили о двух системах - нашей и американской. У американцев прецедентное право, а у нас шалтай-болтай какой-то. Вот это ещё у Достоевского было, знаешь, о неравномерности наказаний? Ну там он говорит, что убийства тоже разные бывают, один ребёнка убил из удовольствия, а другой защищал жену. А обоим срок одинаковый. Вот в американской практике эта проблема - ну то, что закон от жизни отстаёт, хоть как-то решается.
  Это не американская практика, прецедентное право ещё в двенадцатом веке в Англии существовало, - заложив руки за голову и закрывая глаза, сказал Грудинин.
  Ну да, да. Вот у нас как сейчас, - не слушая его, продолжал Царёв. - По одной и той же статье сроки разные дают. Даже, бывает, один подельник четыре года получает, а другой - одиннадцать. Вот братья-то сидели, Федины, ограбили магазин. Так за то же самое одному дали четыре года, а другом - восемь лет. Например, вот мой случай, судья и слушать не стала, с размаху так и отоварила шестью годами. А в США бы был нормальный процесс, было бы изучение аналогичных дел, было бы там ещё...
  Да и там то же самое, - равнодушно перебил его Грудинин. - Везде одинаково всё - кто сильнее, тот и прав. Это закон природы.
  Нет, не скажи. Там справедливость есть, хоть человеческое отношение...
  Какая там справедливость... Ну сколько у них дел слушается в год? Миллион? Два? И каждое дело - прецедент. Кто богаче, у кого больше возможностей, тот изучит все лазейки, наймёт больше людей, найдёт нужные прецеденты и выиграет дело. Везде одно и то же.
  Если кто сильнее, тот и прав, то как же тогда... - начал говорить Царёв и осёкся. Грудинин понял, что хотел сказать Царёв, знавший его историю - 'если кто сильнее, тот и прав, то как же ты оказался здесь?' И этот вопрос, по-прежнему остававшийся без ответа, и каждый раз вызывавший у него умственное напряжение, - был неприятен ему. Он нахмурился и, излишне сильным ударом кулака оправив за головой подушку, приподнялся на кровати.
  А кого этот-то православный убил? - меняя тему, сказал он, из-под ресниц полузакрытых глаз следя за Перовым, ходящим между коек на противоположной стороне барака.
  Перов что ли?
  Да. Ты сказал... 'двух душ убил', - с неохотой повторил он цитату, сказанную Царёвым.
   Да, да, убил. Странная там была история. Вроде бы из-за квартиры убил тётку какую-то, да ещё с ребёнком.
  Странный он какой-то. Что его в психушку-то не упекли?
  Да кто его знает, может, разумный он слишком оказался. Это с виду он юродивый, а так не поймёшь что за человек. Ты посмотри на него, у нас бичи все в чертях ходят, а этот держит себя - всё у него чистенькое, и сам ходит чистый, работает где-то. Каждый раз смотрю на него и думаю: вот такие вот ребята маньяками и становятся. С виду тихий-тихий, а чуть что... Тут ещё странная история была - как-то видел на складе, как он с петухом общается. Что-то давал ему, за руку держался. Ну вроде как зашкворился. Мне, конечно, по боку все эти глупости, - сказал, самодовольно-иронично улыбаясь, Царёв, этой улыбкой выражая общее их с Грудининым презрение к глупым зэковским обычаям. - Но всё же странно как-то.
  И что, тут-то он проповеди читает?
  Да читает иногда, вроде. У него ещё причуда есть - в драки лезет
  В какие драки?
  Ну там разбираются люди между собой, он вмешивается, начинает толкаться, за руки хватать.
  Зачем?
  Да кто его знает. Разные причуды бывают. На блоке у нас был один, так тот как в дверь стучали, на тумбочку забирался и гимн России орал во весь голос. Ну а у этого другое, - скучающим тоном сказал Царёв. - Может, чаю ещё?
  Ладно, давай теперь ты за чаем, - сказал Грудинин.
  До поту напившись чаю, они просидели до отбоя. Царёв, по своей привычке без остановки болтавший, даже обиделся, заметив, что в этот вечер Грудинин совсем не слушал его. Он молча лежал на кровати и, заложив руку за голову и прикрыв глаза, вспоминал о событиях дня, о своём волнении и о деньгах, полученных от Снитенко. И о том, что он не спит, можно было догадаться только по радостной улыбке, то и дело мелькавшей на его твёрдо сжатых губах.
  
  
  XIX
  
  Успешное завершение дела со Снитенко подействовало на Грудинина ободряюще, в нём словно бы проснулись новые силы. Он работал с энтузиазмом, в два раза больше, чем прежде, задерживаясь иногда чуть ни до ночи, так что из цеха выходил последним. За две недели он продвинулся в мастерстве больше, чем за предыдущие месяцы, и не только начал работать быстрее, но и стал выпускать новые изделия. Прежде он не брался за фигурную резку, но как-то на складе ему попалось полено, напоминавшее формой медведя, он попробовал обработать его, и стало получаться очень хорошо. Он не стал делать дальше, опасаясь по неопытности испортить хорошую заготовку, но с этого момента находил и откладывал материал, формой напоминающий человека с топором, птицу, и всё в таком роде, что, он видел, вырезают на зоне. Работа увлекла его, и по возможности он старался знакомиться с теми, кто также как и он занимался резкой по дереву. Ремесленники, вроде старика Сергеева, всегда работавшие по одному шаблону и никогда не отступавшие от него, которые составляли подавляющее большинство 'шарабежников', его не интересовали. Зато при каждой возможности он старался понаблюдать за работой известных резчиков Климова и Горяева, и особенно - славившегося на всю зону Светлова, делавшего в том числе предметы по заказу администрации для приезжавших высоких гостей. Грудинин работал лучше и лучше, но его удивляло то, что Снитенко, которому он приносил свою работу, в последнее время, казалось, потерял интерес к делу. То его не было на месте, то он был занят с кем-то, и товар у Грудинина почти всегда принимали Берёзин и Арахов. За всю неделю он только однажды смог поговорить со Снитенко, столкнувшись с ним после ужина в столовой, но и тогда разговор был короток. Вскоре Грудинин узнал причину его странного поведения. Всё дело было в событии, в последние дни перевернувшем жизнь колонии, и о котором только Грудинин, пропадавший за работой в цеху, почти ничего не знал. А между тем, из-за этого события ежедневно собирались на сходки авторитеты, в цехах и бараках обсуждали его и спорили о нём простые арестанты, и оно же заставило администрацию усилить режим, отменив выходные и вызвав из города подразделение внутренних войск. Из-за него же обыски, шмоны, как говорят на зоне, прежде проводившиеся однажды в месяц, бывали теперь по два раза на дню. Этим событием был готовящийся бунт. Началось всё около двух недель назад - с пустяка. Обходя барак четвёртого рабочего отряда, дежурный офицер увидел в тумбочке одного из заключённых миску, взятую из столовой, и приказал вернуть её обратно. Это было сделано, однако, выяснилось, что миска принадлежала 'обиженному'. Новый дежурный, пятидесятилетний майор, умный человек, прослуживший двадцать лет в колонии и знавший обычаи зэков, распорядился отыскать эту миску и изъять из столовой. Но было поздно - её уже смешали с остальной посудой. Около сорока арестантов этого отряда отказались выйти на обед. Администрация провела расследование и троих главных зачинщиков - Масотина, Чеидзе и авторитетного заключённого Желткова по прозвищу Жёлтый задержали и поместили в штрафной изолятор. С этого момента в колонии повисло напряжение, прерывавшееся всё чаще бывавшими стычками арестантов с администрацией и её приближёнными из числа зэков. Был, в частности, сильно избит известный информатор Беглов. Это напряжение не могло продолжаться долго. Все - и осуждённые, и сотрудники администрации ждали вторника, когда из командировки должен был вернуться начальник колонии полковник Якушев.
  Он прибыл вечером, в сопровождении отряда ОМОНа. За час до отбоя, заключённых строем вывели на широкий плац перед штабом колонии, освещённый светом направленных на него со всех сторон прожекторов. Охрана колонии стояла по дальнему краю плаца. На ближнем же, в защитных масках, гремя огромными, стучащими друг о друга полицейскими щитами, с дубинками в руках, выстраивались омоновцы. Когда построение окончилось, на плац вышел, запахивая полы форменной шинели, широко ступая прямыми жирными ногами, начальник колонии - высокий полный пятидесятилетний человек с обрюзгшим вытянутым лицом, маленькими, близко поставленными глазками под ровной линией скошенного лба, тонкими старчески-малиновыми губами и дряблым мешком кожи под подбородком. Он встал посреди плаца, по-хозяйски расставив ноги и сцепив за спиной руки.
  Ну, чего не слава богу? - отрывисто произнёс он хриплым весёлым голосом, сощуренным взглядом несмеющихся глаз из-под опущенного козырька фуражки оглядывая строй. - Чего носы повесили?
  Стоящий вытянутым полукругом строй заключённых колыхнулся.
  Ну что, из-за миски будете бунтовать, а? Ну, что такое? В чём беда-то? Я с женой своей из одной тарелки тридцать лет ем, а вы что? Голодать, резаться из-за этого?
  Арестанты зашумели, кто-то в середине строя выкрикнул короткое ругательство.
  Ладно, ладно! - перекрикивая шум пробасил начальник. - Поговорим давай!
  Из строя сразу, видимо, ждав этого момента, выступили трое зэков - сначала, на артритных полусогнутых ногах, вышел старый и сухой, с нахмуренным лбом Федосеев - вор в законе и смотрящий колонии. За ним - бодрой напряжённой походкой шли - тридцатилетний Брызгалов - смотрящий второго отряда, и Софиев по кличке Софа, широкоплечий грузин с татуированным лицом. Не подавая рук ждавшему их начальнику, они вслед за ним прошли в штаб. Ожидание длилось три часа. Из штаба иногда показывался заместитель начальника по учебной части маленький майор Светлыгин, и, выкрикнув фамилию какого-нибудь заключённого, забирал его в штаб. Охрана, разделившись на три группы, по очереди менялась на плацу. Грудинин, переступая на затёкших ногах, слушал разговоры в строю - сначала тихие, но с течением времени становившиеся всё громче. Только теперь, из этих разговоров, он понял, насколько тяжело положение. В случае бунта уже планировалось, что несколько десятков заключённых по приказу авторитетов должны вскрыть вены и ещё около сотни - объявить голодовку. Арестанты вспоминали события трёхлетней давности, когда бунт подавлял введённый полк ОМОНа - заключённых в одном белье, группами по двадцать человек выводили на мороз, и избивали дубинками, не разбирая правых и виноватых, так что после этого двое арестантов померли в бараках, у десятков были переломаны руки и ноги, и весь плац был залит кровью. Царёв, стоявший в строю рядом с Грудининым, громко рассказывал историю одного погибшего - Курочкина.
  - Ему особенно досталось. Ребят когда выгнали из барака, сразу мордами вниз на грунт уложили. Один к нему подошёл, толкнул концом дубинки и спрашивает: чего ты не стриженый? Парень ему резко что-то ответил - мол, парикмахера моего спроси. Ну, его тут же двое подняли, в угол двора бросили и забили дубинками. Надавали так, что ходить не мог, кровью мочился. Люди видят, что помирает и сами, через третьи руки маляву матери передали - приезжай скорее, а то поздно будет. Мать приехала, а он тут уже с при смерти лежит. Еле-еле свидание получила. Притащили его полумёртвого, на свидание. Она как увидела, сразу в слёзы: 'Как это, сына, случилось?' Он отвечает ей: 'Били, мать'. Она к Хозяину пошла. Ну, к Хозяину не пустили, принял её Широков, который тогда дежурный был. Тот ей обещал разобраться, чуть ли ни заявление к прокурору ей помог писать. А только отпустил её, приказывает: вызовите Курочкина. Его привели. Он сажает его в кресло. Спрашивает: 'Ну что, били тебя?' Тот отвечает: 'Били'. Он его по лицу с ноги: 'Что, так били тебя?' Парень на пол свалился, а этот лось здоровый месит его копытами как попало и спрашивает: 'Так тебя, сволочь, били?'
  И что? - спросил сбоку молодой дрожащий от негодования голос. - Мать хоть к кому-то обратилась?
  А куда пойдёшь? Мусора же все за одно, ворон ворону глаз не выклюет. Да он и умер через неделю, что тут докажешь. Тело еле забрала.
   Наконец, из штаба колонии вышли сначала, оживлённо говоря друг с другом, все три авторитета, а вслед за ними показался в расстёгнутой шинели начальник. Отдав несколько коротких команд, он приказал расходиться, и охрана, плотным строем идя по краям шумящей смешавшейся толпы арестантов, развела их по баракам. Договорённость была достигнута.
   Оставшуюся часть ночи барак не спал, арестанты обсуждали договор с администрацией. Он заключался в том, что заключённым, которые не захотят есть из посуды в столовой, можно будет отныне пользоваться своими тарелками, которые им предлагалось купить по сниженным ценам в ларьке.
  Да просто киданули нас опять мусора, - говорили по бараку.
  Хотят продать старьё из ларька, а у самих на Зелёнке посуда лежит. Красный с шестого барака ходил в наряд по столовой и на складе видел.
  Ну а что, - возражал ещё чей-то голос. - Давай жри из петушиной шлемки и съезжай в дальнюю хату.
   Хмурый усталый смотрящий, застёгнутый на все пуговицы, ходил между койками и, вытягивая жилистую, красную под воротником кителя шею, кричал на говорящих:
  Ну иди разрули, если не нравится. Предъяви Хозяину, чего ты тут кипишишься? Или лучше чтобы зону прессанули? Перекрасят на раз-два, будешь строем на парашу ходить.
  Робкие, сбитые голоса отвечали ему.
  Грудинин, лёжа на кровати, думал о бессмысленности и глупости требований зэков и о том, чем могла обернуться эта ситуация для него. Он слышал уже, что 'вскрываться' - резать себе вены иногда заставляют новичков, первоходов, так что и его могла постигнуть эта участь.
  'Как я буду, какого чёрта порежусь, искалечусь, может навсегда инвалидом останусь? Ради чего? Из-за того, что кто-то поел не из той тарелки?' - думал он. Но вместе с тем, как ни размышлял он, какие ни изобретал комбинации, возможности избегнуть этого он не видел. И понимание собственного бессилия, незащищённости, чувство, которое он впервые с детских лет ощутил в колонии, особенно тяжёлое вместе с пониманием своих умственных и, главное, физических сил, ощущением всего своего упругого напряжённого тела, мучило его.
  
  XX
  
   После бунта колония жила в нездоровом напряжении. Заключённых, как всегда это бывает в таких случаях, старались как можно больше отвлечь, занять чем-нибудь. Производственная норма промышленной зоны была увеличена в полтора раза, так что арестанты до позднего вечера задерживалась в цехах. В нерабочих отрядах также стояла суета и неразбериха. Людей то выводили на построения и проверки, то устраивалась педикулёзная профилактика с выносом на двор матрасов, которые против вшей опрыскивались специальным составов, то начиналась уборка и перестановка мебели в помещениях. В третьем и шестом отрядах, где давно откладывался ремонт, красили стены и меняли сгнившие доски пола. Охрана, усиленная двумя городскими отрядами, не отходила от арестантов ни на шаг, и без разрешения нельзя было ни отойти покурить, ни выйти из барака. На все мероприятия, включая приём пищи, теперь ходили строем. В одном из цехов промышленной зоны произошла авария - заключённые, двигавшие станок, задели водопроводную трубу, и хлынувшая горячая вода так обварила одного из рабочих, что он чуть ни помер, и был отправлен ранним утром в городскую больницу. На устранение аварии были выделены несколько рабочих отрядов, в том числе и второй, к которому принадлежал Грудинин. В залитом по колено водой цеху он провёл безвылазно двое суток, вместе со всеми вынося на улицу станки, инструменты и сырьё, и пожарным конусом, которые сняли для этого случая со всех стендов в колонии, вычерпывая воду. Тяжёлая, бессистемная и казавшаяся бесконечной работа измучила его. Помимо того, от долгого нахождения в воде он простудился, и в те четыре часа за двое суток, которые были выделены его смене на сон, не сомкнул глаз. Лёжа на кровати и с головой накрывшись одеялом, он мучился от утробного, начинавшегося где-то в животе, и до звона в голове сотрясавшего всё тело кашля. Только к выходным дела начали приходить в порядок. Неполадки, вопреки бестолковому руководству майора Поничкина, распоряжавшегося на работах, были устранены. Стены в цеху заново покрасили, привезённые новые трубы установили на место и особым образом изолировали. Заключённых, наконец, строем отвели в медицинскую часть, где доктора под наблюдением двух охранников осмотрели их. Одним выдали лекарства, другим были сделаны уколы, и ещё нескольких человек, серьёзно заболевших, оставили в изоляторе. Лекарства привели Грудинина в порядок, и с самого утра субботы он работал с удовольствием, которое бывает, когда видишь, что недалёк конец большого и тяжёлого труда. Вместе с тремя заключёнными, покрасневшими от натуги, он двигал к заплесневевшей стене огромный шлифовальный станок, который надо было особым образом удерживать, чтобы не сорвать с пола доски в вогнутом месте, когда в цех вошёл высокий лейтенант Картинин, дежурный по промышленной зоне.
  - Грудинин, есть такой? - крикнул он, близорукими глазами глядя поверх голов работающих арестантов.
  - Я!
  - В штаб тебя вызывают, жена приехала.
  - Меня? - переспросил удивлённо Грудинин, отрываясь от работы.
  - Тебя, пошли со мной.
  Грудинин, оторвавшись от работы, отряхнулся и, блестя глазами, бодрым упругим шагом пошёл за Картининым.
  Заключённым положены свидания двух видов - краткосрочные, длящиеся до четырёх часов, и долгосрочные, на которые даётся трое суток. Краткосрочные свидания обычно проводятся в особом помещении или кафе в штабе колонии, для длительных же обычно существует отдельный барак, такой же, как и те, в которых живут осуждённые, и отличающийся только тем, что помещение там разделено на отдельные комнаты и вместо решёток на стенах - занавески.
  По дороге в штаб колонии, Грудинин узнал, что ему разрешено краткосрочное свидание. Прежде, года четыре назад, зал для краткосрочных свиданий был таким же, как в большинстве российских колоний - разгороженной на две части комнатой с покрашенными казённой синей, всюду облупленной краской стенами и всегда грязным, затоптанным полом, в которой по обеим сторонам прозрачной перегородки стояли ободранные и расшатанные стулья. Общаться с родственниками заключённые должны были посредством телефонных аппаратов, поставленных по обе стороны этой перегородки. Но после бунта трёхлетней давности, широко освещённого прессой, и ещё двух имевших резонанс скандалов - один был связан с повесившимся знаменитым арестантом и другой - с забитыми до полусмерти двумя зэками, совершившими попытку бегства, в режим были введены некоторые послабления. В числе прочего изменилась и комната свиданий. Перегородку, разделявшую зал, снесли, на стены поклеили обои и повесили две картины, на одной из которых была изображена Красная площадь, другая же представляла собой выцветшую, вырыжевшую на солнце репродукцию левитановской 'Золотой осени'. Помимо того, в зале установили деревянные, местного производства резные лакированные столы и стулья. В узком коридоре по дороге в комнату свиданий, Грудинина и его конвойного обогнал идущий подпрыгивающим шагом, весь наклонившись вперёд и широко размахивающий руками молодой человек лет двадцати, за которым едва поспевал, то и дело задыхающимся голосом окрикивая его, маленький пухлый конвойный. Подписав вслед за молодым человеком, который дрожащими руками выводил буквы, нужные для свидания бумаги, Грудинин прошёл в комнату и сел за ближайший к окну стол. Кроме него, в помещении был охранник, игравший, опершись о стену, с мобильным телефоном и три пары заключённых с родственниками. Первая пара была старик лет шестидесяти пяти, полуслепой и дряхлый, и сорокалетняя женщина, видимо, его дочь. Она с дрожащими губами расспрашивала его о чём-то, обеими руками держа его морщинистую руку и пристально глядя ему в лицо. Он же, отвернувшись в сторону, словно стыдясь чего-то, мрачно и отрывисто отвечал ей. При этом другой, не занятой рукой брал с блюдца, стоявшего перед ним, разложенные апельсиновые дольки и, не жуя, машинально глотал их, видимо, не получая никакого удовольствия от еды. Другая пара - молодой мужчина и его жена, полная женщина, привёзшая на встречу двух детей, быстро, весело переговаривались, и из одной тарелки с аппетитом ели пластиковыми вилками дымящиеся пельмени. Дети - мальчик и девочка лет семи, как будто совсем забыв, что они находятся в колонии, а не на детском дворе, весело играли в видном через большое вымытое стекло зимнем саду, строя из тёмного талого снега бабу, и то и дело выбегая оттуда, раскрасневшиеся и смеющиеся, взбирались к отцу на колени. Третья пара была аккуратная, с угловатыми движениями старуха с зализанными волосами, на затылке собранными в мышиный хвостик, в вязаном шерстяном сером свитере и длинной, до пят, чёрной юбке, и тот молодой человек, что обогнал Грудинина в коридоре. Войдя, он тут же бегом бросился к старухе, и что-то слезливым голосом зашептал ей, при этом за шею, как делают маленькие дети, обнимая её и страстно целуя в старую сухую жёлтую щёку. Старуха, стараясь казаться спокойной, с неестественно напряжённым выражением на лице, то отстраняла молодого человека, то вдруг её лицо дёргалось, плаксиво сморщивалось, и она порывисто обнимала его за плечи.
  Грудинин сидел, ироничным взглядом следя за этой последней парой, когда открылась окрашенная железная, с окошком в центре дверь и в комнату вошла, в спустившейся набок шёлковой косынке, с распущенными волосами, в расстёгнутом норковом полушубке, жена. Войдя, она остановилась на пороге, беспокойным блестящим взглядом оглядывая помещение, и, заметив мужа, с порога ускоряющимся лёгким шагом пошла к нему.
  Только сейчас, за несколько мгновений до свидания он серьёзно задумался о своих отношениях к жене и о том, какой тон общения с ней выбрать. Она играла такую незначительную роль в его жизни, особенно в последнее время, что во время следствия по делу и позже, в колонии, он почти забыл о ней. Он, правда, бросился искать её, когда она ушла, но тогда свою роль сыграла тяжесть обстановки и себялюбие собственника - точно также он стал искать бы сбежавшую собаку. В колонии он думал о жене лишь однажды - когда размышлял о том, чтобы перейти в нерабочий отряд. В этом случае ему понадобилось бы постоянное снабжение продуктами и другими вещами, необходимыми для комфортной жизни, что невозможно было бы обеспечить без её участия. Что касается имущества, остававшегося на свободе, то на его счёт Грудинин был спокоен. С квартирами, хотя все они, были оформлены на её отца-ветерана чтобы меньше платить налогов, жена вряд ли стала бы вести какие-либо операции, а на бизнес, зная её непрактичность в делах, Грудинин сам давно махнул рукой. Он, правда, иногда боялся, что у жены появится ухажёр, какой-нибудь мошенник, который обманет её и переведёт всё их общее имущество на себя. Но это было слишком уж фантастично, опять же, в силу характера жены.
  Теперь он напряжённо размышлял - как вести себя с ней? С одной стороны он не мог забыть её уход, случившийся в самый тяжёлый для него момент, оскорбивший и унизивший его. С другой же - припомнил её прощальную записку, те обвинения, которые она предъявляла ему в ней. Мысль о том, чтобы он в самом деле мог быть в чём-то виноват перед женой, не приходила ему в голову, а даже если бы пришла, то пропала бы, упав на каменистую почву - так чужд ему был любой самоанализ. Однако, ясно было то, что она считала, а, возможно, и теперь считает его виноватым перед собой, и это надо было учитывать. Стремление устроить жене скандал, осыпать её упрёками и потребовать от неё объяснений боролось в нём с благоразумным желанием промолчать. Пересилило второе. Как человек практичный, он принял во внимание то, какую пользу она могла бы принести ему теперь, а также то, что она ему сейчас нужнее, чем он ей. Если в результате ссоры она разорвёт все отношения с ним, хуже будет только ему. Вскользь он подумал и о долгосрочных свиданиях, на которые заключённых отпускают на несколько суток к жёнам. Она давно не привлекала его как женщина, но и выбирать теперь не приходилось...
  Все эти размышления, за считанные мгновения пронёсшиеся в его голове, отразились на его лице. Сначала он нахмурился, затем с напряжённой задумчивостью глянул себе под ноги и, наконец, поднял голову, открыто улыбнулся подходившей жене и сам сделал шаг ей навстречу. Обнял её и, чувствуя на шее её мокрые быстрые поцелуи, сам крепко поцеловал её в щёку.
  Они присели за маленький столик в углу. Она взяла его за руку и долго смотрела на него взволнованным и как будто ищущим взглядом. От этого взгляда ему почему-то не по себе стало, и его рука рефлекторно дрогнула в её ладони. Он первый прервал молчание.
  - Ну что, как дома дела? - спросил он.
  - Дома хорошо всё, не волнуйся. Отец не болеет, мама тоже пока не хворает. С делами не очень разве что. С магазином вот плохо, не знаю, продлевать ли аренду? И Виталий Николаевич замучил, и из управы приходили, да и товар не идёт, одни убытки. А за жильё я собираю арендную плату, там всё хорошо.
  - Да закрывать надо магазин, наверное. А сама-то как? Не болеешь?
  - Нет, не болею пока. Работу вот сменила недавно, теперь в бюро путешествий на Голицына работаю. Помнишь, где красная вывеска со слоном?
  - Да, помню. А что ушла-то с прежнего места?
  - Да так... Захотелось.
  - Коллеги что ли затравили? Из-за меня?
  Она промолчала.
  - Ты, Рит, если хочешь, вообще не работай, деньги-то есть. Я тебе давно говорил, что не настаиваю на том, чтобы ты работала.
  - Нет, я думаю, лучше всё же буду работать, - сказала она и, отвернувшись, покраснела.
  - Ну как знаешь, - несколько удивлённый этим, ответил он.
  - А сам ты как тут? Как дела у тебя? Не обижают?
  - Не обижают, - сказал он, улыбаясь этому слову, имеющему в колонии определённое значение. - Я в обиду себя не дам.
  - А что, как спишь ты тут? Чем кормят?
  - Еда паршивая, но устроился. А сплю нормально. У меня хорошая кровать, бельё, всё есть.
  - Ой, Лёша, я и забыла, что ты голодный у меня, - вдруг спохватилась жена. - Я тебе покушать привезла. Картошки, котлет, вот салат сделала как ты любишь, с капустой и яйцом. Готовила, всю ночь вчера старалась, а приехала и забыла.
  За едой Грудинин разговорился. Он и сам не представлял, до чего устал от общества зэков с его вечной напряжённостью и ожиданием опасности, и как соскучился по нормальному человеческому общению. Жена, конечно, не была таким понимающим собеседником какими были его друзья и партнёры по бизнесу Бекетов и Малютин, с которыми он напивался по пятницам и ездил по проституткам, но она всё же была из того, большого мира. Мира, в котором он не был Лёхой Грудью, как его называли на зоне, а был Алексеем Андреевичем Грудининым, уважаемым, солидным человеком, носившим золотые часы, ездившим на дорогой машине, и имевшим солидный счёт на балансе платиновой 'визы'. И этому человеку, так долго молчавшему, теперь хотелось наговориться. Всё больше увлекаясь, Грудинин одно за другим взахлёб рассказывал забавные происшествия, случившиеся на зоне, с подробностями говорил о том, как и здесь начал бизнес, заведя торговлю деревянными поделками, и о том, каким уважением он пользуется среди арестантов. Он переходил с одного на другое, а с другого на третье, путался в рассказах, ошибался, переводил значения зэковских слов и подтрунивал над обычаями арестантов. Всё это, казалось ему исключительно интересным и увлекательным. Маргарита же, глядя на него с напряжённым вниманием, слушала молча, не перебивая его, не задавая вопросов и не меняя позы. Лишь изредка она морщилась и отрицательно покачивала головой, словно отгоняя какую-то навязчивую мысль...
  К ним подошёл охранник - давно расхаживавший рядом высокий молодой мужчина в новой форме, с поднятыми угловатыми плечами и сонным лицом. Видимо, надеясь на благодарность от хорошо одетой посетительницы, он, нагнувшись к ней и чуть ни касаясь губами уха, предложил принести из комнаты охраны кипятку.
  Маргарита вопросительно посмотрела на мужа, тот кивнул, и через минуту охранник вернулся с дымящимся пластмассовым чайником и двумя одноразовыми бумажными стаканчиками.
  - Лёша, а ты историю ту ещё помнишь? - нерешительно спросила жена, заваривая чай в пакетах. - Я имею ввиду из-за которой ты... с девочкой в общем?
  Грудинин в колонии редко, и то только в начале срока вспоминал о происшествии. Эту забывчивость он приписывал своей моральной устойчивости и крепким нервам, и даже гордился ей с тех пор как заметил, как тяжелы для некоторых заключённых последствия их преступлений. Кто-то кричал во сне, кто-то ударялся в религию и мистицизм, кто-то при каждой возможности напивался. На слуху ещё был недавний случай, когда один арестант, двадцатилетний парень, написал письмо родным убитого им человека, упрашивая их простить его, и попытался отравиться, когда получил в ответ телеграмму с единственным словом: 'Сдохни'.
  Он собрался уже рассказать всё это жене, присовокупив и несколько подобных же историй на тему своей невозмутимости, но, только начав говорить, осёкся. Он вдруг вспомнил ссору с ней, её записку, написанную перед уходом, и вообще её, хорошо ему знакомую сентиментальность. Напустив на себя серьёзность, он сказал, что ему тяжело вспоминать о погибшей девочке, намекнул на плохое самочувствие и бессонницу, и даже, нерешительно помедлив, сказал, что говорил со священником, приезжавшим в колонию на Пасху. Но то ли эта сцена была слишком неестественна в противоположность его недавней весёлой браваде, то ли она не удалась ему теперь так, как удавалась прежде, однако, его слова не произвели на жену обычного впечатления. Она, казалось, только больше напряглась и погрустнела. Он поспешил перевести разговор на другую тему.
  Через два часа, дав Маргарите инструкции по поводу бизнеса, написав подробный список того, что надо привозить в колонию, Грудинин попрощался с ней, и в сопровождении охранника вернулся в барак. Там его прихода уже ждали. Как всегда это бывает, со всех сторон его обступили попрошайки. Один тянул его за рукав, другой заговорщическим тоном звал 'поботать на секунду', третий жалобно пищал что-то на ухо, из чего Грудинин мог различить только слова 'общее' и несколько раз повторившееся выражение 'в ШИЗО мордовали'. В стороне стоял только Царёв, считавший для себя неприличным выпрашивать у своего друга продукты наравне со всеми, и надеявшийся, что тот не забудет о нём. Но его надежды не оправдались. Может быть, впервые в жизни забывшись, Грудинин без расчёта роздал просителям всё, что у него было.
  Ночью он долго не мог заснуть и, лёжа на кровати, вспоминал приезд жены. Растягивая удовольствие, как ребёнок смакует припрятанный леденец, он разбирал каждую мелочь, каждую подробность встречи - фигуру жены, её глаза, позу, выражение лица и её, только ей одной свойственный запах. Не так была важна жена, но её приход из того, другого мира немедленно воскресил в нём десятки чувств, ассоциаций, через неё связывающих его со свободой. Всё это, в повседневной жизни незаметное, прозрачное как дым над водой, вдруг приобрело контуры, окрепло в конкретных образах и зажило в нём. И то ощущение смеси надежды и ностальгии, которое нельзя выразить словами, и которое известно только арестантам, полностью охватило его. Он понял - не одним умом, а словно бы ощутил физически, всем сознанием, каждой клеткой тела, что он не навсегда заперт здесь, что не всегда вокруг будут зэки, колючая проволока, вертухаи на вышках, а что есть и другая, большая жизнь, радостная и счастливая, которая ждёт его. И, вновь и вновь воспроизводя это ощущение, он беззвучно смеялся в темноте, до боли сжимая пальцы заложенных за голову рук.
  
  
  XXI
  Расписавшись в журнале посетителей и рассеянно попрощавшись с приносившим кипяток услужливым охранником, Маргарита вышла на улицу. Этим же вечером она собиралась уехать на поезде в Москву. Автобусная остановка была в двухстах метрах от проходной, и Маргарита прошла эти двести метров, ничего не замечая вокруг, почти не разбирая дороги, и только чуть подосадовала на себя, когда, наступив неосторожно в лужу, запачкала в грязи замшевый сапог. На остановке были три человека - старушка с ласковым, круглым и жёлтым морщинистым лицом, и двое подростков лет четырнадцати, куривших сигареты и со смешной важностью детей, притворяющихся взрослыми, беседовавших между собой. Маргарита поставила свою небольшую дорожную сумку на землю и, оперевшись плечом на запылённую каменную стену остановки, замерла, сведя брови, наморщив лоб и сосредоточенно смотря себе под ноги. Она не замечала ничего вокруг - тяжёлое раздумье, тёмной водой разлившееся по её сознанию, полностью поглотило её. Не меняя позы, она простояла так с десять минут. Начинался дождь. Несколько крупных капель упали на землю рядом с ней, две или три шлёпнули по плечам и голове, и, наконец, одна скользнула по щеке. Почувствовав на лице холодную воду, она вздрогнула, очнулась и шагнула под обитый жестью козырёк остановки. Затем, расстегнув воротник плаща, размотала на шее шёлковый платок и покрыла им голову.
  В подошедший через несколько минут автобус она вошла последней, выбрав место в конце салона, чтобы оказаться подальше от подростков, начавших громкими визгливыми голосами спорить о чём-то. Сев у окна, она положила на колени сумку и, закрыв глаза, сосредоточилась на своих мыслях.
  Грудинин не знал того, каких моральных сил ей стоила эта поездка. Уже давно он перестал интересоваться ей как женщиной, когда же начал изменять ей, что началось на пятом году совместной жизни, то и вовсе перестал замечать и понимать её. Для него - человека эгоистичного, не задумчивого, переход от жизни семейной к той жизни, которую ведёт бык на выпасе, случившийся на третьем году после свадьбы, произошёл совершенно незаметно. Для Маргириты же этот отрезок жизни состоял из множества болезненно переживаемых этапов, каждый из которых сопровождался слезами, бурными истериками с ломанием рук и отчаянием. Первый период начался когда муж завёл на работе любовницу - продавщицу в их первом магазине - высокую рыжую молдаванку Светлану. Связь с ней он скрывал от жены как мог, но она узнала всё и, проведя в слезах два дня, решилась поговорить с ним. Он сначала отшучивался, а потом, найдя какой-то предлог, переехал на две недели к своем другу и однокурснику Васильеву. Когда он вернулся, она приняла его спокойно, без истерики, думая, что он теперь исправится и одумается. Но всё пошло по-прежнему. За Светланой появилась Вера, какая-то дальняя знакомая по университету, затем секретарша их общего знакомого Василькова, и так далее. Маргарита перегорела, и скандалов больше не устраивала. Он вместе с тем всё меньше и меньше скрывал от неё измены. Однажды он признался, что переболел венерической болезнью и не может иметь детей. Она вынесла и это.
  Но душевные бури, хотя и с меньшей, чем в первый раз силой, у неё всё ещё случались. И в эти моменты сколько раз она решалась уйти от него, и сколько раз отказывалась от этой мысли... Её беда была в том, что, встретив и полюбив мужа ещё в институте, она продолжала его любить и теперь, несмотря ни на что. На момент описываемых событий ей было тридцать четыре года. Той наивной студентки, что бегала к нему на свидания в ситцевом платье, и которой он на всю стипендию дарил пионы, уже не было. Она с ним рано состарилась и подурнела, и чувствовала, что вместе с красотой теряет и последнюю надежду на его внимание. Однако, как в догорающем костре вместе с треском дров нет-нет да вспыхнет яркая искра, так и в ней время от времени просыпалась какая-то истеричная энергичность. Она вдруг начинала ходить по косметологам, модно одеваться, краситься. Но всё это муж или не замечал или хуже, замечая, намеренно пренебрегал ей. По её гордости наносились последние, добивающие удары. Как-то она впала в истерику, услышав, как муж в телефонном разговоре с кем-то сказал о ней, что она не интересна ему, и он 'относится к ней как к сестре'. Это было в период одной из вспышек - она целый день провозилась с причёской, надела платье, выпрошенное у подруги, приготовила билеты в театр, помня слова мужа о том, что они никуда не ходят, и желая сделать ему сюрприз. О театре и ужине было забыто, в своём модном платье она всю ночь проплакала в зале на диване, измяв причёску, на которую ушло три часа её терпения и кропотливой работы парикмахера, залив слезами и запачкав тушью подушку. Муж не заметил этой драмы, развернувшейся в трёх метрах от него, и никогда не узнал о ней.
  Шаг был до того, чтобы она превратилась из женщины в рабу, бесплатную экономку, повариху и уборщицу в доме мужа - существо без пола, личности и характера.
  Происшествие её разбудило.
  Случилось это, впрочем, не в один момент. Она до того привыкла боготворить мужа, приписывать ему всяческие достоинства и, как это бывает с забитыми и мало уверенными в себе людьми - считать себя саму виновной в его отношении к себе, что ей не приходило в голову и мысли о том, чтобы давать его действиям какие бы то ни было моральные оценки.
  Однако, авария её потрясла. Может быть, она легче перенесла бы её, если бы погиб взрослый, а не ребёнок. Но как всякая, не имеющая в позднем возрасте потомства женщина, она особенно сентиментально относилась к детям, даже чужим, направляя на них те скопившиеся в ней ласку и тепло, которые не могла отдать своим. И, всем сердцем жалея сбитую девочку, она, любя мужа, невольно приписывала, как сами собой разумеющиеся, ему собственные переживания. Будучи уверена в том, что, что случившееся - такое же потрясение для мужа, как и для родных погибшей, она следила за ним сочувственным взглядом, стараясь предугадывать его желания, чтобы облегчить его боль. Но вскоре с удивлением заметила, что мужу её сочувствие не нужно - он был тем же самоуверенно-бодрым, весёлым, холёным человеком, каким был до происшествия. Всё также шутил, также пил в барах с друзьями, также увлечённо ругался с деловыми партнёрами, также ночевал на работе (это последнее, как она давно знала, означало пойти к любовнице). За всё время он не сказал с ней ни слова об аварии, и если обращался к жене, то только для того, чтобы обсудить текущие хозяйственные дела. Она продолжала внимательно следить за ним, но из сочувственного её взгляд стал вопросительным...
  На все возникающие сомнения она отвечала себе так, как диктовала ей любовь к мужу, и всеми силами оправдывала его. Она говорила себе, что не знает каково это - оказаться в подобной беде, что каждый переживает горе по-своему, что, оставаясь внешне спокойным, он наверняка мучается в душе, и всё в этом духе. Она так часто повторяла это в уме, что, наконец, убеждала себя. Но вечером, наблюдая за тем как муж, усевшись за кухонный стол, с аппетитом ест дымящиеся котлеты, своими крепкими белыми зубами с треском разжёвывая хрящи, или по телефону пересказывает знакомому анекдот, услышанный на работе, или, развалившись в кресле перед телевизором с бутылкой пива в руке, коротко похохатывает над телевизионными пошлостями, снова начинала сомневаться.
  Перелом в отношении к нему наступил после того, как она однажды стала свидетельницей беседы мужа с Бурениным у них на кухне. Речь шла о только назначенных тогда слушаниях дела в суде.
  - Ну а что если мы деньги передадим, а она в суде психанёт? - говорил Грудинин по поводу, как догадалась Маргарита, матери погибшей девочки.
  - Придётся рот ей закрывать - не получится деньгами, попробуем полицией напугать. На работу я к ней схожу, в общем, попробую утрясти всё.
  - Да, сегодня зубы надо иметь.
  Маргарита в этот момент мыла в раковине посуду, но, услышав эти слова, бросила губку и, не ополоснув руки, вышла. Зайдя в спальню она опустилась в кресло, и просидела там с полчаса, сжав виски ладонями и бессмысленным взглядом глядя в стену. Всегда готовая по одному звуку голоса мужа бежать выполнять все его распоряжения, теперь она даже не пошевелилась, когда услышала из кухни его рассерженный окрик по поводу оставленной воды. Фраза 'зубы надо иметь' как удар гонга звенела в её голове.
  Дня через два случилась уже известная читателю история с кредитной картой, так удивившая Грудинина... Однако, тогда ему удалось убедить жену в своей правоте. Не то чтобы он рассеял все её сомнения - нет, на этот раз они были так сильны, что полностью загладить их одной беседой было бы невозможно. Но ощущение нервной взбудораженности, постоянные метания от одного к другому, сопровождавшие бедную женщину в последнее время, настолько измучили её, не привыкшую к моральному дискомфорту, что она насильно принудила себя поверить мужу, и с радостью вернулась в то уютное и тёплое состояние доверия и покорности ему, в котором прожила последние пятнадцать лет.
  Однако, огласка аварии в прессе и последовавшие за этим разоблачения окончательно уронили мужа в её глазах. Она, впрочем, сопротивлялась и тут, стараясь не верить всему, что слышала, но доказательства были слишком убедительны. Она прочла в интернете несколько интервью со вдовой - матерью погибшей Марины Ивановой, изучила репортажи с места происшествия, послушала, наконец, запись, сделанную Сашей. Этой записи, ставшей для неё шоком, она не могла поверить и, допуская, что это подделка, монтаж, позвонила молодому человеку. Она втайне надеялась, что он будет или отмалчиваться, что оставит простор для предположений в пользу мужа, или прямо признается в ненависти к Алексею. Но Саша спокойно и убедительно рассказал о том, как и при каких обстоятельствах состоялся тот злосчастный разговор, прибавив подробности, которые он не мог выдумать. Она, наконец, решила выяснить всё окончательно, и съездив под каким-то предлогом к Буренину, расспросила и его. Тот, видимо, не предупреждённый Грудининым и не подозревая, что от его жены надо что-то скрывать с деталями рассказал ей всё.
  Эта страшная в своей циничности история привела её в бешенство, во всяком случае настолько, насколько это вообще было возможно при её кротком характере. Образ убитой девочки, кадры видеозаписи, на которых видно, как Грудинин уходит от неё, беспомощно ворочающейся на дороге, слова, сказанные им Саше и вместе с тем - те лживые высокопарные фразы, которые он повторял ей самой - всё это живо воскресло в её памяти. В несколько секунд муж был полностью раздавлен в её глазах.
  Участь развенчанного кумира незавидна. Разочарованная симпатия превращается в равнодушие, любовь - в неприязнь, поклонение же становится ненавистью. Маргарита возненавидела своего мужа с той же силой, с какой прежде любила. Как у утопающего перед глазами проносится вся жизнь, так и ей припомнилась теперь каждая его измена, каждая обида и оскорбление. Слова о том, что он разрушил её жизнь, слова, которые она ни разу за пятнадцать лет не говорила мужу, теперь, написанные огненными буквами, стояли перед её глазами.
  Чем больше она вспоминала свою жизнь с ним, тем больше поражалась сама себе. Не столько её удивляло то, что она могла терпеть такое его отношение к себе, сколько то, что всё это время не понимала его, хотя имела перед собой все факты. То, что он говорил Саше в ролике, его циничное поведение после аварии, попытки откупиться от правосудия - всё это не являлось чем-то новым для неё, это была увеличенная проекция того, что она и прежде замечала за ним, что слышала и о чём догадывалась. Все детали мозаики всегда находились перед её глазами, надо было только сложить их воедино.
  Тогда она любила его и не решалась на это, но теперь, подняв голову и впервые увидев всё в настоящем свете, уже не могла оставаться с ним. Собрав вещи и написав ему записку, она вечером после разговора с Бурениным уехала к отцу.
  Однако, прошло немного времени, и она снова начала сомневаться. 'Что же я бросила его в такой момент? Ладно бы уйти, когда он был богат, успешен, но сейчас, когда его все покинули и ему тяжело? Я жила с ним, ела его хлеб, а теперь при первой опасности бросаю?' - думала она.
  Желая поговорить с ним, она приехала на последнее заседание суда, и несколько часов дожидалась на улице, думая, что его будут выводить через главный вход. И только когда последние посетители стали покидать здание, она поняла что опоздала. Один из телевизионщиков, которого она встретила у входа, узнал её, и, видимо, пожалев на этот раз, не стал просить об интервью, а, рассказал подробности прошедшего суда и то, что Грудинина увезли с заднего входа в следственный изолятор. Думая, что там ей не дадут увидеться с мужем, она не поехала туда.
  Следующие несколько месяцев она провела в сомнениях - и то собиралась в колонию к мужу, то меняла планы. Однажды, она почти решилась на это, но помешал случай. К ней по какому-то старому делу зашёл Саша. Разговор зашёл о происшествии и он, со своим беспощадным юношеским энтузиазмом рассказал ей не только об этой, но и о других шалостях мужа, включая историю с Еленой. Маргарита всю ночь провела в слезах, а на другой день разобрала уже приготовленные в дорогу вещи.
   В следующий раз она решила навестить мужа ещё через полгода. Но на этот раз ей уже руководили не эмоции, она смотрела на ситуацию трезвым спокойным взглядом. Если всё время жизни с мужем она оставалась в душе влюблённой девятнадцатилетней девочкой, то за эти шесть месяцев воспоминаний, слёз и самоанализа, она повзрослела на двадцать лет.
  'Надо дать ему последнюю возможность, - думала она теперь. - В конце концов, в заключении он мог измениться, раскаяться в том, что совершил. Его могли поменять обстоятельства, и я увижу другого человека'. 'Это возможно, бывает так', - повторяла она себе на возникающие сомнения, вспоминая тот путь, который сама прошла за это время.
  В первый момент встречи радость - отголосок прошлого безусловного инстинкта - всё-таки взяла в ней верх, и она, приготовившись быть холодной и спокойной, увидев мужа, бросилась ему на шею. Однако, теперь он уже не имел над ней прежней власти, она быстро взяла себя в руки и стала внимательно присматриваться к нему. И, к своему разочарованию, увидела того же Грудинина, которого знала дома - самоуверенного, весёлого и спокойного, ни о чём не жалеющего, и здесь, как и везде нашедшего тёплое место. Те же улыбки, жесты та же самодовольная болтовня, та же, теперь очевидная и противная ей в нём пошлая сентиментальная ложь... ...Автобус уже подъезжал к железнодорожному вокзалу. Дождь, только начинавшийся, когда Маргарита стояла на станции, теперь разошёлся - его косые струи яростно хлестали землю, ветер завывал и бился об оплывающие водой стёкла. Маргарита сидела, скрестив руки на груди, и быстро мигающим взглядом смотрела на своё мутное отражение в запотевшем окне. Борьба, шедшая в ней многие месяцы, теперь завершалась, разбивая последние сомнения. Идя от автобуса по истрескавшемуся асфальту площади к странно светящемуся неоном зданию вокзала, она приняла твёрдое решение: в ближайшее время она подаст на развод.
Оценка: 7.21*6  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"