Приходит как-то раз молодой Lebensraum-man к Commandante Шмелю и молвит ему почтительное слово свое:
- Скажи же, Commandante Учитель, почему мне так хочется изменить мир, но я не могу этого сделать, пусть и силюсь неимоверно в этой связи?
Commandante, в целом молодой еще мужчина, пусть и с едва различимыми в ясном дневном свете морщинами вокруг глаз, определенно выдающими в человеке естественное чувство юмора, никак не ответил на вопрос юноши, оставаясь странно недвижим.
- Могу ли я вновь обратиться к тебе, Commandante Учитель, со смиренной просьбой приклонить чуткое ухо твое к кажущемуся мне значимым вопрошению моему? - с едва различимым упорством продолжил молодой Lebebsraum-man, чуть повысив голос.
- Можешь, - отозвался тот, - Ты очень многое можешь, молодой Lebensraum-man, причем, по определению, только вовсе для этого незачем повышать голос, пусть и на полтона. В китайском языке - четыре тона, а во вьетнамском - все шесть, но китайцев слышат все равно лучше. Потому что всегда в итоге лучше слышно тех, кто говорит тихо, а не трещит, что твоя трещотка.
- Но у меня нет трещотки, Commandante Учитель. Совсем нет.
- Ну и напрасно, молодой Lebensraum-man, непременно обзаведись этим полезным в технике организации быта инструментом. Есть три основных метода распознавания реальности: индукция, дедукция и аналогия. Так вот аналогия - это и есть трещотка, а ты вряд ли сможешь объяснить себя лучше, чем действуя аналогией. Пьющий ли ты человек, молодой Lebensraum-man?
- Выпиваю, по праздникам.
- И часты ли праздники в твоей жизни?
- Случается.
- Случается и вдова венчается, но все же?
- Ну, как повезет, с друзьями.
- Кому повезет - у того и петух снесет. Ты уже достаточно раздражен, чтобы стать готовым и воспринять некоторое знание сообразно?
- Я не раздражаюсь в обществе Учителя, Commandante, в его обществе я открываю поры интеллектуального естества своего, дабы принять туда несомненно важное для меня.
- Лукавствующий открыто обнаруживает технологическую слабость и внутренний авантюризм. Верно говорю тебе: ты можешь стать легкой добычей нуждающихся в неофитах.
- Что же делать мне, чтобы избежать ненужных душевных жертв, Учитель?
Commandante, с прищуром, присущим творцу плана ГОЭЛРО, посмотрел на юношу и, после продолжительной мхатовской паузы, произнес:
- Ступай же тот час и принеси нам две емкости, предварительно плеснув в них немного добротного коньяку "Коктебель". Достаточно всего и несколько плесков, чтобы разум некоторых пришел в определенное беспокойство и смятение. Станем же сейчас таковыми, и я отвечу на скорбные вопросы твои. Я сегодня без коньяка не загружаюсь.
- Вполне ли ты здоров сегодня, Учитель?
- Настолько, насколько здоров тот мир, который ты силишься изменить не вполне ведая зачем, - ответил Commandante. - Нет, не здоров. Но ты мне не поп, а я тебе не попадья, оставим же попытки упростить то, что следует оставить сложным. Многие экосистемы самоочищаются ре-генерацией. Для этого их всего-то нужно оставить в состоянии некоторого покоя на малое время. Ступай, нам незачем томление.
И Lebensraum-man сделал это.
- Именно первая бутылка доброго коньяку, выпитая солидарно и сообразно, размежевывает коллективные психические практики и пути огульного бытового пьянства, - произнес Commandante, смакуя чудный напиток. Lebensraum-man, наблюдая характерные простые движения Учителя, вдруг подумал, что он смакует и каждое произносимое сейчас слово. Кто он?
- Мир, - Учитель прервал размышления юноши, вмешавшись тем самым в его логические построения. - Мир есть состояния покоя. Значит - смерти или жизни вечной. Что у тебя за разборки с миром, молодой Lebensraum-man?
- Мир жесток, полон насилия, нежелания понять ближнего своего и вражды, - ответил тот.
- Это - вывод, - неспешно парировал Учитель. - Спрашивают же не выводами, а, по крайней мере, утверждениями в вопросительной форме.
- И это несомненно правда, Учитель. Ты наставляешь меня жить по собственной правде, непременно признавая за другими права на частную непротиворечивость.
- Я это делаю.
- Я стал склонен именно к этому.
- В чем же беда твоя теперь, молодой Lebensraum-man, могу ли спросить тебя, ведь мне, передавшему уже некоторое знание, следует осуществлять теперь его технический ремонт и обслуживание. Я готов к этому.
- Я стал говорить людям, что уважаю питающую их жизнь собственную правду, чем, в скором времени, сыскал их уважение к себе, свив попутно немало дружб со многими достойными людьми, что так непохожи на меня, но приятны мне в общении. Но стоит возникнуть некоторому общественному обострению, спонтанно ли, либо в виду достижения политическим процессом суммы известных технологий, как люди эти, в составе других, мне неизвестных, но им подобных, уже стоят в боевых порядках, обнажив мечи, готовые к бою против меня и прочих, с которыми мы делим чувства близкие воззрению моему на мир или им тождественные, пусть ранее мы и были дружны со внезапными теперь противниками моими. Эти узы казались, пусть и ощущение назад, такими крепкими во многих случаях, но сейчас, когда они сплотились вместе вокруг того, что их объединяет, я чувствую как их мечи готовы ринуться вперед, дабы напиться моей крови, если я не отступлю, а, может быть, даже если и сделаю шаг в сторону, пропуская. Причем кровь моя вполне готова пролиться на эти мечи, но взять за это сообразную цену.
- Я вижу душевное смятение твое, и всего больше своим духовным зрением, молодой Lebensraum-man. Но разве говорил я тебе, что жить по какой-либо из правд бывает легко? Всякое истинное знание давать нужно лишь крепким парнишкам, таким как ты, остальным же лучше выдать пайку подслащенного мифа, ибо они не выдержат бремени. Полноту же знания нельзя давать вообще никому, поэтому я и не призывал тебя жить по Истине. Истину не дают, истину берут сами, руками вне перчаток, сразу когда находят, решаться поднять и идти с ней теперь. От Истины может случиться столько печали, что жизнь раствориться в них и ты не увидишь больше неба. Даже если ты приблизишься к некоторым Истинам, то небо над твоей головой затянет грозовыми тучами, тогда лишь и надейся, что какой-нибудь из лучей поможет тебе вернуться в известное состояние добровольного неведения. Проникаешь ли ты в образ мой, молодой Lebensraum-man?
- Обижу ли я тебя, если скажу, что нет, Учитель?
- Обидеть в силах ложь, предательство и необратимая глупость, страдающих от своей полноценности. Правда же может оставить на теле твоем лишь несколько ссадин и заноз, это больно и, подчас, сковывает движения, но мы не барышни, хотя в этом и не особая доблесть, но свойство нашей с тобой физиологии. Мир жесток, молодой Lebensraum-man, ты сам это сказал. Я повторил, но повторил иначе. Ты приблизился сейчас к некоторой Истине. Опасность этого приближения в том, что теперь тебе нужно делать выбор, всякий выбор будет тяжел в момент его делания, но гораздо тяжелее потом. А совсем потом, когда твой выбор оценят, сличив его с некоторым эталоном, тяжело может быть так, как я никогда не захочу попробовать тебе объяснить.
- В чем же мой выбор теперь?
- Если мир жесток, стать ли теперь тебе таким же жестоким как мир и планомерно не щадить и выживать в нем так, или щадить, тем принимая на себя больше боли, бывая жестоким лишь по необходимости, но зная, что всякая твоя жестокость все равно наказуема.
- Но ведь мир можно изменить?
- Это вопрос?
- Да.
- Нет. Это - ответ. Я думаю, что мир, такой каким мы его знаем, был создан не для того, чтобы он стал лучше со временем или вновьоткрываемым пространством. Я думаю, что мир не вполне случайно получился теперь таким полигоном, чтобы дать всем возможность проявить себя, а некоторым - проявить себя ярко. В мире никогда не было спокойно, уважительно к правдам и морально чисто. Почему в нем должно стать иначе, если ты находишь порядочных людей из других правд, но они обнажают мечи против тебя как только шаманы их племени дадут им боевой символ?
- Но ведь все призывают к миру!
- Призывать к миру, не имея за собой обученную армию, кощунственно. Есть древняя нация на Ближнем Востоке, что борется за мир, уничтожая поджигателей войны. Так и не насладившись миром все равно. За всю историю нашей человеческой расы мира не было, вероятно не было мира промеж народов других человеческих рас, если таковые и существовали прежде, ибо если бы там был мир, то сведения об этом благостном состоянии дошли бы до нас путями отличными от исторических фальсификаций. В мире же было пролито столько крови, что ей опьянена наша память. Мы можем забыть об этом на малое время, но стоит возникнуть обострению политической болезни и мы различаем в нашем сознании образы, подсказывающие нам как правильно обнажать мечи.
- Но зачем обнажать меч?
- Не знаю. Но думаю, что часто одни люди предлагают другим людям жить по чужой правде, а жить по ней все равно, что и не жить вовсе. А если все равно не жить, тогда лучше поднять оружие и получить возможность. А потом все помнят о чужой жестокости и о том еще, что мечом можно многое чего полезного для себя сделать. Когда не слышат твой стон, некоторые выбирают меч, чтобы обидчик услышал его через вопль своей уже боли.
- Это хорошо?
- Я не знаю, Lebensraum-man, и я сказал это уже во второй раз сейчас, но сказал тебе. Потому что этот выбор - твой, а толкать человека к мечу также безнравственно как и на меч.
Звуки беседы смолкли. За окном стоял великолепный солнечный день, наполненный звуками жизни детей и птиц. Но внутреннее небо собеседников оставалось надежно затянутым тучами.
- Я слышу голоса детей, Учитель, - сказал Lebensraum-man, - значит ли это, что настанет день и эти голоса сольются в боевой клич?
- Я не предвижу будущего, молодой Lebensraum-man и прежде всего оттого, что не стремлюсь к такому предвидению, чтобы не приближаться к некоторым Истинам, бремя которых ежели убьет, то поступит с тобой более гуманно, чем если оставит жить.
- Но неужели ты, несомненно благородный в моих глазах человек, не пытаешься сделать пусть и что-нибудь, дабы уберечь малых сиих от скорбной судьбы?
- Я занят Практикой Малых Дел, молодой Lebensraum-man. Совсем неумно пытаться генерировать Волны. Менее глупо различать движения и закручивать их в важные потоки, оставаясь в их эпицентре для извлечения личных благ во имя других. Глупо, потому что на каждого Че Гевару найдется боливийский солдат, который убьет его. Менее, потому что убийством этим образуется образ, который станет ощутимым подспорьем многим в делании своей судьбы. Но сломать прочное можно лишь тогда, когда оно уже готово стремительно ломаться, поддаваясь отнюдь не титаническому усилию. Однако, можно стать и оставаться собой и важнее этого нет ничего. Потому что настанет день, когда все ничего не поймут, а немногие понимающие смогут спасти множество ранее умных, потому лишь что захотят спастись сами и будут твердо знать как. Вот тогда и можно будет помочь этим детям. А пока их учат уважать своих шаманов или безнравственных миротворцев. Их родители думают чужими головами, потому что свои у них заняты кажущимся естественно полезным и, отчасти, таковым являющимся.
- А когда наступит этот день?
- А ты знаешь что такое EndKamf?
- Нет.
- Это, например, когда тебе не будет смысла жить иначе. Так, как словно и не жить вовсе. Тогда и наступит. Ты узнаешь о нем. Будет много знамений. В основном - ложных.
- Смогу ли я отличить в этот день ложное от истинного, Commandante Учитель?
- Никто не сможет узнать точно о том, был ли смысл собственной жизни истинным пусть и на смертном одре.