Петушков Сергей Анатольевич : другие произведения.

Dreamboat_4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Глава
  
   - Все утки будут наши! - безапелляционно и торжественно возвестил подполковник Храмов, любовно оглаживая приклад тульской "уточницы", двуствольного казнозарядного ружья с откидывающимися вниз стволами. От постоянных забот, от непрерывной борьбы с большевистскими прихвостнями господа офицеры изрядно устали, скуксились, душевно изнемогли, потому сообразили устроить небольшой пикничок на природе. Посидеть, отдохнуть, ну и с ружьишком побаловать. Не ради добычи, а исключительно для развлечения, отдыха или даже спортивного состязания. Открытие летне-осенней охоты на уток и болотную дичь в России с давних пор приходилось на Петров день, что становилось настоящим праздником для охотников. Закончился шестнадцатидневный Петров пост, и вновь разрешалось вкушать мясо дичи, пить вино и предаваться утехам. Нет-нет, ничего сверх меры, Боже упаси, так, чуть-чуть. Коньячок, водочка, само собой, и прочие жизненные удовольствия, восторги и сладостные приятности. Досужие мужские разговоры у костра, охотничьи байки и побасенки под сладенькую рюмочку и ароматно-огненную похлёбку. Когда каждый из собравшихся мнит себя, по меньшей мере, бароном Мюнхаузеном. Когда начинается весьма азартный спор, у кого больше зазубрин на ноже, а сталь прочнее. Когда каждый хвастает своим ружьём, будь то простая "тулка" - Тульская "горизонталка" ТОЗ-Б с внешними курками - "курковка", немецкий "Зауэр" модель 8 - "Восьмёрка", или английский "Бельмонт", и рассказывает, сколько десятков лосей, кабанов и даже белых медведей убито именно из вот этого самого оружия.
   Ну а какой же праздник может обойтись без женского общества? Вот тут-то мнения разделились. Одна часть собравшихся во главе с подполковником Храмовым решительным образом заявила, что не следует путать развлечение с отдыхом - вещи совершенно разные. Другая, большая часть поддержала подполковника Левашова, который довольно здраво рассудил, что пальба и так осточертела, а без присутствия прекрасного пола всяческая охота выльется в банальную попойку со всеми, так сказать, вытекающими... Ярый представитель исключительно мужской компании подполковник Храмов продолжал бурчать, что женщина на охоте - это нонсенс, из ряда вон выходящий абсурд и совершеннейшая нелепица. Ему возразили весьма логично, что и вовсе даже не нонсенс, а просто редкость. Явление необычное, никто не собирается спорить, однако, весьма уважаемое. Если к охоте подходить как к промыслу, то женщине, само собой разумеется, там не место. А вот в удовольствие, чтобы душой отдохнуть, при хорошей экипировке, оружии и организации, весьма приемлемо и даже совершеннейшее то, что надо. Ведь вместе с женщинами присутствует шарм, чарующая прелесть, лёгкость настроения. Храмов придавал лицу весьма обиженное выражение, сопел и дулся, однако делал это как-то лениво, неубедительно и, в конце концов, сдался, так что большинство вполне закономерно победило.
   Дам пригласили из театральной массовки - молодых статисток Новоелизаветинского драматического театра "Парнас": и красивые, и нетребовательные, общение с подобными интеллектуалками выйдет значительно дешевле, чем девочек из весёлого дома мадам де Лаваль брать. Дамы, кстати, ангажемент "на уточек-с!" приняли с замечательным воодушевлением: как-никак, весьма оригинальное развлечение среди опостылевших будней.
   Однако что такое охота дамы представляли весьма поверхностно, потому нарядились более соответствующе пикнику на свежем воздухе, чтобы показать себя во всей красе. А что, на улице довольно жарко, ночи стоят теплые, не замёрзнем! О том, тобы бродить по камышу у них и в мыслях не было. Лёгкая развлекательная прогулка с возможностью пострелять. О стрельбе, кстати, совершенно не задумывались, ружьё представлялось лёгким, как пушинка, а то, что оно имеет отдачу, и в мыслях не держали. Они не только из "Зауэра", они и из детского "Монтекристо" в тире никогда не стреляли.
   Девушек было трое, и хотя по возрасту они могли считаться ровесницами, характерами различались до совершенной противоположности. Мария Васильевна Шульга, имея от природы до умопомрачительности стройные ноги, горестно сокрушалась по поводу собственной причёски. Несмотря на густую, вьющуюся шевелюру, ей денно и нощно казалось, что на голове у неё "три волосинки", потому непрерывно, при любом возможном случае, смотрелась в маленькое карманное зеркальце, поправляя только ей одной заметные изъяны. Невзирая на молодость, фигуру греческой богини и изрядную привлекательность, лицо Марии Васильевны всякий час было хмурым и довольно угрюмым, что весьма сильно портило внешность. Лишь в те редкие минуты, когда улыбка растягивала ей губы, Шульга казалась совершенством.
   Анастасия Андреевна Некучаева, в свою очередь, была ниже Марии Васильевны на целую голову, и весьма миниатюрной, этакий скромный прелестный ангелочек, просто загляденье. Немалую толику поэтическо-гармоничной обаятельности и очаровательной соблазнительности придавал ей шикарный бюст и умение обиженно морщить губки так, что лицо Анастасии Андреевны приобретало вид пикантной конфетки, и у любого мужчины из уголка рта сама по себе начинала сочиться слюна, а в глазах появлялась мечтательная тоска и немедленная готовность к различного вида подвигам и героическим свершениям. Мадемуазель Некучаева могла весьма сносно и продолжительное время поддерживать светскую беседу, знала несколько изысканных выражений и даже умела ввернуть в свою речь одно-два французских слова, что, безусловно, добавляло ей шарма и прелестного очарования. Однако товарки знали, что в своей, театральной среде Анастасия Андреевна, стряхнув напускной лоск, вполне способна выдать парочку выражений, не каждому пехотному фельдфебелю посильных, и за показной обаятельностью скрывается натура весьма язвительная и злопамятная.
   Что касается третьей дамы, Дарьи Федоровны Голиковой, то сия девица обладала совершенно кукольной внешностью, сложена была весьма гармонично, а её густые волосы словно посыпали золотой пылью, и когда она эдак небрежно откидывала голову назад, у находящихся вокруг представителей сильного пола как по команде перехватывало дыхание, а в горле образовался комок. При этом васильковые глаза Дарьи Фёдоровны смотрели в переносицу собеседнику, и казалось, будто она взирает на него верху вниз. Даже если мужчина был изрядно выше ростом госпожи Голиковой, от подобного взгляда терялся и чувствовал изрядную робость и даже некоторую дрожь в коленках. В общем, господам офицерам изрядно повезло: все дамы были весьма приятственного обличья, для предстоящего мероприятия в самый раз.
   Разумеется, злые языки утверждали, что вся троица актрисами были далеко не первого класса и даже не второго, одно слово - никудышницами, однако офицеры вовсе не театральное представление здесь устраивали, и, в сущности, с каким пафосом девушки произносят трагические монологи на сцене, их интересовало в весьма малой степени. Да и, в конце концов, здраво рассудили охотники, не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки, а с этим-то у тёплой компании всё было в совершеннейшем порядке.
   На весьма основательном деревянном, из распиленных вдоль полуторосаженных стволов, столике гренадёрским строем, ровной шеренгой вытянулись во фрунт разнокалиберные бутыли. Главенствующую позицию фельдмаршала занимал, разумеется, оранжево-коричневый победитель Всемирной выставки в Париже 1900 года классический напиток непревзойдённого "коньячного короля" Николая Шустова. Ровным частоколом торчали одинаковые горлышки "Хлебного вина", а поскольку в обществе присутствовали дамы, то замыкали строй пухленькие представители шампанских вин. Также на столе присутствовала разварная картошечка, крупно нарезанное нежнейшее копчёное сало, изумрудные стебли лука, зеленовато-оливковый солёные огурчики, колбаса, яйца, пироги с рыбой, крупно-красные помидоры, горка хлеба - как выразился капитан Власенко, что Бог послал. Немудреная закуска словно намекала: главным блюдом вечера, гвоздём программы будет дичь. Как душа больше возжелает: утятина жареная, пареная, вяленая, солёная, варёная и копчёная. Которая, правда, пока ещё где-то летает, но уже сама в котёл просится.
   Собирались весьма основательно, словно не на день отправлялись поохотиться, а, как минимум, на неделю-две. Чтобы всё по правильному было, взяли местного умельца, Тихона Спиридоновича, который на гуся да на утку сызмальства хаживал, превосходно знает поведение птиц, а также маршруты перелетов, места отдыха и кормежки. Они-то со штабс-капитаном Берисановым и тремя солдатами расположились здесь с вечера, выполняя основную тяжелую работу: рубку дров, устанавливание палаток, неспешный костёр. Специально обученный унтер-офицер занимался снаряжением жаровни для будущей дичи: всё было готово для принятия дорогих гостей. Коим оставалось самое приятное: охота, созерцание природы, звездного неба, пламени костра, дегустация кулинарных изысков.
   Разумеется, ни с позднего вечера, ни с раннего утра никто в засидки садиться не собирался: всё-таки отдыхать вознамерились, охота это так, для развлечения, некий аттракцион, приятное дополнение к неспешной трапезе. Потому к месту подкатили на трёх экипажах шумной компанией ближе к полудню.
   День выдался погожий и весьма солнечный, словно специально заказывали. Не сильно жарко, да и от воды прохладой веет, в общем, то, что надо.
   Для начала, естественно, слегка перекусили, чем Бог послал: не палить же голодными, приняли по чуть-чуть для улучшения настроения и повышения охотничьего азарта.
   Общих интересов у Новоелизаветинких актрис и господ офицеров было немного, точнее говоря, не было вовсе, потому разговор поначалу сделался немного скучным и натянутым. Мужчины "махнули по первой", дамы лениво и как-то неохотно употребили по бокалу шампанского и, решив, что приличия соблюдены полностью, также перешли на "Хлебное вино Љ 21". Хорошая водка способна изрядно оттенить и усилить вкусовые качества простой, без изысков и даже немного грубой еды: вареной картошки с луком, солёных огурцов и сала, потому после третьей рюмки языки развязались сами собой, и все: и мужчины, и женщины, - наперебой заговорили о предстоящей охоте, нашли, так сказать, общую тему.
   Судя по рассказам, звероловами все оказались до изумления искусными, Тихон Спиридонович только диву давался: рассказчики вполне могли соперничать в правдивости описания охотничьих подвигов с самим бароном Мюнхгаузеном, и неизвестно, кто оказался бы "самым правдивым человеком на свете". Даже дамы, как оказалось, знали некоторые охотничьи премудрости.
   - Отец рассказывал: как-то однажды пошёл охотиться на тетеревов, - говорила Мария Васильевна Шульга, от выпитого слегка раскрасневшись и напоминая сейчас свежий персик, то есть, выглядя совершенно изумительно. - Тетерев - птица любопытная, на дереве сидит, а собака вокруг дерева бегает: раз круг, два, три... Тетерев засмотрелся - голова закружилась - хлоп с ветки вниз, а отец его - в мешок, потом точно так же второго. Не все, разумеется, проявили любопытство, некоторые улетели, но двух папа добыл, принёс с собой.
   - Скажите, пожалуйста! - выразил восхищение ротмистр Спиваков, испытывая к Марии Васильевне сильное эстетическое влечение, потому подвигаясь ближе и внимательно смотря девушке в глаза. - Какой ваш папа замечательный охотник, Маша! - в голосе ротмистра сквозило настолько упоительное и непрекрытое воодушевление, что поверить в него могла лишь госпожа Шульга. - А знал ли он ещё какие-либо способы охоты без ружья?
   Мария Васильевна покраснела пуще прежнего, широко улыбнулась и снисходительно кивнула.
   - Разумеется, господа! Отец рассказывал, как зимой на зайцев охотиться. Весьма оригинальный способ: требуется лишь несколько больших камней и самая малость красного перца. Хитрость, стало быть, следующая: перец насыпается на камни; заяц бежит, думает, что это морковка, подбегает, нюхает и начинает чихать. Апчхи - ударяется головой о камень - и немедленно теряет сознание. Остаётся только подбирать добычу.
   Этой сказке лет больше чем всем трём дамам вместе, подумал Тихон Спиридонович, и верят в неё лишь малые дети. Но вслух, разумеется, ничего не сказал. Между тем, ротмистр согласно кивал, показывая, что совершенно верит Марии Васильевне, плотоядно облизываясь и поедая её полным сладостной патоки взглядом, совершенно недвусмысленным.
   Между тем, слово предоставили самому Тихону Спиридоновичу, как самому опытному и искушённому в деле добычи зверя среди собравшихся. Поначалу смутившись, тот начал говорить, немного заикаясь, однако, после поднесённого стакана, речь стала более связной и непринуждённой.
   - Тетеревиный ток - одно из моих любимых занятий. Приходишь заранее, с самого утра. Я знаю, какая птичка первая просыпается, когда начинает жаворонок петь, когда последний вальдшнеп пролетает, утки и прочие... Ток я заранее высмотрел: восемь косачей. Сделал хороший шалаш, чтобы они привыкли. Я всегда солидно делаю: из кольев, обсыпал его, чтоб не видно было... Во-от. Первый день я опоздал, - он сделал многозначительную паузу и хитро посмотрел на собеседников. - На следующий день пришёл пораньше. Пришлось долго сидеть - мёрзнуть. Но это ничего страшного, истинному охотнику - не привыкать. Там ведь что ещё интересно, при охоте на косача: они на бугре, на фоне восходящего солнца, этот чёрный силуэт, красное зарево и косач, когда чуфыкает, он вытягивает шею, - Тихон Спиридонович показал, как это делает дичь. Больше всего его пантомима напоминала гарцующего на насесте петуха, потому все заулыбались. - Крылья разводит - очень красиво выглядит. Как прилетел первый токовик - я не слышал - он бесшумно подлетел. Зачуфыкал. Ну, токовика брать нельзя - это ж весь ток разрушишь - это неэтично. Жду, когда другие подлетят. Вижу: один прибыл, второй. Ладно. И одновременно с ними тетёрка прилетела и села прямо на шалаш надо мной. - Он высоко поднял правую руку, направив сложенные щепотью пальцы себе на темя. - Что делать? Не шевелюсь, потому что она своих ухажёров прилетела беречь: только квохнет - всё! Улетят все сразу, и я просижу без толку. Потихоньку голову поднимаю, смотрю - сидит. И она чувствует, что кто-то там есть, - Тихон Спиридонович, едва не коснувшись ухом плеча, наклонил голову вбок, скривив губы, так, что нижняя налезла на верхнюю. - Вот так сделала и смотрит прямо своим глазом мне в глаз. Думаю, видит она меня - не видит? Замер я - и она не шелохнётся. Косачи, разошлись во всю ивановскую, чуфыкают, песню ведут, всё как положено, а я сижу, не шевелюсь. Никого взять не могу. И так я часа полтора просидел, неподвижно, а она - надо мной, уже кончили петь токовики, начали ходить, что-то клевать... Вот так она ухажёра и сберегла своего.
   - Так-таки и не выстрелил?
   - Ни разу! Мне ж нужно взять ружьё - оно на коленях лежит, поднять, ствол в бойницу просунуть - она десять раз квохнет - и они фьюить, - Тихон Спиридонович свистнул, резко разбросил раскрытые ладони в стороны, словно показывая, как разлетятся тетерева. - И их нет! У них реакция - дай Бог! Но на следующий день я сходил - взял! Удачно.
   Эта история, хоть и не лишённая некоторой доли мелодрамы, показалась скучной и совершенно пресной. Одним словом, не вызывающей серьёзного интереса. То ли дело Берисанов, поведавший обществу казус, приключившийся с его хорошим знакомым.
   - Собрался, стало быть, он на охоту, на улице зима злющая, мороз трескучий, потому оделся тепло-тепло: тулуп, валенки, шапка-ушанка заячья, рукавицы - всё, как надо. Взял ружьишко и отправился зайчиков пострелять, - рассказывал штабс-капитан, аппетитно посыпая солью картофелину. - Представьте себе следующую картину: неподалёку от села стог сена, так он на этот стог забрался и лежит, стоически ожидая длинноухих прохвостов в засаде. Час лежит, второй. Хоть и морозно, а он пригрелся и даже задремал. Положил голову на приклад и знай себе - посапывает, да сладко так. Да, заячью шапку завязал под подбородком, - штабс-капитан, откусил половину картофелины, мощно заработал челюстями, выдерживая многозначительную паузу, нагретая интригу. - И вдруг что-то как шандарахнет по голове! Спросонья сердце от страха в пятки ушло: перед глазами - темнота кромешная, а сверху хлопанье крыльев: "Шшух-шшшух-шшух", и ушанку кто-то, представляете комичность ситуации, изо всех сил тянет вверх! Едва Богу душу не отдал: сейчас шапку вместе с головой оторвут. И что бы вы думали? - Берисанов торжествующе напыжившись, оглядел слушателей и сам первым захохотал, заржал по-жеребячьи, часто-часто заморгал глазами. Рассказ больше всего нравился ему самому, а значит, окружающие, вообще, должны были покатываться, животики надрывать. - Оказалось, это филин сверху напал на заячью шапку, перепутал, решил, что зайца поймал, накрыл его лицо крыльями, а потом чуть не утащил голову вместе с треухом...
   Тихон Спиридонович иронически ухмыльнулся в усы: эта история была с изрядной бородой, древняя, как позапрошлогодний снег, и весьма прокисшая. Он сам слышал её великое множество раз, причём от совершенно разных людей, при этом торжественно клявшихся, что произошёл сей конфуз с их хорошими знакомыми, которые, уж совершенно точно, лгать не будут. Однако дамы с восхищённым изумлением смотрели на распушившего хвост павлином Берисанова, восторженно охая. Поручик Васильцев заслушался так, что вовсе забыл зажечь папиросу.
   - Медведь, Михайло Потапыч, чрезвычайно умный зверь, хоть и опасный. "Хозяин леса" жир нагуливает летом, а зимой еды мало, зимой он в берлоге почивает. А если нет, если и зимой по лесу бродит - шатун называется, зверь до чрезвычайности опасен: с голодухи, за пропитание волчью стаю в клочки разорвёт. И вот как-то раз говорит мне егерь, что ведомо ему, где медведь в берлогу залёг, дрыхнет, лапу сосёт. Можно зверя взять - знатная шкура будет. Тронулись мы в путь, скрипим по снежку на лыжах. Выводит меня, таким образом, егерь на полянку, сугробы по пояс, морозец, солнышко жарит. Красота! Егерь предлагает: становитесь, господин хороший, напротив берлоги в засаде, я медведя подниму - и стреляйте. Хорошо. Снарядил я оба ствола жаканами, на слона ходить можно, только сунься мишка - тут тебе и конец. Кровь играет, даже лёгкое мандраже во всём теле образовалось. Жду! Егерь рогатиной в берлогу ткнул раз - другой. Тишина, ничего не происходит. Ну, егерь разошёлся, пуще давай дрыном шуровать: вылезай на белый свет, Михайло Потапыч! - подполковник Храмов понюхал рюмку, мечтательно закатил глаза, опрокинул содержимое в рот и восторженно хрюкнул. - Хороша! Так вот! Всё-таки разбудил он медведя - рёв страшный из-под земли пошёл, только снег да брёвна в разные стороны фонтаном брызнули. Появляется на поверхности этакое чудовище, высотой в две сажени, лохматое и до чрезвычайности злое! Сами подумайте: он сладко почивал, десятый сон видел - и вдруг такое неудобство. Хочешь - не хочешь, а разозлишься. Егеря - ветром сдуло - драпанул позорно - взбежал на ближайшую сосну, как мартышка, али какая другая обезьяна, и превратился в одну сплошную судорогу. Я же присутствия духа, разумеется, не потерял, офицер как-никак, вскидываю ружьё - и с обоих стволов бабах!
   Подполковник Храмов удобно откинулся на плетёную спинку, с торжествующим высокомерием подмигнул слушателям.
   - Щёлк - щёлк - осечка! Не выстрелило ружьё. Представляете себе, какая конфузия и несуразность. Медведь на дыбки, на задние лапы, когти сверкают, пасть пеной брызжет. Тут любой Илья Муромец труса отпразднует! - подполковник замолчал, давая время собравшимся осознать трагизм ситуации и испугаться. - Но... Но! Где наша не пропадала! Размахнулся я - и прикладом наотмашь ему в зубы! Со всего духа! Со всей силушки богатырской. И ещё раз, так что приклад - в щепки. Не знаю уж, что медведь себе представил, только развернулся он - и драпанул во всю ивановскую. Вглубь леса, не разбирая дороги и всяческих препятствий. Так перепугался косолапый, аж душа в пятки ушла. Просеку протоптал, пробежал с десяток саженей - и рухнул, со страху помер! Хотите, верьте, хотите, нет - а только так всё и было, не сойти мне с этого места!
   В другое время компания, возможно, поставила бы под сомнение подвиг подполковника Храмова, однако сейчас его невероятная история всем показалась весьма правдивой, вполне могущей произойти на самом деле, достойной всяческого восхищения и преклонения. Особенно после очередного стакана.
   Капитан Власенко похвалиться столь завлекательной повестью не мог, зато продемонстрировал собравшимся свой замечательный нож, которым "двух медведей запорол, они и крякнуть не успели. Видите эту зазубрину? Клык медвежий. Прямо в пасть ему засадил по самую рукоятку!" О том, что медведи не имеют привычки крякать, капитан в азарте повествования то ли запамятовал, то ли просто не принял во внимание. Кабанов, этих диких вепрей, он валил без счёта, схлестнувшись с ними в рукопашной. И поскольку сам капитан присутствовал сейчас здесь - сомневаться, кто выходил победителем из схватки не приходилось. Что касается всяческой птичьей мелочи: уток, глухарей, тетеревов - то их капитан сбивал метким броском ножа, словно абориген бумерангом. Метнул - и нате вам, пожалуйста, в летящую птицу на всю длину лезвия. Грозный вид боевого ножа произвёл впечатление весьма устрашающее, и все согласно закивали: разумеется, капитан Власенко - великий охотник. В общем, если бы здесь и сейчас присутствовал знаменитый барон Мюнхаузен, то его россказни потерялись бы на фоне удали и охотничьей доблести лихих офицеров.
   Однако пора было, собственно, переходить к самому процессу охоты, ради которого они и собрались здесь, иначе пикник грозил очень быстро перерасти в оргию. Со всеми вытекающими. Потому, скрепя сердце, пришлось вылезать из-за уютного стола и браться за оружие, давя всяческое искушение прилечь где-нибудь в прохладной тени.
   Согласно "Правил об охоте" 1895 года хищных зверей и птиц разрешалось истреблять в течение всего года, кроме применения "отравы" для использования которой требовалось специальное разрешение от начальников губерний. Хищными зверями признавались медведь, волк, лисица, шакал, барсук, песец, хорь, ласка, выдра, норка, горностай, куница, росомаха, рысь и белка. К хищным птицам причислялись орел, беркут, сокол, кречет, все ястребы, сорока, ворон, ворона, галка, сойка, ореховка, сорокопут, филин, совы и воробьи. В некоторых губерниях в соответствии с Правилами "на зайцев, сильно вредящих лесной поросли, а также садам и огородам, дозволяется охота во всякое время года и всеми возможными способами, подобно тому как это определено для хищных животных". Также в правилах указывалось, что "все птицы считаются принадлежащими тому охотнику, который их отыскал, или чья собака их подняла, и он первый имеет право стрелять. Эти же птицы после выстрела охотника, их поднявшего, могут быть стреляемы всеми прочими охотниками, в то время когда мимо них летят, и убитые из них принадлежат тому, кто их застрелил. Птицы, переместившиеся в виду охотника, их нашедшего и поднявшего, принадлежат ему, и он, как первый открывший их, имеет право к ним прежде других подходить и стрелять, а прочие должны в это время отстраняться и удерживать своих собак... Если кто-либо застрелит птицу, переместившуюся в виду нашедшего её, он обязан эту птицу оному возвратить".
   Утиные чучела лениво покачивались на воде, охотники весело снаряжали ружья, задорно готовились к предстоящему развлечению. В запасах Тихона Спиридоновича нашлись и непромокаемые сапоги, и весьма удобные куртки. Господа офицеры и дамы переоблачились в одежду более подходящую для намеченного времяпрепровождения. Высокие заросли камыша, сверкающее в водных всплесках солнце. Идиллия, весьма поэтическое настроение посетило всех.
   Основное правило удачной охоты гласит: "Чучел должно быть как можно больше". Наименьшее количество уток - шесть: селезень и 5 самок.
   Чучела у Тихона Спиридоновича были деревянные, изготовленные из двух частей - головы и туловища. Туловище птицы вырезано из одного куска дерева, выдолбленного для большей легкости и устойчивости на воде снизу, с врезанным заподлицо в донную часть деревянной болванки листом жести. Голова крепилась к туловищу на деревянном шипе, а точно подражающая действительному окраску птицы раскраска имела весьма ценную важность для успеха.
   Чтобы чучела держались на воде, как живые утки: не сидели боком, криво, с перевесом на голову или на хвост, а также имели достаточную устойчивость, в особенности, когда дует сильный ветер, и разыгралась волна; чтобы мелкая рябь не качала их чрезмерно; а набегающая волна не бросала так, как никогда не бросит живую утку - для этого к днищу чучела поближе к его голове на веревочке было привязано свинцовое грузило, свободно висящее в воде, не задевая дна, но так, чтобы этим не испортить правильности посадки деревянной утки.
   - Утки садятся на воду только против ветра, эту особенность всенепременнейше нужно учитывать, - нежно шептал ротмистр Спиваков на ушко Марии Васильевне, ласково придерживая её под локоток, помогая правильно целиться. Мария Васильевна вовсе не возражала, наоборот, сама старалась теснее прильнуть к ротмистру. Ну а Спиваков, жарко дыша свежим перегаром в ушко начинающей Диане-охотнице, продолжал повторять ранее слышаное от кого-то из бывалых зверобоев. - Все полагают, будто охота - это всего лишь способность метко стрелять. Прицелился, взял на мушку - и бах! - пожалуйте к столу! Дичь готова к употреблению. На деле всё вовсе не так: прежде всего, это умение выследить добычу, обмануть инстинкт осторожности. Стрелять нужно в меру. Стреляет не ружьё, а охотник, - ротмистр сильнее сдавил правый локоток Марии Васильевны, левой рукой придерживая вместе с ней цевьё двустволки, почти обнимая девушку. - Подводите мушку под крайнюю птицу, Машенька, берёте небольшое упреждение. Пли!
   Грохнул выстрел - и утка, летевшая последней, закувыркалась в воздухе, ринулась трепыхающимся камнем к воде, громко плюхнулась где-то в камыше. Мария Васильевна, выпустив ружьё, громко и счастливо захлопала в ладоши, ну только что не запрыгала на месте.
   - Есть! Попала! Ура!
   Если бы ротмистр не успел подхватить двустволку, она упала бы аккурат прикладом на землю. Курок взведён, во втором стволе - патрон. Спиваков на секунду представил себе возможный самопроизвольный выстрел и поёжился. Тошнота подступила к горлу: получить по дурости заряд дроби в живот - совершенно не разумно и решительно полная жеребятина. Чепуха на постном масле! Стараясь не выказывать истинного отношения к Марии Васильевне и сосредоточив взгляд в районе её восторженно вздымающейся груди, ротмистр, сделав лёгкое усилие, добавил в голос изрядную порцию патоки, а на губах изобразил весьма обаятельную улыбку.
   - Замечательно, Маша! С почином Вас! Джерри, возьми! Возьми, возьми, умница!
   Спаниель Джерри, охотничий пёс, одна из лучших пород собак для утиной охоты: умный, послушный, сообразительный и весьма активный - легко и практически бесшумно скользнув в воду, поплыл за добычей. Вообще, из всей весёлой компании он один относился к охоте со всей серьёзностью и суровой ответственностью.
   Обложенная камышом лодка более напоминала плавучий остров, шалаш, откуда, высунув дуло ружья, можно вести огонь, самому оставаясь невидимым. Эту честь предложили подполковнику Левашову и девице Дарье Голиковой, начинающей актрисе, на которую подполковник поглядывал с изрядным аппетитом. Поначалу из шалаша бахали частые выстрелы, но весьма скоро канонада прекратилась, и о наличии в лодке пассажиров напоминало лишь равномерное и в сильной степени энергичное раскачивание, будто внутри боролись, мерялись силами поединщики-дуэлянты.
   - Пролёт пошёл. Слабенько, но пошёл. Вся утка сбита в плотные большие кучи. Кряква, в основном, сидит стаями по десять-двадцать голов. Чернеть, гоголя - все на середине, - подполковник Храмов, рассматривая в бинокль окружающую обстановку, говорил тихо, словно боясь спугнуть удачу. - Вот они, расселись! Две партии, голов по двадцать на воде. Вышли из камыша, для начала два селезня на разведку сплавали, посмотрели издалека и вернулись в камыш. За собой вытащили всю парию. Идут вдоль берега. Против ветра мордами стали. Раз, два, три, четыре, пять, шесть... Купаются. Три самки, три селезня... Остальные в камыше сидят... Вся кряква... Вторая партия, где-то их двадцать - двадцать пять голов я насчитал. Селезни красавцы, просто красавцы селезни, - говорил подполковник, азартно облизывая губы. - Как с картинки. Сейчас двигаются потихонечку в нашу сторону. Сбились в большую стаю, плотную, идут сюда. Потихонечку, по течению... Внимание, господа, подходят! Готовимся!
   - Квэ-квэ-квэ! - закрякал манок.
   - Идут стаей! Кучкой, кучкой! Могут сейчас подойти!
   - Квэ-квэ-квэ! - манок увеличил активность. Но видимо, что-то пошло не так.
   - Ушли! Покружились саженях в тридцати и так по течению и поплыли. Вон они! На своё место, куда приземлились, туда и поплыли!
   Поручик Васильцев не выдержал:
   - Пойду, попробую подойти по камышу!
   Урча от удовольствия, пошлёпал по воде.
   Приблизился, стволом раздвинул камышины. Вот они, сидят птички-симпомпончики на воде. Два выстрела прогремели один за другим, Васильцев споро переломил ружье, выдернул дымящиеся раскалённые гильзы, трясущимися от азарта пальцами начал лапать патронташ. Боеприпас попался весьма капризный: поначалу вовсе не хотел вылезать из уютных ячеек на поясе, потом сопротивлялся, норовил выскользнуть из пальцев и ни в какую не желал заходить в патронники двустволки. С резким щелчком поручик закрыл ствол.
   - Охота продолжается!
   Одного селезня он подстрелил. Не обращая внимания на льющуюся через края сапог воду, Васильцев упрямо двигался вглубь, стволом ружья подтянул к себе тушку селезня, ухватил, торжествующе поднял добычу над головой.
   - Хорош, чертяка! Красавчик, а? Вот это утка, какой жирный, как с картинки! Привет, дружище, я за тобой давно слежу, ты знаешь? Спасибо за охоту тебе, друг! Замечательно, что нашёлся, не уплыл, не нырнул! Красивая уточка, красивый селезень! Такого и показать не стыдно! Хороший, увесистый!
   Капитан Власенко медленно пробирался сквозь камыш, когда впереди вспорхнула утка. Совсем рядом, рукой дотянуться. Произошло это совершенно неожиданно, так что непонятно, кто больше испугался. Капитан совершенно автоматически вскинул ружьё и пальнул от бедра, не целясь, почти в упор. Попал. Однако же торжествовать было рано, потому что, подойдя к птице, Власенко с большой досадой обнаружил, что от добычи остались лишь крылья, голова и лапы. Брать нечего.
   Штабс-капитан Берисанов тихо-тихо, почти шепотом объяснял Анастасии Андереевне:
   - Такое впечатление, что утка не летает, она быстро-быстро по воде бегает, ластами перебирает. По чирку, если не знаешь, как стрелять, можно запросто два патронташа выпустить. И безрезультатно. Селезня, сидящего на воде, следует выцеливать под него. Плывущего на Вас - в грудь, удаляющегося - в голову. Проплывающего мимо - в основание шеи или прямо перед ним.
   Тихон Спиридонович держал манок, словно сигару, зажав между двумя пальцами, приглушая выход ладонью второй руки. Он не дул, он как будто кашлял короткими, повторяющимися порывами воздуха.
   - Куааак, куааак, куааак!
   - Стая вся рассосалась по камышу и там сидит плотно, - пробубнил Храмов.
   - Ждём!
   - Куааак, куааак, куааак!
   Терпение на охоте - лучшая добродетель. У кого недостаёт терпения - имеет весьма много шансов уйти с пустыми руками, без добычи. Главное - не падать духом, ждать - тогда обязательно повезёт.
   В конце концов, выдержка и упорство были вознаграждены, да и Тихон Спиридонович не зря ел свой хлеб: утки неспешной стаей выплыли из камыша и приблизились к подсадным чучелам. Подполковник Храмов отложил бинокли и взял в руки "уточницу".
   - Бах, бах, бах! - ударили первые выстрелы, вода вспучилась частыми фонтанчиками. Подпрыгнуло задетое дробью чучело. Стая вспорхнула вверх, оставив на поверхности двух уток.
   - Бах, бах, бах! - били вдогонку. Разлетелся градом перьев хвост крайнего селезня, и он, теряя высоту и кувыркаясь, полетел вниз.
   - Бах! - затрепыхался в воздухе еще один.
   - Бах! - опять фонтан перьев, пролёт по инерции вперёд - и падение в воду.
   - Бах! - мимо! - Бах! - есть ещё один! Джерри уже вовсю загребая лапами, плыл за добычей. Анастасия Андреевна, томно закатив глазки, многообещающе улыбнулась. Подполковник Храмов светился начищенным самоваром. Берисанов, от напряжения закусив губу, вытаскивал упрямую гильзу, Спиваков, отставив ружьё в сторону, придерживал Марию Васильевну за талию, причём высоту талии определил весьма условно, потому ладони его, как бы сами собой, опустились гораздо ниже.
   Охота продолжалась, однако азарт постепенно угасал и заканчивался. Аппетитно запахло дымом и свежей утятиной - все потихоньку подтягивались к столу. Наступала кульминация праздника, апогей пикника, венец охоты. Забулькала разливаемая водка.
   - Давайте, за охоту! Ни пуха нам, ни пера!
   - К чёрту!
   - Как мы их! Даже "кря" сказать не успели!
   Медленно, но неуклонно наступала темнота, весьма уютно краснели угли в костре, шипела на жаровне утятина.
  - Как охота на уточек?
   - Не очень, видимо высоко летают.
   - А может, Вы собаку низко подбрасываете?
   Вновь начались охотничьи истории, веселье постепенно набирало обороты.
   - Охотились с подсадными. Стая уток села. Стрелял по уткам, оказалось, палит по деревянным подсадным. На вопрос: почему? - ответил, ну они же самые жирные были! Так и пришёл домой с деревянными, побитыми дробью.
   - Да, каждый охотник в своё время не туда, куда надо стреляет.
   - Наливайте, по-пустому разговор не идёт! Как говорится, охота пуще неволи! Любыми способами охотимся.
   - За Ваши успехи!
   - Нет, за наши успехи!
   - Устроился в шалаше, охотился с подсадной уткой. Подсадная, мерзавка, не работала вообще! То есть совершенно. Что бы придумать? Значит, верёвочку делаю подлиннее, из шалаша дёргаю, подсадной дискомфортно, и она тогда крякает. Вдруг начинает истошно орать, словно её убивают, нырять, рваться с ногавки, уходить под водой. Я не могу понять что происходит, выскакиваю из шалаша... Такая картина: цапля, серая цапля нависает над подсадной уткой и принимается с ожесточённым усердием долбить её клювом. После того, как она её не достаёт, цапля отлетает, садится буквально в десяти саженях и начинает весьма противно кричать. Звук невыносимо скверный, но не в этом беда. Подсадная кряканьем приманила двух селезней, они начинают наплывать, а эта цапля, зараза, начинает их отгонять...
   - Как обычно, тетеревиная охота, шалашик готов, стрелки лежат, ждут, начинается ток. Три пары тетеревов билось. Очень впечатлительно: пары дерутся, свечки стоят, курочки сверху посматривают, в общем, красотища! Приготовились, надо два выстрела, потому что потом птицы разлетаются, и потребуется ждать, пока ток снова соберётся. Прицелились, стреляем. Один - по ближней, второй - по дальней паре. Неудачно выстрелил и попал в свечку. И вот этот молодой петушок начинает трепыхаться, он подранок, он крыльями машет. Два петуха из ближней пары останавливаются, поворачивают головы, их выстрел совершенно не смутил, и этого подранка сами начинают добивать. Молодняк, ты куда лезешь? Здесь папаши выясняют отношения, а ты, сопляк, учись! Чего это ты трепыхаться вздумал!..
   - Осень великолепная, золотая, хорошая погодка, морозец с утра ударил, а днём припекло. На веточках - красота, вот эти бриллиантики висят, которые переливаются в лучах солнца, потом оттаивают и лес начинает шуметь. А красные гроздья рябины, налитые уже! Мечта! Так вот! Спаниель поднимает зайца, у него же чутьё чуть острей, чем у гончей, гонит его с полверсты. Вот такая насыпь и низина. Пёс гонит, саженях в пятидесяти от него заяц. Друг мой Вольдемар прикладывает ружьё к плечу. Ту-дух! И все онемели: из зайца летит огромный клок перьев! Заяц в перьях - что такое? Ничего понять невозможно. Заяц побежал дальше, собака гонит, а все смотрят: что за перья? Оказывается, в тот момент, когда он прицеливался по зайцу, этакий здоровый красавец-беркут, падает камнем на зайца, придавливает и попадает под выстрел. От него только перья летят, а заяц дальше бежит...
   - Спаниель лучше гончей! Мой друг - гончатник старый, опытный. Так вот, чтобы поднять зайца - они начинают стучать, греметь, порскать, шум создавать. Идёт спаниель. Молчком. Гончие прошли, а спаниель натыкается на зайца, поднимает его и голосом гонит назад. И вся команда гончих разворачивается - и за ним. Дело кончилось тем, что собаки перестали искать зайца: они ходят за спаниелем в хвост и ждут, когда он поднимет. Он поднимает зайца - тогда они погнали...
   - Совершенно согласен, спаниель замечательный пёс. Как-то раз, заплывает спаниель в камыши - и поднимает две кряквы. Охотник стреляет - одна падает. Спаниель подплывает, берёт её полной хваткой и направляется к хозяину. Плывёт собака. И когда между ним и хозяином остается сажень - спаниель с уткой в зубах, с полной пастью мордой повёл - и заплывает направо, в кусты. В осоку, в траву. И что вы думаете - поднимает там ещё крякву. Утка взлетает - охотник опять стреляет - она падает на середину озера. Спаниель видит, как утка падает и вместо того, чтобы отдать хозяину добычу, плывёт за второй кряквой. А в зубах-то утка! Заплывает и носом толкает, и приносит хозяину сразу две кряквы. Ту, что в зубах, и ту, что носом притолкал.
   - Невероятно! Давайте, за наших ушастых!
   Подполковник Левашов и Дарья Голикова весьма скоро охладели к охотничьим россказням и всеобщим посиделкам. Безудержное влечение, желание побыть наедине требовали полного отсутствия зрителей, и они, прихватив с собой полуторалитрового "гуся" и жареную утятину, поспешили уединиться в шалаш на лодке, продолжив общение в приватной и интимной обстановке.
   А у костра, между тем, рассказы приобретали всё более удалой характер. Выяснилось, например, что в русских лесах, помимо медведей, волков, кабанов и "косых", обитают также львы, слоны, крокодилы, а возможно, и доисторические звероящеры, живущие в лесных озёрах. Ну а кроме рябчиков, глухарей, уток и гусей, в небе также летают крылатые и зубастые динозавры-птеродактили, которых не из всякого ружья подстрелить возможно. Хотя доблестные господа офицеры расправлялись с монстрами совершенно голыми руками, и, кстати, мясо их ужасно вкусное.
   Охота удалась на славу! Ближе к полуночи принялись отстреливать деревянных уток, потому что настоящих было жалко, хорошо, потом их готовить не додумались. Затем на лагерь напали красные диверсанты с целью взять в плен подполковника Храмова, остальных ликвидировать. Отстреливались жестоко, до последнего патрона, к счастью, никого не зацепили. Потом спали вповалку, палатка сотрясалась, ходила ходуном от богатырского храпа. Изредка наружу выползал кто-либо из охотников, с трудом добирался до походного столика, разливал водку по стаканам, чокался с присутствующими виртуальными собутыльниками, опрокидывал и, не в силах дойти до палатки, засыпал тут же. Сколько прочувствованных великолепных тостов было произнесено в пустоту, сколько великих людей посетило ночью бивак, дабы выпить с доблестными господами офицерами! Александр Сергеевич Пушкин с благоговением употребил рюмочку с поручиком Васильцевым на брудершафт, затем оба упражнялись в стрельбе из револьвера по движущейся мишени, короткими перебежками перемещавшейся между деревьями. Иван Андреевич Крылов продекламировал в перерыве между стаканами новую басню капитану Власенко, басню замечательную, помнил капитан, ужасно поучительную, правда, запамятовал о чем. Штабс-капитана Берисанова почтил своим высочайшим визитом Его Императорское величиство, монарх Николай 1, пообещав в скором времени способствовать продвижению по службе, произведя сразу, минуя бюрократические препоны, в полковники. Ну а ротмистр Спиваков пытался угостить водкой охотничью собаку Джерри, преуспел мало, пес отчаянно рычал, вырвался, не в силах терпеть подобного единения человека с меньшим братом своим. При всех своих достоинствах, пёс обладал и немалым недостатком: водку не употреблял ни под каким соусом, чем немало разозлил щедрого ротмистра. Не достигнув успеха в своём благом намерении, Спиваков упал возле костра мордой лица вниз, по счастью не обгорел и не угорел. В общем, охота удалась, погуляли от души.
   Наутро настроение было препоганейшее, как, впрочем, и самочувствие. На остатки пиршества смотрели с великим отвращением, и, вообще, весь мир словно утратил свои прелести и краски, стал монохромным, пустым и весьма скучным. Дамы выглядели не лучшим образом, постарев сразу лет на десять и утратив очарование и шарм. К тому же куда-то подевались подполковник Левашов и Дарья Голикова. Их отсутствие отметили не сразу, сначала недолгое время поправляли пошатнувшееся здоровье немногочисленными остатками спиртного, потом, когда головы перестали болеть и мир вновь обрел расплывчатую цветность, всё же попытались организовать какие-никакие розыски, впрочем, весьма тщетно. И подполковник, и Дарья Фёдоровна как сквозь землю провалились. Также отсутствовала лодка. Уединились, в пылу страсти увлеклись - верёвочка развязалась - и лодка отплыла от берега, а они и не заметили, решили все. Что ж, любовь - дело такое, в минуту пылких ласк на окружающую обстановку внимания обращается весьма мало.
   Тихон Спиридонович, как самый тверёзый и здравомыслящий человек, и весьма помятый штабс-капитан Берисанов, взяв вторую лодку, отправились на поиски: время прошло изрядно, все начали беспокоиться, не случилось ли чего. Плыли вдоль камышей, с возможным вниманием высматривая пропавших.
   Беспокоились не зря: перевёрнутую лодку обнаружили спустя каких-то полчаса, а практически рядом голое тело госпожи Голиковой. Распущенные волосы утратили привлекательную золотистость и неспешно колыхались на мелкой водной ряби, образуя вокруг головы весьма зловещий ореол, а кукольная фигурка сделалась отчаянно жалкой и вид имела весьма жутковатый. Тело подполковника Левашова снесло дальше в камыши, и обнаружили его не сразу. Подполковник также был без одежды, и на лице его застыла гримаса мучительного изумления, словно бравый любовник до последней минуты не мог понять, что случилось. Никаких внешних следов насилия, вероятно, увлеклась парочка чрезмерно, по неосторожности лодку перевернули, а в темноте, да в сильнейшем подпитии просто не смогли спастись. Берег-то недалеко. Глупая, несуразная гибель. Кому суждено быть повешенным - тот не утонет. Получилось же совершенно наоборот: кому на роду написано утонуть - виселицы может не опасаться совершенно. Сказать, что вся компания мгновенно протрезвела, было бы совсем неверно, наоборот, дамы в сердцах пьяно разревелись, запричитали, господа же офицеры послали Тихона Спиридоновича за очередной порцией спиртного: на помин души. Сказочный колобок и от дедушки ушёл, и от бабушки ушёл, а от хитрой лисы не смог. Также вышло и с Левашовым: из красной Москвы уехал, от анархистов, от бандитов отбился, чекисты не поймали, в боях пули не зацепили. И вот такой глупый, весьма печальный финал. Кого винить? Рок, злая судьба, незаслуженно капризная Фортуна. Печально, весьма печально!
  
  
   Глава
  
  
   Театр начинается с вешалки, сразу создавая идеальные условия для своих зрителей, сказал Константин Сергеевич Станиславский и был совершенно и абсолютно прав, ибо собираясь в театр, посетители облачаются в лучшие наряды, а обыденная одежда считается моветоном. Мужчины надевали костюм классического покроя, женщины - вечернее платье и драгоценности, ибо, даже если вы торопитесь на спектакль, это не повод появляться в театре в неопрятном виде и в неподобающем одеянии. И отправлялись кто за чем: кто-то провести вечер в красивой обстановке и с приятными людьми, кто-то получить всю гамму человеческих эмоций: смех, слезы, волнение, радость, а переживая за судьбы героев спектакля, найти решение собственных жизненных проблем. Кто - то просто собирался расширить свой кругозор и мысленно перенестись в другие времена и узнать много интересного о жизни людей. Ну а атмосфера волшебства и сказки, присущая театру, помогала отвлечься от будней и забыть о нерешенных проблемах.
   И все же, вопреки мнению Константина Сергеевича, Новоелизаветинский драматический театр начинался с театральной площади, на которой серыми сотами рассыпались извозчичьи экипажи. Главный вход сверкал и переливался огнями, радостно высвечивая афишную надпись: Евгений Онегин, драма в двух актах, постановка Тимофея Лахудзе - Борматова, очередного, не сошедшейся во взглядах на искусство с большевиками, гения. Создавалось впечатление, да, наверное, так оно и было, что сошедшихся во взглядах на искусство с красными в Новоелизаветинске нет. И если Советы признали шедевром оперу "Евгений Онегин", то мы, естественно, пойдём путём иным: поставим драму! Обойдемся и без Чайковского, пушкинского текста вполне достаточно! В общем, постановка обещала быть оригинальной и весьма эксцентричной.
   Однако Настя зашла не в парадные ворота, где дежурил ливрейный красавец-швейцар, а с крохотного Самоварного переулка в неприметную дверь, служебный вход, где ее уже ждали. Милая седая старушка Мария Евгеньевна ласково поздоровалась и увлекла за собой. Пресловутая вешалка все же была, но гардеробщик и номерки отсутствовали: вешай одежду куда хочешь. Главное, не забыть адреса.
   Здание Новоелизаветинского театра "Парнас" более напоминала крепость: старинная каменная кладка, толстые стены. Парадная лестница сверкала великолепием пышного царского чертога, поражая красотой и монументальностью, в то время как служебная была крута и узка, вся пропитана табачным дымом. Здесь повсеместно курили, точнее сказать, дымили. Настя миновала весьма колоритную пару: сгорбившаяся старушка в чепце смачно смолила вонючую папиросу, что-то выслушивая от молодого усатого красавца во фраке, расплывшегося по стулу. На полу небрежно стоял лакированный цилиндр и пара белых лаковых перчаток. Поодаль рыдала молодая девушка в белом платье, этажом выше стая таких же молодых актрис в таких же платьях, массовка, поняла Настя, безбожно дымила забористыми папиросами и разговаривала меж собой. Каждая фраза способна была довести княжну Веломанскую до полного бесчувствия, ибо подобную площадную брань не от каждого извозчика услышишь, а физиологические подробности любовных приключений, произнесенных вскользь, мимолетом, способны были лишить чувств, ну или хотя бы заставить покраснеть не только юную мадемуазель, но и особу гораздо старше. Подойдя ближе, Настя поняла, что молодыми девушки кажутся лишь издали, всем хорошо за тридцать. Тут же, тараном разрезая толпу, словно богатырь, поражающий копьем змея, сухонькая дама лет семидесяти, в круглых очках, вонзала в белую ткань иглу. Мгновенно и виртуозно разорванное на спине одной из девушек платье было починено, швея ловко перекусила нитку, прихватила следующую жертву, нацелившись иглой куда-то в плечо.
   А в ближайшей гримерной дверь оказалась распахнутой настежь, и внутри огненно - рыжая красавица душила престарелого вампира. Прихватила цепкими руками за горло - у вампира голова откинулась назад, лицо приобрело свекольный оттенок, и он что-то бормотал, хрипел, фыркал, пытаясь отбиться стильной тростью с резной рукояткой в виде головы орла. Блазн, морок, наваждение. Это же Иван Иванович Соколовский, любимец публики, театральная знаменитость, смоляной брюнет, в свинцово-черном фраке, эстетично - грациозный, изящно размахивающий тростью, что-то рассказывает рыжеволосой девушке, ловко и стремительно повязывающей ему шелковый галстук-бабочку. Девушка совершенно не обращает внимания на его пассы, хотя орлиная голова то и дело мелькает в опасной близости от лица.
   - Так вот-с, Зоенька, душа моя, помните, в "Ревизоре", в четвертом действии, когда чиновники к Хлестакову на доклад являются и взятки подсовывают? Изрядный каламбур-с приключился с Николенькой Садковским...
   - Николаем Севастьянычем? - бесстрастно уточнила рыжеволосая душительница вампиров, закончив с галстуком и придирчиво осматривая фрак.
   - Совершенно верно-с, с ним, бестией. Итак, явление седьмое: ваш покорный слуга - Хлестаков, Мишенька Григорьев - Бобчинский и Николенька Садковский - Добчинский.
   Голос Ивана Ивановича мгновенно и разительно переменился, превратившись из густого смачного баритона в заискивающий лакейский фальцет, а лицо приобрело скучающе подобострастное выражение.
   - Имею честь представиться: житель здешнего города, Петр Иванович сын Бобчинский. - голос упал еще ниже и сейчас стал визгливо детским. - Помещик Петр Иванов сын Добчинский. - Иван Иванович вновь заговорил своим обычным баритоном. - И в это время, Зоенька, Вы представляете, у него отклеивается нос. У Николеньки сложный грим, нос огромный картонный, ну Вы знаете, чего я Вам рассказываю, а тут такой конфуз. А помните, что у Гоголя, Николая Васильевича дальше по тексту? Хлестаков говорит: а, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда упали? Что, как ваш нос? Бобчинский отвечает. Слава Богу! не извольте беспокоиться: присох, теперь совсем присох. Какое там присох, когда отвалился, ха-ха! Умора! И тут Хлестаков, ваш покорный слуга то есть, вместо того, чтобы сказать, хорошо, что присох. Я рад... говорит совершенно не по тексту: "Вот беда с вашим носом, это, наверно, что-то нервное". И ничего, зритель не заметил, а может, за оригинальную режиссерскую находку посчитал, обошлось!
   Лениво и по-вельможному затягиваясь "козьей ножкой", оставляя за собой аромат дорогого парфюма и отвратительной солдатской махорки, по коридору прошел... нет, не прошел, а благородно прошествовал сановито-важный барин. Тут же, совсем рядом, буквально в двух аршинах от Насти, завопил седоусый господин с физиономией разъяренной дворняги, потрясая перед лицом вороватого оппонента бумажным листком. - Это что такое? В острог меня упечь желаете, мздоимцы, так не дождетесь! Не выйдет у вас! Не на того напали! Шельмы, проходимцы, воры! Что это за расходы на иллюзию: "железный лист для грома, прокат белой жилетки для миллионера, кислые щи заместо шампанского, статисту Хвощеву за изображение собачьего лая и ветра с дождем?"
  - Ольга будет чуть позже, - сказала Мария Евгеньевна. - Пока можете спектакль посмотреть, если желание присутствует.
   Желание у Насти присутствовало, она уже и не помнила, когда посещала театр в последний раз.
   На сцене плотной туманной пеленой курился сизый дым, внутри которого водили хоровод виденные Настей на лестнице девушки в белых одеждах, все, как одна, с длинными, ниже пояса, косами. В правом углу лениво бренчал на балалайке сановитый любитель махорки, рядом, опершись обеими руками о трость, Иван Иванович Соколовский страстно декламировал пушкинский текст:
   - Люблю я бешеную младость,
  И тесноту, и блеск, и радость,
  И дам обдуманный наряд;
  Люблю их ножки; только вряд
  Найдете вы в России целой
  Три пары стройных женских ног.
   Иван Иванович замолкал, а сановито-важный барин, не прерывая балалаечного исполнительства, подхватывал сладострастным басом:
   - Ах! долго я забыть не мог
  Две ножки... Грустный, охладелый,
  Я всё их помню, и во сне
  Они тревожат сердце мне.
   При этих словах девушки выполняли оригинальный пируэт с поднятием и развиванием юбок, усиливающим эффектность движения бедер и демонстрацией стройных ног, словно опровергая слова Александра Сергеевича. Казалось, танцуют не они, танцует воздух вокруг них. Тем временем из-за кулис возник новый персонаж, наружностью напоминавший самого Пушкина, в длинном, до пят, черном плаще, в черном цилиндре и с курчавыми бакенбардами. Надо полагать, Евгений Онегин, таким явил его публике режиссер Тимофей Лахудзе - Борматов. В правой руке Онегин сжимал высокий бокал, из которого тут же отпил более половины и, сластолюбиво разглядывая ноги танцующих, продолжил:
   - Когда ж и где, в какой пустыне,
  Безумец, их забудешь ты?
  Ах, ножки, ножки! где вы ныне?
  Где мнете вешние цветы?
  Взлелеяны в восточной неге,
  На северном, печальном снеге
  Вы не оставили следов:
  Любили мягких вы ковров
  Роскошное прикосновенье.
  Давно ль для вас я забывал
  И жажду славы и похвал,
  И край отцов, и заточенье?
  Исчезло счастье юных лет,
  Как на лугах ваш легкий след.
   Спектакль Насте нравился: актёры декламировали пушкинский текст страстно, иронический сарказм сменялся трагической горестью, а затем все менялось, и трагизм становился ироническим, а в горести сквозила ирония. Настя не заметила, как пролетел время и даже слегка удивилась, когда Мария Евгеньевна лёгким движением коснулась её плеча.
   - Оленька ждёт Вас.
   Ольга Ремберг, примадонна театра "Парнас", пленительная красавица и светская львица, звезда столичной сцены и роковая обольстительница заканчивала наносить грим. Последние штрихи, меняющие образ и превращающие актрису в вельможную даму, собравшуюся на ассамблею, в свет. Движения чёткие, уверенные. Не прерывая занятия, сказала:
   - Слушаю Вас.
   Настя слегка робела: про Ольгу Ремберг рассказывали многое. Она не просто вживалась в изображаемый образ, нет, она жила им. Любимой фразой была: "Нет такой плохой роли, которую я не смогла бы отшлифовать". Однажды, во время спектакля, Ремберг бросила в лицо чересчур увлекшемуся сценическим экспромтом партнеру: "Ну, вы все сказали, теперь дайте мне поговорить!" В Нижнем Новгороде Ольга вдрызг рассорилась с антрепренёром, ставившим актрисам обязательное условие: после спектакля непременно ужинать в его гостинице с публикой, что давало буфету огромный доход. Также в Новоелизаветинске помнили недавнюю историю, когда после спектакля у подъезда театра ее встретила громадная толпа молодёжи, на руках посадили на извозчика, у которого мигом распрягли лошадь, и так на себе довезли до гостиницы, где она жила.
   - Ольга Ивановна, не знали ли вы Виктора Нежданова?
   Рука примадонны дрогнула, или это только показалось Насте, во всяком случае, лицо Ремберг осталось невозмутимым.
   - А в какой связи я должна знать этого господина?
   - Он мой жених.
   - Что?! - Ольга стремительно обернулась, едва не опрокинув баночки с гримом.
   - Жених, - повторила Настя. - Мы помолвлены.
   Несколько долгих секунд Ольга Ремберг смотрела на княжну Веломанскую взглядом матерого сторожевого волкодава, в конуру которого пожаловал крошечный аристократического вида котёнок с сообщением, что отныне эта собачья будка принадлежит ему, котёнку, и сторож с этой поры также он, а пёс волен убираться из бывшего жилища немедленно. Цепь и миску при отбытии сдать, как служебный инвентарь! Выйдя из шокирующего изумления, Ольга громко, заливисто расхохоталась.
   - Витя? Нежданов? Жених? Ну насмешила ты меня, девочка, ну потешила! Виктор - и жених, животики надорвать можно! У тебя что, золотые прииски наличествуют, или капитал в заграничном банке?
   Кровь прилила к щекам, Настя стала похожа на переспелый помидор, лицо возмущенно запылало.
   - Да как Вы можете такое говорить! - воскликнула она. - Мы с Витей друг без друга жизни не мыслим!
   Ольга продолжала хохотать, слёзы показались из глаз, оставив на гримированных щеках две тоненькие дорожки. Потом, немного успокоившись критически осмотрела Настю.
   - Ну что ж, ты вроде бы ничего, красавица, свеженькая, нетронутая, личико смазливое, для Вити в самый раз. Нет, в то, что он, мерзавец, тебе голову вскружил, я охотно верю, но Витя и любовь - два несовместимых понятия. Он только свой карман любить способен, а тобой, видимо, просто попользоваться не успел, теперь жалеет, наверное. Откуда ты появилась, девочка, по виду, не местная, неужели издалека за этим прохвостом притащилась?
   - Из Петрограда.
   - Чудны промыслы твои, Господи, - вздохнула Ольга Ремберг. - Даже не знаю, что сказать тебе...
   - Не смейте! - крикнула Настя. - Виктор прекрасный человек, он с большевиками бороться поехал, он герой!
   Ольга устало вздохнула, как вздыхает многомудрый эскулап перед кроватью безнадежно больного.
   - Витя - и бороться с большевиками? Красиво, ничего не скажешь. Это он придумал, его слова? А ты, разумеется, поверила, даже тени сомнений не возникло. Да-а, есть ещё женщины в русских селениях, не оскудела Россия-матушка на молоденьких дурочек.
   Настя вдруг совершенно успокоилась.
   - Если Вы знаете что-либо о Викторе, скажите, а насмехаться не смейте. Вот! - она протянулась Ольге фотографическую карточку Нежданова. - Витя замечательный, умный, талантливый мужчина!
   Ольга рассматривала карточку с иронической ухмылкой.
   - Стишата, конечно, пошловаты, но для тебя - в самый раз. Хочешь добрый совет? Забудь его, девочка, найди себе другого, который тебя достоин. Который боготворить будет, на руках носить и наслаждаться только тем, что ты есть на свете.
   - Так Вы знаете что-либо о Викторе? - смело повторила Настя. Нельзя сказать, чтобы ей была по душе реакция примадонны, скорее, совершенно наоборот, лицо покрылось предательским румянцем, а глаза заблестели вероломно появившимися влажными капельками.
   - Ну что ж, видно так тебе на роду написано, - вздохнула Ольга. - Никто не хочет учиться на чужих ошибках, все норовят на своих обжечься. Он, наверное, забыл уже о тебе... В общем, был грех, сошлись мы с ним ненадолго. Ему больше не я, а мой антрепренёр требовался для каких-то целей. Свела я их, после этого Виктор исчез. Я не жалею, это было лишь мимолетное, на один-два раза, увлечение. Да и не ахти он, на мой вкус, гонору много, а внутри - пустышка.
   В дверь подобострастно постучали, и на пороге гримерной появился красавец-подпоручик с огромным подносом в руках, на котором среди ковра из роз возвышалась бутылка шампанского "Каше блан".
   - Господин градоначальник изволит пожаловать Вам за отменную игру-с! - молодцевато отчеканил подпоручик, залихватски подкручивая правый ус. Ольга лишь устало и неопределенно махнула рукой:
   - Поставь там, голубчик. Его превосходительству передай величайший поклон и мою искреннюю благодарность. Запомнил?
   У господина градоначальника имелась своя ложа, наподобие царской в столичных театрах. Особым Новоелизаветинским шиком считалось занимать большую ложу одному-двоим, тогда как в партере ставились приставные стулья, а в галёрке зрители едва не вступали в рукопашную за каждый вершок свободного места.
   - Хочешь шампанского, соперница? - равнодушно спросила Ольга, и от этих слов и холодного безучастия Настя вспыхнула и ответила чересчур резко:
   - Я не пью!
   - Не пьешь, - задумчиво протянулась Ольга. - Что ж, когда-то раньше, в прошлой жизни и я не пила... Всё течёт, все изменяется, и не всегда в лучшую сторону, девочка! Свяжешься с Виктором - запьёшь... И вообще, закончишь весьма незавидно и неприглядно, жалко мне тебя, но вмешиваться, останавливать, пытаться вразумить тебя не стану, потому что совершенно мне не по силам это. Живи своей головой, набивай собственные шишки! Боже, как всё пошло, повторяемо и предсказуемо!
   - Вы поможете мне?
   Ольга Ремберг смотрела в зеркало совершенно каменным взглядом, словно все эмоции, душевные настроения и чувствительные переживания покинули её, оставив внутри пустоту. Машинальным бессознательным движением поправила волосы на виске, произнесла безжизненным голосом, в полной мере лишённым всякой интонации.
   - Будь по-твоему. С Виктором мы расстались, я познакомила его со своим антрепренёром, Александром Ионовичем Добротини. Что из этого получилось, какие дела были - уволь, не интересовалась, не знаю, и вовсе знать не желаю. Виктор исчез из моей жизни, пропал совершенно, канул в лету, в неизвестное. И было бы весьма замечательно, чтобы ты поняла, что не чета тебе господин Нежданов, однако раз не хочешь - вольному воля.
   Что Ольга желала больше: помочь Насте, или в ней говорила ревность, обида отвергнутой любовницы?
   - Вы можете рекомендовать меня вашему антрепренёру, познакомить нас, представить друг другу?
   - Почему нет? - равнодушно пожала плечами Ольга. - Попытай счастья, возможно Александр Ионович сумеет помочь тебе. Кто знает, возможно и я ошибаюсь, и ты обретёшь своё счастье.... Кто знает...
  
  Глава
  
   У любого строения, а также у всякого явления, как впрочем, и у всего на свете можно обнаружить две стороны: одна - лицевая, парадная, видная всем, другая, оборотная, скрытая от любопытных взглядов. Парность, противоположность впору назвать фундаментальной основой мироздания. Лицо и изнанка, экстерьер и интерьер, форма и содержание - всё имеет парадную и тыльную стороны. Парадную стремятся всячески украсить, расцветить, сделать привлекательной и всячески выставить напоказ, тыльную же спрятать, замаскировать, убрать с глаз долой.
   Со стороны Губернаторской улицы здание контрразведки выглядело весьма пристойно, изящно, респектабельно и даже роскошно. Величественный дом московского ампира, подчеркнуто грандиозные формы, колонны, замковые камни, арки, выступающие эркеры, соединённые лентами балконов, обильная лепнина призваны были всячески усиливать внимание на достоинствах постройки. А добавленные по требованию славящейся изысканным художественным вкусом племянницы бывшего председателя страхового от огня общества "Благостыня" геометрические орнаменты, барельефы и керамический декор придавали лицевому фасаду утончённую изящность и грациозную элегантность.
   Обратной же, тыльной стороной дом выходил в обнесённый высоким, в добрую косую сажень, каменным забором двор по Нижнекорабельникову переулку. Фасад здесь был декоративных излишеств совершенно лишён и вид имел скромный и непритязательно простецкий. И уж совершенно непримечательными являлись черный ход для прислуги, а также спуск в подвалы, где при большевиках разместились камеры предварительного заключения Новоелизаветинской ЧК, используемые ныне контрразведкой для тех же самых целей. Только вместо "контры", саботажников и прочих ошмётков прежнего режима, камеры занимали пособники большевиков, агитаторы и лица, заподозренные в причастности к подполью. Совершить побег, во всяком случае, без помощи извне до сего дня никому ещё не удавалось, да и мысль подобная была весьма крамольна, что при власти рабочих и крестьян, что при нынешней, восстанавливающей прежние порядки. Сырые подвальные помещения, облупившиеся до красного кирпича стены, всегда влажные склизкие полы, прочные железные решётки, хмурые солдаты-надзиратели делали эту мысль неосуществимой, не могущей даже возникнуть.
   Однако невозможное свершилось. Как, каким образом - не нужно задавать подобные вопросы, не нужно говорить, что это невозможно - возможно, оказывается, ещё как возможно! Пётр Петрович Никольский медленными шагами мерил пространство между дверью камеры и столом дежурного надзирателя, с хмурой ненавистью посматривая на дрожащих под его взглядом подчинённых, и только природная интеллигентность не позволяла подполковнику наорать на них грубым и справедливым матом, срывающимся на визг яростным рыком разъярённого льва.
   - Как! Подобное! Могло! Произойти!? - чётко разделяя каждое слово, свистящим от отвращения шёпотом спросил начальник контрразведки, глядя куда-то мимо обмишулившихся подчинённых.
   Застывшее оконфуженное личико подпоручика Дроздовского приобрело мимическое движение, задёргалась нервным тиком левая щека, сторожевые солдаты готовы были от страху наделать в штаны, дежурный унтер-офицер и вовсе дрожал осиновым листом, а его залихватски подкрученные вверх усы опали, сморщились, повисли концами вниз. Пахнуло сивушным перегаром, невыносимо мерзким подмышечным потом, зловонием выгребной ямы. Петра Петровича передёрнуло от гадливого отвращения, не дожидаясь бараньего блеяния оправданий, он резко повернулся и быстрой рысью поднялся из заплесневелого холодного подвала во двор, глотнуть свежего воздуха. Пальцы машинально, сами по себе отстегнули верхнюю пуговицу кителя, подполковник бешено вращал глазами, правый кулак то сжимался, то разжимался, готовый пушечным снарядом врезаться в проштрафившиеся морды. Ледяная ненависть, страстное желание оскорбить, унизить, втоптать в грязь идиотов, раздавить ничтожных тараканов душила, требовала выхода.
   - Придурки! - сказал в пустоту Пётр Петрович. - Кретины! Дубины эбонитовые! Истуканы! Бараны безмозглые! Пни с глазами! Олухи царя небесного! - он задумался на мгновение, подыскивая наиболее подходящее слово, и наконец, выдал. - Интеллектуально ограниченные муравьи! Калеки Милосские!
   Никольский злился. Злился потому, что знал: ненависть - весьма дрянное чувство, способное уничтожить личность. Что произошло - то произошло, обратно не отыграешь. Не стоит гневаться, серчать, досадовать. Не имеет смысла возмущаться, свирепеть, терять голову: наиболее важным является определение причин, возможностей случившегося. Как, каким образом подобное могло произойти?
   Начиналось всё просто сказочно. Птица-удача сама впорхнула в руки, колесо Фортуны провернулось благоволительным образом, фарт, везение, пруха были на стороне Петра Петровича Никольского. Флотский офицер лейтенант Муравлёв на улице Баскаковской нос к носу столкнулся с бывшим подчинённым, матросом Зотовым. Большевиком, изрядной красной сволочью. Вырядился матрос совершенно не по-морскому: тёмная рубашка с отложным воротником, изрядно поношенный жилет, кепка-восьмиклинка, сапоги "с моршыной". Даже волосы на купеческий пробор расчесаны, а на лице подобострастная лакейская улыбка. Только Муравлёв смутьяна сразу признал, а рядом как раз патруль проходил. Накинулись жадно, словно голодный пёс на сахарную косточку, навалились, скрутили, в морду сунули - и на Губернаторскую, 8, в контрразведку. Там уже как следует, пристальнее рассмотрели пойманного. В кармане документы на имя Селиванова Андрея Егоровича, мещанина. Клянётся, мерзавец, что не Зотов он никакой, моря вообще не видел никогда, а в Новоелизаветинск пришёл деньжат заработать, потому как кругом голодуха и лихолетье. Муравлёв от хохота прослезился: врёт, паршивец, и не краснеет. По привычке зарядил со всей флотской щедростью строптивому матросу с правой в челюсть, да ещё, когда тот упал, сапогом по рёбрам добавил: не бреши, скотина краснопузая!
   Скотина краснопузая признаваться не желал никоим образом. Сплёвывал красные сгустки, кровянил пол, весьма талантливо и натурально изображал плач, но на своём стоял твёрдо: Селиванов я, Андрей Егорович, ни про какого Зотова слыхом не слыхивал. Спустили наглеца в подвал, там за него принялся лучший среди контрразведчиков мастер допросных дел подпоручик Дроздовский. Методы его оригинальностью и разнообразием не отличались: от души заехал наглецу в харю, так что тот с табурета на пол слетел.
   - Не сметь врать, сволочь! Признавайся! К кому ты шёл в Новоелизаветинске? С каким заданием? Говори, кто с тобой связан, с кем сотрудничаешь?
   Совершенно же ясно, раз по подложным документам в город революционный матрос пробрался - значит, на связь к кому-то. Рыбёшке покрупнее, пойманному Зотову не чета, какой-нибудь важной большевистской птице. Разведчик, мать его за ногу! Дроздовский долго и с явным удовольствием малолетнего садиста пинал острыми носками сапог допрашиваемого по рёбрам, покуда тот сознание не потерял. Невелика важность: окатили притворщика студёной водой из ведра - враз очухался. И - по новой: кулаком в ухо и ногой в бок.
   Подпоручик Дроздовский умел отличать чекистов от других представителей homo sapiens с поразительной точностью. У каждого из них на лбу написано крупными буквами "ВЧК", нужно только уметь смотреть под правильным углом, говорил Дроздовский. Если верить ему, а офицер контрразведки, естественно, не может лгать, то подпоручик распознавал чекистов голыми в бане; по выражению лица и походке вычислял их на улицах и в трактирах, вычленял из толпы по направлению взгляда и, вероятно, отличал по запаху серы, как слуг дьявола. Этой своей весьма для дела полезной способностью рано поседевший подпоручик обожал покрасоваться, погарцевать перед благодарным или не очень слушателем.
   Зотов молчал. Теперь даже не говорил ничего, просто молчал. Скрежетал зубами, сплёвывал кровь, тяжело сопел разбитым носом, но ни одного слова не произнёс. Устал подпоручик Дроздовский, утомился: сколько времени подозреваемого по полу волохал, кулаки заболели. Приказал в камеру матроса отправить до утра, чтобы немного в себя пришёл - завтра новый допрос, пусть проникнется мыслью, что так или иначе, а рассказать всё придётся, тут уж не отвертеться. Подумай, сказал, умереть ведь легко можно, а можно и в страшных мучениях, когда смерть долгожданным избавлением покажется. И ушёл. Направился отдыхать в "Сады Пальмиры".
   А матрос Зотов, скотина краснопузая, умирать вовсе не собирался. Как не собирался и дожидаться следующего допроса. Сбежал мерзавец! Не спрашивайте, каким образом, про то никому не ведомо, просто надзиратель вдруг обнаружил, что арестованный пропал. Клетка, как говорится, опустела, и птичка улетела. Упорхнула, мерзость этакая!
   Если бы все трое горе-охранщиков сейчас лежали изрешеченные пулями, а металлические прутья решётки были грубо перепилены, взломаны, либо взорваны - Пётр Петрович бы понял. Нападение на контрразведку с целью освобождения товарища. Но решётки находились в полной сохранности и девственной нетронутости, а двое солдат и унтер-офицер живы-здоровы, даже малого синяка либо ссадины нет. Матрос пребывал в измочаленном состоянии, сил, надо полагать, не имел вовсе: трёпку ему задали нешуточную. И на призрак совершенно не походил. Который имеет привычку сквозь стены и решётки проходить, просачиваться. И шапка-невидимка только в сказках существует. Что же получается в сухом, так сказать, остатке, после выпаривания лживой воды, которую унизительно льют подполковнику на уши часовые? Либо кто-то пришёл в подвал, напоил охрану, дождался, покуда вся троица дружно захрапит, и совершенно спокойно вывел матроса на волю, либо это сделали сами часовые. Или, опять же, пользуясь нетрезво-сонным состоянием солдат, Зотов голыми руками открыл замок камеры, поднялся по лестнице наверх, отомкнул запоры входной двери, перелез через высоченную каменную ограду - и был таков. Чёрт-те что! Ерунда какая-то на постном масле! Бред сивой кобылы, в котором его, Петра Петровича Никольского, с наивной наглостью идиота желают убедить, уверить.
   Вокруг с преувеличенной тщательностью сновали подчинённые, рьяно изображая старание и усердие, и в то же время, стремясь не попадаться на глаза. Подпоручик Дроздовский незаметно исчез, желая переждать начальственный гнев в стороне: побушует начальство - да и успокоится, тогда-то можно и высунуться. Авось пронесёт нелёгкая...
   Северианов задумчиво растирал что-то между пальцами правой руки. Поднес к лицу, по-собачьи обнюхал и улыбнулся понимающе-блаженно.
   - Табачок нюхательный. Перетёртая с осиновой золой махорочка, сосновое масло и масло розовое, а также немного "турецкого" перца для остроты-с. Вызывает ясность в голове, чувство бодрости и радости, а также весьма способствует хорошей восприимчивости. Замечательно! Просто, но с весьма чувствительным ароматом.
   Повернулся к подполковнику:
   - Есть две версии, Пётр Петрович. Либо он ушёл сам, либо ему помогли. Обе равновероятны, и одинаково имеют право на существование. Могло быть и так, и так. Все зависит от подготовки подозреваемого и степени его физического состояния: сильно ли он был избит. Ему же даже руки связать не удосужились, посчитали - и так никуда не денется. Отсюда, версия первая. Пленник собственноручно отомкнул двери и скрылся. Как такое возможно? Да не так уж и сложно, на самом деле. Вот это, - Северианов показал Петру Петровичу изогнутый буквой "Г" гвоздь. - Я нашёл возле ограды. Вернее сказать, я рассчитывал найти подобную вещь и совершенно не удивился, обнаружив её.
   - Гвоздь?
   - Совершенно верно. Этим предметом беглец открыл запор своего узилища, им же взломал входную дверь. Я проверял, оба замка вскрываются гвоздём совершенно запросто, не прикладывая особенных усилий. Если желаете, могу продемонстрировать.
   Не то, чтобы Никольский Северианову не доверял, однако, для "чистоты эксперимента" кивнул.
   - Извольте.
   Спустились вниз, в узилище, Северианов дверь камеры отомкнул за полминуты, не больше. Поковырял гвоздём в замочной скважине, покрутил по часовой стрелке, слегка нажал, тот обречённо кракнул и сдался.
   - В принципе, Пётр Петрович, ничего сложного, обыкновенная механика.
   - Где же он взял этот самый гвоздь?
   Северианов с лёгким снисхождением указал на грубо сколоченные, прибитые к стене нары.
   - Отсюда вытащил. Извольте полюбопытствовать, крепления изрядно расшатаны, шляпки гвоздей вылезли наружу, можно зацепить и извлечь наружу. Вот из этого места, - указал Северианов на одинокое отверстие среди потускневших гвоздевых шляпок. Пётр Петрович скептически нахмурился.
   - Чем же?
   - Пальчиками, конечно, сложновато, однако не перевелись еще богатыри на земле русской. - Северианов ухватил наиболее вытарчивающую шляпку большим и указательным пальцем. Пошатал из стороны в сторону. Лицо напряглось, вены надулись канатами. Пётр Петрович с удивлением увидел, как гвоздь медленно, но неотвратимо выходит наружу. - Опля! - Северианов довольный произведённым эффектом, явил взгляду подполковника добычу. - В мире нет ничего невозможного. При большом желании арестованный мог проделать сей трюк и зубами. Любовь к жизни - изрядный побудительный мотив, все силы организма мобилизует, что называется, через не могу действовать заставляет. Причём, весьма успешно. Вышел - и обратно двери защёлкнул, будто бы не случилось ничего, чтобы мы с Вами головы изрядно поломали.
   - Допустим. Но он же не в пустынном пространстве орудовал. Почему часовые ничего не видели? Внезапно ослепли и оглохли? Или заснули одновременно? Все трое.
   - Некоторые вещи кажутся нам весьма странными и невероятными. Но от этого они вовсе не перестают существовать, верим мы или нет. Самое тяжёлое время для часового с двух до четырёх утра, "собачья вахта". К тому же от всех троих спиртным попахивает. Не сильно, слегка, но винный ароматец присутствует, ничего не попишешь. А ночью, в тишине да под этим делом весьма к дремоте располагает. На трезвую-то голову в сон провалиться можно, причём совершенно незаметно. А уж принявши на грудь...
   - Все трое одновременно, разом?
   - На свете всё случается, всё возможно. Раз в жизни и обезьяна с дерева падает. Согласен, звучит наивно, нереально, но чем чёрт не шутит. Всякое может произойти. Когда очухались - перепугались, следы застолья по-быстрому уничтожили, пожевали чесноку, надеясь запах спрятать, завуалировать...
   - Почему, в таком случае, он не убил их? Или хотя бы не забрал оружие? - подполковник спрашивал автоматически, потому что ответ уже знал.
   - А зачем ему трехлинейки? Пропажу оружия обнаружат сразу, а так он пусть небольшую, но фору себе обеспечил. Тревогу подняли не сей же час, а лишь после установления пропажи.
   - Ограда, - сказал Пётр Петрович. - Как через ограду перебрался? Тоже гвоздём замок вскрыл?
   - Зачем же. Стена, конечно, высокая и с виду совершенно неприступная. Но это с виду. Да, Вы совершенно правы, изрядная ловкость для преодоления требуется, потому и спрашиваю, насколько сильно он был побит? Извольте, Пётр Петрович, наверх подняться - я покажу, как ограду преодолеть возможно.
   Северианов высокую и неприступную каменную стену перемахнул легким, обезьяним движением. Прыжок, руками уцепился за верх, носком правого сапога уперся в середину стены, толчок ноги, рывок - и штабс-капитан легко спрыгнул с той стороны ограды. И тут же тем же самым образом вернулся обратно.
   - И никакой верёвочной лестницы не потребуется, - он молодцевато отряхнул ладони и усмехнулся. - А внизу, возле стены нюхательный табак рассыпан - ни одна собачка след не возьмёт. Извольте убедиться.
   Пётр Петрович Северианову, разумеется, поверил, штабс-капитан в таких делах дока, о чём говорит - знает доподлинно, но всё же наклонился, внимательным образом рассматривая землю.
   - А отсюда вывод, Пётр Петрович, для нас с Вами весьма неутешительный. Простой, обыкновенный солдат либо матрос подобных штучек совершить не в состоянии, либо это будет для него сопряжено с чрезвычайными трудностями. Для такого какая-никакая подготовленность требуется, смекалка и, главное, умение. И если сбежавший большевик подобными навыками наделён - значит, вовсе он не прост, и положение у красных занимает высокое. То есть не связной, а обученный разведчик, специалист.
   Пётр Петрович молча достал портсигар и стал со злобной тщательностью разминать папиросу в изящно белых пальцах. Он не произнёс не единого слова, выжидательно рассматривая переносицу штабс-капитана.
   - Версия вторая, господин подполковник. Беглецу помогли извне, что постарались скрыть, тщательно уничтожив следы своего пребывания, и инсценировав побег в одиночку. Допустим, у пленника имелся сообщник. Причём, этот человек должен был хорошо знать расположение помещений, а также камеру, в которую поместили захваченного товарища.
   - Кто-то из своих? - с холодным раздражением перебил подполковник. - Наш, из контрразведки? На это намекаете?
   - Скорее, из ЧК. Здание-то чекистское. И камеры тоже нам в наследство от большевиков остались. И блок для особо опасных, я полагаю, у нас расположен в том же месте, что раньше и у них. В общем, кто-то из бывших сотрудников Новоелизаветинской ЧК. Возможно, тот же Троянов. Либо кто-то из его помощников. Как через стену перебраться - я Вам продемонстрировал. Это место со стороны постового, я проверил, просматривается слабо. То есть, забрался на стену, дождался, покуда солдат отвернётся, перемахнул внутрь двора, подкрался незаметно, а Троянов это умеет, он бывший армейский разведчик...
   - Часовой жив-здоров, и перегаром смердит, - напомнил подполковник. - И ещё клянётся, что всё время глаз не смыкал, и мимо него никто не проходил, даже муха не пролетала. Что на это скажете, Николай Васильевич? Шапка-невидимка?
   - Вовсе нет. Никаких чудес, всё весьма просто. Вырубили его сзади ударом по шее, а когда сознание потерял - влили бесчувственному в глотку стакан самогона для запаху, еще и на одежду плеснули. И наверняка, где-нибудь рядышком бутылку с малой долей спиртного на донышке оставили. Или не оставили, не суть важно. Теперь представьте себе эту замечательную картину. Поставьте себя на место солдата. Отключили его мгновенно, он и понять не успел ничего. А вот когда очнулся... Сидит он на скамеечке, весь такой распрекрасный, с винтовкой в обнимку, от одежды спиртным попахивает... То ли уснул на посту, то ли... Он-то, конечно, помнит, что не пил, только кто в это поверит. Картина-то ясная: напился, уснул, прозевал всё на свете. Бутылку с остатками самогона извольте, вот она, стоит, благоухает винным духом. Его сказки про то, как его вырубили и напоили бесчувственного, никто даже слушать не станет. Солдатик бутылку-то по-быстрому спрятал, либо выбросил, и теперь клянётся, что не было ничего. Он и сам до конца не уверен, что попросту не заснул на посту. Потому и играет в несознанку. Второго солдата и унтера нейтрализовали подобным же образом. Потому и выдыхают они через раз, опасаясь, что учуют, чем от них пахнет. Кажется все это фантастическим и невозможным, однако, я уверяю Вас, это не так трудно спроворить. Я бы смог. Думаю, и Троянов тоже. Как бы то ни было, беглец для большевиков представляет большую ценность.
   - И какая из этих версий верная? - спросил Пётр Петрович. - Первая или вторая?
   - Следует весьма дотошно допросить солдат и унтер-офицера. Крутить-вертеть всех троих, обещать за честный рассказ полное прощение, за ложь - самые суровые кары, но правду выяснить доподлинно. По собственному почину напились и заснули, или им "помогли"?
   Допрашивали всех троих порознь. В том, что они признаются, сомнений не было, вопрос времени. И потраченных усилий.
   Подполковник Никольский на солдата смотрел с равнодушным любопытством, словно на забавно-диковинное насекомое. Можно сразу раздавить, расплющить в совершенный прах, можно осторожно схватить за крылышки ловкими пальцами, чтобы рассмотреть поближе со всем тщательным вниманием: как там перепонки на паутинно-тонких крылышках расположены, - а затем насадить на иголку и засушить великолепным экземпляром энтомологической коллекции. И только в самом невероятно-выгодном стечении обстоятельств оставить насекомое в покое, дать возможность благоговейно упорхнуть, чтобы продолжить дальнейшее никчёмное существование.
   - Плохо? - безразлично-деревянным тоном осведомился подполковник. - Не переживай, друг ситный, недолго осталось. Каждому воздастся по справедливости. И по заслугам.
   Пётр Петрович умел допрашивать. Не бить ни в коем случае, это весьма скучно и совершенно неинтересно. Да и лишнее это. Ужасу и без битья нагнать можно. А страх подчас посильнее физических страданий будет.
   С солдатика уже сняли ремень и сорвали погоны, и выглядел он этакой жалкой карикатурой, лопоухим подобием личности. Он готов был перед грозным контрразведчиком растечься желеобразным студнем, однако Никольского его сопли и душевные терзания совершенно, казалось, не интересовали.
   - Исповедоваться будешь, или помрёшь нехристем?
   Спрашивал Никольский нейтрально-вежливым тоном, а в глаза неотрывно смотрел лениво-сочувствующим взглядом сытого тигра-людоеда. Солдат желал в очередной раз расплакаться, попытаться возразить: за что, мол, стоял на посту, не видел ничего, никакой пустой бутылки не было, и он её не прятал, - но слова, почему-то, застряли в горле тяжёлым шершавым комом. Взгляд подполковника завораживал и гипнотизировал и в то же время не выражал совершенно ничего, полнейшая пустыня.
   Солдат сломался меньше, чем за минуту. Никаких пустых слов не говорил, ни о чём не просил, словно кто-то другой вместо него выпалил торопливой скороговоркой:
   - Ходить устал, ваше высокоблагородие, стоять столбом совсем невмоготу сделалось: ноги разболелись, а вокруг никого. Темень тьмущая, фонарь-то еле светит. Присел я возле дверей, думал, пересижу минуту, ножки пусть отдохнут, да спина успокоится. Сам не понял, как заснул, но вокруг ни одной живой души не было, чем угодно поклянусь! Тихо было. Просыпаюсь - голова болит, но винтовка на месте, а рядом, на травке, бутылка стоит, там ещё на глоток оставалось, я подивился ещё: точно не было её раньше. Да и откуда ж ей взяться, мы-то на посту ни-ни! Я горлышко понюхал, конечно, хотя ж и так понятно: самогонка была.
   Пётр Петрович вздохнул, поднялся и неспешно профланировал к выходу. Бывший часовой вдруг упал на колени, цепко ухватив подполковника за голенище сапога.
   - Ваше высокоблагородие, не убивайте, всю ж правду доложил, как Бог свят! Я ж честно служить буду, больше никогда-никогда...
   Честно говоря, во времена далёкие тонкий эстет Никольский считал выражение "лизать сапоги" лишь неким весьма цветастым оборотом речи, служащим романистам для придания подходящего строфе гротескного выражения. В жизни такого происходить не может никоим образом, уж в этом-то Никольский был совершенно уверен. Однако, за годы службы насмотрелся всяческого, потому вовсе дара речи не лишился, когда солдат с тщательным усердием начал слизывать ваксу с голенищ. Что, по его разумению, должно было означать предельную искренность и кристальную честность его слов.
   Штабс-капитан Соловьев тяжело страдал после вчерашнего. Вечер, разумеется, удался на славу, потому-то теперь болело буквально всё: голова гудела колоколом вечевой башни, тошнота подкатывала снизу к гортани, а мышцы ныли, словно Соловьёв всю ночь разгружал вагоны с углём. Выпитый поутру жбан кваса помог весьма слабо, язык шершаво царапался разъярённым ежом, отчаянно-неумолимая жажда сводила с ума. Штабс-капитан маялся, будто от зубной боли, и ненавидел лютой ненавистью сбежавшего моряка (нашёл, тоже мне, время, потерпеть денёк не мог, удрал бы завтра - так скатертью дорога), а больше всего тупоголового унтер-офицера, упрямо не желавшего признаваться. Впрочем, на внешности Соловьёва его страдания никак не сказывались, и постороннему даже в голову не пришло бы, что штабс-капитан с похмелья. Пётр Петрович Никольский к употреблению подчинёнными горячительных напитков относился вполне терпимо, однако безудержного и чрезмерного пьянства, так, чтобы до свинского состояния, совершенно не поощрял. Русский офицер должен быть до синевы выбрит и слегка пьян, вовсе не наоборот. А штабс-капитан, хоть убей, не мог припомнить, каким образом вчера добрался до дому.
   Где-то ждала мягкая постель, ледяной стакан водки для поправки здоровья, пышнотелая и любвеобильная хозяйка квартиры Грунюшка... Мечты, мечты. Чёрт возьми, ну надо же этому безобразию совершиться именно сегодня!
   Соловьев слегка наклонил голову влево, губы его тронула лёгкая успешка, штабс-капитан подпёр щёку ладонью и на оконфузившегося унтер-офицера взирал даже дружелюбно.
   - Артемием Сидоровичем тебя зовут? Ладно, пусть так. Ну расскажи, Артемий Сидорович, что ночью приключилось, как ты такой весь замечательный арестованного профукал. Давай, соври чего-нибудь поубедительнее, во что не совестно и не зазорно было бы поверить.
   Унтер-офицер досадливо крякал, но смотрел с вызовом, и Соловьева нисколько не боялся. Был он изрядно лыс, световые блики весело скакали по голой коже черепа, глаза глубоко посажены, так что казалось, что Артемий Сидорович смотрит исподлобья и весьма враждебно. Кончики густых пшеничных усов задиристо топорщились, а пальцы лопатообразных ладоней устало сплелись в исполинский замок, злобно повисший между коленей. Изредка он расцеплял руки, подносил левую к лицу и старательно тёр переносицу, словно испытывая изрядный зуд. Табурет под Артемием Сидоровичем угрожающе скрипел, грозя развалиться на мелкие дощечки.
   - Спать на посту нехорошо, Артемий Сидорович, - продолжал увещевать Соловьев с незлобивым благодушием. - А уж спиртное употреблять - тем паче. Так что, выходит, виноват ты кругом, уж извини. За подобные шалости знаешь сам, что бывает в военное-то время.
   - Службу я нёс исправно, - степенно прогундел унтер. - Никогда не случалось, чтобы заснул при исполнении.
   - Конечно! - подмигнул Соловьев. - Даже допускать подобное невозможно, бдительный ты наш! Финист, ясный сокол. Богатырь востроглазый.
   - Я всё сказал! - буркнул бдительный богатырь. - Добавить нечего, как арестованный пропал - мне неведомо, это ваше дело - разыскивать.
   - Точно! - согласился Соловьев. - Ты самогонку кушал, а мы, аки псы легавые, землю рыть должны. У каждого своя работа. Кому-то дома строить, кому-то коров пасти либо землю пахать, а мне вот - из тебя правду вытягивать.
   Прозвучало весьма укоризненно, однако Соловьев вовсе не собирался распекать унтера, либо оценивающе порицать его действия. Образ запотевшего стакана, до краёв наполненного животворительной сорокоградусной влагой совершенно не давал штабс-капитану покоя, манил, завораживал, мешал логически мыслить и, вообще, проводить всяческие следственные действия.
   - Человек ты, Артемий Сидорович, степенный, опытный, воевал, конечно. Награды, надо полагать, имеешь, - Соловьев смерил фигуру унтер-офицера взглядом конокрада, присматривающего в табуне подходящую лошадь. - Семья есть? Деньги нужны? Так может быть, ты сам выпустил преступника за мзду. Вошёл с подчинёнными в преступный сговор...
   Артемий Сидорович зыркнул на штабс-капитана так, что в переносице Соловьёва должно было образоваться сквозное отверстие с обожжёнными краями. Если бы, конечно, глаза умели метать молнии. Если бы смог - взглядом испепелил. Однако, результата добился совершенно противоположного. Право слово, не следовало бесить страдающего Соловьёва.
   - Напрасно ерепенишься, рассказать, как дело происходило, всё равно придётся. По-хорошему или по-плохому - сам выбирай. Вольному - воля!
   Наган появился в его руке совершенно неожиданно, словно из воздуха возник. Соловьев не спеша открыл дверцу на правой стороне револьвера и, поворачивая барабан, извлек из ячеек-камор все семь патронов.
   - Играть любишь? А судьба тебе благоволит? - он вставил единственный патрон в одну из семи пустых камор и с залихватской лихостью прокатил барабаном по левому рукаву от плеча к кисти, поднял револьвер вертикально, так, что ствол нацелился в потолок. - В гусарскую рулетку играл? - взвёл курок. - Шансы шесть к одному. Как карта ляжет. Будешь играть, или сразу правду расскажешь? Возможно шесть раз солгать или только единожды...
   Штабс-капитан достал часы-репетир, откинул крышку.
   - Даю одну минуту на каждый ответ. Время пошло. Давай, сочиняй. Только помни: возможно, врёшь в последний раз.
   Тихо тик-такают часы-ходики на стене, зловеще щёлкая маятником. Обстановка серая, мрачная, глазу зацепиться не за что. В кабинете тяжёлая духота, воздух спрессован, сжат.
   Унтер не поверил (пугаешь, ваше благородие, так мы пуганые, давай поиграемся, ежели такое желание присутствует), нагло вперился капитану в подбородок.
   Клац! - металлически лязгнул вхолостую курок нагана - боёк ударил в пустую камору.
   - Раз! - флегматично заметил Соловьёв. - Повезло тебе, Артемий Сидорович.
   Штабс-капитан опустил затёкшую руку с наганом, внимательно рассматривая циферблат репетира. - Скажи чего, вдругорядь может и отвернётся от тебя госпожа Удача. Так и помрёшь безмолвным прохвостом.
   Унтер судорожно хватал раскалённый воздух широко распахнутым ртом. Понял вдруг, что не шутки шутит улыбчивый штабс-капитан, в самом деле, пристрелит прямо здесь.
   Соловьёв с неторопливой ленцой прикрыл барабан нагана ладонью левой руки, чтобы скрыть расположение патрона, большим пальцем оттянул курок.
   - Шансов всё меньше, господин унтер-офицер. Сейчас узнаем, насколько благоволит тебе фортуна.
   Артемий Сидорович завороженно смотрел внутрь револьверного ствола - указательный палец штабс-капитана с черепашьей скоростью потянул спуск.
   Клац! - снова металлический щелчок. Смерть отодвинулась в сторону, давая Артемию Сидоровичу минутную отсрочку.
   - Семь минус два - пять, - прокомментировал Соловьёв. - Везёт тебе, однако.
   Словно забавляясь, штабс-капитан лихо дунул в револьверное дуло, с интересом посмотрел на оппонента, подмигнул.
   - Шансов всё меньше, дядя, соображай быстрей.
   На лысине унтера крупными каплями блестела испарина, и не столько духота была тому виной, сколько объявший мгновенно ужас. Он попытался в очередной раз потереть нос, но пальцы тряслись, ходили ходуном, и унтер-офицер Артемий Сидорович едва не выколол себе глаз. Впрочем, какое это имеет значение, когда жизнь на кону.
   - А может быть, это вы сами большевичка выпустили? - глумливо ухмыльнулся Соловьёв. - Ты скажи - я пойму. Что ж тут удивительного, деньги всем нужны, отступных взяли с него, мзду - и катись, дорогой товарищ, на все четыре стороны. Нет?
   Вновь неторопливое движение большого пальца, оттягивающего курок. Щёлк - револьвер встал на боевой взвод.
   - Третья попытка, Артемий Сидорович, говори, шансы уменьшаются. Я, разумеется, готов поверить, что фортуна тебя любит, и вообще, человек ты весьма удачливый, но не до бесконечности же. Или, может быть, ты заговорённый.
   Унтер-офицер разлепил омертвевшие губы, но залепетал совершенно не то, чего ожидал штабс-капитан.
   - Да как же это без суда и следствия...
   Щёлк! - ударник в третий раз ткнулся хищным жалом в пустую патронную камору.
   - Три! Везунчик ты, Артемий Сидорович! А суд, следствие - это пустое, результат тот же будет. Так зачем волокитить, резину тянуть. Знаешь, что виноват - знаешь! Всё равно расстреляют тебя, не сегодня, так завтра. Если молчать или лгать будешь! Хочешь из-под пули выскочить - говори правду, факты сообщай!
   Игра с унтер-офицером всё больше начинала нравиться Соловьёву, он даже про головную боль позабыл. Азарт, задор, будоражащее кровь страстное воодушевление стремительно возвращали штабс-капитана к жизни.
   - Как думаешь, Артемий Сидорович, в четвёртый раз повезёт? Шансы - один к трём, очень даже неплохие! Минута истекает, будешь судьбу пытать?
   Унтер-офицер замахал перед дулом руками, словно ладони способны остановить нагановскую пулю, завопил истошно:
   - Стой! Скажу всё! Не надо-а-а-а!!!
   - Да ты что! - вытер тыльной стороной ладони взопревший лоб Соловьёв. - Погоди, не вякай, самая игра пошла! Сиди, не моргай!
   Увидев, как побелевший указательный палец медленно выжимает спусковой крючок, унтер перетёк вязким студнем на пол, резвым слизнем юркнул под стол.
   - Не азартный ты человек, Артемий Сидорович, - брезгливо попенял штабс-капитан Соловьёв. - Такую игру испортил! Ну, слушаю тебя!
   В сущности, унтер ничего нового не добавил, только теперь штабс-капитан верил ему, чувствовал, не врёт. До печёнок пробрала его соловьёвская рулетка. Слабоват оказался Артемий Сидорович, бывали в практике штабс-капитана фрукты и потвёрже. Которые раскалывались лишь после шестого щелчка. А некоторые и седьмой выдерживали, хоть и до чрезвычайности редко.
   Патроны в нагане были специальные, "допросные", холостые, деактивированные. Хлопок получался мощный, сгоревшие порошинки летели в лицо, и даже самые стойкие, случалось, обделывались. К тому же ушлый штабс-капитан совершенно точно, учитывая длину рукава, наловчился проворачивать барабан так, что камора с патроном останавливалась на наибольшем удалении от канала ствола.
   Сон перемочь весьма трудно, но можно. Хоть и подкатывает он незаметно, скользкой тенью заползает в мозг, пудовыми гирями нагружая веки, заставляя забыть все желания и возможности. Хлоп - и ты уже не человек, а спящая тетеря, дрыхнущий ротозей, сонная тряпка. Артемий Сидорович знал это превосходно, научился подобное состояние перебарывать, но в этот раз дал слабину и позволил дремоте переиграть себя. Казалось, на минутку-то всего и прикрыл глаза - ан нет! Когда глаза разлепил, понял, что влип - матроса в камере уже не было. Попервоначалу решил, что заключённого, покуда он спал, на допрос дёрнули, потом на подчинённых грешил, но те двое совершенные телки, на что-либо вредное, например, пленного за мзду выпустить - духу не хватит. То, что от него спиртным разит - сразу не учуял, да и не пьёт он чрезмерно, так, самую малость, для аппетиту и поднятия настроения. А вот у солдат пустая бутылка с остатками немудрёного пиршества наличествовали, и это было весьма скверно и паршиво. Обматерив нерадивых подчинённых, Артемий Сидорович приказал пустую посуду и объедки ликвидировать и про это молчать намертво. Авось обойдётся.
   Не обошлось.
   Подпоручик Смысловский коридорного надзирателя рассматривал даже с некоторым сожалением. С виду молодой жирный бугай, пузатое, трясущееся существо, затюканный, забитый, смотрит подобострастно, с елейной мольбой. Мысли прямолинейны, как широкий проспект, написаны на лбу жирными потными буквами: выпил на посту, с кем не бывает, зачем же сразу в расход-то. Впредь... А не будет никакого "впредь", судьба решена.
   Смысловский поднялся, обошёл вокруг стола, присел на угол, нависнув над солдатом. Окинул взглядом круглую бледную ряшку, хилые усики над верхней губой, свисающее набитым мешком рыхлое брюхо. Пристально всмотрелся в глаза.
   - За что, хоть, помирать-то будешь, служивый? За Веру, Царя и Отечество? Или просто так, без всякой идеи?
   - Пощадите! - затряс губами надзиратель. - Не со зла ведь...
   - Да это без разницы, со зла, не со зла, - перебил Смысловский. - Большевика упустил - ну так это полбеды. А вот, что врешь - главный твой проступок. Повинился бы честно: виноват, уснул на посту, каюсь, - может и вышло тебе какое-никакое снисхождение. А так - нет! Помурыжат сегодня допросами-беседами, а завтра поутру расстреляют. Как пить дать, без вариантов. А ты дурачка разыгрываешь: не знаю, не помню, помилуйте! Серьёзности ситуации не понимаешь, надеешься проскочить. Не выйдет, любезный, влипнул ты в гнусную историю, а сотрудничать не желаешь никоим образом. Вот и хочется понять, за что ты умирать собрался. Может быть, ты идейный? Бывают, знаешь ли, экземпляры: жизнь готовы положить. За Веру, Царя и Отечество. Либо за власть рабочих и крестьян. Или за единую и неделимую Россию. Такое взять в толк можно и даже уважать требуется. А ты мне непонятен, честное слово. Мямлишь какую-то чепуху, выскочить пытаешься, причём весьма неумно. Впрочем, не буду морали читать, не моё это. Просто интересуюсь, так сказать, из любопытства, за что жизнь кладёшь? Ответь, сделай милость.
   Солдат молчал, только руки угрожающе тряслись и потели, пачкая мокротой штаны.
   - Может быть, честь свою сохранить пытаешься, честное имя? Погиб, но товарищей не выдал! Артемия Сидоровича и часового. Такое тоже почтения достойно. Скажи - я пойму и мытарить больше не стану.
   Ответа снова не последовало, словно беседовал Смысловский с деревянной колодой, бездушным чурбаком, тряпичным Петрушкой. Подпоручик пожал плечами.
   - Жаль! Честно говоря, никогда не понимал людей, руководствующихся ложным чувством благодарности, вины, страха, живущих сиюминутными мыслишками и неспособных в будущее заглянуть. Скажу банальность, но я могу тебя и дружков твоих от пули спасти, выручить. Не лгу. Действительно могу. Ты мне рассказываешь всё самым честным образом - и живи дальше. Что с тобой будет, не знаю, скорее всего, на фронт пойдёшь, тут уж никуда не деться, но сегодняшний день точно проживешь. Железно.
   Солдат утробно икал и продолжал молчать, по-видимому, даже не понимал, что Смысловский ему втолковывает. Состояние известное: ступор - когда всё безразлично, на себе уже крест поставил, считает, что умер, сил на контакт с окружающим миром не остаётся, и внешние раздражители не воспринимаются. Подпоручик легко и беззлобно шлёпнул его по щеке - голова тряпично мотнулась, а глаза остались совершенно безучастны. Чёрт побери, перестарался, обозлился на себя Смысловский, кто ж полагать мог, что солдат такаю тюха.
   Подпоручик распахнул дверь, резко прокричал в коридор:
   - Стакан чаю горячего, живо!
   Не дожидаясь выполнения приказания, вернулся к солдату, приподнял щепотью за подбородок, заглянул в глаза.
   - Скажи чего-нибудь, не молчи, - Смысловский достал портсигар, протянул допрашиваемому. - Закуривай. Давай, давай, не засыпай, бери папиросу!
   Солдат апатично молчал, не делая попыток пошевелиться - тогда Смысловский отвесил несколько резких пощёчин, и неожиданно даже для себя самого рявкнул разъяренным медведем:
   - Встать, мерзавец! Смирно.
   Инстинкт - великая вещь. Безотчётное побуждение исполнять привычное действо подбросило солдата, и он вытянулся во фронт стремительно натянутой струной: пятки ног вместе, носки врозь, руки по швам, глаза подобострастно едят начальство.
   Дверь распахнулась - мурластый надзиратель с крысиными усами внёс дымящийся стакан чая в серебряном подстаканнике, поставил на стол и неслышной тенью поспешил удалиться.
   - Вольно! - уже тихим, спокойным голосом сказал подпоручик. - Садись за стол, горе луковое, пей чай. Приказываю!
   Вывод из ступора дело затруднительное. Хорошо, если это состояние длится всего несколько минут, ну а если более длительное время... Теряется контакт с внешним миром, наступает физическое и нервное истощение. Дядя подпоручика, доктор Кириллов в качестве мер противодействия рекомендовал массировать определенные точки на лбу, над зрачками глаз, ровно посередине между бровями и началом волосяного покрова головы. Важно любыми средствами добиться реакции пострадавшего, вывести его из оцепенения. Также Кириллов советовал очень крепкий чай, разумеется, горячий.
   Добрый-злой следователь. Приём старый, как мироздание. "Злой" следователь демонстрирует силу и беспощадность, груб при разговоре, давит, требует, угрожает, оказывает физическое воздействие. "Добрый" воплощает сочувствие, такт, понимание, предлагает помощь. Психологические "качели", цель которых - расшатать защиту оппонента, сломать сопротивление. Большинству людей нравится и хочется, чтобы их любили. Они отказываются верить, что когда речь идет о серьёзном деле, добрых контрразведчиков не бывает. Цель и у "доброго", и у "злого" следователя общая, потому отвечать обоим следует неизменно то же самое, один в один.
   - Напугал ты меня изрядно, братец, - ласково приговаривал подпоручик Смысловский, превращаясь из "злого" следователя в "доброго". - Чего перепугался так? Я же сказал тебе: вытащу, спасу от расстрела. Ты к нам по-хорошему, мы - тебе сторицей. Боишься кого? Артемия Сидоровича, что ли? Нашел, кого испугаться - тоже мне Мефистофель рязанский. Сирена манящая.
   Смысла подпоручиковых ругательств солдат, естественно, не понял, но довольно захихикал, и Смысловский понял: всё! Допрашиваемый созрел. Сейчас соловьём запоёт. Так заливаться начнёт - не остановишь.
   Спиртного часовой не пил. Потому что молодой ещё, во всяком случае, именно так сказал унтер-офицер. Сам-то привычно выкушал стаканчик и, уютно устроившись за столом, приказал: "Бди! Чтобы, значит, всё в порядке было. А если что... "
   Унтер заливисто храпел, а часовой маялся. Начинало неумолимо клонить в сон. Он несколько раз прошёлся туда-сюда по коридору, потом прислонился к стене, щекой упёршись в холодный металл винтовочного ствола. Когда проснулся - камера была пуста. Но не пил ни грамма!
   Облава расходилась от центра города концентрическими кругами, только капитан Марин превосходно знал результаты подобных мероприятий: возможно, конечно, и задержат кого-либо, но Зотова не найдут, если только случайно, если повезёт, а на такое везение рассчитывать весьма глупо. Сам Марин в дознании участия не принимал: чего после драки кулаками махать. Каки образом удалось Зотову удрать - вопрос, разумеется, важный, только сделанного назад не воротишь, следует разыскивать беглого, а не воду в ступе толочь. Перво-наперво поговорил Пётр Николаевич с конвойными, что матроса в камеру волокли. Душевно так поговорил, папиросами угощал.
   - Совсем плохой был, - заявили солдаты в один голос. - Сам идти не мог, еле доволокли, тяжёлый, чертяка. И то подумать, господин подпоручик от всей души с ним побеседовал: и по сусалам, и в поддых, и сапогами потоптал преизрядно. Как ни кончился к утру - непонятно, запросто окочуриться мог.
   Значит, сам по себе матрос далеко уйти не мог. Нет, разумеется, в какой-то единый момент, за счёт неимоверного усилия организма, выброса адреналина, Зотов сумел бы и освободиться, и часовых оглушить, и даже через ограду перебраться. Только ушёл бы недалеко, сил хватило на один только единственный порыв, а не на длительное действие. Во всяком случае, дальнейшее продолжаться должно было долго и весьма шумно. Шёл, вернее, брёл - силы кончились - прислонился к стене, присел, либо просто упал. Собрался - поднялся - поплёлся дальше. Куда? Ночью, в незнакомом вражеском городе. От Губернаторской улицы, центра Новоелизаветинска, до Дозоровки путь весьма неблизкий, днём-то, пока доберёшься - ноги стопчешь. Если, конечно, маршрут знаешь. А ночью через весь, практически, город - просто глупо. А почему, вообще, решили, что беглец направился в Дозоровку? Стереотип мышления: Дозоровка - оплот большевиков. Ну и что? Матрос мог двигаться совершенно в любом направлении. В одиночку далеко бы не ушёл - значит, следует вести розыск в ближайших окрестностях. А если сообщники встречали - искать среди извозчиков. Как бы то ни было, путь действий ясен и определён.
   Летние ночи в Новоеизаветинске, без сомнения, тёмные, но в то же время, не так, чтобы совсем "глаз выколи". Разумеется, со знаменитыми Питерскими "белыми ночами" ничего общего не имеют, однако луна нынче полная, весьма яркая, и силуэт на некотором незначительном удалении рассмотреть вполне возможно.
   И ещё. Не существует на свете ничего тайного, что не сделалось бы явным: об этом давным-давно втолковывал юному Петру Марину старейший работник Московского Уголовного Сыска Владимир Андреевич Сухово-Скобелев. "Расскажу тебе, Петруша презанятнейшую историю. Подошёл я как-то совершенно случайно к окну, выглянул во двор - а там дама шествует. Вся утончённо-изысканная, чистый мармелад. Я на неё лишь мельком глянул, а дама вдруг заозиралась воровато так, подозрительно, словно какую-то гнусь затеять пытается. Убедилась: нет вокруг никого, никто не может подсмотреть, застигнуть. Меня-то за окнами узреть не смогла. Тогда дама проворненько подняла подол платья, да чулочки подтянула. И дальше прошествовала. Вроде бы пустячок, мелочь, ничего диковинного не приключилось, однако дамочка та в полной уверенности пребывала, что её эскапада для всех прочих незамеченной осталась. А я увидел случайно, подсмотрел украдкой, не со зла, конечно, просто так уж вышло. А отсюда мораль: можешь пребывать в полной уверенности, что совершил ты нечто для других совершенно незаметное, незримое, никто и никогда узнать про то не сумеет. Ан нет, всегда отыщется человечек, который случайно подглядел, высмотрел, или по-другому как-либо карта ляжет, но известно станет о твоём поступке".
   Капитан Марин немедленно начал обход ближайших домов. Вопросы стандартные: он искал очевидцев побега Зотова. Работа весьма неблагодарная, однако, если её не делать, то и результат выйдет соответствующий. Особой надежды на успех не было: в четвёртом часу утра бодрствуют лишь страдающие бессонницей, да "счастливые" родители, коих поднимает с постели безудержным плачем грудной ребёнок. А уж в окно в это время суток смотрит ничтожно малое количество людей. Однако, капитан Марин давно усвоил: удача приходит лишь к тем, кто упорно делает своё дело, не принимая во внимание никакие трудности. Нужно постучаться в сто запертых дверей, выслушать сто отрицательных ответов, в сто первый раз, возможно, повезёт. А если слабину дать, один раз отступиться - удача обидится и отвернётся, она дамочка весьма капризная.
   Андрей Севостьянович Горицветов, седой, сухонький старичок, заросший длинной бородой, а-ля граф Лев Николаевич Толстой, напомнивший капитану сказочного Черномора, спал по ночам отвратительно, часто поднимался, жадно пил квас, подолгу сидел у окна, рассматривая темноту, пробовал считать до тысячи, до двух тысяч, до десяти, тщетно надеясь обмануть безжалостную бессонницу, засыпал, как правило, лишь под утро, часов в шесть-полседьмого, а то и вовсе маялся без сна до завтрака, только тогда его смаривало, и он прибывал в объятиях Морфея до самого обеда. Жил скучно, с прислугой разве о чем серьёзном побеседовать возможно, и визиту капитана контрразведки несказанно обрадовался. Говорил долго, обо всём и ни о чём одновременно, нёс совершеннейшую околесицу, однако сообщил, что именно сегодня бессонница особенно мучала его, сжимала горло стальной ладонью, и он нёс бессменную вахту у окна, завидуя всем и вся, кто в тот момент нежился в сладких объятиях сна.
   Накануне мировой войны в Новоелизаветинске насчитывалось до десяти тысяч уличных фонарей. Большинство составляли керосиновые, меньшинство почти поровну делили между собой электрические и газовые. Городской глава Михаил Васильевич Ободовский торжественно заявлял, что город иллюминирован не хуже Петрограда, и это исключительно его личная заслуга. К 1918 году улицы освещали только электрические фонари. За недолгое время Советской власти, а особенно, во время городских боёв до трёх четвертей работать перестали, и по ночам Новоелизаветинск, хоть и не погружался окончательно в кромешную мглу, но был весьма близок к этому. Довольно сносно было в центре, на городских окраинах, в лучшем случае, на улицах горело не более одного-двух уличных фонарей.
   Ночью все кошки серы, лошади вороные, а дороги гладки. Это не столько поговорка, сколько деталь обстановки. Много ли способна сообщить темнота? То есть, когда свет в окнах отсутствует, уличные фонари большей частью не работают, а всяческое движение и шевеление в городе практически замерло. Правда, луна светит путеводным маяком, однако это ненамного улучшает видимость.
   И всё же темноту можно полюбить, или хотя бы, относиться к ней дружески. Когда заснуть не представляется возможности, когда мягкая постель лишь вызывает мучительное раздражение, когда постоянно приходится поворачиваться с левого бока на правый, а затем, наоборот, с правого на левый, и вроде бы устал за день, но сон не желает идти никоим образом - тогда в отчаявшемся мозгу начинают появляться весьма странные мысли. Уже и до тысячи досчитал, уже, наоборот, постарался максимально расслабиться и выкинуть всяческие мысли из головы, уже в десятый раз разозлился на собственный организм, не желающий отдаться в спасительные объятия Морфея. Всё без толку, всё бесполезно. Андрей Севастьянович Горицветов придумал себе весьма увлекательную игру. Отчаявшись уснуть, понимая, что безысходное ворочание в кровати лишь усиливает раздражение, он, сознавая: чему быть - того не миновать, - садился в мягкое кресло перед окном, закутавшись в одеяло и принимался рассматривать тёмную улицу. Вглядывался во мрак, отмечая взглядом возможные полутона и оттенки. Непроглядная тьма, кромешная тьма, тьма египетская... Это на первый взгляд. Глаза, конечно, уже не те, что были в молодости, однако через пятнадцать-двадцать минут Андрей Севастьянович всё-таки угадывал до боли знакомую улицу, а через полчаса настолько привыкал к темноте, что начинал видеть то, чего не смогли бы рассмотреть другие. Это даже увлекательно, и заставляет задуматься о смысле бытия, о тщете всяческой суеты, о бренности существования. Сиди, смотри в окно, философствуй на здоровье, глядишь, сон и сморит незаметно. Так обычно и выходило: просыпался он ближе к обеду сидящим в кресле, не заметив, как дремота сморила его.
   - Из всяческой паршивой лихости надобно извлекать свою пользу, господин капитан, - с философской отстранённостью доложил господин Горицветов. - Если судьба подсунула вам кислый лимон - сумейте сделать из него сладкий освежающий лимонад. Из любого похабства, доложу я Вам, при большом желании можно извлечь малую толику прелести. Ищите выгоду даже там, где её никаким образом быть не может. Не спится - так это судьба дарит Вам лишние часы бодрствования, проведите их с пользой, задумайтесь, в конце концов, о смысле бытования, всё ли вы делаете так, как надобно, или просто понаслаждайтесь природой, ночной тишиной, отсутствием всяческой возни и суматохи. Днём-то этим некогда заняться, сплошная сумятица, мышья беготня, сутолочь. Вам, молодым этого не понять - всё спешите, боитесь не успеть, а мне пора уже о вечности задумываться.
  - Может быть, чайку-с желаете? У меня чаишко-то знатный, со смородиновым листом да с малиной завариваю.
   Гонять чаи с Андреем Севастьяновичем капитану не хотелось совершенно, к тому же чай он любил крепкий и горячий, а не ту тёплую жидкую бурду, что щедро нацедил в чашку Горицветов, только выказать этого Марин не мог никак: замкнётся старик, слова из него не вытянешь.
   - Отчего ж нет, - улыбнулся Марин. - Пожалуй, и чайку можно.
   Старик не торопился, чай разливал неспешно, с уважительной неторопливостью, пил тягуче, с чувством, со смаком. Поначалу старательно дул на блюдце, потом делал шумный глоток, смешно причмокивал губами и блаженно улыбался.
   - От бессонницы хорошо укроп в кипятке заваривать, - глубокомысленно произнёс-посоветовал Марин. - А лучше с мёдом - прекрасно помогает.
   - Э-э-э, пустое! - с безнадёжной обречённостью махнул рукой старик. Уж чего только не пробовал: и мёд, и молоко тёплое, и сборы травяные, и соль под язык, и чеснок под подушку - не помогает, хоть лбом о стену. Это уж по возрасту положено: молодым в ночное время радоваться да разными наслаждениями канителиться, а старикам страдать - никуда не денешься. Так вот и сижу - смотрю, о жизни размышляю. Иногда заснуть удаётся.
   - Вы, Андрей Севастьянович, ночью видеть способны?
   - Да что Вы, я ж не филин, не сыч какой-нибудь. Хотя, посидите с часок, наблюдая улицу - тоже сможете многое различить. А несколько часов - так и с закрытыми глазами видеть сумеете. Честное слово говорю Вам.
   - Ужасно любопытно.
   - Это уж конечно. Смотришь-смотришь на звёзды, и через какое-то время понимаешь, что стало видно их гораздо больше, чем поначалу казалось. Птахи пролетают, им, тварям Божьим, что день, что ночь - всё едино.
   - Это уж верно. Только я полагал, птицы по ночам спят, нет?
   - Так-то оно так, только иногда такой концерт закатят, расчирикаются - заслушаешься. Однако же, это около полуночи происходит, потом потихоньку замолкает всё. И людишки гулять перестают, редко когда извозчик какой припозднившийся прокатит, али кто пешим ходом пройдёт. Смотрю, наблюдаю, пищу для размышлений черпаю. Благодать. Забываешь, что не спится, весьма интересно делается, можете поверить.
   - Разумеется, верю.
  - Поначалу-то многие ходят, а потом постепенно вымирает всё. Редко-редко, знаете, человек в подпитии прошлёпает, ножки-то заплетаются, такие кренделя выписывает по дорожке - страсть. Или мужичок от полюбовницы домой возвращается - этих-то я привык отличать: спешит сыч-сычом, как на курьерских, по сторонам так опасливо зыркает, умора просто.
   - Может, компания какая торопится по ночным делам?
   - Да ну! Какие ночные дела после двух-трёх пополуночи? Их до часу-двух все справляют, потом только спать!
   - Это верно! Вчера не заметили никого? Часов около трёх пополуночи или позже? Может что-либо необычным показалось?
   - Да уж больно время неподходящее, господин капитан. Всяческое движение раньше завершается, все удовольствия и беспокойства заканчиваются. Однако же, кое-что сказать могу. Конечно, не уверен, на библии не поклянусь, но показалось мне...
   - Что именно, Вам показалось?
   Господин Горицветов замялся, поставил на стол недопитое блюдце с чаем, толстовская борода неуверенно заколыхалась.
   - Как бы Вам получше всё объяснить... Я человек изрядно поживший, потому молодым кажусь немного не в своём уме. Пережитком, так сказать.
   - Не волнуйтесь, Андрей Севастьянович, рассказывайте.
   - Так вот, значит. Губернаторская улица - центр города, там всё чинно и благородно, как положено. Заведения дорогие, фонари горят круглые сутки. Пролётки загулявших господ ожидают, патрули ходят, чтобы бесчинства какого не было. А в Нижнекорабельниковом переулке - попроще. Ну а уж если отойти чуть-чуть - совсем незамысловато и без излишеств. Тут парк городской, центральный вход с Ботанического проспекта, а здесь - дырка в ограде проделана. Чтобы значит, если прогуляться среди природы захочется - не обходить две версты, а напрямки. На углу - вона, видите, - заведение Силантия Трифоновича Куромаслова. Для приличной публики. Днём там и окорок с хреном и сметанкой подадут, и мясушко парное, и щец с расстегаем отведать запросто, и пельмешек, и киселя. А ночью, ежели приспичит, совсем невмоготу сделается, можно с чёрного хода подойти, там лестница вниз и "дыра", то есть окошечко в подвал. Постучите - и в любое время через него совершенно "сокровенно" бражки, первача, а то и водочки отпустят с превеликим удовольствием. Отсюда через окно видно. Шёл-шёл человек - и вдруг исчез - по лесенке, стало быть, вниз спустился, в окошечко стучать, за выпивкой. Отоварится - и снова на поверхности появляется, словно из-под земли. Ночью-то, разумеется, не увидишь, а вот в вечернее время - запросто. Так вот, мужики чего делают: возьмут спиртное - и через дыру в ограде - в парк, на пикничок-с. Там вдоль аллей скамеечки для удобства стоят, можно и совсем вглубь спрятаться да на пеньке, либо дереве поваленном пир организовать. Тихо и спокойно, особенно в ночное время. В парк ни полиция, ни красные милиционеры, ни теперь солдаты носа не совали и не суют, да и незачем считается: днём там прогуливающихся много, а на ночь центральные ворота запирают. Да и вроде как никакого лихоимства там никогда не было.
   Старик замолчал, вроде бы обдумывая сказанное, поднял блюдце, сделал гигантский глоток. Капитан Марин шестым чувством понял, что удача где-то рядом, он сумел ухватить её за самый кончик хвоста, главное - не спугнуть, не торопиться, не пороть горячку.
   - Совсем мне невмоготу сделалось, чувствую, самая-самая ночь, через непродолжительное время светать начнёт. И тут различаю, как двое в парк намылились. Очень странно: в "дыру" не заглядывали, спиртного, стало быть, не брали... Может, конечно, оно у них с собой было, только один уже совсем лыка не вязал, еле плёлся- второй его на себе тащил. Опять же, подозрительно мне показалось: пьяные-то знаете, как ходят? Туды-сюды его мотает, пытается ровно идти - да ноги не слушаются - вот и качает из стороны в сторону. А этот словно раненого нёс: движения скупые, но не пьяные, очень аккуратно вёл. Тяжело, но не шатались, ровно шли. Конечно, возможно лихой человек кого-то ограбил да прирезал, и тело убиенного спрятать собрался. А также вовсе не исключено, что ничего не было, от мучений без сна всякое способно привидеться.
   - Долго?
   - Что?
   - Долго Вы их наблюдали? - с терпеливой кротостью спросил Марин.
   - Какое там! - замахал руками господин Горицветов. - Мелькнули неясной тенью возле ограды, словно мышь шмыгнула.
   - Во сколько это случилось?
   - А вот этого не скажу, господин капитан, на часы не смотрел, да и к чему время ночью? Темно ещё было...
   Без всякой надежды на положительный результат, просто потому, что должен был задать этот вопрос, Марин осведомился: сможет ли Андрей Севастьянович опознать ночных скитальцев, тот ответил, что при всём великом уважении и старании помочь контрразведке не в силах и даже перекрестился в знак искренности. Марин нисколько в этом не сомневался, было бы весьма странно, если наоборот.
   Сад Сан-Броссе, прозванный "Французским садиком" вполне можно назвать единственным зеленым пятном на унылом и пропылённом отрезке Троицкой улицы между Елизаветинской площадью и набережной реки Вори. Со стороны Ботанического проспекта сад огорожен затейливой решеткой с воротами, выполненными в торжественной стилистике Александровского ампира и отлитой в 1873 году.
  Капитан Марин без труда отыскал в этой роскошной ограде, напоминающей узором древнерусское искусство, аккурат между двумя выкованными ромбоидными элементами на тонких устремленных вверх "стрелах" лаз. Несколько металлических прутьев были вырваны "с мясом", так что человек вполне сносно мог проникнуть на территорию парка. Неширокая, но изрядно утоптанная тропинка вывела капитана на ровную аллею, этакий зелёный бульварчик, ведущую вглубь сада. Здесь было значительно прохладнее, чем в городе, и дышалось легко. Марин принял вид праздношатающегося бездельника и неспешным шагом, насвистывая какой-то весёлый мотивчик, двинулся прямо. Прошёл недалеко - аллея юрко свернула вправо. Вопреки словам Горицветова, бесцельно прогуливающихся было немного, за всё время капитану навстречу попались лишь две - три парочки, влюблённо беседующие друг с другом и на окружающую обстановку обращающие весьма мало внимания. Сделав ещё полсотни шагов, Марин вышел к главным воротам сада Сан-Броссе и остановился. Несмотря на центр города, жестокие уличные бои совершенно не тронули это место, обошли стороной, потому всё было весьма культурно и красиво. Длинный ряд монументальных скамей, сиденья которых не растащили на дрова, даже небольшой стеклянный павильон у входа. Стёкла все целые: ни трещин, ни пулевых отверстий. Бронзовые птичьи фигурки, гранитная античная Венера. Небольшой пруд, на середине которого совершенно спокойно, с лениво-грациозной лебединой неспешностью плавали утки, красивый мост с коваными перилами, желтые кувшинки. Идиллия. Даже странно. Парк словно застыл во времени, прелести гражданской войны его не коснулись ни в коей мере. Здесь посетителей было побольше: на скамеечках чинно расположились разновозрастные дамы в широких шляпах, с ажурными "солнечными" зонтиками. Марин присел на скамейку, с наслаждением рассматривая спускающиеся к воде зелёные ветви деревьев. Солнышко, лёгкий неназойливый ветерок, успокаивающе-расслабляющая зелень. Мечта, чёрт возьми! Капитан на минуту прикрыл глаза, почувствовал расслабляющую истому во всём теле, улыбнулся чарующе-сладко. Затем двинулся по центральной аллее, шёл недолго, аллея свернула вправо - и весьма скоро капитан оказался на том же месте, откуда проник в сад. Вся прогулка заняла не более получаса. По кругу можно ходить весьма долго, а лазать среди деревьев и полузаметных тропинок в поисках нужного выхода можно до второго пришествия. Марин развернулся, двинулся в обратном направлении. Искомый персонаж попался весьма скоро: тучный пожилой господин, с показной ленью вышагивающий вдоль аллеи. Господин весьма охотно пояснил капитану, что вне круговой аллеи весьма просто заблудиться - там "сплошной бурелом и лес густой". Дыр же в заборе он самолично знает пять, найти их непросто, хотя и возможно, если господин капитан располагает изрядным временем. Вам куда выйти надо? Поближе к центру-с? К Воре? На Болдыревскую улицу? К ресторану "Колетт"? В сторону Базарной площади? В общем, нет ничего проще: парк только с виду огромным кажется, пересечь его насквозь и выйти в нужном направлении - дело десяти-пятнадцати минут, ничего сложного. Со степенной обстоятельностью, переходящей в занудство, пожилой господин весьма подробно расписал Марину возможные маршруты движения и даже изобразил их прутиком на земле.
   "Чёрт побери, подумал капитан Марин. В Новоелизаветинске мы уже давно, сад Сан-Броссе буквально под боком у контрразведки, через одну улицу, шагов сто пятьдесят от Нижнекорабельникова переулка до лаза в ограде. И до сих пор ни одному ослу в голову не пришло сюда заглянуть. Зотова ищут где угодно, и никто не задумался, что уйти ночью можно через пустынный парк, зная маршрут, можно совершенно беспрепятственно, причём в другой район города, "срезав" расстояние по прямой. Вот так запросто: беглеца ищут в центре, а он уже у реки Вори. На извозчике в объезд - минут двадцать - тридцать трястись, а пешком напрямую - пятнадцать".
   Капитан Марин прошёл кратчайшим маршрутом, подсказанным пожилым господином до противоположного конца парка, добросовестно отыскал в длинной ограде отверстие от двух вырванных вертикальных прутов, выбрался наружу. Лаз был почти не виден, скрытый зарослями мелких кустов, между которых вдоль ограды струилась тропинка. Капитан многозначительно хмыкнул: если это были беглецы, то двигались они совершенно в противоположном Дозоровке направлении, в район посёлка Тонкосуконной фабрики промышленника Ивана Карловича Цинснера.
   Если бы некий абстрактный литератор, острослов-обличитель вздумал написать книгу "Новоелизаветинск - город контрастов", то в качестве примера вполне мог избрать улицу Заовражную, которую с чистой совестью мог разделить на две неравные и совершенно непохожие одна на другую части, словно существовавшие в разных мирах. Горожане частенько путались, ошибочно полагая, что Заовражная берёт начало от Николаевского проспекта и заканчивается на пересечении с Крапивьим логом, сразу после выстроенного купцом Иваном Тимофеевичем Гириным "Новоелизаветинского подворья". Потому что эта часть совершенно справедливо считалась одной из центральных городских улиц: прямая, как стрела, всегда шумная, с широкой мостовой, с идеально уложенным булыжником, с двух- и трёхэтажными каменными домам, чистыми тротуарами и вполне приличной зажиточной публикой. Однако миновав перекрёсток и оставив позади дом приезжих "Северная звезда", магазин и оптовый склад торгового дома "Гирин и сыновья", прохожий словно попадал в другой мир. Ровная мостовая заканчивалась в десяти саженях позади гостиницы, дальше же начиналась совершенно другая часть улицы, словно пришедшая из иного времени, цивилизацией не испорченного. Здесь всегда было пыльно и грязно, а то, что с большой иронией называлось проезжей частью, тянувшейся вниз под гору, изрядно петляя и извиваясь, было весьма изуродовано ямами и воронками, словно по дороге продолжительно и весьма эффективно вела огонь артиллерийская батарея трёхдюймовых орудий. Извозчик, поехавший по Заовражной, в этом месте рисковал изрядно повредить пролётку: испортить колесо, либо ноги лошади, - потому бывалые лихачи стремились объехать этот злополучный участок. Место малоромантичное и весьма тревожное, подумал капитан Марин, оглядываясь по сторонам. Слева - высокой стеной тянулась ограда сада Сан-Броссе, вдоль неё, скрытая кустарником, змеилась узкая, двоим не разминуться, тропа. Справа - проезжая часть, затем - широкий овраг, по дну которого струился грязный ручей.
   Дурная слава шла издавна об этом пустынном месте, заставляя подальше обходить пустырь. Рассказы о лихих людях, промышлявших здесь, наводили ужас на мирных новоелизаветинцев. Потому прохожего встретить можно было нечасто, и вообще, повсюду витала подозрительная тишина и весьма обманчивый покой.
   Нелепые, вросшие по окна в землю трущобы. Глиняные тропы между покосившимися заборами.
   Удача сегодня благоволила капитану Марину. Хотя, может быть, это была вовсе не удача, а закономерное вознаграждение за терпение и упорство. Изрядно вымотавшись и основательно устав, капитан нашёл еще одного свидетеля.
   В каком случае девушка ночью может стоять у окна? Тоскует, оттого не может заснуть, смотрит на звёзды? Размышляет о том, что где-то юный молодец, предназначенный ей судьбой, тоже смотрит в окно и переживает: где же она - его любовь? Может быть, думу думает о жизни, о завтрашнем дне, которого страшится, потому и не ложится в постель, пытаясь хоть на несколько десятков минут оттянуть неизбежное? Есть шанс, что ждёт кого-то, или чего-то? Или она думает: "И сколько же мне еще стоять и смотреть по ночам в это проклятое окно?" А был бы парень - ночью нашел, чем отвлечь, чтоб в окна не заглядывалась...
   Иван Родионович Захарчук, долгожданная малютка, только-только появившаяся в семье Захарчуков, с завидным постоянством просыпался ровно в три часа тридцать пять минут и, разбудив голодным криком мать, требовал пищи и перемены пелёнок. Анна Семёновна Захарчук, девятнадцати лет от роду безропотно поднималась, кормила Ивана Родионовича грудью и укачивала возле окна, напевая колыбельную. "Будешь плакать, Ванечка, придёт злой великан и тебя заберёт", - в какой-то момент сказала она, показывая пальчиком в темноту.
   - Великан? - уточнил Марин.
   - Что-то такое, большое и быстрое. Промелькнуло, я и показала Ванюше. Так бы и внимания не обратила.
  - Большое и быстрое? Что же это могло быть?
   - Не рассмотрела, господин капитан, темно было, светать только-только начинало. Может, помстилось, но что-то такое... - Она неуверенно покрутила пальцами в воздухе.
   - Не могло быть такого, что один человек другого несёт?
   Анна Семёновна лишь бездумно захлопала ресницами.
   - Всё может быть. Просто почему-то подумалось, что великан. Не уверена я, если б Вы не спросили - не вспомнила бы.
   Тропинка, минуя дом Захарчуков, превращалась в дорожку, спускавшуюся к реке Воре. На берегу Марин обнаружил с десяток лодок. Беглецы могли совершенно спокойно погрузиться в лодку и по воде уплыть куда угодно, пока их бы искали на суше. Умно, подумал Марин, присел рядом с лодками и закурил.
   Он вернулся к зданию контрразведки по уже выверенному маршруту, через сад Сан-Броссе, засёк время. Выходило ровно сорок три минуты, тогда Марин поймал извозчика и проехал обратно: от Нижнекорабельникова переулка до лодочной стоянки. Поездка заняла около получаса, то есть всё-таки быстрее.
   Капитан Марин устал. Если существует на свете смертельная усталость, то капитан устал именно смертельно. Он позволил себе перерыв, зашел в ближайший трактир, где заказал уху по-царски, расстегай из сёмги с налимьей печёнкой и чаю. Из офицерской полевой сумки светло-коричневой кожи выложил на стол бумагу и карандаш и, неспешно закусывая, принялся размышлять, чертить что-то на листе. Местные завсегдатаи, понятливо переглянувшись, постарались отодвинуться подальше, так что буквально через каких-то пять минут вокруг капитана образовалось изрядное пространство. Трактирщик самолично принёс заиндевевший стакан ледяного самогона, но Марин отрицательно покачал головой - и пространство вокруг стола капитана сделалось ещё шире.
   Итак, что мы имеем? Что известно совершенно точно, и что можно лишь предположить, предугадать, счесть возможным? Зотова задержали около 17.00. Марин крупно вывел вверху листа цифры и обвёл кружком весьма идеальной формы. Вниз заструилась, поползла ровная прямая стрелка. Пока суд да дело, отвели в контрразведку, Дроздовский за допрос принялся, промучился с большевиком до 22.00 и, находясь в весьма дурном расположении духа, направился в "Сады Пальмиры". Новый кружок с цифрами. Матроса в камеру поместили в начале одиннадцатого, в два часа ночи произошла смена караула - очередной круг с двойкой, выгибающей шею совершенно по-лебединому. Капитан, задумчиво рассматривал рисунок, автоматически постукивая пальцами левой руки по столу, и только сведущий ценитель сумел бы угадать мотив "Утра туманного...".
   Поначалу службу несли исправно, примерно через час притомились, расслабились, к трём пополуночи бдительность притупилась до такой степени, что матрос сбежал... Марин старательно вывел в центре листа жирную тройку, несколько раз обвёл карандашом вокруг, так что получилось множество колец, захвативших цифру в плен, поставил рядом вопросительный знак.
   Марин отложил карандаш, с неспешным удовольствием доел уху, блаженно вздохнул и принялся за чай. Посетители трактира о чём-то опасливо перешёптывались между собой, с осторожной боязнью поглядывая на капитана.
   Сбежал ли Зотов сам, или ему помогли? Итак, версия первая: матрос справился собственными силами. Как, каким образом, не суть важно, оставим, отложим пока этот вариант, повременим.
   Марин нарисовал на листке ещё два кружка, подписав их Горицветов и Захарчук, возле каждого поставил по вопросительному знаку и внизу время: 03.00 - 03.35. Потёр лоб ладонью. Сделал очередной обжигающий душистый глоток.
   С момента задержания до предполагаемого времени побега прошло около десяти часов.
   Много это, или мало?
   Светает около четырёх утра. Время побега выбрано на удивление удачно: часовые на посту клюют носом, а возможно, уже дрыхнут, и пока ещё достаточно темно. Разумеется, скоро рассветёт, в запасе не более часа, много ли это или нет? Если всё подготовлено, слажено - на сам побег потребуется лишь несколько минут, не более. И вполне останется время, чтобы скрыться до того, как начнёт светлеть. Категорически, разумеется, утверждать нельзя, но ему, капитан Марину, это и не к чему. Предположить-то возможно...
   Итак, некий неизвестный скрытно перебрался через ограду контрразведки, незаметно усыпил часового, вскрыл дверь, спустился вниз, аккуратно и без шума "выключил" охрану, имитировал следы застолья, открыл камеру, вывел или вынес матроса наружу. Или нападавших было несколько? Один вскрывал камеру, другой стоял "на стрёме"?
   Марин задумчиво поскрёб пальцами идеально выбритый подбородок. Если всё обстояло так, как он только что представил, то люди освобождавшие Зотова действовали слишком уж дерзко, вернее, слишком слаженно и эффективно, как некий сверхточный часовой механизм. Под силу ли подобные действия городским подпольщикам, ведь совершить побег из казематов Губернаторской,8 пока ещё не удавалось никому.
   Как поступили бы в подобной ситуации те, кого, бывший сотрудник Московского уголовного сыска, ныне офицер контрразведки капитан Марин преследовал и задерживал на протяжении весьма длительного времени? Как спланировали бы освобождение "подельника" налетчики? Или большевики-подпольщики? Или даже он сам? Лихо, с наскока, не мудрствуя лукаво? Побег - сродни лихому налёту! Или пан, или пропал при таком раскладе? Выгорит дерзкий побег - замечательно, а если не выгорит?
   Чушь! Это всё равно, что брать здание контрразведки штурмом. Рисковать наудачу, "на кураже", возможно только от отчаяния. Или из безрассудства, сумасбродного желания риска. Чтобы освобождение Зотова увенчалось успехом, следует знать очень многое: расположение камер, систему охраны, количество часовых, порядок их смены. Где-то ошибся, что-то пошло не так - на помощь поспешит дежурная смена - и лихой "освободитель" или "освободители" будут мгновенно уничтожены.
   Но всё произошло тихо и совершенно незаметно, как будто и не было ничего, как будто матрос попросту исчез, испарился, растворился в ночной темноте. Словно тень прошмыгнула, забрав с собой Зотова. Словно разведгруппа в тылу противника: призраками выдвинулись на исходный рубеж, взяли "языка" и также тихо и бесшумно ретировались. Троянов - бывший фронтовой разведчик, и раз до сих пор жив, значит, на удачу полагаться не привык. Не тот он человек, чтобы на авось действовать, в противном случае, его давно уже поймали бы. Точный, скрупулёзный расчёт весьма редко ходит рука об руку с кавалерийской лихостью...
   Андрей Севастьянович и молодая мамаша видели то ли беглецов, то ли ещё кого, может, пьяных, может, бандитов, а возможно и вовсе никого не было, показалось, привиделось, представилось воображению, приснилось, в конце концов. Однако допустим, что не приснилось и не привиделось: это были Зотов и его спаситель.
   Пешком от Нижнекорабельникова переулка через сад Сан-Броссе до реки Вори у Марина вышло сорок три минуты. А вот преодолеть подобное расстояние с раненым Зотовым - получится намного дольше, это не вызывает сомнения. Подхватил матроса и припустил что твой савраска без отдыха? Понятно, конечно, что действовать надлежит весьма споро, быстрёхонько, оперативно, но нести на себе измученного моряка всю дистанцию - надо обладать изрядной физической силой и выносливостью, быть этаким Ильёй Муромцем. Не говоря уже обо всё более возрастающем риске быть на выходе из сада увиденным, замеченным, нарваться на случайный патруль.
   Если Зотову помогали подпольщики - почему не задействовали извозчика? Не хотели оставлять след, свидетеля? Ерунда, неужели среди извозчиков нет сочувствующих большевикам, или даже самих членов подполья? Он, Марин, более чем уверен, что подобные товарищи существуют. В конце концов, нашли бы подводу...
   А возможно, так и было, просто действовали умно, оставили экипаж далеко от здания контрразведки, вынесли Зотова из подвала и до пролётки донесли на себе? Может быть, маршрут отхода через сад Марин придумал сам, может быть, Андрей Севастьянович просто ошибся, напутал, не разглядел всё доподлинно? И пролетка, дожидаясь беглецов, находилась за углом, откуда из окна Горицветова не просматривалась? Мучимый бессонницей старик увидел кого-то рядом с проходом в ограде, а те завернули за угол и укатили с ветерком? А то, что их никто не заметил - так ночь на дворе, все спят, десятым сном наслаждаются. И сегодняшнее путешествие Марина через сад - лишь пустая трата времени и бесполезное расходование сил?
   Надо проверить - Марин нарисовал весьма игривую лошадку с короткими ногами и хищно оскаленными крупными зубами, вывел рядом очередной вопросительный знак, затем обвел жирным кругом и уже возле круга - восклицательный знак.
   Всё это, конечно, хорошо, только как большевики узнали, что Зотов арестован? Ждали - а он не пришёл на явку? Видели сам момент задержания? Сообщил кто-то из охраны за деньги, или, скажем, за тот же самогон, а может быть, просто случайно сболтнул? Или в контрразведке есть большевистский агент?
   От последнего предположения капитан Марин поёжился, допил чай, отодвинул стакан и с наслаждением закурил.
   Давай-ка ещё раз. Десять часов с момента задержания до момента побега. Пусть будет десять. Отбрасываем в сторону вариант, будто Зотов выбрался самостоятельно, оставляем версию с помощью извне. Вопрос первый: сколько времени прошло с момента, когда большевики узнали об аресте, и сколько им оставалось на подготовку побега? Предположим, узнали сразу. Ну, или на это понадобилось около часу. Итого, девять - десять часов на подготовку. Что надо? Найти человека, знакомого с расположением тюремных камер, и вообще, обустройством подвалов. Допустим, такой человек есть, тот же Троянов. Найти пролётку с верным извозчиком. Да тоже, в принципе, не много времени потребуется: либо свой товарищ имеется, либо нанять постороннего. Тут главное не растеряться, не впасть в панику, не метаться с криками: "Что делать? Всё пропало!" Если собраться, волю в кулак стиснуть, отреагировать быстро, жёстко, внезапно и целенаправленно - времени более чем достаточно. Да, в данном случае именно так: либо действовать крайне решительно, с лихой дерзостью этой же ночью, либо откладывать дело в долгий ящик, где оно будет с каждым часом иметь всё меньше шансов на успешное завершение
   Во всяком случае, докладывать свои соображения Петру Петровичу Никольскому пока рано, решил Марин, следует ещё поработать.
   Человек в сильно поношенной косоворотке, истёртых и щедро заплатаных штанах, с нарочито усердной тщательностью подволакивая левую ногу, неспешно ковылял вдоль улицы Заовражной по направлению к пустырю. Глубоко надвинутый на нос картуз надёжно скрывал верхнюю половину лица, а густые казачьи усы и неряшливая пропылённая борода кустом - нижнюю.
   Существует поговорка: "Мать родная не узнает". Ерунда, считал капитан Марин, мать сына угадает всегда, по каким-то ей лишь одной ведомым флюидам. А вот остальные... Во всяком случае, даже очень хороший знакомый не смог бы сейчас опознать в бородатом нерадивом чучеле всегда лощёного капитана Марина.
   Мотивов сотрудничества граждан с белогвардейской контрразведкой в годы Гражданской войны существовало великое множество, но наиболее распространенных насчитывалось всего четыре: желание заработать, стремление укрыться от мобилизации, для арестованных - шанс сохранить жизнь или свободу, и наконец, - ненависть к большевикам или желание возродить Россию. Егор Харитонович Красивый свою фамилию оправдывал полностью, был чрезвычайно хорош собой, в связи с чем пользовался весьма большим успехом у женского пола, потому воевать не желал ни за какие коврижки. Ни за красных, ни за белых, ни за зелёных, ни за кого-либо другого. Он, вообще, любил пожить красиво. Потому с наступлением Советской власти, мудро рассудил, что кто успел, тот и съел, или, следуя известной поговорке: "Кто в бане первый помылся - того и сапоги", вовремя подсуетился, бросил мелкобуржуазный извозчичий промысел и устроился на службу при Губкоме, избежав, таким образом, мобилизации в Красную Армию. Опять же, паёк приличный дают - с голодухи не загнёшься. Зато после падения большевистского режима доброжелатели, они же злопыхатели, припомнили сей изрядно крамольный факт, и незамедлительно сообщили в контрразведку. И хотя служил Егор всего лишь кучером, это ничего не меняло и грозило товарищу Красивому весьма досадными неприятностями. Раз оскоромился службой у красных - изволь получить вместо по-царски щедрого, хлебосольно-коммунистического пайка горькую пилюлю! Назвался груздём - полезай в кузовок, и не смей обижаться. Не говори, что не дюж. Одним словом, кормить бы товарищу Красивому вшей на нарах, а то и вовсе, шлёпнули бы, как большевистского ошмётка, однако Егору Харитоновичу несказанно повезло: капитан Марин отпустил его на все четыре стороны, справедливо полагая, что на свободе совдеповский возница пользы принесёт неизмеримо больше, чем за решёткой.
   Некогда шикарный двухэтажный дом, теперь изрядно разрушенный во время уличных боёв артиллерийским огнём, прямыми попаданиями снарядов, был донельзя замусорен: внутри в хаотическом беспорядке расположились обломки мебели, доски, фрагменты оконных рам, обожжённые каменные глыбы, обрывки грязного, окровавленного тряпья, россыпи стреляных гильз. Бранные слова, начертанные на стенах углём. Здесь было более или менее тихо. Весь шум городских улиц: грохот брусчатки, рокот тротуарных плит, разноголосье прохожих, громовое бацание рекламных жестяных щитов, воинские команды, крики уличных торговцев, лошадиное ржанье, цокот металлических подков, стук колёс бричек, повозок, колымаг, извозчичьих пролёток, наконец, привычное новоелизаветинское воробьиное чириканье - долетал едва слышно, сливаясь в сплошной монотонный гул. Лишь ветер, беспрепятственно проникающий вовнутрь сквозь проломы в стенах и дыры пустых окон, завывал весьма зловеще, да иногда раздавался резкий собачий брёх. Марин присел на относительно чистый кусок стены, с отвращением закурил цигарку из скверной махорки, ибо если уж вживаться в образ - то до конца. Стоявший напротив Красивый хоть и считал такое насилие над личностью во всех отношениях излишним, но благоразумно помалкивал, ибо вызвать гнев капитана совершенно не входило в его планы. Даже если тот вёл себя в данный момент подчёркнуто уважительно и дружелюбно. Сам же Марин к конспирации и маскированию личности относился с великой серьёзностью, потому и назначил свидание в таком месте, и пришёл, изрядно изменив внешность. Бережёного Бог бережёт... Слишком много он знавал самоуверенных людей, считавших "и так сойдёт"... Где теперь эти люди?.. Впрочем, заботился Марин больше не о себе, а об агенте. Если станет известно о сотрудничестве бывшего губкомовца с белогвардейской контрразведкой, тому точно не поздоровится, это уж, как пить дать. А Марин лишится агента...
   - Слушай сюда, Егор Харитонович. Сегодня ночью сбежал опасный преступник. Матрос, большевик. Связной красных. Ты, любезнейший, носом-то поводи среди своих, понюхай, о чём толкуют. Не нанимал ли кто извозчика под это дело. Не говорил ли чего? Может быть, кто-либо по Губернаторской, либо Нижнекорабельникову проезжал, углядел нечто необычное? Жилец изрядно побитый у кого-либо появился?
   Красивый с жалобным видом кивал, и лицо его было таково, будто он только что от души вгрызся в спелое наливное яблоко, оказавшееся на деле совершенно кислым, либо изъеденным червяком. Очень уж не по вкусу было ему поручение капитана Марина. Однако, и отказаться никакой возможности нет.
   - В трактир зайди, посиди - послушай, возможно, выведаешь чего, сорока на хвосте принесёт.
   - Опасно, Пётр Николаевич, - всё с той же недовольной миной прогнусавил бывший губкомовский служитель. - За лишние вопросы - сами знаете - язык прищемить могут.
   - Не сгущай краски, Егор Харитонович, не тронет тебя никто. Ибо про твою службу у красных многие наслышаны. Веди себя аккуратно - и всё в порядке будет.
   С точки зрения Егора Харитоновича, капитану легко рассуждать: не он же голову в петлю совать будет. Сам-то, конечно, в ресторацию направится, шампанское кушать. Эти мысли словно пропечатались на лбу губкомовского служителя, так что Марин усмехнулся.
   - Надо, Егор Харитонович, понимаешь, слово есть такое. Надо! Сам посуди, подозреваемый сбежал, контрразведка сейчас обозлилась, кому надо наверняка посчитают, что без помощи извозчика дело не обошлось, и начнут всех лихачей подряд хватать, может и тебя подгребут под скорую руку. Лес рубят - щепки летят, сам понимать должен. Так что помоги мне, заодно и себе, и приятелям-знакомым своим пособишь.
   - А ежели не узнаю ничего? - пытался найти спасительную лазейку Красивый.
   - На нет и суда нет, - Марин брезгливо отшвырнул окурок. - И такое случается. Только ты вот что: не старайся меня обмануть, наобещать с три короба - и не сделать. Я ведь обязательно об этом узнаю, не тебе одному задание дано, только тогда очень сильно на тебя огорчусь... - Марин не договорил, сделал зловещую театральную паузу, от которой Егор Харитонович нервно и жалобно икнул. - Сроку тебе до завтра, встречаемся здесь же, за сим бывай здоров! - Марин поднялся, с омерзением отряхнув заплатанные штаны.
  
  
  
  
  
   Глава
  
  
   "Изрядно капризное существо, имеющее счастье называться человеком, устроено весьма странно, - с философской отрешённостью думал капитан Малинин. Сегодня его с самого утра неумолимо тянуло на темы весьма отвлечённые и не имеющие никакого отношения к предстоящему делу. - Мы жалостливо стонем от холода, ветреной непогоды, слякотной дождевой мерзости, грязи и хляби, а как только выходит, появляется солнышко - начинаем недовольно роптать, пенять на жару, пекло, невозможную духоту и искать убежище, тень, укрытие от зноя. Ведь, казалось бы, совершенно недавно сам просил, умолял, горько стенал о тепле и ясной погоде; теперь же настроение решительно переменилось - и вновь всё не так, не соответствует прихотям и желаниям! Как мало мы ценим настоящее, как часто беспричинно жалуемся, - продолжал философствовать капитан, вдыхая пряный травяной аромат и ощупывая пространство окулярами армейского бинокля. - Для удовлетворения желаний и понимания, как всё прекрасно в настоящую минуту, требуется совершенно немного: создать человеку неизмеримо худшие условия. Тогда он враз прекратит слезливо хныкать, запоёт Лазаря и взмолится: верните всё обратно!"
   Зло палит, жарит послеполуденное солнце, ветер треплет, колышет, раскачивает сочное разнотравье. С ужасающе-гнетущим непрерывным карканьем над балкой кружится бесчисленное вороньё. Без устали, то опускается чёрной тучей едва ли не к самой земле, то, наоборот, рассыпается, отлетает подальше и повыше. Фактически эта балка ничем не отличается от других: высохшее русло небольшой реки с вогнутым дном и задернованными, покрытыми колючим кустарником склонами. Балка узкая и неглубокая, длиной около сотни саженей. Тонкой струйкой сочится родниковая вода, образуя на дне мелкий ручей. Сегодня она вновь холодная и прозрачная, хочется набрать полную горсть и выпить в один добрый и вкусный глоток. Чтобы, согласно старинным верованиям, почерпнуть силу самой земли. А всего только двое суток назад была багровой от крови. Здесь жадный пулеметный огонь тачанок лихо слизал, словно косой срезал, перерубил, перемолол грозный казачий полуэскадрон.
   Кровь. Красная кровь. Красная вода. Красный город. Красный Верхний Кривогорск, занятый Красной армией.
  - Кривая гора? - задумчиво произнёс Малинин, словно на вкус слова пробовал. Покатал их во рту, скривил лицо в недовольной гримасе, с тщательной внимательностью рассматривая город в бинокль. - Весьма интересное название. Отчего бы это, братец? Не знаешь?
   "Братцем" капитан называл проводника из местных жителей, статью весьма походившего на перезрелый гриб-боровик: огромный, расширяющийся в талии бочкообразный корпус тела, и не меньших размеров коричневый дворянский картуз. Хилые усы двумя макаронинами свисали по обе стороны самоуверенного подбородка. Нос проводника-боровика сдавливало чеховское пенсне с обычными стеклами, что должно было придавать его персоне изрядный вес в глазах Малинина. "Братец" весьма желал выглядеть "интеллигентным толстячком", хотя, как подметил капитан, грамоте обучен был весьма скверно. Да и, честно говоря, проводником тоже был аховым: передвигался как проголодавшийся медведь, косолапо хрустя ветками, неуклюже обламывая тонкие прутья, срывая листья, беззаботно приминая траву - в общем, оставлял после себя слишком явные, бросающиеся в глаза следы. Правда, чего не отнять, местность знал превосходно. А ещё, как уверяли Малинина, люто ненавидел большевиков, что должно было исключить всяческое предательство.
   - Никак нет, ваше благородие! - "Братец" вытянулся в струнку, подобрав пузо и пытаясь обозначить талию, на мгновение утратил сходство с грибом-боровиком. - Не могу знать!
   - Как это не можешь? Ты же местный, всё разуметь обязан, - не отрывая глаз от бинокля, с ласковой укоризной попенял Малинин. - Кривых гор я не наблюдаю: обычный холм, природная возвышенность. Или здесь все "кривыми" ходят? А, может быть, "по кривой"?..
   Внешность "интеллигентного толстячка" не могла заменить проводнику академических знаний либо краеведческого интереса. Чрезмерно любопытный капитан обладал гораздо большими сведениями, чем он. Потому что перед операцией в течение длительного времени и с неподдельным вниманием изучал карту Верхнего Кривогорска, беседовал со старожилами и теми немногими бойцами, что побывали в городе и сумели выбраться оттуда живыми.
   Когда-то, как принято говорить, во времена весьма далёкие, древние и незапамятные, одним словом, при царе Горохе, холм, на котором расположился нынешний Верхний Кривогорск, отличался изрядной неровностью, изогнутостью и извилистостью, отсюда и пошло название всей местности: Кривая гора. Однако за несколько столетий рельеф в значительной степени изменился. Произошло сильнейшее сглаживание поверхности, так что гора перестала быть не только кривой, но и, собственно, горой, и теперь лишь топоним свидетельствовал о прошлых геологических особенностях. Менее века назад в верхней части природной возвышенности располагалась деревня Верхняя Кривая гора, внизу, соответственно, Нижняя Кривая гора. В конце концов, они соединились, вернее сказать, Верхняя Кривая гора изрядно разрослась и, как хищная щука пескаря, проглотила Нижнюю. Так появился город, названный Верхним Кривогорском, и теперь лишь улица, имевшая громкое название "Нижнекривогорский проспект", напоминало о том, что некогда здесь находилось отдельное поселение.
   Капитану вдруг остро захотелось холодного кваса с мёдом и изюмом, с пузырьками, с шипящей пенной шапкой. Хмельного, кружащего голову. Малинин нехорошо улыбнулся своему желанию, сглотнул слюну. Сделал крохотный глоток воды из нагревшейся фляги, прополоскал рот.
   За минувшие годы Верхний Кривогорск изрядно разросся, перестал быть большой деревней. В 1865 году, согласно Указу казенной палаты, князь Федор Тенешев-Засекин выстроил здесь новый железоделательный завод с плотиной, длиной 197 саженей, откуда по деревянным, укреплённым железными обручами трубам вода поступала на верхнебойные деревянные колеса и через систему передач приводила в действие заводские механизмы. Позднее появилась и собственная электростанция, с пуском которой керосиновые лампы в цехах заменили электрическими. В 1900 году продукция завода даже получила золотую медаль на Всемирной выставке в Париже. А в 1902 году появилась и железная дорога с шикарным городским вокзалом. Постепенно Верхний Кривогорск всё больше богател, добротные каменные дома в несколько этажей изрядно теснили жалкие и убогие хибары, халупы и временные бараки. И всё же, строго говоря, до революции официально он не считался городом, хотя фактически таковым являлся.
   - Видите церковку, ваше благородие? Рядом с ней дом каменный об два этажа - там штаб большевичков находится.
   - На карте показать сможешь? - Малинин расстегнул офицерский планшет, демонстрируя проводнику старую, пожелтевшую и потёртую на сгибах, ещё довоенную план-схему Кривогорска.
   Конечно, нельзя сказать, чтобы карта произвела на "интеллигентного толстячка" то же впечатление, что производят на барана свежеокрашенные ворота, но вытаращился проводник с изрядным изумлением и от волнения даже снял ненужное пенсне. Чудит что-то господин капитан, выдумывает, выражал лишенный стеклянной оболочки взгляд "боровика", церковь отсюда видна превосходно. Да и вообще, колокольня с крестом высится, словно маяк в море, чего её на карте искать? Блажь это, прихоть, каприз. Если не сказать, дурость. Мысль о том, что ночью, находясь внутри города, церковь можно и не увидеть, в голову проводника-боровика вовсе не приходила. Малинин, однако, проявил изрядную настойчивость, нашел на плане-схеме крестик - условное обозначение храма, отметил дом, где, по словам "интеллигентного толстячка", располагался большевистский штаб. Последовало ещё несколько уточняющих вопросов, после чего карта украсилась дополнительными галочками и крестиками.
   - Ладно, братец, спасибо, ступай себе, дальше сами управимся. И про нас - молчок, сам понимать должен.
   Этого капитан мог и не говорить: как правило, красные, отбив у белых село или деревню, легко устанавливали личности проводников и жестоко расправлялись с ними. Впрочем, белые тоже не сильно церемонились с теми, кто помогал красным. Участь таких людей была одна: смерть от пули или на виселице. Жестокая диалектика войны. Кровавый конфликт между культурой и силой. Враг перестаёт считаться человеком, и в отношении к нему всё становится дозволенным. Или ты - или тебя. Кто победил - тот и прав...
   Воинственный характер большевистских руководителей Верхнего Кривогорска проявился в ночь со 2 на 3 марта 1917 года, когда они при поддержке группы солдат рабочего батальона разоружили полицию. Тут же из числа добровольцев сформировали отряд милиции. После июльских 1917 года событий в Петрограде кривогорские большевики активно работали над созданием некоего подобия вооруженных формирований. По городу развесили кумачовые транспаранты с одним и тем же лозунгом: "Всем записаться в Красную гвардию!" Кандидаты утверждались по рекомендации трудовых коллективов, местных Советов, профсоюзных комитетов и отделений РСДРП (б). Единой униформы не было, службу несли, как придётся: в гражданской одежде с элементами военного обмундирования. Тут же выдавались удостоверяющие документы и красногвардейские значки, либо нарукавные повязки красного цвета. Вооружались отряды, в основном, винтовками разных образцов: русскими "мосинками", либо устаревшими "берданками", австрийскими "Манлихерами", немецкими "Маузерами", английским "Ли-Энфилдами", американскими "Ремингтонами" и "Вестингаузами", итальянскими "Веттерли-Витали", французскими "Гра", "Лебеля", "Бертье", японскими "Арисаками". В итоге получилось некое военизированное формирование, грозный облик бойцов которого изобразил Александр Блок:
   Эх ты, горе-горькое,
   Сладкое житьё!
   Рваное пальтишко,
   Австрийское ружьё!
   Правда, в Верхнем Кривогорске поэму "Двенадцать" не читали, потому весьма популярной была частушка, так описывающая облик бойца революции:
   То не пугало стоит
   Весь измят, немыт, небрит.
   То солдатушко отменный -
   Красной гвардии военный...
   В ноябре - декабре1917 года шла активная военная подготовка, а уже в январе 1918 года красногвардейцы под командованием формовщика фасонолитейного цеха Ларионова начали повсеместно устанавливать Советскую власть в губернии. Сопротивления практически не встречали, пытавшихся восстать "мироедов" быстро брали "к ногтю", уверовав тем самым в свою непобедимость и весьма высокую боевую выучку. В марте 1918 года из разрозненных красногвардейских отрядов началось формирование подразделений Красной Армии, а уже в мае под Кривогорском развернулись весьма нешуточные бои. На штабных картах и красных, и белых появилось Верхнекривогорское направление фронта, а сам город несколько раз переходил из рук в руки, как очень дешёвая портовая шлюха. По этому поводу даже анекдот рассказывали, правда, шёпотом и весьма тщательно осмотревшись по сторонам: "Ура! Наши взяли город! - Кого ты называешь нашими? - Тех, кто взял город".
   Черный дым продолжал стелиться вдоль земли. В городе лениво догорали Торговые ряды и бараки рабочих Верхнекривогорского железоделательного завода. За месяцы боёв пожары перестали считаться происшествием из ряда вон и сделались событием весьма привычным и обыденным. Артобстрелы, непрерывные атаки и контратаки, сражения в самом городе. За улицу, за переулок, за каждый дом. Городские бои весьма быстро сводят на нет техническое превосходство любой армии, и на первое место выходят личная подготовка и моральное состояние противоборствующих сторон. Потому что городской бой - это всегда только ближний бой. Двое суток назад здесь моряки-балтийцы усердно, "со всей большевистской ненавистью" выковыривали из заводских построек две роты капитана Шумаковского. Малинин сместил зрительные трубы бинокля влево, продолжил наблюдение.
   В ту пору, в мае, предчувствуя тяжелые и весьма кровопролитные бои, красные с изрядной тщательностью готовились к обороне. По западной окраине Верхнего Кривогорска на пять верст от устья реки Сосновки, правого притока Листвянки, вдоль самой реки Листвянки до устья реки Большая Подкаменная, левого притока Листвянки, протянулись полнопрофильные траншеи, позволявшие вести стрельбу стоя. Устанавливались проволочные заграждения, оборудовались позиции для артиллерии, пулемётные гнёзда. К работам, кроме саперного взвода, были привлечены все, кто только мог: очарованная идеями всеобщей справедливости молодежь, домохозяйки, учителя. По замыслу красного командования линия обороны должна была если не предотвратить падение Верхнего Кривогорска, то, во всяком случае, надолго задержать белых на подступах к нему.
   Мы на горе всем буржуям
   Мировой пожар раздуем, - писал в той же поэме Александр Блок. Раздувание пожара требовало постоянной подпитки, потому с обеих сторон в бой бросали всё новые и новые части. Чтобы ненасытное революционное пламя не угасало, перемалывало их и запрашивало ещё. Рассматривая город в бинокль, Малинин отметил, что земля изрядно изрыта окопами, траншеями, воронками от разрывов, и теперь местность вполне, как и прежде, можно именовать Кривой горой.
   Поначалу город оборонял лишь сводный коммунистический полк. Первый батальон вырос из красногвардейской роты под командованием рабочего вёдерно-закройного цеха Корыгина и комиссара Траутмана, таксатора местного лесничества. Это подразделение в городе было весьма знаменито, и даже обросло то ли легендами, то ли анекдотами. Правда это, или злые языки просто так чесались, ради красного словца, - в общем, дело обстояло так. Ещё при формировании роты руководивший военным обучением вчерашних рабочих Корыгин где-то раздобыл пулемет, но вот как с ним обращаться - не знал никто. Порешили, как всегда, на авось, не боги горшки обжигают, справимся. Выехали с пулеметом в поле, вставили ленту и заставили одного из бойцов тянуть ее сбоку. Пробовали, пробовали - ничего не выходит, не желает пулемёт работать: гнёт патроны, и всё тут. После нескольких неудачных попыток пришла в голову мысль: может, не надо тянуть? Попробовали - и впервые в руках большевиков-красногвардейцев пулемёт начал стрелять. Это была первая удача, которой бойцы роты радовались буквально как дети. Винтовки тоже новизной не отличались, и были изрядно ржавыми. Один из старичков-рабочих сказал Корыгину: "Подойди, не знаю, как из винтовки стрелять". "Дожил до таких лет, дядя, и не знаешь", - возмутился Корыгин, взял винтовку в руки и начал дёргать затвор: раз, раз - не открывается! Попытался ногой - опять не получается...
   Как пошли наши ребята
   В Красной армии служить -
   В Красной армии служить -
   Буйну голову сложить!i
   Второй батальон, из-за национальной пестроты личного состава получивший название "Особый интернациональный", возглавлял краском Шандор Малари, солдат австро-венгерской армии, взятый в плен в 1915 году и примкнувший к большевикам. В "Особом" воевали румыны, венгры, немцы, чехи, словаки, финны, австрийцы, китайцы, корейцы. Вообще, при всём своем нетерпении к большевикам, белые особенно ненавидели "интернационалистов", пленных жестоко пытали и расстреливали.
   Первые же сражения показали: одной ненависти к противнику и желания биться с ним мало. "Закидать шапками" неприятеля не удалось: военная подготовка красногвардейцев была никудышной, вооружение плохое, да и силы слишком неравные. В результате кровопролитных трехдневных боев белые изрядно потрепали полк, вынуждая красных повсеместно отступать. В городе поднялась паника, спешно строились планы эвакуации заводского оборудования: "Чтобы белые не воспользовались им для производства военной продукции". Обсуждались пути эвакуации партийных работников, членов их семей.
   Желая приблизить разгром и захват города, белые попытались взять Кривогорск в кольцо, послав казаков обойти и ударить в тыл обороняющихся красных. Стремительным рейдом, прорвав хилые заслоны, отряд вышел к деревне Гальчино, громя тылы и всерьёз угрожая полным окружением и блокадой. Напуганные этим известием, большевики наспех собрали сотню - полторы человек, в основном из числа подростков и молодежи, кое-как вооружили и отправили в сторону деревни, куда просочился отряд белых. Конкретные цели и задачи перед этим "заградительным" отрядом не были поставлены, у них даже не было командира! До Гальчино "сотня юных бойцов" шла растянувшейся толпой без разведки и боевого охранения, весьма мало напоминая воинское подразделение. Разбойная ватага, шайка дезертиров. К вечеру утомленные переходом, новоиспечённые бойцы, "красные орлы" наелись каши, сваренной из выданной интендантами крупы, и улеглись спать, не выставив дозоров, часовых и охраны.
   Ранним утром, только-только солнце показалось, длинная очередь ручного пулемёта прогрохотала над головами спящих. Спросонья неуклюже тёрли глаза. Сознание отказывалось воспринимать окружающую обстановку: пар из ноздрей всхрапывающих лошадей, хохочущие бородатые физиономии. В рассветной дымке, в контровом солнечном свете, на контражуре фигуры всадников казались сказочными богатырями. Это казачий эскадрон бесшумно окружил кривогорцев, и его командир, щелкая плеткой по сапогу, прокричал:
  - Немедленно убирайтесь прочь, иначе всех запорем нагайками!
   От страха не помнили, как пробежали верст десять. Босиком!
   Капитан Малинин на минуту оторвался от бинокля, сомкнул веки, давая глазам отдых. Чёрт возьми, ведь тогда совсем чуть-чуть не хватило, чтобы взять Верхний Кривогорск и ликвидировать это направление фронта. Казалось, вот она, победа, рядом, руку протяни - потрогать, пощупать можно... Как всегда, зло усмехнулся Малинин, чуть-чуть не считается, прошляпили, проволынили, профилонили!
   Тогда панические настроения в стане большевиков довольно быстро улеглись, и обстановка нормализовалась: на фронт прибыли бронепоезд под командованием балтийского матроса Пименова, а также новый добровольческий отряда рабочих, которыми командовал бывший унтер-офицер Щепкин. С ними прибыл инспектор - комиссар Павлов с группой специалистов с целью оценки стремительно меняющейся обстановки на Верхнекривогорском участке фронта и принятия мер для её исправления. Под руководством Павлова был создан штаб Верхнекривогорского направления, но реального результата от его деятельности не было, если не считать, что штабисты вносили в организацию боевых действий некоторые элементы военной науки. Ненадолго продвижение белых было остановлено.
   Подавляющее большинство мужского населения города к этому времени уже
  добровольно или по мобилизации находилось в армии, потому срочно формирующийся Второй Кривогорский рабочий полк состоял в основном из жителей окрестных деревень и жалких остатков батальона Шандора Малари.
   В это же время белые предприняли очередное наступление. Удар пришелся на разрозненные отряды красных, еще не полностью влившихся в состав 2-го рабочего полка, и бронепоезд матроса Пименова. Неся большие потери, красные медленно пятились в сторону железнодорожной станции Поляково. Измотанный в боях полк мог быть полностью уничтожен. Спасло его прибытие на передовую 3-го сводного батальона имени Карла Маркса и полка латышских стрелков, но в первом же бою латыши бросили позиции и самовольно отошли к станции Горловище.
   Всю силу удара белых частей принял на себя батальон имени Карла Маркса, действия которого прикрывал бронепоезд. Бои шли без перерыва три дня, после чего крупное соединение белых обошло Поляково по лесу, в результате чего красные оказались в окружении, и бои приобрели весьма драматический характер. Белые методично выдавливали со станции красных, которые мелкими группами уходили в лес. Венгры, решившие вырваться из окружения с помощью штыковой атаки, почти все были уничтожены: из окружения вышла небольшая группа в 35 человек во главе с Малари. Прикрывая отход батальона, бронепоезд матроса Пименова безуспешно пытался пробиться к городу. Отход оказался невозможен, поскольку железнодорожный путь был заблокирован. Под огнем противника команда демонтировала вооружение бронепоезда, привела в негодность паровоз и, спешившись, вместе с остатками Второго Кривогорского рабочего полка вырвалась из окружения. Захват станции Поляково был стремителен и весьма успешен. В этот же день 3-я рота Второго Кривогорского рабочего полка, убив командира, перешла на сторону белых.
   К концу июня 1918 года, подтянув свежие резервы, белые части
  имели почти двойное преимущество в живой силе и артиллерии. После сильнейшей артподготовки значительными силами начали наступление на город. Используя железнодорожную насыпь, как естественное укрытие, баррикаду, красным удалось успешно отбить три атаки. И снова белые обошли лесом позиции большевиков и в назначенное время начали четвертую атаку: одни продолжили напирать в лобовую, другие ударили с тыла. Ранее бывшая защитницей, железнодорожная насыпь сыграла с обороняющимися весьма злую шутку: прижатые к ней, они оказались в ловушке. В результате боя две роты были окружены, большинство красноармейцев побросали винтовки и в панике разбежались. Вырваться из окружения удалось немногим.
   Экипаж Пименова после возвращения из-под Поляково получил новый башенный бронепоезд, изготовленный на Кривогорском железоделательном заводе. Бронепоезд имел на вооружении две 48-миллиметровые пушки и 12 пулеметов. 55 человек экипажа были дополнены 15 рабочими депо. Его жизнь была как лозунг: короткой, но весьма насыщенной. Пытаясь поддержать окруженных, помочь прорваться, бронепоезд Пименова сам оказался в западне. Потому что он хоть и весьма мощная боевая единица, а иногда и решающая, но, к сожалению, передвигаться может только по рельсам. И если эти рельсы разобрать, снять или просто взорвать - превращается в неподвижную громоздкую и весьма уязвимую мишень. Которую можно безбоязненно расстреливать с расстояния. Белые использовали весьма хитрый прием: вытащили из деревянных шпал железные костыли, чего не смог заметить машинист, и в результате многотонная машина сошла с рельсов. Шквальный ружейно-пулеметный огонь не позволял команде бронепоезда отремонтировать железнодорожный путь. Бой продолжался весь день до темноты. Израсходовав боезапас и потеряв большую часть личного состава, в том числе комиссара Войченко, команда приняла решение взорвать один броневой вагон и вести бой из второго. К ночи, когда боеприпасы подошли к концу, и стало ясно, что рассчитывать на помощь не приходится, оставшиеся в живых взорвали последний броневой вагон и паровоз и под покровом ночи лесом ушли в Верхний Кривогорск. Гибель бронепоезда до предела обострила оперативную обстановку: оборона была разрушена, красные несли большие потери. Три роты Особого Коммунистического полка, попав в окружение, сдались не оказывая ровно никакого сопротивления, перешли на сторону белых, развернув оружие против недавних "товарищей". В городе вновь началась эвакуация. Опять большевики принялись обсуждать вариант взрыва плотины и затопления завода с тем, чтобы ничего не достались белым. Паника в Верхнем Кривогоске была так велика, что оставленный советскими работниками и большевиками город некоторое время вообще был без красных и без белых. Однако белые по какой-то причине промедлили, упустили возможность войти в Верхний Кривогорск без боя, а через несколько дней стало поздно: на фронт прибыли шесть отрядов из Москвы, Петрограда, Самары, две артиллерийские батареи, три эскадрона. Москвичи с ходу атаковали, опрокинули боевые порядки белых и обратили в бегство. При этом продвинулись глубоко в неприятельский в тыл, но вынуждены был поспешно откатиться назад, чтобы не оказаться в окружении. Питерцы, самарцы и отряд "интернационалистов" при поддержке артиллерии перешли в наступление в районе станции Горловище. Начались затяжные, крайне ожесточенные и кровопролитные бои. Отряды красных бессменно находились на передовых позициях и вели боевые действия сутками, даже неделями. Питание и боеприпасы доставлялись крайне нерегулярно. Под открытым небом, без горячей пищи, вечно мокрые, красноармейцы держались стойко.
   К середине лета обе стороны выдохлись преизрядно, численность личного состава и количество боеприпасов уменьшилось до крайности. Беспрерывные атаки и контратаки сменились вялой позиционной войной, редкими выстрелами с той и другой стороны. Тогда-то и прибыла под Кривогорск группировка полковника Вазарова в составе 2800 штыков, 1300 сабель, двух бронепоездов, 12 орудий, 40 пулеметов и одного аэроплана. Даже самому скептически настроенному маловеру стало ясно: участь красных решена. Окончательно и бесповоротно.
   В ходе недельных боев большевики потеряли убитыми и ранеными более половины своей численности и во избежание дальнейших потерь оставили город. Это был большой успех полковника Дмитрия Вазарова.
   Однако Фортуна - дама капризная и своевольная, и, хотя носит повязку на глазах, весьма разборчива и требовательна. И уж если сподобится одарить своей благожелательностью, то вовсе не всех подряд, а напротив, только тех, кто достойно выходит из сложных ситуаций и осознает, что является хозяином своей судьбы. Она слишком долго благоволила Дмитрию Вазарову, и теперь проявила симпатию и доброе расположение к его визави: Александру Холмогорову, бывшему капитану царской армии и командиру спешно брошенного на отражение атак белых двухбатальонному Кронштадскому морскому полку из 500 матросов, списанных с кораблей Балтийского флота, и 1500 мобилизованных.
   Странное дело, на всем протяжении германской войны Александр Холмогоров особыми полководческими талантами не блистал, был командиром, разумеется, усердным, но весьма посредственным. Карьеры не сделал, так и проходив всю войну в одном звании. А вот став краскомом и приняв под начало Кронштадтский морской полк, бывший Его Императорского Величества капитан проявлял просто оперативно-тактические чудеса, с молодецкой лихостью и какой-то водевильной даже легкостью громя бывших сослуживцев. В лобовые атаки на пулеметы бойцов не посылал, давил огневые точки артиллерией. Лихим кавалерийским рубкам предпочитал "трусливый" кинжальный ружейно-пулемётный огонь в упор по храбро мчавшимся в атаку конникам. Любил стремительным ударом во фланг рассечь силы противника на части, отрезать от своих и заставить драться в окружении. Под его командованием мобилизованные, вдруг ощутив упоительный вкус победы, делались добровольцами и начинали воевать уверенно и вдумчиво.
   Имея более чем двойное превосходство и находясь в обороне, белые полк Холмогорова всерьёз не приняли, а зря! Балтийские матросы Кривогорск взяли с ходу, в пух и прах расколошматив опьянённых победой, а потому полусонных и расслабленных солдат Вазарова. "Смелость города берёт", - сказал Александр Васильевич Суворов после штурма и взятия турецкой крепости Измаил. Отвага и храбрость дает возможность совершить, то, что, казалось бы, слишком сложно или попросту невозможно, достичь результатов невероятных, подчас фантастических. Решительность и сила духа помогает сделать первый шаг, да и все последующие.
   Полоска горизонта лениво алеет, летнее небо начинает темнеть, ещё совсем непродолжительное время - и ночь окончательно накроет город. Не более получаса остается в запасе. Чувств, эмоций - никаких, обыкновенная работа. Бойцы, пользуясь предоставленной возможностью, спят, лишь Афоня лениво перелистывает очередную брошюру. Слюнявит палец, переворачивает страницу. Хмурит брови.
   Пора! Малинин пружинисто вскочил, офицеры мгновенно выстроились перед командиром. Синхронно попрыгали, проверяя, не гремит, не звенит ли что-либо. Нет, всё в полном порядке, ни металлического звяка, ни противного кожаного шуршания ремней, ни какого-либо явственного стука. Подошвы сапог обмотаны холстом, на всех бойцах поверх солдатских гимнастёрок одинаковые самодельные костюмы из рыболовной сети с привязанными, пришитыми кусками тряпья, крашеной в грязно-сапфировый цвет холодных оттенков мешковины, мочала. Словно невесомые субстанции, привидения легко поднимаются и опускаются вверх-вниз. Неподвижные части оружия весьма бережно и с любовной тщательностью обмотаны мягкой тёмной тканью. Вместо привычных наганов сегодня вооружились 9-мм пистолетами Маузер К-96 с присоединёнными деревянными кобурами - прикладами, превращавшими его в короткий малогабаритный карабин. По емкости магазина, мощности огня, высокой прицельной дальности и скорострельности это немецкое оружие больше всего подходило для возможного огневого контакта в городе. Один лишь "хитроглазый" якут, беззастенчиво воспользовавшись привилегией, не посчитал нужным расставаться с привычным карабином.
   - Выдвигаемся, - сказал Малинин. - Афоня - головной дозор, я замыкающий. Предельное внимание! Двигаемся скрытно, огонь открывать только в исключительном случае. Желательно, чтобы результаты нашей работы обнаружились только через несколько суток. Пошли!
   Заскользили по улицам эфемерными тенями. Ориентироваться ночью, в темноте, в незнакомом городе весьма затруднительно. А уж в изрядно разрушенном Верхнем Кривогорске подавно. Потому что сейчас, вероятно, даже коренной житель не смог узнать бы родного города.
   Темные улицы освещались, в основном, огнём костров и весьма редкими керосиновыми лампами в окнах. Отовсюду слышались бессвязные крики и матерщина, перемешанные с довольным и сытым лошадиным ржанием. Попасться на глаза кому-либо было равносильно срыву боевой задачи: могли открыть огонь, не сильно заботясь, кто идет.
   Афоня вёл группу весьма уверенно, ориентируясь лишь по одному ему ведомым признакам. Скоро Малинин перестал понимать, где они находятся, однако Афанасию Петрову доверять можно было на все сто процентов, и Малинин постарался выбросить из головы лишние мысли. Бойцы бесшумными тенями передвигались вдоль заборов, перебегали перекопанные разрывами огороды, ползли через развалины каменных двухэтажных зданий. Пробирались тесными проулками и заросшими деревьями дворами. Возле разрушенного прямым попаданием артиллерийского снаряда весьма добротного и зажиточного дома Афоня резко поднял согнутую в локте руку вверх - и все залегли, замерли, слились с ночным пейзажем. По улице нестройным шагом, не попадая в ногу, прошлепал строй красноармейцев. Одеты кто во что горазд, стоптанные рваные сапоги, просящие каши ботинки, опорки, лапти. Одинаковые винтовки стволами вверх. Громко, не слаженно, словно горох рассыпали, прошли вблизи, шагах в трех, скрылись в темноте.
   На перекрёстке красиво полыхал высокий костер, подле которого с бесшабашной весёлостью матерились, счастливо гоготали три весьма живописных революционных матроса. Впрочем, отметил Малинин, не смотря на вполне раззявистый вид, расположились морячки весьма грамотно, контролируя сразу две улицы, и пройти мимо них незамеченными требовало изрядной сноровки. Однако пост весьма просто было обойти, свернув во дворы и сделав небольшой крюк между старых покосившихся хибар.
   Здесь одуряюще пахло абрикосами, вишнями и яблоками, душистым табаком, мятой.
   Во дворе деревянного одноэтажного дома оглушительно загремел цепью пёс, готовый разразиться ненавидяще-злобным лаем, но Афоня, словно шаман, прошептал что-то на своем языке - и пёс сладко заурчав, блаженно развалился на земле и вполне по-человечески захрапел. Эта часть города практически не пострадала ни от обстрелов, ни от городских боёв. Дома мирно улыбались нетронутыми фасадами, ни следов от пуль, ни обгорелых брёвен. Сочная листва деревьев. Людей в пределах видимости тоже не было ни одного человека: жители спали, а солдаты почему-то сюда не заглядывали. Вдоль улицы перемещались быстро, короткими перебежками со скоростью небесной молнии и ловкостью циркового акробата. Первым вскакивал Малинин и начинал перемещение, проделывая половину пути, в этот момент поднимался Смольянинов и начинал двигаться вперёд, а Малинин приседал на колено, изготовившись к стрельбе, тогда как Владиславлев все ещё был готов открыть огонь со своей первоначальной позиции. Как только Смольянинов проделывал половину пути, вскакивал Владиславлев. После того, как Смольянинов достигал намеченной им точки и, присев на колено, изготавливался к стрельбе, начинал движение Малинин. Сзади спиной вперед, прикрывая тыл, поочерёдно передвигались Лужнин и Афоня. Когда Лужнин неслышной тенью рысил вперёд, якут, присев на колено, "держал сектор", готовый мгновенно прикрыть прапорщика огнем своего карабина. После короткой перебежки их роли менялись: Лужнин целился в темноту, вдавив в плечо кобуру-приклад маузера К-96, а Афоня быстрым крадущимся шагом неслышно скользил в нужном направлении. Перемещение всей группы было строго разбито на фазы: фаза прикрытия сменялась фазой перемещения, потом фазой готовности открыть огонь, затем всё по-новой. Боевая пятёрка напоминала мелькающие резиновые мячики в проворных и ловких руках жонглёра: метод весьма сложный, требующий большой слаженности и умения чувствовать партнёров на интуитивном уровне. Малейшая неточность, нарушение методичности такта - и попадешь не только под огонь противника, но и существует великая возможность получить пулю в спину от своего же товарища. Кого потом винить? При таком способе на любого супостата, буде он сподобится появиться, обрушивался плотный сосредоточенный огонь, не дающий не то, что вести прицельную стрельбу на поражение, но и просто голову поднять. Однако метод этот необычайно сложен, вероятность "сбиться с ритма", совершить промах чрезвычайно велика, члены группы должны "работать" с филигранной точностью часового механизма, не имеющего привычки отставать, либо спешить даже на секунду. Сбившиеся с такта часы можно подвести, в крайнем случае, отдать в починку, у развед-диверсионной группы такая возможность отсутствует начисто, секундный сбой грозит обернуться потерями, а иногда и полным уничтожением. Проще говоря: слаженность внутри команды возможна лишь идеальная. Как биение пульса. В своё время подполковник Вешнивецкий до седьмого пота гонял своих юных питомцев, позже то же самое проделывал с собственными подчинёнными Малинин. Обычные солдаты: рядовые Иванов, Петров, Сидоров или красноармейцы Иванченко, Петренко и Сидоренко, без разницы, - лишь позавидовать могли, либо повосхищаться, но сами не воспроизвели бы подобного ни в коей мере. А если бы всё же попытались - со стопроцентной вероятностью перестреляли друг друга.
   А вот дальше было скверно. Широкий проспект имел весьма сомнительное удовольствие пережить все прелести городских боёв. Именно здесь атаковали и контратаковали друг друга кривогорские ополченцы, казачьи сотни, красные эскадроны, венгры "Особого интернационального" батальона, латыши, Ударная офицерская рота, московские, питерские, самарские красноармейцы, солдаты полковника Вазарова, балтийские моряки. Краском Холмогоров выбивал из домов огневые точки артиллерией, прямой наводкой, не желая бессмысленно класть личный состав. 37-мм автоматическая пушка Маклена имеет небольшие габариты и весьма малый для орудия вес, а короткими очередями замечательно "выносит" пулемётные гнёзда, а также "расковыривает" легкие полевые укрепления вроде козырька над окопом, бруствера, амбразуры, закрытой бронещитком, чтобы поразить противника, там укрывшегося.
   Голые, заложенные мешками с землей окна, поклеванные пулями фасады, обрушенные перекрытия. Обвалившиеся кирпичные стены, мусор, вывороченные из мостовой булыжники. Обгоревшие, сваленные телеграфные столбы. Воронки от разрывов, наспех отрытые одиночные окопы. Россыпи стреляных гильз, обрывки колючей проволоки, грязные окровавленные бинты, обожжённые чугуны, горшки, осколки стёкол. Возле стены дома грудой металлического лома замерло искореженное артиллерийское орудие. Сильный запах близкого пожара. В прямой видимости друг друга - несколько костров - посты, где лениво позёвывают полусонные люди в полувоенной одежде, грубо тиская винтовки.
   Малининская группа, неслышно прошелестев обмотанными холстиной сапогами по битым камням, просочилась сквозь эти заслоны, словно вода сквозь сито, ничем не потревожив полудрему часовых. Остановились на короткий привал в разорённом, полуразрушенном доме. На первом этаже, по всей вероятности, раньше был магазин, сохранился даже фрагмент обгоревшей вывески "...ерея и трикотаж. К. Винокуров. Модные това..." В угол дома несколько раз попадали артиллерийские снаряды, снесли изрядный кусок стены, завалив обрушившимся перекрытием внутреннее пространство и вызвав изрядный пожар. Выгорело подчистую, и теперь К. Винокуров, если б сумел, вполне мог предъявить неизвестным пушкарям солидные претензии. Прапорщик Лужнин замер невидимой тенью у пролома, держа маузер К-96 дулом вверх, рукоятку стиснув сразу двумя ладонями и контролируя подходы, остальные расположились в дальнем углу, наименее пострадавшем при обстреле. Присели на корточки, стараясь не изгваздаться в угольной грязи. Капитана и якута накрыли сверху чекистскими "кожанками", Малинин раскрыл планшетку, посветил фонариком.
   - Где мы? Хотя бы примерно?
   Афоня категорическим жестом упер палец в середину карты и с уверенностью победно заканчивающего партию гроссмейстера шепнул:
   - Здесь.
   Мимо дома по уличным булыжникам процокали подковы конного разъезда. Лужнин напрягся, однако даже самый внимательно-пристальный взгляд с улицы не сумел бы различить в темноте разгромленного дома света карманного фонарика. Угадать, почувствовать присутствие разведгруппы возможно было, разве что, по наитию.
   Малинин кивнул: если Афоня сказал - то так оно и есть. Якут и в чужом городе ориентировался так же, как у себя в дикой и нетронутой цивилизацией тайге. По сравнению с которой Верхний Кривогорск выглядел песчинкой на длинном морском берегу. Потому что в якутской тайге до ближайшего обжитого людьми места бывает и 200, и 500 верст, а в мае, случается, и снега по пояс.
   До цели оставалось совсем немного, осторожным, крадущимся перемещением - минут двадцать - двадцать пять. Самых тревожных и опасных минут.
   - Как пойдём?
   Афоня молча указал на карте маршрут, слова не требовались: и капитан, и рядовой Петров превосходно понимали друг друга с полувзгляда, с полунамека. По одному движению глаз, по немому шевелению губ, по легкому ворошению плеч.
   Малинин спрятал карту, бойцы свернули, спрятали в вещмешки "кожанки".
   Шли дворами. Через изрядно посечённый осколками яблоневый сад, передвигаясь в шахматном порядке. Вязкий, пьянящий, кружащий голову аромат зреющих плодов с превеликой усердностью пытался пробиться сквозь смрад пожарищ и сгоревшего пороха. Траву давно не косили, её высота местами достигала колен, скрывая голенища сапог. Здесь не было боёв, лишь шальные снаряды залетали в сад, переломив и расщепив несколько деревьев. Идти приходилось весьма осторожно, существовала великая возможность в темноте оступиться, угодить ногой в снарядную воронку, либо узкую нору, выкопанную красноармейцами и гордо именуемую одиночным окопом. О возможных последствиях такого не хотелось даже думать, ибо быть они могли весьма плачевными. Окопов было немного, все скрыты травой, бруствера почти нет, сектор стрельбы не расчищен: всерьёз оборону держать в саду никто не полагал, действия носили весьма спешный и отчаянный характер.
   Впереди в темноте, шагах в тридцати, на уровне земли ярко вспыхнули огоньки цигарок, потянуло свежим махорочным дымом, послышался вполне внятный говорок. Сторожевой секрет противника, определил Малинин, пулемётное гнездо: небольшой окопчик на три человека, перекрывающий возможное движение со стороны улицы в направлении сада. Расположен грамотно, но бойцы в нём службу исполняют отвратительно-демаскирующе: курят, разговаривают. Их, конечно, можно понять: сон одолевает, крепкая затяжка да душевная беседа вполне способна помочь пересилить дремоту и скрасить пустое, с их точки зрения, занятие...
   - Барин ушлый был, что вша паразитная, большой хитрован и сволочь редкостная! Кровь с людей пил бочками. Жадюга, каких поискать: в Крещение льду не выпросишь! Вместо положенных четырех нарезал от щедрот своих по одной десятине земли на мужской душевой надел: радуйтесь, православные. Отнял выгон, покосы у залива и речку. Поминайте добрым словом помещика Потапова!
   - Ну? - спросила темнота юношеским голосом, весьма похожим на женское контральто.
   - Я тогда совсем огольцом был. Мужики возмутились, составили жалобу земскому исправнику.
   - Помогло?
   - Да что ты! Исправник солдат истребовал, прибыла в деревню военная команда. И вот, значит, в присутствии земского исправника устроили солдаты эту... как её? Экзекуцию, во! Пороть принялись всех подряд, даже стариков, коим было от роду более семидесяти лет. По сотне ударов розгами. При этом мужикам самим же пришлось уплатить 360 рублей, взысканных исправником на содержание военной команды, вызванной для экзекуции.
   - Дела-а-а, - протянул степенный мужской голос. - И что дальше?
   - Да ничего. Прошлым летом усадьбу спалили, а барина - на мушку - самому экзекуцию устроили. Не целоваться же с ним, - голос напоминал злое собачье тявканье.
  - Это ты через край хватил, Кузьма Дормидонтович, - попенял невидимому собеседнику рассудительный. - Мы зверствовать не стали, чай, не без понятиев. Сказали барину: "У тебя дом большой, если выедешь в три дня, то молодец - жечь не будем, а так выселим".
   - А я вам вот как скажу: все беды на земле от образованных. Их, по совести, к ногтю надо, под корень вывести: нам, дуракам, сразу легко жить будет!
   - Всяко на свете бывает, - внесло реплику контральто. - У нас в деревне барин, Жаров Афанасий Васильевич, человек весьма приличный, добрый, да свойский. Он раньше владел бумажной фабрикой, в трудное время работу давал, жалование хорошее платил, сиротам помогал, погорельцам дом новый отстроил. После революции самолично передал фабрику государству. Опчество посовещалось, да и оставило Афанасия Васильевича на фабрике управляющим, усадьбу палить не стали, выделили комнату - пусть трудится на благо революции.
   - Как же ты такой добрый в Красной Армии оказался? - с великой иронией протявкала темнота. Вспыхнул огонек цигарки, выхватив из черноты моржовые усы и сморщенную картофелину носа.
   - Хочу защищать Советскую власть.
   - Какой молодец! И только?
   - Ну, ещё служба делает меня сильнее... Коли в армии не служил - девки любить не будут, скажут, каличный, - в голосе прозвучало слишком много патетики, и спрашивающий захрюкал от смеха. Брякнуло железом - в ночи звук разносится далеко.
   - Ох, Сергунька, насмешил! Скоморох просто! Скажи честно: моего согласия никто и не спрашивал - мобилизовали...
   Впереди намечался диспут. Что само по себе является нарушением устава караульной службы. Который пишется кровью подобных ротозеев. Мобилизованные дурачки, подумал Малинин, ещё часок, максимум полтора побалагурят и сладко захрапят - бери голыми руками. Из объятий Морфея прямиком в объятия смерти. Звучит весьма пафосно и напыщенно. Проще всего - закатить в окопчик гранату Миллса, чтобы его обитателей разрывом по стенкам размазало. Можно и по-другому: спрыгнуть в большевистское укрытие и молниеносно сработать всех финкой. Ну и самое виртуозное: одновременно с трех сторон накинуть удавки на торчащие над землёй головы противников российского барства - даже пикнуть не успеют. Малинин почувствовал, что остальные думают точно так же, подпоручик Смольянинов даже вздохнул-облизнулся: троих горе-охранщиков значительно проще бесшумно уничтожить, чем обходить, оставляя в тылу, за спиной. И пулемёт Льюиса, как трофей, достанется. А то, понимаешь, стоит тут совершенно бесхозный. В великий соблазн вводит.
   Однако до поры никоим образом нельзя выказывать своё присутствие в Верхнем Кривогорске. Потому большевистский секрет обтекли, словно полноводная река хилый островок. Позже, если понадобится, Малинин обозначит на карте огневую точку.
   Мимо главного ориентира - церкви бодро двигался строй красноармейцев, разрывая ночь весёлым речитативом:
   Смело-а-а-а мы в бой пойдём
   За вла-асть Совето-ов
   И ка-ак один умрём
   В борьбе-е-е за это!
   По развороченной, разбитой мостовой гремела поступь рваных сапог, латаных солдатских ботинок с обмотками, опорок, лаптей с онучами. Шапки, фуражки, картузы, папахи. Ровный строй штыков. Нервно трепещет, колышется кумачовое знамя, в ночи кажущееся бордово-малиновым. Разведчики замерли в полуприсяде, провожая вражеское подразделение стволами маузеров. Теперь они передвигались совсем медленно, подолгу останавливаясь, пережидая. Цель близка, оставались какие-то жалкие сотни саженей. Однако и опасность быть обнаруженными возрастала многократно.
   Расседланные лошади лениво дремали у длинной колоды, чмокали, жевали, пофыркивали. Бродивший рядом часовой, казалось, спал прямо на ходу. Малинин переглянулся с Афоней. Искушение. Прельщающий блазн, приманка.
   - Придётся на время переделаться в конокрады, Сергей? - шепотнул одними губами рядовой Петров. Якут всё понимал без вопросов и указаний, дел на несколько минут - и из города можно умчаться с ветерком, стремительной рысью. Спиной Малинин почувствовал, как облизываются подпоручики.
   - Нас нет здесь. Уйдём так же тихо, без проявлений активности, - решительно отказался капитан.
   Часовой сомнабулически развернулся и побрел в обратном направлении, цепляя ботинками траву. Голова свешена на грудь, словно он глубоко задумался о чём-то весьма важном: может быть о мировой революции, а может о соседской девке, должной ожидать его скорого возвращения с войны. Подойдя к краю колоды, снял с плеча винтовку, прислонил, ласково потрепал серую лошадь по холке. Лошадь по-собачьи лизнула руку, клацнула зубами, задрав голову, тряхнула гривой.
  - Жалко человека, спать хочет.
  - Георгий, Константин - переодеваемся! Лица умыть, улыбки в пол-лица! Мы - представители доблестной Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем, верные псы революции! Вид иметь соответствующий.
   Сноровисто развязали вещмешки, достали новенькие, необмятые ещё кожаные куртки, одинаковые фуражки с красными звёздами, стащили через голову маскировочные сети, смотали с сапог крадущую звук шагов холстину. Маузеры К-96 убрали в кобуры, повесили через плечо, так что деревянные коробки одинаково болтались у бёдер. Споро упаковали маскировочные накидки, передали всё Афоне и Лужнину. Свежеиспечённые "чекисты" Владиславлев и Смольянинов бесшумно заняли место за спиной Малинина.
   - Афанасий, прикрываешь, будь предельно внимателен, в общем, сам знаешь... Василёк - несёшь вещи и страхуешь, сам в дело не встревай, только помешаешь, - Лужнин безропотно закивал, переводя влюблённый взгляд с командира на якута. - Огня не открывать, работаем бесшумно, повторюсь: нас в городе нет и не было!
   Перетянутые ремнями "кожанки", словно броня, делали малининскую группу практически неуязвимой. На первый взгляд. Это если действовать по-наглому. Очень редкий красный смельчак обнаружит в себе достаточно отваги, чтобы проверить документы у группы "кожаных товарищей". В теории. На самом деле, таких "отважных" найдется предостаточно. А командиры "своих" чекистов в лицо знают. Документы у Малинина, само собой разумеется, есть, "липа", но довольно правдоподобная. Потому как большого искусства в подделке не требующая. В углу оттиснут штамп "Р.С.Ф.С.Р. Всероссийская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контр-революцией, спекуляцией и преступлением по должности при Совете Народных Комиссаров". Текст мандата отпечатан на "первой по-настоящему современной пишущей машинке" - "ундервуде", внизу документа - малоразборчивая печать, изготовленная с помощью чернил и варёного яйца, невразумительные каракули, имитирующие подписи председателя и секретаря. На рядового полуграмотного, а то и вовсе неграмотного бойца подобная бумажка может изрядного страху нагнать. Однако у красного командира вполне способна вызвать подозрение. А также необходимо учитывать, что находятся они не в тылу, а на самой, что ни на есть передовой, вокруг все психованные, сначала стреляют, лишь потом спрашивают, кто идёт?
   Наглость - второе счастье? Спорно, расплывчато, неопределённо. Каждый воспринимает в меру собственного отношения к жизни. Кому-то это качество весьма нравится, кто-то, напротив, относится резко отрицательно. Ну а кто-то сам является наглым человеком. Или, по крайней мере, стремится стать таким. Чтобы получать всё и сразу. Чтобы не жить по скучным кислолицым правилам. Чтобы выжить, в конце концов. Чтобы достигнуть желаемого быстро и без усилий. Не считаясь с препонами. Не обращая ровно никакого внимания на мнение окружающих. По головам, напролом, оставляя после себя разрушения и обиды. Дерзко, настойчиво, бесцеремонно. Кто не успел - тот опоздал! А опоздать можно не только на поезд, но и на целую жизнь.
   На своем веку Малинин видел много наглых людей. Их жизненный путь заканчивался скоро и весьма плачевно. Стремясь обогнать других, они теряли осторожность и погибали. Им могло повезти один, два, иногда десяток раз подряд. И они привыкали к этому везению. Но когда-то всё заканчивается. Штабс-капитан Давыдов, лихой вояка, посчитал ниже своего достоинства действовать с полным старанием против большевистских хамов, в город выдвинулся по-наглому: конными, переодетыми в чекистскую униформу, тоже с "липовыми" мандатами - и его группа не вернулась. Что с ними сделалось - остаётся только гадать.
   Наглость - второе счастье всего лишь для тех, кто лишен первого, подумал Малинин. Он не любил работать нахрапом, предпочитая придерживаться иных формулировок. Осторожность никогда не бывает избыточной. Береженого Бог бережет. Сказал бы словечко, да волк недалечко.
   Чекистская кожанка сидела непривычно, сковывала движения. Вырядились они, конечно, весьма красочно, хоть сейчас на агитационный большевистский плакат.
   Полночь миновала совсем недавно, и спать, кажется, совершенно не хочется. Кажется. Потому что предательская зевота сама по себе раздирает рот, веки смыкаются отдельно от хозяина и его воли, подбородок ударяет в грудь, мироощущение утрачивает ясность контуров. Попрыгал, потёр ладонью морду лица - на миг взбодрился. И снова медленно, незаметно подкрадывается предательская дремота, зевота, сласть закрытых глаз и отключившегося от реальности сознания. Часовой в очередной раз выплыл из кратковременных и предательских объятий Морфея от легкого похлопывания по плечу - перед ним широко и весьма ласково улыбаясь, словно демонстрируя прелести "лучшего в мире зубного порошка А.Ф. Гакстгаузена, укрепляющего десны и придающего зубам снежную белизну", стоял высокий ладный мужик в кожаной куртке, перепоясанный ремнями, с деревянной коробкой маузера и щеголевато надвинутой краснозвездной фуражкой. За ним - ещё двое "товарищей" явно чекистского обличья.
   Влип, с мучительным ужасом шарахнулось в голове осознание ситуации, лягушачьи глаза панически моргнули, руки налились свинцовой тяжестью, не только винтовку с плеча сорвать, но и просто пошевелить пальцами весьма затруднительно. Откуда взялась троица "кожаных" он не видел, по его представлению должны были лихо подкатить к дверям штаба на автомобиле, пролётке, либо верхом. Не пешедралом же притопали. Выходит, пешедралом. Странно и подозрительно.
   - Светлое будущее не проспи, товарищ боец, - с садистской любезностью попенял высокий. - Продерёшь глаза - а вокруг уже коммунизм.
   Боец часто-часто заморгал, будто силясь разглядеть, наступило ли уже пресловутое светлое будущее, или он всё ещё находится в настоящем, которое, по всей видимости, не сулило ему ничего не только светлого, но и просто хорошего. Но чекист повел себя по-свойски, будто ничего не произошло.
   - Товарищ Холмогоров у себя?
   - Точно так.
   - Хорошо! - деловито бросил кожаный. - Петров, остаёшься снаружи, Синяев, со мной!
   Оба протопали мимо застывшего столбом часового стремительной походкой, скрылись внутри, рядом остался третий, по-видимому, тот самый Петров. Лениво присел на ступеньки, достал кисет, бумажный лоскут, ловкими пальцами принялся сворачивать цигарку.
   - Что-то случилось? - задал "умный" вопрос часовой, непослушной ладонью лапая брезентовый ремень винтовки. Петров лукаво усмехнулся, провел языком по бумажному краю, склеивая слюной самокрутку, убрал кисет в левый карман кожанки.
   - Все в порядке, товарищ боец, расслабься. Огоньку не найдётся?
   Руки наконец-то вновь обрели привычную сноровку: часовой извлёк из кармана гильзу от винтовочного патрона с мягким шнурком внутри, обломок напильника, кусочек кремня. Захватив камень большим и указательным пальцем, чиркнул куском напильника так, чтобы искры попали на шнурок и начал тщательно раздувать. Петров прикурил, ароматно запахло хорошим табаком, часовой, жадно раздувая ноздри, принюхался.
   - Буржуйский, - улыбнулся чекист. - Одалживайся, товарищ, - вынул из правого кармана кисет, протянул.
   - На посту - ни-ни!
   - Это верно, товарищ, революционная бдительность превыше всего! Но нас тут двое, авось, врагов революции не проспим. Со мной - можно. Закуривай!
   Ну как тут было отказаться! Жадной щепотью солдат загрёб добрую порцию табака, оторвал от услужливо предложенной газеты клочок, свернул "козью ножку". Сладко задымили. Табачок и вправду, был замечательным: в меру крепким, в меру душистым, сладостным, что твоя фиалка. А ещё с примесью, спецсоставом для мгновенного засыпания. Петров-Смольянинов себе в цигарку насыпал другого; часовой просто не заметил: кисетов было два.
   Устав караульной службы написан не чернилами. Он написан кровью заснувших, присевших, прислонясь к стенке и задремавших, решивших написать письмо либо прочитать нечто весьма интересное, спеть, выпить воды, съесть краюху хлеба, закурить, допустить на пост постороннего, принять от него какие-либо предметы, без необходимости дослать патрон в патронник. Об этом им, недавно мобилизованным, с утра до ночи долдонили, словно баранам безмозглым, командиры и комиссары; однако часовой считал себя вполне сознательным красноармейцем и в сказки про леших, кикимор и развед-диверсионные группы противника не верил. Считал, что уж с ним-то такого произойти вовсе не может. Потому, не докурив цигарку до конца, сладко, по-поросячьи захрапел, присвистывая и похрюкивая. Смольянинов-Петров, словно заботливая мать, прислонил завалившегося часового к лестничным перилам, придавая естественное положение спящего, натянул поглубже на нос козырёк фуражки и разрядил оружие. Спецсостав имел наркотическое действие: когда часовой проснется - ничего вспомнить не сможет.
   Малинин прошёл внутрь уверенной, даже слегка повелительной походкой хозяина, человека, осознающего своё право командовать и распоряжаться, царственно прошествовал. Старания были лишними: дежурный сладко храпел за столом, положив голову на согнутые руки, больше в коридоре первого этажа не было ни одной живой души. Полутёмное помещение скупо освещалось единственной керосиновой лампой. Возле распахнутого по случаю духоты окна на груде составленных пустых снарядных ящиков устроился, степенно, по-хозяйски растопырив сошки, ручной пулемёт Шоша. В армии он снискал дурную славу "самого худшего" пулемёта, именовался "французским хламом" и про него с горькой иронией говорили: "Шоша стреляет не спеша". Подсумок с секторными полукруглыми магазинами заботливо лежал рядом. Круто уходила вверх лестница с высокими ступенями.
   Дмитрий Вазаров и Александр Холмогоров с детства были друзьями - не разлей вода. Куда один - туда и другой. Интересы, помыслы одинаковы. Вместе постигали премудрости наук, вместе заканчивали пехотное училище, вместе ухаживали за одной и той же барышней: Машенькой Вознесенской. Но Машенька предпочтение могла отдать лишь одному, так впервые возникло между ними соперничество. В конце концов, Машенька досталась Вазарову, Александру пришлось утереться, отступить, принять проигрыш. Он, разумеется, остался другом семьи, но больше уже они не приятельствовали так, как прежде: взахлёб, очертя голову. Во время войны их соперничество лишь усугубилось: подпоручик Вазаров служил в "железной дивизии" Деникина, а Холмогоров - в тридцатом армейском корпусе, у генерал-лейтенанта Зайончковского. В ходе Брусиловского прорыва, их дороги, можно с уверенностью сказать, разошлись окончательно. Во время боёв за Луцк, Зайончковский отдал приказ атаковать с севера, чем изрядно уязвил Деникина, и тот и взял город с маху, сам во время сражения въехал на автомобиле в город и оттуда прислал телеграмму, что 4-я стрелковая дивизия взяла Луцк. Генерал-лейтенант Андрей Зайончковский также прислал Брусилову в штаб 8-й армии телеграмму о захвате Луцка его частями, на которую Брусилов отреагировал с изрядным юмором, сделав на ней пометку: "и взял там в плен генерала Деникина". С того времени Зайончковский и Деникин относились друг к другу, мягко говоря, недоброжелательно. После революции генерал Антон Иванович Деникин сделался одним из руководителей белого движения, а Андрей Медардович Зайончковский в 1918 году вступил в РККА, а позже, после Гражданской войны участвовал в операции ОГПУ "Трест". Офицеры полностью разделили судьбу своих командиров, потому полковник Вазаров, надменно откинув голову назад-вправо, с обречённым вызовом смотрел сейчас в глаза краскома Холмогорова, а тот выглядел весьма приниженно и даже, в какой-то степени, виновато. Хотя на самом деле было совершенно наоборот: в недавних боях холмогоровские братишки наголову разбили Вазаровских орлов, а самого командира взяли в плен. Что, в свою очередь, доказывало изрядное тактическое превосходство и более высокий полководческий талант краскома.
   Называть помещение штабом было несколько чересчур: добротный двухэтажный дом изрядно пострадал во время боёв, стёкла целы только в некоторых окнах первого этажа, вверху, на втором - чернеют провалы, заложенные мешками с землёй, в темноту устало-дремлюще посматривает пулемётный ствол "Максима". Стены изрядно поклёваны пулями, под ногами осколки, обрывки тряпья, булыжники. В коридорах пусто, лишь за столом сладко похрапывает дежурный. Рядом с ним немым укором всё ещё висит агитационо-пропагандистский контрреволюционный плакат, выполненный в изрядно карикатурном стиле: уродливо-багряный исполинский дракон о трёх головах: Ленин, Троцкий, Свердлов. Внизу, между когтей дракона уютно расположились вооружённые краснозвёздные злодеи, зловещим видом весьма напоминающие татаро-монголов времён хана Батыя с узкими глазами и косичками: то ли китайцы, то ли корейцы, - в общем, "интернационалисты", расстреливающие привязанных к плетню мирных пахарей. Плакат не успели сорвать: может быть, не до того было, может, просто поленились. А вернее всего, оставили нарочно, для наглядности: вот, товарищи красноармейцы, кем вас считают белые, какими представляют, любуйтесь. Вероятно, плакат вызвал нужное настроение, потому что поперёк шла весьма художественнно выполненная углем надпись: "Мы победили!"
   При всей сходности в манерах и поведении, всё же, они были совершенно разные. Среднего роста, весьма тонкий, словно рыболовная леска, Дмитрий Вазаров лицом напоминал хитрющего хорька с огромными ушами-лопухами, круглой, тщательно замаскированной ювелирно выложенным зачёсом, лысиной, компенсируемой внизу лица по-гвардейски закрученными вверх усиками и малюсенькой, ровной и аккуратной бородкой а-ля Наполеон Третий. Губы полковника всегда растягивала весьма обольстительная улыбка, за что ещё в военном училище он получил не совсем приятное прозвание "Улыбище". Однако, при всей внешней худобе, Вазаров обладал исключительно мощными руками с широкими ладонями-лопатами, коими, развлекая гимназисток и просто юных дам, запросто гнул пятаки.
   Александр Холмогоров, напротив, был крепким и по-крестьянски плотно сбитым мужичком: сними с такого военный мундир и надень старую толстовку и лапти с суконными онучами - совершенно запросто сойдёт за рядового пахаря - середнячка, не отличишь. Всегда румяное трапециевидное лицо с голубыми глазами, во всякое время до синевы выбрит. Изрядно волнистые, пшеничного цвета волосы небрежно расчёсаны справа налево и спадают на узкий лоб. Неизменно подтянут и серьёзен до педантичности, упрям и характером для тех, кто его плохо знал, весьма скверен.
   Это был не допрос, это была беседа, которую, впрочем, трудно назвать дружеской. Поначалу, понятно, корили друг друга лозунгами. Вазаров упрекал Холмогорова в измене: "Война скоро закончится, германцев разобьют окончательно, тогда и вам, шпиёнам вражеским, наймитам германским, конец придет!" Холмогоров, в свою очередь, говорил слова похожие и тоже был в своей правоте весьма убежден: "Власть поменялась, но Россия по-прежнему существует, надо служить ей, а не восставать против законного правительства - большевиков, в угоду Антанте". Но как-то весьма быстро эти обоюдные политические споры, дрязги, взаимные нападки сошли на нет, и друзья-соперники заговорили о прекрасном былом, вспоминая трогательные и душевные моменты прошлой жизни.
   - Как Маша? - поинтересовался Холмогоров.
   - Понемногу, - неопределенно пожал плечами Вазаров. - Как и все. Дочка растёт, такая красавица стала, совсем уже взрослая. А ты? Так и не женился?
   Оба оттягивали главный разговор, и оба понимали это. Однако же, как ни откладывай - время идёт, и пора задавать тот самый вопрос, ради которого встретились сейчас белый офицер с красным "военспецом".
   - Дмитрий, тебя расстреляют на рассвете, - сказал краском. - И я ничего не смогу поделать. Ты должен понимать это! Как и то, что выход у тебя только один. Единственный способ сохранить жизнь. И какой - ты сам понимаешь. Перейти на нашу сторону. Полководец ты способный, нам такие сейчас очень нужны. Только согласись - и я сумею отстоять тебя!
   Вазаров молчал, он наперед знал всё то, что Холмогоров должен в данной ситуации сказать, не перебивал, ждал терпеливо, пока бывший друг, а нынешний противник договорит. И Холмогоров знал, что Дмитрий знает, и решение принял, а раз принял - то не изменит, увещевания и резоны бесполезны: пустая трата времени и слов, однако продолжал говорить и говорить.
   - О Маше подумай, чёрт тебя побери! Ей каково будет без мужа, принявшего смерть через своё упрямство! Думаешь, сладко? И дочь без отца останется...
   Керосиновая лампа тускло коптила, создавая зловещий уют, освещала фигуры спорщиков лишь по подбородок. С улицы через распахнутое окно крепко тянуло гарью.
   - Закончил? - зло спросил Вазаров. - Сам всё понимаешь, но продолжаешь уговаривать, будто я несмышлёныш какой! Да, умирать неохота, но и присяге изменить я не могу. Я - русский офицер! И Маша меня поймёт, и дочка папой, в борьбе с большевиками смерть принявшим, гордиться станет. Не изменю я долгу, Александр, зазря бисер мечешь.
   Холмогоров вдруг разозлился.
   - Как был дураком, так и останешься! Расстреляют тебя - кому легче будет?
   - А сам бы на моём месте что сделал?
   - Не обо мне речь!..
   Уполномоченный ЧК Проничев должен был прибыть с минуты на минуту, времени на разговор почти не оставалось, Холмогоров торопился, спешил, перескакивал с пятого на десятое и всё равно не успел договорить: в дверь постучали, хоть и деликатно, но вполне уверенно, и не дожидаясь ответа в комнату вошел высокий широкоплечий человек в кожаной куртке и фуражке с красной звездой. По роже видно - чекист, словно на лбу выведено аршинными буквами: ВЧК. Улыбка широкая, располагающая, но глаза - как два пистолетных дула, посмотришь в такие - и враз всякое желание задавать вопросы, возражать пропадёт, исчезнет, сгинет напрочь.
   - Выйдите, я не закончил! - рявкнул на чекиста Холмогоров, но тот лишь прищурил свои холодные глаза - и военспец осёкся. Чекист улыбнулся ещё шире и зловеще промолчал.
   - Где Проничев? - задал вопрос краском, чекист удивлённо хмыкнул и проговорил страшные слова совершенно обыденным тоном.
   - Не хватало ещё товарищу Проничеву за каждым контриком самолично выезжать. Нам до утра троих исполнить надо, так что попрошу, товарищ...
   - Мы не договорили! - повысил голос краском, то есть попытался повысить, но чекист на эту попытку никак не прореагировал.
   - На том свете договорите.
   И уже Вазарову:
   - На выход, господин хороший...
   Холмогоров всегда слыл мужчиной отчаянным и никого не боящимся, вскочил, наклонив подбородок, словно к кулачному поединку изготовился, зло зашипел:
   - Повторяю, мы не закончили весьма важный разговор. Подождите в коридоре!
   Чекист неспешно заткнул большие пальцы ладоней за ремень, посмотрел, раскачиваясь с пятки на мысок, на вызверившегося краскома с властным любопытством, словно на диковинное насекомое, имеющее глупость перечить представителю учреждения, о котором ходят самые зловещие слухи. Мрачная улыбка перекосила левую половину лица.
   - К Вам лично, Александр Васильевич, претензий нет. Может быть, Вы желаете, чтобы они появились? Между прочим, запросто можем устроить. И никакие заслуги не помогут. Желаете?
   Прищуренные глаза чёрными дырами пистолетных стволов впились в переносицу Холмогорова, краском ощутил, как холодеют ладони, предательски дрожат кончики пальцев, мелкая липкая испарина выступает на лбу.
   - Сами знаете, товарищ Холмогоров, что неправы, - укорил чекист. - Раз встали за народ, выбор свой сделали - нужно следовать до конца! Иначе напрасно всё, не построим Светлого будущего...
   Холмогоров готов был идти до конца в своей конфронтации, но тут на него словно оторопь напала. Молча смотрел, как выводят старого товарища, и ничего предпринять не мог: тело налилось свинцом и сделалось чужим, непослушным воле. Чекист сказал правильные слова. Чёрт возьми, действительно: если выбрал сторону красных - все сомнения в сторону! Он вовсе не утерял ощущение гордости за звание русского офицера. Он служит не "трудовому народу", но России, и совершенно искренне желает ей добра, верит, что, выполняя свою профессиональную миссию, спасает Отечество. Реальная жизнь развела давних друзей по разные стороны баррикад, фронтов, убеждений. Да что там друзей, брат на брата войной идет, сын на отца! Утешение получалось слабым, бывший капитан чувствовал себя крайне скверно, словно собственными руками отправил старинного приятеля на смерть...
   В коридоре было совершенно пусто: ни одного человека, кроме спящего дежурного и лениво рассматривающего стены второго чекиста. Возможно, Вазаров удивился бы такой безалаберности, но мысли его были сейчас далеко-далеко. Точнее говоря, мыслей не было вообще. Всё, конец! Через несколько минут его не станет. Они прошли узким коридором, вышли на улицу. Во дворе тоже было пусто, и точно так же спал часовой: сидел, упершись спиной в перила, сладко похрапывал, с изрядной нежностью обнимая винтовку. Чуть поодаль дожидался третий чекист, совсем молодой, молоко на губах не обсохло. В то же время властные манеры, скупость движений и одинаково сосредоточенные выражения лиц изрядно старили всю троицу, вблизи они совершенно не казались юнцами. Тёртые, знающие себе цену вояки, волкодавы!
   Полковник гордо поднял голову, желая провести последние минуты жизни с изрядным достоинством. Показать этим мерзавцам, мрази большевистской, как подобает принять смерть русскому офицеру! Однако ноги перестали вдруг подчиняться, налились ватой, и Вазаров едва не оступился. Чекист подхватил его под локоть, не дал упасть. На заплетающихся, чужих ногах Вазаров проковылял шагов двадцать в темноту. Пристрелят прямо здесь, вдруг совершенно ясно понял он, никуда не повезут, чего время тратить попусту. Отошли в сторонку - и пожалуйте.
   Рядом, словно из-под земли материализовались две фигуры. Странные, в темноте почти не различимые, в диковинном одеянии городских призраков. Старший чекист коротко приказал:
   - Всё, уходим! Очень быстро!
   Потом, обернувшись к пленнику, козырнул.
   - Мы за Вами, господин полковник. С той стороны. Вы свободны. А за сим, покуда красные не хватились - немедленно отсюда убираемся! Идти придётся быстро и, по возможности бесшумно и аккуратно. Справитесь, или прикажете Вас нести?
   Вот теперь ноги отказали по-настоящему. Как ни говори, а подобные новости вот так, с бухты-барахты, сообщать не следует, не мальчик, всё-таки. Защемило в груди, сердце высоко подпрыгнуло и почти замерло, лишь чуть-чуть трепыхаясь, дыхание перехватило, язык колом встал в гортани. Если бы не "чекист", полковник Вазаров рухнул бы на землю срубленным дубом.
   Уходили тем же маршрутом, что пришли. Юркими незаметными тенями передвигалась пятёрка диверсантов, в середине группы неуклюже ковылял полковник Вазаров. Стремительно пьянящая эйфория свободы, чудесного избавления сменилась раздражительным недовольством: отвык он, всё-таки, резво и бесшумно бегать, ползать, а уж в полуприсяде, либо в полном присяде дольше двух-трёх шагов передвигаться был не в состоянии. Ноги повиноваться не желали, дыхалка не справлялась, усталость вызывала безразличие. Ко всему прочему, уже долгое время полковник привык командовать, а не подчиняться, тем более мальчишке-капитану.
   Страшит неизвестность. Кровь, убитые товарищи, наглые действия диверсантов в своём тылу, разумеется, нагоняют известную толику страха. Но, вместе с тем, появляется неодолимое желание отомстить и вера в то, что уж с самим-то тобой подобное ни в коей мере произойти не может, потому что ты сильнее, умнее и опытнее противника, и, само собой, в нужный час сможешь всецело противостоять ему. А вот неизвестность действует парализующе. Нагнетает непреодолимый ужас, заставляет испуганно озираться вокруг, опасаться каждого темного куста, каждого шороха. Если у штаба часовые сняты точными ножевыми ударами, если вырезан пулемётный расчёт, если из темноты, из засады обстреляна группа бойцов - всё это исподволь заставляет ещё сильнее ненавидеть противника, усиливает желание поквитаться... А вот если ничего не произошло... Никого не было замечено, никто не пострадал, а результат диверсионной деятельности налицо - вот это пугает, вызывает ужас и панику. Потому что воевать с абстрактным, невидимым и неосязаемым врагом, которого руками пощупать не получается - невозможно. Так же, как пытаться вступить в схватку с привидением, существом из потустороннего мира, либо персонажем старинных легенд. Это вовсе не добавляет смелости и повышения боевого духа, наоборот, весьма значительно снижает боеготовность и отважную решительность. Капитана Малинина либо подпоручика Смольянинова, да хоть самого Змея Горыныча лихой красноармеец всегда готов со всей большевистской ненавистью проткнуть штыком, но не станешь же заниматься ратоборством с эфемерным, призрачным созданием, вроде домового или болотного призрака. Страх опасности гораздо сильнее самой опасности.
   Пропажу полковника хватились не сразу. Уполномоченный ЧК Проничев прибыл лишь следующим утром и, мягко говоря, немало удивился, узнав, что пленного противника уже забрали для приведения ещё не вынесенного приговора в исполнение. Кто забрал? Как кто, ваши, из ЧК. Что за чушь, почему я ничего не знаю? В городе никакого постороннего проявления активности не отмечено, всё тихо-спокойно.
   В конце концов, чекист нашел крайнего и вызверился на Холмогорова.
   - Дружка старого отпустил на все четыре стороны, а мне хочешь забить тут баки? Как был "вашим благородием", так и остался, не дорос ещё ты, Холмогоров, до осознания и правильного понимания текущего момента, не уяснил требований революции.
   За Холмогорова вступился комиссар Кисельков-Даниленко:
   - Ты на горло не бери, товарищ чекист! Диверсантов ловить - твоя работа. Вот ей и занимайся, и не надо перекладывать с больной головы на здоровую. Был Александр Васильевич когда-то "их благородием", а теперь он наш! Советский. До мозга костей! Воюет лучше многих, другим поучиться не грех.
   Холмогоров понимал, что сказать, возразить ничего, он по-прежнему оставался здесь чужим, офицером, белой костью.
   - Подожди, комиссар, охолони! - сдал назад Проничев. - Давай рассуждать логически. В соответствии, так сказать, с законами и принципами диалектики. Начнем всё с первоначалу. Кто видел этих, якобы, "чекистов"? Ты? Часовые? Кто-то ещё? Нет, только Холмогоров. Ты, дорогой товарищ, мандаты у них проверил?
   Нет, не проверил, подумал краском. Побоялся? Постеснялся? Как-то в голову не пришло? Детский лепет - куры на смех подымут. Чертовщина какая-то выходит: неизвестные совершенно беспрепятственно миновали все посты охранения, и никто не спросил документов, вообще, пальцем не пошевелил. Часовые клянутся, что не видели ничего. Как такое может быть? Но он же не ошибся: за Вазаровым приходили чекисты.
   Часовой после пробуждения изрядно маялся головой, словно с сильнейшего похмелья, вспомнить ничего не мог, зато готов был поклясться всеми революционными идеалами, что мимо него за время дежурства муха не пролетела, не то что какая-нибудь мифическая развед-диверсионная группа.
   - Диверсанты? - с иронической издёвкой спрашивал тем временем чекист. - Пришли для того, чтобы освободить Вазарова? А почему ж они тебя пощадили, товарищ Холмогоров? Пожалели? Или, может быть, побоялись шум поднять?
   Действительно, почему? - ломал голову Холмогоров, однако недолго. Ответ напрашивался сам собой, и был настолько очевиден, что оставалось только удивляться, как его не замечают другие. Погибший от руки диверсантов красный командир Холмогоров автоматически делался героем, жертвой во имя революции, расстрелянный же изменник Холмогоров также автоматически становился обманщиком поверивших ему товарищей, предателем иудой и всяческим отщепенцем.
   А по городу уже с панической быстротой распространялись слухи. Поговаривали, что под Кривогорск белыми срочно переброшена "дикая" дивизия отборных головорезов, батальоны "призраков" и чёрт-те кто ещё. Подлили масла в огонь и балтийцы, не к месту и совершенно не ко времени припомнив водяного чёрта, способного весьма неожиданно появиться из глубин пучины и утащить под воду зазевавшегося растяпу. Слухи увеличивались снежным комом, обрастали живописными подробностями и гроизили изрядно деморализовать полк, сводя на нет до того момента победное настроение. И как-то само собой выходило, что виноват во всех бедах один Холмогоров, и если его, иуду, расстрелять - то всё наладится, уляжется и придёт в норму. Проничев готовился арестовать краскома за утерю революционной бдительности и измену, но за своего командира горой встали балтийцы, всерьёз пообещав, что если подобное произойдёт - чекиста живым из города не выпустят. И Проничев отступил: в конце концов, одним беглым контриком больше, одним меньше - шут с ним! К тому же комиссар Кисельков-Даниленко пользовался в политотделе армии изрядным авторитетом, и оттуда Проничеву весьма недвусмысленно намекнули: оставить Холмогорова в покое, командование ему верит, нечего пороть горячку и проявлять излишнюю инициативу. Так что, можно с уверенностью сказать, в этот раз бывшему капитану повезло. Вынесла кривая.
  
   Глава
  
   Зной повис над городом. Ветер словно затаился, трусливо спрятался, ничем не выказывая своего присутствия и даже возможного существования. Жара изнуряла, булыжники мостовой раскалились, ремни портупеи сдавливали грудь, мешая вздохнуть, палящая духота обжигала гортань, нестерпимо хотелось выпить холодного квасу с клюквой, с хреном. Либо просто колодезной воды, ледяной, так, чтобы зубы заломило. А еще выкупаться в стремительной реке Воре. Всякое движение давалось через силу, были они вялые, расслабленные, апатичные. Нудно ныл затылок. Глаза слипались сами собой. Тимофеев с трудом подавил предательскую зевоту. На лбу проступила испарина, фуражка железным обручем стягивала голову, мешая думать, размышлять, анализировать. Сапоги сделались пудовыми, ноги шаркали со скоростью пожилой усталой черепахи. Никакого желания комбинировать, играть навязанную роль, вступать в единоборство не возникало, наоборот, предстоящая операция вызывала лишь вялое отвращение, безучастную пассивность и полное наплевательство к результату.
   Наивный дилетант, в искусстве наружного наблюдения полный профан Свиридов вёл капитана каким-то хитромудрым, одному ему ведомым путём, меняя направления, проводя через узкие, двоим не разойтись, переулки, проходные дворы. Однако, делал всё это словно из-под палки: духота сказывалась и на нём, вызывая неотвратимое желание наплевать на все конспиративные премудрости, спрямить путь следования и провести капитана к месту встречи как можно быстрее. Тимофеев не пытался запомнить ориентиры, не отслеживал маршрут путешествия, знал: их надёжно ведет тройка Вохминцева, все усилия Свиридова бессмысленны, как бессмысленны потуги ягнёнка обвести матёрого волка вокруг пальца. Или что там, у ягнёнка, вместо пальцев, копытце? Можно сколь угодно долго путать следы, профессионал лишь посмеётся, ибо в своём деле он собаку съел, и все уловки оппонента знает заранее. Они пересекли железнодорожные пути, миновали неширокий овраг, выбрались в какую-то первобытную глушь. Капитан Тимофеев был совершенно уверен: в этих местах он никогда не бывал, и понятия не имел, где находится.
   Узкая улица была тупиковой: упиралась в овраг и там заканчивалась. Низкий частый кустарник по берегу какой-то то ли речки, то ли ручья, в два прыжка преодолеть можно. За речкой начиналась степь и тянулась до самого горизонта.
   Отовсюду сквозило бедностью, оскудением и упадком. Здесь не жили и даже не существовали - здесь прозябали. Улицу и улицей-то назвать язык не поворачивался: глинистая тропа, вся в рытвинах и колдобинах. В дождливый сезон превращается в сущее болото. Ноги оскальзываются, вязнут, ни пройти, ни проехать, глина налипает огромными комьями на сапоги, ботинки, опорки, лошадиные копыта. Сейчас, в зной, напротив, растрескалась, лопнула, изорвалась паутиной трещин. Теплый сладковато-цветочный запах степных трав, берёзово-яблочный древесный аромат, горькое благоухание полыни, приправленные легким букетом сухого кострового дыма и едва уловимым махорочным оттенком, - все это было весьма непривычным для ноздрей городского жителя.
   Время неумолимо: некогда добротные, крепкие дома превратились в отвратительно низкие, вросшие в землю лачуги с прохудившейся крышей, сгнившими венцами, обнесённые редким плетнём, такие же убогие, истлевшие от сырости сараи. Они прошли во двор крайнего дома, здесь в нескольких шагах от крыльца, между двух яблонь, дающих изрядную спасительную тень, массивной исполинской крепостью замер деревянный стол, две широкие скамьи по бокам. Длинный ряд вялящейся мелкой рыбы на продетой сквозь глазные отверстия бечёвке: плотвичка, карась, тарань. Повешены хвостами вниз, чтобы жир не вытекал, что придаёт рыбёшке лёгкую горчинку, особенно ценимую любителями пива. Рядом, на берёзовом чурбаке - пышущий жаром, паровозно дымящий, гудящий, повизгивающий и посвистывающий самовар, возле которого, неудобно примостившись на корточках, неуклюже колдует пожилой степенный мужик, до самых глаз заросший густой клочковатой бородой, в расстегнутой рубахе, разбитых, едва живых сапогах, штанах с грандиозными заплатами и глубоко надвинутой на самые глаза казацкой фуражке. Тимофеев машинально осмотрел мужика: нет, личность совершенно незнакомая, капитан видел его впервые. Свиридов, совершенно не обращая никакого внимания на самоварного обслуживателя, уселся на скамейку, облизнул пересохшие губы.
   - Присаживайтесь, господин капитан, сейчас чайку изопьём, - Свиридов вытянул из кармана несвежий платок, протёр взопревший лоб. - Жарища, спасу нет!
   С точки зрения капитана Тимофеева - место для силового захвата было идеальное: бежать возможно лишь через овраг в сторону железнодорожных путей, при этом беглецы окажутся у зубатовских казаков как на ладони: винтовочным огнем перещёлкать имеется возможность всех, словно куропаток. В сторону речки - тоже не вариант: куда в степи пеший от конных скроется?
   Правда, если большевики установят на чердаке соседнего, через дорогу дома пулемёт, то картина изменится коренным образом: и улица просматривается замечательно, и двор, как на ладони, и сгрудившиеся на краю оврага казаки превратятся в групповую мишень. А если добавить второй пулемёт в чердачном окне, аккурат над тем местом, где сейчас развалился за столом Свиридов, получится и вовсе скверно: огневые клещи, никуда не схоронишься.
   Бородатый обладатель казацкой фуражки тяжело водрузил на стол самовар, вынес заварной чайник, стаканы. После чего совершенно отрешённо уселся на берёзовый чурбак, который только что занимал самоварище, сложил руки на коленях и застыл каменным изваянием. Не шевелился, казалось, дышать перестал.
   Свиридов жадно прихлебывал огненную жидкость, утирая платком щедрый пот со лба. Тимофеев, несмотря на мучавшую жажду, пил степенно, мелкими глотками. Чай, кстати, оказался весьма недурён, заваренный на травах, с мятой, зверобоем и сушеными земляничными листьями. Никакого волнения он не ощущал: Вохминцев не мог потерять его даже в такой глухомани.
   С одной стороны, здешнее население друг друга знает издавна, и любой посторонний человек вызовет изрядное и пристальное внимание. Но с другой, с наплывом беженцев, спасавшиеся от большевиков изрядно разбавили укоренившееся общество аборигенов, к тому же Иван Савватеевич - редкого таланта и умения филер, везде за своего сумеет выглядеть.
   Человек появился совершенно неожиданно, Тимофеев так и не понял, откуда тот взялся. Пришелец по-хозяйски уселся за стол, неспешно налил чаю и кивнул Свиридову.
   - Погуляй покуда, Иван Филиппович, нужен будешь - позову, - после чего Свиридов молниеносно испарился, и капитан получил возможность рассмотреть того, на которого, собственно, и была устроена охота. Товарищ никакого внимания на застывшего бородатого владельца казацкой фуражки, по-видимому, хозяина дома не обратил, не почтил, так сказать, словно тот был предметом неодушевлённым и имел значимость не более чурбака, на котором сейчас сидел. Капитану, кстати, это весьма не понравилось: большевик должен проявлять больше пиетета к представителю угнетенной бедноты, а не вести себя по-барски, на то он и большевик.
   Первое, на что обращал внимание собеседник, лишь мазнув непритязательным поверхностным взглядом по фигуре капитана Тимофеева, были широкие лопатообразные ладони. Потом уже, при более внимательном рассматривании, замечал сильно загорелое, охристой коричневости лицо с бледно-пепельными волосами, небрежно зачесанными на косой пробор. Белизну прически, впрочем, вполне компенсировали чернильного цвета широкие и круглые брови, опускающиеся по краям вниз, и такого же оттенка холёные усики, кончиками стремящиеся навстречу бровям. Капитан Тимофеев умел весело и непринужденно смотреть прямо в глаза собеседнику, не отводя миндально-карего располагающего взора, не зыркал по сторонам, что всегда действовало на оппонента весьма успокаивающе. Обладатель подобного взгляда обязательно должен быть человеком жизнерадостным и щедрым, с хорошим чувством юмора, оптимист и интеллектуал, начитанный и любящий развлекать людей, особенно дам, а также умеющий поддержать в разговоре любую тему, начиная от ухода за собаками и заканчивая мировой экономикой.
   Его собеседник меньше всего походил наружностью на представителя революционного пролетариата, напротив, всей своей интеллигентной сущностью напоминал ученого зоолога, либо энтомолога, в самом крайнем случае, - геометра, либо представителя Русского Географического общества, от вооруженной борьбы рабочего класса за свои права весьма далёкого. Органичнее всего он смотрелся бы в лаборатории среди всевозможных колб и микроскопов, либо на институтской кафедре в окружении студентов. Оружия собеседник Тимофеева ни то, что никогда не держал в руках - от одного его вида должен был приходить в изрядный ужас и замешательство. Длинные, кудрявящиеся на висках волосы, разумеется, громадных размеров очки с чудовищно выпуклыми стеклами, свежая неряшливая щетина на круглых щечках. На заместителя председателя Новоелизаветинской ЧК Троянова он походил так же, как походит изрядно принявший на грудь, загулявший мелкий купчишка на серьёзного лихого человека, вознамерившегося проверить его карманы, раздеть, ободрать, как липку.
   - Давайте знакомиться, - предложил представитель подпольного комитета. - Меня зовут Арсением Ильичём, товарищем Арсением. Вас, как мне изволили доложить, Антоном Николаевичем, за сим очень приятно.
   - Взаимно! - Тимофеев наклонил подбородок, обозначив приветствие. Удобно уселся за стол напротив товарища Арсения, с легким любопытством осматриваясь. Сам разговор начинать вовсе не собирался, ждал, в конце концов, это его пригласили, а не наоборот, пускай подпольщик проявляет инициативу, начинает свой рассказ про большевистские молочные реки при марксистских кисельных берегах. А он послушает, посмотрит.
   Товарищ Арсений разглядывал Тимофеева с изрядным любопытством селянина, скопившего, в конце концов, денег на корову либо козу и собравшегося приобрести это весьма ценное в хозяйстве животное, желательно получше и подешевле, чтобы и молока давала изрядно, и чтобы остатка денег хватило на обмывку покупки. Однако делал он это весьма деликатно, так чтобы дотошная заинтересованность его никоим образом не могла обидеть капитана.
   - Вокруг да около ходить не считаю полезным, Антон Николаевич, - с деловитой решительностью естествоиспытателя изрек, наконец, представитель подпольного комитета. - Чего зря воздух сотрясать, перейдём непосредственно к главному. Быка, что называется, за рога, в сторону лирику! Человек Вы, как я вижу, весьма положительных качеств, за годы службы сумели сохранить интеллект и не опуститься до уровня посредственного служаки, а следовательно, взглядов более чем прогрессивных, стремящихся ко всяческому улучшению существующего мира.
   Капитану Тимофееву вдруг сделалось нестерпимо скучно: подобное он уже выслушивал от Свиридова и, судя по всему, ничего не изменилось: вместо одного краснобая ему подставили другого. Выглядело всё это весьма несерьёзно, на что рассчитывают большевики, что он вот так сразу, за здорово живешь, перейдёт на их сторону? Товарищ Арсений между тем продолжал вещать:
   - Мы все служим России. История не осудит честно исполнивших свой долг. Люди устали от длительной войны, хотят мира и спокойствия, те же, кто препятствует этому - забыли интересы своей страны и заискивают перед иностранцами, явными противниками России и в прошлом, и в будущем. Ведь за что воевали? За чьи интересы? Узкой клики заводчиков и землевладельцев. За какой-то абстрактный союзнический долг?
   - Я офицер, - с ангельским терпением, словно малолетнему несмышленышу пояснил Тимофеев. - Моя профессия - воевать. За Веру, Царя и Отечество. Я присягу давал. Испокон веков так сложилось - кто-то заводы строит, кто-то землю пашет, сеет, жнёт, а кто-то с оружием в руках должен их защищать. Погоны обязывают.
   - Погоны обязывают! - повторил по попугайски товарищ Арсений. - Воевали-то, получается, на пользу Англии и Франции. Наша страна в опасности, иностранцы всячески помогают белым, надеясь ещё раз использовать их в своих интересах, против России. Потом предадут, так, как это было всегда, поделят между собой. Средняя Азия и Кавказ достанется Британии, Дальний восток - Японии и Америке, в Европейской части будут хозяйничать французы. Красную армию создали не только, вернее, не столько рабочие и крестьяне, нет! Её создали офицеры генерального штаба, всячески укрепляют, собираясь вышвырнуть из России интервентов пинком под зад. Множество честнейших офицеров, достойнейших героев, уважаемых, заслуженных, вроде Вас, вступают в РККА по зову сердца. Вы должны работать с нами. Нам вы очень нужны. Страна не может позволить себе бездумно разбрасываться ценными кадрами, трудное время диктует свои правила. Подумайте, честно ответьте себе: кто или что для Вас Отечество? Что заключено в этом слове? Бескрайние просторы России, бесконечно тянущиеся поля и леса, кристально чистые реки и озера, или мошна финансового воротилы Анфилатова? Банкира Третьякова? Владельца металлургического завода Лагау-Кларка или Ильинской мануфактуры Муратина? Посмотрите вокруг! Одна часть армии воюет, что называется, не жалея живота, а в это время усердно обогащаются те, кто имеет доступ к материальным ценностям. На фоне кровопролитных боев, репрессий, голода они неистово прожигают жизнь в ресторанах и за картежными столами, устраивают "гомерические кутежи" на баснословные суммы. И в то же время издевательски разглагольствуют, крича: "Брать сейчас взятку - значит торговать Россией!" Периодически издающиеся приказы грозят взяточникам и казнокрадам, "подрывающим устои разрушенной русской государственности", смертной казнью. Однако никакого сдерживающего воздействия они не оказывают: как воровали и мздоимствовали, так и продолжают. Повсюду феноменальное засилье бюрократии. Она стала отличительной особенностью, просто таки визитной карточкой всех государственных учреждений на подконтрольной белым территории.
   Руки товарища Арсения энергично порхали в воздухе ладонями вверх. Он говорил страстно, увлечённо, брызгал слюной, постоянно облизывая губы. По-видимому, его речи произвели весьма сильное впечатление на застывшего на чурбаке самоварного служителя в казацкой фуражке, потому что тот принялся не только сопеть, но и весьма мелодично похрапывать.
   - Чего хотите вы и чего хотим мы? Каковы дальнейшие перспективы противостояния? Вы хотите победить нас! Но что потом? Вы задумывались над подобным вопросом? Нет? Напрасно, весьма напрасно! Потому что потом - ничего. Силы, поддерживавшие здание старой государственности, уничтожены до основания, и возможностей восстановить эти силы не существует совершенно никаких. Для вас победа - цель, притом единственная. Дальше - пустота, пшик, ноль, шиш с маслом! Отобрать, вернуть всё назад, да ещё с процентами. Выпороть всю Россию и повесить всех большевиков.
   - А для вас?
   - Для нас - лишь средство. Мы хотим победить, чтобы, окрепнув на этой победе, создать из нее фундамент для прочного строительства своей коммунистической государственности, создания справедливого общества, о котором мечтали ещё декабристы.
   "Демагогия - вещь весьма опасная, - подумал Тимофеев. - Намеренное воздействие на настроение и чувства, инстинкты, лицемерное подлаживание для достижения своих целей. Для тупоголовой массы - превосходно, вполне приемлемо, но зачем он передо мной этаким соловьём разливается? Чего желает? Или он просто живет в какой-то своей, выдуманной реальности, в своём мифическом мирке и речи собственные считает правильными? К чему этот спектакль, этот балаган? Неужели не понимает, кто перед ним? Если причисляет меня к тем, кому легко задурить голову - это обидно, весьма обидно. Что делать дальше? Если этот гусь - всё, что могут предложить подпольщики - надо давать отбой силовой операции, и устанавливать слежку за товарищем Арсением".
   Представитель подпольного комитета между тем изрядно закашлялся, помахал перед лицом рукой, отпил громадный глоток успевшего поостыть травяного чая. В тени деревьев зной не был таким ужасающим, даже появился откуда-то легкий ветерок, освежавший разгоряченные лица. Изрядно клонило в сон.
   - Въезд белых в любой город всегда сопровождается звоном колоколов, оружейными залпами, раскачиванием повешенных на петлях и громкими криками запоротых до крови людей. Мы дали фабрики рабочим, крестьянам - землю, а народу - долгожданный мир. Белые же этот мир нарушили, втянули в братоубийственную гражданскую войну. Кому это на руку, России? Ей мало погибших в ходе мировой мясорубки за передел сфер влияния, за передел колоний, рынков сбыта? Нет, Антон Николаевич, это выгодно странам Антанты, потому что сильная Россия им не нужна. Сильную Россию боятся! Так надо ослабить её нашими с вами руками. Чем дольше мы будем враждовать, стрелять друг в друга - тем выгоднее Англии и Франции. У Вас другое мнение?
   Положа руку на сердце, в этом капитан Тимофеев был не прочь согласиться с представителем подпольного комитета, тем более, что подобные высказывания ходили и в кругу офицеров, и даже генерал Воскобойников высказывался против союзников, однако сам вид товарища Арсения был Тимофееву неприятен, потому ответил капитан по другому. Из духа противоречия.
   - Мы сражаемся за единую и неделимую, при чем здесь союзники? Они лишь оказывают посильную помощь в борьбе с вами.
   - И разумеется, просто так, из дружеских союзнических побуждений, - саркастически подхватил товарищ Арсений. - Полно, будет Вам! Бесплатный завтрак не бывает без платной выпивки, иначе посетителя вышвыривают вон. Всегда и за все приходится платить, и очень часто по высшему тарифу. Дармовых благ не существует; всё "бесплатное" так или иначе оплачивается, компенсируется - либо в скрытой форме самим получателем, либо кем-то ещё. Так или иначе, но какой-нибудь подвох обязательно будет иметь место. За каждую бесплатную копейку с вас обязательно стрясут полновесный рубль. Не сомневайтесь, за свою "помощь" союзники непременно потребуют плату. Плату территориями, золотом, ресурсами. Повторюсь, сильная Россия им не нужна!
   "Больше наблюдательности - и меньше предубеждений, - вспомнил капитан слова Петра Петровича Никольского. - Всматривайтесь, фиксируйте, от того, что Вам будут говорить, абстрагируйтесь. Главная задача, первоочередная цель - понять, насколько ценный для большевиков человек перед Вами".
   Ценный для большевиков человек между тем жадно высосал последний глоток чаю и с энергичной решительностью отодвинул пустой стакан в сторону. В глазах бешено плясали отблески фанатичного дьявольского пламени.
   - Возможно, Вы правы, - сказал Тимофеев. - А возможно, нет. Помогают нам, пытаясь извлечь выгоду для себя? Да, но это логично. Когда горит дом соседа, вы будете оказывать ему всяческую помощь в тушении пожара, заметьте, совершенно безвозмездно, просто для того, чтобы огонь не перекинулся на ваше жилище. Также и союзники. Они помогают нам, чтобы уберечь свои страны от распространения революции.
   Естественная реакция на утверждение всегда содержит больше информации, чем ответ на точно сформулированный вопрос. Палитра чувств немедленно проявилась на лице собеседника: оно из ярко розового сделалось молочного цвета с легким зелёным оттенком, в уголках губ проступила сливовая синева, а глаза сквозь стёклышки очков пронзили Тимофеева снисходительно-покровительственным взглядом. Товарищ Арсений, возможно, представил себя то ли на институтской кафедре, то ли на трибуне митинга, потому что следующая его речь была чересчур патетична, эмоционально драматична и театрально манерна.
   - Ошибочку даёте, Антон Николаевич! Чем дольше и чем кровавее белые будут биться, воевать с красными - тем слабее будет делаться Россия. Она и так донельзя истощена мировой войной, теперь ещё - гражданская; в результате - бери страну голыми руками, разделяй и властвуй! А кто сопротивление окажет? Повсюду - развал промышленности, сельского хозяйства, разрушение инфраструктуры, государственного аппарата и вооруженных сил, по сути, полнейший хаос. Воюющие стороны изрядно измотаны, численность населения стремительно падает. Потому выход существует единственный: как можно быстрей закончить внутри России войну и заняться немедленным восстановлением хозяйства, строительством нового государства - государства Будущего! Потому мы и обращаемся к Вам: помогите России. Как патриот, как русский человек, в конце концов. Помогите скорейшим образом окончить войну, и все силы бросить на усердное возрождение великой державы, коей всегда являлась Российская империя.
   Сказано было красиво и вычурно, с изрядной долей самолюбования и самовосхищения. Товарищ Арсений, надо полагать, чрезвычайно понравился самому себе. И слова-то он говорил весьма правильные, на возбужденную, подогретую толпу они, совершенно очевидно, производили впечатление неизгладимое, заставляя немедленно бросать все нужные и ненужные дела и скопом записываться в Красную армию. Тимофеев же решил одно: силовой захват отменить, перед ним - пустышка, ширма, дымовая завеса. Человек, нужный лишь для словесного прикрытия, агитации. Опасный и чрезвычайно вредный, разумеется, но... Не Троянов, либо другой подлинный руководитель подпольного комитета.
   - Так что Вы скажете, Антон Николаевич? - с лукавым удальством спросил большевик. Тимофеев отвечал, тщательно взвешивая каждое слово, словно на язык пробовал: соленое ли, горькое или сладкое.
   - Выслушал я Вас очень внимательно, Арсений Ильич, доводы Ваши мне понятны и весьма убедительны. Но поймите и Вы меня: вот так сразу изменить долгу, присяге и перейти на противоположную сторону я не могу, не так воспитан. Обещаю подумать самым тщательным образом.
   Со стороны они, вероятно выглядели весьма колоритно: товарищ Арсений в величественной позе Зевса-громовержца и унижено просящий об отсрочке Тимофеев. Посторонний зритель непременно решил бы, что подпольщиком одержана полная и безоговорочная победа.
   Но оказалось по иному.
   Дремавший обладатель казацкой фуражки и заплатанных штанов вдруг как-то сразу и неожиданно перестал храпеть. Впервые за всё время пребывания рядом он подал голос, и голос этот был резкий и властный.
   - Спасибо, товарищ Арсений, считай себя свободным, пойди, перекури.
   Как собаку на поводке одёрнул - Зевс-громовержец тут же сдулся, скукожился, потерял надменно-важный вид, даже стекла очков перестали блестеть, а лицо стремительно сделалось пунцово-пурпурным. Обслуживатель самовара хлестнул его тяжелым взглядом - придал ускорения - и товарищ Арсений стремительной рысью припустил в дом.
   - Не спешите, капитан! Давайте еще чайку по стаканчику выпьем - и закончим начатый разговор.
   Обладатель казацкой фуражки присел к столу, где только что так вольготно восседал, царил товарищ Арсений, по-хозяйски наплескал себе жидкости поочередно из заварного чайника, потом из самовара, глотнул, поморщился.
   - Этот чай - не чай, а ай! Кстати, понравился наш Арсений? Занятнейшая личность, скажу я Вам? Замечательный теоретик, идеолог и доктринёр.
   В устах грубого мужика такие слова звучали диковинным образом, и Тимофеев машинально потянулся к воротнику, чтобы расстегнуть стягивающие шею пуговицы: сигнал к началу силовой операции. В последний момент сдержал руку, лишь потёр подбородок.
   - Зачем Вы представили мне его?
   - Затем, что он умеет говорить красиво и убедительно. А я - нет! Разливаться соловьём не намерен, да и времени, честно говоря, мало. Всё, что он тут проповедовал - всё верно, факты Арсений изложил правильно, умеет красиво говорить, не отнимешь. От себя лишь добавлю: власть мы взяли не на день, не на неделю, а окончательно. И удержим, даже не сомневайтесь: победить нас невозможно! Сейчас вы наступаете - так это не навсегда, временно, обратно город заберём, ещё есть время! Нас в подполье немного пока, зато все - настоящие бойцы, товарищи. Нас не сломить, не запугать, мы обязательно вернёмся. Примите это, как должное и не ошибитесь в выборе.
   Он нависал над столом, доминировал. Только не так, как Зевс-громовержец: надменно и величаво, - а сжатой пружиной, затаившейся стремительной угрозой, подавляя волей, напором, лишая способности к сопротивлению. Товарищ Арсений - мягкотелый и хлюпкий теоретик, подумал Тимофеев, а этот - практик, застрелит прямо здесь и сейчас - и не поморщится.
   - Вы нужны нам, а мы - Вам. Вам лично, капитану Тимофееву, - подпольщик смотрел в глаза, не моргал, не отводил взгляда - гипнотизировал, лишал уверенности. - Когда мы вернёмся, Вам лучше оказаться на нашей стороне, чем на стороне проигравших.
   - Вы так уверены в победе? - спросил Тимофеев и вдруг не узнал собственного голоса: шаляпинский бас обернулся фистулой, детским дискантом.
   - Разумеется, уверен, по иному и быть невозможно, иначе какой смысл в борьбе? Вы хотели подумать, что ж, подумайте, насильно мил не будешь. Строить замки на песке работа кропотливая и совершенно ненужная.
   - Какие условия, гарантии?
   - Деловой разговор, - усмехнулся владелец фуражки. - Лукавить не стану: гарантий никаких, сами понимать должны: пустым обещаниям - грош цена. Могу, конечно, посулить Вам высокую должность в дальнейшем, только зачем? Когда мы вернёмся, возьмём город обратно - уж будьте уверены: не забудем! Верных нам людей поощрить сумеем, это логично, и это правильно. А напрасным посулам Вы всё равно не поверите и правильно сделаете, я бы на Вашем месте не поверил бы. Богатства, денег, золотых гор тоже сулить не стану - не тот, как я считаю, Вы человек, чтобы за плату служить: тут уж или за идею, за правое дело, или - никак! В принципе, всё!
   - Допустим, - кивнул Тимофеев. - Однако, я до сих пор не знаю, с кем говорю. Насколько серьёзна ваша организация и кто Вы такой? Согласитесь, это я должен знать, прежде чем приму решение.
   Собеседник усмехнулся.
   - Что ж, желание разумное. Однако, верительной грамоты, мандата у меня нет! Что Вас убедит?
   - Кто Вы? Назовитесь. Я должен быть уверен, что беседую с теми, за кого вы себя выдаете.
   - А моё имя Вам ничего не скажет, меня контрразведка не знает, так что назовусь я товарищем Семёном или товарищем Аркадием - роли не играет.
   - В таком случае, я бы хотел встретиться с тем, про кого хоть что-то слышал. С Трояновым, например.
   Собеседник прищурился.
   - А Вы знаете Троянова? Встречались с ним?
   - Кто ж в городе не слышал про Троянова, личность легендарная.
   Собеседник задумался на мгновение.
   - Что ж, понятно, - он внимательно посмотрел в глаза Тимофееву так, что капитану сделалось весьма неуютно. - Вы знаете Ивана Николаевича в лицо? Видели его фотокарточку? Как Вы сумеете угадать, что перед Вами Троянов, а не Иванов-Петров-Сидоров? У него, я знаю, мандата ВЧК при себе может и не оказаться?
   Тимофеев философски пожал плечами:
   - Я имел удовольствие читать описание внешности Ивана Николаевича Троянова, так сказать, словесный портрет. Думаю, узнаю. И потом, Вы же не собираетесь подсовывать мне липу? Несолидно, знаете ли.
   - Вы правы, - решил собеседник. - Убедили, Антон Николаевич. Думаю, можно пойти Вам навстречу. Троянов - это я!
   Если бы собеседник назвался чрезвычайным и полномочным представителем Совета Народных Комиссаров, Реввоенсовета республики, личным посланцем кайзера Вильгельма, Тимофеев удивился бы меньше. И, возможно даже, поверил бы. Мелкий сгорбленный сморчок с пыльной гномьей бородой чрезвычайно усердно пыжился, надувался спесью, готов был выскочить из заплатанных штанов, лишь бы произвести должное впечатление. Капитан хорошо помнил детали словесного портрета бывшего товарища председателя Новоелизаветинской ЧК, коим нынешний собеседник не соответствовал ни малейшим образом.
   "Мужчина, на вид 27-30 лет, европейского типа, выше среднего роста, крепкого телосложения. Голова средней высоты, в теменной части - куполообразная, затылок вертикальный. Волосы темные, средней густоты и длины, зачесаны назад. Лицо овальной формы, худое, профиль прямой. Лоб высокий, открытый, отклонен назад. Брови дуговые, длинные, сужающиеся к вискам, средней густоты. Глаза миндалевидные, средних длины и раскрытия, косовнутреннего положения, серо-голубого цвета, со средне выраженным нижним веком. Нос средней высоты, ширины, выступания и глубины переносья, с извилистым контуром спинки носа, основание горизонтальное. Рот средней длины, углы рта расположены горизонтально, выступающие в профиль губы, контур смыкания губ прямой, высота верхней губы средняя. Зубы среднего размера, частые. Подбородок овального профиля, малой высоты, средней ширины, выступающий. Ушные раковины малые, скошены назад, мочка - большая, козелок - большой, противокозелок - сильно скошенный. Завиток - большой, противозавиток - выступающий. Волосяной покров на лице отсутствует. Шея длинная, прямая. Плечи широкие. Грудь широкая. Спина широкая. Руки средней длины. Ноги средней длины. Осанка прямая. Голова наклонена вперед. Походка быстрая, ровная. Жестикуляция быстрая. Мимика прищуривание. Голос: по тембру - баритон, по силе - средний. Особых примет нет".
   Чёрт побери, капитан Тимофеев изрядно запутался в этих описаниях. Хорошо Марину, бывшему полицейскому сыщику, у него мелочи в общую картину складываются, Тимофеев же из всего нагромождения специальных терминов понял только, что Троянов весь усреднённый, ничем особо не выделяющийся. Другое дело: младше тимофеевского собеседника почти вдвое. И - густая клочковатая борода собачьим хвостом приклеенная к подбородку, тогда как у Троянова: "волосяной покров на лице отсутствует". Впрочем, усы-бороду можно отрастить. Или приклеить...
   Все грани сомнения отразились на лице капитана довольно явственно, потому обладатель казацкой фуражки широко улыбнулся и подмигнул дружелюбно.
   - Не похож? Другим меня представляли? Что ж, прекрасно, даже превосходно. И, тем не менее, я - это я!
   Мелкий сгорбленный сморчок вдруг непостижимым образом разогнулся, перестал быть невзрачным и скрюченным, помолодел сразу лет на двадцать и оказался практически ровесником Тимофеева. Стянул с головы фуражку вместе с седым чубом, прищурился, словно прицелился.
   Тимофеев вдруг спинномозговым чутьём понял: перед ним действительно Троянов Иван Николаевич, чекист, руководитель городского подполья, его, капитана, основная цель. И мгновенно перестал ощущать мучительно свинцовое пекло, зной, наоборот, ядовито-бирюзовый ледяной озноб тронул кончики пальцев, дыхание в груди сдавил беспощадно мёрзлый обруч, зубы предательски стукнули, едва не отбив чечётку. Отстегнуть клапан кобуры и выпалить самовзводом из-под стола в живот Троянову, - эта мысль, решение казались столь очевидными, что непонятно было, почему Тимофеев до сих пор медлит. Однако он понимал: если перед ним действительно Троянов, а не клоун, скоморох, тряпичная морда - обязательно подобный вариант просчитал заранее и выстрелит первым. Ватной, непослушной рукой потянулся Тимофеев к шее, расстегнул пуговицу, шумно вздохнул. Дальше пусть Вохминцев и Пётр Петрович Никольский действуют, его роль заканчивается.
   - Я согласен, - деревянным голосом проговорил капитан, пытаясь выглядеть спокойным. - Сказать по правде, не ожидал от Вас столь ловких кунштюков. Забавный фокус...
   - Что Вы, Антон Николаевич, какой же это фокус, - Троянов улыбнулся одними губами, глаза остались неподвижно сощуренными. - Обычная маскировка. Борода также снимается при необходимости. Говоря по совести, изрядный после неё зуд присутствовать изволит. Чешется - спасу нет.
   Иван Савватеевич Вохминцев опустил бинокль, рыскнул глазами.
   - Есть сигнал! Филька! Марш к казакам! Одна нога здесь, другая - уже там!
   Троянов оторвал от лица ненужную более лохматую клочковатую бородищу, с наслаждением потёр щёки.
   - Очень рад, что Вы согласились, Антон Николаевич, - сказал он так, словно никогда не сомневался в решении Тимофеева. - Золотых гор обещать не стану, но даю слово: Вам не стыдно будет смотреть в глаза Вашим внукам.
   - Что я должен делать?
   - Не привлекать к себе внимания. Продолжайте служить так же, как до сих пор. И ждите, в любую минуту Вы можете понадобиться нам, оказать неоценимую помощь! Давайте обговорим способы связи и взаимодействия...
   "Десять-пятнадцать минут, не более, думал Тимофеев, делая изрядный глоток чая и слушая Троянова. Максимум через двадцать, это уж в самом запредельном случае, казаки будут здесь - и всё! Отжил свое товарищ чекист, отбегался".
   Троянов инструктаж завершил, поднялся, протянул руку.
   - Счастливо, Антон Николаевич, до скорой встречи. Свиридов проводит Вас, мне же нужно задержаться, у меня здесь ещё встреча назначена. До свидания!
   "Что-то тут не так, думал Тимофеев, пожимая руку Троянову. Всё слишком просто и гладко! Как в романе. Хитрый подпольщик на самом деле оказался доверчив сверх меры. Словно недоумок какой? Или я сгущаю краски? Почему же его так долго не могли взять? Возможно, каверзу какую приготовил? Впрочем, теперь поздно гадать, через несколько минут всё завершится".
   Троянов скрылся в доме, откуда тотчас резвым колобком выкатился Свиридов, едва не приседая перед товарищем Тимофеевым в верноподданническом полупоклоне.
   - Прошу-с!
   Теперь они двигались в обратном направлении, Тимофеев прислушивался, тщательно стараясь различить звуки конского топота, выстрелы, зычные казачьи крики. Ему даже на секунду сделалось жалко Троянова. Жить тому оставалось считанные минуты.
  
  i "Двенадцать" - поэма Александра Блока, одна из признанных вершин его творчества и русской поэзии в целом.
  ---------------
  
  ------------------------------------------------------------
  
  ---------------
  
  ------------------------------------------------------------
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"