Поляков Андрей Николаевич : другие произведения.

Фотограф

А действительно ли это было? Могло ли такое в природе произойти? Как все странно и ненормально. Хотя если и имело место быть что-либо в этом роде, то началось оно безусловно с того самого дня, когда Надежда Юрьевна Попых сказала Дмитрию Николаевичу нежно и страстно, словно кошка молоку:

- Прощай, пупсик, теперь ты можешь сам о себе позаботиться, - повернулась и шагнула на лестничную площадку, но тотчас замерла, как бы раздумывая, плавно обернулась на каблуках и с очаровательной улыбкой промурлыкала. - Спасибо за ужин, котик. Было очень вкусно.

После этого окончательно развернулась и быстрыми уверенными шагами спустилась по лестнице. Дмитрий Николаевич только пожал плечами и прошептал удивленно: Пожалуйста!, закрыл входную дверь и поплелся в душ освежать душу.

И только выйдя из ванны, он понял, что она все-таки ушла. Ему немного взгрустнулось, и, неизвестно каким образом, вплотную перед глазами встали фотографии, целая куча. Улыбки, слезы, печаль и радость, - все они плыли пестрой рекой по столу, оставаясь и множеством разных людей, и одним лицом одновременно.

Дима схватил первую попавшуюся красивую женщину и стал разглядывать ее глаза, нос, рот, прическу. В ней была какая-то притягательная нежность. Он долго смотрел на нее, пока в голове не выскочили четко три слова: Нравственность, доброта, красота. Эти слова так больно давили на мозг, что рот сам собой раскрылся и избавился от тяжелого груза: Какая ты добрая, вероятно, а может, и нет. Но прекрасна, как цветок на закате, складывающий влажные от росы щеки. Руки потянулись вперед и окунулись в ворох карточек. Через секунду вынырнули с другой картинкой, но тем же персонажем. Девушка тоскливо глядела на кошек в клетке. Бедные животные мяукали и терлись и решетку, впиваясь преданными глазами в незнакомку.

- Господи, да это же характер! А ну-ка! Где ты, моя дорогая?.. Вот! Просто блеск! О! Еще?! Так-так-так...

Около часа брошенный мужчина сидел в кресле, утонув в его пушистости, разглядывая все выбранные им ранее фотографии. Сидел-сидел и вдруг заговорил:

Госпожа Дашенька, Я Вас понял! Но раньше я Вас считал неврастеничкой... Нет, я, очевидно, ошибался. Вы прекрасны! Я хочу написать Ваш портрет. Да, решено! Портрет, и точка. Не зря же я учился малевать, нужно и применение талантам и способностям искать, - сказав это, встал, прошел в соседнюю комнату, достал из комода старый грязный мольберт, уже готовую рамку с прибитым холстом, установил ее на мольберте. В дебрях письменного стола отыскались тюбики с разными красками. Работа закипела. На этаже разносился рвотно-сладкий запах масляной краски и немного фальшивый голос чудного певуна-фотографа-художника.

Через неделю гостиную украшал женский портрет таинственной Даши. Дима ходил туда-сюда по комнате и никак не мог налюбоваться своим творением. Внезапно колючую тишину нарушил жестокий душераздирающий удар телефонного звонка.

- Я слышала, что Наденька уехала? - Чей-то чрезмерно взволнованный голос порывисто дышал в трубку. - Значит ли это, что я приглашена на чай?

- Анна Андреевна, безусловно! У меня сюрприз. Я открыл свой скрытый до сего момента талант. Приезжайте непременно, сию минут, я покажу. Уже ставлю чай, кстати. Летите!

- Уже? Ну, я, право, не знаю даже, так стремительно!..

- К черте все. Чтоб были через... двадцать минут. Пулей!

- Слушаюсь, товарищ палач. У-уп, у-уп, у-уп, - часто заколыхалось ровное дыхание трубки.

Вечер прошел весело и игриво.

- А на прощание Вы позволите мне Вас поцеловать?

Ну, - как хотелось ей покраснеть в этот миг, но природный инстинкты выкинули на поверхность лица только похотливое желание, в то время как руки смущенно скрестились на животе, а глаза уперлись в ноги хозяина квартиры.

- Спасибо, - и он прижался губами к ее губам, обнял ее тонкую талию, подхватил на руки и отнес в спальню.

Вестником утра явился не петух, как хотелось бы, а будильник - ровно в десять. Дима лениво поежился на постели, провел рукой по спине вчерашней знакомой и шепнул ей на ухо:

- А она великолепна?! А?

- Что..? - заспанные глаза покосились на него снизу.

- Тебе яичницу?

- Твой выбор.

Попрощались ненадолго, до следующего гениального поступка Дмитрия Николаевича. Опять грусть оседлала фотографа-художника, когда он вошел в гостиную.

- Да разве я гений? Нет, и картина дурна, в ней чего-то нет, мало в ней хорошего, светлого. Может, что-то забыл? Где эти открытки? Так... вот, она, она, все она. Хороша, но все же скучновата, как я сразу не заметил? А это что такое? - прямо на него уставилась молоденькая медсестра, испуганно разматывающая бинт. - Стоп! Где же они? Были ведь, когда не надо было. Черт, опять потерялись. В столе, может?..

И точно, в столе лежали несколько фотографий той же сестры и еще какой-то девушки.

- А что, если?.. Нет, это будет безумие, хаос. Хотя такие характеры... По одному... А вместе? Возможно? Наложить один на другой, создать портрет совершенного человека! Ведь она будет совершенной? Никаких сомнений! Ну, Творец, засучи рукава и вперед!

Опять песни полились лавой на уши прохожих на улице и соседей, проскакивающих мимо его квартиры.

Не знавшее сострадания личико слегка загрустило, но глаза живо призывали к любви к ближнему своему, любовь светилась в каждой морщинке.

Еще неделя пролетела, как воробей, даже не чирикнув на прощание. Портрет снова висел в гостиной, разбавляя одеколон мастера маслом. Вся комната играла и переливалась ручьями света, и жуткому беспорядку комнаты улыбалась воплощенная Добродетель на полотне. Она так завораживала, что пыль не оседала на шкафы, а лишь кружила потихоньку в солнечных проходах.

Пискнул телефон, от чего Дима дернулся в своем кресле, поглощенный созерцанием небесного творения, достойного украшать дворец богов на лазурном Олимпе.

- Срочно! Через час поезд.

- А куда? Можно узнать?

- В монастырь! - Грубый мужской голос хохотнул. - Снимки для Плейбоя делать! Одевайся, ленивей ты паршивый. Знаешь, куда ехать.

- Понял, через полчаса буду.

На улице +30оС, а в коридорах монастыря -30оС и сквозняк. Кошмарный колокол изредка рвал мрачную тишину, погружая все живое в животный ужас.

Дима шел по дворику и разглядывал старинные постройки, как вдруг услышал восторженный смех за углом низкого каменного здания в двух шагах перед собой. Из-за угла вынырнула группа монашек, Дима присел с фотоаппаратом наготове. Вот первая, самая молоденькая, улыбается, но не похабно, как свойственно некоторым женщинам, а искренне, немного даже стыдливо. Щелк! И она уже в коробочке. В церкви нельзя фотографировать, но кто же запретит тому, кого и не заметят? Да никто! Щелк! - закрытые глаза являли собой живую веру, а пухленькие губки слегка вздрагивали. Как же противен был черный балахон Диме, он вперился в смуглую темноту, мысленно проводя влажными руками по стройному телу. Вера превратила обыкновенную красоту в чудовищную соблазнительность. Пустой двор освещен только двумя фонарями, от чего становится еще холодней. И опять она, стройно ступает по камням по направлению к общежитию. Такого момента упустить нельзя - женская сущность берет свое, и монашка, сама того не зная, двигается и крутит бедрами, как лучшая топ-модель на сцене. Она его не увидит в тени яблони, а сама наоборот, вошла в самую яркую полосу света. Щелк!

Такого характера у меня еще не было, и вряд ли когда-либо появится. Возможно даже, за всю мою карьеру ничего подобного не видел. Как красиво, таинственно, прелестно, что-то секретное, запретное в этом есть, возможно, что-то дьявольское... Иди-ка сюда, мое совершенное существо, - он снял со стены мисс Добродетель. - А в Бога ты веришь?

Новый характер был капризный, долго не хотел приставать к заворожительному лицу, но Дмитрий Николаевич старался, как мог, не жалея сил, проводил ночи, стоя с кистью в руке у мольберта. Тщательно наносил мельчайшие линии, штришки, малюсенькие тени, не заметные человеческому глазу. Лупа прыгала по холсту, как кузнечик, спасаясь от кровавой кисти, дышащей теплом свежего мяса, нанося румянец на трупно-бледное лицо и пуская жизнь в мягкие щечки, улыбавшиеся на страшного в мучительной работе художника.

Она была готова, он уже ничего не видел, не видел и не чувствовал, сил хватило лишь вынести красавицу на балкон, обсохнуть в тени кактусов. Привычным движением он опустился в кресло, туда, где спокойней всего, и уснул.

Утро настало неожиданно, но Дима лежал, как будто еще была дикая ночь, и не собирался даже просыпаться. И только когда соседские дети прибежали домой из школы, крича и шумя изо всех сил, только тогда Дима распахнул веки, протер очи и распрямил затекшие ноги. Его взгляд неуверенно шарил по всем углам, стараясь понять, что происходит. Наконец мозг немного отошел ото сна и память, всплывая, подула по направлению картины. Шедевр, да, именно шедевр стоял на мольберте. Дмитрий Николаевич подошел и посмотрел в Ее зрачки, полные скорби, доброты, честности. Он стоял и стоял, не в силах оторваться. Наконец не выдержал телефон и заорал во всю глотку. Дмитрий Николаевич с огромным трудом отвел взгляд в сторону телефонного аппарата и почувствовал, как что-то лопнуло внутри, сердце резко защемило, перед глазами все поплыло, и он осел на ковер. Скоро все прошло, хотя в голове до сих пор оставалась странная тяжесть. Телефон давно перестал подавать признаков жизни. Дима приготовил завтрак и пошел есть на балкон, чтобы еще раз полюбоваться своим художеством. Он смотрел не Нее и смотрел, уже и яичница остыла, а он все смотрел. Ему виделось, как Она двигается, говорит непонятные слова; почувствовал, как легко поднимается в воздух над столом и движется по направлению к картине. На расстоянии сантиметра он остановился, его мозг стал медленно сжиматься, сочась густой жидкостью в глаза, под веки, в рот и нос, и горло, и не давала дышать. Он начал задыхаться, хотел откашляться, но заглотнул эту мерзкую жидкость. Его тело охватывали невыносимые спазмы, он бился и извивался всем существом, но не в силах ничего изменить. И тут раздался еще один звонок, только теперь входной. Дима бросился открывать, но не добежав до двери, упал на мягкий ковер, поглотивший в себя его падение. Очнувшись, он решительно пошел обратно на балкон, не глядя на Нее, развернул полотно лицом к стене и поставил на пол. Успокоившись, он, как и полагается настоящему фотографу, пошел проявлять новые снимки, которые лежали не тронутыми больше недели. Рассматривая снимки, он укололся мыслью, что чьи-то глаза следят за ним из темноты, чьи-то шаги стучат вот в этом углу; но там ничего не видно! Боже, как темно... Предметы начали расплываться, все явственней шуршал незнакомый бархатисто-липкий голос. Дима оглянулся и в ужасе присел на пол, прикрыв голову руками, чтобы ничего не видеть и не слышать, - из черного воздуха шипели лица молодых девушек, собираясь в одно бледное лицо монашки. Он с криком схватился за голову и выбежал на свет, но жутко добрый взгляд вперился в него сквозь материю.

- Не надо! Отвернись! - он верещал, не понимая уже, что происходит, где реальные предметы, а где - бредовый кошмар.

Со всех сторон его расплющивали глаза, в отчаянной попытке спастись, он прыгнул в прихожую, но не попал в дверной проем и налетел на стенку головой. Вместо того, чтобы вернуться к спасительной идее - убежать, голова начала быстро-быстро стучать о стенку, как дятел, пока кремовые обои не покраснели от крови, а воздух не стал розовым и мокрым. Он еще мог слабо различить очертания некоторых багровых предметов, и этого было достаточно, чтобы взять ножик со стола и из последних сил погрузить в свой живот. Рука дернулась в сторону, а с ней и фонтанчик липкой крови на ковер, рука резко опустилась вниз, в ногу, быстро отскочила назад и опять воткнулась в ногу, заливая ковер причудливым изображением страха. Неожиданно Дима упал и, как скалолаз, подтягиваясь на воткнутом в пол ноже, пополз к картине. Она дрожала, свистела, не хотела умирать... Нож вошел в хрупкую тряпку и опустился, разрывая ее пополам...

Прошло четыре года, управление дома второй раз вскрыло квартиру Дмитрия Николаевича, с ними пришли будущие жильцы осмотреть квартиру. Особенно им понравился балкон, весь заросший цветами. Они вышли полюбоваться природой, но дальше порога не ушли: женщина вскрикнула и упала на руки шедшего за ней мужчины. На черном гнилом полу лежал скелет в истлевшей одежде, с зажатым ножом в косточках кисти, а под ним рамка с обвисшими выцветшими кусками гнилого холста...

Трудно сказать, могло ли такое произойти? Но если и могло, то на этом месте все, безусловно, закончилось.