Начну с того, что я ленив. Текст никто не читал, а те, кто читал, указали на многочисленные несоответствия. Даже не помню уж, где и когда, но был у меня некогда один текст, а то и не один, я забыл какой прос-тонапросто. Глава XV "ИСКЛЮЧЕНИЯ ОДНОГО ШВЕДА". Не надо на таб нажимать только попусту, это не поможет. В пронизанном платиновой паутиной зимнем лесу стоит одноэтажное здание, испещренное заводскими помещениями, на двери одного из которых висит табличка "нейромедиаторная". В этом ничего такого особенного нет. Некоторые наушники стоит подвергнуть многочисленным пыткам для того, чтобы добиться от мембран полной эффективности. А вот в связи с тем, что мужчины приходили трахать имбецилок, не имеет ли смысл сделать эти заведения закрытыми? В связи с этим - они действительно приходили, но плюс такого явления заключался в том что эти мужчины были единственными, кто платил деньги, пусть и не самим имбецилкам, зато иногда доставалось и иной нянечке. Ей иногда и от шведов доставалось, особенно в те дни, когда окружающая психотерапия достигала особенно искрометных пиков. Ты глянь только - меня с детства неудержимо влекло к строениям, которые располагаются в местах, где их никому не пришло бы в голову строить, это касается дощатых сараев в прериях, цехов на болотах, трансформаторной будки в лесу и так далее. Внутри ничего нет, кроме змеистых мотков кабелей и медная проволока, в будке трансформаторной. До чего далее нас доведет этот обоюдоострый сексизм, я имею в виду саспенз, самое нежное место на спине у мистера нижнего, условно господина Хриплого, - между лопаток, и не только самое нежное, но и самое чувствительное, там позвонки не торчат, одни лопатки, и мышцы кожаной обмоткой, и внутри как в кобуре. Мерзлое платиновое солнце выползает из груды облаков, порошок настолько влажный, что не бьется, только липнет на карточку и магнитится к пластику мотельного стола, это до посинения может довести - а потом оседает в носоглотке и оттуда нападает приступами не раньше, чем через полчаса, когда и думать уже забыл о том, что пытался до посинения себя довести. У крыльца земля схематически растрескана, на горизонте совсем ничего нет, на подоконнике увядшая роза в бутылке игристого. - Эти шведы не любят убирать, но в грязи тусоваться тоже не любят, поэтому действуют всегда по принципу из незнайки "а когда насвиним и там, перейдем в третью, потом в четвертую, и так, пока не загадим весь дом, а там видно будет". А там видно не бывает как правило, но этот умалишенный малый знает и без меня, слишком много всего знает для умалишенного, поэтому мы его в конце мучительных концов оставили без присмотра и поехали кататься в прерии, вернее это господин Хриплый поехал кататься, просто не знал еще, что по достижении пункта назначения будет кататься, думал, просто повыебывается на тему того, какой же я непоследовательный со своим уплощением аффекта, которого у меня никогда не было - и спокойно поедет домой, но никто так и не отменил пока волшебства чистого горизонта, тишины, прикосновений к голой коже затылка и плеч, эффекта неожиданности, походов напролом. Из всех детей, которые когда-либо становились мне дороги, этот в свои двадцать семь самый маленький, по первой тревоге включает своего дурака, которого не надо валять = надо валить, я включаю змеепоклонника, чтобы отвалить из дурака своего кролика, и механизм срабатывает. Оба мы видимо вообще давно умерли, потому что даже никаких звуков не издаем, но этот прискорбный факт катанию не помеха, а атмосфера вокруг терпкая, вязкая и блестит, как серебряный сироп, от которого приходится все время отшатываться. Зеркально-ртутный эдакий омут, в котором жадно хлюпает небо и темень со дна за ноги волочет, как же тут не отшатываться, когда и отшатнуться нечем: если уж его увидел - рано или поздно прямая дорога внутрь. Я же говорил, что ты тормозить уже не сможешь в этих катаниях, опять он сюда затесался, это я сам затесался, похоже, что тут смешного-то, опять в карманах ничего нет, кроме ксивы на чужое имя, как бывало на самой первой из войн, так что я ее предъявляю, а там написано - Иэн Блэк, ну я же говорил что мама это правда х2, мама это не со мной, а она думала у меня бред, хотя с самого рождения все разы, когда меня гораздило что-нибудь ей сказать, впоследствии выяснялось, что это у меня бред, потому что дьявол еще в ее утробе сделал какое-то смутное дело, результатом которого явилась моя непригодность в члены несуществующего НКВД и все изобилие прочих бед заодно. Господин Бледный от такой подачи документов окончательно теряется среди наших шмоток и мятых простыней, рожа-то на фотографии моя, думает, это фотоколлаж - еще чего, мажоры не заморачиваются с коллажами там, где удачный случай представляется во плоти. Порошок не желает сотрудничать с проложением дорог, но я пытаюсь, борясь с идеей облизать карточку, и говорю ему, когда мне было семнадцать, мои люди уже не всех подвернувшихся под руку насчитывали, а одного только Орла, потому что нет начинания неблагодарней, чем путать фанатов с друзьями - ничуть не лучше, чем зависть с любовью, закон гласит, что all the wannabes resemble the infidels, но я в отличие от господина Орла никогда прозорливостью не отличался, э, к Иэну это никак не относится, я познакомился с ним, когда мне было семнадцать, этот выходец из бедной семьи был не примечателен ничем, кроме подходящей внешности, и не имел средств на то, чтобы отбояриться от армии - вот тогда-то я и понял, что у нас обоих с удачей особые отношения, хоть и весьма сомнительные, поэтому вскоре после этого Иэн полетел от моего имени жарить на южном пляже туристок, а на меня самого накатил такой длительный экстаз злорадства, что даже с иглы слезать не пришлось - она сама в нем канула, позволив мне дернуть наконец вместо Иэна на заветную войну. Беспрепятственно длилась эта умопомрачительная кампания почти три года, и ничто не помешало бы ей продолжаться до самого победного конца, не случись со мной несчастье в виде ранения в живот, из-за которого пришлось всю контору спалить, потому что после всех усилий бесславная смерть от агглютинации мне совсем не улыбалась, а избежать ее не удалось бы, хлебни я со своей первой отрицательной иэновой третьей положительной. Я закашливаюсь - с тем же успехом можно содой забавляться, ну, или стиральным порошком, во всяком случае по силе жжения примерно соответствует, господину Хриплому приходится перейти на капс, потому что я его за своим кашлем разбираю только с третьего раза - а Иэн тебе для этого зачем понадобился? Ну да, это вопрос на миллион. И смеемся мы, и хохочем мы, наверное все-таки потребность в Иэне зародилась у меня еще тогда, когда вдруг обнаружилось клеймо категории Д, которое я незаметно для себя получил под видом всех этих милых игрищ с электричеством и учетами, под длинным титулом "шизоаффективное расстройство смешанного типа". Правдивая история о том, как одному шведу повезло родиться у собственных врагов, я тоже в ее правдивости сначала сомневался, сколько бы свечей и кадил моя болезная матушка ни переводила еженедельно в попытках извлечь из меня собственного производства дьявола, вот пришло спасение, оно театрально гасит солнечный свет, да нет, просто меня гасит, говорю, что бы ни происходило, но я даже варианта не рассматривал такого, при котором вопли Я НА ЧТО УГОДНО РАДИ ТЕБЯ ПОЙДУ могут означать в частности готовность пойти на исцеление меня от нормальности только чтобы оградить от риска неизбежного убийства на войне. А уж с самим исцелением проблем не возникает, было бы желание, сам знаешь, лечение - лучший метод сделать больного из здорового, ну еще бы он не знал, этот господин ведь такой любитель чинить исправные вещи до полной непригодности. Тем большей интенсивности исцеление набирало, конечно же, не только от буйства разводимых мной по поводу происходящего протестов, но и оттого, что первое неписаное правило любого учреждения для душевнобольных гласит - наиболее нуждается в лечении тот психопат, который имеет наглость во всеуслышание заявлять о своей нормальности. Та же беда, что с торчками и алкашами, глубина их запущенности характеризуется ведь отнюдь не количеством или качеством потребляемого, а степенью осознания того, насколько они уже заслужили право величать себя алкоголиками и наркоманами. Кроме того, говоря об исцелении, глупо было бы закрывать глаза на славную наследственность, которой по умолчанию наградила меня такая мать, да и она получила долгосрочный вклад от деда, в один прекрасный день покончившего с собой в патриотической попытке унести с собой в ад все до последнего грехи нашей многострадальной нации. Окончательно пропащим я, впрочем, был заявлен еще до того, как манифестировала необходимость обеспечить меня белым билетом - согласно официальной версии нашего дома последние проблески я утерял в четырнадцать, когда спутался с этой ведьмой из дома напротив, а ведьмой она была проницательно заклеймлена сразу после переезда, когда никто еще знать не знал ничего о ее живописи или заигрываниях с колдовством, просто хромая черноволосая девушка, одетая как викторианские шлюхи, не могла быть по мнению моей матери никем иным, кроме как ведьмой. Слушок о том, что я с ней спутался, матери любезно передала моя сестрица, которой посчастливилось как-то раз увидеть меня на улице рядом с Тамарой, и несмотря на скукоту того потока религиозного бреда, который в связи с этим на мою голову излился, идея о спутывании оказалась столь лестной, что сил опровергнуть ее я в себе так ни разу и не нашел. Хотя разница в четыре года между мной и Тамарой на тот момент слишком разительно сказывалась на способности спутать с концами хоть какие-то концы, да и с толку трудно было не сбиться, потому что стоило мне забрезжить в отдалении, как проклятая ведьма с головой уходила в занимательные исследования на тему моего бешеного сходства с девчонкой, библейских кудряшек, смутных претензий на плохого парня, байкеров, битников и хэви-метала, ставивших в окончательный тупик, потому что невозможно было отследить связь между мной и всеми этими явлениями, но в результате всегда оказывалось, что я каждое воскресенье набожно посещаю пастора-педофила и там пою в хоре, а остальные шесть дней в неделю запоями играю на фортепиано, и все это позволяет мне теперь с чистой совестью отправляться к "прочим мажорам", которые, к слову, все до единого мелкие пидары со мной заодно, потому что все мы ходим в одну и ту же воскресную школу, где неизбежно случается этот сексуальный монстр пастор, так что мне и хотеть от нее в общем-то нечего, кроме парочки плевков, а познакомиться я так упорно пытаюсь только от желания издеваться над инвалидами и таким образом тешить свое безнадежно больное мажорское самолюбие. Конечно же господин Хриплый, чертово отродье, будет смеяться, я и сам знаешь как смеялся все время, ведь ее нисколько не смущали даже простые истины о том, что в моем доме нет фортепиано, во всем городе нет ни одной воскресной школы, а замечен я в окрестностях бываю только в компании людей крайне неблагонадежных и деловитых, которые из представителей всех субкультур наиболее похожи даже не то чтобы на панков, а на простых, нормальных торчков, не говоря уже о том что окна моей квартиры располагались напротив ее окон и позволяли нам обоим иметь определенные представления о быте друг друга. Оставалось только отвечать, что я намеренно завиваю свои кудряшки, чтобы нравиться душке-пастору, о котором она демонстрирует подозрительную осведомленность, и что ничто не удается мне лучше, чем Шопен, а от вальса маленькой собачки мои пидарские дружки-мажоры просто в восторге, и, наконец, что нет на мой взгляд изъяна, достойного большего презрения, чем женская хромота - все это в совокупности давало достаточно оснований полагать, что лютую ненависть ко мне в Тамаре искоренить неспособно никакое чудо на свете. И когда я совершил очередную попытку отправить свою мать на тот свет посредством того, что в одном из приступов бешенства наконец лишил себя большей части этих чертовых волос - кухонным ножом они, правда, не очень-то стриглись, но потом под руку удачно подвернулись садовые ножницы и дело пошло на лад, - Тамара, сутками торчавшая на своем балконе по причине бесперебойного курения, не преминула прямо с него прийти к выводу о том, что я решил, видимо, записаться в фанаты Кобейна, так что теперь мне самое время снести себе полбашки из ружья и перестать, в конце концов, выебываться. Здесь она точно загнула, потому что уж в эти-то фанаты я условно записался еще за два года до нашего с ней знакомства, так что связь ускользнула слишком бесповоротно, но она поспешила утешить меня тем, что это не беда, а хитроумность ее анализа остается от меня в тайне потому только, что светловолосые люди все до единого тупее валенка, это знает каждый младенец, я спросил, есть ли у нее ружье, хотел одолжить его, чтобы снести ей полбашки, этому младенцу - еще полбашки и остаток жизни спокойно снимать стресс посредством героина и tourette's, но ружья не было, а она безнаказанно торчала на своем балконе и хохотала на всю улицу, как гиена. Но окончательно sweet young thing перестала быть sweet в один прекрасный день, когда Орел, так упорно радеющий за то, что это все женские комплексы, даже когда слово "Тамара" уже стало провоцировать рефлекторный выброс адреналина, благодаря которому не составляло труда безо всякого ружья снести полбашки любому, кто его произносит, так вот, Орел по дороге ко мне был приглашен Тамарой в гости, ну, а для меня, конечно, внезапное обнаружение такого доверенного лица, как Орел, в окне напротив явилось немалым сюрпризом, тем более что не из чего было строить предположение о том, что ей, быть может, просто втемяшилось его написать - я на тот момент вообще о ее художествах осведомлен не был. Да и написание Орла просто подвернулось ей как удобный предлог, чтобы проделать это со мной, а как следствие и с ним, потому что у него хватило ума по выходу от нее завернуть ко мне, да еще и заявить в ходе драки, что я псих и что это я променял, видите ли, братву на сиськи. С Орлом драться при всей ярости было не так уж просто, но на тот момент я был слишком сосредоточен на желании закопать его прямо в бетон и рано или поздно достиг бы желаемого, если бы мою маму боженька не вынес на вечернюю прогулку в подъезд, в котором я в очередной раз отправлял ее на тот свет нанесением тяжких телесных своему товарищу. Ничего особенного, кстати, он даже домой ушел на своих двоих, но для матери любые межличностные контакты, в результате которых бывает кровь, приравнивались к тяжким телесным, даже в тот единственный раз, когда отец проявил такое невероятное участие, что ударил меня кулаком в лицо и попал по носу, не обошлось без истерик и скорой помощи. А ударил он меня за то, что я в его присутствии полюбопытствовал у горничной, почему, на ее взгляд, глава семьи скорее походит на педантичного соседа по коммунальной квартире, и разве не проще перво-наперво заменить в этом доме отца, потому что подыскивать замену испорченной матери самостоятельно было бы задачкой не из легких, а вот наличие новой главы семьи могло бы в решении оной немало подсобить. Он тогда спросил, как я смею говорить это в присутствии своего отца, ну, а я ответил, что не уверен в присутствии отца - может статься, этот декоративный предмет интерьера сам решил, что он мой отец? Тогда уж ему ничего больше и не оставалось, кроме как собственноручно мне вклепать, вместо того чтобы по традиции позвать жену и с чистой совестью уйти из дома, списав непереносимость ее компании на приступ мигрени. По всей видимости, вообще ничего, кроме приступов проклятой мигрени, мне унаследовать от него так и не удалось, но речь не об этом, а о том, что в тот момент, да еще и в отсутствие Орла, который не нашел выхода лучше, чем праведно обидеться и начать меня избегать, все варианты времяпрепровождения, которые были доступны, начали понемногу казаться весьма скудными и довольно одинокими, причем чем больше людей в них участвовало, тем более одинокими они от этого становились. Что касается женщин, то их и не касалось ничего серьезного, потому что как и в каких количествах их что-либо ни касалось бы, а окна в доме напротив занавесить, как выяснилось, не проще, чем собственные. Мне даже случилось в какой-то момент написать своей кузине письмо, это злосчастное письмо по причине имени отправителя оказалось распечатано ее матерью, которая от такого открытия впала в праведный гнев, закономерно обрушившийся на мою мать, которую мне волей-неволей пришлось из-за этого снова сводить в могилу путем попыток повторно навлечь позор на седины, потому что кузина была та же самая, другой и писать смысла не было. Это была та самая кузина, которая послужила источником первых в моей жизни, за исключением музыкальной школы, серьезных проблем, когда они на свою беду привезли ее погостить к нам в дом за городом, и звали ее не Ликке, нет, не Ликке, а просто Жанной, у нее волосы были красные, как медь, кожа белая, как фарфор, и платье в клетку, и чулки с кружевом, и соски мармеладно-малиновые, этот ангел был старше всего на год, а мне было двенадцать, от винограда и персиков у нее во рту всегда царила обжигающая сладость, и завершилось это эйфорическое исследование, естественно, тем, что мать Жанны обнаружила нас целующимися на чердаке и после пары пыточных дней допросов родительский совет единогласно пришел к выводу, что я не только совершил развратные действия в отношении незамужней дворянки, но вдобавок упустил из виду, что состою с ней в кровном родстве, поэтому даже искупить свое прегрешение вступлением с ней в брак по достижению совершеннолетия не могу, так как само рассмотрение подобной кандидатуры является для ее родителей идеей слишком порочной, чтобы настолько пятнать репутацию благородной фамилии; стало быть, это прегрешение настолько ужасно, что даже достойного наказания на этом свете иметь не может, и придется мне ждать попадания в ад для того, чтобы там получить по заслугам, а до той поры, как я засобираюсь в ад, еще немало времени утечет, так что мой отец может с чистой совестью скоротать время внесением финансового залога. Мораль этой истории, впрочем, проста: нечего было лезть вместе вечером на чердак, это нахальство явно выглядело недостаточно абсурдно, чтобы не вызывать подозрений, ведь можно же было сколько угодно безнаказанно трахаться на рассвете прямо в спальнях друг у друга - никому и в голову не взбрело бы под утро проверять, все ли присутствующие спят там, куда ложились с вечера. В общем, извлечь Жанну на свет божий мне не удалось, потому что для этого, конечно, нужно было к ней ехать, а для того, чтобы ехать куда-либо, я был заинтересован недостаточно - на тот момент и без этого поводов для изучения вокруг стало вдруг до неприличия много, например, пришлось систематически гробить свою мать светом, который я рано или поздно перестал выключать по ночам, потому что обнаружил, что как только выключаю свет - перестаю присутствовать в комнате, из-за чего ничего не могу делать, как следствие, включить свет обратно тоже не могу, а уж о сне и говорить нечего - если я и думать не могу, то как узнаю, сплю или нет? Свет, тем не менее, по мнению моей матери и был причиной моей бессонницы, вернее, странный каприз с нежеланием его выключать, источником которого служит - конечно же! никто иной, как батюшка дьявол, а я от еженощных скандалов начал здорово уставать и в один прекрасный день посягнул на ее жизнь солнцем, которое за ночь нарисовал люминофором во всю стену, при этом ободрав обои, что было особенно непростительно. Еще непростительнее вышло, когда она привела для исцеления моей души святого отца, а я ему предложил цену в два раза выше уплаченной, если он согласится на безотлагательное отпевание обоих - сначала мама, потом и сам святой отец. Мое большое солнце отчасти, конечно, решило проблему, но причин для беспокойства не убавило, потому что такая сильная зависимость от обстоятельств заставляла задуматься над условностью присутствия как такового, а уж от этой мысли рукой было подать до постановочности всего происходящего от начала до конца, и можно было даже не пытаться не смотреть в окна дома напротив, тем более, что там все время кто-то был, и все время непонятно кто, так что я в конце концов применил остатки люминофора на оконное стекло и некоторое время наслаждался неизвестностью. А потом был один прекрасный ноябрьский вечер, когда я сидел под домом в компании двух полузнакомых шалав, пил с ними вино и играл на гитаре Клинских, а Тамара по такому случаю все время выбегала на свой балкон и орала оттуда, чтобы мы заткнулись, потому что под это вытье совершенно невозможно работать - я спросил, блядью она на дому работает или просто одинокой кликушей, и она скрылась из виду только затем, чтобы появиться с ведром ледяной воды, а в меткости ей было не отказать; с учетом поздней осени эффект на мое самочувствие данная операция оказала феерический; при других обстоятельствах я даже подобное, возможно, мог бы стерпеть, но обилие уже перегнанного через печень вина сделало свое дело со всем тем, с чем его не успел сделать дьявол, так что я поднялся к Тамаре, с головы до ног мокрый, пьяный и осатаневший, в полной уверенности, что, когда наконец доберусь до нее, первым делом оторву голову, я даже не думал, хочу ли ее перед этим задушить, потому что отрывание головы казалось самым приемлемым из вариантов, самым выполнимым и простым решением, я разыскал ведьмовской дверной звонок и в ответ на вопрос, что я тут забыл, сказал, что забыл оторвать ей голову. Тамара из-за этого благоразумно не открыла, и мне пришлось битых полчаса ковыряться в замке, чтобы наконец попасть внутрь, за это время гнев вышел и сменился тупым упорством, которое, как обычно, рано или поздно принесло свои плоды, а когда я оторвал дверную цепочку и проник внутрь, проклятой ведьмы нигде в зоне досягаемости не было, потому что она забилась в свою угловую комнатушку с мансардным потолком, в окне которой маячила чаще всего, и сидела там с видом лихим и придурковатым, дабы разумением своим не смущать начальства, дополняли композицию сигарета в ее алых губах и полное отсутствие в помещении места для чего-либо еще, кроме меня и ее стула, столько там было подрамников и холстов, и холстов на подрамниках, и мольберт, а на нем ватман с большим карандашным рисунком, в котором я не без удивления узнал свою комнату с собой самим на подоконнике, поэтому первое, что я спросил - какого хрена она два года подряд льет со своего языка на мою голову всю эту желчь, если сама же меня рисует? и нахрена рисует, если так уж ненавидит, Тамара пробовала ответить утешением, что у меня мания величия, а на рисунке не более чем святой Иоанн, но святой Иоанн солнце на стене не рисовал, так что я попросил ее больше не выебываться, а лучше ответить на вопрос, но она все равно выебывалась, бормотала что-то о том, что у меня галлюцинации глаза застилают, потому что как же она может рисовать мою комнату, если никогда в ней не бывала - но видела-то, блядь, каждый день, до тех пор, пока я с окнами не разделался, не ударить ее было невозможно, ударить - тем более, Тамара беспрепятственно вышла, обойдя меня, из мастерской, и попыталась было сделать ноги через распахнутую настежь дверь, но я предупредительно успел раньше. Я еще спрашивал, где же подевалась ее стерва-тетушка и почему квартира обставлена, как собес, не проще ли все эти серванты с этажерками повыбрасывать, хотя бы пространством обзавестись, Тамара отвечала, не твоего ума дело, проваливай, я спросил, откуда она приехала, и она ответила, не твоего ума дело, проваливай к своей ебанутой мамаше, тогда я сказал, что раз оно не моего ума, то придется мне условно называть ее жидовской шлюхой до скончания времен, а она в ответ решила меня ударить, и это было столь мило, что я поймал ее за руку, а отпустить больше не смог, так она внутри вся вибрировала, как струна, и усердно сопротивлялась, поливая меня базарной руганью, и кричала, что я мокрый и ледяной как ебаный утопленник, пока я волок ее в то подобие спальни, которое располагало только столом и узкой скрипучей кроватью, оказавшись на которой, Тамара перешла к цыганским проклятиям и стала пинаться, и тут уж невозможно было не заметить стальные набойки на ее каблуках, она хохотала оглушительно, как гиена, и чтобы это прекратить, я врезал ей пощечину, потом еще и еще, и сказал, что сейчас сделаю с ней все то, о чем жидовские шлюхи в Аушвице могли только мечтать, Тамара смотрела на меня пристально и рычала - ненавижу, ненавижу. Кровь стучала у нее в жилах, а отдавалась в моих ушах, влекла, как жидкий магнит, она сама была как утопленник, Белоснежка, Панночка, ведьма, лунная, хрупкая, мрачная, с колдовскими глазами, ртом как черешня, и чем ближе оказывалось ее безупречное гибкое тело, тем сильнее я убеждался - так должно быть всегда, все на своих местах, когда она здесь, у меня в руках, подо мной, бьется, выгибается, дрожит, снежная на запах и на ощупь как цветочный лепесток, а внутри такая тесная, тесная, сухая и горячая, я никогда прежде не видел столь шрамирующей красоты, я впервые в жизни был так жесток, и в историю совместной болезни Тамара это потом вписала удобненько как "изнасилование", хотя с насильников, вроде, не принято снимать вещи, гладить их по спинам, лизать в уши или подмахивать. Я ей сказал, что так нельзя никого любить, как я ее люблю, потому что можно сойти с ума, и всю ее исцеловал, а она лежала и курила и говорила, как сильно меня ненавидит, не было ничего слаще, чем повторять это снова и снова, только чтобы в качестве финального штриха сказать, чтоб я приходил завтра, а потом я пришел домой и открыл окно, чтобы ее увидеть, а она терпеливо ждала этого момента у подоконника, заготовив для меня парочку непристойных жестов, я согласен, это действительно начинало смахивать на идиллию, только на следующий день у меня к ней прийти не получилось, потому что мама решила, что пришло наконец-то самое время сдать меня на исправление от пригодности в стационар.