Аннотация: Человек рождается, человек живёт, человек умирает. Жил да был на свете один хороший человек. Жил он хорошо и достойно, долго и по совести. Жил да был и однажды умер, когда пришло его время: часы замерли.
Я никогда не пробовал ром и не знал ни его аромата, ни вкуса, но из жёлтой рюмки настойчиво пахло деревом. Не свежим, не смоляным, а иначе. Что-то подсказывало мне, что так пахнут старые, стянутые железными ободами бочки. Или корабли. Я снова принюхался. Только отравления мне не хватало. Чёрт его знает, что тут намешано, капля того, капля другого, пятое-десятое, вот тебе и ром. Я чуть было не спросил у приятеля: "Ты когда-нибудь плавал на корабле?", но вовремя смолчал. Какие к чёрту корабли? О чём это ты? "Ну, - ответил бы я, - такие... деревянные, пахнущие деревом и ромом". Дурак. Сенька докурил, отбросил дымящийся окурок и ушёл в столовую. О чём полагается думать на поминках? О покойнике. Об усопшем. Но, как я ни силился, как ни заставлял мысли потянуться в нужное русло, ничего не выходило. А ведь дед именно такой человек, о котором положено вспоминать, и не только сегодня, а всю жизнь. Надеюсь, что долгую. Если на надгробии написать "Мир померк без тебя", я нисколько не преувеличу и не покривлю душой. Сколько себя помню, на кладбище мне ни разу толком не удалось унестись мыслями к образам и воспоминаниям об умерших. В прошлом году, например, я думал, как бы не наступить на какую-нибудь одичавшую крысу. Говорят, из-за поминальной еды их развелось даже больше, чем надоевшего назойливым карканьем воронья. Накануне как раз мы наткнулись с другом на крысиное гнездо и отчего-то испугались. То ли что они на нас нападут, то ли фантастических мутантов. В общем, воображение у нас разыгралось что надо. Стоя у свежей могилы, я пристально разглядывал молодую зелень в поисках крыс. Бестолковый? Без сомнения. Что тогда мной двигало - без понятия, но мама раз или два потрогала мой лоб и ещё долго косилась. Когда в субботу умер дед, я вместо печали и скорби размышлял, где бы достать денег на бензин. Да и куртку бы новую купить, старая-то совсем изорвалась. Так я и шёл домой, размышляя о материальном, а не о родном человеке. Уже после мне было стыдно, и я думал, что бы мне сказал дед, появись он призраком в моей скромной однушке. Обругал бы меня или покачал бы головой. Я переживал, что он явится во сне и заведёт этот неприятный разговор о памяти. Дескать, дуралей, ну что же ты творишь-то? Дед. Дед Алексей был хорошим человеком. Он никогда не отказывал в помощи, помогал и делом, и советом, любил и был любим. Мудрый человек. Был. Умел бы я вовремя складывать нужные слова, непременно предложил бы эти мысли для прощальной надписи. В общем, бабушка позвонила мне вечером и сказала: "Я не могу разбудить деда". Какие только мысли ни посетили меня, но самую главную я отгонял до конца, до самого порога его комнаты, до последнего шага к его кровати, до выключателя на стене. Всё твердил себе: да жив он, жив, спит просто, восемьдесят семь, как-никак, туговато со слухом, устал. Да нет, не устал. Умер. Лежал бледно-жёлтый, спокойный, а я протянул руку и ничего не нащупал. Пульса не было, жизнь в старом человеке тоже угасла. Как уголёк в костре. Тлел последние месяцы, на улицу не выходил, едва-едва светился и угасал. Дверь открылась, и рядом со мной села Ирка, кутаясь в рыжую шубу. То есть тётя Ира, но про себя я звал её Иркой. Высокая, стройная, статная немолодая женщина, закрашивающая седину "Нордическим блондином", который больше походил на "Масленичный жёлтый", но она настаивала на блондине. Тётю Иру родственники не очень любили, потому что она всегда была права. Вот и перед смертью деда, за месяц-два, как-то ни с того ни сего позвонила мне и говорит: - Сань, дед-то умрёт скоро. Не помню, что я тогда почувствовал и о чём подумал. Наверное, согласился, а может, отмахнулся, мол, знаю-знаю. И вещи Ирка находила всегда и сразу. И не только свои. Потерял дядя Павел ключ от гаража, а новые ну никак не хотел делать. Так и пролезал через люк в крыше, даже если приезжал за увесистым мешком картошки или пузатыми банками с соленьями. Как-то проболтался Ирке, а она, говорит, сложила губы в ниточку, задумалась, глаза подняла к потолку, посидела так и выдала: "Ключи на окне, за горшком с геранью". И ведь не бывала никогда, со слов дяди Павла, в их квартире и ни о герани, ни о чём таком знать не могла. Но ключи лежали там, за цветком. Сны толковала, гадала на тонких косточках какого-то давно почившего грызуна, которые носила всегда с собой в бархатном чёрном мешочке, порхала вся такая загадочная, лёгкая, женщина-загадка и женщина с тараканами вместо изюминок. Незамужняя, но, говорят, есть у неё взрослая дочь, живёт не то в Москве, не то в Волгограде. В общем, села Ирка со мной рядом, забрала стакан с ромом и отпила. - Как у мамы дела? - спросила тётя Ира. Будто сама не знала, но я не стал грубить. - Нормально. Хмыкнула. Как будто другого ответа ожидала на дурацкий вопрос. - Не замёрз на кладбище? Я покачал головой. Ждал чего-то от неё. Сам не знаю чего. Может, что скажет важное что-нибудь или очередное своё пророчество, которое непременно сбудется. Я не боялся её предсказаний и чудачеств, считал её особенной, что ли, не такой, как эти все тётки, что сидели сейчас в столовой, судачили и сплетничали, а мужья от них не отставали и переговаривались друг с другом о машинах, о рыбалке, о налогах, о политике. Скука смертная. И никому дела нет до деда. Повод повидаться да поесть за чужой счёт. Тётя Маша ещё на кладбище кому-то воодушевлённо сказала: "Закуски будут, колбаса дорогая". Я видел, как некоторые тётки тайком доставали пакетики и коробочки и складывали туда выпечку и нарезку. А мне кусок в горло не лез. Противно было. Неправильно. Видел бы их всех дед. Тётя Ира допила пахнущий деревом ром и поставила стакан между нами. А ведь она всегда угадывала, кто скоро умрёт. Иногда ей не верили, иногда ругали, что предупреждает заранее, но ждали и получали предсказанное. Меня всё время подмывало спросить у неё, когда придёт моё время, мамино, сестры, но я не решался. Боялся не самого ответа, а того, что это произойдёт скоро. И что хочу я того или нет, буду ждать. Непременно буду. Календарь, наверное, завёл бы, отмечал крестиком прожитое. Или нескоро, но всё равно не очень приятно. Не хотел даже думать, что мамы может не стать, слишком тяжёлые мысли для меня. Я проглатывал вопрос и либо молчал, либо заводил какой-нибудь дурацкий разговор. - Бабушке тоже... ну... ты понимаешь? Я понимал. Она держалась, утирала слёзы, украдкой всё равно плакала, но не раскисала. Надеюсь, тёте Ире хватило такта не сказать ей ни про деда, ни про саму бабушку. Последнее точно нет, а вот про деда всё-таки надеюсь. Ну, конечно, Ирка молчала. Как такое сказать человеку? Я бы не смог, наверное. - А как вы это узнаёте? - спросил я тихо, сам не ожидая от себя такой прямоты. Она пожала плечами. - Это ещё из детства. Как наказание. - За что наказание? Я всегда мечтал, как в том анекдоте, иметь в кармане ровную сумму, а ещё неразменный полтинник. Какое же это наказание? Нет, братцы, это подарок судьбы, поцелуй удачи в темечко и куча всяких плюшек. Сперва погасил бы давящий хомутом кредит, потом слетал бы куда-нибудь, маме и девушке мир показал бы, нарядил бы их, сменил бы дохленькую "десятку" на "Фолькс". Да и на хороший бензин всегда бы деньги водились. - За знание, Санечка. Терпеть не могу, когда меня называют Санечкой, но Ирке прощаю всегда. Она не из противных тёток, от неё не веет брезгливостью и чем-то в духе "я старше тебя, захочу звать Трезором - будешь Трезором". Она не со зла, а так, по-своему, по-доброму. - Каждому, сам понимаешь, этого не объяснишь... Я слушал её и думал: как часто она открывала эту тайну? Но глаза вроде не врали, если я хоть что-то понимаю в людях. - ...но ты поймёшь. Она обернулась, толкнула дверь, и нас больше не мучила болтовня родственников. Наконец-то тишина, не считая вороньего карканья где-то неподалёку. Наверное, на птиц тоже действует март, как на котов. Снега бы только поменьше. - Каждому человеку отведено столько времени, сколько он должен прожить, да ты не раз об этом слышал. Из каждого утюга вещают экстрасенсы и прочие шарлатаны. Я ухмыльнулся. За деньги я бы сам кому хочешь чего угодно бы наобещал: золотые горы, вечную жизнь и любовь до гроба. - Когда человек рождается, мир вокруг него тихий, чистый, свежий, и часы у человечка такие же, новенькие. "Какие часы?" - чуть не буркнул я, но вовремя придержал вопрос. - И чем ближе человек к смерти, тем громче тикают его часы, с каждым годом едва-едва прибавляют звук, а некоторые сразу рождаются чуть ли не с колокольным звоном. Она помолчала немного. Мама говорила, что когда-то давно у тёти Иры родилась дочь, ещё до той, которая где-то далеко живёт, и умерла через несколько часов. Врачи, по легенде, удивлялись, почему тётя Ира горько плакала, а не радовалась: счастье ведь... вроде как. А оно вон как всё вышло. О таком приличные и воспитанные люди не спрашивают. - Их нельзя перезавести, - догадался я, вспомнив мамины рассказы. Ирка кивнула. - Нельзя. Что бы я почувствовал, узнай, что мой ребёнок вот-вот умрёт? Детей у меня не было, но знать я такого ужаса не хотел. Когда умирал мой пёс, старый Рыжик, я места себе не находил, чувствовал себя таким беспомощным, никчёмным, ничтожным. Если бы я мог отстегнуть от себя год жизни и отдать Рыжику, не задумываясь бы отдал, и не только год, но и два, и пять, и больше, было бы только можно. - Ты никогда не думал об этом? Думал, как не думать. Представлял жизнь отрезком чего-то... даже не знаю. Космического? Как беговую дорожку на стадионе: старт - это человек родился, финиш - умер. Или как в задаче: поезд вышел из пункта А в пункт Б; когда состав доедет до конечной точки, человек умрёт. Дано: человек, рождение, смерть, поезд; рассчитайте, сколько осталось жить человеку. Или конвейер, или планета-наказание, или... Да этих "или" несметное количество! Наверное, Ирка поняла по моему лицу ответ, потому что аккуратно положила ладонь на мою руку, с сочувствием и пониманием похлопала легонько, по-дружески. - А вы никогда не хотели с кем-нибудь поделиться своим даром? - без особого интереса спросил я, всё ещё размышляя о пунктах и часах. Она пожала плечами и ответила, но не сразу. Говорила, что когда как: иногда хотела избавиться навсегда, иногда чувствовала себя особенной, а иногда и плакала. Наверное, лучше и правда не знать. Я хотел спросить, знает ли тётя Ира что-нибудь о своих часах, слышит ли их, но не решался. Мне нравилось общаться с ней, но сейчас я не знал, о чём можно спрашивать, а чего лучше не знать и не говорить. Не оступиться бы на неверном слове. Я рассматривал ладони и молчал, чувствуя себя немного глуповато и не в своей тарелке. Мамины подруги посмеивались над тётей Ирой, как, впрочем, и родственники. Её считали странной, не такой, другой, несчастной, хотя как раз какой-нибудь юродивой она не выглядела. Скорее всего, ей в чём-то даже завидовали. Мамина сестра как-то прошипела: "Ведьма, мне бы такую фигуру, уж я бы пожила, а эта наверняка жрёт всё подряд, а посмотри, какая она!" Из-за дверей раздался дружный хохот, прорвавшийся к нам сквозь толстую, тяжёлую дверь. Я снова подумал про деда. Дед, дед. Ну как же так? Вино же хотел домашнее ставить на следующий год, вишнёвое. Сад-огород держал, любил и яблони, и за смородиной ухаживал, и облепихой гордился как дочерью. Кому кусты-кустами, а он ходил, разговаривал с ними, родными называл. Войну прошёл, у станка стоял в две смены, город среди прочих поднимал, нашёл время жениться, радоваться жизни, а тут сердце раз - и остановилось. Дверь открылась, и в проём высунулась румяная тётя Валя. Из столовой пахнуло выпечкой, квашеной капустой и табаком. - Ира, - полуобиженно, наигранно и кокетливо промурлыкала тётя Валя, - пошли к нам, очень ждём. И исчезла, оставив дверь призывно приоткрытой. Ирка погладила меня по плечу, встала и молча ушла к гостям. Её ждали, чтобы она погадала людям, предсказала любовь, удачу, деньги, свадьбу и прочее, и прочее. Я опять остался один. Всё-таки тётя Ира интересный человек, зря её недолюбливают и за спиной шепчут всякое. Вон, Татьяна Гавриловна, мамина коллега, мнит себя какой-то потомственной гадалкой, травницей и немного экстрасенсом, и ей всё прощается. Ну ещё бы. Татьяна Гавриловна душа компании. Она не нагадает смерть или другое горе, а подбодрит, подшаманит в трактовке карт, увидит что-то в конце тоннеля и огласит какую-нибудь радость. "Саш, вот я у Тани на тебя раскладывала, и знаешь, что она нагадала? Что ты поздно женишься, что жена у тебя будет не ахти какая умница, но всё равно ты будешь счастлив. А ты, случаем, не на Аньке жениться собрался?" Мама, крикнул он ей тогда, ну какое жениться, какая Анька? Блин, тётки вредные, хуже колорадского жука в огороде. - Ну бабуль, ну купи, - вывело из раздумий плаксивое нытьё маленькой девочки. Старенькая бабушка, как будто сошедшая со страниц детской книги о добрых героях, вела внучку за руку и уговаривала подождать до дома. Моя бабушка ещё час назад уехала домой, Степан Львович, какой-то там племянник на седьмом киселе, услужливо усадил её в машину и увёз на улицу Гагарина, дом два. Новоиспечённую вдову, несчастную старую женщину и любимицу родни. Какими мы проснёмся завтра? Вообще будет ли это завтра? "Ба, я блинчиков хочу", - я вдруг вспомнил, как в детстве, когда гостил у бабушки, просил блинов. Она пекла для меня горячие, румяные солнышки и смотрела, как я их уплетаю. Мне захотелось догнать ту девочку и сказать ей, что бабушку надо беречь и любить. Что мне скажет старушка? Спасибо или "Пошёл вон, караул, негодяй! Милиция!"? Так я и сидел, весь в мыслях, и не заметил, как тётя Ира выскользнула ко мне. Она села рядом и протянула стакан с прозрачной жидкостью. "Водка?" - не знаю, удивился ли я. - Вода, - словно прочитала мои мысли Ирка. - Вода, - повторил я за ней и отпил. Перед каждой встречей с Иркой я прокручивал в мыслях диалоги, о чём мы будем говорить, что скажу я, как ответит она, целые словесные баталии, я столько хотел рассказать ей, поделиться идеями, в конце концов, поговорить ни о чём. О важном ни о чём. Но каждый раз я запирался внутри себя, навешивал на рот невидимый стокилограммовый замок и сидел пень пнём. Слушал Иру, а если отвечал, то редко по делу и в тему. Я не был в неё влюблён, дело в чём-то другом. В трепете. Она мудрая. Она кладезь знаний и всевозможных интересов. А я чувствовал себя губкой и впитывал каждое её слово, запоминал и складывал в вымышленный сундук воспоминаний, чтобы когда-нибудь открыть его и вспомнить. - Предсказали им что-нибудь? - осторожно спросил я. Ирка махнула рукой и достала из кармана бежевой кожаной куртки пачку тонких сигарет. - Всё как обычно: ждут халявы и наследства из-за бугра от несуществующих родственников, жаждут внеземной любви. Ну и зрелища. У меня было ощущение, что вот-вот с её языка должно было сорваться слово "боятся", хотя я наблюдал за ртом тёти Иры, как она выпускала едкий дым, как вытирала уголки губ. И молчала. - А мои часы, они какие? Громкие? - спросил я, и холод прокатился по коже, руки задрожали, ком встал в горле. Я больше не мог выдавить из себя ни слова. Много лет слова перекатывались по языку, но так и не слетали с него. И хорошо бы и сейчас промолчать, что и дёрнуло-то. Дурак. Кто за язык дёрнул? Заставлял кто-то нести ерунду? Нет, сам ляпнул, сам и отдувайся. Я не хотел знать ответ и с ужасом его ждал. Вернуть бы время назад, минут на десять, я бы встал и ушёл в душную столовую, в толпу гогочущих людей. На поминках травящих байки, только баяна не хватает. Ой дурак. Ирка удивлённо на меня посмотрела. Вот и всё, сейчас она ответит, и жизнь моя переломится на "до" и "после". Я буду уже не я. Человек более не принадлежит себе, когда узнаёт правду. Такую правду. А Ирка её знала. Знала ли она, что я не хотел, чтобы она отвечала? Соврёт мне? А как я узнаю об этом? Молчи, Ирка, молчи. Нет, не молчи. Молчание ещё хуже. В нём сразу два ответа: скоро и ещё нескоро, мучайся до конца дней своих и гадай, какой из двух вариантов твой. Как невовремя открылась дверь. Мама посмотрела на нас, убедилась, что я, взрослый человек, не курю, покосилась на Ирку и обратилась ко мне: - Сашенька, ты завтра за рулём? - елейно пропела она. Сахарно, даже приторно, слишком. Опять мои колёса кому-то пообещала, а со мной не посоветовалась. Маму позвали обратно, но она отмахнулась и выжидающе уставилась на меня. Как же вы все быстро забыли повод для сегодняшнего сбора. Хоть бы притворились, что ли, что вам всем жаль. Маску скорби нацепили бы на пару часов. Но нет, жизнь же продолжается, так ведь? Небось сидят и уже делят шкуру неубитого медведя, то есть бабушкину трёшку в центре. Я вдруг подумал, что мама никогда не любила бабушку. Называла её старой грымзой и вруньей. Может быть, по-своему она и права. Свои любят своих, а мама бабушке кто? Никто, в общем-то. А я внук. Вот деда любили все, и он всех любил. Всегда судил здраво, лишнего слова не скажет, зато добрый, справедливый, свой. Надо бы зайти перед уходом, спросить у бабушки, как она, держится ли. На блины напроситься, чтобы не чахла дома одна. Я слышал, как кто-то на кладбище прошептал: "Теперь нас всех достанет, старая". Мама перебила мои мысли коротким и ласковым "Ну?". - Нет, мам, - раздражённо ответил я и хотел добавить, что она совершенно не вовремя, будто специально, но вместо этого ответил: - Машина в ремонте. - Как жалко. - Приторность тут же спала, как пелена, и мама скривила губы. Она исчезла в дверях, забыв закрыть за собой дверь. До нас снова долетели кисло-сладкие запахи, хохот, бубнёж, нытьё, какая-то перебранка, о чём-то стонала из колонок певичка. "Дуры", - в сердцах выругался я про себя. Потом я мысленно попрошу у мамы прощения, но это потом. Я повернулся к тёте Ире. Наверное, я вцепился в этот дурацкий стакан с водой, потому что она забрала его и поставила рядом с собой. Облизала губы. Медленно, всё слишком медленно; я хотел убежать подальше отсюда, только бы не ждать больше. Я будто замёрз. Хотелось ускорить время, а приходилось ждать и мёрзнуть, мёрзнуть, мёрзнуть. - А ты сам не слышишь? - как будто удивлённо спросила она. Я замер. - Ира, нам пора. Глеб появился из ниоткуда. Высокий, в пальто. - Увидимся ещё. Пока, Санечка. Я застыл в недоумении. Всё так невовремя. Неправильно. Не то и не так. Тётя Ира допила мою воду, встала, поправила подол и, больше не глядя на меня, легко сошла по ступенькам. Глеб галантно открыл перед ней дверь старенького немца, и она исчезла в синеве мягкого салона. "А ты сам не слышишь?" - повторил я про себя Ириным голосом. Лучше бы я держал язык за зубами. Лучше бы Ира молчала.