Я смеюсь, и слышу свой смех. Я смотрю на свою раскрытую ладонь, и вижу в руке пистолет. Это "Макаров", который подарил папа. Это было так давно, что я помню только глаза отца. Или я не хочу вспоминать его лицо.
Мои воспоминания, как сон, приходят хаотично. Я закрываю глаза, пытаясь окунуться в тайники памяти, но нахожу лишь пустые комнаты - гулкие помещения, в которых мой смех звучит громко, увеличивая свою силу за счет отскакивающего от стен звука.
Я вспоминаю о смерти - и мне смешно.
Я начинаю хохотать, когда натыкаюсь в пустоте памяти на жизнь.
С мамой мне хорошо. Она всегда со мной. Я чувствую, что она меня жалеет, но это тоже любовь. Я вижу это в маминых глазах. Даже когда ненавидит, мама продолжает любить меня. Даже когда в глазах есть ужас затаённых желаний, она остается моей мамой. Иногда я думаю, что когда-нибудь она уйдет, и тогда я думаю о смерти.
Я не помню лицо своего отца, но я помню пришедшую за ним смерть.
Я видел её на мушке "Макарова". Я нажимал на спусковой крючок, посылая пулю за пулей. Впрочем, порой я думаю, что не хотел стрелять - смерть выглядела так смешно, что убивать её не было никакого смысла.
Я вижу смерть, и поэтому я смеюсь.
Я вижу жизнь - и сжимаю губы в тонкую полоску, чтобы задавить рвущийся наружу смех.
Я вижу, как на меня смотрят люди. Сначала в их глазах появляется недоумение, затем понимание, смешанное с жалостью или презрительным безразличием. И заканчивается всё брезгливым выражением на лицах.
Я для них - урод.
Я слышу, что говорит мама, словно оправдывая меня. Или оправдываясь перед ними за то, что она произвела на свет урода.
Мама постоянно одергивает меня. Она хочет, чтобы я не ковырял пальцы. И я говорю, что не буду этого делать. Мама отворачивается, а я возвращаюсь к прерванному занятию. Она не может понять, что если я перестану ковырять пальцы, то у меня возникнет желание увидеть "Макарова" в руке. И мне снова станет смешно. А это никому не нравится - то, как я смеюсь.
Если бы не смерть, которая постоянно смешит меня, то мне было бы легко жить.
Если бы не жизнь, над которой мне страшно смеяться, то я бы с удовольствием смотрел на свою раскрытую ладонь.
Я рисую "Макаров". Тот пистолет, который мне подарил папа, ненастоящий. Если бы он был настоящим, то я бы смог убить смерть.
Я рисую на картоне карандашом мельчайшие детали пистолета - только так я могу создать своё оружие. Без него я совершенно не защищен, и не могу защитить маму. Как не смог защитить отца, лицо которого я забыл.
Я вырезаю ножницами нарисованный пистолет, и по мере того, как я освобождаю оружие, во мне нарастает счастливое чувство. Сейчас я верю, что мой папа гордится мной. Когда папа дарил мне пистолет, он сказал мне, что не верит докторам.
"Я знаю, ты еще всех удивишь, сынок!"
И я был бы рад сделать это, если бы не смерть, которая пришла за отцом.
Если бы не жизнь, от которой невозможно никуда спрятаться, то я бы всех удивил.
Я очень часто слышу музыку. Она всегда сопровождает жизнь и смерть. Порой я не знаю, что увижу, когда в очередной раз слышу мелодию. И я добросовестно подпеваю, пытаясь отвлечь маму. Или чтобы отвлечься самому, - ведь пока пою, я не могу хохотать.
Есть мелодии, которые всегда сопровождают смерть. Когда я их слышу, мне уже хочется смеяться, - и чаще всего я не могу удержаться. Я знаю, что сейчас появится, и, открыв ладонь, вижу пистолет "Макаров".
Есть музыка, которая указывает на жизнь. И от неё меня тошнит. Сгорбившись, закрыв глаза и сжав губы, я хочу только одного - чтобы всё прекратилось.
Чем больше я смотрю на жизнь, тем ближе для меня смерть.
Я пел песню папе, когда увидел бесформенную фигуру, надвигающуюся на него. Но он не услышал меня. Или не захотел услышать. Папа разочаровался во мне, я это знаю.
Розовая облаковидная фигура с огромным красным ртом, из которого вылетали воздушные шары, разрывающиеся с мелодичным звуком.
Жизнь - это воздушные шары.
Смерть - это песня лопающихся шаров.
Я слышу, как мама обсуждает с доктором возможность моего лечения в психиатрической больнице. Доктор настаивает, говоря, что мне уже двадцать пять лет, и это нужно сделать - после обследования я смогу получить первую группу инвалидности, а на фоне лечения моё состояние может улучшиться.
Я не уверен в том, что хочу попасть в больницу. И мама боится отдавать меня туда.
Я слушаю негромкий обволакивающий голос доктора и не шевелюсь. Даже тогда, когда вижу смерть. Мне смешно, я сжимаю губы и закрываю глаза. Опустив голову и покачиваясь телом, я подпеваю музыке смерти - монотонный звук падающих капель, гулко отскакивающих от линолеума докторского кабинета. Словно дождь, начавшийся внезапно.
Я не хочу смотреть, чтобы не засмеяться. Я изо всех сил закрываю глаза, чтобы не сорваться - сейчас мне ни в коем случае нельзя дико хохотать. А так нестерпимо хочется.
Жизнь - это когда доктор заставляет смотреть в глаза.
Смерть - это когда я вижу там равнодушие.
Мама спрашивает меня, что я буду кушать. Кашу или торт? Она терпеливо ждет моего решения.
Именно это для меня и трудно. Каша - чтобы насытиться, торт - чтобы насладиться. Нелегко выбирать между съедобным и вкусным, невозможно выбрать между жизнью и смертью.
Чаще всего я хочу всё. Или - ничего.
Я говорю маме, что буду торт, хотя думаю о каше. Торт красивый, и его украшает смерть. Маленькое розовое нагромождение в самом центре.
Мы с мамой пьем чай с тортом, и я знаю, что это прощание.
Мама согласилась с доктором и взяла направление в больницу. Больше я маму не увижу.
Я запихиваю большой кусок торта в рот, чтобы задавить рвущийся наружу смех. Смерть стоит за маминой спиной и выплевывает бесконечное количество маленьких пузырьков, которые звонко лопаются.
Я начинаю хохотать. Кусочки торта вываливаются изо рта.