В полутёмной комнате звенели шпаги. На экране два красавчика - добрый и злой - бились насмерть из-за глупой блондинки.
Валя забилась в угол дивана, сжалась в комочек и грызла сухари. С утра всё шло наперекос, да ещё и по телевизору показывают именно то, что больно царапает душу.
В жизни у Вали уже случилось несколько любовей, счастливых и несчастных, но никто никогда и ни с кем из-за неё не дрался... И сейчас она думала, что волосы у неё тусклые, глаза маленькие, фигуры нет никакой, удар левой не отработан и первенство города по боксу она проиграет. Вывод из таких размышлений мог быть только печальным: лучше Валентине Кагерычевой было не рождаться, или, родившись, умереть в младенчестве, а не пачкать собою земную поверхность долгие двадцать лет.
Между тем на экране события шли своим чередом. Красавец с добрым лицом победил злого брюнета и куда-то повёз блондинку на приземистой белой лошади. Лошадь, само собой, скакала галопом, и копыта её так гулко стучали по дороге, как в жизни они никогда не стучат.
-- Та-да-дам... та-да-дам... та-да-дам...
Валя сморщилась и закрыла руками лицо.
Нет, не властен человек над воспоминаниями, только счастье надёжно удерживает их взаперти, но они ждут - и дожидаются того момента, когда владелец их споткнётся, затоскует, почувствует себя одиноким и больным... Тогда довольно звука, запаха, ощущения, жеста - и на запертой двери отлетает крючок, и воспоминания вырываются на свободу, и вы оказываетесь в их власти.
Валя вспоминала счастливое лето, когда она познакомилась с Мариной, владелицей маленькой конюшни, когда поняла, что жить можно в ритме галопа, да, в этом самом ритме: та-да-дам... та-да-дам... та-да-дам... Он пронизывает тебя насквозь, ему в такт бьётся сердце, он с тобою всегда -- дома, на ринге, в вагоне метро. И у тебя всё получается, как задумано, и ты побеждаешь...
Тогда, в начале лета, Валя с Мариной были подругами, тогда ещё Валя с Мариной не дралась и челюсть ей, закономерно, не ломала.
Легко говорить, что запрещаешь себе вспоминать. Невозможно остановить воспоминания, не дать им развернуться.
...Был жаркий день, и Валя читала, сидя в тени некрашенного деревянного сарая - конюшни на шесть лошадей. На лужайке пасся рыжий жеребец.
В обед на конюшне никого не осталось и Валя решила выпустить на свободу Голливуда.
Так звали жеребца донской породы, недавно привезённого в Питер из Ростова и купленного Мариной по странно дешёвой цене. Никто на конюшне его не любил - был он зол и кусуч, при случае бил передом и задом, а под седлом проявлял невыразимую изобретательность, чтобы сбросить всадника. Одну Марину он боялся, а Валю - Валю уважал. Она в ответ на укус не хваталась за хлыст, а по-честному дралась ногами.
Обычно лошадей пасли после тренировок, но Голливуда в таких случаях сразу уводили в конюшню. И сейчас, едва выскочив наружу, он фыркнул, быстро огляделся и тут же ткнулся мордой в траву. Валя устроилась поудобней на большом, треснувшем вдоль бревне и открыла "Поющих в терновнике". Над её головою, над серым сараем волновались поднебесные вершины клёнов, а ещё выше медленно скользили по ярко-голубому белые сияющие облака...
Заурчал мотор машины -- в этом ничего необычного не было. Конюшня стояла в парке, но мимо шла дорога на оптовый склад. Валя краем глаза заметила переваливающийся на разбитом асфальте огромный финский автофургон...
Вернуться к чтению не удалось - рычащее чудовище заметил Голливуд.
Он тут же вскинул голову, замер - изо рта у него смешно торчал пучок недожёванной травы.
Машина медленно приближалась и явно могла напасть.
Голливуд пробежался по лужайке взад-вперёд высокой, напряжённой рысью, затем снова замер в картинной позе: высоко поднята голова, насторожены уши, отставлен длинный хвост...
Фургон не остановился.
Жеребец угрожающе фыркнул в его сторону, однако и это не произвело на машину впечатления.
Валя напрочь забыла о несчастных австралийских любовниках. Голливуд вырос на степной ферме и в жизни не видел таких механических чудищ.
Оно становилось ближе, ближе, ближе...
Жеребец фыркнул ещё раз, потом вдруг сорвался с места, подлетел к Вале и столкнул её с бревна.
Первой мыслью Вали -- да, впрочем, это пришло бы сразу в голову любому, кто имеет дело с лошадьми -- было заорать и врезать как следует. Но тут она догадалась, в чём дело.
Всё так же, подталкивая носом, Голливуд загнал её в узкую щель между сеновалом и конюшней и закрыл эту щель от жуткой машины собственным телом.
Он был напряжён, как струна, он дрожал, а когда фургон опасно приблизился - он кинулся в атаку, свирепо прижав уши.
Кинулся на страшное чудище, раза в два себя выше и в сто - тяжелей.
Кинулся на чудище, которое утробно рычало, а потом начало пронзительно гудеть.
Кинулся и ударил передними ногами и грудью сбоку в дверцу кабины.
Фургон опрокинул на землю жеребца, но жеребец всё равно победил, потому что фургон испугался, фургон сбежал!
Голливуд полежал, поднялся, встряхнулся... Он был оглушён падением, но совершенно невредим -- и победительно, нагло заржал.
... На экране играли свадьбу. Валя рыдала навзрыд.
Дело было не в том, что за двадцать лет жизни защищал её один только рыжий донской жеребец.
Дело было в том, что в начале осени этого дончака по кличке Голливуд за упрямый злобный нрав отвезли на мясокомбинат.