- Гандю, Гандзуню! Сиди мне, небога, дома, я пойду в лес на губы!
– Возьмите и меня с собой, мамуня! – говорит маленькая Гандзя, ломая свои тонкие губки. – Мне самой страшно в доме!
– А иди, иди! Такая уж старая девка выросла и ей в ясный день в доме страшно! Дальше отдаваться захочешь, а в доме боишься! Стой! И как я возьму тебя в лес? Разве ты сможешь ходить по лесу?
– Ой, смогу, мамуня, смогу, не бойтесь, – говорит Гандзя, повеселив.
– Нет, нет, сиди в доме! Там, в лесу, молча, знаешь, такие с зелеными косами! Они принимают маленьких девочек.
– О, я не боюсь говор, маму! Мне ген-то снилась одна, – так любо мы играли! А она все смеется ко мне – правда, мамуня, что малки смеюсь, так громко-громко! – и говорит: «Гандзю, кука!» А я говорю: "Я здесь!" А она говорит: «Иди, Гандзю, в лес, там у нас такие качки, у-у! у-у!» Возьмите меня, мамунец, возьмите, может, ее увидим! Я так бы хотела покачаться с ней!
– А иди, иди, дура! Что-то тоже говоришь! Вот сиди в доме, я закрываю дверь, никто сюда не войдет. А я скоро вернусь, не бойся!
Мать ушла. Железный ключ заколотал в дверях, засовывая деревянный засов. Гандя заплакала в хате.
– Почему меня мама не хотели взять? Я была бы увидела малку! А там, в лесу, так красиво, тихо, зелено, тепло!.. Ой, мама! Тут меня запирать в хате… а сами в лес ушли, сами…
Дом, где жила Гандзина мать, стоял на самом краю села. С трех сторон, не очень далеко, виднелся густой, темный, вечно тоскливый лес, шумевший то и дело и заводивший какую-то таинственную песню. Странная песня. Некоторые ее ноты щемят в сердце, словно недавняя чуть заживленная рана; другие рвут мысль с собой в темную благоухающую безвестность, в какое-то безграничное непрозрачное пространство; другие нарушают самые глубокие и сильные струны в человеческой душе, пробуждают желание жизни, энергию, охоту к неутомимому труду, светлому будущему, а еще другие навевают какую-то неведомую глубокую тоску на сердце.
Гандзя родилась среди шума этой песни; с тех пор как могла слышать тона, слышала больше ее, и не удивительно, что та песня очаровала все ее нервное существо. Во сне и явлении она прислушивалась к ней зимними вечерами, когда ревела буря и лес стонал, как тысячи раненых на побоище; любовалась ею весной, когда теплый ветер едва шевелил сырые еще, безлистные, а уже свежими соками налитые веточки; прислушивалась к ней в жгучее летнее полдень, когда ветра не было слышно, однако по верховьям лесных деревьев ходил какой-то тайный шепот, словно вздох или сонное хлопанье задреманных на солнечной жаре деревьев. Детское воображение день и ночь бродило по лесу, находило в его голосах отзвук своих крошечных, однако для него таких важных и величественных радостей и терпений. Вот тем-то неудивительно, что та лесная песня очаровала все нервное, хрупкое Гандзино существо. Во сне и явлении у нее все равно и равно на мысли – лес и его тайники. Что лучшего, самого приятного поняла она в своей коротенькой жизни (ей было всего пять лет), все это неразлучно вязалось с лесом.
Ах, как радостно, с какой роскошью слушала она сказок о лесных духах, о тех полустрашных, полупривлекательных произведениях людовой фантазии, а особенно о говоре с белым, как березовая кора, личиком и с длинными зелеными косами! Она не могла понять, чего другие дети боятся говоров. Ведь они так хороши, так хороши для хороших детей, так радостно забавляются с ними среди лесной зелени качаются на длинных тонких березовых ветвях (ах, Гандзя так любила качаться!) и смеются так весело, поют так чудесно! их голоса, словно серебряные колокольчики, звенели не раз в Гандзиных снах, и она была так счастлива, слушая их издалека… Но она еще никогда не видела молчания на глаза. Как жаль, что мама не хотели сегодня взять ее с собой в лес! Сегодня была бы наверняка увидела мавку, о, наверное! Ведь ей недаром снились мальчишки уже несколько ночей, пели, смеялись так громко-громко, качались на ветвях, а все звали ее к себе, в лес…
– Гандю, куку! Гандю, куку! – звали они, маня ее к себе своими белыми руками. – Иди к нам в лес! У нас так тепло, так весело, так любо! Ады, какие у нас косы! – и у тебя такая будет! Ады, какие у нас качки! – и ты на такой будешь качаться! У-у! у-у! Ходи, ходи!.. Гандзя заплакала. Она огляделась по хате. Как здесь нуждательно, сыро, уныло! В углах деды стоят – страшно! ей вспомнилась поговорка, которой утешали ее, когда иногда плакала:
Лизе кусика
Из-за сусака!
Зубы зазубила,
Глаза заочила,
Руки обручила,
Ноги заножила!
В сердце ей острый ножище,
В плечах ей дубовый колыш!
Она затрепетала и тревожно посмотрела на потолок, в котором сдержал ушибленный черный, грубый, деревянный крюк, чудесно накарбованный. Этот крюк в ее воображении был «кусикой». Она, лежа в постели, не раз долго всматривалась в него и чувствовала тайный страх; все страшные повести, которые ей наговорила баба, она вязала с этим крюком. И теперь в немой тревоге она стала вглядываться в кусику, и чем дольше смотрела на нее, тем отчетливее ей казалось, что эта кусика жива, что это такая старая, плохая, сморщенная баба с огромной сумкой, в которую забирает малых детей. Вот она выпрямляется, топает своими деревянными ногами, лезет, лезет все ближе к Гандзи!.. Гандзя завизжала, испуганная, и вскочила с припечка на землю, отсюда вылезла на скамью, в окно. Там было яснее. Она оглянулась на хату – ничего; робко взглянула на кусика: она не трогается, но черная, горбатая, страшная, как была вперед. Но на улице, ах, на улице так ясно, так тепло! Из окон видно лес, - ах, там, наверное, качаются молчания, ждут ее!.. Нет, она не выдержит в той плохой хате, с той страшной кусочкой, она вылезет сквозь окно на улицу и побежит в лес, на минуту, заки. вернет мама, поиграть с малками. А как не вернет? Как мама придет быстрее, будет бить. Нет, мама не придет быстрее, ведь она будет вот здесь на окопе, увидит маму, как будет уходить из леса с грибами.
Гандзя вылезла из хаты. Легкий летний ветерок обвеял ее теплом, развеял ее короткие белые, как лен, волосы, вызывал более живую краску на бледное личико, только глаза пылали каким-то горячечным огнем, как вперед. Побежала через обору в лес. Чувствовалась такой легкой и сильной среди того тепла, в том свежем воздухе, внушенным запахом ныл в расцвете. Леса была немного подклонена; оттворить ее Гандзя не могла бы, – куда же ее маленьким слабым ручкам к такому бремени! Она, как мышка, пролезла сквозь узкое творение, сквозь которое разве что кошка могла бы пройти выгодно, и с улыбкой радости на губах, дрожа всем телом, оказалась на выгоне, против поля. Ветер дунул резче на ее лицо. Гандзя была только в одной рубашке, длинной до костей и подпоясанной красной кромкой. В первой волне она услышала что-то вроде холода. Но нет, это только так ей казалось, ведь солнышко вот как греет, где же здесь холодно!
Полуперек поля тянется узкая тропинка к лесу. Гандзя знает хорошо эту тропу, по ней она самая радостная, Любит бегать, из нее отчетливо виден лес! Вот он, большой, сумрачный, шумный! У Гандзи дух восхищает от радости, что вот еще минутку бежать, и она будет в лесу, сама!
Она бежит, только что однажды не может так быстро бежать, как раньше. Рожь важно качает колосьями, когда она, бегая, переместит ручкой по стеблям. Как она любит теперь эту рожь, те блаватки и цветы плевел, которые где-то сверкают, как синие и розовые звезды среди леса золотистых стеблей!
– Мовка! Молча! – кричит Гандзя от радости, бегая по тропинке. – Я иду уже, бегу, ады, как быстро! Будем играть.
Все громче и отчетливее разговаривает вечная лесная песня. Гандзя ловит ее ухом, упивается ею. Среди шума и гомона листьев она отчетливо слышит что-то резкое плеск рыбок в чистой хрустальной воде: это смех и радостные крики мавок. Она слышит даже, как они зовут ее к себе.
– Гандю, куку! Гандю, куку!
Но как же они близки! Вот тут же за окопом, конечно! Милые молча, они, наверное, пришли за мной сюда! И что не боялись! Ведь если бы их люди поймали, то забрали бы их в сумку, конечно! Дали бы той плохой кусочке в сумку! Но нет, она не дала бы говор, они такие добрые, такие красивые!
– Мовка! Молча! – кричит Гандзя изо всех сил. – Я уже здесь, я сейчас прибегу, еще только мелочь, подожди!
Ах, вот уж лес! Какой тихий, огромный, угрюмый! Береза греются на солнце и светят издалека своей белой корой. Их длинные ветви, как зеленые косы, свисали наземь и колышутся с ветром. Вот здесь где-то и малки сейчас будут. Га, должно быть, попрятались перед Гандеем, но она призовет их, они сейчас выбегают, засмеются громко в своих уголках…
– Мовка! Молча! Я уже здесь, здесь, здесь! Иди, будем играть!
Гай! Вот засмеялась одна, но как далеко! Ах, вторая, третья! Ведь Гандзя знала, что они не выдержат долго в тайнике. Ах, как прекрасно звенит их смех! Как любо зовут они Гандзю с собой! Здесь темно, а там дальше так ясно, там полно зелья, такого красивого, благоухающего!.. Там качки такие легкие. Ох, Гандзя побежит за ними, ведь это не очень далеко!
* * *
Уже вечерело. Мать Гандзи давно вернула с губами домой и весь день ходила по деревне, спрашивая за Гандзею. Ее никто не видел. Бедная мать чем ближе к ночи, тем тревожнее бегала от дома к дому, но Гандзи не было ни следа.
– Да и то, видите, несчастье мое! Какое-то уродилось такое слабенькое и скудное, а теперь уже с месяц, то время от времени как что говорит, то как в горячке! Наговорили ей нашибоватые бабы о каких-то говорах, а она то и дело о них, и во сне только малки и малки! Наказан мой час! А где теперь девалась, то уже господь знает. Да и то она никогда не привыкла бегать далеко, все бдительную и не пускаю…
Но Гандзи как не было, так не было. Вечером мать с плачем упросила несколько человек, чтобы шли в лес искать. Но и ночь прошла, найти ничего не могли. Прошел и второй день. Гандзи не было. Как убивалась, куда бегала за тот день бедная мать, того и не сказать. На третий день, рубя дрова в лесу, люди встретили маленькую девочку под березой. Она лежала, обняв крепко березу одеревенящими ручками. Открытые глаза уже не блестели, только на губах застыла улыбока; видно, Гандзя только что перестала играть с ним.