Он был тогда другим и жил в другом доме. И, хотя он был высоким, нагибаться ему не приходилось. В его комнате было большое окно, и потому в ней всегда было светло. А когда за окном темнело, он зажигал свечу, садился за стол и до полуночи работал. Стол его был всегда завален какими-то бумагами, но они никогда не покрывались пылью. Бумаги эти, конечно же, были очень скучные и без картинок - ведь он работал переписчиком.
У него был удивительный взгляд, открытый и теплый, как огонек пламени. И руки у него были теплые - я помню, как согревало каждое их прикосновение.
Работу свою он не любил. Она не доставляла ему никакой радости. После двух часов однообразного переписывания чужих строк, большей частью невыносимо деловых, он начинал зевать и поглядывать на часы. Часы висели на стене слева и работали без отдыху. Они, правда, были без кукушки, но зато с маятником. Каждый час раздавался их бой, навевающий какое-то спокойное, домашнее настроение, и было в этом что-то обычное и торжественное одновременно.
Около часов висел портрет ребенка - четырехлетней девочки. Лицо ее сияло робкой детской улыбкой, на щеках играл румянец. Небесно-голубые глаза выражали удивление и любопытство. Светлые локоны ее кудрявых волос были неприглажены, что создавало удивительное впечатление простоты и очарования.
Он мог часами разглядывать этот портрет - единственную картину в комнате, - не замечая при этом ничего более. Если ему было трудно, он погружался в этот глубокий ясный взгляд и отдыхал душой.
Он был искренний и добрый. Я не раз наблюдала в окно, как он уходил относить заказ: он никогда не шел напрямик, а, дойдя до лестницы, немного поворачивал и спускался по ней. Он старался никого не обидеть... Он - это мой Хозяин.
Хозяин уделял мне большую часть своего свободного времени: утром или днем, ночью же, покончив с работой, он сразу ложился спать, чтобы не беспокоить соседей.
Когда он брал меня в руки, я чувствовала прилив вдохновения. Хозяин был настоящим волшебником - от одного только его прикосновения все вокруг оживало, обретало свою неповторимую душу и голос. В правую руку он брал Смычок и начинал бережно, едва касаясь, гладить меня по струнам. И тогда во мне рождался голос, который когда-то дал мне Мастер, и который Хозяин умел во мне пробуждать. И я начинала петь, сначала робко, приглушенно, потом все более одушевляясь. Я умела петь печально и проникновенно, и не раз на меня скатывалась горячая слеза Хозяина. Говорили, что он играл слишком чувствительно, но не все ли равно, что говорят. Уж я-то знаю, что как бы он не играл и что бы он не делал и не говорил, все было искренно. А раз так, то играл Хозяин в тысячу раз лучше, чем любой скрипач с серьезным лицом, у которого отмерено необходимое количество вдохновения на каждую ноту...
Я пела самозабвенно, то паря в облаках как птица, то плавно погружаясь; то тихо и скорбно, то отчаянно и с надломом. А когда на лице Хозяина сквозь слезы пробивалась улыбка, мне чудилось, что мы в лесу, и что это не слезы, а роса, что улыбка - это лучик солнца, осторожно выглядывающего из-за облаков. Потом я долго затихала, как бы нашептывая тему, и, уже смолкнув, все еще слышала последнюю ноту. Это был наш маленький "Реквием".
Смычок был моим соседом. Мы жили в одном футляре. Его тоже сделал Мастер, но сделал раньше меня. Когда меня еще не было на свете, он жил с другой скрипкой, у другого хозяина. Эту скрипку он нередко ставил мне в пример, о прежнем хозяине у него сохранились тоже очень хорошие воспоминания, но и нашего Хозяина он, бывало, удостаивал лестного отзыва. Смычок был немного ворчлив, но ему это можно простить, принимая во внимание его возраст. Мы с ним никогда не ссорились. Разговаривали тоже не много, потому что он был не болтлив, а я больше слушала. Да и потом, нам это не положено.
Я испытывала к Смычку уважение и привязанность, он, по-своему, тоже был ко мне добр. Когда мы все втроем играли, в чудесной руке Хозяина он проникался искоркой всеобщего восторга, и она переполняла его. Мы играли на одном дыхании, наши сердца (а в такие минуты я чувствовала, что и у нас со Смычком они есть) стучали единым ритмом, в такт музыке. Я больше всего любила их именно во время игры, когда мы были по-настоящему близки друг другу...
Неужели все это было так давно!
Она появилась в доме Хозяина год спустя. Целый месяц перед этим я наблюдала за его взволнованным взглядом. От меня у него не было секретов. Возвращаясь домой, радостный или грустный, он первым делом спешил поделиться со мной своими чувствами. И я слышала, как из затаенных вопросов возникал восторженный гимн, ода к Ней.
По небесно-голубым глазам я сразу узнала в Ней четырехлетнюю девочку с портрета. До чего же Она была хороша! Когда меня доставали из футляра, я не сводила с Нее глаз и была очень счастлива за Хозяина. Смычку Она тоже сразу понравилась, Хозяин же в Ней души не чаял.
Он играл Ей много пьес. Если пьеса была грустной, то Она говорила, что это слишком мрачно, и просила сыграть что-нибудь повеселее. Такую музыку Она слушала с удовольствием.
Мы с радостью приняли Ее в наш круг. Она была до того хороша, что не любить Ее было не возможно. Главное же, Она была очень добра и умела понимать других... И еще Она была его женой.
Мы привыкли к Ней настолько, что не могли даже представить, что было бы, если бы Ее с нами не было. Дом бы тогда опустел...
Прошел еще год, и произошло еще одно радостное событие - у Хозяина появился сын. Хозяин никогда не был так счастлив до сих пор, он даже на работу свою перестал жаловаться, а работать ему приходилось теперь больше, так что и на меня ему редко хватало времени.
С женой он жил душа в душу. Она взяла на себя всю работу по дому, а иногда помогала переписывать бумаги (у Нее тоже был красивый почерк).
Они старались как можно больше времени уделять сыну. И Мальчик рос окруженный родительской любовью и вниманием.
Хозяин вынужден был теперь работать изо всех сил, и согласие в семье было для него важнее всего. Только в кругу близких он был по-настоящему счастлив.
Однажды, я заметила, что часов на стене больше нет. Я стала спрашивать Смычка. Он ответил, что Хозяин их, верно, кому-нибудь подарил. Мне стало очень жаль их, ведь я так к ним привыкла...
Как я обрадовалась, когда Хозяин, наконец, снял меня со стены, где я висела! В последние три недели он был так занят, что ему некогда было даже сдуть с меня пыль. Эта работа его слишком утомляла. И почему он не мог быть профессиональным музыкантом? Вся беда была в том, что его игру никто не понимал. Никто не видел в нем волшебника.
Наконец-то! Как долго мы со Смычком ждали этого мгновенья!.. Но как грустно он играл!.. Ведь он никогда не играл так грустно, будто прощаясь с кем-то очень близким, будто отрывая частицу своей души и спеша заполнить пустоту тихим плачем моих струн. И тогда я узнала что такое страх. Предчувствие чего-то неизбежного и непоправимого пронзило мне сердце. Я чувствовала, как холодеют руки Хозяина, как взгляд его туманят слезы...
Он кончил. Последняя нота бессильно повисла в воздухе. Рука державшая Смычок безжизненно замерла.
Хозяин сложил нас в футляр и, взяв его с собой, ушел из дома.
Затаив дыхание, я прислушивалась к его шагам. В футляре было темно и страшно, но больше темноты пугала неизвестность. Страх мой передался Смычку, хотя мы и не обмолвились ни словом, и я, как могла, пыталась его успокоить...
Хозяин остановился и постучал в дверь. Ровный, негромкий мужской голос, внушавший спокойствие, попросил его назваться, после чего дверь без скрипа отворилась.
Они поздоровались, и голос предложил войти. Хозяин подошел к столу, положил на него футляр и приподнял крышку.
Мрак рассеялся, и я увидела усталое лицо Хозяина и незнакомого человека рядом с ним. Он был немного старше Хозяина, одного с ним роста и с умным выразительным взглядом. Было в нем что-то располагающее к нему, но мне все равно было очень страшно.
Он взял меня в свои красивые руки с длинными тонкими пальцами, и, не говоря ни слова, долго осматривал. Потом он взял Смычок и уверенно провел по струнам, вслушиваясь в звучание моего голоса. Он сыграл отрывок из неизвестной мне пьесы и, видимо, довольный положил нас обратно в футляр, не закрывая крышкой.
- Сколько вы хотите? - спросил он, и я все поняла. Я поняла, и мне стало невыносимо тяжело. Вы понимаете, что это значит, когда тебя продают и что значит быть вещью, товаром и слышать, как близкий человек называет тебе цену?! Я не могла этого вынести и отвернулась.
А Хозяин? Бедный мой Хозяин, что он мог поделать? Я знала, что в эту минуту он страдает еще больше.
Я не спала всю ночь. В тишине мне чудился голос Хозяина, его теплые руки и добрые глаза. Я не могла свыкнуться с мыслью, что больше его никогда не увижу. Несмотря на то, что Смычок был здесь, рядом, я чувствовала себя очень одинокой...
На следующий день вечером Скрипач, прихватив с собой футляр, где мы лежали, куда-то поехал.
Когда он достал нас, мы увидели, что находимся в маленькой комнате, отгороженной занавесом. К Скрипачу подошел какой-то человек, тоже, как и он, в черном фраке. Они обменялись короткими репликами. Скрипач сказал, что чувствует себя уверенно. Человек во фраке кивнул и, поправив воротничок, прошел вперед за занавес, откуда послышались аплодисменты. За ним, держа нас в руке, последовал и Скрипач.
В первое мгновение у меня захватило дух. Мы оказались в большом зале, где висело множество люстр, сверкающих от собственного света, и было много людей. Все люди около нас были одеты в строгие черные костюмы, и лица у всех были торжественные. Но прежде всего я заметила скрипки, много-много скрипок. И я поняла, что должна занять место среди них. Здесь были и альты, и виолончели, и огромные важные контрабасы, и литавры, и отливающие позолотой трубы и валторны, и длинные фаготы, и гнусавые гобои, и кларнеты, с каким-то особенным, "маслянистым" тембром, и даже две блестящие флейточки.
Скрипач остановился чуть в стороне от дирижера, стоящего около пульта и пока повернувшегося лицом к слушателям (это был тот самый человек в черном фраке), и поклонился.
"Значит, я буду солировать!" - подумала я и еще больше смутилась, не в силах унять волнение. По важному виду Смычка, я поняла, что он уже об этом догадался.
Аплодисменты стихли, дирижер повернулся лицом к оркестру.
Наверно, он тоже был волшебником, настоящим, с палочкой. Стоило ему приподнять руки, и над головами оркестрантов одновременно поднялись множество смычков. Палочка в его руке чуть дрогнула, и все скрипки разом заиграли, тихо и стремительно. К их безудержному движению стали присоединяться все новые и новые инструменты. В этом напряженном нарастании было что-то поистине захватывающее. И вот грянуло tutti, ликующее, гимническое! Сколько величия, сколько глубины было в этом восторженном порыве! Казалось, покуда земля не сливалась с небом, во все стороны далеко-далеко раскинулись бескрайние просторы, и сердце бешено колотилось перед этой красотою, окрыленное чувством свободы.
А дирижеру стоило только взмахнуть палочкой, и целые волны смычков взлетали вверх и плавно опускались вниз. Этот необыкновенный человек всецело завладел моим вниманием. Каждое его движение вызывало у меня немое восхищение.
И вдруг все словно застыло в безмолвном ожидании и стихло. И мне стало понятно, кого они ждут, и я, признаюсь, ужасно струсила. Но я почувствовала под собой властную руку, заставившую меня подчиниться чужой воле, не смотря ни на что.
Прежде, чем я успела приготовиться, Смычок взмыл вверх. Мы с ним еще никогда не начинали так решительно. Я буквально не успевала переводить дыхание, у меня заплетался язык. При этом Скрипач постоянно играл по две, три, а то и по четыре ноты одновременно, чего я никогда не любила, потому что у меня никогда это не получалось. Если вы не представляете, как это трудно, то попробуйте сами спеть две ноты одновременно. Обычно получаются какие-то рыдания, а то и вовсе ржание осла. Но, даже если бы я того захотела, я все равно не могла бы споткнуться: я была всецело во власти Скрипача, и даже не могла объяснить причину этого. В одном я уверена: что, что бы это ни было, это было не вдохновение.
Не помню даже, как я кончила. Помню только как старый, полузабытый сон рукоплескания огромного зала, цветы и восторженные возгласы.
Меня мучил вопрос: неужели искусство - это только умение заслужить аплодисменты слушателей? Неужели Мастер создал меня только для виртуозных пассажей, нагромождений из форшлагов, трелей и дьявольских pizzicato? И что такое плоды творчества - признание окружающих, или горькая радость сомнений в себе, мучительная издевка над собой, головная боль бессонных ночей и за все это один короткий миг слепого восторга перед только что законченным и еще не надоевшим произведением?!..
Скрипач был так взволнован (наверно, это был его первый успех), что даже забыл положить нас обратно в футляр и нес его под мышкой. Он шел большими шагами, судорожно прижимая меня к груди, как вдруг впереди в свете фонаря мелькнул женский силуэт.
Они встретились. Она благодарила его за то удовольствие, которое Ей доставила его игра, он кланялся и не сводил с Нее своих красивых глаз, при этом с лица его не сходила любезная и чуть наивная улыбка.
Был поздний вечер, уже почти стемнело. Они шли по освещенным улицам близко друг от друга и тихо разговаривали. Мне было видно Ее взволнованное лицо, горящие и одновременно умоляющие глаза, широко раскрытые и как бы удивленные, будто Ей казалось, что все это во сне, и я видела в Ней все ту же девочку с портрета.
- А хотите, я для вас сыграю? - спросил Скрипач.
- Если вам это не трудно...
Она посмотрела на меня как-то испуганно, и мне показалось, что Она меня узнала. Она даже хотела что-то сказать, но вдруг вспыхнула и еще больше побледнела.
Я со страхом наблюдала в Ней перемену. Мне казалось, что Ее тоже держит властная рука, и что Она не может вырваться. Больше всего я боялась за Хозяина...
Вы слышали хоть раз, как поют с закрытым ртом? Или, быть может, вы сами пробовали так петь? При этом рождается звук удивительной теплоты, тихий и певучий. У нас, скрипок, это называется играть с сурдиной. Так я и пела.
Нет, я ничего не могла с собой поделать, я более не владела собой, а только пела и пела удивительную, чарующую мелодию и чувствовала, что теряю рассудок. Жесткие, сухие и точные пальцы Скрипача стали вдруг такими мягкими, что я вся дрожала от их нежного прикосновения. Это был действительно какой-то волшебный сон, но чем больше я проникалась его мелодией, тем страшнее мне становилось. Я не слышала и не видела больше ничего и все пела и пела, погружаясь в какое-то холодное оцепенение...
Почему я не умерла тогда? Почему сердце мое не разорвалось от стыда при виде содеянного? О если бы я тогда могла развеять пелену этого ужасного сна и увидеть Ее умоляющие, полные страдания и немых слез, глаза, если бы я поняла, что Ее мучает то же самое, ведь я бы тогда опомнилась? Ведь не было тогда бы слез на этих голубых ангельских глазах? Ведь не было бы для Нее этого месяца душевного ада? Ведь не стала бы Она несчастная, после этого его женой, бросив даже сына?
Бедный мой Хозяин! Неужели я, созданная на радость людям, появилась на свет, чтобы разрушить чужое счастье?!..
Последний раз они встретились два года спустя. Она вернула ему меня и Смычок. Мы лежали в футляре и могли только слышать их голоса. Она говорила робко и, наверно, опустив глаза, он тихо и как бы с усилием.
- Вы хотите вернуть мне прошлое? Благодарю, но я в этом не нуждаюсь.
- Эта скрипка по праву должна принадлежать вам и никому другому.
- Я вижу, вы считаете себя передо мной обязанной, пытаетесь оправдаться и оправдаться прежде всего перед собой, но не трудитесь напрасно - я вас уже давно простил.
- Нет, вы меня не поняли. Я знаю, как я виновата перед вами, но я пришла для вас. Я сейчас уйду, но скрипка пусть останется с вами. Вы не можете отказаться - я дарю ее своему сыну.
- Вы пришли по просьбе вашего мужа, ведь, если я не ошибаюсь, это его скрипка?.. - Хозяин еще никогда не говорил так резко, тем более с Ней. Голос его дрогнул.
Она встала и тихо произнесла:
- Разве вы не знаете, что мой муж умер?
- Простите... - проговорил он после короткого молчания, - простите, я не знал.
...И только прощаясь они пожали друг другу руки.
Блаженны те, кому выпал случай еще раз окунуться в прошлое. С годами многие события стираются из памяти, но ничто не может развеять ощущения и образы прошедшего. Как часто, тоскуя о безвозвратно ушедшем прошлом, мы говорим себе: "Так и должно быть" - и напрасно стараемся утешить себя этим, а ведь забыть это так же невозможно, как забыть то, что нас всех ждет впереди.
Мне было все здесь так знакомо, так дорого, и большое-большое окно, через которое было видно лазурное небо, и старый письменный стол, вечно заваленный бумагами, такими скучными (но как же без этого?), и стул около него, и девочка с портрета. И мы с Хозяином вновь вспоминали забытые мелодии прошлого и наш маленький "Реквием"...
Я всею душой привязалась к Мальчику, мы часто играли ему на ночь колыбельную, и он улыбался нам сквозь сон своей чистой детской улыбкой.
В этом доме я обретала покой, который не знала уже в течение двух лет, и по ночам, когда я оставалась наедине с собой, меня уже не мучила, как бывало раньше мысль о собственной вине...
И все же я не могла не заметить перемены, произошедшей в Хозяине. У него были совсем холодные руки, будто жизнь в них застыла. А его печальные, "говорящие" глаза! Давно уже потух в них былой огонек, будто кто-то, проходя мимо, нечаянно смахнул его своим белым платьем.
...Наступили суровые дни. Хозяин не мог добиться заказа и, стараясь прокормить сына, сам едва держался на ногах. Он не в состоянии был платить за наем квартиры и переселился в то, что обычно называют коморкой. У него осталась только кроватка для Мальчика, хромой стул, небольшая печка и бесценный портрет. Но он все равно не расстался с нами, он не мог еще раз совершить это...
Никогда я еще не видела такой морозной зимы! Диким вихрем носились за окошком стаи снежинок, солнечный свет почти не проникал сюда. Изо всех щелей сквозило, и Мальчик, хотя и был укутан в шубенку, постоянно был простужен. Хозяин работы не получал и каждый день с утра до вечера ходил по улицам, выискивая случай заработать хоть сколько-нибудь на еду и на дрова. Дрова в эту зиму достать было очень трудно, стоили они дорого, а денег Хозяину зарабатывать почти не удавалось.
Наконец, настал день, когда он совсем остался без денег. Мальчик уже третий день не вставал с постели, его ужасно знобило. Не говоря ни слова, Хозяин достал нас из футляра и вышел на улицу.
Дойдя до поворота, где было наиболее людно, он снял с себя шапку, положил ее на снег перед собой и стал играть. Мы были готовы ко всему, но только не к этому. Смычок печально вздыхал, а я тихо пела наш "Реквием" и видела, как на обессиленном лице Хозяина замерзали слезы.
Только любовь к сыну могла заставить его пойти на это, но она была слепа - у сына не было будущего...
Ему хватило денег, чтобы купить немного дров. Придя домой, он положил нас на крышку футляра, затопил печь и сел на землю возле кроватки Мальчика (стул давно сгорел, а спал Хозяин прямо на полу, укутавшись в старое пальто).
Мальчик посмотрел на него с любовью и не по-детски печально улыбнулся. Отец взял его обмороженные ручки и стал дышать на них, согревая их своим дыханием, при этом изо рта его шел пар...
Он очнулся ото сна, когда дрова в печке уже догорели, и холод вновь давал себя знать. Мальчик спал, его синие губки были полураскрыты. Он спал безмятежным детским сном, тихий, безмолвный, неподвижный и замерзший.
Отец стал судорожно растирать его закоченелые ручки, но все было напрасно - пульса не было слышно. Он целовал его, плакал, шептал его имя, но тщетно он ждал ответа - Мальчик не просыпался.
И тогда отцом овладело безумие. Он отдал бы жизнь за полено, но дров не было (кровать была железная). Оставалось только взять скрипку и идти собирать милостыню, но теперь дорога была каждая секунда. И тогда он бросил нас в печь...
И вот теперь я вся пылаю, а вокруг носятся страшные языки пламени. И Смычок здесь же рядом...
- Я не должен сгореть! - кричал Смычок, - Я не хочу заниматься этим ненужным самопожертвованием! Ребенок уже мертв, и мы бессильны что-либо сделать!
Сгорая на глазах, Скрипка отвечала ему:
- И вовсе это не самопожертвование! Конечно, этим мы искупаем нашу вину перед Хозяином, но главное, что для того нас и создал Мастер!.. Ведь это не самопожертвование, ведь это... Просто, он такой... хороший, ведь он же не должен замерзнуть!..
А тем временем отец держал в объятиях своего воскреснувшего сына и не мог от него оторваться, а Мальчик возбужденно шептал: