Я захлопнула дверь их квартиры, так и не осмелясь переступить порог. Ключ с громким щелчком замкнул разболтанный, старый замок. Неуверенно попятившись, я бросилась бежать. Поскорее, прочь оттуда. Спрятаться - это все, что я хочу. Мне стыдно. Мне так стыдно, что я не могу выразить этого чувства словами, мои стыд настолько велик, что я сама до конца не в силах осознать его целиком. Это мне еще предстоит. Но тогда уже будет слишком поздно.
Я знаю, что вина за малодушие ляжет на мои плечи непосильным гнетом, но я ничего не могу с собой поделать. Я не могу войти туда: он там один. Я боюсь оставаться с ним один на один. Я боюсь смотреть, как он умирает. Мне страшно оттого, что он может устремить на меня свой стекленеющий, мутный взгляд, что этот взгляд может увидеть меня. Он может решиться сказать мне что-то, чего я не пойму, потому что его бескровные губы настолько онемели, что слова, которые изредка выпадают из них, не имеют формы, они расплывчаты и складываются в один сплошной стон. Стон продолжительной, почти бесконечной агонии. Он умирает. Я боюсь его, потому что не узнаю в его в этом теле. Он умирает. Мой отец.
Эти слова кажутся мне тем страшнее, чем чаще я произношу их про себя. Умирает, умирает, он умирает...С театральной сцены, с экрана эти же слова звучат торжественно и напыщенно. Совсем по-другому.
С самого детства я привыкла романтизировать смерть. В моем представлении смерть отца должна была выглядеть непременно следующим образом: постепенно отходящий отец семейства полулежит на пышных перинах, обязательно в кровати с тяжелым, желательно, бархатным пологом. Его спина опирается на гору белоснежных подушек. Он умилен своей приближающейся кончиной и с нежной улыбкой взирает на гурьбу отпрысков, которые окружают его, украдкой утирая слезы гордости за доблестно прожитую жизнь своего родителя. Слабеющую, но крепкую руку отца сжимает мать, убеленная сединами, но царственная в своей истлевшей красоте. Она смотрит на него с любовью, готовая позаботиться о любой его прихоти. Комнату заливает оранжевый свет свечей. Все молчат.
Наконец, отец тихим, но твердым голосом приступает к последней, очень длинной речи, в которой раздает советы и наставленья и благословляет свое семейство на дальнейшее житье-бытье. Все с готовностью кивают, соглашаясь с его словами. Они смотрят на него внимательно, словно боятся упустить хоть звук его речи. Речь окончена, на миг вновь воцаряется тишина. Затем отец испускает последний вздох, и его голова бессильно валится на бок. Так всегда показывают в кино. Все с пафосными рыданьями падают на колени и приникают к его ложу.
Не так все это. Совсем не так. Нет в смерти ничего напыщенного, ничего торжественного и ровным счетом ничего царственного. Момент ее приближения уродлив, и искажает черты любимых настолько, что мы, переставая узнавать их, принимаем их за случайных калек, не весть, откуда взявшихся в наших постелях. Дом наполняет запах. Нет, это снова не наводящий благоговейный ужас запах смерти, но смрад гибнущего тела, не столь уловимый, сколь привязчивый. Запах слабый, но избавиться от него почти невозможно, не помогают ни творенья лучших парфюмеров, ни загазованный воздух, ни горячий душ. Этот запах проникает в меня не через нос, но через мое сознание, и проветрить мои рецепторы невозможно, как невозможно прочистить мозг от образа. С которым неразрывно связан этот запах. Это мой отец? Это костистое тело, распластанное на продавленном диване, теряющееся в огромных складках пустой, загрубелой, почти слоновьей кожи, слоящейся от сухости, это мой могучий отец? Впалые, серые от мути, чуть подрагивающие глаза, которые не видят меня, потому как заняты образами, моему взору недоступными, разве это пронзительные и блестящие, черные глаза моего отца?