Петушков Сергей Анатольевич : другие произведения.

Dreamboat_5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Глава
  
  
   После нудного проливного дождя вновь наступила жара, знойная духота, настоящее пекло, словно погода решила отыграться, взять реванш, превратить Новоелизаветинск в истинный среднеазиатский Ташкент. На бульварах зацвели липы, как и прежде появились праздно прогуливающиеся парочки. Весело зацокали по булыжным мостовым конские подковы, заскрипели колёса извозчичьих пролёток, дробным горохом загремели сапоги, штиблеты, лёгкие дамские туфельки.
   Первоначально Троицкий бульвар назывался просто Бульваром, лишь много позже его нарекли Троицким по названию улицы, которая к нему примыкает. Для украшения вдоль бульвара высадили берёзы, которые, к сожалению, ни в какой степени не прижились, потому сейчас здесь привольно росли более неприхотливые липы, а в отдельных местах можно было встретить клёны, вязы, дубы, ясень. Бульвар считался одним из любимейших мест прогулок представителей Новоелизаветинского дворянства. Здесь были установлены скамьи, различные мостики, беседки из зелени, работали фонтаны, вдоль главной аллеи тут и там, словно часовые, попадались бюсты знаменитых людей - в общем, развлечений хватало. Доброй традицией стало проведение на бульваре многочисленных книжных базаров, выступления уличных музыкантов, а напротив доходного дома акционерного общества "Адамсон и Бауэрман", более известного горожанам, как "дом со львами близ Троицкой", на боковой аллее весьма вольготно расположились художники. В былые времена в часы променада все проезды по бульвару сплошь заставлялись экипажами гуляющей публики.
   Присев на скамейку и приняв праздный вид разнежившегося на солнце лентяя, Северианов с интересом наблюдал за работой художника-портретиста, переносящего на серый бумажный лист образ расположившегося напротив весьма толстого купчины, под которым скрипел и грозил немедленно развалиться старинный деревянный стул.
   Художник рисовал мастерски и достаточно быстро, образ портретируемого проступал буквально на глазах. Зрелище получалось весьма захватывающее, просто колдовское. Не то чтобы рисовальщик торопился, потому что поспешишь - людей насмешишь, а на скорость можно соревноваться с извозчичьей кобылой, но и не растягивал процедуру, словно кисель. За ловкими движениями его карандаша с восторгом следили две дамы с летними зонтиками в руках, одна совсем юная, почти девочка, другая в годах, по-видимому, жена и дочь портретируемого. Северианов видел, что художнику весьма нравится, когда публика с завороженным восхищением наблюдает, как он рисует. Это подобно аплодисментам для артиста.
   - Ты, мил-человек, рисуй меня покрасивее, помоложе, ну и чтобы, значит, похоже было, - довольно жмурясь, пробасил купец. Видно процедура пришлась ему весьма по душе, он со значимым превосходством поглядывал вокруг, дескать, вот я какой!
   Художник держал карандаш профессионально: грифелем вверх, положив его на указательный и средний, накрыв большим пальцем, - при таком положении в процессе рисования участвовала вся рука, а не только кисть - линии получались поразительной длины, гибкости и плавности. Купец остался весьма доволен, долго вертелся перед рисунком, словно юная девица перед зеркалом. Выгибался и так и сяк, вздымал-опускал брови, колоритнейше извивал губы, совершал прочие весьма комичные ужимки - в общем, паясничал. От щедрот выделил художнику соответствующую плату, забрал портрет, протянул жене. Та согласно кивнула. А дочка весело зааплодировала, шумно стуча ладошами.
   - То-то! - многозначительно поднял вверх указательный палец купец. - У нас - не у Пронькиных!
   Северианов с неспешной ленцой опустился на освободившийся стул.
   - Желаю запечатлеть своё изображение. Индивидуальность, так сказать. Хочется взглянуть на себя со стороны глазами мастера.
   Иван Андреевич Лаврухин искренне полагал, что для того, чтобы придать рисунку портретное сходство с оригиналом, потребно с внимательной старательностью выделить какую-либо деталь, наиболее соответствующую изображаемому типажу, и тщательнейшим образом усилить её, проработать с филигранной скрупулёзностью. Так, если у портретируемого длинный нос - следует сделать его ещё длиннее, чуть-чуть, капельку, вроде бы и незаметно, но это сильнейшим образом подчеркнёт индивидуальность модели. Если, скажем, пухлые губы - усилить эту пухлость, не так, разумеется, чтобы уж совсем губошлёп вышел, а самую малость. Это может быть высокий лоб, орлиный взгляд, или даже щель между зубами, оригинально уложенные волосы. Чуть-чуть старания - и это заставит человека улыбаться, рассматривая творение Ивана Андреевича, и с ностальгической грустью вспоминать застывшее мгновение спустя десять, двадцать, а то и тридцать лет. Ведь что человеку нужно? Сам себя он и в зеркало лицезреть может. Пожалуйста, в любой момент с дорогой душой. Только ведь каждый желает узнать о своих психологических особенностях, как он выглядит со стороны, как его воспринимают окружающие. Насколько верно он думает о себе, насколько его собственное мнение совпадает с мнением прочих. Заурядные портреты никому не нужны. Поэтому главной задачей в своих художествах Иван Андреевич видел в том, чтобы заставить модель поверить в собственную внутреннюю красоту, неповторимую притягательность и шарм. Художник на то и художник: для портретного сходства достаточно со скрупулёзной фотографической точностью воспроизвести основные пропорции и черты лица, а вот чтобы передать определённый образ человека, потребно мастерство и, как минимум, вдохновение. Как бы то ни было, но зарисовки Ивана Андреевича давали великолепные результаты и были куда более похожи на оригинал, чем даже фотографические карточки, сделанные через дорогу в фотографической мастерской Гиршзона. Кто-то даже позволил себе сделать следующий комплимент: "картинки" Лаврухина полностью раскрывают душу модели. Во всяком случае, Северианов был восхищён своим моментальным портретом: картинка представляла его в самом выгодном свете, он о собственной внешности был мнения значительно более скромного.
   Иван Андреевич считал себя великолепным иллюстратором. Во всяком случае, его графические сюжеты долгое время украшали книги издательства "Портнов и сыновья". Больше всего Лаврухину удавались жанровые сцены, не лишённые изрядной доли карикатурности и гротеска. Однако с началом войны издательство значительно сократило объём выпускаемой продукции, и Иван Андреевич остался практически не у дел. Чтобы не пропасть с голоду Лаврухин поступил на службу, стыдно сказать, в сыскную полицию художником-рисовальщиком. Сделанные им по описанию потерпевших портреты-картинки преступников, в отличии от предшественника, агента Маслова, отличались изрядной узнаваемостью, а иногда по ним опознать лиходея удавалось точнее, чем по безликим фотокарточкам в деле. В общем, нашёл Иван Андреевич своё призвание. Только после революции и установлении в Новоелизаветинске Советской власти снова остался рисовальщик-график без работы и теперь прозябал на улице, перебиваясь случайными портретными зарисовками. Почтенно прогуливающейся публики, желающей увековечить себя анфас графически-рисовальным способом, было мало, так что приходилось с хлеба на квас перебиваться.
   Рассматривая собственный портрет, Северианов восхитился совершенно искренне.
   - Превосходно вышло, господин художник, право слово.
   Расплатившись и подождав, пока сахарная верноподданническая улыбка растает на губах Лаврухина, Северианов продолжил.
   - Имею к Вам предложение, если, разумеется, Вы не против, и у Вас найдётся некоторое время, каковое Вы сможете уделить мне.
   - Слушаю Вас.
   - Надо по описанию нарисовать портрет одного человека. Справитесь? Труд Ваш обязуюсь оплатить, к тому же непременно угощу обедом. Заморских деликатесов не обещаю, но и копейничать не приучен, останетесь довольны.
   Бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства господин Вардашкин вполне искренне не понимал, чего от него хотят.
   - Я ж говорил Вам, господин штабс-капитан, человека того я видел лишь миг, к тому же ночью. И вовсе не уверен, что смогу описать его.
   - Но Вы, дражайший Никифор Иванович, утверждали, что это был тот самый чекист, который обычно приезжал за господином Свиридским. А этого товарища Вы днём изволили видеть, разве нет?
   - Да, разумеется, только теперь уже я не совсем уверен, что это был тот, о ком подумал. Выпимши был, чего с пьяных глаз не привидится... Показалось...
   - А я Вас ни в чём не упрекаю, Никифор Иванович. Более того, отношусь к Вам с изрядным сочувствием и пониманием. И прошу только описать Ивану Андреевичу человека, о котором Вы подумали. На большее мы не рассчитываем, в свою очередь, будем Вам весьма признательны. Настоечка, опять же, у Вас великолепная!
   - Уж что есть, то есть! - довольно крякнул господин Вардашкин. - Настоечка самая, что ни на есть, превосходнейшая! Может быть, по капельке? Для настроения?
   - С удовольствием, но только после дела. Тогда уж не грех!
   - Не очень я уверен, что смогу быть Вам весьма полезным, господин штабс-капитан.
   - Об этом не думайте, ошибиться каждый может.
   Склонив голову вбок, господин Вардашкин с преданнейшим любопытством голодного щенка наблюдал, как Иван Андреевич затачивает кончик карандаша. Взметнул бровями вверх, выпятил вперёд нижнюю губу, кивнул с уважением:
   - Сурьёзное у Вас дело. Просто-таки труд египетский!
   В последующие сорок-пятьдесят минут Северианов с изрядным удовольствием мог наблюдать работу профессионального рисовальщика-допрашивателя.
  - Какова форма головы? - спрашивал Иван Андреевич, зависнув острым грифелем над листом бумаги.
   - Что значит форма? - недоумённо воззрился на Лаврухина бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства. - Голова-то известно, какой формы: круглая, какой ещё может быть?
   - Идеально круглая, вытянутая овалом или трапециевидная? У меня, обратите внимание, абрис лица совершенно круглый, а вот, к примеру, у господина штабс-капитана контур более склонен к овалу, - карандаш с грацией балерины запорхал над бумажным листом, являя изумлённому Никифору Ивановичу геометрические фигуры различной формы. - Ещё, если задуматься, лицо бывает квадратное, треугольное, вытянутое, похожее на бриллиант, или, допустим, сердце.
   - Скажи, пожалуйста! - бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства смотрел на изображённые варианты с некоторой опаской и благоговейным ужасом деревенского вахлака-простофили. Затем перевёл взгляд на Ивана Андреевича, воззрившись на рисовальщика снизу вверх. Лаврухин лёгким движением нарисовал контур.
   - Так?
   - Так, - кивнул Вардашкин. - Э-э-э, то есть, нет, не так. Нос курнос, а рыло дудкой...
   Иван Андреевич рисовал, стирал нарисованное, правил, вносил коррективы в набросок. Работал совершенно равнодушно, механистически, без эмоций, чего нельзя было сказать о господине Вардашкине. Поначалу скептически взиравший на труды рисовальщика, бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства постепенно втягивался в процесс, поддакивал, либо начинал возражать с азартом карточного игрока.
   - Лоб высокий, низкий?
   - Так он, почитай, всё время в фуражке был, откуда ж знать...
   - Такая фуражка?
   - Ну да, наверное. Фуражка - он а и есть фуражка, головной убор. Фуражка - в рубль, и та набекрень.
   - Уши оттопырены, или прижаты к голове?
   - Не, ну Вы, почтеннейший, совсем уж лопухи изобразили. Поменьше будут, поскромнее.
   - Такие?
   - Ну вроде... А может, ещё меньше... И это... Высоко их нарисовали, ниже надо-с.
   - Так?
   - Может быть... А может и нет. Говорю ж, фуражка на ём была...
   - Глазки похожи?
   - Не, у него зенки интересной формы.
   - Это как?
   - Ну, интересные, выразительные, с поволокой. Знаете, как говорится, глаз мал, да далеко видит.
   Иван Андреевич легким движением подтёр изображение, сделал несколько штрихов.
   - О! - восхитился Вардашкин. - Точь в точь! Прям евойные зенки.
   - Брови?
   - И брови похожи.
   - Нос? Кривой, косой, с горбинкой? Высокий, средний, низкий, узкий, широкий?
   - Нос большой, длинный. Как говорится, для двоих рос, а одному достался. Чем не молодец, коли нос с огурец!
   - Так, что ли?
   - Ну, вроде бы так, может, конечно, и побольше.
   - Однако, почтенный, Вы уж совсем флюгер обрисовать пытаетесь.
   - Флюгер, не флюгер, только тот нос сто лет рос...
   - Рот?
   - Тут уж, как говорится, губа - не дура. Широкие, значит, губы, пухленькие, как у барышни. Такими целоваться хорошо.
   - Уголки губ вверх, вниз, или горизонтально?
   - Не припоминаю...
   - Так? - лёгкий карандашный штрих. - Или так?
   - Второй вариант больше подходит.
   - Значит, уголки вниз?
   - Выходит так.
   - Теперь похож?
   - Не, не похож. Всё, как будто, правильно, но не ён.
   Иван Андреевич усмехнулся, сделал несколько штрихов, подтёр изображение, вновь заработал карандашом.
   - Во! - с непритворным восхищением воскликнул господин Вардашкин. - Теперя ён! Вылитый, как Бог свят! Один в один - он! Сика в сику, как говорится! Ну, Вы, господин живописец, настоящий мастер!
   - Похож? - спросил Северианов.
   - Да какое там похож! Вылитый! Лучше, чем на карточке фотографической! Самая суть схвачена! Может, настоечки за успех?
   - Спасибо, Никифор Иванович, я на службе, воздержусь, пожалуй, а вы с господином художником, если есть желание, имеете полное право. Заслужили!
   Что-то такое сумел изобразить Иван Андреевич на совершенно рядовом, по мнению Северианова, глазу зацепиться не за что, портрете, какую-то изюминку, потому что фигуранта по рисунку вполне уверенно опознали все без исключения соседи погибшего ювелира.
   - Чекист это, который Осипа Давидовича обычно увозил, а потом обратно возвращал! - едва взглянув на творчество господина Лаврухина, в один голос утверждали и Степан Христофорович Тихомиров, и мадам Великолукская, и Марфа Андреевна Поленова, и сёстры Лебедевы, и нищий дворянин Федосов, и разорившийся купец Феофанов, и приказчик Оглобин, и даже известный скандалист Фома Александрович Попов.
   - По каким признакам опознали? - задавал всем один и тот же вопрос Северианов, на что получал неизменно одинаковый ответ:
   - А чёрт его знает, по каким признакам! Только он это, и всё тут! Как есть он.
   Обедать Северианов повёл Лаврухина в трактир "Тобольск"
   - Заказывайте всё, что душа пожелает, Иван Андреевич, не копеечничайте. Заслужили, слов нет! Как Вам только удаётся так удачно схватывать натуру портретируемого? Вы знаете, всю жизнь уважал профессионалов! А как иначе?! Если человек исполняет своё дело на совесть, лучше многих других - это достойно!
   В трактире всё так же опьяняюще-сочно пахло молодыми берёзовыми листьями, ядрёным хлебным квасом, так же будоражил ноздри аромат свежеиспечённого ржаного каравая. Лишь граммофон позволил себе сменить репертуар, и теперь в зале курским соловьём разливалось золотое меццо-сопрано любимицы Двора Его Императорского Величества Надежды Плевицкой:
   С ярмарки ехал ухарь-купец,
   Ухарь-купец удалой молодец.
   Вздумал купец лошадей напоить,
   Вздумал деревню гульбой удивить.
   Вышел на улицу весел и пьян
   В красной рубашке красив и румян.
   Старых и малых он поит вином,
   Пей, пропивай, поживём, наживём.
   Иван Андреевич расположился за столом с истинно купеческим степенством. Рюмку водки он не выпил, а выкушал чинно, с величественным достоинством и обстоятельностью, принялся за раскалённый суп. Зачерпнул полную ложку, поднёс к губам, подул на огнедышащую поверхность, попробовал, довольно крякнул и отправил в рот. На лбу мгновенно проступили мелкие бисеринки пота, лицо раскраснелось. Иван Андреевич метал ложку за ложкой, довольно щурился, фыркал, отдувался. Выпил ещё рюмочку, блаженно закатил масленые глазки к потолку.
   - Наслаждайтесь, - кивнул Северианов. - Я оставлю Вас на несколько минут.
   Прокофий Иванович Лазарев рассматривал рисунок с неподдельным интересом.
   - Заглянул к Вам снова, Прокофий Иванович, - сказал Северианов. - Показать это любопытнейшее творение, фотографический рисунок, заодно пообедать. Совместить, так сказать, приятное с полезным. А ещё точнее, одно полезное с другим полезным. Не приходилось ли Вам видеть этого персонажа?
   Господин Лазарев задумчиво пожевал губами. Повертел рисунок в руках, наклонил голову набок, внимательно вглядываясь в многообразие карандашных штрихов.
   - Определённо я его где-то встречал, лицо знакомое. Хотя и смутно. Не то чтобы я знал этого человека, однако видел совершенно точно, только вот где?
   - Может быть, это кто-то из чекистов? - подсказал Северианов. - Припомните.
   Прокофий Иванович отставил рисунок подальше от глаз, прищурился. Слегка откинул голову назад, что придало ему впечатление некой надменности. Между нависшими бровями чётко обозначились вертикальные складки. Так продолжалось около минуты, потом вдруг господин Лазарев с оглушительным шлепком хлопнул ладонью по лбу.
   - Точно! А я-то гадаю, где я его мог лицезреть. Это ж чекист, который Житина возил. Честно скажу, видел его всего несколько раз мельком, потому сразу не сообразил.
   - Уверены?
   - Совершенно уверен, Николай Васильевич. Весьма похож, весьма.
   Северианов согласно кивнул.
   - Благодарю Вас, Прокофий Иванович! Вы очень мне помогли!
   Северианов улыбнулся весьма радушно, хотя фраза была стандартной, изрядно казённой и ровно ничего не значащей, однако господин Лазарев воспринял её буквально и зарделся польщённой улыбкой.
   - Что Вы, господин штабс-капитан, какие пустяки, право! Как Ваши розыски продвигаются, успешно?
   - Потихоньку, Прокофий Иванович, кое-какие результаты есть, но пока не очень впечатляющие. То есть, самих чекистов пока не нашли: ни Житина, ни Троянова, ни этого товарища с рисунка. Но, как Вы сами изволили выразиться при прошлой нашей встрече, торопись медленно. Найдём, никуда не денутся.
   - Ну что ж! - Прокофий Иванович Лазарев с чувством потряс севериановскую руку. - Весьма рад, что оказался Вам полезным. Как говорится, всегда рады оказать содействие и всяческую помощь. Кстати, сегодня расстегаи отменно удались, я сейчас распоряжусь подать. К супчику. С пылу с жару! Пальчики оближите-с!
  
   Глава
  
  
   "Как же сильно я люблю тебя!" - думал Саймон Экклстон, приподнявшись на локте и жадно рассматривая спящую Джейн, касаясь огненно-рыжих локонов, игриво раскинувшихся на подушке, проводя указательным пальцем по тёплому плечу. Он чувствовал огромный прилив нежности и, в то же время, стыда, словно совершал нечто недозволенное, всеми осуждаемое. Любовь - самое великое чувство. Кто умеет любить, и кто нашёл свою любовь, нашёл свою вторую половинку, тот поистине счастливый человек. Мы выбираем друг друга не случайно. Мы встречаем только тех, кто уже есть в нашем подсознании.
   Они были знакомы два года, которые показались Саймону одним днём, время проведённое с Джейн летело стремительной птицей, каждая встреча волновала, будто в первый раз. Каждая близость манила волшебной новизной, словно двадцатишестилетний Саймон Эккслтон впервые готовился познать женщину, оттого неимоверно страстной, волнующей и загадочной. Джейн не требовала обязательств, пустых обещаний, любовных клятв. Казалось, во всяком случае, Саймон надеялся, хотел быть в этом уверенным, порой считал, что знает наверняка: ей просто хорошо с ним.
   Саймон продолжал с любовной жадностью рассматривать Джейн. Женщина дышала ровно, сладко шевелила губами во сне, и чувство безграничной нежности переполняло Саймона, наливало его силой, безудержной страстью, трепетным пылом. Он готов был всю жизнь носить её на руках, сдувать пылинки с туфелек, ну и все остальные глупости, что приходят в голову влюблённому мужчине. Плохо другое: Саймон Экклстон был женат и развестись не мог ни в коем разе. В браке любовью не пахло нисколько, это было взаимовыгодное соглашение, уйдя от жены, Саймон терял всё. Положение в обществе, обеспеченную жизнь, перспективную службу. Оставался гол, как сокол, без всяческих надежд на будущее. С милой, разумеется, рай и в шалаше, all you need is love (всё, что тебе нужно - любовь), но это лишь красивые слова, суровые жизненные реалии указывали, что сэр Экклстон слишком привык к спокойному, благоустроенному состоянию, чтобы бросить всё и начинать заново, с чистого листа. По-видимому, это понимала и Джейн, так как ничего не требовала от Саймона, никаких обязательств, только любви!
   Саймон Экклстон был мужчина весьма красивый, высокий, стройный, со спортивной фигурой, мускулистым торсом, приятными чертам лица. Открытый благородный лоб, широкие скулы, большие глаза, суровые брови вразлёт, изящно-отточенные линии подбородка и шикарная улыбка. Сладкий герой-любовник. В жизни он вытянул счастливый билет, здраво рассудив, что "Beggars can't be choosers " (нищим выбирать не приходится), и, заложив свою красоту, взяв в жены младшую дочь сэра Джона Уинстона Квинси, леди Энн Квинси, даму на восемь лет старше Саймона, некрасивую и до невозможности глупую. Если следовать поговорке: "The bride is interesting until she becomes a wife" (Жена интересна лишь до той поры, пока она невеста), то леди Квинси как женщина не волновала Саймона в равной мере, как до женитьбы, так и после. В принципе, нельзя сказать, что в браке Экклстон был несчастлив: за пять лет он сделал головокружительную карьеру, забыв, что такое нужда, завёл множество крайне полезных знакомств и, вполне можно сказать, как сыр в масле катался. Согласитесь, весьма неплохая плата за отсутствие любовного пыла. Так думал Саймон до того момента, как встретил Джейн.
   "There's no such thing as a free lunch" (Не бывает бесплатных обедов). Оставшись с Джейн наедине и начиная в самом буквальном смысле дрожать от нахлынувшего вожделения, Саймон вдруг понимал, как многого он лишился в жизни, променяв безудержную, захватывающую все его мысли и чувства страстную любовь на сытое и спокойное существование. Редких встреч с Джейн Экклстону было мало, хотелось ощущать её возле себя постоянно, в любое мгновение иметь возможность сжать в объятиях, приласкать, дать волю сердечному обожанию, романтической увлечённости, темпераментному исступлению.
   Он никогда не задумывался, что девушка нашла в нём. Он красив, молод, богат, имеет весьма недурную должность в английской секретной службе, хоть покуда и не слишком высокую, однако с изрядными перспективами. Этого вполне достаточно, чтобы бескорыстно и с всепоглощающей страстностью отдаться ему. Любовь - на то и любовь, чтобы вспыхнуть внезапно, захватить полностью, заставить наслаждаться каждой минутой пребывания с любимым. Ничего иного и быть не может. Планы на будущее убивают любовь, цени мгновенье, срывай каждую минуту счастья! Саймон почувствовал, что теряет голову от страсти, наливаясь безудержной мужской силой. Нежно погладил спящую Джейн, рука плавно скользнула вниз, задержалась на маленькой, удобно лежащей в ладони груди. Склонился, ласково, но настойчиво целуя Джейн - она не проснулась, но мягкие губы сами ответили на поцелуй, а юное тело затрепетало в руках Экклстона. "Как же сильно я люблю тебя!" - вновь подумал Саймон.
   Ему нравилось, как она, стыдливо отводя взгляд, наклоняет голову. Потом её ресницы поднимаются, Джейн с бессовестной призывностью смотрит ему в глаза снизу вверх; и от этого взгляда его пронзает такая любовная нежность, такая безудержная страсть, что сердце готово выскочить из груди, словно подстреленный всадник из седла на полном скаку. Улыбка нежна и многообещающа, тело мягкое и податливое, ладонь накрывает ладонь, пальцы переплетаются, Джейн часто и томно дышит, их губы словно вступают в поединок, в рукопашную схватку, в которой не бывает побеждённых, только победители. И лёгкая улыбка и нежные касательные движения пальцев, постепенно делающиеся всё более настойчивыми и жадно-торопливыми.
   - Какой ты нетерпеливый! - прошептала Джейн ему на ухо.
   Игривые кошачьи движения. Закинутая назад голова девушки, раскрытый в немом крике рот.
   И её дразнящий, сводящий с ума язычок. Жадные ласки. Направляющая ладонь на его талии, непроизвольно вырвавшийся крик, горячие пальцы левой руки, порывисто взлохматившие его идеальную причёску. Чувство полной власти, полной победы, и в то же время полнейшей подчинённости. Бешенная кавалерийская скачка, хриплое дыхание. Судорожно выгнутое дугой тело. Cтавшее на минуту некрасивым, и оттого еще более любимым лицо Джейн. Требовательный и торжествующий стон. И завершающее: "I love you baby!".
   И наконец, как заключительный аккорд - лёгкие касания губ, расслабленные объятия. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, Саймон смотрел в её глаза цвета пасмурного неба, и Джейн нежно гладила его плечи. В такие минуты Саймон был весьма словоохотлив, на него нападало страстное желание выговориться. Рассказывать он мог долго, как выяснилось, сэр Экклстон ни с кем не мог поговорить по душам. Джейн же являлась замечательной слушательницей, способной влюблённо и с сердечным интересом внимать рассказам милого. И не просто тактично изображала почтительное участие, предупредительную чуткость, но и проявляла истинную заинтересованность. О семейной жизни Саймон откровенничать с девушкой не решался, считал подлым и постыдным, потому больше рассказывал о службе в секретном отделе британской разведки, о скором победоносном завершении войны, о планах на послевоенное обустройство. Любил поговорить о литературе, политике, истории. Джейн было интересно решительно всё без исключения. Она умела поддерживать разговор, иногда задавала вопросы, словно желая знать всё о своём любимом, о своём желанном, милом сердцу. Исключительный случай: редкая женщина способна так замечательно понимать своего мужчину, считал Экклстон. Это вершина интимности, пиковое чувство, символизирующее максимум доверия и ценностного отношения к своему партнеру. Рассказывая Джейн о новой системе шифрования донесений, Саймон испытывал эмоциональное состояние безопасности, любви, заботы и поддержки, буквально захлёбывался счастьем.
   Саймон любил смотреть, как Джейн одевается. Странно, но это действо вызывало в нём безудержный прилив нежности, ощущение таинственного очарования и чувство полного интимного доверия, какое только может существовать между мужчиной и женщиной, гораздо более тонкое и прозрачно хрупкое, близкое, сокровенно - искреннее, чем когда она раздевалась. Медленно с каждым движением, с каждой надетой деталью одежды Джейн превращалась из страстной юной любовницы в степенную, слегка незнакомую, чужую даму. Слёзы умиления наворачивались сами собой, Саймон чувствовал: ещё мгновение - и он не сможет отпустить Джейн.
   Этого мгновения всегда недоставало. Джейн уходила, открывала дверь, спускалась по лестнице, а он по-прежнему сидел на кровати, чувствуя, как внутри что-то обрывается, как от него ускользает частичка его самого, как он стареет на несколько лет за те минуты, что требовались Джейн, чтобы выйти из дома.
   Девушка медленно шла по улице. В лучах солнца, светившего ей в лицо, она казалась лёгким силуэтом, воздушной пушинкой, уходящей мечтой. Обернулась, трогательно взмахнула рукой. Стоя у окна, Саймон помахал в ответ, послал воздушный поцелуй.
   - Хороша, шлюха! - подмигнул Джереми Китинг, старший группы наружного наблюдения, салютуя напарникам кружкой пива. - Я б её... - и он выдал полный набор действий, которые хотел бы осуществить с Джейн, подробно расписывая разнообразные способы и возможные позиции. Впрочем, его скудные фантазии оригинальностью не отличались, и сильно уступали, проигрывали тому, что только что проделал с Джейн Саймон. Наблюдаемое великих измышлений не требовало и исключало иное толкование, всё предельно ясно: любовница, получив свою порцию утех, покидает объект страсти. А что ещё можно подумать, глядя как машут друг другу эти голубки: застывшая посреди улицы дама и высунувшийся из окна голый джентльмен.
   Задание было предельно ясно: отслеживать все контакты Экклстона. Однако осатаневшие от рутинного безделья, вторую неделю томившиеся и буквально изнывающие от скуки агенты наружного наблюдения должного рвения не проявляли и на появление Джейн отреагировали весьма вяло. Да и что, собственно говоря, интересного может принести наблюдение за "этой шлюхой"? На какой-либо результат, говоря откровенно, рассчитывать явно не приходится, просто в силу необходимости следует доводить всё до конца. Равнодушно пожав плечами, Китинг сделал изрядный глоток пива и лишь после этого, вальяжно утерев усы, кивнул Николасу Хейсу, самому молодому агенту.
   - Ник, проводи "эту шлюху".
   Покидать уютный паб чрезвычайно не хотелось, но никуда не денешься: служба - есть служба. Тяжело вздохнув про себя, Николас медленно побрёл за девушкой, соблюдая определённую дистанцию. Когда Джейн совершила несколько неумелых проверочных действий, с изрядным дилетантизмом пытаясь обнаружить возможную слежку, агент понимающе усмехнулся: ничего удивительного, девушка вовсе не походила на рядовую шлюху из Сохо, наоборот, выглядела весьма свежо и привлекательно. Вероятно, опасается, что муж вздумает проследить, где изволит находиться его благоверная, злорадно подумал Николас Хейс, расслабленной походкой повесы фланируя позади Джейн.
   Девушка ещё раз покрутила головой, затем завернула в кафе и присела за столик, где уже находился седоватый джентльмен среднего возраста и обличия совершенно невзрачного, глазу зацепиться не за что. Вероятно, они были знакомы: перекинулись парочкой фраз, джентльмен улыбнулся, по отечески потрепал её по плечу. Джейн заказала традиционный чай с густыми топлёными сливками, имбирные пирожные, мармелад. Николас зашел следом, присел в дальнем углу, со скучающим видом разглядывая накрахмаленные салфетки. Смотреть на Джейн и её собеседника избегал, "держал" их боковым зрением. Девушка пила чай, как истинная леди: гордая осанка, элегантный наклон головы, чашку с узким дном и расширяющимся верхом держала, прижав мизинец. Пригубливая, смотрела в чашку, а не поверх неё. Типичный Five o"clock Tea, традиционная беседа за чаем. Джейн что-то говорила, джентльмен рассеянно слушал. Хейс уже начинал сомневаться в полезности наблюдения: всё выглядело мирно, идиллистически-безмятежно и дружелюбно. Заподозрить какую-либо фальшь, притворство совершенно невозможно. Николас тоже попросил чаю и сэндвич, с рассеянной скукой размышляя о том, что трапеза девушки и мужчины также похожа на конспиративную встречу двух агентов разведки, как похожи друг на друга чашка чая, что он держит сейчас в руке и оставленная в пабе недопитая кружка тёмного портера.
   Потом Джейн простилась, поднялась и вышла из кафе, неспешной походкой двинулась вдоль улицы, а джентльмен вновь раскрыл газету и углубился в чтение. Николас должен был немедленно устремиться вслед за девушкой, но, нарушая полученные указания, остался на месте. Что-то удержало его. Что? Возможно, в мистере Хейсе проснулся охотничий азарт, смутное беспокойство, дразнящее предчувствие тайны, непонятное подозрение. Девяти из десяти человек это чувство совершенно неведомо, а возможно, и девяноста девяти из ста. Как бы то ни было, Николас продолжил наблюдение за сотрапезником девушки. Джентльмен неспешно дочитал газету, также неспешно расплатился, поднялся и, тяжело опираясь на трость, проследовал к выходу. Титаническим усилием воли Николас заставил себя не броситься тут же за ним, а лениво допил чай, бросил на стол монету и только после этого выбрался из кафе.
   Джентльмен уже остановил экипаж, Николас занервничал, заметался, однако ему повезло, ибо очередной кэб появился почти тотчас же. Приказав вознице следовать за объектом наблюдения, Хейс успокоился и даже почувствовал себя этаким удалым героем, в одиночку преследующим опасного противника.
   Однако преследование было весьма недолгим. Доехав до железнодорожного вокзала, джентльмен не спеша выбрался наружу, после чего едва ли не на глазах Хейса растворился среди спешащей людской толчеи, словно его и не существовало вовсе. То ли проявил недюжинную сноровку и смекалку, то ли Николас замечтался и проворонил объект наблюдения. Николас Хейс пытался отыскать джентльмена, бестолково суетился, метался, бросался во все стороны, изрядно нервничая, однако совершенно безрезультатно. Объект непозволительно бессовестным образом провёл Хейса.
   Кто был этот неизвестный джентльмен, с какой целью он встречался с Джейн? Заметил ли "хвост", обнаружил ли скрытое наблюдение? Сознательно ли ушел от назойливого пригляда, или весьма капризная леди Фортуна просто показала Николасу Хейсу язык, и неизвестного джентльмена он упустил случайно, исключительно по собственному ротозейству?
   Сэр Найджел Пол Хатингс считал ниже своего достоинства отчитывать подчинённых, тратить силы на замечания либо брань, метать громы и молнии. Он лишь смерил Николаса Хейса истинно британским ледяным взглядом и брезгливо отвернулся. Николас готов был провалиться сквозь землю от скандальной неловкости и конфуза, а сэр Хатингс с исключительным равнодушием прошествовал мимо Хейса, отпер дверцу сейфа и достал из металлических недр толстую папку. Словно карты в классическом пасьянсе на стол поочерёдно легли несколько десятков фотографических карточек. Найджел Хатингс кивнул проштрафившемуся агенту:
  - Взгляните, нет ли среди этих джентльменов того хитреца, что так ловко провёл вас?
   По спине Николаса Хейса предательски текли струйки пота, колени изрядно подрагивали, он рысью подскакал к столу, впился взглядом в карточки. Сэр Хатингс, внешне оставаясь совершенно невозмутимым, про себя улыбнулся: несмотря на допущенный промах, мальчишка агент ему пришёлся по нраву. Не зная условий игры, не владея ситуацией в целом, интуитивно вычленил главного фигуранта, не побоялся бросить второстепенный объект слежки и переключиться на более важный. А вот сэр Найджел Хатингс был посвящен в детали, потому хорошо представлял, где следует искать. Потому и выложил перед агентом именно эти фотографические карточки.
  - Этот, сэр! - подрагивающий указательный палец Хейса совершенно уверенно вонзился в четвёртую карточку в третьем ряду.
   - Вы уверены?
   - Уверен, сэр. Только здесь он с усами.
   - Хорошо, можете быть свободны.
   Сэр Найджел Хатингс с иезуитским лицом и невозмутимым спокойствием каменного идола дождался, когда за Хейсом закроется дверь, и только тогда позволил себе улыбнуться. Потом проявил совершенно несвойственную ему эмоцию: довольно потёр руки и, сцепив пальцы, сладко потянулся. Всё разложилось по полочкам. Пасьянс сошёлся. Ситуация развивалась именно так, как он предполагал. Что ж, теперь вполне можно было быть уверенным, что Саймон Экклстон у него в кармане. Потому что весьма уязвим: слишком многое может потерять, вздумай артачиться. Семья, положение в обществе, весьма обеспеченная жизнь, престижная служба, карьерный рост - Экклстон, разумеется, не способен отказаться от всего этого. Такими вещами не бросаются. А ещё неизвестный джентльмен на самом деле был хорошо известен сэру Найджелу Полу Хатингсу.
  
   Глава
  
   Что человеку более потребно: кружка пива или интересная, познавательная книга? Вопрос не праздный и вовсе не риторический. Так уж вышло: Новоелизаветинская публичная библиотека, или "Публичка" в городе была изрядно знаменита, однако вовсе не у читающей публики. Прямо напротив библиотеки, менее чем в 50 саженях, располагалось питейное заведение Шмакова, и выражение "встретиться у "Публички"" означало рандеву вовсе не для того, чтобы прочитать книгу. До введения "сухого закона" в 1914 году, питейное заведение славилось на весь Новоелизаветинск самым вкусным и свежим пивом в городе, да пожалуй, и во всей губернии: "Чёрным" - "Товарищества пиво- и медоваренного завода Семёна Ярыжникова". Сваренное на манер кваса, весьма сладкое и ароматное при низком градусе, поскольку при изготавливании пиву не давали полностью выбродить, оно пользовалось огромной популярностью и отведать знаменитого "Чёрного" у Шмакова, восхититься его приятным и мягким вкусом приезжали знатоки из соседних городов. "И в "Чёрном" пиве есть светлая сторона", - гласили плакаты на стенах заведения, а в "Новоелизаветинском вестнике", к примеру, появилось смелое и весьма примечательное высказывание, афоризм, рассуждение какого-то заправского остряка: "Даже бутылка отличного вина не заменит кружки хорошего пива! "В победе вы заслуживаете шампанского, в поражении вы нуждаетесь в нем", - сказал однажды Наполеон Бонапарт, император Франции. Однако позволим себе не согласиться, ибо вино - напиток нужды, употребляемый лишь за неимением пива". Знатоки шутили: "Самое лучшее пиво - первые пять жадных глотков, потом всё становится обыкновенно-повседневным, непраздничным, лишённым поэтичности". "Чёрное" разливалось в коричневые грушевидной формы бутылки ёмкостью 1/20 ведра, на поверхности гордо красовался отлитый двуглавый орёл - герб Российской Империи, год изготовления и надпись "Товарищество пивоварен. завода С. Ярыжников и К. Новоелизаветинск". К пиву подавались всяческие раки: варёные с укропом и солью, тушёные и жареные, слабосолёные и, наоборот, пересоленные, большие и маленькие. А также селёдка, про которую уверяли: во рту тает, сплошной рыбий жир. А ещё питейное заведение Шмакова славилось тем, что за всё время существования в нём ни разу(!) не разбавили пиво водой - случай небывалый и даже немного фантастический. Иван Алексевич Шмаков лично следил за тем, чтобы в его заведении не дай Бог не появилось "левой заразы": фальсифицированного пива, приобретённого на каком-либо пивном складе по низкой цене - 60 копеек за ведро - и разлитого в немытые бутылки завода Ярыжникова, да так, что на вид от настоящего ни в жизнь не отличишь.
   В "Публичке" же безраздельно царствовал историк и краевед Николай Леонтьевич Белово, мужчина весьма приятной наружности, хоть и невысокого роста, на лице которого героическая суворовская бородка и дерзкий волевой подбородок, который грех прятать под растительностью, изрядно контрастировали с по-женски чувственными брусничными губами и трогательно-милыми длинными ресницами. В Новоелизаветинске он слыл изрядным фрондёром и нигилистом. Слава эта закрепилась за директором публичной библиотеки после одного казуса, в коем он, по сути, совершенно не был виновен. Во время визита господина губернатора в Новоелизаветинскую публичную библиотеку, кто-то из свиты пошутил скабрезно, шепнув Его Превосходительству на ушко, что, дескать, профессия Николая Леонтьевича представляет собой слово, начинающееся на "б", и заканчивающееся на "ь". На недоумённо-озадаченный взгляд губернатора весьма цинично пояснил: библиотекарь, а вовсе не то, что все подразумевают. Его Превосходительство господин губернатор изволил разразиться весёлым хохотом, вернее сказать, заржал совершенно по-фельдфебельски, с излишней крепостью и дружелюбием долго-долго тряс руку Николаю Леотьевичу, и в довершение всего намекнул: занятие ваше весьма почтенное и для мужского населения Новоелизаветинска чрезвычайно нужное, при этом улыбаясь слишком недвусмысленно. Николай Леонтьевич ничего не понял, но слухами земля полнится, и с той самой поры закрепилась за господином Белово изрядная слава вольнодумца и оппозиционера. А при слове "библиотекарь" многие почтенные господа тщательно прятали в усы весьма сальную сардоническую ухмылочку.
   В отличие от своей прародительницы, знаменитой Императорской публичной библиотеки в Петрограде, расположившейся в четырёх самостоятельных зданиях, зрительно воспринимаемых как единое строение, Новоелизаветинская "Публичка" ютилась в крошечном и непритязательном доме, на вид неказистом, но внутри весьма уютном и по-домашнему приятном. Рассчитанный на полторы сотни человек читальный зал имел пятнадцать столов, и за каждым одновременно могло разместиться по десять читателей. Широкий проход делил зал на две равные половины. В бельведере, или по-простому, вышке, чердаке, тереме - небольшой надстройке, возведённой посредине дома со светлыми окнами на все четыре стороны располагался кабинет директора, откуда тот, словно полководец, мог созерцать окрестности. Всякий читатель, какого бы звания или чина он не был, при наличии желания имел свободный вход в библиотеку, и мог воспользоваться запасами книгохранилища совершенно безвозмездно, только не унося книги домой. Сюда заходили люди совершенно различные по общественному положению и происхождению: купцы, учёные, мещане, учащиеся, чиновники, военные, представители духовенства.
   Прежний директор "Публички", изрядный пьяница и ловелас Афанансий Афанасьевич Кобелько, фамилию свою оправдывал полностью, ибо был весьма знаменит чрезмерно неотступным вниманием к прекрасному полу, а также не страдал излишней разборчивостью в процессе достижения цели. Его недвусмысленное поведение, неблагопристойное внимание и чрезмерно настойчивые ухаживания в отношении вольнотрудящихся дам весьма скоро перешли границы всяческих приличий, после чего господин Кобелько был с позором вышвырнут, как гласила официальная формулировка: "за разные насилия", - и дело взял в свои руки Николай Леонтьевич Белово.
   Николай Леонтьевич являл собой замечательный экземпляр весьма образованного и всесторонне развитого человека, однако главным было вовсе не это. Обычно про подобных людей говорят: шебутной, неугомонный, уёму не знает, штопор в заднице. Несмотря на довольно зрелый, если не сказать почтенный, возраст, Николай Леонтьевич вовсе не растратил юношеского задора и увлечённости. Жил в нём этакий непоседливый юнец, мало довольствующийся достигнутым и постоянно являющий миру новые планы и прожекты, по дерзости и размаху мало уступающие наполеоновским. Так, к примеру, Николай Леонтьевич Белово добился:
   - значительного расширения и переустройства читального зала библиотеки;
   - зачисления в штат лиц обоего пола - до этого времени женщины принимались в библиотеку только на правах вольнотрудящихся;
   - уменьшения срока выдачи книг в читальном зале: "не позднее, чем через час по подаче";
  - предоставления библиотекарям квартир "в непосредственной близости от здания книжного собрания, что весьма способствовало обеспечению правильного хода деятельности Новоелизаветинской публичной библиотеки";
   - увеличения оплаты за выполненные переплётные работы;
   - получения и последующей раздаче двух золотых и пяти серебряных медалей на Станиславской ленте служителям "за усердную и полезную их деятельность";
   - создания при библиотеке "постоянного кадра нештатных служащих и служителей", а также многого другого. Ещё Николай Леонтьевич:
   - приобрёл собрание книг на старославянском языке XV-XVIII вв.;
   - разрешил многим жителям города брать книги на дом;
   - передал в дар 260 экземпляров дублетных, то есть повторных книг в дар Новоелизаветинскому Народному дому, а также обществу грамотности, обществу содействия народному образованию, обществу народных чтений, призванных способствовать всяческому "смягчению в народе грубых нравов, возвышения в нём нравственного и умственного уровня";
   - разрешил Новоелизаветинскому обществу пособия бедным проведение на территории библиотеки "кружечного сбора пожертвований для оборудования и содержания Детского Дома Трудолюбия для сирот воинов и рабочих".
   Но всё это были цветочки, ягодки ожидались впереди. Идеей создания Новоелизаветинского историко-краеведческого музея Николай Леонтьевич Белово бредил издавна, нещадное число раз обивал пороги различных учреждений, и к 1915 году настолько допёк своими идеями власть предержащих, что те, изрядно расщедрившись, выделили настырному радетелю целых 50 рублей и разрешили использовать под музей одну комнату в помещении Новоелизаветинской публичной библиотеки. Оказали покровительство, поспособствовали и облагодетельствовали. Этому событию было посвящено изрядное торжество с праздничными напитками и угощением, на которое собрался Новоелизаветинский бомонд, считавший себя причастным к культурной жизни города. Городской голова Михаил Васильевич Ободзинский выступил с исключительно прочувствованной речью о славных традициях и людях, которым весьма небезразлична история родного края, к коим, в первую очередь, он относит самого себя, затем - попечителя учебного округа князя Ладыженского, полицмейстера Баженова, финансиста Анфилатова, председателя биржевого комитета Кириллова, заведующего пробирной палатой, акцизного, податного и фабричного инспекторов, окружного прокурора, председателей суда, земской и купеческой управы, попечительства о детях, мещанской управы и прочих "неравнодушных господ", среди которых упомянул и господина Белово, правда в самом конце списка и почему-то назвал его Беловым.
   С величайшего позволения власть предержащих Белово выделил под музей одну разрешённую комнату, вторую присовокупил втихую, по собственному желанию.
   Поначалу в коллекции музея было только около трех десятков случайных экспонатов, в основном монет, но затем дело пошло на лад, и экспозиция стала увеличиваться гигантскими темпами. Чудаков, пардон, энтузиастов в Новоелизаветинске оказалось на удивление немало. Николай Мефодьевич Славинский уступил музею за совершенно смехотворную, меньше символической, сумму несколько рисунков Шишкина, этюд Репина и один холст Айвазовского. Геолог Михаил Борисович Лейский пожертвовал свою этнографическую коллекцию, насчитывавшую около 70 предметов. Скрипач-виртуоз Кирилл Петрович Троепольский "оторвал от сердца" ("только из чувства глубочайшей любви к Николаше Белово") и отдал музею на "вечное хранение" автографы русских композиторов: Глинки, Мусорского, Чайковского, Балакирева. Купец Алексей Дмитриевич Карзин, человек весьма культурных взглядов, выделил музею единовременную денежную помощь, а также передал в дар коллекции фарфора, нумизматики и предметов народного творчества. Публицист князь Эдуард Андреевич Томский, преисполненный глубокого уважения к личностным качествам Николая Леонтьевича Белово, подарил коллекцию старинного оружия. Ольга Петровна Лауди весьма настойчиво ходатайствовала о проведении музейных экскурсий для учениц старших классов новоелизаветинских гимназий, а поскольку возражать Ольге Петровне считалось в сильной степени моветоном, то такие экскурсии сделались постоянными и обязательными. А ещё Ольга Петровна публично заявила, что музей "при всех безумных, тяжёлых, порой отчаянно-драматических условиях, при весьма ничтожных средствах и только благодаря энергии и любви Николая Леонтьевича Белово вырос в значительную величину".
   Между тем Николай Леонтьевич Белово тащил в музей всё, на что падал взгляд, и что все прочие считали обыкновенным мусором, недостойным носить высокое звание музейного экспоната: спичечные коробки, марки, бутылочные этикетки, чернильницы, форменные гимнастёрки, офицерские фуражки, вицмундиры, женские кокошники и кухонную утварь. По его мнению, собирание музейных предметов должно было обладать максимально полным характером, чтобы избавить внуков и правнуков от потребной необходимости разыскивать то, что должно было быть сохранено, и что, к сожалению, исчезло, затерялось, и иногда, к величайшему стыду и несчастью, безвозвратно. За музеем неотступно приглядывали сотрудники библиотеки: старшая сестра Белово - Лидия Леонтьевна и дочь - девица Ольга, изрядная красавица, особый шарм которой придавали изящные очки в тонкой металлической оправе. Когда Лидия Леонтьевна, считавшая младшего брата человеком, мягко говоря, слегка легкомысленным ("голова соломой набита!") и даже иногда в сердцах называвшая его "барахольщиком", "хламовщиком" и "ветошником", начинала укорять, пеняя, что он превращает музей в хлев, Николай Леонтьевич совершенно резонно на его взгляд отвечал следующее. "Мы, музейные работники, - высокопарно произносил младший брат, помахивая пухлым указательным пальцем в нескольких дюймах от носа старшей сестры (это был его излюбленный жест при любом разговоре), - не можем принимать на хранение лишь выдающиеся достопримечательности, не можем присваивать себе право судьи, жреца Фемиды, пророка, ясновидца и привилегию знания истины. Не можем по собственному желанию и произволу одним давать бессмертие, а других лишать его". Потому сейчас он с изрядно торжествующим видом "а ля чёрт меня побери" положил перед Севериановым коричнево-жёлтую купюру с эмблемой Российской республики, номиналом, а также пояснительной надписью.
   - Что Вы видите перед собой, господин штабс-капитан?
   Могло показаться, будто Николай Леонтьевич демонстрирует уникальное сокровище: глаза искрились хитроватым лукавством, ноздри хищно раздувались, сам же Белово напоминал начищенный до ослепительного сияния самовар.
   - Керенка, - пожал плечами Северианов. В вопросе чувствовался немалый подвох, и штабс-капитан решил подыграть Николаю Леонтьевичу, словно они развлекались поддавками, обратными русскими шашками. - Двадцать рублей. Бумага, ничего не стоит.
   - Все думают именно так! - пухлый указательный палец с победоносным ликованием качнулся перед лицом штабс-капитана вперёд-назад. - Людям весьма свойственно видеть частности и не замечать за ними общего. Человек лицезрит берёзовый лист и не различает леса. Обратите внимание на эту картину, господин штабс-капитан, - он указал на висящий над столом багряно-красный пейзаж в массивной золотой раме. - Кто-то видит дерево, а кто-то завораживающе яркую осень. А кое-кто идёт ещё дальше: необыкновенную красоту природы, лирическое настроение художника и его любовь к родным местам.
   - Любопытно.
   - Безусловно! Для Вас этот клочок бумаги - некое подобие денежного знака, презрительно называемого "керенкой", а на самом деле - это отражение эпохи, символ времени, в котором нам с Вами приходится существовать. Через сотню лет этот ничем не обеспеченный денежный знак станет музейным экспонатом, и по нему потомки будут изучать нашу сегодняшнюю действительность, нашу жизнь, потрясения, постигшие Российскую империю. Вы о подобном не задумывались?
   - Да как-то не удосужился, Николай Леонтьевич.
   - И совершенно напрасно, господин штабс-капитан. "Керенки", "совзнаки", "колокольчики", - сейчас это бесполезный бумажный мусор, покупательской способности практически лишённый, все предпочитают для финансовых расчётов старый добрый царский рубль, а когда-нибудь в далёком будущем грань между ними сотрётся, исчезнет разница. Они будут мирно сосуществовать, уживаться в музейной витрине и именоваться: экспонат номер один, экспонат номер два, три, четыре и так далее. Я думаю о будущем, господин штабс-капитан, сегодняшнее скоротечно, стремительно, что Вы или я оставим после себя, какую память?
   Николай Леонтьевич щедрой рукой разлил чай по стаканам, придвинул колотый сахар, горку пирожных на широкой тарелке, вазочку с вареньем. Этакий живчик, он вертелся вокруг Северианова юрким волчком, приседал на стул, тут же вскакивал, принимался рыскать возле стола, затем снова падал на сиденье. Сделав огромный глоток, схватил-сцапал соблазнительно-аппетитное пирожное, откусил сразу половину и, мгновенно прожевав, с заговорщической таинственностью подмигнул.
   - Обожаю сласти, Николай Васильевич! Приходится много и весьма напряжённо работать умственно, сладкое просто необходимо для подпитки мозговых клеточек. Иначе быстро устаю, да и кураж, азарт, задор пропадают, настроение портится. Как ни крути-верти, а без сладкого наш мозг ленив, подобен амёбе, лежащему на печи Емеле, бездельному лодырю - коту Ваське, облопавшемуся сметаны. Употребляйте в пищу больше сладкого, господин штабс-капитан, и всегда, во всякое время будете полны энергии, решительности, настойчивого темперамента.
   Северианов улыбнулся. С самого начала весьма шустрый, энергичный директор "Публички" полностью захватил инициативу, тараторил с частотой раскалённого пулемётного ствола, практически не давая штабс-капитану вставить более одного слова.
   - Деньги, афиши, папиросные коробки, почтовые марки, спичечные этикетки, пуговицы, да много чего ещё, всего я перечислить просто не в состоянии, со временем перестанут быть материальными вещами и сделаются отражениями эпохи, иллюстрациями, картинками из нашей теперешней жизни. Ваш армейский ремень, например, господин штабс-капитан, с годами утратит свою функциональную сущность и будет лишь элементом формы офицера пехоты Российской империи, выставленный на всеобщее обозрение в витрине, скажем, исторического музея города Новоелизаветинска лет через сто. Ваш револьвер займёт подобное же место, и юный экскурсовод с въедливой дотошностью примется объяснять пытливым посетителям, почему армейский штабс-капитан был вооружён именно наганом, а не револьвером другой системы, и что, собственно, такое представляет из себя револьвер. Чем он отличается от пистолета. Почему именно наган принят на вооружение в армии Российской империи.
   - Звучит страшновато, - поёжился Северианов, словно ему вдруг сделалось нестерпимо холодно. - Следуя Вашим словам, все мы - лишь временный источник информации, экземпляр, предмет для изучения потомками.
   - Неприятно, согласен! - закивал, затряс суворовской бородкой Николай Леонтьевич. - Однако так оно и есть. Логично предположить, что некий временной отрезок накладывает свои приметы на тот или иной предмет обихода, а с развитием социального общества происходит видоизменение этого предмета, - он отставил в сторону стакан, очертил указательным пальцем в воздухе окружность, но, похоже, мысль потерял, складки на лбу напряглись, губы шевелились беззвучно. - Э-э-э...
   - Все вещи превратятся в музейные экспонаты, - Северианов сказал это совершенно серьёзно, с философской обречённостью, но Белово, похоже, обиделся.
   - Напрасно иронизируете, молодой человек. Ирония и наука - вещи несовместимые, маловеры всегда тормозили развитие прогресса, засовывали палки в колёса мировой истории.
   - В мыслях не держал! - Северианов улыбнулся вполне искренне, даже руку к груди прижал в знак честной открытости и непритворной чистосердечности. Ему очень нравился весьма эксцентричный директор публичной библиотеки. - Если, к моему стыду, я сказал что-то неуместное в данном контексте - искренне прошу меня извинить. Дурное окопное влияние, не держите зла на солдафона. Хватившего, так сказать, через край, некстати и в неподходящий момент.
   Настроение Николая Леонтьевича менялось на противоположное со скоростью несущейся в атаку кавалерийской лавы. Складки на лбу немедленно разгладились, лицо приятно порозовело, брусничного цвета губы обнажили ряд белоснежно-жемчужных зубов, Белово вскочил, резво обежал стул, ухватившись обеими руками за спинку, так что недовольная мебель раздосадованно-возражающе заскрипела, продолжил журчать словесным водопадом:
   - Вы задумывались, молодой человек, о сущности некоторых вещей? Вы даже представить себе не можете, насколько это любопытно и интересно, просто, так сказать, дух захватывает. К примеру, позволим себе взять, - он сделал паузу, глаза метнулись по кабинету, опустились вниз. - Ну, допустим, обыкновенный веник. Удивлены? И совершенно напрасно. Задумайтесь только: веником можно, как мы все привыкли, подмести пол. А также веник применяется для чистки одежды, для спрыска белья или цветов. А ещё веник в виде чучела Зимы сжигают на Масленицу. И, разумеется, с веником ходят париться в баню. Весьма распространено представление, что в венике прячется домовой, и в то же время веник выступает оберегом и предметом гаданий. Существует поверье, что веник ни в коем случае нельзя поднимать выше плоскости стола. Также на веник сводят порчу. И много, много чего ещё. Любопытно, нет?
   Северианов искренне восхитился.
   - Честное слово, Николай Леонтьевич, я весьма впечатлён Вашей эрудицией! Вы можете рассказывать подобные любопытные вещи про всякий предмет?
   - Навскидку? Нет, что Вы, далеко не про всякий. Но для этого существуют книги, молодой человек, в них сосредоточена великая мудрость, гениальный опыт человечества. Мы привыкли, что книга - это источник знаний, на самом деле, в них заключены множественные добродетели: сострадание, достоверность, человеколюбие. Черпая знания в книге, люди возвышаются над собой, поднимаются на вершину жизни, постигают гениальный опыт всего человечества, не побоюсь этого слова. Над книгами бессильна старость, и они всегда будут нашими ровесниками, несмотря на возраст. Печально известный Сергей Сергеевич Скалозуб, персонаж великолепнейшей комедии Александра Сергеевича Грибоедова "Горе от ума", пытался сотворить с книгами непотребство, - Белово прикрыл глаза и с пафосным отвращением продекламировал:
  "Я вас обрадую: всеобщая молва,
  Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий;
  Там будут лишь учить по-нашему: раз, два;
  А книги сохранят так: для больших оказий"...
   - В таком случае, если мне не изменяет память, то Фамусов пошёл ещё дальше Скалозуба и предложил более радикальный способ:
   "Уж коли зло пресечь:
   Забрать все книги бы, да сжечь".
   Казалось, Николай Леонтьевич Белово готов захлопать в ладоши.
   - Браво, молодой человек! Вы совершенно точно подметили мою мысль. К сожалению, призывом Павла Афанасьевича Фамусова в полной мере собирались воспользоваться большевики. И это несмотря на то, что данный персонаж Грибоедова - реакционер-крепостник, оплот самодержавия, вельможный барин, одним словом, враг победившего пролетариата. Однако этот самый победивший пролетариат рассудил по-иному: мухи отдельно, а котлеты - отдельно. Фамусов враг и реакционер - так в ЧК его, в распыл, а книги - господская утеха, опасное баловство, коим не по пути с мировой революцией. В огонь их, в топку! Барским духом от них пахнет!
   Николай Леонтьевич замолчал на короткое мгновение - сделал изрядный глоток чаю и прикончил очередное пирожное.
   - У нас ведь как заведено: нужен сейчас - а там не знай нас! Когда революцию зачинали делать - как пролетариат к свержению старого режима призвать? Расклеивать прокламации на стенах да на заборах, либо разбрасывать в толпе? Возможно, разумеется, но в этом присутствует изрядный хаос. Которому нужно и должно придать форму, порядок, систему, сложившуюся норму, если хотите. На заборе воззвание наклеить можно, а брошюру, скажем, уже серьёзно изучать надобно. Рабочий человек либо студент за книгами в читальню ходит. И тогда революционные деятели принялись различными способами доставлять в библиотеки свои брошюры, агитационные листки и прочую "литературу", призывавшую к вооружённой борьбе. Её лишь нужно замаскировать под легальную продукцию. Нейтральное название, невинная обложка, ложное указание на разрешение цензуры - и всё! А внутри - полный букет: и критика существовавшего в России политического устройства, и сообщения о произволе полиции и чиновников, и разжигание вражды между сословиями. А то и чего похуже: пособия по стрельбе, изготовлению бомб, тактике уличных боёв, эпитафии "замученным царизмом товарищам", теоретические обоснования прогрессивности революционных экспроприаций и убийств защитников "царизма, душащего всё передовое". А когда революция победила - спасибо, товарищ, дальше нам с вами не по пути. Мы - сами по себе, вы - как хотите. Был у меня служащий изрядно прогрессивных взглядов. Наше жалование весьма невысокое - вот он и занимался, как выяснилось, нелегальной литературой. При Советах изрядно в гору пошёл, занимал какую-то серьёзную должность.
   - И не заступился за Вас? По старой памяти.
   - Увы-с! Коротка память человеческая. Знаете, господин штабс-капитан, после смены власти меня поначалу не трогали, и всё шло заведённым порядком. Даже жалование выплатили за три месяца вперёд, чего никогда прежде не бывало. Неприятности начались значительно позже. Новая власть посчитала, что библиотека и музей являются пережитком прошлого и никому не нужной обузой на шее рабочего класса. Победившему пролетариату нужен хлеб, паровозы, металл, нужны заводы и фабрики, а книги - это, как заметил Грибоедовский Скалозуб, - "так, для больших оказий". Министерство народного просвещения Российской империи теперь было подчинено Государственной комиссии по народному просвещению, люди служили те же, что и раньше, только поменялся начальник. Некий товарищ Коробов. Из этих, как бы Вам поточнее охарактеризовать? Который, читая книгу, вдруг восклицает: "Ой! На 23-й странице дырка!" Затем сию страницу переворачивает, смотрит на оборотную сторону и вновь удивляется: "О! И на 24-й тоже". В общем, товарищ Коробов заявил без обиняков: Советской власти пережитки прошлого не нужны! Книги написаны при "проклятом царизме", интересам трудящихся не соответствуют никоим образом, а посему никакой ценности не представляют. Вы можете вообразить подобное? Пушкин, Лермонтов, Достоевский - это хлам, старорежимный мусор, Советской власти совершенно не нужный! Да, так вот, товарищ Коробов утверждал, что если революции потребуется, то новые пролетарские писатели напишут новые книги. Свои, Советские! Которые и будут иметь истинную ценность. В общем,
  "Весь мир насилья мы разрушим.
   До основанья, а затем
   Мы наш, мы новый мир построим,
   Кто был никем, тот станет всем!", - патетически пробаритонировал Николай Леонтьевич, весьма энергично потряхивая суворовской бородкой. - Толстой, Чехов, Некрасов, Ломоносов - это "мир насилья", каково! Я, разумеется, понимаю, раз у товарища Коробова имеется кожаная куртка - зачем ему книги, но...
   - И что было дальше?
   - Дальше? А дальше представители победившей революции собрались библиотеку жечь да громить. И меня, соответственно, со свету сживать. Собралась изрядная толпа, целый митинг организовался: "Долой пережитки проклятого прошлого!"
   - Однако не разгромили?
   - Бог миловал - мир не без добрых людей. Иван Николаевич помог. Спас, можно сказать: меня от гибели, а библиотеку от разорения.
   - Иван Николаевич? - прищурился Северианов. Он уже предчувствовал, а вернее, знал ответ.
   - Да, Троянов. На месте не зашибли, кто-то крикнул: "В чека его надобно, контру!" - схватили и, что называется, за шкирку, как кутёнка нашкодившего, отволокли. Только, по всей видимости, не дожил я свой век до конца, и последний час не пробил - на моё счастье к Троянову попал.
   - И?
   - Иван Николаевич человек весьма жёсткий, даже можно сказать, жестокий, этакий тиран, выдал моим хулителям на орехи. По первое число. Всё повернулось чудесным образом с головы на ноги. Библиотеку ведь по-всякому понимать можно, под каким углом смотреть. Можно как пережиток прошлого, наследие проклятого царизма. А возможно как народное достояние, собственность Советской республики, на которое несознательный элемент, понимаете ли, покушается. А я её, революционную собственность, значит, защитить пытаюсь. Те уже и не рады вовсе, что меня в ЧК доставили, а Троянов послал к библиотеке своих инквизиторов - те споро порядок навели и книгосжигателей разогнали. Едва до стрельбы не дошло. Троянов - человек весьма прагматичный: ученье - свет, книги несут ученье. А раз книги, а соответственно, и библиотека теперь Советской власти принадлежат, то те, кто на них покушаются - враги. Вот такая простая диалектика.
   - И больше Вас не трогали?
   - Разумеется. Троянов мне собственноручно охранную грамоту начертать изволил. Вот так-с. Кстати, если Вам любопытственно, могу показать сей образчик чекистского творчества, я его сохранил. Скажу больше: со временем он, безусловно, займёт должное место в экспозиции музея. Наряду с другими бумагами, в изрядной степени характеризующими эпоху.
   - Извольте, было бы весьма интересно взглянуть на упомянутый документец.
   Николай Леонтьевич с проворной ретивостью засеменил к резному бюро, выдвинул ящичек, покопался в содержимом, поколдовал и извлек из пропитанных пылью глубин сложенный вчетверо лист бумаги.
   - Прошу, господин штабс-капитан.
   Документ был весьма любопытен. В левом верхнем углу, как и положено, оттиснут штамп Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии, далее отпечатанный на пишущей машинке текст:
   "Охранное свидетельство.
   Дано сие от Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем гражданину Н.Л. Белово в том, что помещение Новоелизаветинской публичной библиотеки является собственностью Власти рабочих и крестьян, уплотнению, реквизиции и конфискации имущества не подлежит. Всем военным и гражданским учреждениям и лицам вменяется в обязанность оказывать гражданину Н.Л. Белово всемерное содействие при исполнении им служебных обязанностей, а также всестороннюю помощь в охране народного достояния и всяческую поддержку в его сохранности.
   Товарищ председателя Новоелизаветинской ЧК Троянов И.Н."
   Внизу листа от руки приписано уверенным размашистым почерком: "Любое посягательство будет рассматриваться как попытка контрреволюционной деятельности и преследоваться по Революционным законам".
   - Как Вам? - зарделся от удовольствия Белово. - Не правда ли замечательно, я бы даже сказал, виртуозно. Коротко, понятно, зло! Попробуй, сунься...
   - Не могу согласиться с Вами, Николай Леонтьевич. Те, кто попробуют, как Вы изволили выразиться, сунуться, могут просто не уметь читать. Не разуметь грамоте. Тогда как поступить? Троянов же не поставил возле входа в здание публичной библиотеки часового с винтовкой. Или поставил?
   Белово сожалеюще вздохнул.
   - Вижу, Вы человек в городе новый, господин штабс-капитан, при Советах здесь не жили.
   - Увы, - кивнул Северианов. - Каюсь, грешен. Не довелось. Я в Новоелизаветинске недавно.
   - Вот именно. Потому не знаете. Скажу откровенно, город наш - всего лишь исполинских размеров деревня, все друг друга знают, все про всех слышали. Одно упоминание фамилии Троянова защищало сие здание значительно надёжнее, нежели часовой с винтовкой.
   Северианов отхлебнул чаю, задумался, внимательно рассматривая весьма довольного собой директора "Публички". Николай Леонтьевич гарцевал перед штабс-капитаном совершенно по-гусарски, радуясь, что нашёл в его лице почтительного и благодарного слушателя, что может совершенно спокойно рассказывать ему о сокровенном, хвастаться успехами на ниве просвещения и образования, упуская из виду один малозаметный, но между тем весьма значительный факт. Которым Северианов вполне мог из упоительной эйфории перевести Белово в полнейшее расстройство и огорчительное потрясение, если таковое желание у штабс-капитана появится. Потому что музейным экспонатом охранное свидетельство станет, как изволил заметить Белово, лет через сто, а покуда - это действующий мандат ЧК, исторической и познавательных функций не несущий, зато, руководствуясь этим документом, Николаю Леонтьевичу по-прежнему обязаны оказывать всяческую поддержку все военные и гражданские органы Советской власти. То есть при наличии подобного документа Белово, не сильно кривя душой, можно обвинить в сотрудничестве с ЧК и сделать одним из руководителей городского большевистского подполья. И хотя власть Советов в Новоелизаветинске свергнута - документ своей силы не утратил. Говоря иными словами, руководствуясь им, директор "Публички" вполне может отдать приказ любому из подпольщиков совершить какое-либо преступление, направленное против законной власти. И подпольщик, по сути, не имеет права отказать.
   За меньшее деяние отправляли в контрразведку для пристрастного и подробнейшего допроса, а некоторых расстреливали на месте.
   Более того, окажись на месте Северианова офицер самопровозглашенной "дикой" контрразведки "отряда особого назначения" ротмистра Баранцева, исполненный ненависти к красным вершитель судеб "казачьей контрразведывательно-охранной части" атамана Зубатова, либо представитель "военно-регистрационного бюро" штаба генерала Воскобойникова, участь Николая Леонтьевича Белово была бы весьма незавидной и, прямо говоря, дрянной.
   Правильно используя факт наличия чекистской охранной грамоты, можно было запугать Белово до трепетного ужаса, до икоты и тогда "колоть" его, как гнилой орех. Вертеть, трепать, выворачивать наизнанку, выпытывая даже то, что Николай Леонтьевич и сам запамятовал. Однако Северианову был весьма симпатичен эксцентричный директор "Публички", да и, положа руку на сердце, штабс-капитан изрядно сомневался, что большевики-подпольщики прибегнут к помощи Белово. А если подобное и произойдёт, скажем, где-то в помещении музея скрывается Троянов, то Николай Леонтьевич просто не сможет вести себя с такой непринуждённой лёгкостью и беззаботностью перед офицером контрразведки.
  - Что ж, Николай Леонтьевич, возможно, Вы правы. Я пообщался со многими жителями вашего замечательного города и заметил одну весьма занятную картину. Смотрите сами: на первый взгляд, все недовольны Советской властью, все приветствуют возвращение прежних порядков, все весьма пренебрежительно и с большим негодованием отзываются о большевиках... И в то же время все искренне восхищаются одной и той же личностью. Даже самые ярые противники признают его человеком порядочным и достойным неприятелем. Вы, думаю, догадались, о ком я говорю.
   - Да уж невелика загадка, Николай Васильевич. Троянов?
   - Совершенно верно. Почему так?
   Николай Леонтьевич Белово на Северианова посмотрел с явным превосходством и даже некоторым снисходительным удивлением. Как можно не замечать очевидного, ответ ясен, на поверхности лежит.
   - В сущности, особого секрета здесь нет, господин штабс-капитан. Мы все ненавидим ядовитую змею и восторгаемся грацией льва. Хотя и та и другой весьма опасны для жизни и здоровья. Гадюка жалит неожиданно, исподтишка, да и сам вид её вызывает отвращение, тогда как лев - царь зверей, нападает открыто, не таясь. Собственно, вот и вся тайна. Все эти большевики подобны гадюке, пытающейся вонзить жало вам в ногу. Находясь при власти - они смелы и храбры. Они демонстрируют свою мощь и величие. А в случае опасности - бегут, словно крысы с тонущего корабля. А Троянов защищает этот самый тонущий корабль, даже если его гибель неминуема. Капитан покидает судно последним, либо не покидает вовсе и идёт ко дну вместе с ним. Потому-то Вы разыскиваете именно Троянова...
   - Не его лично. Вернее, не только его, всех руководителей ЧК, что могли остаться в городе.
  - Он-то точно остался. Я уверен. Проблема не в Троянове, проблема в человеческом отношении. В благоразумии, в конце концов. Троянов - человек, способный по справедливости разобраться в ваших трудностях, способный, не побоясь, решить вашу проблему. Способный оборонять, заслонять собой, отражать всяческие нападки и стоять на страже... Под его защитой чувствуешь себя этаким броненосцем.
   - Вы преподносите Троянова, как какого-то былинного богатыря, красного рыцаря. Весьма хороший человек, правда, чекист и идейный враг, а так - очень даже приличный господин, виноват, товарищ.
   - Напрасно иронизируете, Николай Васильевич, ибо зрите в самый корень. Скажите, Вы надеетесь отыскать его?
   Северианов усмехнулся.
   - Обязательно разыщем, Николай Леонтьевич, если, конечно, Троянов не скроется из города.
   - И что?
   Северианов пожал плечами.
   - Останется кто-то один. Либо он, либо я.
   Директор "Публички" вздохнул.
   - Скажу откровенно, господин штабс-капитан. Вы мне чрезвычайно симпатичны. Честное слово. Но и Троянов тоже. Всё-таки, он весьма и весьма помог мне. Возможно ли сделать так, чтобы остались оба: и Вы, и он?
   Северианов отрицательно помотал головой.
   - Увы, Николай Леонтьевич, для этого одному из нас следует перекраситься, сменить цвет. Либо Троянову с красного на белый, либо мне, соответственно, с белого на красный. Возможно ли подобное?
   - Троянов цвет не сменит, в этом-то уж будьте уверены.
   - Я не сомневаюсь. Однако мы отвлеклись. Оставим в покое товарища Троянова, вернёмся к книгам. Хочу поинтересоваться. Я слышал, будто у Вас имеется уникальное издание сэра Брэдли Дэниелса "Самые знаменитые бриллианты в мире. Истинные истории и тайны. Реальность и легенды" с иллюстрациями Клайва Элорди. Это правда?
   - От кого слышали? - с тройной подозрительностью прищурился Николай Леонтьевич. Северианов безучастно подал плечами.
   - Точно не упомню. Мне кажется, от кого-то из ювелиров.
   - Не от кого-то! - победоносно воздел указующий перст вверх Николай Леонтьевич. - А от Семёна Яковлевича. Ливкина.
   - Вполне возможно. Однако как Вы угадали?
   - Из ювелиров он последний книгу просил посмотреть.
   - А что, был кто-то не из ювелиров?
   Николай Леонтьевич презрительно хмыкнул.
   - Если следовать Вашей логике, то книги о подводных обитателях читают лишь ихтиологи и, возможно, рыбаки. А "Ручную книгу русской опытной хозяйки" Екатерины Авдеевой или "Подарок молодым хозяйкам" Елены Молоховец - только повара. Людям свойственно проявлять интерес в самых различных областях, и в истории драгоценных камней в том числе.
   - Прошу извинить, Николай Леонтьевич. Не упомните, кто именно заказывал эту книгу?
   - Подполковник Левашов.
   - Левашов! - обрадовался Северианов. - Из штаба его превосходительства генерала Васильева? Андрей Алексеевич Левашов, я его знаю! Невысокий, круглый, как колобок. Его за глаза "Пончиком" зовут. И голос смешной, будто всегда простуженный.
   Николай Леонтьевич задумался, рассматривая севериановскую портупею и непроизвольно пощипывая мочку левого уха. Потом отрицательно покачал головой.
   - Ошибочка, господин штабс-капитан. Павел Васильевич Левашов вроде Вас: высокий, стройный, вельможной осанистости и офицерской выправки, только изрядно седой. А голос у него, напротив, зычный, басовитый.
   Северианов изобразил на лице совершенное расстройство.
   - Вот ведь как бывает, Николай Леонтьевич. Спутал я, выходит. Жаль. В свою очередь, что можете рассказать о подполковнике Левашове?
   Белово задумался.
   - Честно говоря, близко с ним не знаком. Офицер, чувствуется, что старый вояка, к тому же человек чрезвычайно интеллигентный и начитанный. Имеющий весьма обширный кругозор, интересующийся не только военной наукой. Это, кстати, сразу видно: не только ать-два командовать способен, но и серьёзную литературу почитывать.
   - Скажите честно, Вас не удивило, что подполковник Левашов затребовал именно эту книгу?
   - Молодой человек! - назидательный палец вновь возник перед глазами Северианова. - Люди создают книги для того, чтобы их читать. И страсти у людей совершенно различны. Одного интересует комедия Грибоедова, другому весьма любопытна "Жизнь и искусство", а третий неравнодушен к истории и тайнам драгоценных камней.
   - Он как-то объяснил свой интерес?
   - Нет, да я и не спрашивал. Зачем? Сам Левашов из Москвы, сюда от большевиков бежал, чтобы против них сражаться. Перекинулись мы парой слов, старые времена вспомнили.
   - Как давно это было? И кстати, долго он книгу просматривал? Я имею в виду: внимательно изучал, или просто пролистал?
   - Недавно. Недели полторы-две тому назад. Что же касается времени изучения - доподлинно не скажу: подполковник ещё журнал "Псовая и ружейная охота" выписал, что уж больше изучал - не знаю, но пробыл часа полтора, потом простился и ушёл.
   - А он частый посетитель Вашего заведения, или единожды был?
   - Нечастый, после того раза больше не захаживал, не встречал я его.
   - А о его визите кому-нибудь говорили? Может быть, кто-то интересовался?
   - Нет, Вы - первый.
   - А о господине Ливкине?
   - Нет, что Вы! То, что Семён Яковлевич издание сэра Брэдли Дэниелса изучает - в этом совершенно никакого фурора или сенсации нет, он и раньше часто сию книгу штудировал. Профессия обязывает.
   - Другие ювелиры тоже?
   - Разумеется. Однако же как Советская власть пришла - перестали "Самые знаменитые бриллианты в мире" заказывать, не до того-с.
   - Хорошо, - Северианов располагающе улыбнулся директору "Публички". - Ещё несколько вопросов, Николай Леонтьевич, если позволите.
   Белово кивнул с благосклонной снисходительностью. Не то, чтобы разговор забавлял его, но и откровенного неприятия директор не выказывал.
   - Прошу Вас. Всё, что в моих силах.
   - Скажите, Николай Леонтьевич, знаком ли Вам этот господин? - Северианов положил на стол фотографическую карточку, найденную в тайнике. Карточку он предусмотрительно разрезал таким образом, чтобы на одной её части оставался лишь господин "по внешним признакам" схожий с Житиным, на другой же - неизвестные мужчина и женщина. Части фотографии он убрал в разные конверты, соответственно положив в разные карманы кителя.
   Николай Леонтьевич взял фотокарточку двумя пальцами, покрутил перед глазами, небрежно швырнул на стол.
   - Разумеется, этот товарищ мне известен. Это председатель Новоелизаветинской ЧК Житин Антон Семёнович, правда здесь он сам на себя не слишком похож, а, напротив, смахивает на весьма приличного господина. Сам по себе товарищ Житин - мужик-лапотник, крестьянин, а здесь - просто-таки интеллигент. Никогда не подумаешь.
   - Вам довелось хорошо знать этого человека?
   - Не то чтобы хорошо, Николай Васильевич, просто видел несколько раз. Он заходил в наше учреждение, аккурат, когда возня насчёт закрытия библиотеки начала разворачиваться. Тоже, между прочим, выступал за ликвидацию книжного фонда, как пережитка прошлого. Хотя и не слишком активно, даже пробовал читать кое-что, но как-то равнодушно, без огонька.
   - Случайно Вы не встречали его уже после освобождения города?
   - Никак нет! Не встречал, да и вряд ли мог. Чтобы такой палач остался на освобождённой территории? Нет, никоим образом.
   - Троянов же остался.
   - Троянов - дело другое. Для Ивана Николаевича город лишь временно оккупирован, Троянов непреложно, с чистым сердцем верит, что Советская власть в Новоелизаветинск вернётся в самом скором времени, потому это время приближать будет всеми доступными способами. Житин не такой, он в проигрышном мероприятии участвовать ни за что не будет. Ему выгода сиюминутная потребна, а не какое-то отдалённое светлое будущее.
   - Интересно, - Северианов убрал фотокарточку в карман, достал вторую половину.
   - А что Вы скажете об этих людях? Видели ли кого из них? Не спешите, подумайте.
   Николай Леонтьевич Белово рассматривал карточку долго, с изрядной медлительностью. Лицо его порозовело, пальцами он ухватил с тарелочки пирожное и целиком отправил его в рот, мощно заработал челюстями. Прожевав, сделал изрядный глоток поостывшего чаю, ещё раз внимательно всмотрелся в лица фотографических персонажей.
   - Мозговые клеточки постоянно требуют подпитки сладким, иначе действуют с изрядной ленью, - словно оправдываясь, сказал Николай Леонтьевич. - Мужчину чести знать не имею, никогда не видел, это совершенно точно. А вот девушка... Сдаётся мне, что лицезрел я её. Такую трудно забыть: слишком красива, и красота у неё какая-то демоническая, согласитесь, господин штабс-капитан.
   - Уверены? - голос Северианова звучал совершенно равнодушно, ни на полтона не повысился и не понизился.
   - На память никогда не жаловался. Она у меня фотографическая: раз человека увидел - до скончания века помнить буду.
   - Где видели? Здесь, в Новоелизаветинске, или, может быть, в Петрограде? Москве? Когда?
   - В Москве и Петрограде, тогда ещё Петербурге мне не приходилось бывать уже преизрядно, почитай, последний раз до войны был. Нет, здесь видел, причём совсем недавно, в этом году.
   - Где?
   - Утверждать со стопроцентной уверенностью не возьмусь, но явно образ знакомый. Именно образ. В целом. От неё должна исходить весьма мощная аура трагичной любви.
   - Вот как? Никогда бы не подумал.
   - Да Вы что! Это же так и сквозит. Взгляните на этот таинственно-призывный взгляд, на колдующую притягательность наклона головы, осанку женщины, привыкшей повелевать, сводить с ума, вовлекать мужчину в пучину безудержной страсти. Мимо такой трудно пройти мимо, трудно, почти невозможно не обратить внимания, и уж совершенно немыслимо не влюбиться, не потерять остатки разума.
   - Вы полагаете?
   Господин Белово взглянул на Северианова, словно на совершенно бездушного истукана, сожалеюще покачал головой.
   - Вы никогда не теряли голову из-за женщин, господин штабс-капитан?
   - Как-то не доводилось, Николай Леонтьевич. То ли времени недоставало, то ли не встретил ту единственную, из-за которой голову потерять можно...
   - Сочувствую Вам в таком случае, господин штабс-капитан. Мне кажется, все самые волнующие жизненные радости прошли мимо Вас. Впрочем, радости, откровенно говоря, весьма спорные, может быть, и к лучшему, что Вас они не коснулись: так спокойнее. Хотя и весьма пресно. К тому же у Вас ещё всё впереди!
   - Возможно, - не стал спорить Северианов. - Однако мы отвлеклись. Припомните, будьте любезны, где и когда Вы могли видеть эту госпожу?
   Николай Леонтьевич в задумчивости съел, вернее сказать, проглотил очередное пирожное.
   - Не скажу с полной уверенностью, скорее всего она заходила в библиотеку... Даже, скорее всего так и было.
   - И книгу желала почитать? Позвольте, попробую угадать... "Мёртвые души" Николая Васильевича Гоголя?
   Николай Леонтьевич вскинулся на Северианова, словно его ударило электрическим током.
   - А ведь, пожалуй, Вы правы, именно Гоголя и именно "Мёртвые души". Как я мог запамятовать... Так и было, взяла книгу, посидела в читальном зале, полистала, мне показалось, всплакнула даже.
   - Я могу взглянуть на эту книгу?
   Господин Белово улыбнулся, кивнул.
   - Сей момент!
   Книга была издания 1911 года Павленкова. Уменьшенного формата, совершенно не то, роскошное издание Маркса 1900 года в полукожаном переплёте, обнаруженное Севериановым у Авдотьи Терентьевны.
   - Это именно она? Или у Вас имеется другое издание?
   - Должно, разумеется, иметься, господин штабс-капитан, но выдавал я, совершенно точно, именно это.
   - Хорошо. Позволите посмотреть?
   - Пожалуйста, изучайте, сколько душе угодно.
   Северианов бегло перелистал книгу. Никаких закладок, вложенных бумажек, записок не было.
   - Мне нужно иллюстрированное издание, выпущенное Санкт-Петербургским издательством Маркса в 1900 году. Имеется у Вас такое?
   Николай Леонтьевич посмотрел на штабс-капитана взглядом куркуля, схоронившего хлеб от продотрядовцев.
   - Издание дорогое, подарочное, Николай Васильевич. Есть один экземпляр в читальном зале, на руки не выдаю, только здесь.
   - Могу взглянуть?
   - Сделайте одолжение, господин штабс-капитан. Только умоляю Вас, очень аккуратно.
   - Не беспокойтесь.
   Книга была того же издания, что и найденная в жилище Житина. Правда назвать эти экземпляры братьями-близнецами было невозможно, скорее по состоянию их можно было сопоставить, как престарелого родителя с юным отпрыском, библиотечный экземпляр был значительно новее, чище и свежее житинского. Николай Львович тщательным образом оберегал книгу от возможных повреждений.
   Северианов внимательно осмотрел "Мёртвые души", с осторожной бережностью перелистал страницы, а затем поступил как настоящий вандал. Достав остро заточенный нож, засунул лезвие под корешок, так что у Николая Леонтьевича глаза, фигурально выражаясь, полезли из орбит, и казалось, что директора "Публички" немедленно хватит апоплексический удар, но Северианов лишь поддел что-то остриём, и на поверхность стола выпала сложенная несколько раз вдоль бумажка. Северианов развернул, быстро пробежал глазами текст. Волнующимися, подпрыгивающими буквами было выведено: "Володичка, любимый! Я схожу с ума от неизвестности! Где ты? Жду, люблю, надеюсь! Твоя Женя".
   - Ничего страшного не произошло, Николай Леонтьевич, Вы совершенно напрасно изволили беспокоиться. Убедитесь сами.
   Директор Новоелизаветинской публичной библиотеки ощупывал "Мёртвые души" словно живое существо, ласкающими движениями пылкого влюблённого, услаждающего свою избранницу. Северианов нисколько не удивился, если бы он расцеловал книгу.
   - Вы - настоящий варвар, господин штабс-капитан! Как можно позволять себе подобное?
   - Я старался бережно, Николай Леонтьевич, уж не обессудьте. К тому же, возможно, подобную операцию с этим фолиантом проделывали не впервые. И неоднократно.
   Фотографические карточки Северианов показал Белово, совершенно не расчитывая на результат. И вдруг - удача! Эта весьма капризная дама изволила улыбнуться Северианову, хотя лишь уголком губ. Однако теперь можно считать вполне установленным, что Житин и Женя знакомы, что Женя в Новоелизаветинске, и что они с "Володичкой" встречались. Житин исчез внезапно для всех, и для Жени тоже. Столько времени хранил её фото, хранил личные письма и вдруг бросил? Что там говорил господин Ливкин Семён Яковлевич? Человек, в руки которого попал "Dreamboat", изменяется самым кардинальным образом.
   - Вы сможете отыскать какие-либо сведения об этой даме? В картотеке, регистрационной книге? - спросил Северианов, не очень, впрочем, рассчитывая на результат. Николай Леонтьевич лишь покачал головой в ответ.
   - Весьма сомневаюсь, господин штабс-капитан. Революция, война, непрерывная миграция, беженцы, постоянного места жительства у многих нет, документы тоже весьма ненадёжны. Да и книгами больше печи топят, чем читают. Попробую, разумеется, но на положительный результат рассчитывать шансов, практически, никаких.
   - Понимаю, - вздохнул Северианов. - Всё-таки попытайтесь что-либо разузнать, я очень на Вас рассчитываю. Вы очень надёжный человек, так сказать, отличный пример во всех отношениях!
   Истинный комплимент, лестное слово, сообщающее о благорасположении и даже небольшое, незаметное преувеличение достоинств приятно услышать каждому. А уж признание в качестве образца для подражания офицером контрразведки должно было вызвать у Николая Леонтьевича истинное чувство гордости, возвысить над самим собой, придать дополнительный стимул для усердия в поисках. И комплимент-то вроде бы нехитрый, и слова обыденные - а нахмуренный лоб разгладился сам по себе, брусничные губы растянулись в безбрежно-дружелюбной улыбке и длинные ресницы захлопали совершенно по-девичьи. Несмотря на невысокий рост, господин Белово исхитрился посмотреть на Северианова сверху вниз, с царским великодушием прощая штабс-капитану дикарскую выходку - вооружённое посягательство на бесценный фолиант подарочного издания "Мёртвых душ".
  - А эта личность Вам знакома, Николай Леонтьевич? - на стол лёг портретный рисунок неизвестного, выполненный Иваном Андреевичем Лаврухиным.
   Откровенно говоря, изображение казалось Северианову весьма абстрактным и схематичным, более напоминающим карикатуру, нежели фотографию. Некто совершенно мефистофелевского вида в фуражке, с неодолимым, изрядно гротескным стремлением к доминированию. Резкие угловатые черты, придающие выражение жёсткости и деспотичности. Властные и в то же время чарующие глаза с приподнятыми вверх наружными кончиками под густыми, тяжёлыми бровями. Хмурый длинный костлявый нос с явно выраженной горбинкой, кончиком напоминающий клюв орла. Широкие губы с загнутыми вниз уголками. Властолюбиво-квадратный крупный подбородок, указывающий, что его владелец с ослиным упрямством и непоколебимой твердокаменностью будет добиваться своей цели и обязательно победит.
   Директор "Публички" портрет рассматривал с явным удовольствием, даже с восхищением.
   - Хорошо выполнено, Николай Васильевич, истинный рисовальщик старался, маг и волшебник, право слово! Посмотрите на плавность линий, глубину прорисовки деталей, как нельзя лучше переданный характер персонажа, его внутренний духовный мир. Это не просто академический набросок, это замечательное творение художника-графика. С большой буквы.
   "Кто-то видит дерево, а кто-то завораживающе яркую осень", - вспомнил Северианов слова Белово. Он не сомневался, что тянет "пустышку", пытается расколоть орех без ядра. Иначе Николай Леонтьевич не плавностью линий и техникой рисования восхищался бы, а назвал изображённого на рисунке человека.
   - Возразить не смею, нарисовано действительно здорово. А известен ли Вам данный господин?
   Николай Леонтьевич задумчиво теребил мочку правого уха. Штабс-капитан прикрыл глаза, совершенно отрешённо подумал, что очаровательно-специфический аромат библиотеки совершенно невозможно спутать ни с чем. Запах пожелтевших книжных страниц, тронутых, перелистанных множеством человеческих рук, картона, кожи стареющих переплётов, чернил, типографской краски, деревянных ящиков каталога приятным образом возбуждал ноздри. Даже пыль здесь пахла по особенному. Кто-то назвал бы это запахом древности, кто-то - духом истории, ну а кто-то - ароматом грамотности, знаний, открытий. И время в библиотеке идёт решительно иным образом: оно исчезает совершенно незаметно и неуследимо, вроде бы только что коснулся пальцами титульного листа, а взглянул на циферблат часов - и диву дался, куда делся час-другой-третий? Про минуты уж - молчок, минуты в библиотеке пролетают со скоростью патронной ленты в приёмнике пулемёта "Максим".
   - Не знаю, господин штабс-капитан, честное слово, - голос директора "Публички" вернул Северианова к реальности. - Занятный персонаж, весьма занятный. Очень даже может быть, что где-либо встречал его, однако вовсе не исключено, что ошибочку даю. Образ как будто знакомый...
   - Возможно это кто-то из чекистов? - сделал безуспешный намёк Северианов. - И не обязательно из начальства. Из рядовых сотрудников, допустим, а то и вовсе обслуживающий персонал. Скажем, председателя ЧК возил, других товарищей? Мелькнул перед глазами, обличье зафиксировалось, портрет отпечатался в памяти, а кто и что - не запомнилось. А через день-другой забылось, обстоятельства стёрлись. Лицо в толпе, среди подобных.
   Господин Белово продолжал рассматривать портрет, отставил подальше, потом, наоборот, приблизил к глазам.
   - Нет, всё-таки очень талантливо нарисовано! А насчёт персонажа скажу следующее: не знаю. Ни утвердительного ответа дать Вам не могу, ни отрицательного. Вы разочарованы? Прошу великодушно извинить, если вдруг вспомню что-либо - обязательно сообщу!
  - Что ж, спасибо и на этом, - Северианов поднялся. - Весьма благодарен, Николай Леонтьевич, что смогли уделить время. Надеюсь на Вас!
  
  
   Глава
  
   Казаки атамана Зубатова ворвались на улицу стремительным галопом, мгновенно спешились, изготовившись к захвату. В действие вступал неумолимый закон: успевай, поворачивайся! Ты уже взял инициативу, она в твоих руках, штурмуй злее! Полукругом охватили дом: двое держали под прицелом чердачное окно, пятеро рассредоточились перед фасадом, контролируя стволами карабинов оконные проёмы и дверь, - прикрывали. Остальные бросились вовнутрь.
   - Сдавайся, собака красная! Выходи, покалякаем чуток. Погутарим.
   В ответ - безмятежная тишь. Вопреки опасениям Тимофеева, сверху не ударил плотный пулемётный огонь, даже револьверных выстрелов не последовало. Вообще, дом выглядел совершенно пустым, словно никого внутри не было. Впрочем, так и оказалось: досмотровая группа, стремительным вихрем вломившаяся в пустые комнаты, обнаружила следы недавнего присутствия, но никого живого. Словно подпольщики сумели вылететь дымом, ускользнуть через печную трубу. Рысью промчавшись по дому и зафиксировав отсутствие искомых товарищей, принялись за более тщательный осмотр. На чердаке пыльно и пусто, сплошная паутина, пока лазали - изрядно изгваздались. На печи никого нет, на полатях, естественно, тоже. Отодвинули заслонку, пошуровали кочергой: трусливый большевик запросто мог внутрь втиснуться, можно представить, там его не найдут. Спрятаться, собственно говоря, негде: убогое жилище исключало наличие множества тайников и, вообще, выглядело нежилым, долгое время пустующим. В одёжном шкафу висела лишь какая-то рвань, в сундуке Троянов также отсутствовал. Урядник Елпидифор Волошко стволом карабина сдвинул грязную холстину, служащую половиком, и сразу обнаружилась крышка подпола. Говорить ничего не надо было: все поняли друг друга мгновенно. Присели на колено, ощетинившись стволами. Волошко резко откинул крышку - и пальцы напряглись на спусковых крючках.
   Внизу было темно и тихо. Либо никого, либо Троянов затаился так, что и дышать перестал. Вахмистр Терехов посветил фонариком: пусто. Проще всего было зашвырнуть вниз гранату, однако решили по-другому: Волошко отложил неудобный в тесном пространстве погреба карабин, взвёл курок нагана и, держа револьвер в правой руке, а фонарик в левой, начал осторожно спускаться вниз, готовый мгновенно открыть огонь. Ничего не происходило, никаких злонамеренных действий. Никто не стрелял из темноты, не пытался ухватить казака за сапог. Так что возникал весьма нехороший вопрос: а был ли Троянов сотоварищи вообще? Волошко медленно двинулся вдоль деревянных стеллажей, на которых когда-то, по всей вероятности, хранились соленья-варенья или яблоки, обогнул деревянную бочку, груду пустых ящиков. Пусто!
   Что-то было не так, неправильно, несоответствующе фальшиво. Уличный зной, духота сюда не проникали, в погребе ощущалась весьма заметная прохладца, пахло прелью, сыростью. И в то же время Волошко почувствовал лёгкий сквозняк, колыхание воздуха пощекотало лицо. В самом конце стену погреба занавешивала грязная мешковина, урядник вдруг взопрел и едва не выпалил в самый её центр. Совладав с секундным порывом, предусмотрительно отступил в сторону, стволом револьвера резко отдёрнул импровизированную занавеску вбок, посветил фонариком. Есть! Световой луч вырвал из тьмы уходящий вглубь тоннель. Вернее, тоннелем это назвать можно было с изрядной долей преувеличения: лаз, нора, отчаянно узкая и низкая, протиснуться может лишь один человек, да и то, скрючившись в три погибели. А в глубине, в световом пятне фонаря издевательски торчал самодельный плакат-транспарант. Воткнутая в землю палка с прибитой доской, на которой углём выведено кривыми, пьяными буквами: "Даёшь мировую революцию!". Словно в насмешку.
   Поручик Лебедев, бывший командир Троянова, великое множество раз твердил подчинённым прописные, с его точки зрения, истины. Которые не абстрактным мыслителем придуманы, а "написаны кровью". "Всегда уважайте своего врага, считайте равным себе, а то и превосходящим вас умением и опытом. До тех пор, пока не убедитесь, что противник ваш мёртв".
   И тут бы уряднику задуматься: как ни спешил скрыться Троянов, однако сей поганой надписью доску испохабил и в землю воткнул. На что потратил весьма драгоценные в его пиковом положении секунды. Зачем? Из бахвальства? Из самонадеянной глупости? Чтобы разозлить преследователей? В его положении требовалось изрядно спешить, никоим образом не отвлекаясь на разные глупости.
   А он опасностью пренебрёг, транспарантик соорудил и в землю воткнул.
   Волошко умел лихо рубить шашкой, виртуозно владел пикой, мог на полном скаку выстрелом из винтовки поразить убегающего неприятеля. В рукопашном бою смело выходил один против трёх. Комиссары всегда боялись лихих казачков, серьёзного противления не оказывали, уж с дрянным-то чекистом, Волошко был уверен, расправится одной левой.
   Он и думать позабыл, что Троянов вовсе даже не из коммунистов-теоретиков, интеллигентов-марксистов, умеющих красивые речи о равенстве-братстве с трибун произносить; не из рабочих-крестьян - "гегемона социалистической революции", а бывший армейский разведчик; что на германском фронте "дрянной чекист" пробыл куда дольше урядника, что разыскивают его несколько месяцев совершенно безуспешно...
   Когда капитан Марин предлагал Петру Петровичу Никольскому поручить захват Троянова лучшим из казаков атамана Зубатова, он имел в виду именно лучших. То есть, самых опытных, подготовленных, обстрелянных и надёжных. Но, к великому сожалению, лучшие дрались на фронте, на передовой, те же, что оставались в Новоелизаветинске, были, говоря откровенно, не самой высшей пробы. Нет, вовсе не ротозеи, бездельники или трусы, ни в коей мере! Нормальные станичники, лихие рубаки и отменные стрелки, храбрецы и отчаянные сорвиголовы. Но до сей поры активного участия в боевых действиях против регулярной армии не принимавшие и выполнявшие, скорее, полицейские функции. Воевать приходилось с продотрядовцами, комбедами, подразделениями Красной гвардии и прочей вооружённой Совдеповской шушерой. Разумеется, жестоко и самым решительным образом подавлять всяческие большевистские поползновения. Захват чекиста большой сложности не представлял ни под каким видом, они изрядно поднаторели в подобных акциях. Обычно, завидев окружающих строение казаков, комиссар, пачкая со страху исподнее, выбирался через окошко и принимался спешно драпать, словно забыв весьма известную фразу: "пуля догонит". Не догонит, считал он, яростно улепётывая, оставалось лишь точно навести винтовочный ствол на дергающуюся в прицеле спину, плавно потянуть спусковой крючок - и пожалуйте бриться. Либо, пришпорив коня, лихо догнать убегающего и с оттягом рубануть сверху шашкой, развалить, что называется, от плеча до самой задницы. Иногда комиссар начинал в отчаянии, а потому неприцельно, палить из нагана сквозь окно, непонятно на что рассчитывая, пока метко пущенная пуля не ставила точку в его бесполезном противлении. Ну а если сдавался, надеясь сохранить свою никчёмную жизнь - его торжественно вешали в назидание местному населению, дабы впредь неповадно было.
   Урядник изрядно разгневался и храбро шагнул в подземный ход, с ненавистью созерцая трояновский плакат, готовясь походя сокрушить его одним ударом... Сапог зацепил тонкую рыболовную леску, натянутую поперёк тоннеля в нескольких вершках от земли. Одним концом леска крепилась к вбитому в грунт деревянному колышку, другим - к вставленной в пустую консервную банку из-под тушеной говядины гранату Миллса с выдернутой из отверстий предохранительного рычага чекой.
   На полях германской войны господствовали артиллерия и пулемёты. Поднявшиеся в атаку цепи, как в трясине, отчаянным образом увязали в рядах колючей проволоки, надёжно прикрывающей окопы. Покуда бойцы прогрызались сквозь заграждения "колючки", орудийный и пулемётный огонь укладывал их, словно свежую траву во время сенокоса. Пехотный батальон уничтожался за считанные минуты. Кавалерии в позиционной войне вообще не было места, а минирование проволочных заграждений перед своим передним краем представлялось делом совершенно бесполезным и бессмысленным, и от него с лёгкой душой отказались.
   Другое дело, когда разведгруппа поручика Лебедева возвращалась "с той стороны" к своим. Случалось, за ними увязывалась погоня, и весьма часто преследующие германцы буквально наступали на пятки, "висели на загривке", готовые настигнуть, схватить, уничтожить. Оторваться от преследования, сбросить хвост, казалось делом весьма затруднительным, бесконечно сложным, а то и вовсе невозможным, однако только на первый взгляд. Потому что, заминировав за собой пути отхода, разведчики сразу освобождались от назойливого дыхания в затылок и лишь недолго слышали сзади злобную ругань по-немецки, постепенно удаляющуюся и затихающую: германская армия весьма слабо располагала средствами обнаружения мин, а также специалистами по разминированию. Напоровшись на "растяжку", либо наступив на умело заложенный фугас, немцы мгновенно приостанавливали преследование Лебедевских разведчиков, дожидаясь сапёров, либо пытались найти другой путь, в конце концов, теряли темп и всяческий интерес к преследованию. А уж мины Лебедев умел мастерски изготавливать из любого подручного материала и устанавливать совершенно незаметно для сапёрных подразделений противника.
   Устройства и приспособления для охоты придуманы весьма давно, задолго до изобретения огнестрельного оружия, и многие остались без изменений на протяжении сотен лет: кулёмы, петли, пасти, силки, самоловы, капканы. В довершение всего, охотники успешно используют самострелы: автономные устройства, не требующие непосредственного присутствия человека и стреляющие в нужный момент без его участия. Достаточно выследить зверя по его тропам, по следам на влажной земле или снегу, затем поперёк тропы натягивается веревка, присоединённая к спусковому крючку ружья, закреплённого на дереве - и пожалуйста, можете отдыхать, самострел сработает без вашего участия. Поручик Лебедев не изобретал велосипеда, изготавливая нечто похожее.
   Делать растяжку из гранаты-"бутылки" Рдултовского образца 1914 года, РГ-14 - долго, муторно, при этом гарантии положительного результата весьма ничтожны. Система приведения гранаты в боевое положение сложна и весьма прихотлива, подготовка требует более десятка операций. Взрыватель срабатывает при откидывании в сторону рычага на рукоятке - возни слишком много, а итог непредсказуем. Мало подходит для этих целей и немецкая "колотушка" Stielhandgranate 16 с тёрочным взрывателем: при нерезком рывке за шнур по продольной оси гранаты он не срабатывает. Тёрка изрядно чувствительна к сырости, неизбежной в окопной войне и грязи фронта, а смесевое взрывчатое вещество весьма нестойко и подвержено слёживаемости. Также из-за плохой герметичности корпуса заряд отсыревает, что приводит к внушительному ослаблению действие боеприпаса, а то и вовсе - отказу.
   В общем, для растяжки потребен гранатный взрыватель, стопорящийся чекой с кольцом, к которому можно привязать шнур, веревочку, шпагат, леску. У немцев, французов такого просто не было.
   Зато он присутствовал на британской гранате Миллса, которой и пользовался поручик Лебедев при изготовлении мин натяжного действия.
   Выдернуть предохранительную чеку из отверстий рычага не сведя вместе усики чрезвычайно сложно даже рукой, а уж если попытаться выполнить эту процедуру зубами, то их вполне можно лишиться. Сделано это во избежание случайного выпадения или вытаскивания чеки. Даже после выпрямления усиков шплинт все равно вытаскивается с большим трудом. Потому поручик Лебедев применял более изящный способ. Он брал пустую ёмкость, размерами таковыми, чтобы, когда из гранаты, находящейся в данной ёмкости, будет выдернута предохранительная чека, стенки емкости не позволяли сработать взрывателю. Обычно поручик использовал пустые консервные банки, глиняные кружки, стаканы. Он прочно крепил ёмкость к дереву, ветке или другому подобному стопору. Затем конец растяжки привязывал к гранате так, чтобы это не препятствовало срабатыванию взрывателя, и вставлял гранату в ёмкость. После чего Лебедев натягивал верёвочку на пути противника на высоте щиколотки с небольшой слабиной и второй конец растяжки привязывал к колышку, стволу дерева, кусту. Маскировал устройство и осторожно выдёргивал предохранительную чеку из взрывателя гранаты. Теперь, когда преследователь цеплял верёвочку ногой, граната выпадала из пустой банки, освобождая предохранительный рычаг, который под действием боевой пружины проворачивался вокруг своей оси и отпускал ударник с бойком, каковой, в свою очередь, накалывал капсюль-воспламенитель, поджигавший огнепроводный шнур. Шнур выгорал за пять секунд, после чего срабатывал капсюль-детонатор, что приводило к взрыву заряда гранаты.
   В общем, процедура не Бог весть какой сложности, однако требующая определённого умения и сноровки. Бойцы разведгруппы называли такую мину "сюрпризом Лебедева" и весьма успешно пользовались преподанными поручиком навыками.
   Увидев похабный трояновский лозунг, урядник Волошко совершенно не подумал, что тот может быть лишь отвлекающим фактором, "заманухой", наживкой, и стоит остановиться и внимательнейшим образом осмотреться. Потому что не в казаки-разбойники большевики с ним играют, а сцепились насмерть. Вместо этого, основательно рассвирепев, он безжалостным ударом сшиб непотребство пудовым кулаком. Изрядный треск и грохот раздался одновременно с резким отрывистым хлопком сработавшего капсюля-воспламенителя. В принципе, у казака оставалось около пяти секунд, чтобы отчаянным рывком вперед либо назад попытаться спасти свою жизнь. Впрочем, рывок был бесполезен: прямо под растяжкой в земле имелся прикопанный деревянный ящик с динамитными шашками, и взрыв гранаты Миллса служил детонатором для более серьёзной мины.
   Дом подпрыгнул вверх, окна плюнули пламенем, грохот заложил уши. В ожидающих снаружи казаков брызнули, полетели комья земли, камни, обломки досок, черепки, горящие фрагменты мебели. Зубатовские станичники оглохли, в ушах стояло ровное гудение, весело запрыгали по траве сорванные взрывной волной фуражки. Бойцы присели, всполошенно ощетинившись винтовочными стволами. Вот уж сходили, что называется, за большевичком, поймали комиссара... И вообще, что это было?
   Дверь смело взрывной волной, сорвало, вынесло наружу, отбросило. С леденящим кровь жалобно-тоскливым воем из пылающего дверного проёма вываливались, выползали, обхватив ладонями головы, горящие, контуженые бойцы, падали, катались по траве, рефлекторно стремясь сбить пламя.
   Остававшиеся во дворе казаки присутствие духа не потеряли: мгновенно рассредоточились и залегли, изготовившись к стрельбе. Непонятно только в кого: дом полыхал, с каждой минутой разгораясь, словно свеча. Никакого движения в секторах не наблюдалось. Стоны, крики, рёв огня. Полнейший хаос, сумбур, кутерьма. Либо Троянов подорвал себя вместе с преследователями, либо ушёл по-английски, не попрощавшись. А может быть, наоборот, попрощавшись, причём весьма громко.
   А ведь как красиво всё начиналось. Сдавайся, крыса большевистская, выходи с поднятыми руками, погутарим, подштанники с перепугу не испачкай! Вот и погутарили. В полной мере ощутили все прелести общения с чекистом, хлебнули лиха наполненной до краёв ложкой.
  
   Глава
  
   Если представить себе человека, как геометрическую фигуру, то Александр Ионович Добротини был похож на прямоугольный треугольник. Либо цифру 4. Начиная от широкой тыквообразной головы, туловище сразу принималось расти вширь в горизонтальной проекции, чтобы закончиться огромным животом, из-под которого нелепо торчали две коротенькие ножки. Недостаток волос на темени компенсировала изрядная бородка клинышком и вислые половецкие усы. Безудержной страстью антрепнёра Ольги Ремберг, помимо театра, являлась рыбная ловля в любых проявлениях, и если про искусство Добротини мог рассуждать часами, то о рыбалке - сутками без остановки. Достижения науки в области изготовления снастей волновали Александра Ионовича гораздо сильнее, нежели репертуар труппы, и застать его можно было скорее в лодке с удилищем на реке Воре, чем в театре. Про него говорили, что господин Добротини скорее позволит ущипнуть собственную жену, чем прикоснуться к его блесне. На княжну Веломанскую Александр Ионович смотрел без особого интереса, как объевшийся кот на юркую мышь, вид которой вызывает, отнюдь, не аппетит, а, скорее, тошноту. Привыкший иметь дело с актрисами, а в особенности, с молоденькими дурочками, мнящими себя примадоннами, Добротини видел перед собой не женские прелести, а только досадную помеху спокойному существованию. Потому Веломанскую надеялся завернуть с ходу.
   - Виктор Нежданов? - переспросил Александр Ионович с улыбкой съевшего лимон целиком вместе с кожурой гурмана, фокусируя взгляд где-то за затылком Веломанской, на стене, вероятно, любуясь игрой света в портьерах. - Кто таков, не припоминаю.
   - Его Ольга Вам рекомендовала. Ольга Ремберг.
   - Да? - удивился Добротини. - Милая девушка, ко мне со всевозможными просьбами каждый день обращаются десятки человек, я физически не могу упомнить каждого и всякого. От Оли, от Мани, от директора театра, от господина градоначальника...
   Если он надеялся своим монологом смутить Настю, то ему это не удалось, Веломанская тут же протянула фотографическую карточку Нежданова с написанным четверостишьем.
   - Вот этот человек. Виктор. Витя.
   Добротини по фотографической карточке лишь мазнул равнодушным взглядом, недовольно выпятил нижнюю губу и с отвращением покачал головой.
   - Увы, не могу припомнить.
   Настя уже успела привыкнуть к тому, что все собеседники поначалу отрицательно мотают головой, и продолжила настаивать.
   - Это было в АПРЕЛЕ, он приехал из Петрограда, я его невеста, разыскиваю Витю, Вы не можете мне отказать!
   Слёз в глазах Веломанской не было, скорее, безудержная уверенность готовой идти до конца женщины. Добротини колебался, раздумывая, потом, видимо, поняв, что отделаться будет трудновато и потребует чрезмерных усилий, взял фотографию, рассмотрел более внимательно.
   - Петр Петрович Никольский, начальник контрразведки, обещал мне всяческую помощь и поддержку в поисках, я же пришла к Вам, как к другу, как к хорошему и великодушному человеку, - зашла с козырей Настя, однако на фамилию подполковника Александр Ионович отреагировал вяло. Хорошо зная Петра Петровича как изрядного охотника до женских прелестей, он не сомневался в причине, побудившей Никольского обещать юной барышне свою помощь. Да и откровенная лесть воздействовала на антрепнёра мало. Вот гнев Ольги Рерберг мог всерьёз поколебать спокойное течение жизни Добротини, и он напряг лобные складки, покрутил карточку в толстых пальцах-сардельках, с нескрываемой иронией прочитал надпись и наконец вернул фотографию Насте.
   - Почему я это делаю? - проворчал Александр Ионович с большой долей патетики. - Принято считать меня магом и чародеем, способным на то, на что не способен даже господин главнокомандующий! А я не волшебник, я всего лишь скромный деятель театральных подмостков! Я не печатаю деньги, не могу устроить увеселительный вояж в Париж, не влияю на политику белого движения, не даю советы господину генералу. Если у меня родственники во Франции, значит, я торгую билетами на поезд Новоелизаветинск-Париж, так что ли? Сел в уютное купе на Царицынском вокзале, задёрнул шторки, выкушал стаканчик чаю, потом слегка вздремнул - и, будьте любезны, - Gare de L'Est, Восточный вокзал, Париж! Вашего жениха я припоминаю, хотя и весьма смутно. Действительно, Оля приводила ко мне сего господина, просила поспособствовать.
   - В чём?
   - В вояже за кордон, естественно.
   - Не может быть! - вскинулась Настя. - Виктор приехал сюда, чтобы бить большевиков!
   - Милая моя, - усмехнулся Александр Ионович. - Мне тоже показалось весьма странным его желание. Уйти за кордон из Питера через Финляндию, либо Прибалтику несоизмеримо проще, нежели путешествовать через половину страны, занятой большевиками, на юг. Однако, Ваш, с позволения, жених высказался совершенно недвусмысленным образом: он желает отбыть из России. Я, конечно, имею множество знакомств и по мере сил готов поспособствовать в данном вопросе, но я не всемогущ! И люди, могущие оказать посильную помощь в подобном путешествии отнюдь не бессребреники и за свои услуги потребуют определённую плату. Виктор обещал подумать, он попросил время для сбора необходимой суммы, он готов был заплатить. Но больше я его не видел, вероятно, он нашёл другой способ переправиться за границу, требующий меньших затрат. Так что, скорее всего, Ваш жених уже где-нибудь на Елисейских полях, не думаю, что он ещё изволит находиться в Новоелизаветинске. Как не прискорбно это звучит.
   - Он здесь! - убежденно сказала Настя. - Виктор не может бросить Родину в минуту опасности!
   Прозвучало слишком напыщенно и оттого смешно, Настя сама это почувствовала, но не смотря на совершенную глупость и комизм своего монолога, горячо продолжила:
   - Никто не знает Виктора так хорошо, как я! Он прекрасный человек, благородный, не способный в трудное для Отчизны время сбежать. Наконец, он не мог уехать без меня.
   Взгляд, которым наградил её Александр Добротини, был весьма красноречив и выражал даже не сочувствие, а сожаление о безвозвратно потраченном на глупую и самовлюбленную гусыню времени. Левая половина губ оттянулась в сторону, и эта брезгливая полуулыбка должна была глубоко ранить существо, имеющее хоть немного мозгов, а не только смазливую мордашку. Такие слова, барышня, хорошо на митингах говорить, солдатню агитировать, выражали глаза Александра Ионовича. Нет, конечно, любовь может творить чудеса и вполне способна превратить приличного человека в совершенно безмозглого идиота, или в такую вот курицу, что сейчас была перед ним, но должны же быть какие-то границы. Какой-то здравый смысл, приличия, в конце концов! Однако, в очередной раз Александр Ионович имел возможность убедиться, что там, где начинаются охи и ахи, вздохи при луне и прочие любовные прелести - там здравая рассудительность заканчивается. И юная дурочка, готова бросить всё и вся и мчаться на край света за вполне дрянным, в общем-то, человечишкой. О времена, о нравы!
   - Помогите советом, - настаивала Настя. - Где мне надлежит искать Виктора, к кому ещё он мог обратиться?
   Александру Ионовичу очень хотелось поскорее избавиться от настырной просительницы, и в то же время не слишком обидеть, обмануть ожидания Ольги Ремберг, потому он сказал.
   - Представления не имею, но попробуйте, все-таки разузнать там, где он жил. Он говорил мне, что комнату снимает у госпожи Всеславской-Дюран, дама весьма приличная , возможно, там Вам повезёт больше. Но, право слово, уж поверьте горькому опыту старика, в Париже Ваш Виктор, либо ещё где-либо, но в Новоелизаветинске его нет. Уж это-то я Вам, наверняка, обещаю.
   Настя, конечно, слушала Добротини, но мыслями уже перенеслась далеко.
  
   Глава
  
  
   Плотность тишины в кабинете достигла своего предела и сделалась зловеще-оглушающей. Даже резные напольные часы старались тиктакать через раз и как-то скромно и очень тихо, едва слышно, шёпотом, если, конечно, предположить, что часы умеют шептать. Капитану Марину казалось, что он слышит, как ползущая снаружи окна муха с пронзительно противным скрежетом царапает стекло; а капитан Тимофеев готов был поклясться, что различает шуршание карандаша в загорелых, по-философски длинных пальцах подполковника Никольского, а также микроскопическое шевеление неподвижно-тяжёлых бархатных портьер.
   После расставания с Трояновым, Свиридов вёл капитана очередным незнакомым маршрутом, по-прежнему маялся от духоты, однако теперь поглядывал на Тимофеева с известной долей симпатии и даже некоего подобострастия, поскольку капитан в настоящий момент считался особой приближённой к руководству подполья. Они успели отойти довольно далеко от места встречи, когда вдалеке прогремел взрыв, приглушённый расстоянием, почти неслышный, оттого нестрашный, более напоминающий летний гром, либо грохот падающего железа. Тимофеев и внимания не обратил, сейчас его мучила дилемма: задержать Свиридова прямо сейчас самому, собственными силами, или дать уйти. Однако всё разрешилось непроизвольно, само по себе: Свиридов вдруг, словно готов был к подобному повороту событий, бросил:
   - Расходимся. С Вами свяжутся наши товарищи, - после чего стремительно ретировался, перемахнул через забор - и был таков, Тимофеев даже удивиться не успел.
   Тишина становилась гнетуще-тягостной, бездонной, безграничной.
   Вохминцев в своем заверении был весьма категоричен: после того, как объект, то есть неизвестный собеседник Тимофеева, вошёл в дом, оттуда ни он, ни кто другой не выходили, вплоть до самого прибытия казаков. И после прибытия не выходили, авторитетно басил Вохминцев тоном, не допускающим возражений, даже слегка обиженно.
   Пётр Петрович Никольский угрюмо рассматривал остро отточенный карандаш в руке, на подчиненных, совершенно не обращал внимания и казался совершенно спокойным. Хотя внутри всё клокотало, и с большим удовольствием он переломил бы карандаш между пальцами. Или запустил им прямо перед собой, и неважно, куда тот попадёт, в противоположную стену, или в среднюю пуговицу маринского кителя. Оба капитана стояли перед начальственным столом навытяжку, не делая попыток произнести хоть слово.
   - Что столбами-то застыли, - сварливым басом проговорил Никольский, глядя в угол кабинета, где неподвижным свидетелем злорадно помахивали маятником напольные часы. - В ногах правды нет! Садитесь, располагайтесь, разговор будет длинным. И не слишком приятным, можете поверить. Я очень надеюсь, что вы сумеете как-то объяснить произошедшее. И обрисовать дальнейшие перспективы. Мне бы очень не хотелось думать, что некий Троянов имеет возможность в высшей степени спокойно и легко водить за нос всю контрразведку. Поверьте, атаман Зубатов весьма рассержен, и что самое неприятное, я его злость вполне понимаю, принимаю и разделяю. Что пошло не так, в чём ошибка? Или здесь кроется нечто большее, чем ошибка?
   Капитан Марин заиграл желваками, тяжело прищурился и посмотрел прямо в глаза подполковнику, не мигая и не отводя взгляда.
   - В провале операции виноват я один, господин подполковник. Антон Николаевич, думаю, со своей ролью справился безупречно. Вы доверились мне, и именно я посоветовал Вам поручить захват Троянова казакам Зубатова. Переоценил их умение, Троянов оказался ловчее, мне и отвечать. Готов принять любое взыскание.
   То, что подчинённый не стремится спрятаться за чужие спины, было, разумеется, весьма похвально, но дела не решало и проблем не снимало. Пётр Петрович поморщился, словно от ноющей зубной боли, сказал, чётко выговаривая каждое слово.
   - Степень вины будем определять позже, Пётр Николаевич. Сейчас я желаю понять, выяснить причину неудачи. Дабы не повторять досадных промахов в дальнейшем. Где мы опростохвостились, где допустили промашку, где ошиблись? Об операции знало ничтожно малое количество людей, мне бы очень не хотелось думать, что среди нас есть предатель.
   - Не думаю, - покачал головой Марин. - Просто противник попался весьма достойный, подстраховался от возможного провала, а казачки действовали слишком прямолинейно.
   - Объяснитесь, господин капитан.
   - Слушаюсь, господин подполковник. Итак, если бы имело место предательство, если бы большевики каким-то непостижимым образом узнали о проводимой операции, Троянов, если это, конечно, был Троянов, на встречу бы не пришёл. И никто бы не пришёл, в лучшем случае, этот, как его? - Марин перевёл взгляд на Тимофеева.
   - Товарищ Арсений, - подсказал Тимофеев.
   - Верно, прислал бы товарища Арсения, который весьма подкован теоретически, но реальной роли в подполье, я думаю, не играет, веса не имеет и нужен лишь для промывания мозгов типам вроде того же Свиридова и иже с ним. Раз Троянов явился на встречу самолично - значит, опасности для себя не видел, а в Антоне Николаевиче был весьма заинтересован.
   Капитан Марин налил из графина воды, сделал приличный глоток, отставил стакан в сторону.
   - Прошу прощения, господа. Итак, продолжаю. Для начала хотел удостовериться, что за птица Антон Николаевич, стоит ли овчинка выделки, стоит ли, вообще, вербовать его. Потому сидел рядышком в роли полового, мальчика-шестёрки: подай, принеси, поди вон. Вы ведь, господин капитан сами сказали: поначалу не обратили на него внимания. Пока товарищ Арсений краснобайствовал, Троянов слушал, наблюдал за Вашей реакцией да на ус мотал. И, судя по всему, остался весьма удовлетворён. Поэтому позволить себе раскрыться перед Вами. Честно говоря, я был против немедленного задержания Троянова, возможно, имело смысл проследить за ним, но тут Вы, Пётр Петрович, решаете, и, честно говоря, я Ваше решение понимаю и нахожу весьма разумным. Если бы мы после встречи продолжали вести слежку за Трояновым, возможно, он вновь сумел бы уйти, скрыться. Однако получилось, что он смог уйти и так, только с большим эффектом. Но я отвлёкся, прошу прощения и продолжаю. В общем, Троянов Антону Николаевичу поверил и раскрылся. До этого момента всё хорошо. Что происходит дальше? Господин капитан уходит, а спустя совсем непродолжительное время возле убежища Троянова появляются казаки. Троянов и товарищ Арсений в доме, они окружены, деваться некуда.
   - И товарищ Троянов героически взрывает себя вместе с казаками. Очень и очень патетично, - с иронией протянул подполковник Никольский. - Достойная гибель несгибаемого большевика-чекиста. Так следует понимать Вас, Пётр Николаевич?
   - Троянов и товарищ Арсений просто курсив уходят, - невозмутимо парировал Марин. - Уходят незаметно. Их отход не видит никто, даже Вохминцев, что само по себе является чем-то запредельным и невероятным. Но, тем не менее, это происходит. О казаках подпольщики не подозревают, просто, привыкнув к опасности, Троянов дом заминировал. На всякий случай, бережёного Бог бережёт. Вернее, не так: он установил ловушку для проверки: если капитан Тимофеев тот, за кого себя выдаёт, если всерьёз готов сотрудничать с красными - ничего не произойдёт. А если это операция контрразведки, ловкий трюк Петра Петровича Никольского - преследователи попадут в ловушку. Что и происходит. Троянов - бывший армейский разведчик, казачков перемудрил, обкрутил, обвёл вокруг пальца. А заодно, и нас с вами. Вот такие дела.
   - Картина, прямо можно сказать, безрадостная, - Пётр Петрович без надобности переложил несколько бумаг на столе. Вохминцев клянётся, что из дома никто не выходил. Трупа Троянова тоже не нашли, каким же образом он ушёл? Выяснили?
   - Точно так, господин подполковник. Я самолично осмотрел место трагедии и могу доложить совершенно точно: под домом имелся лаз, подземный ход. Небольшой, короткий. Шедший из подпола к оврагу. Там вдоль края обрыва - кустарник имеется, не то, чтобы большой, но достаточный, чтобы человеку укрыться. И тянется этот кустарник саженей сто, вполне довольно, чтобы под его прикрытием пробраться к соседним строениям и уйти из-под наблюдения. Я проверил, не поленился, с позиции, где находился в тот момент Вохминцев, кустики надёжно укрывают всякого, кто сподобится исчезнуть. А пространство от дома до кустов - как на ладони. Из чего следует, что пути отступления подготовлены были заранее, задолго до встречи с Антоном Николаевичем. Возможно, и мины были также установлены заблаговременно, и Троянов, собираясь на встречу, не сильно рисковал быть схваченным. Взрывом подземный ход, понятно, завалило, но не полностью, и догадаться, как происходило дело - большого труда не составляет. Так что выходит, Троянов по-прежнему на свободе, а наша операция благополучно провалилась. Недооценил я Троянова, признаю вину.
   По большому счёту винить себя Марину не следовало, ибо виноватым он был постольку поскольку. Если бы вместо лихих зубатовских казаков захват производили профессионалы: те же разведчики поручика Лебедева, - возможно, вышло совершенно наоборот, и Троянов был бы захвачен. Но поручик Лебедев был далеко, подпоручик Георгиевский сделался отцом Василием, а Троянов сам являлся противником.
   - А почему Вы решили, что это был Троянов? - задал риторический вопрос Пётр Петрович. - Возможно, кто-то другой, выдавший себя за него. Такую возможность Вы исключаете?
   - Это был он, Пётр Петрович! - капитан Тимофеев попытался сидя принять строевую стойку. - Железный, волевой человек, не чета краснобаю Арсению Ильичу. Маскируется виртуозно, сволочь, я и подумать не мог! Троянов, больше некому, готов поклясться чем угодно.
   - Чем угодно не стоит, Антон Николаевич. Ваша уверенность, безусловно, делает Вам честь, однако мы не можем быть до конца уверенными. Мужчина неопределённого возраста и неопределённой наружности, назвавшийся Трояновым. Безусловно, весьма ловкий и умелый, но он ли?
   - Он! - убеждённо сказал Тимофеев. - Я это совершенно точно понял, потому и сигнал подал.
   - Хорошо, примем, как рабочую версию. Подвожу итог: пятеро погибших, трое раненых, Троянов в очередной раз ушёл, Антон Тимофеевич для большевиков раскрыт, операция с треском провалена. Так, нет?
   - Возможно, не стоит так категорично, Пётр Петрович. Раскрыт Антон Николаевич или нет - бабушка надвое сказала, возможно, господину капитану стоит продолжать играть свою роль, хоть это и весьма опасно.
   - Вы считаете, Пётр Николаевич, большевики могут поверить в невиновность капитана Тимофеева? В то, что группа захвата появилась случайно?
   - Следить могли не обязательно за Антоном Николаевичем. Скажем, за тем же Свиридовым. Понимаю, звучит глупо, притянуто за уши, однако следует не опускать руки, а пытаться продолжать начатое. Приготовить правдоподобную версию, скажем, немедленно арестовать Свиридова и прочих известных нам солдатских агитаторов, Антона Николаевича для видимости, понизить в должности, установить за ним явно выраженную слежку, постоянно дёргать его на допросы, причём у всех на виду, создать условия подозрительности, нашего недоверия к капитану. При определённых стараниях, возможно, нам удастся убедить большевиков в полезности Тимофеева.
   Пётр Петрович задумался, отвечать не спешил, размышлял. То, что предлагал капитан Марин, являлось беспомощной попыткой при плохой игре, во всяком случае, затратной и с весьма непредсказуемым результатом. К тому же существовала изрядно вероятная возможность, что большевики в маринские игры играть не будут, а просто убьют Тимофеева, ликвидируют, не разбираясь, кто прав, кто виноват. Так проще и безопасней. Голову ломать не нужно, пиф-паф - и всё! Не удалось заполучить капитана в подполье - и шут с ним, обойдёмся. Или, не обойдёмся - очень уж лакомый кусок - карманный, ручной офицер в Новоелизаветинском гарнизоне?
   - Ну что ж, Пётр Николаевич, подумайте, прикиньте, что можно сделать в данной ситуации, повертите проблему и так, и сяк, возможно, какую-никакую лазейку найти сумеете. Только недолго, реагировать нужно немедленно, завтра поздно будет.
   - Слушаюсь, господин подполковник!
   Утром следующего дня капитана Тимофеева арестовали прямо на службе, на глазах у солдат гарнизона. Предполагалось подержать его в заключении трое суток, затем вернуть обратно. Свиридов исчез, словно его никогда и не было, агитаторы на время затаились.
  
  
   Глава
  
  
   Подполковник Левашов... Уникальное издание сэра Брэдли Дэниелса "Самые знаменитые бриллианты в мире. Истинные истории и тайны. Реальность и легенды" с иллюстрациями Клайва Элорди... "Мёртвые души" Николая Васильевича Гоголя, подарочный, иллюстрированный вариант Санкт-Петербургского издательства Маркса 1900 года... Председатель Новоелизаветинской ЧК Антон Семёнович Житин, сделавшийся "Володичкой". Роковая красотка Женя, "привыкшая повелевать, сводить с ума, вовлекать мужчину в пучину безудержной страсти", посетившая библиотеку и оставившая послание в корешке книги...
   Нехорошее предчувствие не оставляло Северианова, тяготило, мешало рационально мыслить. Как правило, оно весьма редко обманывало штабс-капитана, он привык доверять внутреннему состоянию, потому не сильно удивился, узнав, что подполковник Левашов утонул. Подсознательно Северианов ожидал чего-либо подобного. Когда это произошло? Да буквально на днях, отправились господа офицеры поохотиться - и пожалуйста, случилась такая трагедия. Как всё обстояло? Доподлинно никто ничего не знает, как-то всё сотворилось непредсказуемо, случайным образом. Такая досада!
   Внимательно разглядывая невинные глаза подполковника Храмова, его непричастное, равнодушно-ленивое лицо, Северианов рассердился. Чёрт возьми, досада - это когда жена с любовницей застала в пикантном положении, досада - когда новый мундир лопнул, разошёлся по шву, а здесь человек погиб! Между прочим, друг и товарищ!
   - Как всё случилось?
   К великому сожалению из всех офицеров, участников той роковой охоты, в Новоелизаветинске присутствовал лишь подполковник Храмов, и, разумеется, его денщик, во время трагических событий прислуживавший господину подполковнику сотоварищи. Обстановка на фронте обострилась, потому отдых и тыловое благоденствие закончились: господа офицеры спешным порядком убывали на передовую, бить красных. "Близится час расплаты! - с внушительно-пафосным торжеством и патетическим воодушевлением в один голос трубили и "Новоелизаветинский вестник", и "Городские ведомости", и даже весьма либеральное "Русское мнение". - Всё дальше движутся войска-освободители земли Русской от большевистского ига! Поднимаются на защиту Отечества новые Ильи и Добрыни, тесня разрозненные и полностью деморализованные части красных! Скоро, весьма скоро вновь прозвучит победный колокольный звон в Москве и Петрограде!.."
   Однако же хорошо известно, что подобный газетный шум всегда начинается во время неудач и горестных поражений. Гром победы вовсе не спешил раздаваться. Даже наоборот, положение складывалось весьма скверное. В лихой, порой безрассудной дерзости генерал Воскобойников изрядно превосходил своего визави, красного командарма Панова, однако в упрямстве и расчётливой скрупулёзности бывший полковник вовсе не уступал своему нынешнему противнику, а то и был на голову выше.
   Захват Новобродища стал для генерала Воскобойникова вопросом престижа. Он всегда верил в победу, испытывая величайшее презрение к противнику, а учитывать риск своего положения просто не считал необходимым, слепо доверяясь благоволившей ему фортуне.
   - Сам по себе мне этот населённый пункт вовсе не важен, одно слово - тьмутаракань, медвежий угол, однако жизненно необходим выход на широкий стратегический простор и дальнейшее наступление, чтобы изменить весь ход кампании. А там - прямой путь на Москву, которую мы, безусловно, займём к концу лета.
   Если взглянуть на ситуацию с исключительно математической точки зрения, то силы группировки генерала Воскобойникова почти вдвое превосходили изрядно потрёпанные, измотанные в затяжных боях части красных. Теснимые со всех сторон, большевики медленно отступали. Не хватало патронов, артиллерийских снарядов, провианта. Растянувшись на линии Новобродище - Комрак - Верхнебулатинск, оборонявшиеся части командарма Панова, прижатые к реке и испытывая острую нехватку боеприпасов, оказались в весьма печальном положении. Генерал Воскобойников уже готов был сковырнуть красных в воду, готов был торжествовать окончательную победу, триумф, фурор. Но бывший полковник, ныне красный командарм Панов вовсе не собирался проигрывать. Его всегда отличали крепкие нервы и ледяное спокойствие, потому и в весьма плачевном положении он позволял себе иронизировать:
   - Кто-то же должен остановить грандиозное шествие Великой Армии!
   Был очень холодный и ветреный день, когда лихие цепи генерала Воскобойникова поднялись в атаку. Сверху накрапывал мелкий дождь, сапоги вязли в раскисшей кисельной хляби - в общем, сплошное паскудство. Настроение совершенно не боевое, и даже вовсе наоборот: унылое и безнадёжно мрачное.
   Накануне наступления Воскобойников торжественно объявил приказом по войскам, что открывает "новую эпоху" в истории войны с ненавистным и заклятым врагом Отчизны. Армия находится в самом зените славы и считается непобедимой.
   Жаль только, что этого мнения не разделял Панов.
   - Стоит только подумать, что сражение проиграно, и с этого самого момента оно проиграно, - сказал командарм. - Потому приказываю думать иначе: мы непременно и обязательно победим!
   Чтобы прорвать кольцо окружения, он собрал последние резервы и, сформировав особую кавдивизию из двух бригад и автобронедивизиона, бросил её в бой. Возглавил отчаянную атаку красный казак Фирсов, сделавший в эти дни головокружительную карьеру и выросший до комдива.
   Они весьма колоритно смотрелись рядом: сухой, поджарый "его высокоблагородие", хотя и без погон, но зато в пенсне и со старорежимной бородкой, и рослый детина в кожаной куртке и лихо заломленной кубанке с красной ленточкой.
   - На ваших орлов вся надежда, товарищ комдив, уж не подведите! - не приказал - попросил командарм Панов совершенно по-интеллигентски. Фирсов от растерянности едва не рявкнул: "Рады стараться, ваше высокоблагородие!", по-молодецки тряхнул роскошным чубом, резво козырнул и бросился исполнять приказание.
   Отчаянный кавалерийский удар был весьма неожиданным. Смяв вялое сопротивление пехотинцев генерала Воскобойникова, конница устремилась на тылы и резервные части, продвигаясь к Комраку. Действия Фирсова ослабили нажим на Новобродище с фронта, а когда дивизия, совершив стремительный рейд, обрушилась на противника в районе села Комрак, зажав воскобойниковских "солдатушек" между двух огней, разгром был если не полным, то весьма впечатляющим. Используя возникшую возможность, перегруппировавшиеся к этому времени пехотинцы Панова сумели отбросить противника, захватив изрядное количество пленных, и закрепиться. Ситуация грозила измениться и отнюдь не в лучшую для Воскобойникова сторону.
   - Пошли по шерсть, а вернулись сами стрижены! - началось роптание в победоносной армии белых.
   Дальше - больше: под ливнем пулемётного огня, преследуемые частями красных, отряды генерала бежали на юго-восток, к Верхнебулатинску. Кавалеристы Фирсова вырвались на простор степи и покатились безудержной лавиной, зажав в клещи казачью конницу. Было это весьма неожиданно и изрядно нарушало привычные правила ведения боевых действий. Паника, смятение, ужас.
   Всё перемешалось и весьма напоминало слоёный пирог. Впереди, насколько позволяла резвость лошадей, мчалась казачья конница Флёрова, преследуемая вихрем фирсовских кавалеристов. Увидев огромную лаву несущихся на неё всадников, занявшая оборону красная пехота в безудержной панике принялась драпать. К счастью для большевиков пулемётные подразделения остались на месте и открыли кинжальный огонь. Казаки Флёрова не могли откатиться назад под нажимом красных. Попав под пулемётный огонь, они повернули резко на юг и помчались вдоль линии обороны большевистской пехоты. Части дивизии ещё глубже врезались в конную массу противника. Спасаясь от гибели, казачья конница хлынула к железнодорожной станции в Разговоровке, где стоял печально знаменитый бегством из Новоелизаветинска бронепоезд "Красный дозорный". На этот раз командир не сплоховал, и открыл ураганный орудийно-пулемётный огонь. Конница Флёрова отпрянула назад и лицом к лицу столкнулись с полками кавдивизии.
   Началась отчаянная рубка, всё смешалось, спуталось, огонь "Красного дозорного" стал одинаково опасен как для противника, так и для большевиков.
   К этому времени занимавшая оборону пехота поняла, что происходит перед её фронтом. По всей линии обороны в атаку поднялись бойцы, и раскатистое несмолкаемое "Ура!" покатилось по степи. Пехотинцы размахивали винтовками, кидали вверх шапки, бурно приветствуя братьев по оружию - красных кавалеристов, громивших на их глазах конницу Флёрова.
   Разгром был страшен. Остатки войск спешно откатывались к Новоелизаветинску. Оказалось вдруг, что Воскобойников совершенно не умеет маневрировать. А оказывается в силах только наступать. "Даже на грабли! - зло пошутил генерал Васильев. - Надо меньше командовать, а больше головой думать! Решил, понимаешь ли, что красные дурнее нас, мы их фуражками закидаем..."
   Однако генеральский сарказм положение исправить не мог, потому Васильеву, в срочном порядке собрав все имеющиеся резервы, пришлось латать бреши, пробитые командармом Пановым. Три бронепоезда, до полусотни орудий, казаки Зубатова, полнокровная пехотная дивизия были спешно переброшены в район Новобродища, весьма оголив другие участки фронта. Если бы у Панова хватило сил, или если бы в этот момент его поддержал кто-либо другой, ударив Васильеву во фланг... Вероятно, в таком случае участь Новоелизаветинска была бы решена, и в городе вновь воцарилась Советская власть.
   Если бы да кабы... Командовавший частями красных старый большевик и верный ленинец Петрищев никогда не доверял бывшим царским офицерам, считая, что бывших не бывает, и все они через одного предатели, потому на помощь командарму Панову прийти не спешил, предоставив тому в одиночку биться с превосходящими силами противника.
   Фортуна и в этот раз спасла генерала Воскобойникова. Выдохшаяся, обескровленная красная пехота поспешно отступала, а остатки кавдивизии Фирсова, продолжавшие с героическим упорством сопротивляться, были уничтожены. Казачьи артиллеристы огнём батарей подавили натиск красной конницы, а автобронедивизион превратили в пылающие металлические факелы. Остальное довершили шашки зубатовцев. В отчаянной рубке погиб комдив Фирсов и те, кого не достал артиллерийский огонь. Бронепоезд "Красный дозорный" привычке не изменил и успешно ретировался, оставив пехотинцев Панова в одиночку отбиваться от наседавших вояк генерала Васильева. Красноармейцы отходили к реке, ожесточённо сопротивляясь, пытались переправиться на другой берег. Вкусившие наконец-то смачной победной сласти, солдаты, мстя за прошлые поражения, словно в тире, расстреливали плывущих. Очевидцы, старательно отводя глаза в сторону, рассказывали, что вода в реке стала красной от крови. А с другого берега красноармейцы Петрищева с горечью и бессильной яростью наблюдали за избиением товарищей, но приказа не нарушили и вчерашних героев-победителей не поддержали.
   Генерал Воскобойников на своём чёрном "Форде" бесстрашно носился под хилым огнём красных по склону Разговоровской горы, у подножия которой расположено Новобродище, командовал штурмом. Он продолжал считать себя гениальным стратегом, а о выручивших, точнее, спасших его бойцах генерала Васильева пренебрежительно заметил:
   - Они там избаловались, в Новоелизаветинске, и, попав на большевистский фронт, сразу скисают! Бездельники краснорожие!
   Тяжелораненый Панов был взят в плен. Генерал Воскобойников, залихватски подкрутив усы, уже окончательно вошёл в роль великого полководца. Проверив идеальность расположения волос суворовской причёски и яркость сверкания орденов, с милостивым благодушием предложил бывшему полковнику избежать наказания "за некоторую доставленную суету с перегруппировкой войск" и вернуться в родные пенаты - перейти на сторону победителей. Пленный командарм, однако, генеральской милости не оценил и с гневом отказался. Тогда Воскобойников взъярился:
   - Этого негодяя расстрелять перед строем! Такой-сякой-немазанный! Стоит передо мной как девка гулящая - раздвинув ляжки! Это моя привилегия так стоять перед ним!
   Глядя в дула винтовок расстрельного взвода, Панов криво усмехнулся:
   - Кончилась шрапнель! Осталась лишь возможность умереть красиво.
   Винтовки выдали неслаженный лицемерный залп, всяческие волнения на этом завершились, опасность красного прорыва миновала, и в Новоелизаветинске вновь вздохнули спокойно, полной грудью.
   Подполковник Храмов Северианова всерьёз не воспринимал совершенно, смотрел, как на надоедливую муху, отвлекающую от серьёзных дел, и разговаривал пренебрежительно, с небрежной хрипотцой в голосе. Эка невидаль - штабс-капитан контрразведки, тыловая гусятина. Армейцы во все времена любили контрразведчиков, сотрудников Особых отделов либо Отдельного корпуса жандармов так же страстно, как любит дворовый пёс суковатую палку, а проще говоря, не любили вовсе.
   - А как оно всегда происходит? Фатум, судьба, трагическое предопределение.
   Впрочем, подполковник Храмов вовсе не был уверен, что подобные слова известны бестолочи из контрразведки, его губы чуть-чуть растянулись в иронической улыбке, а Северианов не спешил разубеждать подполковника.
   - И всё же? Могу я узнать подробности?
   - Подробности? - возмущённо передразнил Храмов. Смерил штабс-капитана презрительно-уничижительным взглядом снизу доверху, от подошв сапог до выпушки тульи фуражки. - Зачем они Вам, человека не вернуть, что попусту память ворошить! Никто из нас от подобного не застрахован, увы! Война идёт, люди каждый день гибнут... Вы бы делом занялись, штабс-капитан, подпольщиков, что ли, разыскивали... На днях опять весь забор прокламациями оклеили, честное слово, стыдно!
   Северианов вдруг почувствовал, как внутри закипает злоба. Ах ты ж, стыдно ему!!! Виду, разумеется, не выказал, только улыбка стала шире, что в сочетании с низко опущенным подбородком и взглядом исподлобья в лощёные глаза подполковника более походило на оскал, заставляющий оппонента изрядно поскучнеть.
   - Виноват, господин подполковник, постараюсь исправиться!
   Выглядело это, по меньшей мере, по-скоморошьи. Потому что извинительные слова совершенно не соответствовали пронзительно-опасному взгляду. И тон контрразведчика изрядно отличался от унизительно-просительного. Но подполковник Храмов севериановский взгляд проигнорировал. Бестолочь - она бестолочь и есть, из себя ничего путного не представляет, для форсу глазами стреляет, желает вес свой, значимость показать! Говорил отрывисто, резко, выделяя каждое слово, так что усы возмущённо скакали над верхней губой, брови грозно сгустились над переносицей, а правая рука сжалась в яростный кулак, которым подполковник весьма желал бы грохнуть по подвернувшейся столешнице.
   - Что мне Ваше "виноват", от дел отрываете! Я, если Вы изволили запамятовать, на службе!
   "Я ещё и извиняться должен, - со злобной радостью подумал Северианов. - Они гуляли, веселились, смерть Левашова профукать изволили, и всё в порядке, так и надо? Виновата контрразведка?"
   - Я тоже, господин подполковник. Зачем же ерепениться, ответьте на пару вопросов - и всё, свободны! Не из любопытства же спрашиваю. Много времени не займёт.
   - Чёрт-те что! - рявкнул Храмов. - У Вас ровно пять минут.
   - Пять, так пять. Вполне достаточно. Слушаю Вас.
   - Никаких подробностей сообщить не могу. Легли спать, подполковник Левашов уединился с девицей в лодке. По-видимому, лодка отвязалась, отплыла от берега, опрокинулась. Всё! Хватились утром, нашли и Левашова, и девицу. В камышах, утопшими. Я удовлетворил Ваше любопытство, штабс-капитан?
   Подполковник Храмов даже вспотел от усилия, достал платок, стащил с головы фуражку и промокнул испарину на лбу, обнажив тщательно замаскированную лысину.
   - Следы, странности, что-либо подозрительное?
   - Что у вас за служба такая, штабс-капитан, во всём странности искать, следы какие-то. Русским языком Вам сказано: ничего! Несчастный случай. Весьма обидно, разумеется, что так вышло, однако, что должно было случиться - то случилось. Ни больше, не меньше.
   Храмов злился всё сильнее, а Севериановым овладела безотчётная ярость. Внешне это никак не проявлялось, тон его оставался по-прежнему вежливо-ледяным, только лицо закаменело. К тому же штабс-капитан совершенно явственно ощущал, что раздражённое возмущение подполковника изрядно наиграно. Чуял за собой некую вину Храмов, потому и пылал гневом, на Северианова начал кричать с самого начала, намереваясь поставить контрразведчика на место, дать от ворот поворот. Приём нехитрый, к тому же хорошо известный: все люди привыкли обвинять других, а не искать причины своего поражения.
   - Расскажите мне о Левашове. Каким он был, чем дышал, склонности, привычки? Давно ли в Новоелизаветинске?
   - Ваши пять минут истекли, штабс-капитан! Засим не задерживаю Вас, займитесь делом!
   Северианов улыбнулся совсем нехорошо.
   - Делом? По-вашему, господин подполковник, выяснение обстоятельств весьма странной гибели Левашова, Вашего, между прочим, товарища, не дело, так, бесполезная трата времени? Я Вас правильно понял?
   Подполковник Храмов не испугался, хотя тон немного сбавил и от нападения перешёл к обороне.
   - Вам волю дай, начнёте в любой ерунде вселенские заговоры подозревать, грязное бельё ворошить. Всё от безделья, от неспособности что-либо выполнить хорошо. Большевики у вас под носом, словно в собственной спальне разгуливают, распоясались совершенно - вы же не чешетесь!
   Подполковник продолжал кричать, глаза постепенно наливались дурной бешеной кровью, белки приобрели багрово-волчий оттенок, даже слегка вылезли из глазниц наружу. Он словно распекал нерадивого подчинённого, словно в гибели Левашова виноват был именно штабс-капитан Северианов и никто другой.
   Северианов разглядывал его с некоторым любопытством, словно заходящегося дурным лаем цепного пса. Не любит подполковник, когда против шёрстки гладят...
   - Закончили? - спросил Северианов. - Можем продолжать? Мне кажется, Алексей Сергеевич, что ни Вам, ни мне не стоит терять время на дискуссии. Вы можете сколько угодно уважать или не уважать моё мнение, мнение контрразведки, воля Ваша, однако извольте отвечать на вопросы! Вам, господин подполковник, не приходило в голову, что Левашова могли убить? Те же самые подпольщики, на розыск которых Вы меня так усердно науськиваете?
   - Чушь! И Вы это сами знаете!
   - Вот как? И каким же образом я могу быть уверенным, что данное предложение чушь?
   Храмов даже опешил.
   - Вы это всерьёз полагаете?
   - Во всяком случае, подобную возможность не исключаю.
   - Бросьте! Никакого злого умысла здесь нет, с каждым случиться может, как кривая вывезет.
   - Но случилось именно с Левашовым. Почему?
   По степени задаваемых риторических вопросов, способных поставить оппонента в изрядный тупик, контрразведка всегда была на первых ролях.
   - А если бы вместо Левашова с девицей пошёл забавляться кто-либо другой, я например?
   - В таком случае я, вероятно, разговаривал бы сейчас с Левашовым о Вашей безвременной кончине. Либо подполковник мог погибнуть каким-либо другим образом. Неудачно упасть, например, или отравиться Шустовским коньяком. Или по неосторожности получить случайный заряд дроби в спину. Только и всего! Происшествие из ряда вон, как бы то ни было, проверить надо.
   - Ваши аргументы меня не убеждают! Поищите для них кого-нибудь глупее меня, и то не найдёте!
   - Я тешусь, развлекаюсь с Вами игрой в бирюльки, или, может быть, все контрразведчики кретины?
   Вопрос был задан в лоб, Северианов, сознательно обостряя ситуацию, пристально посмотрел в глаза Храмову, словно желая взглядом прожечь черепную коробку насквозь, пробить остатки защитных реакций подполковника. Он понял: Храмов готов капитулировать, но сделать это достойно, по собственному желанию.
   - А Вы смельчак, штабс-капитан, храбрец! Не боитесь, что это выйдет Вам боком? Я буду вынужден доложить о Вашем поведении. И даже не Петру Петровичу Никольскому, а кое-кому повыше.
   - Имеете полное право! Но позже, а сейчас извольте отвечать на вопрос! Потому что, отказываясь сотрудничать с контрразведкой, Вы ставите себя в весьма невыгодное положение, господин подполковник.
   В принципе, всё было ожидаемо и весьма предсказуемо, как обычно, ни больше ни меньше: и истерический гнев, и угрозы, и обещание доложить начальству. Подполковник кричал, грозился, брызгал слюной, но не уходил. Покочевряжится, конечно, но в скором времени расскажет всё, это поняли и Северианов, и сам Храмов. Он уже сдался, только просто так этого выказать нельзя, обязательно нужно хоть небольшое, но сопротивление оказать, дабы соблюсти лицо. Поупрямиться, выразить несогласие, протест. Поломаться из внутреннего кокетства. Выглядел подполковник, как надутый гусак, фыркал, исходил негодованием, шипел раскалённым самоваром.
   Некий революционный товарищ в подобном случае, вполне возможно, истерически рванул бы китель на груди.
   - Повторяю вопрос. Расскажите мне о Левашове. Каким он был? Охарактеризуйте его.
   - О мёртвых или хорошо, или ничего...
   - Бросьте, господин подполковник. Я не из любопытства спрашиваю, поверьте.
   - Подполковник Левашов был настоящий патриот! Потомственный военный, из тех, что при полной неразберихе, происходящей на фронте, или творящейся в умах людей, знает, что обязан выполнить свой долг и защищать Отечество до конца. Из тех, что о солдатах заботятся, как о собственных детях. Большевиков ненавидел ненавистью ярой и горячей, чтобы драться с ними из самой Москвы прибыл.
   - Когда?
   - Точно не скажу, ещё до освобождения города. По дороге тяжело ранен был, едва не погиб.
   - Вот как?
   - Да! Само по себе ранение лёгкое, в плечо, но рану запустил, вовремя пулю не извлёк, дальше сами понимаете, начались осложнения, чудом руки не лишился. Едва оправился.
   - Один ехал, или с попутчиками?
   - Зачем Вам?
   Северианов промолчал, лишь тяжело улыбнулся, и подполковник ответил.
   - Кажется, кто-то с ним был, но кто - не знаю, Левашов не распространялся. Сказал лишь, что от красных их спас. Большевики поезд остановили, офицеров разыскивали, кого заподозрят - сразу к стенке. Левашов бой принял, отбил попутчиков, самого пуля зацепила. Выбирались на перекладных, долго.
   Подполковник достал из кармана кисет с табаком, аккуратно нарезанную папиросную бумагу. Насыпал щепотку, ловко свернул самокрутку, закурил. Потянуло ароматом хорошего табака, подполковник даже зажмурился от удовольствия.
   - Точно не скажу, но, кажется, даже какая-то романтическая история приключилась. Попутчица, молодая дама благородных кровей, влюбилась в Левашова, он её от посягательства красных уберёг, вызволил из большевистских лап.
   - В этом месте, если можно, подробнее. Что за дама?
   - Увы, подробностей не ведаю. Он как-то раз вскользь, мимоходом об этом обмолвился, и я даже не уверен, что сия история имела место в действительности, а не была придумана Левашовым для красного словца. Между нами, покойный был большой охотник до женского полу, и прихвастнуть любил, не без этого. Я с самого начала выступал против женщин на охоте, но Левашов настоял. Вот и поплатился. Не уединись с госпожой Голиковой в шалаше на лодке - остался бы жив.
   Храмов говорил нехотя, словно из-под палки, надоедливая муха из контрразведки оказалась весьма назойливой, просто так отмахнуться не получалось, подполковник всё больше злился, докурил самокрутку несколькими громадными затяжками и тут же принялся сворачивать новую.
   - Вы не волнуйтесь, Алексей Сергеевич, рассказывайте спокойно, у меня вовсе нет желания причинить Вам излишнее неудобство, - мягко и успокаивающе сказал Северианов, словно извинения просил. Правда, со стороны это выглядело так, будто мудрый папаша разговаривает с не в меру разбушевавшимся отпрыском, но Храмову показалось, что контрразведчик просто изрядно струхнул. Тем не менее, подполковник слегка поостыл, гнев сам собой начал улетучиваться, и штабс-капитан почему-то перестал казаться совершеннейшей бестолочью.
   - Собственно, я закончил, что добавить - не знаю. Если остались вопросы - задавайте. Только давайте быстрее, мне, в самом деле, некогда.
   - Имён попутчиков он не называл?
   - Кажется, нет. Да если и называл - я сейчас не упомню.
   - А не говорил ли господин Левашов о дальнейшей судьбе этих попутчиков. Я так и не уяснил, добрались ли они до Новоелизаветинска, и если да, то где они сейчас, в городе, или куда отбыли?
   Храмов не отвечал, он в глубокой задумчивости курил, разглядывая тлеющий кончик самокрутки, складки на лбу напряглись, лицо приобрело вид размышляющего орангутанга. Северианов не торопил.
   - Не помню, - наконец выдавил из себя подполковник. - Честное слово, не помню. Кажется, из-за ранения попутчики вынуждены были оставить его отлёживаться, поправляться, а сами уехали. Впрочем, утверждать не берусь, возможно, я ошибаюсь. Левашов, помнится, пытался разыскать кого-то из тех, с кем добирался сюда...
   - Успешно?
   - Не знаю.
   - Понятно. А как давно Вы, Алексей Сергеевич, знаете подполковника Левашова?
   По рассказу Храмова выходило очень занятно. Офицеры, принимавшие участие в трагической охоте, вошли в город вместе с армией генерала Васильева. А вот подполковник Левашов появился в Новоелизаветинске перед самым освобождением от большевиков.
   - То есть, если я правильно понял, встретились вы здесь?
   - Да!
   - Раньше приходилось видеться?
   - Само собой! Мы с ним давние знакомые, ещё до войны. В Петербурге сталкивались, в Москве, в Казани. А вот на фронте ни разу не довелось: в разных армиях служили.
   - Понятно. А другие офицеры?
   - С Власенко и Васильцевым мы вместе воевали в германскую. Штабс-капитана Берисанова, а также ротмистра Спивакова раньше не знал, встретил уже у господина генерала. Перед наступлением. Кстати, что касается девиц - видел их в первый раз, они из театра, актриски.
   Храмов помолчал несколько секунд и добавил с нравоучительной грустью:
   - Никогда не следует путать отдых с развлечениями, запомните это, штабс-капитан! И совмещать тоже не надо. Утки отдельно, женщины - отдельно. Тогда всё будет ровно и спокойно, как положено. И никаких происшествий, никаких трагических случаев. Как будто это мне надо! - он словно бы даже оправдывался. Северианов протянул Храмову фотографический рисунок неизвестного и карточку Жени.
   - Взгляните, господин подполковник, знакомы ли Вам эти люди?
   Храмов рассматривал портреты нехотя, словно делая великое одолжение.
   - Кто это?
   - Фигуранты по делу, - ответ был обтекаемым и весьма неопределённым.
   - Никогда не видел.
   - Уверены?
   - Абсолютно. Типа с этой странной картинки не встречал совершенно точно, а девушка, кстати, ничего, красивая. Если бы столкнулся где-нибудь - непременно запомнил. Так что зря теряете время, штабс-капитан.
   Храмов с пренебрежительным безразличием вернул бумаги Северианову. Демонстрируя страшную занятость, достал часы, щёлкнул крышкой, покачал головой. С презрительным видом спросил:
   - У Вас всё, или есть ещё вопросы? Копошитесь над всякой ерундой, пустяками, нелепицей. Дело выеденного яйца не стоит.
   Он вновь завёл старую песню. Надменное лицо, гордо вскинутый подбородок. Словно картёжник, делающий весёлую мину при плохой игре. Разыгрывая возмущённое оскорбление, скрывая под внешним спокойствием и беззаботностью тревожное волнение и даже страх. Только руки постоянно находились в движении, выдавая подполковника. Ладони нервически потирали одна другую, затем Храмов зажал между большим и указательным пальцами зажигалку и принялся её покручивать. Северианов заинтересовался.
   - Позвольте полюбопытствовать?
   - Что?
   - Зажигалку покажите, будьте любезны.
   Храмов равнодушно пожал плечами, протянул серебряный прямоугольник штабс-капитану.
   - Прошу Вас.
   Северианов внимательно рассмотрел изящную вещь. Крайне простой и безотказный механизм. На донышке выклеймено "Feuerzeug. APR. 2. 1912. Austria". Штабс-капитан крутанул колёсико, высекая искру, посмотрел на бензиновое пламя. Медный корпус, небольшой топливный танк, шторка для защиты колёсика от грязи. Защитная крышка механизма слегка погнута вбок.
   - Трофей, - пояснил Храмов. - Австрийская, бензиновая.
   - Хорошая вещь?
   - Весьма! Просто исключительно надёжна и к топливу неприхотлива. Искру всегда даёт.
   Северианов вздохнул завистливо.
   - Занятная штучка, завидую, господин подполковник.
   - Было б чему! На фронте подобный трофей вовсе не редкость, у многих нечто подобное было. Если сильно понравилась - можете оставить себе.
   - Спасибо, но, право, не стоит, - Северианов вернул зажигалку Храмову. -Однако мы отвлеклись. Ещё раз повторю вопрос: не обратили ли Вы внимания во время охоты на какие-либо странности, отклонения от обыденного, нелепицы? Не спешите, подумайте хорошенько. Здесь любая мелочь важна, любое лыко в строку.
   - Что Вы имеете в виду?
   - Например, не сложилось ли у Вас впечатления, что за вами наблюдают? Исподволь, ненавязчиво. Знаете, такое состояние, на передовой случалось, когда в тебя целятся?
   - А Вы были на фронте? - саркастически спросил Храмов. Северианов не ответил и подполковник задумался. Потом покачал головой.
   - Нет, ничего особенного. Вы полагаете, за нами могли наблюдать? Серьёзно?
   - Я не требую ответа тотчас, - пропустил мимо ушей вопросы подполковника штабс-капитан. - Однако потребность в подобном предположении очевидна. Сейчас Вы взволнованы, обеспокоены и даже немного встревожены. Успокойтесь, подумайте, возможно, что-либо сумеете припомнить. Потому не прощаюсь...
   Расстались они вполне дружелюбно, впрочем это ничего не значило, и Северианов был более чем уверен, что подполковник Храмов обязательно нажалуется на него, при этом весьма исказив ситуацию в свою пользу, и выставив штабс-капитана в весьма неприглядном свете.
   Во время охоты господам офицерам прислуживали трое солдат: денщик подполковника Храмова и двое рядовых, для которых господские развлечения на природе были чем-то вроде увольнения, возможности вырваться из осточертевших будней, разнообразить изрядно надоевшее казарменное бытие. Солдаты убыли на фронт, добивать остатки армии Панова, а храмовский денщик, раскормленный дородный детина, сообщить ничего определённого не был способен, лишь с ленивой бестолковостью хлопал глазами и по-попугайски твердил: "Всё было в порядке, ваше благородие, ничего не заметил!" Северианов совершенно не сомневался, что денщик той ночью не преминул употребить хозяйского спиртного, и находился в состоянии ненамного более трезвом, чем охотники.
   А вот Тихона Спиридоновича штабс-капитан разыскать не сумел: по слухам, тот отправился на охоту и вернуться должен был не ранее, чем через неделю, а то и две. Странно? Ни в коем случае, ничего странного, уверили Северианова, подобное случалось нередко, даже весьма часто, ничего особенного в этом нет.
   - В лесу он, ваше благородие, зверя промышляет, скоро возвратится, никуда не денется! С охоты кормится, не менее десяти суток отсутствовать будет. Лешак, одним словом!
   Так ли это, или дело обстоит иначе - проверить возможности не было. Разыскивать Тихона Спиридоновича в лесу - дело совершенно бесперспективное, к тому же по нынешним временам весьма опасное...
  
   Глава
  
   Одетый с изрядной элегантностью и даже некоторой авантажностью господин с неискоренимой военной выправкой, выдававшей в нём бывшего, либо действующего офицера, ленивым медлительным аллюром спускался по широкой парадной лестнице, вальяжно размахивая прогулочной ореховой тростью. Новёхонькие ботинки, касаясь лестничного ковра, по-щенячьи взвизгивали свежей кожей и ослепляли зеркальным блеском поверхности, щедро разбрасывая вокруг солнечные зайчики. Деловой, уверенный в себе человек, изрядно разбогатевший на военных поставках, решил бы посторонний наблюдатель и даже, само собой, весьма позавидовал баловню Фортуны, собравшемуся приятно провести время, отдохнуть, расслабиться. Вернее всего, следует к барышне, дабы отметить удачно совершённую сделку приятными и сладкими мгновениями. Шампанское, томная музыка, не менее томная красотка.
   Между тем "Хмурый" направлялся вовсе не на отдых, а совершенно даже наоборот. Вместо волнующе-сладострастного свидания с дамой, ему предстояла встреча с Трояновым, и Виткевич вовсе не считал, что она окажется приятной.
   Неспешно дефилируя по улице развязной и весьма фамильярной походкой, он стремился придать физиономии должное похабно-мечтательное выражение, плотоядно облизывал губы, что называется, блуд был запечатлён у него на лбу.
   День выдался светлый, изрядно солнечный, даже душный. В парке, вяло помахивая веерами, дефилировали дамы в светлых воздушных платьях, вышли, что называется, других посмотреть, но главным образом, себя показать и показать во всей красе, продемонстрировать свои прелести так, чтобы у немногочисленных представителей мужского полу глаза маслено заблестели и даже на лоб полезли от желания, любовного предвкушения и похотливого аппетита. Этакие обворожительные чертовки, стервозы, полные ванильности и нежности, определил про себя "Хмурый", развалясь на парковой скамейке и насвистывая легкий мотивчик. Он бросал по сторонам беззастенчивые взгляды, преизрядно донжуанствуя и вызывая завистливые чувства менее удачливых горожан, так что заподозрить в этом лощёном франте резидента ВЧК мог лишь человек с изрядно больной фантазией.
   Неподалёку прямо на траве вольготно расположилась изрядно подвыпившая компания молодёжи, изобразив некий пикничок на природе с вином и патефоном. Хохот, визг, страстное патефонное контральто Вари Паниной:
   К чему скрывать, что страсть остыть успела,
   Что стали мы друг другу изменять,
   Измучен ты, я сердцем наболела,
   Довольно мне и плакать, и страдать.
   Нет веры в то, что мило нам казалось,
   Забыты все лилейные мечты.
   Тебя любить хотя я вечно клялась,
   Но изменила я, как изменил мне ты.
   Франт недолго пребывал в одиночестве, очень скоро рядом присел изрядно потасканный и изнурённый разгульной жизнью пожилой ловелас, из тех, кого молодёжь называет весьма нелицеприятно: старый потрёпанный козёл. Они были совершенно непохожи друг на друга, однако, судя по всему, весьма быстро нашли общие точки соприкосновения, общие интересы. Завязалась ленивая беседа, содержание которой не могло быть истолковано иначе как: два блудливых кота нашли друг друга. Оба милейших господина энергично жестикулировали, описывая в воздухе окружности и овалы, символизирующие все достоинства фигур обсуждаемых прелестниц.
   - У меня для Вас плохие новости, - сказал пожилой ловелас, обводя ладонями в воздухе фигуру, напоминающую гитаровый гриф. - Людей мы выделили, наблюдение ведём, покуда безрезультатно. Описываемый Вами человек не появлялся, и даже приблизительно похожего не было. Но это так, цветочки, гораздо хуже другое! О Вашем присутствии в городе известно контрразведке противника. И не просто известно, они даже знают Ваш псевдоним, товарищ "Хмурый".
   Поручик Виткевич почувствовал, как вокруг совершенно закончился воздух. Будто Троянов не слова сказал, а со всей силы саданул его кулаком под дых, в солнечное сплетение. На мгновение "Хмурый" утратил маскировочное выражение лица, и похотливая улыбка вдруг сделалась жалкой и бледной.
   - Это точно? Откуда известно? - спросил Виткевич-"Хмурый".
   - Не был бы уверен - не говорил. Информация совершенно достоверная. Сведения агентурные, от людей, которым я полностью доверяю! И главное - ошибка исключена: мой источник не мог знать Вашего псевдонима.
   - Подробнее можно?
   - Отчего ж нельзя, - вздохнул Троянов, как показалось Виткевичу, с сожалением. - В потайном кармане кителя начальника контрразведки подполковника Никольского обнаружена записка следующего содержания: "В город направлен агент коллегии ВЧК "Хмурый", цель задания и приметы пока не установлены".
   - Вы, Иван Николаевич, имеете доступ к кителю начальника контрразведки?
   - Я много куда имею доступ и много чего знаю. Речь не об этом, - с неумолимостью инквизитора продолжал "старый похотливый козёл", он же бывший командир боевой группы Новоелизаветинской ЧК Троянов. - А о том, что Вы - именно "Хмурый", а не "Печальный", "Суровый" или, скажем, "Мрачный" в Новоелизаветинске знали лишь три человека: руководитель городского подпольного комитета товарищ Василий, Фролов и Ваш покорный слуга. И я уверен в каждом из своих товарищей, за каждого готов поручиться головой. Они, как, кстати, и я, из тех, кто никогда даже случайно не сболтнёт лишнего, даже своим близким, никогда не допустит утечки. Делайте выводы.
   Он помолчал несколько секунд, давая собеседнику время переварить услышанное, изобразил ладонями нечто абстрактное, как хочешь, так и понимай, и спросил с железной безжалостностью.
   - Откуда. Контрразведка. Знает. Про "Хмурого"? - фразу произнёс раздельно, выделяя каждое слово, словно заколачивая гвозди в крышку гроба. - Можете ответить?
   Виткевич весь подобрался, глумливая улыбка напрочь исчезла с лица, словно её стёрли мокрой тряпкой, и лихорадочно соображал. Потому что такого просто не могло быть. Ни при каких обстоятельствах.
  - Нет, не могу, - хотя Виткевича била нервная дрожь, говорил он совершенно спокойным голосом. Даже погладил руками воздух, как бы обрисовывая контур женской фигуры. - Вы совершенно точно исключаете возможность утечки от кого-либо из вас?
   Вопрос был риторический, и это хорошо понимали оба собеседника.
   - Исключаю! - сказал Троянов. - Однако непременно проверю всё ещё раз. Самым тщательнейшим образом.
   Сухое жаркое солнце царапало лица, воздух раскалился, и тень деревьев не спасала от зноя. Атмосфера возле парковой скамейки также была весьма далека от умиротворения и гармонии. "Старый похотливый козёл" с предельным вниманием посмотрел в глаза элегантного щёголя и сказал с пугающей откровенностью:
   - Всё очень похоже на то, что информация пришла со стороны.
   - Что Вы хотите этим сказать?
   - А Вам не приходило в голову, что в Москве, в ВЧК кто-то работает на контру?
   - Исключено! - возразил Виткевич, однако сделал это как-то неуверенно, без должной твёрдости в голосе, словно извиняясь.
   Обвинение было слишком серьёзным, и оба понимали это.
   - В конце концов, наше дело довести операцию до завершения, а вовсе не искать виновного.
   Мимо скамейки кокетливо прошествовали две дамы: одна совершенно юная, легкомысленно-игривая, завлекательная, другая постарше, лет тридцати с небольшим. Обе весьма изящные, фигуристые, буквально излучающие тоску по мужскому вниманию, поощряюще улыбающиеся, причём не совсем понятно, кому адресованы улыбки: пижонистому хлыщу или пожилому ловеласу. Или, может быть, обоим одновременно? Однако по странности ни франтоватый щёголь, ни "старый похотливый козёл" не проявили должного любопытства и не проводили прелестниц раздевающими взглядами. Что было бы вполне естественно. Собеседники даже прекратили изображать сладострастно-любвеобильные пассы руками, беспутную болтовню и смотрели друг на друга набычившись, словно изготовляясь к поединку.
   - Возможно, вы правы, однако позволю себе не согласиться. Потому что в подобном случае операции может прийти конец, и конец весьма плачевный. Вас сдали заранее, до её начала.
   От этих слов повеяло могильным холодом, и "Хмурому" стало весьма неуютно. Он откинулся на спинку скамейки, угрюмо рассматривая вызывающий блеск собственных ботинок. Лицо приобрело выражение, полностью оправдывающее псевдоним.
   - Пока говорить об этом рано.
   - Рано? - изумился Троянов. - Как бы потом поздно не было.
   Он был прав, и Виткевич лучше других понимал это. Тем более что заботился Троянов о нём, о его безопасности. "Хмурый" попытался придать голосу жёсткости и решительного оптимизма.
   - В конце концов, приказ есть приказ, и операция будет продолжаться при любом раскладе. Известно противнику обо мне или нет - это ничего не меняет. Вы это понимаете?
   - Я-то понимаю... Послушайте, дорогой товарищ из Москвы, здесь Новоелизаветинск, город не так велик, как может показаться, о Вас известно контрразведке, и рано или поздно она выйдет на Ваш след. К тому же не исключено, что в следующей записке, появившейся у подполковника Никольского, будут указаны Ваши приметы, а также фамилия, под которой Вы здесь проживаете.
   Дальнейшее не требовало каких-либо пояснений. Пока что контрразведка знает лишь о присутствии в городе резидента ВЧК, однако опасность постоянно и неуклонно возрастает, и, возможно, очень скоро "Хмурый" попадёт в число подозреваемых, затем последует персональная отработка и арест.
   - Ваше предложение? - спросил "Хмурый", хотя совершенно точно знал, какой последует ответ.
   - Перейти на нелегальное положение. Так будет лучше для всех: и для Вас и для нас.
   - Это значит - признать поражение. Недооценивать врага, безусловно, плохо. Однако и переоценивать его, преуменьшать собственные силы недопустимо и просто преступно. Легальное существование даёт массу преимуществ, товарищ Троянов. И их необходимо использовать. В полной мере. Предупреждая следующее Ваше пожелание, обещаю быть предельно осторожным и в случае опасности немедленно скрыться.
   - Промедление неразумно!
   - Что делать! Люди, поступающие разумно, сидят по домам и наслаждаются уютом и романами Александра Дюма.
   - Если утечка идёт из Москвы - я не сумею её обнаружить, - упрямо проговорил большевик, член РКП (б) с дореволюционным стажем и, прищурившись, посмотрел в глаза бывшего царского офицера так, что тому вдруг захотелось встать по стойке "смирно". - Никаким образом. И не смогу Вас защитить. Зато в Дозоровке с Вашей головы не упадёт ни один волос - за это могу ручаться.
   "Хмурый" отрицательно покачал головой.
   - Ладно! - жёстко сказал Троянов. Он низко опустил подбородок, смотрел исподлобья и в данный момент меньше всего напоминал "старого потрёпанного козла", скорее - изготовляющегося к прыжку тигра. Устремлённого к цели и не замечающего возможных препон и препятствий. - Вы, конечно, затрудняет мне работу, но я справлюсь. Приложу все усилия, чтобы защитить Вас, товарищ "Хмурый". Прошу только проявлять предельную осторожность, действовать с оглядкой и понапрасну не рисковать!
   "Как ребёнка отчитывает!" - непроизвольно подумал Виткевич. Однако эту мысль тут же сменила другая: девять человек из десяти в данной конкретной ситуации вполне справедливо могли переложить всю ответственность за возможную неудачу на самого "Хмурого", дескать, я советовал, а он не внял предупреждениям, упёрся как баран, что я могу поделать... А Троянов эту самую ответственность готов с ним разделить, даже взять на себя большую её часть... Наверное Виткевич всё-таки выбрал правильную сторону в этой войне...
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"