Пеллегрино Этторе Неява : другие произведения.

Город, отделяющий от неба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В тексте встречаются бранные слова и выражения, неотделимые от контекста и не являющиеся самоцелью. Выложено три новых главы.


Город, отделяющий от неба.

"Целую жизнь я с бору по сосенке эти слова собирал..."

А. Розенбаум

"О несчастных и счастливых,

О добре и зле,

О лютой ненависти и святой любви..."

К. Никольский

" Прыгаю на метр в высоту, в город, отделяющий от неба"

Е. Солодовников

"А у дельфина

Взрезано брюхо винтом!

Выстрела в спину

Не ожидает никто.

На батарее

Нету снарядов уже.

Надо быстрее

На вираже!"

В. Высоцкий

Большинство персонажей книги являются плодом воображения автора. Схожесть поступков и характеров, а также действий и слов персонажей с чем-либо в реальной действительности является досадным совпадением.

Автор

  
   "Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 9 марта 1969 года. Ленинград
   Мой одиннадцатый день рождения никто не собирался отмечать. Мама лежала в палате интенсивной терапии, а отец находился в заграничной командировке. Бабушка, которая мамина мама, сутками напролёт сидела в больнице, и я был предоставлен самому себе. Жалеть маму я был не в состоянии, поскольку был занят острой жалостью к самому себе. Мне казалось, что все вокруг меня забыли, и свой день рождения я проведу в тоске и печали. Ни один из моих друзей, прекрасно знавших про мою годовщину, не то что не пришёл в гости, но даже и не позвонил! Соседка баба Катя, приглядывавшая за мной, про мой праздник ничего не знала, потому проведать меня заявилась только к вечеру, чтобы убедиться в съеденности обеда и моей готовности к ужину. Обед, состоявший из невкусных щей из кислой капусты и слипшихся макарон по-флотски, я благополучно скормил коту Фимке. Планы на ужин у нас с котом были точно такие же, благо вишнёвое варенье имелось в избытке, а от сдобного батона оставалась добрая треть. На звук открываемой двери (у соседки имелся ключ, отданный ей моей бабушкой) мы с Фимкой двинулись синхронно, хотя и из разных мест: кот - с кухни, где он дежурил в ожидании новой порции макарон, я - из зала, где выбирал книгу "повзрослее" из большого книжного шкафа. Баба Катя вошла, привычно причитая про "бедную сиротинушку", а потом вдруг внезапно замолчала, словно прислушиваясь к чему-то, и замерла посреди прихожей на несколько секунд. Затем, вместо того, чтобы озаботиться моим ужином, она вдруг молча потрепала меня по голове, сунула ключи в карман замызганного халата и вышла прочь из квартиры, даже не заперев дверь, лишь притворив её. Мы с Фимкой замерли, глядя друг на друга со страхом и удивлением. Дверь тут же отворилась вновь, чуть скрипнув, и через порог в квартиру шагнула Снегурочка! Ну, то есть, конечно же, это была никакая не Снегурочка, а просто... просто Снегурочка из неё получилась бы самая настоящая. Это была рослая, очень красивая деваха с длинной пшеничной косой, переброшенной через плечо на грудь. Одета деваха была тоже под стать внучке старого филантропа - в коротенький отороченный мехом полушубок, вязаную голубую шапочку и высокие замшевые сапожки, мягкие даже на вид.
   - Привет! - сказала Снегурочка с лёгкой улыбкой и принялась снимать полушубок.
   Мы с котом не отводили глаз от незваной гостьи. "Может, это внучка бабы Кати?", - подумал я, цепляясь за остатки здравого смысла.
   - Нет, не внучка, - сказала незнакомка, пристраивая дублёнку на вешалку.
   "Наверное, это из больницы! Или с маминой работы", - догадался я. "Мама прислала, точно!".
   - Мама твоя тут ни при чём, и ты это прекрасно знаешь, - твёрдо заявила гостья, поворачиваясь ко мне. - Чаем девушку напоишь?
   - Д-да..., - выдавил я, и мы отправились на кухню, причём Снегурочка шла так, будто жила у нас давным-давно. По-хозяйски.
   Спустя десять минут я сидел и прихлёбывал чай со здоровенным куском торта, глядя на голубую пушистую кофточку гостьи. Снегурочка одной рукой держала чашку с чаем, а второй гладила возлежащего у неё на коленях предателя Фимку. "Юбку с кофтой заманается отстирывать от кошачьей шерсти", - мстительно, но как-то лениво подумал я. Деваха тут же оторвалась от кота и погрозила мне розовым пальчиком. "Торт из-за спины достала, мысли мои читает, а имя своё так и не сказала. Невежливо получается!" - с вызовом проговорил я про себя, глядя на незнакомку исподлобья. Большущий торт на блюде из прозрачного стекла Снегурочка извлекла прямо из воздуха за своей спиной пару минут назад, как только я начал разливать по чашкам свежезаваренный чай. Извлекла, быстро сунула мне его в руки, звонко выкрикнула (именно выкрикнула!): "С днём рождения!" и молниеносно чмокнула меня прямо в нос. Подлую эту атаку я проспал, ошеломлённый увиденным.
   - Прямо невежливо! Ты вот, Тёма, со мной даже не поздоровался, - сказала Снегурочка, прервав мои мысли о торте и клюнутом кончике носа.
   - Незваный гость хуже татарина! - ответил я папиными словами. Я всегда начинаю дерзить от растерянности.
   - Татары ему помешали! Чего тогда с Камилем Тугушевым дружишь? - строго спросила незнакомка. Но в зелёных глазах её плясали озорные огоньки.
   - Это была фигура речи, - я опять цитировал отца.
   - Ага, скажи ещё: "игра слов"! - последние два слова наглая гостья произнесла, сильно растягивая гласные, потому у неё получилось что-то вроде: "игра ослов". - Ладно, не буду больше.
   Она встала, мягко стряхнув кота на пол, сделала церемонный шаг вбок (я только тогда заметил, что сапожки, которые она так и не сняла, не оставляют на полу мокрых следов) и присела в шутливом книксене.
   - Позвольте представиться: Лиза! - торжественно заявила она и кокетливо поправила шапочку, чуть сбившуюся на бок. И тут вдруг добавила ни с того ни с сего: - Кто родился в день воскресный - получает клад чудесный!
   Какой у неё звонкий голос, подумал я. Прямо как отличница у доски.
   А "отличница" тем временем пристально меня разглядывала, словно ждала чего-то. Чего она ждала, я догадывался. Игра в "пароль - отзыв", как же! Папа называет это культурным кодом. Надо показать вопрошающему, что ты с ним одной крови ("из одной страты", по-папиному).
   - Да читал я этого вашего Уайльда! - не выдержал я наконец. - Только торт на клад не похож, да и я не угольщик Петер Мунк.
   - Ну, во-первых, Уайльд никакой не мой, да и не он эту историю записал, а Гауф! - весело произнесла Лиза. - А на Петера ты похож: такой же недовольный и вечно себя жалеешь.
   Тут бы мне и обидеться, но я внезапно понял, что мне очень не нравится слово "записал". А ещё я вспомнил, как в той сказке звали жену Петера. Лизбет. Лиза.
   - Значит, клад тебе подавай? - спросила Лиза сердитым тоном, но глаза у неё были весёлые.
   - Ты сама про клад сказала, - сказал я холодно и спокойно, подметив как бы со стороны, как легко я перешёл на "ты" со "взрослой тётенькой".
   - Ладно, Ико, будет тебе твой клад!
   И тут я растерялся. Хорошо, положим, Снегурочка читает мои мысли, но я и сам не сразу вспомнил своё давнее детское прозвище. Мама рассказала мне как-то, что в возрасте двух лет на меня вдруг напала неудержимая икота. Икал я несколько дней, а когда странный недуг прошёл, родители стали звать меня Икошкой и даже Икошечкой, а позже - просто Ико. Прозвище мне раньше даже нравилось, но это пока я не узнал, откуда оно взялось. А как узнал (это было уже во втором классе), так сильно рассердился и попросил родителей больше меня так не называть. Вот и не называли четыре года...
   - Откуда ты знаешь?
   - А откуда ты знаешь, что я - Снегурочка?
   - Ты в зеркало на себя посмотри! - сказал я и тут же понял, что глупо девчонке говорить про зеркало. Уж они-то в него смотрятся за день чаще, чем я за год.
   - Да и ты посмотри. У тебя на лбу твоё настоящее имя написано.
   И я посмотрел.
  
   Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный
   Генка скучал. До начала конкурса оставалось полчаса, а торжественная часть с его участием завершилась пятнадцать минут назад. Как комсомольский вожак и ветеран любительского театра, Генка (а точнее, Генрих Рудольфович Бордин) должен был восседать в жюри областного конкурса, который труппа под его руководством выигрывала до того два года подряд. Своё будущее Генка не планировал - он совершенно точно знал, что так и будет. Будет театральное училище в Саратове, будут заметные роли в городском драмтеатре, будет приглашение в Москву от Табакова, непременно будет большой экран и всесоюзная слава. Цену себе Бордин знал. Талант - штука очевидная и осязаемая, а уж если актёрский и режиссёрский в одном флаконе... У кого другого упомянутые перспективы захватили бы дух, но только не у Генриха. Он был преисполнен спокойной, полной достоинства гордости за себя и свой ценимый окружающими труд. Именно труд, поскольку таланта в театре явно маловато. Ни одной премьеры в театрах областной столицы Генка не пропускал, потому в теме разбирался крепко. Бывало, воображая себя на месте режиссёра, видел недостатки постановок столь чётко, что аж хлопал себя ладонями по ляжкам, раздражая соседей-театралов.
   Так вот, Генка скучал. Привычка всё время работать над собой не давала расслабиться. Мы бы с вами назвали его состояние разновидностью невроза, но Бордин этого слова не знал. Знал он лишь изнурительные тренировки в гимнастическом зале, постоянные репетиции перед зеркалом и - уже на грани истощения сил - работа над школьными заданиями. Сейчас вот заняться бы проговоркой про себя очередного монолога, но мандраж перед работой в жюри не отпускал, хотя сам Генка полагал себя абсолютно спокойным. Вынужденное безделье бесило. И тут взгляд почему-то приклеился к стоящему у дальней стены вестибюля (а дело происходило в Доме Культуры посёлка Прибрежный) длинному парню. Незнакомец подпирал зеркальную стену с таким наигранно печоринским видом, что Генка аж поперхнулся от возмущения. Длинный это заметил и, кривовато улыбнувшись, вдруг поманил Генку к себе пальцем. Почему-то вздрогнув, Бордин покачал головой: надо, мол, - сам подойдёшь. Парень усмехнулся ещё раз и плавно отчалил от стены, будто оттолкнулся крохотными ручками, растущими на лопатках. Шёл он невероятно грациозно для своего роста. Такие обычно передвигаются, как чучело на ходулях - этот же был в движениях даже рациональнее самого Генки, почти такого же рослого, но гораздо более крепкого и плечистого. Так бы мог двигаться ремень с привязанным к низу увесистым грузиком, почему-то подумалось Бордину. Да, именно ремень.
   Ремень остановился в полуметре от Генки и, протянув ему руку, сказал:
   - Ну, здравствуй, Генрих!
   - Не могу ответить тебе тем же: ты не представился, - ответил Генка, глядя незнакомцу в глаза. Глаза были светло-серые, в мраморную прожилку, довольно близко посаженые и очень, очень холодные. Как у судака из морозильника.
   - Вадим, - просто сказал Ремень, продолжая держать руку на весу.
   - Ладно, здравствуй! - сказал Генка и пожал эту самую руку. Ладонь Вадима оказалась горячей и твёрдой, словно батарея отопления. Генка едва не отпрянул, но на пожатие всё же ответил уверенно, хотя и без фанатизма - состязаться со странным чуваком почему-то очень не хотелось. А тот пялился своими морожеными лупетками, и улыбочка, застывшая на узком лице, тоже была какая-то заиндевевшая. Не поймёшь - то ли ухмылка, то ли гримаса.
   - Думаешь о своём будущем? - вдруг спросил длинный Вадим. - Пустая трата фантазии. Хочешь, я расскажу тебе, что с тобой будет на самом деле? И очень скоро.
   В генкиной голове летучими мышами заметались мысли. Кто его подослал, этого "предсказателя"? Явных врагов Бордин не имел, с откровенными хулиганами не схлёстывался, а всякая подлая мелочь, зная о гимнастическом его прошлом и постоянных нынешних тренировках, связываться боялась. Может, он сумасшедший? Вон глаза какие странные.
   - А ты что, провидец, что ли? - неожиданно для самого себя спросил Генка.
   Однако Вадим на вопрос не ответил.
   - Ты умрёшь через неделю в камере следственного изолятора, - спокойно сказал он. - Порвёшь на лоскуты свою итальянскую рубашку, свяжешь верёвку и на ней удавишься.
   Генка замер, отчётливо ощущая, как по спине движется ледяная струйка пота. Ни о чём другом, кроме этой мокрой дорожки, думать он сейчас не мог. Мысль словно не смела переползти через услышанное, как змея через огонь. Время увязло, будто муха в меду.
   - Даже не знаю, что будет тобой руководить больше всего, - донёсся до Генки сквозь звон в ушах размеренный голос. - Нежелание сидеть за убийство человека или невозможность существования на земле без Вики.
   На последней фразе в Генку точно иглу воткнули - пузырь с замедленным временем лопнул, и Бордин, схватив Вадима за воротник, зашипел ему прямо в лицо:
   - Не с-смей трогать мою Вику!

***

   Вичка-Мичка жила в соседнем доме.
  
   Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
   Не спрашивайте, за что Ярик любит Новый год. На риторические вопросы старший из братьев Решетиловых отвечать не станет - не в его это характере - словами разбрасываться понапрасну. Любому же ясно: конфеты-мандарины - вдоволь, подарки нужные покладистый старик в ватной шубе ночью под кровать подбрасывает. А сосну, принесённую с балкона и благоухающую смолой и свежестью - наряжать стеклянными шарами - пробовали? То-то же!
   Вот и теперь, проснувшись первым новогодним утром, Ярик сначала бросил ревнивый взгляд на кровать брата - не проснулся ли наглый кролик раньше него? Венька - не Ярослав, ему триумфальное завершение двухмесячных интриг - без надобности. Здесь надо сказать, что за интриги такие. Каждый год братья писали записку Деду Морозу. Писали в середине декабря, а до этого рядились, какой подарок (или подарки) требуется на сей раз. Седобородый дароносец отчего-то дарил либо один на двоих большой подарок, либо два - поменьше, но непременно одинаковые. Вот ради убеждения младшего брата Ярик и плёл козни, начиная с самого конца октября. Захотелось ему заиметь настольный хоккей - потребовалось сделать так, чтобы и у Веника точно такая же лампочка в мозгу загорелась. Или взять фонарики. Для игры в лабиринтах подвала, спрятавшегося под домом, где жил Ярик, мощный фонарик просто насущно необходим. Веника в подвал играть не пускали, пришлось придумывать иной повод и укоренять его в сознании упрямого братца. Зато теперь и в хоккей с друзьями режется наш хитрец, и фонарик в ход пошёл, и мелкий негодник обиженным себя не ощущает.
   Ярик какое-то время смотрел на мирно спящего брата, потом, не выдержав, легонько толкнул его в плечо. Венька смешно нахмурился, сел в кровати, не открывая глаз. Солнечный зайчик, проникший в комнату сквозь неплотно закрытые шторы, мазнул его по припухшему веку. Венька открыл глаза и немедленно чихнул. Затем поморгал сонно и, увидев гирлянды, протянутые через спальню крест-накрест, сразу вспомнил про Новый год и подарки. Вспомнил и метнулся прямо через брата, подглядывающего за ним через щёлочки прикрытых глаз. Ярик решил "проснуться" и повернулся посмотреть, что же брат вытягивает из-под кровати. Ах, ну да, это же набор для понг-понга, "как-же-я-мог-забыть!". Ярик отцу все уши прожужжал, объясняя, какие ракетки нужно купить. Неожиданностью было лишь то, что в набор входила сетка с креплениями и полдюжины целлулоидных шариков. Веник, завладев шариками, сразу же принялся кидать их об стену - уж очень хорошо они отскакивали. Все, кроме одного. Последний шарик, тяжело ударившись о стену и пол, раскололся. Половинки разлетелись куда попало, а вот то, что находилось в шарике...
  
   Немного жести в холодной воде. Антон Флеборский. 12 июня 2010 года. Москва
   АФ: Микрофон включен, Евгений Олегович. Вам удобно так?
   ЕО: Да, Антон, спрашивайте.
   АФ: Собственно, как мы и договаривались. Лето 1979-го.
   ЕО: Ещё раз спрошу: вы уверены, молодой человек? Есть вещи, которые вас меняют безо всякого возврата.
   АФ: Я полностью уверен и отдаю отчёт...
   ЕО (нетерпеливо): Никакого отчёта отдавать вы себе не можете, разумеется. Впрочем, ладно. Это ваш выбор.
   АФ: Итак, мы начинаем. У нас в гостях генерал-лейтенант милиции в отставке Евгений Олегович Орехо?вский, прошу любить и жаловать! Евгений Олегович, здравствуйте!
   ЕО: Здравствуйте, Антон!
   АФ: В вашей богатой на события карьере случалось всякое. Какой эпизод был самым таинственным в плане, ну... скажем, в плане детективном, загадочном?
   ЕО (усмехается): События трёх месяцев 1979 года, город Качинск, южная Сибирь. Три месяца - с июля по сентябрь... даже по начало октября.
   АФ: Качинск? Как вы там оказались?
   ЕО: По распределению, разумеется. Годом ранее, в 1978-м, я закончил Саратовскую школу милиции и был направлен в Качинск на должность участкового инспектора. А через год это и началось. Вернее, началось-то раньше, просто тревогу забили как раз в июле. После выпускного, через пару недель, 8-го июля пропали пятеро парней-десятиклассников, ну, выпускников уже, получается. Все они были знакомы, хотя и учились в двух разных школах. А, надо сказать, Качинск в то время - это было, да-а! На сто тысяч населения - глинозёмный комбинат, цементный завод, дорожно-строительная мехколонна и две ТЭЦ. Воздух там был, скажу я вам - сказка, но сказка страшная, типа Гауфа этого вашего. Что смеёшься, Тоша? Ничего, что я на "ты"? Ну, и ладно. Что, Гауф не ваш? Или чего ты прыскаешь? Тупой мент писателей знает? Ну, ты слушай, слушай!
   АФ: Извините, Евгений Олегович, это я лишнего себе позволил.
   ЕО: А-а, перестань! Так вот: на комбинате треть взрослого населения ишачила, а с жильём, чтоб ты знал - был тогда полный капец. В хрущёвке жить или там, в частном секторе - это счастье великое. Комбинатовские-то были в основном "понаехавшие", и жили они в бараках. А барак тот, Тоша, "балОк" по-местному, - это особая статья социалистического пейзажа. Стены фибролитовые..., знаешь, что такое фибролит? Рейки, обмазанные глиной, а внутри доска-пятидесятка. Такую стену пальцем ткни - труха посыплется. Так вот, балок тот: не дом - сарай длиной тридцать метров. Посредине идёт коридор - прямая кишка, по бокам - комнаты. В начале коридора - кухня и хозблок, в конце - умывальники. Сортир где? Сортир, Тоша - на улице. Десятиочковый, зато один на четыре барака. Доски щелястые, ветер гуляет - того и гляди - геморрой застудишь. Двери входные на щеколду запираются, только нафиг та щеколда никому не сдалась, и двери на том ветру хлопают так, что в кишках отдаёт. Нужник пополам фанеркой разделён. Это, значит, чтобы разнополые аборигены друг за дружкой не подглядывали. А чего там, Тоша, подглядывать: в комнате баба охнула - все соседи в курсе, сколько ей муж палок кинул, прости за грубое слово. В коридоре, на кухне, в хозблоке - шум, гам, дети общие бегают, чумазые, как шахтёры. Бабы кастрюлями бренчат, склочничают и мирятся, гречку друг дружке пересаливают. Короче, Босх с Брейгелем в обнимку. Да ты не жмурься, журналист, больше не буду я умничать! Не идёт мне, я знаю.
   АФ: Евгений Олегович, я вас прошу: вы прирождённый рассказчик, так не сдерживайте себя. Всё очень интересно...
   ЕО: Ага, польсти, давай! Послушал бы ты, как я в том Качинске изъяснялся. Ты бы такого участкового на порог не пустил. Ладно, лирику оставим. В общем, выпускники, кто попутёвее, в красноярские вузы поступать укатили. Кто попроще да поплоше - по технарям рассосался. Эти пятеро "погулять" решили. Осеннего призыва дожидались, орлы бордюрные. Компашка та ещё была. За год я их изучил вдоль и поперёк. Как танцы в комбинатском ДК - так драка с их участием. А то ещё у комбинатских развлечение было - в городской Дворец Культуры на дискотеку ходить да с "центральными" там хлыстаться. Так что, когда никто из них ночевать домой не пришёл в тот вечер, на то родители даже не почесались. И в понедельник, девятого, только к вечеру чухнулись. Двое из них не просто армии ждали - на работу устроились. Один на овощебазе грузчиком подрядился, а второй, Васька Смурнов, золотые руки - чугунная башка, в телеателье работал, хоть и без образования. Его-то шеф мне и позвонил к концу смены.
  
   Тысяча и одна дочь. Вареник. 16 августа 1957 года. Минск
   Доктор глядел на Варьку внимательно и участливо. Но за показным участием угадывался какой-то болезненный интерес (словно ему синяя лягушка попалась) и даже хорошо запрятанная тревога, будто интерес тот запретен. Но всё это Вареник ощущала как-то ватно, будто сон смотрела.
   - Спит неделю или две, а как проснётся, слОва из неё клещами не вытянешь! - сказала тётя Надя и театрально пригорюнилась, как и всегда, когда приходилось говорить о малахольной племяннице. - Ей же в школу через две недели. Как же она учиться-то станет?
   - Как, вы говорите, это всё началось? - спросил доктор, постучав пальцем по тощей медицинской карточке, лежащей перед ним на столе.
   - В конце мая, 24-го, ага, жара стояла ещё страшная, старики даже не помнят, чтобы в мае-то..., - привычно начала тётя Надя от царя Гороха, но вдруг отчего-то сбилась и испуганно посмотрела на врача, а потом на племяшку. - Сенокос у нас, а им оценки в школе уже выставили, вот и - сено-то ворошить, десять лет девке уже. Кто ж знал?
   - Да вы не волнуйтесь, Надежда... м-м... Алексеевна. Что там произошло?
   - Сомлела она. От жары! - заторопилась тётя Надя. - Такая духота, а потом - гроза!
   - Так. Давайте по порядку. Девочка потеряла сознание. Верно? Это сразу заметили?
   - Да кто ж знает? До грозы сено сметать хотели. Да накрыть. Ленка Канашонок рядом с Варькой была. Потом смотрит - лежит! Ну, тогда Ленка крик и подняла. А тут - ветер, гроза, ливень начался. Варьке по щекам нахлестали, смотрим - заморгала. Ну и - все на сено. А вечером говорю с ней - молчит.
   - Ясно. Здесь написано, что к врачу вы обратились только 12 июня. А раньше что же не пришли?
   - Так как? Пока всё сено высушишь, да уберёшь - вот и три недели прошли! А к врачу ехать в Сморгонь - это 42 версты в один конец! Да и так председателя еле уломали, чтоб машину свою дал!
   - Не понимаю. У вас девочка говорить перестала, засыпает на неделю, а вы - сенокос! Когда первый раз она не проснулась?
   - Да спустя неделю после того случая. Расталкиваю утром - а она как пьяная. Мычит что-то, а глаза не открывает. Фершала позвали - он говорит: литургия.
   - Летаргия. И фельдшер. Правильно говорить: "фельдшер". Что же вы, Надежда... э-э... Алексеевна, в самом деле! В школе ведь преподаёте, а такая дремучесть. Неужели вам девочку не жалко? Ведь её сразу к врачу надо было. И потом, вот вам врач направление в нашу клинику выписал. Где же вы два месяца-то были?
   - Как где? На прополке, потом опять сенокос. В колхозе так. В этом-то годе рано всё зреет: того и гляди - дожди али заморозки! Да и не учитель я! Рукоделие да домоводство девчонкам вот...
   - Ладно, сударыня, сейчас выйдите, пожалуй, а я с Варенькой сам пообщаюсь.
   - Так ведь она ж...
   - Идите!
   Выпроводив тётку, доктор Брагинский встал из-за стола и, выдвинув оттуда тяжёлый стул, водрузил его напротив кушетки, на которой сидела Вареник. Усевшись, он посмотрел на девочку и вдруг улыбнулся, как-то особенно тепло и ласково. Вареник этого не ожидала и от неожиданности звонко цокнула языком.
   - О! - подивился доктор. - Да ты белка у нас!
   Вареник, заслышав такое, вдруг заулыбалась смущённо.
   - Ну что ж, поговорим с белкой! - сказал Брагинский и вдруг хлопнул себя ладонями по ляжкам.
   - А белка-то говорящая? - спросил доктор Брагинский, всё так же приятно улыбаясь. - А то ведь я беличий язык подзабыл уже.
  
   Солдаты Авалона. Тин-Тин. 17 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город и окрестности
   Старенький школьный "ПАЗик", поскрипывая подагрическими сочленениями, не спеша катился к Нижнему Городу. Урок-экскурсия к Ленивым Высотам оказался (или оказалась?) гораздо интереснее, чем Костик мог подумать. В дошкольном возрасте Костик, как и все его сверстники, бредил Ленивыми Высотами. В те годы рассказы о тамошних чудесах ещё не пошли на спад, а блокада всего Юга объединёнными силами военных была просто тотальной. Это потом, с появлением Института и снятием блокады Высо?ты стали доступны для экскурсий, а тогда, десять лет назад, по нарушителям стреляли боевыми! Вон, Лотару Лемке из Пасторской слободы, пытавшемуся было "посмотреть в космос", прострелили правое бедро. Чудом не умер парень, до сих пор хромает, что, впрочем, не помешало ему отхватить себе в жёны полгода назад первую красавицу слободы Катаринку Шмайхель. Вообще-то поговаривали, Катаринка та очень любила другого парня, но тот был родом из Саярска, или Верхнего Города, как его называли с недавних пор. Известно ведь про генетическую несовместимость людей из разных миров, а это значит, что детей у такой пары никогда не будет. Согласие на брак не получишь ни в муниципалитете, ни в комендатуре. Это ведь не Старая Земля ни в одном её варианте - далеко тут не убежишь. Пострадали-пострадали влюблённые, да и разбежались восвояси. Ромео и Джульетта из них не вылупились, как сказал костин друг Пашка Шанин, ехидна злоязыкая. Вот и сейчас Пашка, грубо прерывая костины раздумья, толкнул приятеля в плечо так, что тот чуть не свалился с трясущегося сиденья, и завопил на весь автобус:
   - Зацени, пацанва: Серёга проснулся!
   Серёгой, а, точнее, Сергеем-из-Риги, а также Блевуном, Бернардом Барфом, Полковником Буэндиа и прочая, прочая, называли гейзер, бьющий безо всякой системы прямо из небольшого озерца в Пьяном лесу. Дорога, по которой ехал сейчас школьный транспорт, как раз и стелилась извилистой лентой мимо Блевуна. Подростки чуть автобус не перевернули, рванув к окнам слева. Зрелище было редкое, да и посмотреть было на что: озерцо исчезло. Вместо него, издавая рвущие перепонки тошнотные желудочные звуки, вздымался на высоту трёхэтажного дома тугой водяной холм. Вода тут же растекалась двумя шумными потоками, текущими по специально выкопанным канавам. Никаких попутных газов гейзер не выделял - вода была кристально чиста и прозрачна, поэтому южная канава наполняла резервуар институтского посёлка, а северная - аналогичную ёмкость Нижнего Города. В Саярске тоже был отдалённо похожий источник, хотя не такой мощный и уж вовсе не шумный, зато действующий более активно. Четыре года назад комендатура разрешила саярцам селиться в Нижнем Городе, а ещё за восемь лет до этого были сняты блокпосты. Тогда же, в 21-м, власти Верхнего Города перестали называть нижних фашистами и предателями. Костик знал и ещё кое-что: контакты властей двух городов завязались гораздо раньше, уже на третий год после Слияния. Откуда мальчишке такое знать? Достаточно иметь родного дядю в комендатуре и пару подвижных внимательных ушей, а ещё уметь сопоставлять услышанное в разное время с увиденным.
   Первые три года стреляли и снизу, и особенно сверху. Когда Погружение оказалось Слиянием, саярские учёные в погонах немножко психанули, решив, что нарвались на контрмеры блока НАТО. Это сейчас смешно - какое там НАТО! Протерев глаза, испугались ещё больше: город, раскинувшийся под горой, пестрел флагами со свастикой. Правда, свастика была обратная гитлеровской (оказалось - древний солярный символ), и круг на знамени не белый - жёлтый. И всё равно - стреляли...
   Так вот, когда верхним разрешили селиться внизу, костькина мать, прихватив сына в охапку, сбежала от мужа. Отец, в принципе, мог бы надавить на брата, курировавшего в комендатуре научные (самые важные для проекта "Погружение" дела), но - не захотел, гордость обуяла. И потом, сбежала-то супруга не к кому-то, а просто от него. Про свой невыносимый характер костин папаша, капитан КГБ Василий Романович Константинов, и сам знал досконально. Назвать его мелочным домашним тираном было всё равно что поименовать котиком. Нет, никакого рукоприкладства, что вы: один лишь тотальный перфекционизм. Костик хорошо помнил, как батя полдня ел матери мозг за поставленную "не в свою ячейку" зубную щётку. Сам мальчик и вовсе боялся отца до обморока, хотя тот и голоса на него ни разу не повысил. Теперь, без бати, было гораздо вольготнее, хотя мать порою изводила излишней опекой.
   Пока Костик предавался воспоминаниям, автобус въехал в Нижний город, самими жителями именуемый Авалоном...
  
   "Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 9 марта 1969 года. Ленинград
   Из зеркала на меня смотрел лопоухий тощий пацан с вихрастой головой и испуганным взглядом. И чего я сюда припёрся? Ведь разыграла меня Снегурочка вредная! А Лиза тем временем подошла ко мне сзади, звонко цокая своими сапожками. Я не сразу понял, что две "картинки", слуховая и зрительная, упорно не желали склеиваться. Судя по звукам, Снегурочка стояла встала за моей спиной, я даже слышал её дыхание. Но в зеркале кроме меня никого не было! Резко обернувшись, я уткнулся носом во что-то податливо-мягкое и пушистое, не сразу поняв, что это была обтянутая мохнатой кофточкой грудь Лизы. Смущаюсь я быстро и охотно, и ошеломительная приятность девичьего тела просто парализовала меня. Я даже про зеркальный казус забыл. Так и застыл носом в сиську.
   - А ты хорош! - весело сказала Лиза и взяв меня за щёки, чуть отстранила мою голову от себя. Глаза её смеялись. - Надеюсь, ты меня не за мамку принял?
   Я хотел ответить что-то едкое, но язык словно в горло провалился. Собравшись с духом, я опять поднял на Снегурочку глаза и вдруг внезапно понял, что стыдный фокус с грудью она подстроила. Подстроила... зачем? Да, например, чтобы отвлечь меня от мыслей про потерянное отражение! Слушайте, я ведь не только Гауфа читаю. Кто у нас там в зеркалах не отражается? Галлюцинации, допустим. Или... нечисть лесная?
   - Почему лесная-то? - спросила Лиза, и я подумал с облегчением, что никакая она не нечисть. Галлюцинация, точно. И чтения мыслей никакого нет. Я сам себе вообразил все сегодняшние чудеса, для компенсации неудачного дня рождения.
   - Тоже вариант! - задорно сказала Снегурочка и скакнула из прихожки в гостиную, где пробивавшийся между шторами лунный свет стелился по полу серебристой дорожкой. - Я действительно похожа на галлюцинацию. Обрати внимание на мой профиль в лунном свете!
   Лиза вошла в лунную дорожку и встала ко мне боком. Профиль был хорош. Я залюбовался, глядя, как линия высокого лба перетекает в кокетливый носик и пухлые губы. Упрямый подбородок завершал приятную картину. Присмотревшись повнимательней, я понял, что разглядываю тени на стене, отбрасываемые цветами на подоконнике за шторой. Осознав это, я почувствовал такую горечь потери, что даже застонал. Это была боль, которой я не знал до того... боль от упущенного чуда.
   - Испугался? - спросила Лиза. Повернувшись на голос, я увидел, что она смотрит на меня из зеркала. Она была только в зеркале, и больше нигде!
   - Глаза нас обманывают, говорят нам не то, что есть на самом деле, - голос Снегурочки звучал печально и тревожно, словно она боялась, что опять растает в тенях. - Но я не могу пока быть везде. Если ты - это ты, то обязательно меня найдёшь, как бы я не выглядела. Найди меня, Ико! Я устала спать...
   Когда через полчаса я приплёлся на кухню, разбитый и деморализованный, то увидел стоящий на столе початый торт на стеклянном блюде...
  
   Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный.
   Вообще-то её звали Вика Мичковская, но с детства весь двор и школа знали её под таким забавным прозвищем. Вичка-Мичка, и никак иначе. О том, какая она была светлая девчонка, никто лучше Генки не знал. Он любил её уже два года, и полгода как она отвечала ему взаимностью. Несмотря на свой эгоизм (о котором Генка знал совершенно отчётливо, давно поставив этот недостаток себе на службу), наш герой был способен на яркое чувство. Просто объектом такого чувства могла стать лишь такая фея, невесомая и чистая, как солнечный зайчик. Глядя на Вичку, любой отпетый сквернослов глотал свои сочащиеся ядом и завистью гадости. Испачкать её даже взглядом казалось делом немыслимым. И это при том, что красавицей Вичку назвать было сложновато. Слишком худа, даже худосочна, пожалуй. Носик великоват. Ушки, хоть и маленькие, но торчат розовыми волнушками. Но как замечательно изгибались её губы, когда по ним плыла улыбка! Как лучились её глаза, когда смотрела ими на мир! О, в полной мере ценность такого чуда мог оценить только Творец, а именно Творцом себя Генрих и ощущал.
   И сейчас, судорожно вцепившись в воротник этого недоумка, Генка спрашивал себя, кем же надо быть, чтобы придумать такую мерзость про его Вичку?! А Вадим глядел на него совершенно спокойно, будто не железные руки дюжего гимнаста его придушивали, а мамка воротник ему поправляла. И ведь даже высвободиться не пробует, скотина!
   - Скажи спасибо, что люди смотрят! - прошипел Генка, разжимая руки.
   А чёртов Вадим продолжал, как ни в чём ни бывало, тихо так, чтобы окружающие, уже начавшие поглядывать на двух парней, не услышали:
   - Двадцать пятого мая, в воскресенье, завтра, Вика поедет с родителями в аэропорт, встречать Леру - это она так тётку свою ленинградскую называет. Отец сейчас не хочет брать Вику с собой - ехать надо рано, с рассветом. Но Вика уговорит его. Известно, что Мичковские будут довольно продолжительное время стоять на железнодорожном переезде - ждать, пока пройдёт товарняк. На перекрёстке за переездом справа из-за бетонного забора на полной скорости выскочит самосвал с похмельным водителем: выходные рейсы - прямо беда! "Москвич" Мичковских разорвёт пополам. Вика умрёт на месте, не успев ничего понять. Мать скончается в больнице на следующее утро. Отец будет сильно покалечен, но останется жив. Ты же, Генрих, уже к вечеру отыщешь этого водилу, всего на пятнадцать минут раньше милиции, и искромсаешь его до смерти тем самым раскладным ножиком, что лежит у тебя сейчас в левом кармане брюк. На трупе тебя и возьмут.
   Когда Ремень закончил, на Генку обрушилась такая невыносимая тишина, что стало слышно, как стучит кровь в висках. Воздух отчего-то перестал просовываться в лёгкие, сделался колюч и душен до омерзения. Всего того, что Бордин услышал, не могло быть в принципе, вот только... только откуда он знает про Леру, про упрямого викиного отца, про ножик с семью лезвиями, который Генка обычно держит дома, в ящике письменного стола? А итальянская рубашка, а планы на будущее?
   - Пойдём отсюда, Генрих, - сказал Вадим. Сказал неожиданно усталым тоном, словно был разгромлен и смят вместе со своим собеседником, взял совершенно обезволенного Генку за локоть и повлёк прочь из здания.
   - Сейчас... мне в жюри..., - вяло запротестовал Бордин.
   - Не-а! Конкурс начнётся почти на час позже. Ждут какого-то ответственного кота из обкома комсомола.
   - Да откуда ты всё...
   - Потом-потом!

***

   А потом они сидели в ста метрах от ДК, в небольшой уличной кафешке, что в последние годы возникли в Саратове и пригородах в изобилии. Десяток столиков под зонтиками-колокольчиками и крохотный ларёк, где продавали мороженое на развес и газировку в бутылках. Встречайте на каждой остановке общественного транспорта!
   От мороженого Генка отказался (горло надо беречь!), взяв себе только бутылку "Тархуна". Вадиму набуровили полную креманку пломбира, щедро посыпанного тёртым шоколадом. Именно этот пломбир зловещий предсказатель сейчас с аппетитом и уничтожал, невзирая на неприязненные взгляды чуть очнувшегося Генриха.
   - Извини! - заявил вдруг Ремень, с трудом отрываясь от лакомства. - Не представляешь, как я соскучился по этой вкуснятине!
   - В тюрьме, что ли, сидел?
   - Но-но! - Вадим вдруг опять сделался серьёзен и строг, и, вытерев губы салфеткой, продолжил: - Видишь ли, если ничего не менять, то жить мне осталось в лучшем случае четыре года, с малыми копейками. Таким образом, я едва ли надолго переживу тебя. А менять мне, в отличие от тебя, Антониони, предстоит куда больше и больнее. Больнее - если я пойду по пути наименьшего сопротивления.
   Вадим сделал паузу и добавил тише:
   - Чего бы мне очень не хотелось.
   - Что-то непонятно: я-то тут причём?
   - Видишь ли, как всё выстроилось... ты можешь быть - в какой-то степени - моим лекарством. Если мне удастся уговорить тебя остаться в живых. Получается обмен - жизнь на жизнь. И никто ничего не теряет. Надеюсь.
   - Ты будущее, что ли, предсказываешь?
   - Нет. Но я могу его проживать.
  
   Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Брянск
   Ракетки опробовали уже к вечеру, когда родители отправились к друзьям в гости. Братья приволокли в зал кухонный стол, закрепили на нём сетки и принялись с превеликим азартом оттачивать своё мастерство, благо размеры стола раза в три уступали оригиналу. Появление сколов и трещин на эмалированной поверхности нимало мальчишек не смущало - всё равно же клеёнку стелить! Игра продолжалась до тех пор, пока Веник в погоне за шариком едва не завалил на пол установленную в углу ёлку. Пока возвращали на место шары (благо ни один не разбился), пока поправляли гирлянды и мишуру, прошло изрядное количество времени. Решено было игру не возобновлять. Полное заметание следов заняло ещё полчаса, по окончании которых Ярик и Венька, потные и взвинченные, вернулись в свою комнату (она же детская, она же спальня).
   Уже потом, когда всё произошло, братья не смогли вспомнить, кто же первый предложил поиграть в ту игру, что они не вспоминали с прошлого Нового Года, того самого, на который неведомый пришелец с Севера подарил им фонарики. Игра заключалась в поочерёдных прятках в укромных уголках лишённой света квартиры с последующим внезапным ослеплением фонариком. Выиграть легче прячущемуся, - на его стороне фактор внезапности - ведь он слышит, как водила ходит в его поисках. Сыграли уже по паре раз - ещё даже надоедать не начало. И тут Ярику приспичило спрятаться под кроватью в их комнате. Венька, начав поиски из кухни (по правилам водила считал до пятидесяти именно там), сразу же свернул в детскую. Осмотрев платяной шкаф и заглянув под стол, он вдруг замер там надолго. Потом включил фонарик и сдавленно охнул. Ярик, однако, покупаться на такой дешёвый трюк и не думал. Он видел в отблесках света пятки брата в протёртых до дыр носках и ждал, напрягая палец на кнопке фонарика. Вот сейчас, обернётся, и... и тут Венька исчез. Не сразу исчез, а как бы вполз в отражённый от стены световой луч! У Ярика не выдержали нервы: он рванул вперёд, как ящерица, прямо на брюхе. Рванул и тут же больно ударился о нависающую кроватную панель лбом. Когда, шипя и ругаясь, Решетилов-старший вылез наконец из-под дурацкой кровати и сунулся под стол, он увидел там завораживающее и страшноватое зрелище, на несколько секунд заставившее его забыть про сгинувшего брата. Луч от лежащего на полу венькиного фонарика, прежде чем попасть на стену, падал на полосатый камень, валяющийся совсем рядом от источника света. Падал-то обычным лучом, а к стенке приходил какой-то переливающейся радужной пеленой, чем-то похожей на нежную поверхность мыльного пузыря. Сам камушек при этом словно светился изнутри бледно-лиловыми мерцающими сполохами. Ярик сглотнул и вдруг, не раздумывая, пополз прямо в манящую радужную пелену.
  
   Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 10-11 июля 1979 года. Качинск
   Даже просто стоять и смотреть на это было невыносимо. Но - приходилось, и даже не смотреть - внимательно осматривать. Судмедэксперта вместе с операми из ГУР ждали не раньше чем через полчаса, и лейтенанту Ореховскому, как участковому, приходилось в этом осмотре участвовать вместе с лейтенантом же Верой Квачковой, инспектором по делам несовершеннолетних. Веру уже стошнило пару раз, пока Женя отгонял от места происшествия любопытных пацанов, которые, кстати, тело и обнаружили. Начинало смеркаться, и следовало поторапливаться с осмотром. Решили, что Вера будет записывать, в Женя - диктовать. Ежу понятно, что горотдел заберёт дело себе, но, как ни крути, а участок то - его. И верин. Отчёт тоже им писать.
   Тело непутёвого Сашки Рыблёва лежало ничком. Видно было, что его волокли во-он от того пенька, на котором неизвестный раскроил ему голову камнем с острой кромкой (камень валялся тут же, в метре от пня). Не только раскроил, но и сильно поковырялся в мозгу, будто что-то там искал. Ещё у парня был разорван левый бок, откуда на траву свисали сизо-чёрные внутренности. Крови вокруг было - как на скотобойне. Ореховский знал, что следы преступления затаптывать нельзя, и тщательно избегал этих страшных пятен. Судя по запаху и степени трупного окоченения, Рыблёв был убит едва ли позже ночи своего исчезновения. Закончив диктовать, Женя невольно подумал, насколько велики шансы отыскать остальных пропавших.
   - Как ты думаешь, кто его так? - спросила Вера, сглатывая очередной комок.
   - Не знаю. Маньяк какой-то.
   - Но ведь они вместе были. Может, дружки его убили, а сами - в бега?
   - Нет, Вера. Свои могли убить по пьянке. Ножами бы истыкали, и всё. А тут хер знает что!
   - Думаешь, их - тоже?
   - Да не знаю я!
   Когда прибыл рафик с ГУРовцами, проблеваться успел и Ореховский.

***

   Утро следующего дня выдалось не лучше. После страшного вечера были полночи, проведённые в написании отчёта для криминалистов. ГУРовцы прибыли, когда уже стемнело, и осмотр при свете фар и фонарей не очень-то удовлетворил их эксперта, пожилого и желчного Юрия Платоновича Брылина, когда-то бывшего светилом криминалистики в Ленинграде, но спившегося и сосланного во глубину сибирских руд. Отчёт, вообще-то, писала Вера, Евгений, обладавший замечательной памятью и более устойчивой психикой, припоминал и описывал подробности. Нет, Ореховский не был косноязычен и не носил на себе проклятие эпистолярного кретинизма - просто некогда учительница русского и литературы успешно выработала у парня невероятной силы аллергию на письменную речь. При виде листка бумаги и лежащей на нём ручки у лейтенанта начинался нервный тремор. Квачкова писала красивым округлым почерком матёрой отличницы, скрупулёзно соблюдая грамматику и пунктуацию и даже не забывая при этом о некоем подобии стиля. Женя время от времени ловил себя на мысли, что, не взирая на гадкие обстоятельства, ему нравится смотреть на эту склонённую над столом аккуратненькую девичью головку, увитую мелкими кудряшками перманента, нравится слушать, как хозяйка этой самой головки сопит и вздыхает над особо трудными пассажами. Ореховский знал, как тяжек и мучителен Верин труд, и преисполнялся к девушке неподдельным уважением и сочувствием. Нет, он не считал, что Вера ему нравится как женщина - она и вовсе была не в его вкусе: слишком правильная и старательная, да к тому же блондинка с очевидной склонностью к полноте. Просто... работать с лейтенантом Квачковой было очень комфортно - она думала о себе в самую последнюю очередь. Сначала - работа, потом - коллеги, а уж потом, что останется - она сама.
   С отчётом закончили далеко за полночь. Пока проводил Веру (а это полчаса ходьбы в один конец), пока добрался до общаги (слава богу, своя комната!), пока запихал в себя кое-как размазанный по высохшему куску батона потрескавшийся в холодильнике плавленый сырок, сравнялось два часа ночи. В постель завалился без намёка на сон; однако, повертевшись немного, будто провалился в тёмный омут. Снилась какая-то совершенная дрянь и муть, улетевшая из памяти бесследно с резким, как петушиный крик, звонком будильника. Ореховский сел, потёр ладонями лицо и вдруг осознал внезапно, насколько устал за год от своей странной работы. И ведь от отпуска отказался - дескать, текучки много! Будет тебе теперь отпуск, с разгуливающим на свободе маньяком!
   Рядом с родным отделением стоял УАЗик из горотдела, рядом с которым уже томилась в ожидании лейтенант Квачкова в компании мрачного сержанта-шофёра. Увидев Евгения, сержант злобно отбросил недокуренную сигарету, небрежно козырнул и процедил сквозь зубы:
   - Участковый инспектор лейтенант Ореховский? Я сержант Зубов. Вам и лейтенанту Квачковой приказано срочно явиться в горотдел.
   - Кем приказано? - желчно спросил Евгений.
   - Подполковником Занковцом, - сказал Зубов, кривя губы в мстительной усмешке.
   М-да, дела! Подполковник ЗанковЕц возглавлял Качинский горотдел милиции совсем недавно, но успел прослыть начальником суровым и придирчивым. Вот, бля, утро начинается, подумал Ореховский с мрачным отчаяньем.
   Уселись в машину, причём Женя намеренно завалился вместе с Верой на заднее сиденье - ехать рядом с наглым сержантом не хотелось совершенно. Только тронулись, как Ореховский вспомнил:
   - Погоди, сержант, отчёт надо забрать! Мы же написали.
   - Я взяла, Евгений Олегович, - пропищала Вера и полезла в лежащий на круглых коленках портфель.
   - Да ладно, не доставай! - тихо сказал Ореховский.
   Дерзкий сержант отчётливо хмыкнул и вытаращился на него в зеркало заднего вида.
   - Хули ты хмыкаешь, Зубов?! - не выдержал Евгений. - Руль крути давай! И вперёд смотри!
   До начала рабочего дня оставалось пятнадцать минут.

***

   В кабинете Занковца Ореховский уже бывал. В конце мая, после массовой драки в Доме культуры горно-обогатительного комбината. Тогда подпол, злющий как собака, буквально размазал их с Верой по стенам, да ещё и выговор обоим влепил с формулировкой "за недостаточную воспитательную работу среди молодёжи". В этот раз всё грозило быть куда хуже.
   П-образный стол в просторном кабинете начальника горотдела был облеплен милицейскими чинами. Ждали только их с Верой. Занковец, заседавший во главе стола, не вставая, махнул рукой, - дескать, садитесь!
   - Всё, начинаем! - подполковник поморщился и зачем-то вытер губы пальцами. - У нас два трупа и трое пропавших подростков, и есть все основания и их считать мёртвыми.
   - Как два? - охнула Квачкова, зажав рот ладошкой.
   - Да вы ведь у нас не при делах! - ядовито сказал Занковец, привставая. - У вас на участке, сегодня, в 4 часа 28 минут на реке Улым в районе Стылой заводи рыбаками в воде был обнаружен труп семнадцатилетнего Василия Смурнова, в обезображенном виде!
   Последние слова подполковник не говорил - выплёвывал.
   - Твою ж мать! - тихо прошептал Ореховский, но зловредный подпол услышал.
   - Не-ет! Это ТВОЮ мать! На твоём, блядь, участке, творится хуй знает что! Причитаете сидите оба! В общем, так: прокурор пока не в курсе, он в Красноярске. Приедет в понедельник, шестнадцатого. В наших общих интересах найти этого ублюдка до понедельника, иначе - сами понимаете, дойдёт аж до Москвы!
   - Маньяков, Валерий Андреевич, годами обычно ловят; это я вам с полным основанием говорю, - подал совершенно спокойный голос сидящий почти напротив Евгения Брылин. - А в нашем случае, по всем признакам, как раз маньяк и есть.
   Возражать опальной звезде судмедэкспертизы Занковец почему-то не стал, слышно было только, как он шумно сглотнул, затем выдохнул через нос и негромко сказал:
   - Ладно, все за дело! Лейтенанты... э-э... Ореховский и Квачкова поступают в распоряжение капитана Тихоновецкого. Все свободны!
  
   Тысяча и одна дочь. Вареник. 16 августа 1957 года. Минск
   Из дневника доктора Брагинского.
   16 августа. Пятница.
   Случай номер восемь! Впервые за пять лет и три месяца.
   Вот своими руками уничтожаю свою же мировую известность. Гордыня, гордыня! Ладно, лирику отставить!
   Девочка, Варвара Ж., 10 лет. Физически развита соответственно возрасту. Месячных не было. Живёт в небольшой деревне (э-э, нет, шалите, сударь - никаких адресов и прочей конкретики!). Во время жары на сенокосе 24 мая упала в обморок (да, помню я ту жару, и грозу помню - до нас, правда, она к вечеру дошла). Судя по всему, пролежала так до получаса (скверно-скверно!), потом была обнаружена и приведена в чувство. С тех пор, по словам воспитывающей её тётки, почти не разговаривает - простые желания озвучивает: пить, есть, спать. Хотя вот уснуть девочка может прямо на ходу. Спала за прошедшие неполные три месяца трижды по пять-семь суток и один раз - 12 суток без двух часов. Просыпается полностью дезориентированная, не говорит совсем до трёх суток, ест при этом очень мало, пьёт вволю. В остальное время аппетит хороший. Сон во время летаргических приступов глубокий, дыхание редкое, поверхностное. Пульс, по словам тётки, слабый и редкий, но не прерывистый. Последний приступ сонливости - с 5 по 11 августа. 12 июня обратились к районному врачу-невропатологу, тот прописал им... не буду здесь это писать из корпоративной солидарности, ибо хорошо, что принимать девочке это не пришлось. Благо хотя бы сей коновал направил больную ко мне. Несущественно всё это, несущественно! Итак, к главному!
   Сеанс гипноза начат в 9-44. Девочка вошла в транс легко, на вербальный контакт отреагировала охотно. В течение приблизительно пяти минут демонстрировала адекватные реакции, улыбалась, смеялась, но на вопросы не отвечала...
   (лист вырван)

***

   - А спать белка любит? Значит, любит. Может, она во сне разговаривает?
   - Белки, доктор, разговаривать не умеют. Как и мёртвые девочки.
   - Отлично, вот видишь... подожди, какие мёртвые девочки?
   - Брагинский, длительное кислородное голодание обычно приводит к смерти мозга. Или к необратимым изменениям в нём же.
   - Кто же тогда со мной разговаривает?
   - Это в принципе не важно.
   - Беседа подразумевает личностное обращение.
   - Хватит лить воду, доктор, у меня мало времени.
   - Отчего же?..
   - Оттого, что разговаривать будешь с белкой. Или с этой... субличностью...
   - А ты - не субличность?
   - Я в гостях, в незваных. Неважно, Брагинский, просто слушай!
   - Конечно же. Я внимательно слушаю.
   - Личность Вари Жебровской утрачена в результате процессов, вызванных длительным обмороком. Некоторые... наследственные особенности её организма не позволили этому самому организму отправиться вслед за сознанием хозяйки. Эти же особенности привели к возникновению двух субличностей. Одна называет себя Вареник и... я не понимаю пока, что это такое. Вторая - просто древний архетип, который ты сам назвал Белкой. Дважды названная особенность позволяет и мне общаться сейчас с тобой, светило медицинское. Предлагаю обмен: я тебе - информацию о течении болезни, ты мне - не совсем обычную помощь. Учти: я могу отключиться в любую секунду. Тогда просто устраиваешь госпитализацию девочки и по возможности следишь за этим телом. Моё появление не пропустишь, обещаю.
   - Да что же ты такое?!
   - Не переживай, эскулап, экзорцист тебе не понадобится.
   - Так что же тебе надо?
   - Записывай, Брагинский, детали очень важны...

***

   Из дневника доктора Брагинского (продолжение).
   ...может и не быть. В сущности, у меня не было бы выбора даже в том случае, если бы я не сталкивался с подобными аномалиями раньше. Возможно, моя "везучесть" на феномен такого рода - никакая не случайность. Эх, доживу ли я до того момента, когда можно будет описать мои наблюдения в научной работе? "Феномен Брагинского" - звучит же, правда? Чем я рискую, если выполню просьбу этого... "гостя незваного"? Да ничем, в принципе. Дураком побуду немного, в крайнем случае.
  
   Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
   Костику порой казалось, что комендант Звягинцев и префект Зернов просто братья родные. Нет, глядя на страницу учебника истории Хинтервельта, никто бы не рискнул сравнить щекастого лысого здоровяка Звягинцева с носителем ястребиного профиля худощавым Зерновым. Однако понимание того, насколько быстро эти двое нашли общий язык и привели своих подчинённых (чуждых друг другу не столько генетически, сколько идеологически) к единому знаменателю, просто поражало! Ещё больше Костю поражало, что кроме него и учителя истории Якоба Карловича Шмайхеля (да-да, упомянутая уже Катаринка была его родной племянницей), означенная выше странность никому в глаза не бросалась. Ну, договорились два начальника, так что ж с того? На то они и начальники, чтоб договариваться. Саярцы и авалонцы будто бы забыли вмиг, как остервенело палили друг по другу всего дюжину лет назад. Забыли, каким ядом сочились газеты и радио, как проклинали новоявленных соседей старики на лавочках во дворах. Якоб Карлович говорил, что забывчивость - это индикатор лечебных свойств времени. А ещё он утверждал (одному лишь Костику, да и то вполголоса), что Зернов со Звягинцевым просто купили друг у друга мир за что-то весьма ценное, чем каждый из врагов не обладал до Слияния, и эта предполагаемая ценность была настолько велика, что без неё вопросы выживания в Хинтервельте становились нерешаемыми.
   - Посуди сам, - говорил мальчику учитель. - За сто пятьдесят два года, прошедших со дня Обособления Нижнего города и до заключения мирного договора с Саярском, Авалон изменился меньше, чем за последние двенадцать лет. Общие наши, прошу заметить, двенадцать лет. Я бы даже предположил, что Авалону без верхних и вовсе вскорости конец бы настал. Слишком уж мы привыкли жить по мановению руки Цезаря и его нимф.
   - Но ведь Цезаря в Зазеркалье нет!
   - Просил же тебя, Константин, не употреблять этого пафосного слова! - морщился Якоб Карлович. - Это никакое не зазеркалье, это всего лишь тесная будка киномеханика, если не пыльный чулан со швабрами. Наш термин Хинтервельт - тоже не лингвистическая удача, но всё же куда ближе... А что до Цезаря... Сначала память о нём жила в тех, кто чувствовал его заботу в одном с ним мире - мире ЮмАлы. Потом, когда все они умерли, память стала религией, благо оставались его последние вестники - кольшрайберы. Когда ушли и кольшрайберы, осталась только легенда. Легенда вообще - лучшее основание для веры. И для деградации, зачастую, тоже. Логика такова: "разве можем мы быть лучше Цезаря, разве есть смысл в прогрессе не по его канонам?". А поскольку по Его канонам никак уже нельзя, ведь нет живых и легитимных Его представителей, то... всё. Ваше же появление взбаламутило наше болото, и наши лягушки принялись эволюционировать, дабы ваши цапли их не слопали. А так как и над лягушками, и над птицами начальствуют медведи одной породы... ну, дальше ты, Константин, и сам всё давно понял.

***

   - Тин-Тин! Да очнись же ты!
   Костик и очнулся. На уроке истории, где созерцание портретов вождей Зазеркалья (ему всё равно нравился этот термин) так некстати погрузило его в воспоминания. А вернула мальчика в действительность его соседка по парте - Мелания Хабарова по прозвищу Лань. Тин-Тин - это он сам, КонстанТИН КонстанТИНов, Пашка Шанин - Пашань, Верка Латышева - Вертышка, Клаус Ройбах - Лайбах. Систему придумала Мелания, прозвища вполне устраивали самих носителей и приросли настолько крепко, что и на имена ребята из их компании не всегда откликались. Правда, сейчас из путешествия на машине времени Костика вернуло скорее не прозвище, а острый локоть верной подруги, с силой засаженный ему в рёбра. Костик поднял глаза и узрел нависшую над ним Линду Сергеевну ВержЕр, успевшую уже побагроветь от гнева. Линда, совсем ещё молодая учительница, заменяла некстати приболевшего Шмайхеля уже вторую неделю. Была она вздорной и желчной, несмотря на молодость и невеликий педагогический стаж. За характер свой и непомерную худобу Вержер успела уже словить обидную кличку ХламИнго (работа Пашки Шанина), которая ей подходила просто идеально.
   - Конссстантинов! - зашипела Хламинго, щуря маленькие глазки. - Не зассставляй меня в очередной раз сомневаться в педагогических талантах Якоба Карловича!
   Если что Линда и умела, так это бить по больным местам. Тин-Тин ходил у Шмайхеля в любимчиках, главным образом благодаря своей влюблённости в историю. Костик полагал свои заслуги перед исторической наукой фактом давно доказанным, Хламинго же, отчего-то пылавшая к Якобу Карловичу острой неприязнью, переносила свои чувства и на лучшего его ученика.
   - Не вижу связи, - довольно дерзко заявил Костик, вставая с места.
   Вержер, нависая даже над стоящим мальчиком, продолжала гнуть своё:
   - Невнимательность - это раз! Неумение сосредоточиться - это два! Нежелание слушать учителя - это три! Я уже не говорю про твои наглые заявления, не подкреплённые даже зачатками интеллекта и воспитания!
   Ну хватит, решил Костик. Это уже слишком напоминает папашу! Разве что на три октавы выше, что ещё хуже, поскольку ввинчивается прямиком в мозг.
   - Вы бы, Линда Сергеевна, маму мою не трогали, - тихо сказал Тин-Тин, поднимая глаза на разгневанное Хламинго.
   - Ты мне голову не морочь, маленький демагог! Я ни слова не произносила про твою мать!
   - Вот вы тут про интеллект говорили. А он подразумевает построение логических цепочек. Ваши слова про моё воспитание прямым и непосредственным образом оскорбляют мою мать, которая моим воспитанием и занимается. Это раз.
   Класс зашуршал сдавленными смешками. О способности Константинова препираться с учителями по-взрослому не знала, кажется, одна только Линда. До сих пор их конфликт не переходил в горячую фазу, и молодой историчке казалось, будто оттоптаться на фаворите Карла будет просто для неё и показательно для класса. А тут мелкий наглец ещё и издевается вместо того, чтобы расплакаться или хотя бы обиженно притихнуть. Продолжить и перейти ко второму пункту свой защиты она Тин-Тину не дала, конечно.
   - Замолчи! - рявкнула Хламинго, багровея совсем уже свекольно. - Рассспустился! Давай, рассскажи нам о начальных годах Хинтервельта - ведь ты же не витал в облаках, ты же ссслушал учителя?
   Тин-Тин едва сдержал торжествующую усмешку. На кой ляд ему "ссслушать" такого учителя, когда он по многу раз перечитал всю имеющуюся в авалонской городской библиотеке литературу на эту тему! Не просто прочёл, а мог едва ли не наизусть процитировать.
   - Мне к доске выходить? - невинно спросил он, вновь поднимая глаза на Хламинго.
   - Разумеется! - ядовито подтвердила Линда. - Ты же не думаешь, что весь класс будет портить себе осанку, поворачиваясь в твою сторону?
   Костик и Мелания сидели на предпоследней парте в крайнем правом ряду, и класс давно уже "портил себе осанку", наблюдая за битвой поколений.
   Тин-Тин пожал плечами и сделал попытку пройти к доске, однако воздвигшаяся на его пути Хламинго и не подумала посторониться. "Смутить меня хочешь, клюшка для гольфа!", - подумал Костик и всё таким же невинным голосом спросил:
   - Вы не выходите на следующей остановке?
  
   "Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 10 марта 1969 года. Ленинград
   Солнечный луч, проникая сквозь голые кроны деревьев, плотно обступивших школу, нагло и беззастенчиво щекотал мне левый глаз. Весна уже потягивалась в свой пушистой белой постельке, подумывая, не пора ли ей вставать. Нет, не пора - мы-то знаем: сейчас зевнёт рыжая девчонка, улыбнётся во сне, да и перевернётся на бочок - нежную щёку на подушке отлёживать. Сон её утренний будет краток, но крепок и сладок. Не обманешь ты нас, шалунья - до конца третьей четверти ещё две недели, и только после каникул можно рассчитывать на настоящее тёплое солнце.
   Нет, не подумайте, будто одиннадцатилетний пацанёнок мог вот так сформулировать свои чувства, каким бы начитанным он ни был. Однако эмоциональная окраска моих мыслей была именно такова. А ещё я тосковал. Тосковал по дерзкой Снегурочке, посетившей меня ненадолго по дороге из ниоткуда в никуда. Она просила меня найти её и... разбудить? Сказала, что устала спать. Что это значит? И была ли она наяву, либо привиделась мне печальным воскресным вечером? Допустим, торт на стеклянном блюде (а я так к нему и не притронулся больше, только убрал в холодильник) мне принесла бабушка, пока я был в школе в субботу. Ага, а я в бессознательном состоянии достал его из холодильника, пока придумывал Лизу. Не получается - торт бы я точно не пропустил раньше, да и ел я его с чаем свежим и не холодным (вот ещё вопрос: если Снегурочка была на самом деле и принесла торт с собой, то с улицы он таки всё равно был бы не тёплым). И если Лиза реальна, то где её шубка и шапочка - ведь в зазеркалье она ушла без них, оставленных на вешалке в прихожей? Совсем запутавшись, я прикрылся ладонью от назойливого солнечного луча и наконец-то вернулся мыслями на урок. Здесь всё шло своим чередом: англичанка, строго поджав тонкие губы, выслушивала беспомощный лепет моего приятеля Федьки Рахманова и поправляла каждую фразу его якобы заученного наизусть рассказа о Стратфорде, который "upon-Avon" and "birthplace of English playwright and poet William Shakespeare". С профильным предметом английской спецшколы у Федьки отношения никак не желали складываться, и дружок мой который уже год ходил под дамокловым мечом перевода в школу для простых смертных. Меч удерживала от падения лишь покрытая густым ворсом мощная рука папаши из "Торгмортранса". Вот и жакет из диковинного оранжевого вельвета, красующийся на англичанке, прибыл из дальнего плаванья благодаря стараниям Рахманова-старшего.
   - Very poorly, - подвела училка итог федькиным страданиям. - Anybody wants to continue?
   Желающих не было. Трое отличниц и один зубрила уже свои пятёрки получили, потому в классе воцарилась гробовая тишина. Несколько пар файюмских глаз умоляюще уставились на меня. Ах, как это ново! Благодаря отцу, переводчику всё того же "Торгмортранса", я говорил по-английски бегло, хотя обширным словарным запасом похвастаться не мог. Здесь, впрочем, и не требовалось. Требовалось срочно бросить на амбразуру своё закалённое в лингвистических боях тельце. Во имя и на благо общества. Общество, не в силах переносить мою печоринскую холодность, уже начало тихонько попискивать, а его (общества) верный и ответственный гражданин Юрка Усович (мой сосед по парте и по совместительству тот самый зубрила) даже наступил мне на ногу. Нацепив на себя маску римского патриция, я медленно воздел вверх правую руку. Нет, я, конечно, собирался сделать это максимально театрально, но явно не настолько. Что-то странное произошло с моей рукой. Она поднималась слишком медленно, будто водяная улитка ползла по стене аквариума. Я успел лишь подумать, что так, пожалуй, англичанка не заметит моих стараний, и попалит ещё одного из одноклассников, как в голове у меня словно что-то лопнуло со стекольным звоном, и я увидел летящую навстречу моему лицу поверхность парты...

***

   Если вас спросят, какой запах самый омерзительный на свете - смело отвечайте: "запах нашатырного спирта". И не надо мне здесь про скунсов - кто их, убогих, видел вообще?
   Я уворачивался долго, крутил и дёргал головой, пытался даже бодаться - всё понапрасну! Лишь поняв, что сопротивление бесполезно, я открыл глаза и тут же понял, что означает выражение "раскалывается голова". Как только свет проник мне под веки, моя бедная башка треснула посредине, и каждая половинка принялась болеть по отдельности, болеть отчаянно и дико. Я даже зашипел от боли. И вновь закрыл глаза, за что и был наказан новой волной тошнотворного запаха. Да что же это такое!? Умереть спокойно не дают! Стоп! Какое там "умереть"? Не входит в мои планы категорически! Да уберите же от меня эту дрянь!
   Наверное, последнюю мысль я всё-таки озвучил, да ещё и сопроводил мановением руки - будто муху сгонял. Источник мерзкого сортирного запаха наконец-то убрался из-под моего носа.
   - Можешь глаза открыть? - раздался надо мной чей-то тонкий голос, слышимый будто сквозь ватное одеяло.
   Собравшись с силами, я вновь разомкнул веки, на сей раз куда осторожнее. Треснувшая голова зазвенела сильнее, боль покатилась ото лба к ушам штормовыми волнами, почти лишив меня возможности соображать. Вместо лица склонившегося надо мной человека в белом халате я видел какой-то мутный двоящийся блин. Я сделал усилие, собирая развалившиеся половинки мозга воедино - блин превратился в лицо дежурной школьной медсестры, имени которой никто не помнил. Все называли её Ярмаркой Слонов, или Масленицей. Имея чудовищные габариты, искажающие гравитационную картину Вселенной, эта тётка обладала пронзительным голоском ябеды-первоклассницы. Характером Ярмарка отличалась столь же бледным и невыразительным, сколь были таковыми и черты её заплывшего салом лица.
   - Как себя чувствуешь? - пропела толстуха, и выражение озабоченности, едва заметное на сковороде с омлетом, заменявшей ей физиономию, соскользнуло куда-то вниз.
   - Н-не знаю, - проблеял я слабым голосом. - Голова болит сильно.
   - А нос? Ты, похоже, нос сломал.
   - Как это? - удивился я.
   - Говорят, ты на парту упал. Прямо лицом. Но ты не волнуйся: сейчас придёт Анжела Леонидовна и поможет тебе.
   Наивная вера слоноподобной медсестры в школьную врачиху меня даже тронула. Уж кто-кто, а такой мажор, как я, знал цену советской бесплатной медицине. Именно благодаря ей моя мать лежала два дня в коме, откуда её едва выволок знакомый врач из ведомственной больницы отца. Тут я представил, как меня на скорой привозят в больницу и кладут в соседнюю с маминой палату. Будет не так тоскливо... да неужели? Немного покопавшись в себе, я обнаружил, что жалеть себя и представлять сочащиеся светлой печалью картинки мне вовсе не так приятно, как это было ещё вчера. Явление Снегурочки словно вымело куда-то мою инфантильность, которая до сего момента устраивала и меня, и всех вокруг, кроме разве что моего папы. Мысли о Лизе оказались куда содержательней и сочнее, что ли. Будь я повзрослее, я бы пришёл к простому выводу, что меняю одну печаль, прежде составлявшую стержень моего, если так можно выразиться, характера, на другую, менее эгоистичную. Но тогда я был всего лишь мальчишкой, начитанным - да, но никак не умным.
   Анжела Леонидовна ворвалась в медпункт через пару минут. По стечению обстоятельств в это утро её вызвали на какое-то совещание, с которого врачиху выдернул панический звонок школьной директрисы.
   - Скорую вызвали? - отрывисто спросила Анжела, натягивая белый халат.
   - Не-ет, - проблеяла Ярмарка. - Обморок же. Нашатырь дала.
   - Что у него с носом?
   - О парту ударился.
   - Ладно. Мальчик, как тебя зовут?
   - Артемий. Кваснецов. Шестой "А".
   - Расскажи, что произошло.
   Я рассказал, обнаружив, что с трудом могу восстановить последовательность событий.
   - Раньше обмороки были? Нет? Головные боли? Нет? Светобоязнь? Тоже нет? Сколько пальцев видишь? Двоится? А так?
   Пальцы сосчитать я не мог. И положили меня, конечно же, в детскую больницу.
  
   Мёртвые суши. Генрих Бордин. 24-25 мая 1986 года. Посёлок Прибрежный
   Что же делать? Генка, много лет назад поставивший свою жизнь на рельсы логики и здравого смысла, давно уже привыкший планировать свои действия спокойно и методично, никак не мог взять себя в руки.
   Чёртов Вадим! Понаплёл с три короба, взвинтил, взбудоражил - и отказался помочь советом! "Это твоя жизнь и твоё решение. Если ты не в состоянии справиться сам, то и мне такой ты тем более не нужен!". Скажите пожалуйста! Ты-то мне, гадина пророческая, на кой леший сдался?! Сам-то, небось, веришь в свои бредни. Но мне-то как поверить? Как я должен помешать викиному отцу уехать навстречу мнимому ужасу? Кто-нибудь вообще представляет себе Аркадия Михайловича? Нет? Это кусок гранита, а не человек! Убедить его в чём-либо не может даже парторг мясокомбината, где Мичковский работает главным инженером, что уж говорить о шестнадцатилетнем друге его дочери! Позвонить викиной матери? Алла Викторовна, конечно, существо возвышенное, первая скрипка областной филармонии, вот только моё слово против слова её мужа - всё равно что рогатка против танка! Вичка? Сказать ей? Вот это труднее всего представить. Это же я бастион разумного скепсиса в нашей паре, это же я вечно посмеиваюсь над её страхами и сомнениями, я постоянно напоминаю ей, как важно придерживаться голоса разума, а не эмоций. Как, в каких выражениях я могу приоткрыть ей завесу кошмара, поселившегося у меня в голове? Да у меня самого нет той убеждённости, с которой Ремень таким спокойным голосом рассказывал о будущей катастрофе. До сих пор звенят в голове его последние слова:
   - Допустим, я псих и всё это придумал. В таком случае, начав действовать, ты будешь выглядеть дураком. Обидно, не спорю. Ну, а если я прав, и ты проигнорируешь мои слова? Кем тогда ты окажешься, со своим знанием, что мог всё изменить?
   Да уж, кем я окажусь. Тут уж не пьяного шоферюгу ножиком тыкать - тут самому впору сразу под поезд! Попробовать отыскать этого водилу сейчас и избить его до потери пульса, а то и просто сдать гаишникам? Это вообще нереально - он сейчас в рейсе где-то в области, откуда и должен вернуться воскресным утром. Задержать выезд Аркадия Михайловича под каким-нибудь предлогом? Надолго не получится, а десять минут ничего не решат - им всё равно на том переезде стоять. Знаю я тот переезд, там бывало, по двадцать минут ждёшь, пока поезд проползёт. Может, просто дорогу бревном перегородить, чтобы самосвал проехать не мог? А если, несмотря на раннее утро, кто-то проедет раньше и уберёт его? Скорее всего, так и получится - на Мясике новую очередь аврально строят, так грузовики с цементом, песком и щебнем туда один за другим снуют даже по выходным. Почему я не спросил, что именно повезёт тот самосвал? Можно было бы вычислить, откуда поедет...

***

   Товарняк тащился медленно, он только набирал скорость после прохождения моста через Волгу, где быстро ехать было запрещено. Генка то и дело поглядывал на наручные именные часы, подаренные ему секретарём обкома комсомола "за отличную организаторскую работу". За переездом - сорок метров вдоль забора, затем - тот злосчастный перекрёсток без светофора. Вичка, сидящая слева, всё норовила взять его руку, ту самую, с часами. Каким скользким, униженным ужом извивался Генрих перед вичкиным отцом, заявившись к их подъезду на рассвете. Куда подевались его замечательные актёрские таланты, когда надо было настоять, уговорить, упросить взять его с собой в аэропорт. Пришлось оправдываться, клянчить, и это даже несмотря на вечерний звонок Вичке и переданное ей страстное желание встретить прилетающую Леру вместе с Мичковскими. Аркадий Михайлович, удивлённый и заинтригованный столь суетным поведением всегда солидного ухажёра дочери, всю дорогу до переезда бросал на Генку в зеркало заднего вида внимательные взгляды. А Генка думал, как же хорошо, что он хотя бы сумел посадить Вичку слева: тогда, если не сработает его план, то погибнет он, бестолковый спаситель, а у неё будет шанс уцелеть! Нет, не думать об этом! Если "Москвич" разорвёт пополам, избежать увечий не сможет никто. Вадим сказал, что выживет только отец, и то останется инвалидом. Надо было просто кусок сахара в бензобак кинуть, вдруг с запоздалым отчаяньем подумал Генка, и тут шлагбаум начал подниматься. Мичковский дёрнул рычаг передач, и машина, переваливаясь на рельсах, двинулась навстречу непоправимому. Генку начала бить крупная дрожь. Он судорожно сглотнул и приготовился было уже читать свой самый сложный в жизни монолог, как Аркадий Михайлович вдруг спросил:
   - Генрих, с тобой всё в порядке? Ты что-то бледен.
   - Нет, не в порядке, - проскрипел Бордин, задыхаясь. - Меня сейчас вырвет.
   Мичковский покачал головой и утопил в пол педаль тормоза. До перекрёстка оставалось метров восемь. Генка, срывая ногти, начал дёргать ручку на дверце. Когда ему это, наконец, удалось, через перекрёсток с рёвом пролетел пыльный ЗИЛ, с кузовом, крытым брезентом. Мужик, сидевший за рулём самосвала, очевидно, совсем потерял контроль над управлением, потому что сразу за перекрёстком его машина, соскочив правыми колёсами на обочину, завалилась в густой кустарник, растущий у дороги. Бордин едва успел распахнуть дверцу, когда его всё-таки вырвало.
   - Знаешь, - сказал Мичковский, когда вернулся в машину, убедившись, что водитель ЗИЛа жив и даже не покалечен. - Пожалуй, я могу доверить тебе дочь - чуйка у тебя что надо!

***

   Вечером того же дня Генка сидел на лавочке в сквере и ждал Вадима. Теперь, когда всё сложилось точь-в-точь по предсказанному, Бордин просто не имел никакого права поступить согласно своим утренним мыслям и послать "пророка" подальше. Хотя какой он пророк? Если верить Машинскому (а именно такую фамилию носил Ремень), то не предсказывал он ничего, а проживал определённый отрезок времени, потом каким-то образом возвращаясь назад, к исходной точке. После утреннего кошмара у Генриха зародился и чесался в мозгу целый рой вопросов к непостижимому своему спасителю. Ага, а вон, кажется, и он.
   И действительно, в конце аллеи показалась долговязая фигура Машинского. Вот только был он не один. Его спутников Генка сумел разглядеть, лишь когда они подошли поближе. По правую руку от Ремня шли два парня: низенький коротко стриженый белёсый крепыш и чернявый разболтанный дрищ с треугольной мордочкой короля шутов. Слева от Вадима неуклюже вышагивала крупная очкастая девица с переброшенной через сутулое плечо русой косой.
  
   Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Где-то и Брянск
   Раньше, слушая сказки, которые читала ему мама, Ярик никак не мог понять, что означает выражение "ударился оземь". Теперь, падая вниз и не представляя высоты уже состоявшегося, но далеко ещё не завершившегося падения, мальчик успел за доли секунды навоображать себе всякого, прежде, чем он и в самом деле ударился оземь. Удивительно, как ещё башкой не воткнулся, упав на плечо и затылок. Теперь, стоя на ногах и понимая, что летел всего лишь с полутораметровой высоты, Ярик понимал, как ему повезло. Ему пока не пришла в голову страшная мысль, куда подевался его брат и как мелкий вообще пережил падение, нет - Ярик пока только во все глаза пялился на место, где он чудесным и непостижимым образом очутился. Вокруг был летний лес. И не густой хвойный брянский лес, такой привычный и знакомый, а прозрачный, наполненный светом лиственный, с мягким невысоким подлеском и совсем другим, незнакомым запахом. Если верить своему вестибулярному аппарату, выпал Ярослав прямо из роскошной паутины, натянутой меж двух очень похожих друг на друга берёзок. Лишь внимательно приглядевшись, мальчик увидел слегка переливающуюся на солнце разноцветными разводами плёнку, которая висела в воздухе перед паутиной и была тоже как бы растянута меж теми же берёзками. Ярику понадобилось, наверное, не меньше пяти минут, чтобы осознать всё произошедшее. Когда всё более или менее уложилось в его ошеломлённой голове, там сразу же аварийной лампочкой заполыхала мысль: "А где, собственно, Венька?!". Ярослав рванулся было на поиски, но тут его словно что-то остановило. Почему-то вспомнились два книжных типа: Тесей и Том Сойер. Да-да, Ярик понимал, что он не в пещере; однако легче ли найти обратную дорогу в незнакомом лесу? Да и потом, а открыт ли путь домой вообще? Досадуя на потерю времени, Ярослав вернулся к берёзкам и сунул руку в плёнку. Рука исчезала по мере погружения! Однако не этот факт, которого Ярик всё-таки ждал и на который надеялся, потряс его больше всего: как только пальцы коснулись чудесной плёнки, лес вокруг замер! Время будто остановилось. Стоп-кадр был просто идеален: не трепетали на ветерке листья, не играли в кронах деревьев солнечные брызги, не щекотала ногу под задранной штаниной трико сухая травинка. Звуки тоже уснули - ничего, кроме собственного дыхания и глухого стука сердца! Механизм переброса, оказывается, был оснащён дополнительным приспособлением остановки времени! Ах, если бы он не был старшим братом, на котором лежала ответственность за младшего!
   Ярик выдернул руку, и звуки яркого летнего мира радостно обрушились на него. Быстро сняв с себя фланелевую рубашку в оранжевую клетку (всё равно в ней здесь жарко), мальчик наскоро обвязал ею ствол одной из соседних берёзок на максимально доступной ему высоте, обвёл внимательным взглядом окрестности, пытаясь запомнить приметы (большой камень со скошенной верхушкой, куст с жёлтыми цветочками, склонённая почти до земли осина), и только тогда принялся за поиски брата. Уже спустя пять минут Ярик понял, что Натти Бампо из него не выйдет, а если и выйдет, то очень далеко и навсегда. Никаких следов Веника в виде примятой травы или обломанных веток видно не было. Вы спросите, чего же орать сразу не начал? Э-э, нашли дурака! "А если ты в дупло залез - перед тобой волшебный лес". Кто же в таком лесу звуки-то подавать будет? Вдруг прибежит совсем не то, что ты был бы рад видеть. Нет, кричать-то придётся, если другого выхода не останется. А выход-то был, и даже странно, что Ярику сразу столь разумная мысль в голову не пришла. Мальчик отыскал самую широкую и длинную травинку, которая попалась ему на глаза, и, зажав её особым образом между большими пальцами сложенных в ракушку ладоней, сильно через неё дунул несколько раз. Меж деревьев заметалось отчаянное и пронзительное "ку-ка-ре-ку!". Убрав руки от лица, Ярослав обратился в слух. И тотчас откуда-то слева и сзади раздался приглушённый жалобный вопль, так надоевший в прошлой жизни и такой желанный сейчас. Они бежали друг навстречу другу с такой скоростью, что не успели притормозить и, столкнувшись, разлетелись в разные стороны. Потирая одной рукой ушибленную братцевой головёнкой грудь, второй рукой Ярик поднял Веньку с земли за шкирку, отвесил ему весомого леща и только потом крепко прижал мелкого засранца к себе. Брат, вопреки обыкновению, на затрещину не обиделся. Он отстранил от Ярика зарёванное лицо и, мелко вибрируя нижней губой, прорыдал:
   - Ты чего так долго?! Я... я...
   - Тебе повезло, что я прятался под кроватью, и видел, как ты исчез, - сказал Ярик со злостью. - А то бы я тебя никогда не нашёл.
   - А мы назад ве-ве-вернёмся?
   - Конечно. Ты давай успокойся.
   Усадив брата на траву, Ярослав огляделся вокруг и только после этого опустился рядом. Следовало внести ясность во всё происходящее, насколько это было возможно.
   - Ты никого здесь не видел? - спросил он, взяв Веньку за мокрый от слёз (и соплей - фу!) подбородок.
   Венька быстро-быстро замотал головой.
   - Далеко ушёл?
   - Не-е! Я, наверное, кругами ходил.
   - Ты выпал сюда меж двух берёзок? Да? А чего не пометил место?
   - А ты пометил? - страшным шёпотом спросил Венька, глядя на брата круглыми от страха глазами.
   - Обижаешь! Пометил и запомнил.
   - Тогда пойдём домой!
   - Пойдём, но не домой, а осмотримся.
   - Ты что! Я есть хочу! - заныл Веник.
   - Мы с тобой час назад бутеры с чаем трескали.
   - Какой час?! Я здесь полдня тебя жду!
   - Хватит врать-то!
   - Я не вру! Когда я сюда попал, раннее утро было, а сейчас, смотри - солнце над головой!
   - Точно раннее утро? - задумчиво сказал Ярик, вспоминая фокус с остановкой времени.
   Брат закивал.
   - Ладно, вернёмся домой, возьмём поесть с собой - и назад!
   - Только вместе!

***

   Как текло время в чудесном лесу, выяснить сразу не удалось. Назад возвращались так: Ярик подсадил брата, тот влез в плёнку бочком и, не отпуская руки старшего, втянул его за собой, упираясь ногами и локтем в письменный стол, который, как вы помните, и послужил им порталом. Старший не хотел рисковать очутиться дома существенно позже Веника, младший же, натерпевшись уже вдоволь, просто не желал отпускать руку Ярика. Вернувшись домой, обнаружили, что их приключение заняло не так и много времени в их мире. Конечно, никто из братьев на часы специально не смотрел, однако Веник помнил, начиная игру, что до показа мультфильмов по второму каналу оставалось около часа. Судя по этому, прошло чуть больше получаса. По ощущениям Ярика, именно столько они и провели за игрой плюс те несколько субъективных минут в летнем лесу. Венька, однако, от своих слов про несколько часов отказываться не собирался и на еду набросился, как голодный терьер. Пока младший ел, Ярик залез под стол и несколько раз погрузил руку в "мыльную" пелену. Время не останавливалось. Потом, пощёлкав выключателем фонарика и повертев камень в его луче, мальчик пришёл к выводу, что: а) камень включает портал, только находясь в самом узкофокусированном луче на расстоянии приблизительно от десяти до двенадцати сантиметров; б) луч должен быть направлен прямо в центр полосатого камня (Венька, обнаружив странный казус, подпёр заднюю часть фонарика книжкой, взятой со стола, что позволило ему освободить руки и зафиксировать эффект); в) пелена появлялась только будучи спроецированной на ровную поверхность (стена, дверь, штора, простыня, тюль), цвет и материал поверхности значения не имели; г) чем дальше находилась ровная поверхность, тем больше была входная плёнка, но эффект прекращался на расстоянии около трёх метров (войти можно было, не пригибаясь); д) это самая крутая тайна в его жизни, и он сделает всё, чтобы никто, кроме них с братом, о ней не проведал.
  
   Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 11-13 июля 1979 года. Качинск
   Капитан Антон Сергеевич Тихоновецкий руководил ГУР - группой Уголовного розыска при горотделе милиции. Ореховский успел с ним пообщаться накануне, на месте происшествия. Второй труп ГУРовцы осматривали уже без Евгения, рано утром. Всего в группе Тихоновецкого состояло четыре человека: сам капитан, старшие лейтенанты Егоров и Кармазин, а также лейтенант Ишимбаев. Ребята были вроде ничего, по крайней мере накануне не бычились и не качали права. В тесном кабинете вшестером еле уместились. Жене с Верой сразу же предложено было перейти на "ты", что было приятно и помогало наладить нормальный контакт. Вспомнив, что никто из группы не завтракал (у Жени было просто нечем, Вере кусок в горло не лез с утра, сами же ГУРовцы были выдернуты прямо из постелей), вскипятили чайник на стоящей на подоконнике плитке, соорудили бутерброды из батона и сыра каменной твёрдости, извлечённого из капитанского сейфа. Утолив голод, принялись за работу.
   Тело несчастного хулигана Васьки Смурнова, изуродованное и разбухшее, действительно, нашли рыбаки. Два пенсионера привычно заявились на давно расчищенное место в камышах, однако вместо рыбалки им пришлось извлекать из воды труп, а затем и бежать к ближайшему телефону. Так же, как и у Рыблёва, у Смурнова был повреждён череп и изъята часть мозга, так же разорвана и выпотрошена брюшина. Вот только характер повреждений был несколько иной. Если в первом случае для вскрытия черепной коробки использовался камень с острой кромкой (возможно, им же взрезался и живот), то на сей раз голову жертвы будто раздавили какими-то чудовищными тисками. Осколки кости глубоко вдавились в мозг, из которого, как и в прошлый раз, была удалена часть промежуточного мозга - по словам Брылина, скорее всего гипофиз и гипоталамус (точнее сказать было невозможно из-за обширных повреждений и разложения). Брюшная полость тоже была не вспорота, а будто вырвана. Что именно маньяк забрал у Смурнова, выяснить не удалось, поскольку речные падальщики съели волочащиеся внутренности почти целиком. У Рыблёва же, согласно заключению эксперта, отсутствовала поджелудочная железа и верхние части почек вместе с надпочечниками. В целом же, как сказал присоединившийся к мозговому штурму двумя часами позже Брылин (закончивший к тому времени вскрытие второго тела и явственно благоухающий алкогольными парами), маньяк "сидит на гормонах".
   - Как это? - поразилась Вера.
   - А вот так, - спокойно сказал Юрий Платонович. - Убийца употребляет в пищу эндокринные железы. Ну, или коллекционирует их, хотя первый вариант более вероятен.
   - Но... как же это может быть? - спросила Квачкова, и Женя увидел, что она готова разрыдаться. - Это же... людоедство!?
   - Да, именно. И знаете, Верочка, я бы вам сказал, сие не такая уж и редкость. Вот в осаждённом Ленинграде...
   - Стоп, Юрий Платонович! - вмешался Тихоновецкий. - Не хватало ещё здесь этой вашей... вы бы прекращали пить на работе!
   - Не вам меня учить, молодой человек! Я работу свою знаю на отлично.
   - Вот по работе и послушаем вас, а посторонние разговоры оставьте!

***

   К вечеру, когда Евгений и Вера опросили почти половину из списка знакомых злополучной пятёрки, был найден третий труп. При жизни парня звали Нурлан Назипов, и если кого из бедолаг Ореховскому было жальче других, то именно его. Безотцовщина в Качинске не такая уж и редкость: у кого родители в разводе по причине измены или пьянства, у кого папаши отсиживают срока?, а у кого и вовсе - давно уж унесены в мир иной разгульным образом жизни. Назипов-старший погиб несколько лет назад в результате несчастного случая на комбинате. Поговаривали, что для Нурлана и его мамаши потеря кормильца являлась злом куда меньшим, нежели его присутствие в семье. Пил маленький невзрачный казах редко, зато когда это случалось, жене и двоим детям доставалось крепко. Буяна прежний участковый даже собирался уже налаживать в ЛТП, да всё не мог добиться заявления от жены, простой деревенской бабы, державшейся за "какого-никакого мужика" крепко-накрепко. Вместо исправительного труда Назипова ждали полтора квадратных метра на городском кладбище, как и его сына теперь. Как бы то ни было, со смертью державшего его в страхе отца младший Назипов, постепенно отбиваясь от мягких женских рук, поехал по наклонной, связавшись с компанией Рыблёва, человека жестокого и подлого. И Вера, и Евгений, беседуя по душам с Нурланом после очередного привода их компании за драку, убеждались, что парень-то не пропащий, надеялись, что армия образумит пацана. Щуплый Назипов, работая грузчиком в ожидании призыва, большую часть зарплаты отдавал матери.
   И вот теперь обезглавленное тощее тело выловлено в шести километрах вниз по течению Улыма дорожными рабочими, спустившимися к реке искупаться. Назипова убийца по какой-то причине потрошить не стал, зато оторванную с дикой силой голову забрал себе целиком (или выкинул в другом месте, как предположил Тихоновецкий). Опознала парня мать по шраму от аппендицита.
   Четвёртый убитый, рослый и физически развитый Руслан Юсупов, был найден в лесном массиве к югу от комбината спустя двое суток, почти разложившийся и поеденный лисами. Определить, какие органы забрал себе маньяк, было невозможно. Пятого юношу, Алексея Маторина, так и не обнаружили.

***

   - Что мы имеем, - сказал Тихоновецкий, непостижимым образом вышагивая по забитому сослуживцами кабинету. - Пятеро парней, хулиганы из одной стаи, восьмого числа, в воскресенье отправляются вместе в Дом культуры комбината. В тот день показывали фильм "Синьор Робинзон", потом были танцы. Судя по всему, в кино пацанам билетов не досталось, потому они крутились где-то поблизости. Их видели в нескольких местах в разное время, но последний раз - в парке Победы неподалёку от ДК. На танцах, начавшихся около половины десятого вечера, они не появлялись. От парка Победы до рощи к югу от кладбища, где нашли тело Рыблёва, полтора километра по прямой, через несколько жилых кварталов. Это уже не женин участок, потому опросить местных жителей я попросил участкового инспектора Санина. Иван Анатольевич, у вас есть что-нибудь?
   Примостившийся у двери на табурете старлей Санин, немолодой пузатый коротыш с обгрызенными усами, поднимаясь со своего места, чуть не сбил локтём с ишимбаевского стола лампу.
   - Да никто ничего не видел, - неожиданно тонким голосом начал Санин. - Две бабушки, правда, рассказали, будто сидели они у подъезда на лавочке и видели, как дворами, вдалеке от них, прошли несколько парней, и вроде за девчонкой шли какой-то, но точно они не знают, там никто не кричал, на помощь не звал. И парни тихо прошли, без мата и гогота. Так что это вилами по воде.
   - Всё у вас, Санин? Может, на кладбище кто слышал что?
   - Да, товарищ капитан, кто же на кладбище в воскресный вечер-то попрётся? Дураков таких поискать...
   - Ладно, старший лейтенант, свободны. Вспомните что - звоните.
   Дождавшись, пока за старлеем закроется дверь, Тихоновецкий продолжил:
   - Выходит, девчонка была. Не соврал алкаш.
   - Какой алкаш, Антон? - спросил Егоров, сидящий за столом у окна.
   - Вчера вечером, Витя, мне позвонили из СИЗО и сказали, что отбывающий у них исправительные работы гражданин Мартынков Анатолий Андреевич хочет нам что-то сказать по поводу убийства комбинатских пацанов. Сегодня утром туда ездил лейтенант Ишимбаев. Давай, Рифгат!
   - Ну что, пьяница, электрик на ТЭЦ-2. Бухал в воскресенье в парке. Бухал-бухал, да и решил отлить прямо у детской площадки. Дружинники его задержали и доставили в третье отделение (твоё, Женя). В понедельник этому герою прописали пятнадцать суток исправительных работ, которые он сейчас и отбывает, чинит проводку в СИЗО. Говорит, будто видел в парке с наступлением темноты, как пятеро парней приставали к девчонке, а потом она побежала от них как раз в направлении кладбища. Утверждает, будто услышав в камере разговор об убийствах и сразу вспомнил. По его описаниям парни похожи на наших.
   - А девчонка?
   - Девчонку Мартынков разглядел плохо, она вроде бы от них в кусты норовила нырнуть, двое пацанов её за руки хватали.
   - Странно как-то, - сказал вдруг молчавший до того Лёша Кармазин. - Когда хулиганы пристают, любая девка будет не в кусты рваться, а туда, где посветлее, да народу побольше.
   - А кто её хватал, этот зассанец не разглядел? - спросил Егоров.
   - Один - здоровенный бугай, похоже, Юсупов. Второй - худой, резкий. Может сам Рыблёв, а может, и Смурнов.
   - Знаете, братцы, - не выдержал Ореховский. - Я ведь с Юсуповым дело имел. Он вольной борьбой семь лет занимался. Если б он меня держал за руки, не уверен, что я бы сумел вырваться, а тут девчонка.
   - Ну, может, и хватали-то не всерьёз, - возразил Ишимбаев. - Молодые, кровь горячая.
   - Видел бы ты этих горячих живыми, Рифгат, - сказал Евгений. - Ты бы так не говорил. Рыблёв был таким скользким гадом... с ним беседы проводить, как уличные сортиры чистить. Да и Маторин с Юсуповым от него недалеко ушли.
   - Отставить споры! - Тихоновецкий ударил ладонью по столу Кармазина, мимо которого как раз проходил в надцатый раз. Хозяин стола посмотрел на капитана с упрёком - не помнил он таких поступков от своего начальника и друга. - Девчонка могла их отвлекать, выманивать. Или, преследуя её, они могли случайно на кого-нибудь нарваться. Но всё это не так важно. Девчонку мы, конечно, теперь будем искать всерьёз. Вопрос в другом. Маньяк. Что это за дьявольская фигура такая? Пятеро молодых ребят, трое из которых - сильные и безжалостные бойцы: Юсупов вон, как Женя говорит, в драке троих-четверых легко раскидывал; Рыблёв полжизни в стычках провёл; а Смурнов вообще бешеный был, страха не ведал. Как один мог убить их всех? Как такое вообще возможно?
   - Сила у преступника феноменальная, - поднял голову мучимый похмельем Брылин. - Назипову он голову оторвал. К примеру вот вы, Егоров - самый крепкий здесь физически. Попробуйте оторвать башку гусю. Потяните голову в одну сторону, а тело - в другую. Думаете, у вас получится? Очень сомневаюсь. А человек, даже такой тщедушный, как Назипов - далеко не гусь. Вот. Напомню: наивероятнейшая причина смерти всех четверых - травмы головы или лишение таковой.
   Эксперт сделал мхатовскую паузу, которой он довольно топорно пытался замаскировать рвотные позывы, а потом продолжил:
   - История криминалистики знает массу случаев проявления сверхъестественной силы у психопатов. Я, правда, до недавних пор относился довольно скептически к такого рода свидетельствам. Теперь уж даже и не знаю...
  
   Тысяча и одна дочь. Витольд Брагинский. 21 августа 1957 года. Ленинград
   - История психиатрии знает немало примеров сверхъестественного поведения больных, - надтреснутым баритоном вещал профессор Скрябин, и глядя на него, трудно было представить, какой трепет когда-то наводил этот человек на весь психиатрический мир, что бы вы там себе под этим термином не представляли. - Вы, милейший Витольд Самуилович, соблюдая врачебную тайну, не хотите посвятить меня в подробности вашего этого загадочного случая. Может статься, и напрасно. У меня ведь - опыт ещё дореволюционный, и, доложу я вам, голубчик, опыт немалый. А коньяк ваш хорош, спору нет.
   - Да-да, разумеется, - согласился Брагинский, которого уже начало пробирать, и тотчас наполнил рюмки вновь. Конечно, оба доктора знали, каким моветоном следует признать употребление благородного напитка из рюмок, пусть даже и нахтманновского хрусталя, однако, долженствующих моменту пузатых бокалов в холостяцком жилище профессора Скрябина попросту не отыскалось, да и к чему невесть сколько лет знающим друг друга людям столь лютое эстетство!
   Профессор Николай Александрович Скрябин, отошедший ныне от дел, был не просто учителем Витольда Брагинского. Упомянутый уже психиатрический мир знал его как величайшего новатора и авторитетнейшего учёного, автора и продолжателя революционной методики диагностирования и лечения больных с различными расстройствами личности. Услугами Скрябина некогда пользовались такие люди, чьи имена даже и в мыслях произнести страшно! Однако что это мы: времена страшных мыслей давно уж миновали, да и сам Николай Александрович ученика своего любил, среди прочих выделял и даже покровительствовал Витольду, понимаешь ли, Самуиловичу, - правда, всё это - в прошедшем времени. Теперь знаменитый профессор Скрябин - почётный пенсионер и персонаж, малоинтересный для сильных мира сего. Вы спросите, а что же делал наш знакомый, доктор Брагинский, в Ленинграде и как, собственно, он повстречался там со своим старым наставником, всю свою врачебную практику посвятившим Первопрестольной? Резоннейший вопрос! Но не тревожьтесь, уважаемые, я скажу вам, что, собственно, произошло.
   Та самая странная и довольно мнимая сущность, на каковую намекал профессор Скрябин, говоря о сверхъестественном поведении больных, первой своей просьбой направила доктора Брагинского в Ленинград, где в доме Васильчиковой на набережной Фонтанки, в квартире номер 60 дОлжно встретиться с одним человеком, который, услышав от доктора условную фразу, передаст Брагинскому некий предмет. Вообразите себе удивление и даже душевный трепет бедного Витольда Самуиловича, когда дверь означенной квартиры ему открыл профессор Скрябин! Никакой условной фразы, разумеется, минский доктор произносить не стал, да и адресовать её Скрябину было совсем немыслимо. А коньяк "Ахтамар", лежащий в количестве трёх бутылок в докторском портфеле, был приобретён Брагинским только что, полчаса назад, и совсем рядом, в ресторане Дома актёра на Невском, за весьма приличную сумму, и совсем, совсем для другого человека. Само собой разумеется, несмотря на прошедшие с момента их последней встречи семь лет, невзирая на неизгладимые следы, оставленные этими самыми годами на обоих психиатрах, они, конечно же, ни на секунду не замешкались со взаимным опознанием. Да, профессор Скрябин сильно сутулится и приволакивает правую ногу, но всё так же зеркально, по-актёрски выбрит и одет словно для визита в театр. Аналогично и доктор Брагинский - хоть и погрузнел с годами, но всё так же владеет своими эмоциями и, разумеется, мимикой, а потому упомянутые нами выше удивление и трепет при виде своего учителя на лице минского светила не отразились никоим образом.
   - Николай Александрович! - засиял он после крохотной паузы, поставил портфель у ног и раскрыл навстречу своему наставнику широкие объятья.
   Профессор замешкался не в пример отчётливей. Он даже позволил себе удивлённо крякнуть, как-то уж совсем по-стариковски, однако ученика обнял и вдобавок прослезился чуток. Прошли в квартиру, расселись по креслам друг напротив друга. Осознав, что общение больше похоже на обмен вздохами и междометиями, Брагинский решил превратить стоящий меж кресел низенький столик из знака делителя в символ равенства и добавил к происходящему ещё один штришок, изъяв из портфеля заключённый в стекло сгусток жгучего армянского солнца. Скрябин, традиционно не равнодушный к чарам Бахуса, тут же просиял, очевидно, впитав лучики этого самого солнца. Тут же рядом с бутылкой возникли уже знакомые нам хрустальные выходцы из Баварии (с приличествующими и также упоминавшимися выше оправданиями), сами собой нарезались сыр, лимон и вовсе уж диковинный финский сервелат; коллеги натянуто улыбнулись друг другу и... вздрогнули, разумеется, лишь в фигуральном смысле, - ведь не главспиртовскую же водку они употребляли. Обоим тут же стало отчётливо лучше. Подняв друг на друга потеплевшие очи, двое немолодых и когда-то очень близких людей принялись за неизбежное, но вполне любимое обоими занятие - прощупывать мысли собеседника, руководствуясь не в последнюю голову принципами вербального фехтования и ментальных шахмат.
   Ход белыми сделал хозяин квартиры:
   - Признаться, я очень рад вас видеть, дорогой Витольд Самуилович! - сказал он, умудряясь закусывать лимоном без малейшего ущерба для дикции. - Однако, вынужден признать..., - тут Скрябин чуть запнулся, и стало очевидно, что он меняет пластинку с текстом. - Вынужден признать, мы как-то запустили наше общение.
   - О, Николай Александрович, мои тёплые чувства и моё уважение к вам ничуть не потускнели с годами! - двинул свою пешку Брагинский. - Однако обстоятельства, при которых мы вынуждены были... м-м... прекратить наше общение, можно отнести к разряду труднопреодолимых.
   Хм, обстоятельства, упомянутые гостем, были, без сомнения, даже не трудно-, а и вовсе - не- преодолимыми. Брагинский в 1946 году был переведён из Москвы в Ленинград, там же он получил и преподавательскую кафедру, однако общения с учителем и кумиром не прервал: они очень активно переписывались и даже встречались, во время одного из симпозиумов, проводимых в возрождаемом городе на Неве. А потом грянуло "дело врачей-вредителей". В ленинградскую диаспору словно кипятком плеснули. Кто сумел хоть как-то себя обезопасить, тот это сделал. Витольд Самуилович ушёл из-под удара далеко не своими стараниями. В самом начале 1950 года его вызвали в Москву на заседание Коллегии Минздрава; оказалось - не только и не столько. На вокзале его встретили двое хмурых мужчин в штатском, сунули под нос корочки МГБ и повезли на Лубянку, ничего не объясняя. Пока ехали, бедный Брагинский успел многократно попрощаться не то что со свободой, а и с самой жизнью. Дело, однако, ограничилось многочасовым допросом, названным тремя сменявшими друг друга следователями "беседой". Спрашивали про Николая Бруханского, про Ципу Фейнберг и её сотрудников из Института Сербского. Бруханский, посаженный ещё в 1945 по 58-й статье, Витольда волновал мало - Николай считался оппонентом Скрябина и точек соприкосновения с Брагинским почти не имел. К тому же в сорок пятом вопросы про Бруханского ему уже задавали. Что же до многолетнего директора Института судебной психиатрии, то... здесь было плохо. Чекисты, совершенно не скрываясь, рыли под врачей-евреев, работающих под началом Ципы. На шкуре государственного исполина открылись какие-то особо пахучие железы. Витольд Самуилович, будучи полукровкой, испугался совершенно неприлично. А испугавшись, несколько раз упомянул имя своего учителя, Николая Скрябина. Упомянул не страшно, скорее призвал его в качестве авторитета, готового поручиться за давнюю приятельницу и соавтора Ципу Фейнберг. Позже Брагинский постановил для внутреннего, так сказать, пользования, что сделал-то он это не из страха за себя, а скорее от обиды за эту железную женщину, под которую копали эти казённые кроты. Дескать, я-то что - моё мнение об этой даме не столь интересно; вы спросите человека авторитетного - вот он вам подтвердит, что Ципа Мейеровна - настоящий советский человек! Как бы там ни было, но Витольд Самуилович знал про себя, что поступил не по-товарищески. Тогда он ещё не знал, что Скрябина вызывали "для беседы" раньше него...
   Его отпустили как раз ко времени начала заседания Коллегии. Когда Брагинский, измотанный допросом, в несвежей одежде, воняющей страхом и стыдом, предстал перед высоким начальством, ему уже было всё равно. Выговор "за неудовлетворительную работу со студентами и слабую разборчивость в личных контактах" Витольд встретил как приговор о помиловании, а ссылку в Минск - как панацею. Ни о каких "личных контактах" с бывшим покровителем и речи быть теперь не могло.
   И вот - новая встреча. Что говорить, и воды много утекло (или даже - натекло), и времена нынче совсем не те, но - всё равно: не дружеская встреча у них - поединок!
   - Да, Витенька, про обстоятельства я с вами спорить не стану, - довольно желчно ответил Скрябин, при помощи некогда уместной фамильярности намекнув на канувшую в Лету былую меж ними сердечность.
   - А давайте я вам расскажу кое-что! - решился Брагинский на раннее развитие ферзя, дабы отжать у соперника центр доски.
   Они выпили ещё по одной, и минский доктор продолжил:
   - У меня недавно была вот какая пациентка. Подробностей я вам, уж извините, рассказать не могу. Девочка после длительного обморока страдает гиперсомнией и множественной диссоциацией. Что-то вроде того случая, описанного Тигпеном и Клеклеем, только куда круче.
   - Давайте-давайте! - оживился Скрябин.
   - Так вот, во время сеанса гипноза со мною беседовала некая субличность, отказавшаяся назвать своё имя. Эта личность, по косвенным признакам, отождествляет себя со зрелым мужчиной; более того, - судя по речевым оборотам, лексикону и багажу знаний, это... существо никак не может быть придумано деревенской девочкой.

***

   - Как раз на ваш опыт, Николай Александрович, я и рассчитываю. А что до подробностей, то... поскольку они несущественны, то и утомлять вас ими я считаю делом необязательным.
   - О-хо-хо, Витольд Самуилович! Чему я вас учил? В нашей работе никаких несущественных мелочей не бывает. Прозит!
   - Полноте, профессор! - возразил Брагинский, опрокидывая рюмку. - Слушая вас, я поневоле начинаю думать: а не сталкивались ли вы сами с подобным феноменом в вашей практике?
   - Феномен редкий, в литературе по психиатрии описан всего раз пять или шесть, насколько мне известно. Да и с чего вы взяли?
   - Ваш жгучий интерес вас выдаёт. Ну скажите, к чему вам подробности? Ведь дело не в скрупулёзном внимании к мелочам ради истины, признайтесь!
   - Знаете что, Витенька, мне бы на воздух... подышать... давно алкоголя не употреблял...
   В холостяцкой квартире и вправду было немного душно. Пока спускались по лестнице, Скрябин буквально повисал на Брагинском, однако, когда собутыльники вышли из парадной, профессор повлёк Витольда Самуиловича чуть ли не силой - через арку, на набережную Фонтанки. Только когда встали у парапета, Николай Александрович сделался самим собой. Он выпрямился, сразу обретя военную осанку и сделавшись похожим на аристократа в бог знает каком колене. Взгляд из старческого превратился в орлиный и пронизывающий. Этим взглядом профессор сразу же вонзился в лицо бывшего ученика, словно хотел содрать с того давно и намертво прилипшую маску.
   - Кто вас послал, Брагинский, чёрт вас побери?! Что за разговоры вы ведёте: опять подставить меня хотите?
   - Помилуйте, Николай Александрович, какое там подставить? Кто же нас в квартире-то услышит?
   - Перестаньте ваньку валять, Витольд! На кого вы работаете?
   - Да очнитесь вы, профессор! Ни на кого я не работаю! Я вообще не к вам шёл!
   - Что? - Скрябин потрясённо умолк. Казалось, ему на плечи опять рухнули семь с лихвою прожитых десятков лет. - Так значит, вот зачем вся эта схема была придумана... Воистину, ирония судьбы... Фараон давно общается с Озирисом, а жрецы продолжают ткать ему пелену... А я-то, дурень старый, решил, что обрёл синекуру; не заслужив света, получил покой.
  
   Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
   Свет, бьющий прямо в глаза сквозь огромное окно директорского кабинета, беспокоил и мешал собраться с мыслями. Директора Каминьского Тин-Тин уважал и даже немного побаивался, как человека, на которого его дерзкая риторика не особо действовала. Немного нервировало и то обстоятельство, что победа в битве при Хламинго оказалась неполной благодаря смазанной концовке. Поведение тощей училки после его выжигающей всё живое тирады про остановку наполнило Тин-Тина чем-то вроде уважения к этой вздорной особе. Она не сошла в истерический штопор, а применила холодный и безотказный административный ресурс, велев ему: во-первых, подготовить к следующему уроку реферат на тему "Начальная история Хинтервельта: надежды и ожидания"; во-вторых, немедленно отправляться к директору и объяснять своё поведение, как надлежит мужчине, а не дешёвому фельетонисту. И вот теперь, стоя пред ликом школьного Пантократора, Костик изо всех сил пытался избежать соответствия стрёмному ярлыку. Фабиан Арнольдович Каминьский, сидя за своим столом на фоне сияющего полуденного неба, действительно, выглядел довольно иконно. Против света не было видно ни многочисленных морщин, ни синюшных мешков под глазами, явственно намекающих то ли на бессонные ночи, то ли проблемы с почками (а скорее всего - и то, и другое), ни победоносной залысины, двигающейся к макушке с неотвратимой прытью мюратовой конницы.
   - Я знаю вас, Константинов, как человека с захватывающими перспективами, однако некоторые ваши славные достоинства порой довольно странным образом перекидываются в дурно пахнущие недостатки. Ваша смелость и ваш отнюдь не академический стиль порой вступают в противоречие с вашим чувством вкуса, а иногда даже не в противоречие - в сговор. Мне лично представляется, что сговор со своим вкусом так же сомнителен с позиций сильной личности, как и сговор с совестью. Вы так не считаете, Константинов?
   Да, подумал Тин-Тин, до этого гиганта мне расти и расти! Вон как завивает, будто на защите докторской диссертации! Может, и правду про него говорят, будто он половине чиновников в муниципалитете речи и доклады пишет. Правда, решил Костик, Фабиану для этого скорее всего приходится выкручивать верньер своего публицистического таланта на самый минимум. Ну ладно, мы тоже не лыком шиты!
   - Полагаю, Фабиан Арнольдович, - после затянувшейся паузы сказал Тин-Тин. - Полагаю, что риторические вопросы не нуждаются в ответе.
   - Неужели? - подивился директор. - Вы повергаете меня в смятение, Константинов. С какой стороны не погляди - всюду вы в пролёте.
   Ох, поморщился про себя Костик, любит же он ввернуть якобы наши сленговые словечки. Зачем только?
   - Если ваше замечание по поводу риторичности моей претензии (не вопроса, заметьте!) искренне, то вы выставляете себя конченым циником, определяя себя вне- и над- окружающими; да что там "определяя", даже - превознося! Если же вы лукавите и в душе не согласны с моей претензией, то и здесь дела ваши обстоят не лучше, ибо тогда вашими устами говорит либо лицемерие, либо наплевательское отношение ко мне лично.
   После такого плотного силлогического залпа любой был бы убит, сожжён и развеян в труху. Но не Тин-Тин.
   - Позволю себе предположить, Фабиан Арнольдович, что третий вариант вы упустили из виду лишь по досадному недосмотру, а вовсе не из желания меня как-то уязвить. Меж тем именно этот вариант мной и руководил.
   - Весь внимание, - сказал директор мрачно. Его худшие предположения сбывались. Константинов опять превращал всё в балаган.
   - Вот смотрите. Вы завуалировали претензию риторическим вопросом...
   - Демагогия. Подмена понятий. Я не вуалировал претензию, а всего лишь подчеркнул её риторическим вопросом. Вы придираетесь к форме, а не к содержанию, и это - демагогия!
   - Так я о том и говорю! Это и есть третий вариант: претензия к форме, к форме, несовместимой по масштабу с мастерски огранённой претензией!
   - Чушь и демагогия в квадрате! Теперь ещё и с грубой лестью. Признаться, я разочарован.
   - Простите, Фабиан Арнольдович, меня несколько занесло. И в споре с Хла... Линдой Сергеевной, пожалуй, тоже.
   - "Разочарован", Константинов, в данном случае означает "вижу, что не достиг желаемого". Вы в очередной раз используете нашу с вами доверительную беседу для заточки своих софистических навыков, а вовсе не как редкую возможность посмотреть на себя со стороны объективным взглядом. Надеюсь, это возрастное... Ступайте.
   Вот, блин, думал Костик, выходя в коридор. Вроде всё под контролем было, а на душе почему-то погано. Ещё этот реферат.
   Писать Тин-Тин не любил. На бумаге его словесные финты выглядели тяжеловесно и не всегда уместно. Впрочем, не беда - знаний по теме в памяти столько, что и в библиотеку ходить не обязательно. За три дня написать можно, не особо и жертвуя свободным временем.

***

   - Ну что, помял тебя Павиан? - с фальшивым участием спросил Пашка, когда друзья выходили из школы.
   - Завидуй молча, ПАвлинька! - привычно огрызнулся Тин-Тин. Павлинькой называла сына пашкина мать, женщина душеобильная и сокрушительно обаятельная. Павианом же злые языки называли, разумеется, директора, носившего непривычное для славянского слуха имя Фабиан. Костик, кстати, относился к немногочисленной диаспоре отрицателей фабианьей павианности, правда, не из страха, стеснения или на почве утончённого воспитания, а, скорее, из уважения к достойному сопернику.
   - Да ладно, чё ты! Знаем мы о ваших занятиях групповым акмеизмом! - шальным голосом пропел Шанин, уворачиваясь от костиного пинка.
   - Пашань! - дежурно возмутилась Мелания. - Сколько можно слушать твои пошлые намёки!
   - А, по-моему, никакая это не пошлость, - осторожно, чтобы не обидеть никого из друзей, сказал солидный Лайбах. - Шутка на грани, да, но не за гранью.
   - Просто у вас, мальчики, грань расположена чуть выше плинтуса, - смеясь, сказала Верка, вступаясь за подругу и вгоняя Лайбаха в краску. Этот большой неуклюжий мальчик, похожий на медвежонка-подростка, смущался очень легко, чем его друзья частенько злоупотребляли.
   Так, перекидываясь шутками и подначками, дошли до коллектора. Вообще-то это был один из туннелей недостроенного метрополитена, возводимого в городе ещё во времена Юмалы преимущественно открытым способом. Туннель выкопали, уложили в него дренажные основания, а кое-где - и вырастили секции тюбингов, да не успели закончить: полгорода ускользнуло в Обособление. Было это 172 года и восемь с половиной месяцев назад по времени Хинтервельта, но, несмотря на солидные сроки, конструкции из силикобора-А (тюбинги) и более мягкого -С (дренаж) выглядели, будто созданные вчера. Технологии Юмалы, непостижимые и странные, будоражили воображение саярцев, тем паче что поддерживать эти самые технологии было больше некому - последняя нимфа скончалась пятнадцать лет назад. Новые же проводницы порождённого Цезарем искусства с момента Обособления рождаться перестали...

***

   Из черновика реферата ученика 14-ой школы второй ступени Константина Константинова (тема: "Начальная история Хинтервельта: надежды и ожидания").
   "Следует, однако, признать, что по косвенным свидетельствам Обособление стало огромной неожиданностью и даже культурным шоком для большинства жителей Разделённого города. К сожалению, живых свидетелей феномена не осталось, потому нам остаётся лишь взывать к нарративным письменным источникам. Стоит сказать, что меня, как выходца из Саярска, погрузившегося в Хинтервельт гораздо позже (как по объективному, так и по субъективному течению времени), сильно смущает отсутствие хоть какой-то доктринальной официальной картины, объясняющей причины Обособления и обстоятельства предшествующих ему дней. Версий - масса, причём разброд начался с первых же печатных изданий Нового Авалона. Однако не будем забегать вперёд и обратимся к эмпирическим строгим фактам прежде, чем будем строить предположения и оглашать версии.
   Итак, год 1957 год н.э. (или Р.Х.). Признано практически всеми выходцами из обоих миров, что до основания Бэром Юмалы история этих самых миров практически идентична. 24 мая упомянутого года изрядная часть города Авалон, похожая в плане на равнобедренный треугольник со стороной около 15 километров, уснула в одном мире, а проснулась в зазеркалье, которое чуть позже супрефект Кюммель назвал Хинтервельтом. Начавшиеся беспорядки среди граждан привели через полтора месяца к гибели префекта Прыгина и трёх из пятнадцати находящихся в городе нимф. Революция завершилась принятием некоего подобия конституции и превращением должности префекта в избирательную избираемую. Префектом был избран тот самый Кюммель. Представляю себе, что было бы, если б треть города из нашего мира с неподготовленными жителями провалилась бы в тарта Специальным комитетом во главе с самим Кюммелем было проведено расследование, которое установило приемлемую для новых влас гипотетическую картину Обособления. По коллегиальному решению привлечённых специально для этого двенадцати оставшихся нимф было установлено, что: а) с 1951 года в городе активно проводилась подготовка к переносу сюда столицы Юмалы (включая переименование самого города в Авалон; перенос намечался на 1958-59 годы); б) часть строительных работ велась над особо секретными научными объектами, которые были сданы в эксплуатацию в конце 1956 года и не имели к столичным функциям никакого отношения; в) именно запуск этих объектов и привёл к отслоению части города в Хинтервельт, но не к созданию его самого; г) на местах расположения данных объектов, в вершинах треугольника, и поныне действуют три самых мощных аномалии Зазеркалья; д) искажение ткани реальности мира Юмалы, вызванное экспериментом, по убеждению нимф, привело к полному забвению как топографической потери, так и демографической (то есть для жителей самой Юмалы пропавшего треугольника как будто и не было никогда, как не было и людей, его населявших); е) дальнейшую жизнь придётся устраивать самостоятельно".
  
   "Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 19 мая 1969 года. Ленинград
   Из больницы я вышел 19 мая, в День пионерии. Знаете, какая мысль тревожила меня в тот день? Как я буду аттестован в четвёртой четверти и в году. Нет, мать и одноклассники, конечно, таскали мне домашние задания - последнюю неделю, как только врачи разрешили мне напрягать мой ущербный мозг. Не, ну действительно: зачем думать о какой-то редкой аномалии в твоём мозгу, которая, возможно, убьёт тебя в один прекрасный и не столь уж далёкий день. Ведь тебе всего одиннадцать лет, и у тебя появилась мечта. Ты просто не можешь умереть в таких декорациях. Как я узнал? Наверное, случайно. Впрочем, лучше обо всём по порядку.
   В клинике Ленинградского Педиатрического Института я пробыл две недели, пока оттуда меня не выдернул тот самый врач, что спас мою мать (по некоторым причинам мне не хотелось бы называть его фамилии, поэтому назову его доктор А.). За эти две недели я пять раз терял сознание, у меня продолжались сильнейшие головные боли, пропал аппетит и появился сильный кожный зуд. Что говорили врачи, я не знал. Вообще плохо помню те дни, то ли из-за болезни, то ли от медикаментов. 25 марта моё измождённое тельце перевезли в Ленинградское отделение Института экспериментальной медицины, где я, наконец, и встретился с мамой, которую, впрочем, уже через неделю выписали. После трёх недель бесконечных анализов, проб и диковинных обследований я был отправлен в странную лабораторию, расположенную на третьем подвальном этаже стоящего на отшибе корпуса. Там, за толстенной дверью, открываемой автоматически, находилось самое странное приспособление, которое я мог представить (да и то в качестве атрибута какого-нибудь фантастического фильма). Меня положили на спину головой вперёд на некое подобие полукруглого в сечении лотка, который медленно проезжал через вереницу огромных колец, увитых проводами и кабелями. Всё моё путешествие сопровождалось чудовищным грохотом, который мне велели терпеть. Терпеть и НЕ ШЕВЕЛИТЬСЯ! Тогда я ещё не знал, что был удостоен редкой чести (тогда казавшейся довольно сомнительной - из-за часовой продолжительности неподвижного сеанса) быть просвеченным при помощи совершенно секретного ЯМР-интроскопа конструкции инженера Иванова. Как раз тогда, сидя на топчане в небольшой комнатушке рядом с гигантским вместилищем чудо-агрегата, я и услышал разговор двух врачей, обсуждающих результаты моего осмотра. Молодой долговязый медик, обслуживающий интроскоп, говорил сопровождавшему меня лечащему врачу, тому самому доктору А., следующее:
   - Нет, Арнольд - Киари невозможен. Гематом я тоже никаких не увидел. С аденомами - то же самое. Детские типы оливопонтоцеребеллярных дегенераций я уверенно исключаю. Да я вообще никаких патологий не наблюдал, кроме этого... образования. Видите: splenium мозолистого тела и заднюю часть mesencephalon соединяет дуга плотной ткани; вот, более тёмная. Для опухоли она, пожалуй, чересчур симметрична, хотя тут всякое бывает. Поймите: аномалия, до сих пор не описанная нигде! Да на этом можно диссертацию писать!
   - Погодите с диссертацией, уважаемый. У вас подписка о неразглашении, забыли?
   - Да я не спорю. Но материалы-то собирать никто не мешает!
   - Собирайте, только молча.
   Дальше они принялись обсуждать мои туманные перспективы и необходимость трепанации (это слово меня особенно напугало). Потом вдруг замолчали и долго шуршали бумагами и плёнками.
   Пока я переваривал услышанное, монструозная дверь отворилась... но как?! Как, позвольте спросить, я мог услышать разговор, происходящий за ЭТОЙ закрытой дверью? Услышать ясно, чётко и недвусмысленно, будто сижу за тонкой фанерной перегородкой. Словно шнур протянулся от меня к ним... да, шнур, я почти видел его, видел, как на его белёсой гладкой поверхности мерцают то ли капельки росы (ага, как роса на паутине), то ли крохотные шаровые молнии. Что это со мной? Что?
   " Ладно, Ико, будет тебе твой клад!", пропел из каких-то немыслимых далей мелодичный звонкий колокольчик. Именно этот колокольчик больше месяца назад разбудил нового Ико. Он же теперь вёл его в далёкий путь по капелькам сияющей росы. Но то - Ико. Я же себя покуда им не ощущал. Меня, как и было сказано, больше волновал ученический табель.
   Мама встречала меня у крыльца Института с выражением преувеличенной восторженности. Уж она-то была оповещена о феноменальном диагнозе сына совершенно открыто. Новообразование в мозгу - что же тут хорошего, да к тому же с возможными рецидивами приступов. Приступы, кстати, после сеанса на интроскопе прекратились совершенно, зрение тоже полностью восстановилось. Казалось, я выздоровел. Однако, незадолго до выписки, после долгого осмотра и продолжительной беседы в кабинете главврача, где присутствовали, кроме хозяина и доктора А. ещё трое солидных дядей в белых халатах, я услышал ещё кое-что. Закончив осмотр, маститые медики спровадили меня назад, в мою палату, которая находилась в другом крыле корпуса. Дойдя до своего опостылевшего обиталища и усевшись на койку, я вдруг чётко осознал, что имею право знать мнение врачей по поводу своего здоровья. Осознание плавно перетекло в желание, которое тут же сделалось чем-то осязаемым, как вещь в руке, и превратилось в чёткий и как бы даже привычный посыл (словно импульс для той же руки - поднести предмет ко рту и надкусить его). И тотчас сверкающие росинками нити тянутся через время и пространство (вернее, время-пространство) туда, куда устремляется моё любопытство, я ощущаю слабый, но отчётливый зуд где-то в пространстве между ушами, и я слышу. Нет, я как раз с этого случая понял, что на самом деле ничего не слышу, а просто мой мозг трансформирует новое паутинное чувство в слух, для удобства восприятия. Так вот, я услышал, как хлопнула дверь в кабинете главврача, и яснее ясного понял, что хлопнула она, закрываясь за мной. Я как бы ловил трансляцию записи события, уже произошедшего и одновременно ещё не случившегося. Это было потрясающее чувство! Мне даже показалось, что я испытал нечто вроде оргазма (да не щурьтесь, ребята: одиннадцать лет - не так уж и рано для начала половых экспериментов!). Но радовался я недолго, поскольку эскулапы довольно мрачно оценивали мои перспективы. Уникальный феномен в моём мозгу (тут меня словно коротнуло, и в стороны от нескольких росинок, вспыхнувших шаровыми молниями, рванули новые нити, тоже сплошь в сверкающих каплях) был одновременно и лакомым кусочком для их Института, и источником проблем для меня. На последней фразе, принадлежащей доктору А., я как бы отплыл куда-то вверх по одной из паутинок и, не прекращая слышать разговор медиков (но уже на нём не сосредотачиваясь), попал в странное гулкое место. Место было небольшим, наверное, размером с две моих палаты, но оно парадоксальным образом вмещало в себе раскачивающийся шарообразный маятник титанических размеров и бесконечно большой массы. Присмотревшись к маятнику внимательнее, я понял, что он не раскачивается, а пульсирует, меняя размеры, но не изменяя массы (да и как можно изменить бесконечность?). Вслед за его пульсациями запульсировало и моё сознание. Фраза про феномен в моём мозгу зазвучала вокруг меня на все лады, разными голосами и даже, кажется, на разных языках. Казалось, это продолжается бесконечно долго, так долго, что слова, слагающие фразу, перестали что-либо значить. И как только это произошло, истина вдруг распахнулась передо мной во всей своей беспощадности. Я сразу и всецело понял (и проникся тем пониманием), что опухоль в моём мозгу - что-то вроде нового органа (подарок от эволюции ко дню рождения? бесценный клад? насмешка судьбы?), дарующего мне способность существовать (видеть, слышать и действовать?) в мире, где нет ничего, кроме Великого Маятника. А нити и яркие сгустки на их переплетении не существуют вне меня, а появляются, ведомые моими мыслями и побуждениями. Это мир чистых идей... моих идей. Вот только новый орган, едва появившись в моей голове, начал медленно и верно меня убивать. Десяток-другой отростков-запросов к Маятнику убедил меня, что располагать более чем двенадцатью годами оставшейся жизни я не могу. Человеческий череп, увы, не рассчитан на появление лишнего квартиранта с паразитическими наклонностями и странной энергетикой, ломающей гормональный и аминокислотный баланс.
   К врачебному консилиуму я вернулся в тот момент, на котором я его оставил. Вернулся, чтобы узнать, что умными головами решено голову детскую, глупую и уникальную пока коловоротом и пилой Джигли не трогать. Из опасения и во избежание, а также до повторного приступа.
   Видеть мамин наигранный восторг было для меня больно физически. Она сама недавно прошла долиной смертной тени, и дорога её была даже страшнее моей. Отпечатки этой тени всё ещё лежали у неё под глазами, делая их ещё более огромными. Мама сильно исхудала, и даже полтора месяца, проведённые ею дома после выписки, не слишком добавили ей здорового вида. Даже не прибегая к выращиванию нитей (я этого пока ощутимо побаивался), я чувствовал, что сам являюсь барьером на пути маминого выздоровления. Поэтому, расшарив лыбу, будто Чеширский Кот, я прямиком бросился в объятия родительницы, отчего вдруг мы оба почувствовали себя значительно легче.
  
   Мёртвые суши. Павел Прасолов. 7-8 мая 1986 года. Саратов
   После мучительной, раздирающей пищевод рвоты Пашке стало значительно легче. И как он только мог согласиться лакать эту дрянь? Бражка, которую он пил вчера вечером на хате у Перепела, на вкус оказалась одинаковой что на входе, что на выходе. Пашка (он же ПанЮта, он же - Круглый, он же - Золотая Рыбка) в свои шестнадцать без двух месяцев лет до вчерашнего дня алкоголя не пробовал ни в каком виде. Теперь, когда тренер Марат Ефимович вытурил его из секции бокса, воздерживаться, казалось, смысла уже не имело. Однако после кошмарного пробуждения и блевотного утра Пашка Прасолов начинал думать, что Кляшторный вообще-то прав насчёт спортивного режима. Жаль только, возвращение в лоно трезвости никак не поможет повернуть время вспять. Как ни крути, а двери в бокс перспективному спортсмену Прасолову закрыты навсегда. Марат, как известно, слова своего не меняет, тем более после такого скандала. Вообще-то тренер Кляшторный всякого своего ученика предупреждает сразу, что три жалобы из школы на плохую успеваемость или неудовлетворительное поведение в течение одной четверти сразу же ведут к автоматическому отчислению из боксёрской секции. Пашка набарагозил трижды за неделю, и мстительная класснуха Алевтина Петровна сразу же настучала Кляшторному: раз, и два, и три! Когда Марат указал Пашке на дверь, тот принялся упрашивать, клянчить и унижаться всякими разными способами. Не помогло, конечно: слово Марата Ефимовича - крепче стали. Тут бы развернуться дураку на пятках, да и валить исправлять ситуацию в школе, а потом, через месяц-другой, нести повинную голову обратно. В таких случаях Кляшторный прощал и даже поощрял особым вниманием на тренировках. Но вот беда: Пашка сам всё испортил окончательно своим дурацким вспыльчивым характером. Наговорил уважаемому человеку гадостей, пошвырял перчатки и гордо сгинул в спортивное никуда, напоследок чуть не сорвав дверь с петель. Дебил, одним словом! Теперь вот тусуйся с этими хорьками!
   Хорьками были новые пашкины знакомые, друзья его школьного приятеля Перепела, в миру восьмиклассника Лёньки Рогова. Рогов получил птичье прозвище за появившуюся у него прошлой осенью дурацкую привычку оправдывать свою утреннюю раздражительность мнимым похмельем. Он так и говорил, перепил, мол. С ударением на первом слоге. Лёньку Паша знал с первого класса, и если мог вспыльчивый и тяжёлый на руку Прасолов мог кого-то считать своим самым близким человеком, то как раз Рогова. Лёнька был до невесомости лёгок на язык и чудовищно рассеян в любого рода делах, однако в дружбе довольно надёжен и совершенно необидчив. Родителей у Рогова не водилось по близким друг к другу причинам: отец мотал очередной срок за распространение дури, мать же в третий не то четвёртый раз лечилась в ЛТП (и причиной была та же самая дурь). Пацаном занималась бабушка, бухгалтер одного крупного предприятия и по совместительству пары мелких, но доходных кооперативов. Деньги у Рогова по бабушкиному попущению водились совершенно недетские, что сразу же делало Лёньку приманкой для всякого рода упырей криминального толка. Вот как раз такими упырями и были упомянутые хорьки. Их было трое, и все они были старше Пашки с Лёнькой. Верховодил у них бледный долговязый парень по кличке Фред, обладатель длинных засаленных волос и затёртых индийских джинсов. Фреда на самом деле звали Василием, но имя своё он отвергал с презрением. Особой силы характера за Фредом не наблюдалось, и Пашка не раз задумывался, за какие-такие умения или заслуги признают его лидерство двое других хорьков, людишек страшненьких и опасных. Было видно невооружённым глазом, как армия и тюрьма бегут к ним наперегонки. Первого звали Русланом, и был он невероятно сутулым гоблином с огромными граблями вместо рук. Глаза Руслана отчего-то навевали мысли о двух изготовившихся к атаке кобрах. Пашке рядом с этим типом всегда хотелось принять боевую стойку. За глаза гоблина обзывали Кэмелом, но сказать такое при нём не решался никто, кроме Фреда. Последнего хорька Панюта знал довольно давно - учился с ним в начальной школе. Витька Форш был в классе самым старший - поздно пошёл в школу из-за болезни. Раньше, пока его родители не переехали, это был невероятно рассудительный для своего возраста мальчишка, очень начитанный и, наверное, оттого помешанный на справедливости. Витёк вступался за обиженных чаще, чем тех обижали, но при том дрался мало и без энтузиазма, благо хватало слов и авторитета. Теперь, спустя много лет, обидная кличка Фарш наконец-то подошла носителю. Витёк сделался вызывающе жесток, опасно дерзок со взрослыми и налился какой-то дурной ранней силой, которая, казалось, разрывала его изнутри. Вот с этими-то живоглотами и приходилось общаться почти ежедневно аж с самого Нового года. И хрен бы дело пошло дальше "здрасти - до свидания", если бы не Перепел. Рогов подцепил этих паразитов, отмечая праздники в шумной компании у кого-то на хате. Естественно, хорьки сразу пронюхали, что выудить из бесхитростного Лёньки бабло - задача не из самых сложных. Пашка помаячил у них под носом, поясняя, что Перепел - не добыча, а человек со связями. Фарш, конечно, сразу Панюту вспомнил и посоветовал дружкам немного умерить аппетит, но Фреду Витёк был не указ. Пришлось немного отметелить Руслана, который по заданию своего лидера попытался пощупать Пашку за характер. Вняли и прислушались, даже сделали вид, будто рады принять боевого пацанчика в свои скользкие ряды. Так и тянулось всё. Глупый Перепел лучился и сиял от близости к настоящей блатной компании, хорьки помаленьку подаивали лошонка, а Панюта время от времени играл мускулами, одновременно отбиваясь от липких попыток втянуть его в дела сомнительного свойства. Вчера оказалось, что всё же втянули.

***

   В глубине четырёхкомнатной перепелиной хаты долбила басами музыка, временами заглушаемая девичьим визгом и взрывами хохота. Народ употреблял принесённую Русланом бражку (Фред орал на весь дом, спасибо, дескать, Горбачу за водочный блэкаут), кое-где смолили косячок. Терпкий табачный дым мешался со сладковатым ароматом ганджубаса. Панюта сидел на кухонном табурете мрачнее тучи, думая, что Кляшторный, пожалуй, теперь может оповестить всех мало-мальски толковых тренеров на районе, каким конченным мудаком оказался Пашка Золотая Рыбка. Никто не возьмёт к себе в зал пацана, пославшего в пешее эротическое заслуженного тренера и человека с обширными знакомствами. А, ебись оно всё, подумал Панюта с ожесточением и одним махом выхлебал полстакана мерзкой вонючей жижи.
   - Да забей ты на этот спорт! - жарко дышал ему в ухо Фред полчаса спустя. - Карьера сам-мнительная! Пару сотрясений словишь - и ага! Но навык у тебя классный. Видал я, как ты Кэмела завалил - будто кувалдой! Давай, ходи с нами: всё в шоколаде будет. Я научу, что делать. Ты, брат, не чуешь пока, но времена такие жирные настают... человек с понятием быстро приподнимется.
   - А ты, значит, с понятием? - спрашивал Панюта. Алкогольные пары вогнали его в ещё больший мрак.
   - Я-то что! Но знаю таких людей... будем за них держаться - не пропадём!
   - Да кому ты нужен... Фредди...
   - Зря злишься, Круглый. Ты думаешь, я не понимаю: каждый сам за себя. Но большим людям помощники нужны. Сами они ручки утруждать не станут.
   - Шестерить предлагаешь?
   - Ты базар-то фильтруй, волчонок! Не шестерить, а работать. Хотя да, ты-то теперь на завод ебошить пойдёшь, тебе-то чего.
   - Не пойду на завод, - с яростью огрызнулся Пашка, едва удерживаясь от желания провести крюк справа, прямо с табурета.
   - А куда? В девятый класс тебя, дуболома, никто не возьмёт. Вот я и говорю: шарага, армия, завод, жена, геморрой, спиногрызы. Давай, пиздуй в светлое будущее!
   - Ты-то прямо большие дела вертишь! Чего тогда из Перепела пылесосом тянешь?
   - А-а, так ты его нравственность охраняешь, что ли? Ну, Панюта, ты и лошара! Я твоему корешу за его лаве жизнь ярче делаю. Учу его лайфу. А учителю, между прочим, тоже зарплата положена. Своё беру, чо.
   Пашка свирепо уставился на Фреда, однако тот и не думал смущаться, и спокойно продолжал:
   - И беру справедливо. Ты на меня кидаешься. А другие нагло крысят, и ты этого не видишь.
   - Кто это крысит?
   - Не, ну смотрите на него! Чо, бля, в натуре не знаешь?
   - Да говори уже!
   - Саня Сачок дружку твоему уже третий месяц полштуки торчит. Обещал вернуть через две недели, но прокружил. Теперь перекрывается, отдавать не хочет.
   Это была плохая новость. Саня Медведцев, известный всему микрорайону как Сачок, слыл личностью скандальной и малоуважаемой. Обведя военкомат парой финтов своих плоскостопых ласт, этот мелкий жулик и прожектёр сумел неведомым макаром соблазнить и обрюхатить дочку какого-то семнадцатого Секретаря местного райкома партии. Накануне Нового года, когда тайное стало явным, блудодеев отбуксировали в ЗАГС. Новая ячейка общества получилась так себе. Сачок, оправдывая своё погоняло, ишачить на благо семьи и общества не желал, перебиваясь приёмом стеклотары и мелкой фарцовкой. Денег не хватало, брюхо жены росло, а тут ещё Санёк начал потягивать анашу (для успокоения нервов). Это было всё, что знал Панюта о пациенте до сего момента. Фред поспешил закрыть пробелы в социальном восприятии боксёра-изгнанника.
   - В феврале менты накрыли Сачка с партией варёнок, которые он взял под реализацию. Товар мусора забрали, да ещё и сверху на него оброк положили, чтобы тесть не узнал.
   - Сколько?! - обмер Пашка.
   - Вот считай: за товар полторы тонны плюс легавым три. Пошёл по миру, короче.
   - Четыре с половиной тысячи?! Но ты сказал, что Перепелу он пятьсот должен.
   - Правильно. Перепелу - пятьсот. Остальное - мне.
   - Как же ему их отдавать?
   - Как брал. Но ты знай: я ему отработать предложил. Половину он отмотал. Дальше не стал. В отрыв ушёл. Через пацанов передал, что уехал в Астрахань, к какому-то хуеюродному дяде, на икре подыматься.
   - Подожди, какая икра? Ты сказал, что дал ему работу. Какую?
   - Шмаль на районе банчить.
   - Не понял.
   - Анашу толкать по мелочи.
   - Мне тоже такую работу приготовил?
   - Мелко берёшь, боец. Тебе работа посложнее.
   - И какая?
   - А вот смотри. Завтра Сачок на своей хате объявиться должен. Сорока мне на хвосте принесла, что жене он весточку прислал: типа, заберу с собой на югА, рожать будешь там. А должок за ним по счётчику только мне обратно до четырёх штук вырос. Пойдёшь с Русланом и Фаршем. Пятьсот деревянных - твои. А какие тугрики сверх пяти сотен Перепелу из Сачка вытрясешь ты - твои заботы. Да не бзди ты! К мусорам ему точняк нет смысла соваться: они его за сраку возьмут пуще прежнего, особенно если про икру пронюхают. К тестю он и подавно не пойдёт. Отдаст, как миленький, тем более у него лаве теперь есть.
   - А жена? Жена не настучит?
   - Это с пузом-то она стучать пойдёт? Да и не пустит он её, бля буду.

***

   И вот теперь, нарезая круги по гаревой дорожке местного стадиона, Панюта пытался убедить себя, что согласился идти к Сачку вовсе не из-за денег, а ради беспонтового Перепела, который, раздербанив бабушкину секретную нычку, считай, ходил каждый день под ударом. Да и зачем вообще этот осёл давал деньги такому придурку, как Саня? Ответ был очевиден: Лёнька дал бабкины деньги взаймы, только чтобы показать, что он может это себе позволить. Баранья голова!
   На стадион Прасолов отправил сам себя в наказание. За гнилой вчерашний день, за бестолковую пьянку, за паршивое своё вечернее обещание. Беговая тренировка всегда ему нравилась, однако слабость в ногах и подпрыгивающий желудок мешали войти в ритм.
   - Не ходи к Сачку, Павел! - сказал кто-то из-за спины.
   Пашка подпрыгнул, будто его пчела в икру ужалила.
   - Не останавливайся, дыхание собьёшь! - произнёс тот же голос, и его обладатель поравнялся с Панютой.
   По сравнению с округлым плотным Пашкой незнакомец выглядел настоящей жердью. Почти на две головы выше приземистого Прасолова (метра два, не меньше!), мосластый и жилистый (на нём не было ничего, кроме странного вида спортивных трусов и потрёпанных кед), он бежал с замедленной грацией породистого верблюда. Или марафонца. Панюта очень не любил драться с такими боксёрами. Находясь в его весе, они имели длиннющие руки и легко на шаге уходили от его прямых ударов. Выручала только скорость. Правда, против этого не помогло бы. Длинный чувак казался опасным, как пастушеский кнут - хлысть, и сразу напополам! Удивительно, сколько мыслей пронеслось в пашкиной стриженой голове, прежде чем оформилась главная: откуда он знает про Сачка? Панюта только открыл рот, чтобы задать этот вопрос (а, может, и просто окрыситься - он ещё не решил), как Кнут продолжил:
   - Он не придёт. И всё будет очень плохо.
   И тогда Пашка поступил так, как всегда поступал в непонятных ситуациях его отец: хмыкнул и наддал. Через три круга стало ясно: Панюта выдохся, а опасный марафонец спокойно рысит рядом. Тут терпение Прасолова лопнуло. Он привычно перешёл на боковой бег приставными шагами, лицом к назойливому чуваку, и провёл молниеносную двойку тому по печени, благо она как раз удобно располагалась (у самого Панюты на этой высоте находились ключицы). Попасть, впрочем, не удалось - Кнут играючи извернулся, станцевал издевательски и спокойно двинул приставными на расстоянии вытянутой руки (своей!) от Пашки. На лице длинного хлыста проступило выражение снисходительной жалости. Этого Золотая Рыбка вынести не мог и рванул в атаку, выбрасывая взрывные серии, отчаянно финтя и меняя плоскости атаки. Если и попал, то исключительно по локтям и предплечьям. Теряя последние силы и выжигая последние сантиметры своего запала, Панюта всё чётче понимал, что первая же контратака такого соперника станет для горе-агрессора последней.
   - Чо за хуйня?! - проорал Прасолов, опуская руки. Пот жёг ему глаза.
   - В нашем дворе за матерный лай по губам били, - спокойно ответил Кнут, выходя из оборонительной стойки. Он даже не запыхался.
   - Правильный пацан, да? Чего ж тогда не отвечаешь? Бьют - дерись, не можешь - беги! - выкрикнул Панюта.
   - Зачем отвечать? Я же не драться с тобой пришёл.
   - А зачем? Зачем пришёл?
   - Я же сказал уже. Не ходи к Сачку.
   - Почему? Почему я должен тебя слушать? Может, тебя Сачок и послал?
   - Этот осетровый дояр? Да ты посмотри на меня, - длинный развёл руки: на худой груди проступили тугие верёвки мышц. - Может Сачок меня послать?
   Панюта посмотрел. Приходилось признать, что нет, не может. Нелепый Саня Медведцев, пожалуй, даже собственную дряхлую прабабку послать постеснялся бы.
   - Тогда почему я должен тебя слушать?
   - Я скажу. Но сначала ответь на вопрос: тебе самому нравится идея с выколачиванием денег у должников?
   - Не твоё дело!
   - Допустим. Но ты всё же ответь.
   - Да пошёл ты! - плюнул Пашка и зашагал к трибуне, где лежала его сумка с вещами.
   - Падать с седьмого этажа очень больно, - донеслось до него сзади. Умирать будешь несколько часов, всё время в сознании. Скорая приедет через час, хотя её и милиция вызовет. В травматологии перед праздниками врача не окажется, и тебе даже обезболивающее не дадут. Действие закиси азота, которую тебе сунут подышать в неотложке, кончится быстро. Кричать, впрочем, ты тоже не сможешь. Будешь тихонько зудеть, как придавленный подушкой будильник.
   На будильнике Пашка сломался. Он встал, будто на стену налетев. Дышать почему-то стало нечем. Спокойные слова Кнута напугали его икоты. Никогда, слышите - никогда, никого и ничего Круглый, гроза двора и гордость тренера Кляшторного (бывшая), так не пугался!
   - Откуда ты знаешь? - хрипя сухим горлом, спросил он, не поворачиваясь и даже не поднимая головы.
   - Хорошо, тогда так, - сказал Кнут прямо из-за пашкиного плеча. - Давай, сходи, посмотри своими глазами, на что подписываешься. После и поговорим. Бывай, боец, до скорого!
   Панюта, и вовсе переставший что-либо понимать, так и остался стоять понурым столбом. Когда же он наконец обернулся, то никого уже не было видно, за исключением втягивающейся на стадион колонны физкультурников, пришедших на репетицию Дня Победы.

***

   Школу Круглый прогулял. С Русланом и Витьком условились встретиться на спортивной площадке рядом с домом Сачка, в половине третьего. Расчёт был на то, что народ с работы так рано не пойдёт, значит, никто мешаться и слушать шум возможной разборки не станет. Панюта вышел из дома с запасом в полчаса. Покружив у площадки, затосковал и решил заглянуть в соседний двор, где пенсионеры обычно забивали за столиком невероятно азартного козла. Наблюдать за искусно матерящимися и самозабвенно препирающимися дедами Пашка любил. Мужики, по его мнению, коротали старость очень эффектно. Возможно, такое же будущее ожидало и самого Прасолова.
   Пока же Панюту ждало приключение вполне в его собственном духе. Доминошный столик в преддверии праздника был пуст, очевидно, пенсионеры помогали своим жёнам резать салаты. Зато во дворе была драка. Трое дюжих мужиков, смутно Пашке знакомых, с ожесточением месили ногами местного ханыгу Фрола. Алкаша тщетно пыталась отбить его боевая подруга Норка (да-да, несчастную синюшку звали Элеонорой). Норка хватала мужиков за руки и за одежду, пока один из драчунов, окончательно озверев, не закатил бабе глубоководного леща, от которого она тут же ушла спиной в палисадник. Панюта ругнулся и полез восстанавливать справедливость. Пока он хлестался со яростными, как шершни, драчунами, из подъездов начали выскакивать люди. Когда всех разняли, злые мужики отчалили прочь, обещая непременно допинать алконавта и раздать сопляку. Зареванная Норка поведала зрителям и участникам, что её сожитель, загружая утром ящики со стеклотарой в машину из приёмки, ухитрился слямзить у приёмщиков из-под носа предназначенную для спекуляции бутылку "андроповки". Позже до чуваков дошло, кто попятил их товар, и они ринулись наказывать наглеца. Наглецу досталось знатно, перепало и Пашке - он ссадил в кровь оба кулака, получил рассечение губы и брови, да ещё и по рёбрам огрёб чувствительно. Когда схлынул угар и раж, оказалось, что время перевалило за десять минут четвёртого. Панюта вскинулся и рванул к площадке.
   Хорьков, разумеется, там не было. Ощущая нехороший холод внизу живота, Круглый двинул к подъезду Сачка. Нажимая на кнопку с цифрой 7, Панюта заметил, как дрожит его рука. " Падать с седьмого этажа очень больно", вспомнил он. Прасолов закрыл глаза и так стоял, пока лифт поднимался вверх. Стоял, полностью отдавшись какой-то стылой тоске, из которой не было выхода, куда ни сунься.
   Дверь в девяносто пятую квартиру оказалась не заперта. Пашка толкнул её и еле успел увернуться от увесистого кулака Фарша. Разглядев, кто перед ним, Витёк шагнул назад, пропуская Прасолова. Почему он молчит, подумал Панюта, он же должен сейчас на меня орать, ведь я опоздал. Что вообще происходит? Действительно, происходило что-то странное - вид у Витьки был совершенно дикий: порванная губа, перекрученная и наполовину заправленная в штаны рубашка, вдобавок выкаченные глаза с огромными зрачками. Пашка шагнул в единственную комнату и окоченел сразу за дверью. Мозг отказывался воспринимать передаваемую глазами картину. Это же всё не на самом деле, этого нет, нет, нет...
   У распахнутой двери на лоджию, виском на пороге, сломанной куклой лежала Людка, беременная жена Сачка. Глаза у Людки были широко раскрыты, а на месте затылка пузырилась кровавая каша, из которой торчали белые осколки костей. Отопительная батарея была вся уделана кровью и кусочками мозга. Распахнутый фланелевый халатик открывал синюшные людкины ноги и белые трусики, испачканные кровью и дерьмом.
   - Что вы натворили, уроды? - прошептал Панюта, поворачиваясь к скорчившемуся на диване Руслану. Кэмел молчал, глядя застывшим взглядом перед собой. Рот его и футболка были испачканы блевотиной.
   - Эта сука начала орать, - Фарш, оттолкнув Пашку, ворвался в комнату и начал с остервенением пинать Людку прямо в свисающий набок круглый живот. - Сука, сука, сука!
   Дальнейшее Прасолов помнил плохо. Кажется, он ударил Витьку головой в висок, потом долго молотил вцепившегося в него Руслана, потом его рвало так, что утренние страдания казались пустяком. А когда к подъезду подкатил с мигалкой милицейский УАЗик, Панюта выскочил на лоджию. Сквозь туман в голове пронеслась мысль, яркая, как комета: меня посадят за убийство! Эта мысль металась в мозгу, пульсируя, била по вискам, причиняла физическую боль. До открытой форточки соседней квартиры было чуть больше двух метров. Если б не отбитая в драке кисть руки, Пашка, пожалуй, удержался бы на карнизе... больно падать с седьмого этажа...

***

   После мучительной, раздирающей пищевод рвоты Пашке стало значительно легче. И как он только мог согласиться лакать эту дрянь?..
  
   Полосатый камень. Ярослав Решетилов. 1 января 1982 года. Где-то
   И зачем только я пил эту воду, думал Ярик, в очередной раз исторгая из себя противную горькую струю. Брат стоял рядом и глядел с сочувствием. Он-то из ручья голубоватую вкусную водицу не пил, поскольку дома нализался компоту до упора, пока Ярик экспериментировал с камнем и фонариком. Еды братья взяли вдоволь, а вот папину фляжку с водой, налитой из-под крана, забыли на кухне. Вспомнили про неё не скоро, когда были далеко от входа в чудесный лес, и возвращаться показалось обременительно, особенно когда нашли струящийся в камнях родник.
   Наконец спазмы, сотрясающие желудок, утихли, и Ярик, утирая рот пучком травы, смог перевести дух. Пока что в этом странном месте для употребления годился лишь воздух, да и то... кто знает. Начитанный Ярик тотчас же вспомнил про Уэллса и его "Войну миров", и ему опять поплохело. А вдруг какие-нибудь вредные бактерии или вирусы уже начали разрушать их с братом маленькие бестолковые организмы? В конце концов, решив, что изменить уже ничего не получится, старший Решетилов поднялся с колен и, сплюнув в последний раз, сказал:
   - Ладно, идём дальше. Смотри: воду не пить, ягоды и прочие плоды не есть!
   - А я землянику ел..., - потерянным голосом сказал Веник.
   - Когда? - обмер Ярик.
   - Ну, тогда, в первый раз.
   - Давно? Ну, по твоему времени.
   - Да. Давно.
   - Не тошнит? Живот не болит?
   Глядя на мотающего головой брата, Ярослав думал: а, может, дело конкретно в этом ручье? Может, в нём какие-то минеральные вещества растворены несъедобные? Решив исследовать траву около ручейка, Ярик повлёк Веньку вниз по течению. Выбравшись из камней, ручей заструился в траве. Растительность по берегам была с виду самая обычная, разве что более пышная - но так это ж от близости к воде, разве не так?
   - Пойдём вдоль ручья, - предложил старший брат, поразмыслив. - В лесу около воды всегда самое интересно попадается.
   Наручные часы Ярика показывали без пяти десять. Братья шли по лесу уже почти два субъективных часа.

***

   Когда братья поели и набрали с собой распиханную по стеклянным банкам и бумажным свёрткам новогоднюю снедь, их обоих охватила странная робость. Мальчишки посмотрели друг на друга и почти хором сказали:
   - Может, не пойдём?..
   -...сегодня, - закончил в одиночестве Ярик, но тут же, словно устыдившись сказанного, возразил себе и брату: - Хотя нет, надо идти. Завтра родители весь день дома, у нас не получится. И надо точно установить, как там время идёт. И вообще, такое приключение раз в сто жизней бывает, если не в миллион!
   Решили сначала, прежде чем пускаться в исследовательский поход, засечь время здесь и там. Фонарь закрепили в отцовы тиски, камень прижали к ножке табурета струбциной от пинг-понговой сетки, луч направили на растянутую при помощи проволоки занавеску. Спускались вместе, ногами вперёд, на животе. Ярик, как более рослый, фиксировал время в квартире по поставленному на пол будильнику. 19-39: пуск!
   - Смотри, Ярик: опять они! - услышал Ярослав, едва его голова погрузилась в ласковое летнее тепло. Руки же он убирать из квартиры не спешил. Ноги его, обутые на сей раз не в домашние тапки, а в новые кеды, твёрдо стояли на траве.
   - Кто они? - спросил старший Решетилов, поворачивая голову направо, к брату, и тут же увидел сам.
   В пяти шагах от правой входной берёзы, уткнувшись друг другу носами в пятки, замерла вместе со всем остальным лесом ежиная семья: большущий папа, средняя мама и трое маленьких ежат с мягкими даже на вид иголками. Ярик, решив пока не расспрашивать брата, вновь повернулся к радужному пузырю портала. Смотреть на свои руки, отрезанные переливами "мыльного пузыря", было жутковато. Мальчик подпрыгнул и втянул своё тело назад, домой, не забыв при этом оставить ноги ниже колен в таинственном лесу. За эти самые ноги его тут же ухватил брат, перепугавшийся, что вновь останется один и забывший, какие действия они планировали. Ярик, бросив быстрый взгляд на часы, поспешил вернуться в лес. Пока его руки не покидали пределов родного мира, время в нём текло точно так же, как и на его часах, отданных для контроля Венику. Теперь пришла пора второй части эксперимента. Надлежало осмотреть перламутровую мембрану со всех сторон и одновременно убить небольшое количество времени, после чего сравнить время на двух контрольных хронометрах. Осмотр портальной завесы дал поразительные результаты. Плёнка была видна лишь с одной стороны! Она прекрасно просматривалась с любого ракурса по эту сторону берёз, служивших вратами между миров, и её не было видно по ту сторону! Братья, словно очарованные, топтались вокруг двух заколдованных деревьев. А потом почти сразу произошло две вещи, и обе - благодаря мелкому проныре. Сначала Венька обнаружил, что в лесу-то опять утро и замолчал вдруг надолго, словно задумал чего-то. Вторым дублем младшенький и вовсе напугал брата до смерти.
   Было так. Ярик рассматривал плёнку сбоку под очень острым углом. Висящая за ней паутина в таком ракурсе почти не просматривалась за радужными переливами. Веник топтался за односторонним экраном, что-то разглядывая в траве, как вдруг, потеряв равновесие, начал падать назад, прямо в паутину. Ярослав, будто заворожённый, смотрел, как рюкзачок брата, разрывая тонкую паучью сетку, касается плёнки портала, и та тотчас исчезает!. Прошло не более двух мгновений, за которые Венька сумел восстановить равновесие и утвердиться прямо между берёзками. Мембраны не было. У Ярика перехватило горло; он хотел заорать на брата, но не смог, только смотрел, как этот нелепый недомерок, не подозревая о содеянном, пытается очистить затылок от паутины.
   - Ты что... делаешь?! - просипел старший Решетилов, не в силах вернуть себе контроль над голосом.
   - Я понял! - восторженно завопил мелкий негодяй, поворачиваясь к брату и тут же заткнулся, увидев его вытаращенные глаза. - Это что, та самая паутина была, что ли?
   Наверное, на лице Ярика нарисовалось что-то уж совсем ужасное, потому что Веник рванулся назад, туда, откуда падал, чтобы потом, обежав дальнюю от брата берёзку, увидеть, что пути назад больше нет, нет! Разревевшись, как сирена гражданской обороны, маленький кайфолом метнулся к брату, зная, что скорее всего будет бит; однако, страх, гнавший его навстречу привычному гневу старшего, был куда слабее ужаса навсегда остаться неведомо где, вдали от дома и родителей. А Ярослав уже и злиться не мог. Им овладело какое-то пустое, звенящее и совершенное в своей полноте отчаянье. Он механически гладил по плечу повисшего на нём рыдающего братца и остановившимся взглядом смотрел туда, где только что была единственная дверь домой. И тут лёгкий ветерок колыхнул бессильно повисший между берёзками обрывок паутины, убирая его с воображаемой плоскости, соединяющей два заветных дерева. Всего пару секунд паутинка трепыхалась на ветру, прежде чем вернуться назад, но что это были за секунды! Сверкнув на солнце радужными переливами, на своём месте появилась и тут же исчезла мембрана портала! Ярик оттолкнул брата, обежал левую берёзу и принялся срывать с обоих стволов болтающиеся обрывки паутины. Пока он это делал, его руки, постоянно служившие помехой, не позволяли окну между мирами заработать вновь; как только мальчик закончил и шагнул назад, как Венька радостно завопил:
   - Работает!
   Тотчас же полезли смотреть время на оставленном будильнике. Оказалось, что дома прошло всего две минуты и пятнадцать секунд, вместо восемнадцати с небольшим минут в лесу. Эксперимент повторили вновь, уже не нарушая работы мембраны. Итог поражал: двенадцать минут в чудесном лесу соответствовал четырём секундам в квартире! Можно было сколько угодно путешествовать здесь, не опасаясь приходя родителей или разрядки батареек в фонаре! На всякий случай проверили ещё пару раз. Сколько бы лесного времени не пролетело, дома будильник успевал отмотать три или четыре секунды (тут можно было сделать поправку на не вполне моментальное проникновение через пелену: ухватиться руками, подтянуться, засунуть голову - пару секунд можно смело скостить). Очевидным казалось, что при выключенном проходе время в обоих мирах синхронизировалось и начинало идти одинаково... за одним исключением - для этого кто-то из них должен был находиться в лесу. Открытие сделал Веник.
   - Помнишь, - заявил он, окончательно успокоившись после восстановления портала. - Я сказал, что понял.
   - Ну, - с недоверием сказал Ярик.
   - Ежи!
   - Что ежи?
   - Когда я первый раз сюда упал, они были в том же самом месте!
   - Может, у них маршрут такой протоптан?
   - Вот, и я так подумал! - обрадовался младший. - А потом, ну, перед тем, как паутину сбил, увидел маленькую сыроежку в том самом месте, на котором я её раньше сорвал!
   - И? - сказал Ярик, ничего не понимая.
   - Это как фильм: он запускается с начала, когда мы сюда возвращаемся!
   - Да ладно! - бросил Ярослав, уже понимая, что братец, возможно, прав.
   Проверили. Вылезли домой целиком. Влезли снова. Так и есть: и ежи, и сыроежка, и даже паутина - там же, где и были. Ярику это даже не фильм напомнило, а диафильм, наверное, потому, что фонарик с полосатым камнем напоминали фильмоскоп, и экран требовался похожий. Что ж, диафильм, так диафильм, с этим даже упрямый Веник сразу согласился.
   Поразмыслив, не забыли ли чего, успокоенные братья двинулись в исследовательский поход. Начать решили с южного направления. Сориентировавшись по Солнцу, увесив деревья вокруг портала прихваченными из дома яркими лоскутами и ещё раз затвердив приметы, мальчишки устремились навстречу неизвестно чему, попутно подламывая веточки на высоте каждый своего роста. Поначалу шли осторожно, оглядываясь назад и зыркая по сторонам. Убедившись, что опасности нет и уверившись в собственных навигационных талантах (а они вообще-то были, взращённые на многочасовых грибных походах по труднопроходимым брянским лесам), братья ускорились и дальше шли уже вполне уверенно, не забывая оставлять свои приметы и запоминать природные.

***

   И вот теперь, сменив направление, ребята начали углубляться в овраг, по дну которого тёк отравивший Ярика ручей. Деревья в овраге росли гуще, кроны их смыкались над головами, превращая солнечный день в таинственные влажные сумерки. Место берёз и осин заняли канадский и татарский клёны (ботаника очень нравилась Венику), под ногами попадался бересклет и даже папоротник, правда, не такой пышный и высокий, как на Брянщине.
   - А ведь это и есть настоящий подарок от Деда Мороза, - сказал вдруг Венька задумчиво. - Не настольный теннис, а этот камень. И фонарики в прошлом году он подарил.
   Ярик всегда поражался умению брата в свои девять лет искренне верить в сказочного чудака с мешком подарков, однако сейчас и на старшего Решетилова что-то нашло. В самом деле, откуда в целлулоидном шарике взялся совершенно чудесный камень, и как, скажите на милость, совпали камень и фонарик? Ответа не находилось.
   - И знаешь, - продолжил маленький любитель чудес. - Я ведь только в письме написал, что теннис хочу, а на самом деле пожелал чего-нибудь необычного, как в сказке. Помнишь, про перевёрнутое дерево?
   Ещё бы Ярик не помнил. Венька, хоть и давно научился читать сам, глазами по буквам бегать не слишком-то любил (разве что книги по ботанике читал охотно). Начинала обычно мама. Вечером, перед сном, она приходила в детскую с новой книжкой (дома было много книг) и посвящала полчаса чтению вслух. Слушали оба, и не просто слушали, а крепко любили такие вечера. Где-то за месяц до Нового года мама принесла взятую в библиотеке книжку с индийской сказкой "Перевёрнутое дерево". Тоненький томик в картонном переплёте с глазом на обложке нужно было вернуть через неделю. За положенные полчаса мать успела прочесть едва ли треть сказки. Остальное прочёл брату вслух сам Ярик, не утерпев, на следующий же день. Странная история впечатлила обоих, а вот Веньку, как выяснилось, ещё и перепахала изрядно. Таких приключений, как в той книжке, вообще-то и врагу со злости не пожелаешь! Как и многие восточные сказки, эта книга не просто вгоняла вас в дрожь из-за мучений героев, но держала вас в постоянном ужасе за их судьбы: а ну как счастливого конца-то и не будет? Нет уж, ну нафиг такие приключения!
   И тут - словно накаркал меньшой, - далеко впереди, по правому склону оврага что-то зашевелилось в зарослях папоротника. Какой-то человек, чудовищно заросший и ужасно тощий, рванул вверх по склону. Было хорошо видно, что он бос и едва прикрыт какими-то невообразимыми лохмотьями. Бежал он так, словно за ним черти гнались, и под ногами не пучился довольно крутой подъём, а лежала гладкая дорожка стадиона. Достигнув высшей точки, беглец пропал из виду.
   - Кто это? - с испугом спросил Веник.
   - Я знаю? Чего полегче спроси! - ответил Ярик.
   - Как ты думаешь: чего он убежал?
   - Робинзона помнишь? Он тоже от людей сначала драпать кинулся.
   - Но мы же дети. Чего нас бояться?
   - Ага, ты поживи несколько лет в лесу - от кошки побежишь!
   - Может, он заблудился? - предположил Венька, хмуря брови. - Может, он тоже сюда через камень попал, а выйти не смог? А если он сейчас к нашему входу побежит?!
   - Ну, во-первых, он в другую сторону потёк, а во-вторых... побежали, посмотрим, куда это он так!
   И братья рванули наверх, к тому месту, где исчез дикий незнакомец. Пока бежали, Ярик, завернув руку назад, щупал подвешенный к ремешку рюкзака туристический топорик - не выпал ли?
   За беглецом тянулась отчётливо вытоптанная тропа - такая, по которой ходят давно и привычно. Подобные им в загадочном лесу ещё не попадались.
   Веник опять прижался к брату.
   - А может, не пойдём за ним? Мало ли что? Если он не один? - сказал он.
   Но старший уже завёлся. Казаться трусом перед всякой мелочью он не мог никак.
   - Мы будет, как разведчики, - заявил он. - Красться тихо и неслышно. Помнишь, как мы у бабушки в лесу играли?
   Венька, вспомнив про летние игры в лесу у бабушкиной деревни (120 км от Брянска), воодушевился и проникся. Разошлись в стороны от тропинки, так, чтобы не терять друг друга из виду. Пошли быстрой рысью, чуть пригнувшись и стараясь не наступать на сучья. Через полчаса вышли к крутому обрыву, простиравшемуся до горизонта и справа, и слева. Внизу тяжело и слякотно дышал непроницаемый туманный кисель. Тоже - до самого горизонта.
   Следы робкого бродяги отыскали не сразу. В тридцати шагах слева от точки выходя внимательный Веник углядел на травянистом обрыве едва заметную земляную осыпь с отпечатком босой ноги. Заглянули вниз - в полутора метрах от края из стены торчал балконом большой гладкий камень. Переглянувшись, братья осторожно попрыгали вниз: сначала Ярик, потом - Венька. Тут же стало ясно, что каменная плита не просто торчит из стены уступом, а уходит другим своим концом в довольно обширный грот. Обжитый грот. У правой стены (если смотреть с балкона) располагался сложенный из булыжников закопчённый очаг, за которым виднелось даже не ложе - настоящее гнездо из сухой травы, над которым было написано углём, крупными печатными (и очень кривыми) буквами:
   МАТОРИН АЛЕКСЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ 1962 ГОДА РАЖДЕНИЯ ПАМАГИТЕ
  
   Немного жести в холодной воде. Евгений Ореховский. 8 августа 1979 года. Качинск
   Рождение нового члена семьи оперативника ГУР лейтенанта Ишимбаева отметить не удалось. Сдружившийся с ГУРовцами Евгений знал, как долго супруга Рифгата, Рамиля Венеровна (так и никак иначе!) не могла одарить мужа потомством. Даже рождение девочки (блин, пацаны, мальчика хотел!) не омрачило грубоватому татарину радости отцовства. Пока утомлённая и обескровленная тяжкими родами супружница и слабенькая семимесячная дочка Рифгата лежали в палатах интенсивной терапии, сам счастливый папаша готовил друзьям проставу. В тесной ишимбаевской хрущёвской однушке резались салаты, булькала в кастрюле картошка, а в духовке доходил роскошный пирог с рыбой. На кухне царила Ляся, семнадцатилетняя рифгатовская сестрёнка, живущая в деревне рядом с Качинском вместе с престарелой бабулей-абыстайкой. Родителей Ишимбаевы потеряли давно. Насколько было известно Ореховскому, они были строителями, возводившими что-то индустриальное в дружественной Индии и отчего-то там вместе сложившие головы. Ляся, или Ляйсан Зинуровна, как в шутку называл её брат, радовалась рождению племянницы так сильно, что воздух вокруг неё искрился, будто вокруг мультяшной феи. Дела с приготовлением праздничного обеда тоже шли бы как надо, если бы бестолковый старший брат (да нет, это шутка: брат - бесконечно уважаемый и самый лучший!) не путался под ногами со своими неуклюжими медвежьими повадками. То нож со стола уронит, то палец порежет вместо хлеба, то и вовсе - ошпарит руку, сливая воду с картошки.
   Рифгату, получившему два отгула в честь радостного события, не терпелось усесться за стол вместе с парнями и отметить прирост в семье как следует. Парни, однако, что-то задерживались. Ореховский, прибывший раньше всех, поначалу тоже толкался на кухне, но был изгнан за ненадобностью. От безделья Евгений включил телевизор и, обнаружив, что тот показывает лишь помехи, принялся вертеть рогульки антенны. В этот момент в дверь позвонили. Женя с Рифгатом, столкнувшись в тесном коридоре, рванули к двери. На пороге стоял наглый сержант Зубов, с которым Ореховский общего языка так и не обнаружил.
   - Я за вами, товарищи лейтенанты, - козырнул небрежно сержант. - Новое тело нашли.

***

   Тело действительно было новым. То есть - совсем свежим. Это и отличало его в выгодном свете от июльских находок. Остальные факторы только роднили. Во-первых, убитым был подросток. Во-вторых, голова его была раздавлена с боков словно гигантскими тисками, мозг повреждён и частично изъят. В-третьих, брюшина вскрыта и отсутствовала поджелудочная железа и верхние части почек с надпочечниками.
   Труп обнаружила некая дама, после работы выгуливающая свою истеричную болонку в небольшой рощице на западной окраине города, как раз на границе жениного участка. Пацан был долговязым и тощим, на вид от четырнадцати до восемнадцати лет. Лежал он до того аккуратненько, полуприкрытый веточками, что дама приняла его за пьяного, но живого. Собачонка быстро развеяла это заблуждение, принявшись голосить так заполошно и безостановочно, что хозяйка вынуждена была "пойти и посмотреть, что с этим человеком не так". Посмотрела и подняла вой похлеще пожарной сирены. Так и орали вдвоём, пока на шум не явился какой-то поздний физкультурник. Он-то милицию и вызвал, предварительно скинув недопереваренный обед прямо на полуобморочную болонку.
   Осмотр места происшествия и опрос свидетелей затянулись до одиннадцати. Вымотанные и злые ГУРовцы и примкнувший к ним Ореховский (которого пока никто не освобождал от участия в расследовании) пили остывший чай с осточертевшими сушками и молчали.
   - Теперь народ нагонят из Красноярска, - со странной злорадной интонацией сказал вдруг Егоров. - Пусть они подрочатся здесь, как суки последние.
   - Нет, Саша, - возразил Тихоновецкий, потирая пальцами висок. - Серийный убийца. Возможно, людоед. Это уже союзный уровень. Жди москвичей.
   - Подозреваемых отпускать когда будем? - спросил Рифгат, отчаявшийся созвать коллег к остывшему столу.
   - Да прямо завтра с утра ты к прокурору за постановлением и пойдёшь.
   - Инициатива дрючит инициатора, - мрачно подытожил Ишимбаев, особенно не любивший общения с прокурорскими.
   На самом-то деле молодой папаша понимал, что капитан специально направил его на добрые, так сказать, дела, подальше от грязной и кровавой возни, которая непременно завертится завтра. Двое подозреваемых по делу об убийстве четверых парней и исчезновению пятого вторую неделю маялись в СИЗО. Не то чтобы этих уродцев кто-то всерьёз разрабатывал, скорее их использовали в качестве отмазки от областного начальства: вот, мол, есть подозреваемые, трудимся по ним, дело движется. Взяли обоих по принципу наличия судимости по более-менее годной статье. Один отсидел срок за жестокое избиение подростка с нанесением тяжких телесных повреждений, другой дважды привлекался (в других городах) за неоднократные нападения на мальчиков и множественные укусы, нанесённые потерпевшим. Отпускать придётся не просто так, а с извинениями. Учитывая, что допросы подозреваемых вёл и Ишимбаев в том числе, и вёл так, как он это умеет, то ему и флаг в руки, и барабан на шею. В общем, крутись, Рифгат Зинурович; а если можешь, то и выкручивайся! Начальство, оно такое - и помилует, и на место поставит одним элегантным движением.
   - Парни, может, всё-таки ко мне? - в который уже раз за вечер спросил Ишимбаев. - Хоть поедим по-человечески. Ляська так старалась!
   - Извини, Рифыч, но - нет! - с сожалением сказал капитан. - Брылин с патологоанатомом всю ночь работать будут, поэтому все, кроме Ишимбаева, в семь часов здесь, как штык! Тебя, Ореховский, это тоже касается.
   - Блин, Антон, у меня уже на участке дела солить можно! - запротестовал Евгений.
   - Отставить, лейтенант! Соленьями и прочими заготовками на зиму будешь заниматься после поимки убийцы! В семь координируем действия, в восемь получаем штопор от Занковца, а вот после... после ты отправишься на участок, опрашивать народ. Всё, всё, митинг закончен! Все - спать!

***

   Спустя двадцать минут, шагая по тёмным улицам, притихшим после тяжкого трудового вторника, Ореховский никак не мог отделаться от ощущения, будто забыл что-то важное. Какая-то мысль пришла к нему в голову ещё днём, когда дерзкий Зубов цедил сквозь свою фамилию известные ему подробности нового преступления. Ладно, подумал Ореховский, завтра вспомню. И тут из-за крыш домов показался серебряный пятак Луны. Месяц, сразу же припомнил Женя. С прошлых убийств прошёл ровно месяц! Что там говорил запойный гений Брылин про маньяков? Они действуют по каким-то своим правилам. У этого что, месячные правила? Тьфу ты, похабно получается! Будто о женщине речь идёт. Вот только женщина голову подростку-верзиле ни за что раздавить не сможет, а уж оторвать - и подавно! А может, он себя волком возомнил и на Луну реагирует? Чушь какая-то получается. Но насчёт месяца надо капитану сказать.
   Из паутины сумбурных размышлений Ореховского выдернул странный шум, доносящийся из заросшего лебедой и циклахеной пустыря. Пустырь, располагавшийся в пяти минутах ходьбы от женькиной общаги, лейтенант летом старался обойти шестой дорогой, и всё именно из-за проклятой циклахены, на пыльцу которой у Ореховского ещё в Саратове, где этой дряни вообще было видимо-невидимо, обнаружилась сильнейшая аллергия. Евгений остановился и обратился в слух. Лезть в заросли за суточной порцией соплей ужас как не хотелось. Может, собаки там на ночь устраиваются? Женя хотел уже идти дальше, как вдруг звук повторился. Что-то отчётливо проскрежетало, будто камнем по камню с силой провели, а потом хрустнуло, словно гигантский орех раздавили. Лейтенант сам не понял, отчего ему вдруг стало очень дурно, аж ноги подкосились. Первый и последний раз с ним такое было в армии, когда идиот-сослуживец на занятиях по метанию уронил боевую гранату в окоп, где в полном составе находился их взвод. Тогда-то обошлось (дурак даже чеку не выдернул!), но вот сейчас... У страха не было причины, как ни ищи. Ничего вообще не было, кроме едкого запаха цветущей циклахены и какого-то влажного, хлюпающего звука, еле слышного на фоне неумолчного цикадного концерта. Проклиная всё на свете - от аллергии до проклятой собаки, что разгрызла, а теперь высасывает кость, - Женя медленно расстегнул кобуру и потянул холодную пистолетную железяку (уже месяц все городские менты не расставались с табельным оружием). Свет уличных фонарей почти не освещал пустыря, но полная луна позволяла довольно отчётливо разглядеть крупные предметы. Раздвигая полутораметровые мерзкие стебли зажатым в обеих руках "макаркой", лейтенант шёл на чмокающий звук мелкими приставными шажками, стараясь не производить никакого шума. Это удавалось ровно до того момента, пока он не зацепился брючиной за торчавшую арматуру (этого добра на пустыре было навалом) и не завалился на левое колено, сшибая телом волокнистые травяные стволы и разбрасывая тучи вонючей пыльцы. Невольно зашипев от боли в колене, Евгений медленно поднялся, обнаружив, что звуки впереди затихли. И тут его пробило на чих. Подавив первый приступ, Ореховский издал тот самый гнусный носоглоточный звук, с которым отхаркиваются алкаши и заядлые курильщики. В темноту что-то глухо заворчало и шумно ломанулось сквозь заросли прочь. Лейтенант, непрерывно чихая и разбрызгивая сопли, бросился вдогонку и тут же упал во второй раз. Ещё не достигнув земли, он понял, что запнулся о тело.

***

   - Что вы привязались к молодому человеку, капитан? - сказал Брылин, сердито щуря покрасневшие от недосыпа и недопоя глаза. - Если не знаете, что такое аллергия, то лучше приберегите свои претензии до иных времён: чую, они вам ещё пригодятся.
   Тихоновецкий, только что зло разносивший Евгения за ротозейство и низкий профессиональный уровень, удивлённо замолчал.
   - Что, правда ничего поделать с собой не можешь? - спросил он совершенно уничтоженного участкового, слипшегося в бесформенный ком на стуле в углу кабинета.
   - То'ко ефли димед'ол, - прогнусавил несчастный лейтенант.
   - Много ты с димедрола навоюешь, - сказал капитан и добавил зло: - Один хер тебя Занковец наизнанку вывернет. Упустить убийцу, которого буквально за яйца держал!
   - Я с ним пойду, - заявил Брылин.
   - Все вместе пойдём, - сказал Тихоновецкий. - В десять подполковника ждёт на доклад городской прокурор, и моли всех богов, Ореховский, чтобы Занковец тебя с собой туда не поволок! Попрут из рядов нахрен, с венком из этой твоей цикламены!
   Ответить на это было нечего, да и невозможно никак - из-за намертво забитого и распухшего носа.

***

   На совещание к начальнику горотдела Ореховского не вызвали. Мучимый самыми дурными предчувствиями, лейтенант сидел на прежнем месте и пытался думать продуктивно. Выходило плохо. Всё выходило плохо. На фоне творимых маньяком дел столь кошмарный промах и в самом деле может стоить ему карьеры. Наверное, надо было всё же стрелять, думал горе-милиционер в очередной уж раз. Ага, мрачно возражал ему внутренний скептик, попал бы ты, в темноте, чихая и слезясь! Да и куда стрелять посреди жилых домов?
   Непрерывно рефлексируя и безуспешно пытаясь выколотить из отёчных пазух треклятые сопли, лейтенант положил голову на скрещённые поверх стола руки и как-то незаметно уснул. Снилась ему страшная, разорванная прожекторами ночь, где он сначала метался меж домов, пытаясь углядеть хотя бы тень убийцы; где звонил дежурному по городу с вахты родного общежития; где были кромсающие воздух сирены и спешно подвезённые из запасов гражданской обороны мощные фонари; где метались переполошённые жители, выскакивающие из подъездов в исподнем ("что, война началась?"); где вызванное из небытия радостными птахами утро обманывало всех своим фальшивым жизнелюбием; где... не спать!
   - Да ты, твою мать, совсем охренел, что ли? - заревел над головой медвежий баритон подполковника Занковца.
   Чего это он даже не матерится, подумал Ореховский, меняя сон на явь, будто слайды в проекторе передёргивал. Причина удивительной начальственной интеллигентности была проста, насколько может быть простым капитан госбезопасности, одетый в штатское. Евгений вскочил и вытянулся в струну, успев только шмыгнуть некстати побежавшими соплями.
   - Бинобат! - загнусил он.
   - Конечно, виноват! - вкрадчиво сказал Занковец. Казалось, он ни на что не смотрит, кроме распухшего до баклажанного состояния носа лейтенанта. - Разговор будет.
   С этими словами подполковник пересёк кабинет и обрушил мощный зад на место Тихоновецкого. Гэбэшник тихо прошёл за ним и устроился за столом Егорова.
   - Садись! - скомандовал подпол и нехорошо зыркнул на комитетчика. - С капитаном госбезопасности Пчелинцевым ты уже знаком. У него к тебе, лейтенант, имеются вопросы.
   - Товарищ подполковник, - мягко начал капитан. - Я бы всё же попросил оставить нас вдвоём.
   - Нет, - отрезал Занковец. - Вдвоём будешь говорить, когда в комитет вызовешь. Повестки у тебя нет, потому беседа с моим подчинённым будет проходить в таком составе.
   - Воля ваша, - кротко вздохнул чекист.
   - Разумеется, - процедил подполковник и с нетерпением закончил: - Давай уже!
   Комитетчик вздохнул ещё раз и сказал, по прежнему глядя исключительно в стол перед собой:
   - Участковый уполномоченный лейтенант ОрЕховский Евгений Олегович?
   И тон, и форма беседы сходу напомнили Евгению допрос. Чувствуя корпоративную поддержку всегда сурового начальника, он высморкался в зашмыганный гигантский платок и с расстановкой сказал:
   - Нет. ОрехОвский.
   - Это не имеет значения, - отмёл гэбэшник женину фронду. - Теперь расскажите ещё раз во всех подробностях события вчерашнего вечера, начиная с того момента, как вы попрощались с коллегами.
   Блядь, да он что, меня, что ли, подозревает? Казалось бы, дно служебной бездны уже достигнуто, ан нет - снизу властно стучат! Как это ни странно, но в такие моменты Евгений почему-то успокаивался и начинал мыслить чётко, ясно и продуктивно.
   - Я составил подробный и тщательно выверенный рапорт на интересующую вас тему, товарищ капитан госбезопасности! - отчеканил Ореховский. Голос его звучал отчётливо и ровно, насморка словно и не было в помине. - Полагаю, вы с ним уже ознакомились. На допрос, как уже сказал товарищ подполковник, вызовете повесткой.
   Занковец закашлялся, а гэбист поднял наконец свои прозрачные глаза и посмотрел на наглеца с удивлением.
   - Напрасно вы считаете, лейтенант, будто вам дозволено разговаривать со мной в таком тоне. Я на службе нахожусь, а вы... оба... мне палки в колёса ставите.
   - Закон для всех одинаков, капитан, - сказал Евгений, впадая в какую-то прозрачную и очень приятную ярость. - Тут такое дело: мы тоже на службе, а вы нас окончательно лишаете работоспособности своими... подозрениями.
   - Видите, Валерий Андреевич, - обернулся к подполковнику Пчелинцев. - Вот к чему приводит ваше поведение. Этот... сопляк с вашего одобрения дерзит сотруднику КГБ при исполнении.
   - Вижу, Владилен Данилович, что кто-то наносит оскорбление советскому милиционеру и порочит честь его мундира... при исполнении, - вкрадчиво сказал Занковец, раздувая ноздри.
   - Ясно, - комитетчик встал, убирая во внутренний карман пиджака непонятно когда вынутый портативный диктофон, с шумом отодвинул стул и вышел, не прощаясь.
   Упала тишина.
   - Вот нахуя ты с ним воевать кинулся? - устало спросил подпол. - Ты на меня не смотри, мне падать дальше некуда с этим вашим людоедом. А вот тебе, голубь, птица мирная, этот капитан характеристику испортить может окончательно.
   - Не скажите, товарищ подполковник! Это ведь я убийцу упустил... да при чём карьера теперь, если он и дальше убивать будет!
   - Хорошо, что ты это понимаешь, Женя, - сказал Занковец, удивляя Ореховского всё больше и больше. - Вот иди, и исправляй! Что хочешь делай, но мразоту эту отыскать надо! И вот ещё что. После обеда из Красноярска группа оперов вертолётом прибудет. Работать будете координировано. Старший у них - майор Климко. Формально ваша группа ему подчиняться не будет, но согласовывать действия станете каждое утро. Всё, давай!

***

   Майору Климко и впрямь подчиняться не пришлось. После обнаружения седьмого растерзанного трупа расследование взяла в свои жёсткие московские руки прибывшая на следующий день после красноярцев группа столичных следаков.
  
   Тысяча и одна дочь. Витольд Брагинский. 22 августа 1957 года. Москва
   Первопрестольная, в которую Брагинский прибыл уже на следующий день, поразила минскую знаменитость в самое сердце. Вообразите себе встречу с некогда любимой женщиной, двадцать лет назад разбившей ваше юное сердце столичным шиком и горделивой независимостью. Нет, эта дама вас не отвергла! Она ответила на ваше пылкое чувство с расчётливой, строго дозированной страстью. О, вы понимали её резоны, и опыт её ничуть не пугал вашей мужской гордости - вы дозволяли ей дозволять себя любить! Шли годы, ваша страсть сроднилась с её расчётом и мало уже эти стороны одной монеты отличались друг от друга, затёртые миллионами прикосновений жадных пальцев повседневности. Возможно, всё длилось бы бесконечно долго, если бы не война, истолокшая и перемешавшая в своей дьявольской ступе абсолютно все московские судьбы. К моменту вынужденной разлуки бывшая любимая напоминала скорее пациентку дома терпимости. В городе ещё попадались выбитые и заклеенные крест-накрест окна, повсюду пестрели агитационные плакаты военного содержания, по улицам сновали орды спекулянтов, мешочников и откровенных уголовников. Но больше всего было военных, и именно их повсеместное присутствие делало вашу давнюю подругу похожей то ли на обозлённую присутственными буднями конторскую служащую, то ли вовсе - на повидавшую всякие виды прожжённую вокзальную шлюху. И вот вы уезжаете на север, сожительствовать со странным существом неопределённого пола, невообразимо исхудавшим и обовшивевшим за долгие блокадные месяцы, с существом, утратившим не то что иллюзии, а - всякое понятие о справедливости. Вы уезжаете, затаив в некоем пыльном чулане своей души лохматый клубок, свитый из обид и печалей, разочарований и тоскливой усталости, клубок, подёрнутый свежей паутиной облегчения. Вас ждёт не свобода, полная новых открытий и впечатлений, а новый плен, чьи решётки и цепи скованы из глупых обязательств и нелепых зависимостей. А обморочное и выморочное северное существо, утопленник с глазами цвета осеннего тумана, утопленник от рождения, уже встречает вас своим вечным насморком... Что же происходит теперь, спустя одиннадцать лет? Как проходит ваша встреча с прежней возлюбленною? Встреча, которую вы так долго ждали, предвкушали и вожделели, что и вовсе давно ждать перестали. О, её вид - словно удар под дых! Прямо на Комсомольской площади, едва выйдя из вокзальных дверей, вы сбиваете дыхание, глупое сердце запинается, и вы чуть было не роняете чемодан с портфелем. Столичный лоск и размах слепит ваши глаза пуще прежнего, и вы задыхаетесь от боли и ревности: с кем ты была все эти годы, Москва, перед кем и чьими стараниями ты так похорошела? Гигантский шпиль новой гостиницы можно рассмотреть, только уронив назад шляпу. Площадь полна машин и автобусов, и - люди! Море людей: мужчины постарше в элегантных светлых костюмах из габардина и шевиота, юноши в облегающих футболках и курточках-хулиганках, женщины и девушки в разноцветном ситце и крепдешине! Приезжие на площади трёх вокзалов выделяются из толпы, как воробьи в стае волнистых попугайчиков - они оскорбляли взор своей неказистостью и рото - в прямом смысле слова - зейством.
   Разумеется, мест в гостинице "Ленинградская" не было. Прямо хоть коньяк доставай, подумал Брагинский. Впрочем, ладно, есть ведь и не столь пафосные места, да и вариант с проживанием у старого друга совсем ещё не отпал. К тому же, основная цель визита запросто может подразумевать и ночлег. Надо сказать, что основная цель визита являлась заодно и изрядной головной болью Витольда Самуиловича. После невероятного (во всех смыслах) достижения первой, ленинградской части своего квеста, от второй, московской, он был вправе ожидать чего-то уж совсем фантастического. По правде говоря, Брагинский даже не знал наверняка, где он застанет искомого человека. Порождение расколотого сознания деревенской девочки Вари Жебровской дало ему два адреса, сопроводив их некими рекомендациями и посоветовав всё же начать с первого.
   Первым адресом был писательский дачный посёлок Пережогино, творческое вместилище властителей душ и повелителей помыслов. Будучи человеком безмерно далёким от художественной литературы (времени было жаль, да и не было того времени вовсе!), наш основательный психиатр всё же навёл кое-какие справки у более сведущих минских своих коллег относительно тех, кто проживает в том самом посёлке. Да и нежданно обретённый вчера старый учитель и друг тоже кое-что ему сообщил. Поколебавшись немного по извечной интеллигентской привычке, Брагинский вернулся на вокзал, сдал чемодан в камеру хранения и взял таксомотор. Менее чем через час, расставшись с тридцатью рублями, доктор стоял перед сторожевой будкой и рассматривал полосатый шлагбаум, загораживающий неширокую асфальтированную дорогу, по левую сторону которой находились одно- и двух этажные деревянные дачи, а по правую - смешанный сосново-лиственный лес. Кроме шлагбаума путь на писательские дачи с обеих сторон преграждал деревянный же частокол в рост человека. Найдя полуденную погоду чересчур знойной, Брагинский снял пиджак и, перекинув его через левую руку, подошёл к будке вплотную. Внутри никого не было. Витольд Самуилович хмыкнул и, с трудом сгибаясь в обширной талии, полез под шлагбаум. Посредине трудного пути, не рассчитав высоты препятствия, он пребольно ударился затылком о полосатую жердину и от неожиданности выпрямился. Тут же оказалось, что шлагбаум легко поднимается простым и не особо великим усилием. Кряхтя и потирая ушибленное место, доктор двинулся вперёд. Дачи знаменитостей располагались на изрядном удалении от дороги, в глубине бывшего леса, сильно прореженного и превращённого в некое подобие сквера с жилыми постройками. Ни о каком подобии номеров не могло быть и речи. Чувствуя себя крайне неудобно, Брагинский полез было во за блокнотом, но вспомнил, что тот лежит во внутреннем кармане повешенного на руку пиджака. После недолгих поисков стало ясно, что ни в пиджаке, ни в портфеле блокнота с информацией, записанной под диктовку невероятной девочки, нет. Поняв, что поиски ни к чему не привели, психиатр решил было, что переложил блокнот в чемодан, но вспомнил, что листал его уже в такси по дороге сюда.
   - Не мог же я его выронить, - пробормотал расстроенный Витольд Самуилович, стараясь припомнить, точно ли он засовывал свои записи во внутренний карман.
   Досадуя на свою рассеянность, доктор развернулся и пошёл назад, к шлагбауму, в надежде найти блокнот там, где он снимал пиджак. Дойдя до будки, он увидел, как из-за неё неспешным шагом вышел высокий, атлетически массивный пожилой мужчина весьма казённого вида. Мужчина был одет в сильно поношенную, но вполне свежую гимнастёрку без знаков различия и синие саржевые брюки, заправленные с напуском на потёртые, но чистые хромовые сапоги. В руках у этого человека, явного вахтёра или сторожа, был раскрытый блокнот в дорогой кожаной обложке с тиснением, знакомый Брагинскому очень хорошо. Наблюдая, как длинные пальцы уверенно и сноровисто перебрасывают странички его личных записей, доктор поёжился; потом, дав себе труд чуточку поразмыслить, даже содрогнулся! Ведь чёрт знает что такое могло получиться, дойди до пресловутых инстанций серия его записей, касавшихся нынешнего авантюрного путешествия! Конечно, времена нынче совершенно травоядные против тех, что предшествовали началу его минской ссылки, но... но... но... Во-первых, казённый дядя по виду - явно бывший сотрудник служб, для которых план посадок никак не относится к урожаю. Во-вторых, содержание записей могло вызвать вопросы не то что у бывшего вертухая, а даже у простого дворника, одержимого бдительностью. В-третьих, какого дьявола?! - ведь это ЕГО, Витольда Брагинского, записи, и ничьи более!
   Распалив себя, доктор вспомнил, что он таки знаменитость, пусть даже республиканско-белорусского масштаба, и устремился отбивать своё интеллектуальное имущество.
   - Позвольте, уважаемый, - сказал он, используя свой самый благостно-снисходительный изо всех баритонов. - Это мой блокнот.
   Предполагаемый вахтёр поднял голову и явил Брагинскому тревожный и даже немного испуганный взгляд светло-голубых глаз, странно диссонирующих с немного одутловатым, скверно выбритым лицом. Стоило только доктору подумать, что никакой это не вахтёр, как незнакомец растерянно улыбнулся и протянул блокнот владельцу.
   - Извините, - сказал пожилой атлет и, подняв полосатую штангу, шагнул внутрь дачного посёлка. - Я тут прогуливался по окрестностям, вижу - записная книжка лежит. Я видел такси. Отъезжало. Думаю, приезжий обронил. Наверное, не стоило читать. Что-то прямо под руку толкнуло, и вот - уже углубился!
   Мнимый сторож улыбнулся ещё раз, теперь гораздо смелее, и протянув совковую лопату своей ладони Брагинскому, произнёс:
   - Представлюсь: Иван Николаевич Антонов. Вы ведь ко мне приехали?
   И тут Брагинский окончательно растерялся. Человек, к которому он ехал, представлялся ему совсем иначе. Ну как же: член Союза писателей, известный археолог и лингвист, специалист с мировым именем, и - принят за вахтёра, да ещё за бывшего вертухая профессиональным психиатром, знатоком человеческих душ! Стыдоба! Одно хорошо: не надо теперь разыскивать невесть кого в пустынном с виду посёлке и расспрашивать о местоположении дачи Антонова.
   Дача оказалась почти в конце улицы Лермонтова (именно так называлась узкая полоска асфальта, отделявшая посёлок от леса), в десяти минутах неспешного шага от будки вахтёра (который так и не возник в поле зрения). Бревенчатая кряжистая изба-пятистенок , чем-то неуловимо сродственная своему хозяину, изнутри оказалась довольно уютным жилищем, с большой русской печью, разделяющей меньшую комнату на кухню и столовую. Отметя потуги гостя избавиться от обуви, хозяин повлёк Брагинского в горницу, где, кроме ещё одной печи, теперь уже голландской, обнаружилась одинокая монументальная кровать, назвать которую двуспальной язык не поворачивался. Кроме кровати в огромной комнате был только большой письменный стол, поверхность которого была едва различима под грудой книг и бумаг, средь которых едва различался воронёный "Рейнметалл" . Стен в горнице видно не было. Вместо них возвышались, воздвигались и громоздились разнообразные шкафы, полки и этажерки, туго набитые книгами, журналами и газетными подшивками, и лишь в одном шкафу, - самом большом и пыльном - виднелись разложенные на стеллажах черепки, сколотые камни и полуистлевшие железяки непонятного назначения и происхождения.
   - Вы тут располагайтесь, - сказал Антонов извиняющимся тоном. - А я пойду чаю нагрею.
   Пока хозяина не было, доктор вдруг понял, как ему симпатичен хозяин, и как искажено было заочное представление о нём, полученное из рассказов Скрябина и голоса-из-девочки, особенно если вспомнить о втором адресе, где мог бы находиться этот огромный человек, так замечательно растягивающий в улыбке свой большой подвижный рот. Вторым адресом, собственно говоря, было некое заведение в Тушино, давным-давно известное Витольду Самуиловичу. В том заведении, малодоступном для обычного человека, когда-то практиковал свои революционные методы лечения психических расстройств профессор Скрябин. Сам Брагинский в старинном особняке с красивым эркером по фасаду второго и третьего этажа бывал лишь дважды - наблюдая вместе со своим патроном одного и того же интересного пациента, утверждавшего, будто у него украли голову. Пациент имел вес в столичных театральных кругах, потому и носились врачи вокруг него с постоянством и усердием регулярных комет. Лечение театрального человека оказалось в итоге весьма удачным, что добавило вистов Скрябину и оказалось небесполезным и для карьеры Брагинского. Отогнав давние воспоминания, порядком уже потускневшие и полинявшие, Витольд Самуилович сделал над собой некое усилие и вернул себя в лоно профессии, где ему было куда проще оперировать воображением, представляя того или иного индивида своим пациентом. И действительно, милейший Иван Николаевич вполне подходил на роль потенциального больного по своему нервическому профилю. Тревожный, чуть виноватый взгляд; небольшая, но очень характерная небрежность в облике (плохо выбрит, одет в привычное и аккуратное, но - старьё); не до конца доведённые жесты, довольно размашистые в начале; немного суетливая мимика, совсем не вяжущаяся с крупными чертами лица. Но главное - голос. Таким бархатным баритоном университетские аудитории сотрясать, а не извинения выпрашивать. Конечно, Брагинский понимал, что не обошёлся без утрирования и даже - чем чёрт не шутит - без гиперболизации упомянутых черт человека, в непрошенных гостях у которого находился, но... приём был хорош, особенно для перебивки противоположной предвзятости.
   - А знаете, доктор, я ведь вас помню, - раздался за спиной только что упомянутый бархатный баритон.
   Брагинский, вздрогнув от неожиданности, повернулся на голос и посмотрел на Антонова снизу вверх. Ивана Николаевича словно подменили. Он успел побриться и тщательно зачесать волосы назад. Линялая гимнастёрка исчезла, уступив место не скрывающей могучего торса бежевой футболке. Вместо сапог на ногах красовались щегольские теннисные туфли явно иностранного происхождения, а синие мешковатые брюки сменились на светлые парусиновые. Да и с лицом учёного произошли серьёзные перемены. Заметная одутловатость перестала казаться болезненной отёчностью и казалась скорее зрелой солидностью. Теперь хозяина дачи никак нельзя было назвать пожилым. Это был необычайно видный и уверенный в себе человек не более чем пятидесяти лет от роду, привыкший распоряжаться и привлекать внимание. И только во взгляде читалась прежняя неуверенность и даже какая-то излишняя для столь крупного мужчины мягкость.
   - Рад бы ответить тем же, но вас припомнить не могу, - сказал Брагинский.
   - В тридцатом году... - Антонов запнулся, подбирая слова. - Я наблюдался у Николая Александровича Скрябина, ну, знаете, в этой клинике на Волоколамском шоссе. Вы, наверное, студентом были...
   - Это была ординатура.
   - Пусть так. Вы там были вместе с профессором и другими... молодыми врачами. Я вас с балкона наблюдал сначала, потом в коридоре несколько раз видел. Сейчас вспомнил, пока переодевался.
   - А вы... - начал подбирать слова Витольд Самуилович, пытаясь наиболее корректно спросить о причинах нахождения в тушинской лечебнице.
   - Нервный срыв, - сказал Иван Николаевич, избавляя собеседника от вербальных мук.
   - И что же: вот так меня запомнили? - усомнился Брагинский. - Двадцать семь лет прошло.
   - О, доктор, не удивляйтесь, - обрадовался хозяин дачи. - У меня отменная память от рождения, к тому же я постоянно её тренирую. По своей методике. Могу по желанию вспомнить всё, что когда-либо слышал и видел в своей жизни.
   - Позвольте, Иван Николаевич, - сказал гость. - Попасть в лечебницу под наблюдение профессора Скрябина с банальным нервным срывом мог разве что какой-нибудь ответственный работник. Вы же, насколько я понимаю, были тогда... э-э... экстремально молоды?
   - Да, мне было двадцать три. И я был членом МАСТКОМДРАМа.
   - Вы уже тогда были писателем? - изумился Брагинский. - О, я не знал!
   - Никаким писателем я, разумеется, тогда не был, - с досадой сказал Антонов. - Стишки писал, и стишки дрянные. Всё мне тогда казалось, что вот-вот с Багрицким или Маяковским наравне стану. Я же ведь с десяти лет гимназию бросил, не учился ничему. В голове кроме революционной романтики и путешествий разве только ветер свистал... Ладно, давайте мы с вами чаю попьём. У меня китайский, зелёный.
   У большого окна в столовой уже был накрыт овальный стол. Поверх зелёной скатерти с тяжёлыми кистями громоздился ведёрный электрический самовар, вкруг которого располагались тарелочки и розеточки с разнообразными вареньями, печеньями, пряниками и нарезанными фруктами. Слева от стола солидно урчал огромный розовый "ЗИС-Москва" ; справа стояли два монументальных платяных шкафа; сзади, около тыльной стены русской печи, поблёскивало трюмо, уставленное флакончиками и пузырьками явно немужского назначения.
   Уселись. Хозяин сдёрнул войлочный колпак с огромного заварочного чайника явно китайского вида и немедленно разлил светло-зелёную жидкость по чашкам. Брагинский, не привыкший "пить заварку", изобразил смятение.
   - Зелёный чай не разбавляют, - мягко сказал Антонов, видя замешательство доктора. - Не волнуйтесь, я заварил некрепко.
   Витольд Самуилович, ловя ноздрями волнующий цветочно-травяной аромат, спросил:
   - Это ведь не чистый чай? Там какие-то добавки?
   - Нет, это люй-ча. Как говорят китайцы:"сэ люй, сян юй, вэй гань, син мэй", что означает: "цветом - зелёный, запахом - ароматный, вкусом - сладкий, обликом - красивый". Мне подарил в прошлом году аспирант из Чжэцзяна. Мы вместе копали древнее городище на Алтае, а познакомились в пятьдесят первом, в Гоби, тоже на раскопках, - Гу (так его зовут) тогда ещё студентом был. Вы попробуйте, доктор, - забыть не сможете никогда!
   И чай был попробован, и найден был именно таким, каким его считали жители Поднебесной - ароматным, сладким (хотя, скорее, терпко-сладковатым). Вдобавок напиток оказался невероятно бодрящим и замечательно утолял навязчивую августовскую жажду. Первую чашку (китайского же фарфора, расписанного вручную) Брагинский вытянул, не прикасаясь к многочисленным сладостям. Антонов налил ещё. Остановились, лишь налившись чаем вперемешку со всякой печёной и засахаренной снедью по самые брови.
   Отдуваясь и утирая платком пот со лба, Витольд Самуилович спросил:
   - И что же: вы бросили писать стихи?
   - Конечно, бросил, - сказал Антонов, отставляя чашку. - Да и разве стихи это были? Стихи ведь могут быть только первого класса, он же и последний, всё остальное - рифмоплётство и графомания. Да и вообще поэзии не люблю. Есть в этих обязательных рифмах что-то от молитвы, а я, знаете ли, привык трезво мыслить.
   - Но почему же раньше... рифмовали?
   - Хороший вопрос. Понимаете, иногда надо заглянуть в лицо чему-то страшному, чтобы увидеть себя самого. По-настоящему увидеть, без прикрас, без самообмана. Тогда, в тридцатом, я и увидел.
   Антонов умолк и окаменел лицом, вспоминая что-то давнее и не особо приятное.
   - Меня изменила встреча с одним человеком. Профессор Скрябин говорил мне, этот человек был сильным гипнотизёром, и что он меня изрядно напугал. Я всегда верил профессору, но напугать меня едва ли возможно. Думаю, тот человек просто что-то сказал мне такое, что меня потрясло и очень сильно изменило.
   - Думаете? Вы сказали "думаете"? Разве вы не помните сами?
   - Нет, не помню. Николай Александрович поставил блок перед этими воспоминаниями. Да, он так и сказал: "поставил блок". Это чтобы меня больше не тревожили слова того человека.
   - Вы его не помните?
   - Очень смутно. Кажется, он был иностранец. Немец или австриец, но со странной фамилией. Что-то турецкое, кажется. А ещё я запомнил его трость. У неё был странный набалдашник, в виде головы пуделя.
   - Такой набалдашник? - спросил Брагинский, вытаскивая из стоящего рядом портфеля, откуда он ранее извлекал свежий носовой платок, свёрток с серебряной головой пуделя.
   Солдаты Авалона. Тин-Тин. 18 первобря 33 года ОП (173 от начала). Нижний Город
   Из черновика реферата ученика 14-ой школы второй ступени Константина Константинова (тема: "Начальная история Хинтервельта: надежды и ожидания").
   " Устраивать принялись неспешно и методично, с немецкой основательностью, присущей как новому префекту, так и доброй трети городских обывателей. По иронии судьбы почти все районы, населённые выходцами из Германии и Австрии, были расположены в обособленном треугольнике, насколько об этом можно судить по источникам. Префект Кюммель, избиравшийся на пять пятилетних сроков подряд, провёл ряд весьма разумных и своевременных мероприятий. Оставшиеся нимфы со своими подопечными кольшрайберами обслуживали воплощали в жизнь его решения безукоризненно и бесконфликтно, опять же, если верить источникам. Первым делом была проведена "перепись стратегически значимого имущества: промышленных предприятий, продовольственных складов и магазинов (тех, что не были взяты штурмом в первые недели Обособления), садово-огородных участков, источников воды, а также всего наличного транспорта, различных механизмов и топливных ресурсов. Особое внимание было уделено разведке природных ресурсов окружающих город новых земель и оценке их природопользовательского потенциала". Также были созданы отряды городской стражи на базе шести отделений муниципальной полиции, военной части строительного назначения и военного же сапёрно-инженерного училища. Спустя полгода была проведена перепись населения, чьи результаты, впрочем, получили широкую огласку только спустя пять лет. Как бы то ни было, почти 365 тысяч человек оказались напрочь и, вероятно, навсегда отрезаны от привычных ресурсов своего мира. Перед вынужденными изгнанниками замаячила реальная угроза голодной смерти и тотального ресурсного дефицита. Так оно, вероятно, и было бы, если бы не нимфы и их живые арифмометры аутичные протеже, именуемые савантами и кольшрайберами..."
   В туннель заброшенного метро дети пошли не просто так. Одна из городских легенд, которых в Зазеркалье появилось множество, гласила, что Вторая радиальная ветка при благоприятных обстоятельствах могла вывести за пределы Хинтервельта. Именно такое стечение обстоятельств и заставило друзей рвануть навстречу приключениям, не заходя домой и не снимая ранцев со спины. Первым обстоятельством была пятница, ведь именно в этот день обычно активизируется всякая потусторонняя сила. Второй причиной стала электрическая буря, разразившаяся минувшей ночью в небе над Ленивыми Высотами. Ну и, наконец, вчера открылись оба гейзера: Бернард Барф около Авалона и Тесть на горе неподалёку от Саярска. Спешили друзья не просто раздираемые нетерпением - в такие дни городские власти, умудрённые опытом прошлых лет, выпускали в "опасные места" усиленные патрули, подогревая тем самым как слухи о правдивости легенд, так и подростковое любопытство. Патрули обычно начинали обходы после трёх часов пополудни, то есть тогда, когда в городских школах заканчивались занятия, и ватаги возбуждённых исследователей устремлялись на поиски неприятностей. Болезнь учителя Шмайхеля привела не только к замене его ненавистной Хламинго, но и к отмене обязательного факультатива с его участием. Линда факультативов в средних классах не вела. Строго говоря, распускать учеников в подобный день не стоило бы, но "историки" (а ими были все пятеро друзей) из команды Якоба Карловича пользовались авторитетом людей рассудительных и законопослушных, правда, в основном благодаря своей скрытности и блестящей организованности, о чём, разумеется, никто из взрослых и не догадывался.
   В коллекторе их ждал шестой и последний участник экседры, Циркон, он же Нулик, в миру Алексей ЗиркО. Циркон ещё в прошлом году учился вместе с остальными в одном классе, пока родители не вздумали переехать поближе к месту работы. Теперь Лёха жил (и грыз гранит науки) у чёрта на отшибе - в небольшом, но быстро растущем посёлке у Студёного Порта, где недавно около одной из аномалий возник филиал Института, в котором, собственно, и трудились оба старших Зирко. Нулик, официально болевший и потому пропускающий школу вполне законно, маялся в ожидании друзей с самого полудня. Оставив рюкзак с термосом и бутербродами около решётки, преграждающей проход в глубину туннеля, Циркон то и дело выглядывал из коллектора, забираясь на лестницу, припрятанную друзьями в туннеле очень давно - как раз для такого случая.
   - Чего вы так долго-то? - возмутился Нулик, едва завидев заговорщиков.
   - Ты лестницу держи! - посоветовал ему Пашань.
   - А сам отвернись, пока девочки спускаются, - добавила Верка.
   - За вами точно никто не следил? - спросил Циркон, стаскивая лестницу вниз.
   - Нужны мы кому, - проворчал Лайбах, перехватывая тяжёлую деревянную конструкцию с противоположного конца. - Как ты её один сюда из туннеля пёр?
   - У него было время, - сказал Пашка, ухмыляясь. - Небось с утра здесь сидит. Еда-то где, интендант хренов?
   - Еда на месте.
   - Баста, синьоры! - зашипел на болтунов Тин-Тин. - Тишина в эфире!
   Пыхтя и сменяя друг друга, дотащили лестницу до туннельного створа, уложили у стены, убедившись, что снаружи ничего не видно. Двинулись вглубь. Сотню шагов до решётки проделали в полном молчании. И в темноте, благо яркий свет за спинами позволял идти, не натыкаясь на стены. Увидели не решётку - цирконов рюкзак со снедью. Разглядеть преграду из силикобора-В на фоне стен из почти такого же материала да ещё и впотьмах - задача не для людских глаз. Поставленная лет двадцать назад, решётка казалась несокрушимой. Так бы оно и было, когда бы в распоряжении экседры не оказался лаксианский ключ.
   Силикобор во всех своих модификациях был разработкой самого Цезаря. Производить этот уникальный материал могли лишь кольшрайберы под контролем и руководством нимф. Кольшрайберов в Хинтервельте не осталось, нимфы тоже вымерли, потому силикобор уже не производился. Обработке же поддавалась далеко не всякая модификация. Изделия из силикобора-А, как материала абсолютно несокрушимого, могли быть изменены либо уничтожены лишь самими производителями, которые... об этом уже было сказано. Модификат "С", обладающий односторонней влаго- и пылепроницаемостью, и использовавшийся для дорожных и дренажных покрытий, подлежал обработке инструментами из модификата "А". Силикобор-В прочностью не уступал своему алфавитному предшественнику, но мог подвергнуться переформовке и другим метаморфозам при помощи некоего устройства, имеющего несовместимое с русской речью название "Einfache KonfigurationsДnderung" . Устройство это, имевшееся на вооружении строителей и пожарников, экседра обрела благодаря причудливому сочетанию банальной случайности и собственной тотальной пронырливости. В одно из воскресений во время летних каникул, забравшись приключений ради и шалостей для на одну из строек, друзья попросту стянули забытый небрежным инженером инструмент. Легко отбившись от мук совести, которые обычно воплощались в их компании в лице чересчур правильной Мелании, экседра тут же запланировала пару взломов, немыслимых без Einfa... ну, вы поняли. А тут как раз Тин-Тин добрался в саярской библиотеке до подшивки старых журналов "Юный техник", где в одном из номеров за 1983 год был опубликован милый рассказ Роберта Шекли под названием "Лаксианский ключ". Костик тут же предложил для агрегата именно это название. Потребовали почитать. Вдохновились. Одобрили.
   Вот теперь этим самым ключом собирались вскрыть утопленную в дренаж решётку из... силикобора-В? Ребята надеялись, что не "А". Пашань с умным видом говорил, что если бы решётка была "А", то она была бы единым целым с "ашными" стенами и потолком, и не наблюдалось бы того небольшого, в полмиллиметра, зазора, который имелся в наличии. К тому же преграду посреди туннеля возвели совсем недавно, а сращивать А-модификат, как известно, геморрой и морока. Лаксианский ключ извлекли из ранца могучего Лайбаха. Агрегат, похожий на унизанную перстнями перчатку, весил килограмм шесть, хотя и был довольно компактен. Тин-Тин с завистью наблюдал, как Шанин забивает в эту перчатку свою пухлую ладонь. Ни сам Костик, ни следующая в иерархии экседры вслед за ним Лань ключом воспользоваться не могли. И если девочке не хватало простой физической силы, дабы удержать на руке увесистый аппарат, то Тина-Тина, как выходца из иного мира, изделие Юмалы не воспринимало как оператора вообще. Вначале хотели использовать Лайбаха, чья большая лапа подходила под размер перчатки почти идеально, да и сил у Клауса имелось куда больше, но недостаток координации большого парня сказался уже на стадии полевых испытаний прибора... Словно почувствовав смятение друга, Мелания взяла Костика за руку. Мальчик хотел было отстраниться, но передумал, увидев, что всё внимание друзей поглощено ключом и решёткой. Наконец Пашка, придерживая правую руку левой, разомкнул пальцы и повёл ими в стороны со словами:
   - Сезам, откройся!
   Ничего не произошло. Пашань оглянулся на друзей с многозначительным видом и сделал шаг вперёд, не опуская рук. Раздался рокочущий треск, усиливающийся по мере приближения перчатки к решётке. Шанин опять повёл пальцами. Прутья послушно прогнулись назад и немного разошлись в стороны. Экседра немедля зашлась в восторженном "ура!", если этот клич вообще можно воспроизвести при помощи сдавленного шёпота. Пашка грозно сверкнул на собратьев глазами из-за плеча и продолжил. Спустя несколько секунд решётка выгнулась пузырём, сделав одно из окошек меж прутьями вполне достаточным для проникновения вовнутрь. Как только Пашань опустил натруженную длань, все принялись его обнимать, хлопать по жирненькому плечу и (о, ужас!) - целовать в пухлые щёки.
   ***
   Спустя полтора километра по шагомеру Тин-Тина туннель начал изгибаться влево. Экседра остановилась, опасливо ощупывая поворот лучами фонарей. По всем расчётам выходило, что до границы треугольника оставалось не более шестисот метров. Но это по прямой. Изгиб мог возвратить туннель в границы Авалона, что превращало весь поход в детсадовскую прогулку.
   - Ладно, - сказал Тин-Тин после паузы. - Надеюсь, это не то, о чём мы все подумали.
   - На картах поворота не было, - забубнил Лайбах. - Там просто туннель обрывался.
   - Мы все эти карты видели, - сказала Мелания. - Карты старые, да и ни к чему давать людям информацию, возможно, опасную. Решётку-то неспроста поставили.
   - А, может, он к Ленивым Высотам ведёт? И решётку Институт установил? - предположил Циркон.
   - Не самый плохой вариант для нас, - заявила Вертышка.
   - Не, парни, - сказал Лайбах (он гендерных различий в экседре не делал). - Мы шли не за этим. К Высотам можно и в обычный день.
   - Хватит! - оборвал разговоры Тин-Тин. - Мы уже здесь, и мы уже идём. Если кто-то хочет к мамочке, говорите сразу. Пойдём без него.
   К мамочке никто не пожелал. В полусотне шагов за поворотом лучи фонарей упёрлись в густую пелену тумана. Посовещавшись, решили связаться верёвкой и идти гуськом. Тин-Тин вёл экседру, за ним расположились так: Лань, Пашань, Вертышка и Циркон. Замыкал цепочку Лайбах на более длинной верёвке. В случае чего он по команде должен был тянуть всю банду назад. Костику, правда, не вполне было понятно, в случае конкретно чего, но коллегиально решили так (по настоянию девчонок). Двинулись дальше, теперь уже куда медленнее. Свет вязнул в молочно-белой водяной вате, потому все, кроме ведущего, свои фонари потушили. Вскоре по предложению Верки обмотали низ лица шейными платками (вот когда это школьное проклятье пригодилось!), но и тогда мерзкий маслянистый привкус странного тумана раздражал носоглотку. Время от времени кто-нибудь принимался кашлять. Одежда промокла и противно липла к телу. Костик, в очередной раз бросив взгляд на подвешенный к ремню шагомер, остановил группу:
   - Так, поворот в тридцать градусов даёт нам прибавку к шестистам метрам...
   - Девяносто два! - тут же откликнулась шустрая в математике Вертышка.
   - Ну да. Учитывая, что и там, снаружи, тоже треугольник, положим, что лишних метров сто получится. К тому же шестьсот метров - это очень приблизительно. В общем, так, экседра! Слушай мою команду: идём медленно, провисания верёвки не допускаем. Если я поворачиваю фонарь влево - все быстро перемещаемся к левой стене, вправо - к правой. Если я свечу вверх - все резко останавливаемся. Если вниз и выключаю - присаживаемся. Всё понятно? Тогда пошли, только не шуметь!
   Спустя какое-то время Тин-Тин осознал, что звуки его шагов, прежде чётко возвращаемые эхом от стен туннеля, стали гораздо глуше. Костик взглянул на секундомер, засекая время. С начала последней стадии движения прошло чуть менее четырёх минут. Тин-Тин направил луч фонаря налево - экседра тотчас послушно двинула приставными шагами в указанном направлении. К стене, которой больше не было.
   Выход из жерла туннеля обнаружил Пашань, миновавший его только что. Вооружившись всей осветительной мощью (включая пять запасных фонарей), друзья принялись изучать створ. Сращенные друг с другом встык тюбинги из несокрушимого силикобора-А были срезаны будто лезвием вместе со скалой, из которой они выходили. Скала, матово и влажно блестящая на срезе, уходила вверх, опережая возможности фонариков (даже мощного водолазного прожектора, позаимствованного Лайбахом у папаши). Справа и слева картина была в точности такая же. Лежащее снизу дренажное основание из силикобора-С оказалось совершенно нетронутым. Четырёхметровой ширины идеально ровная дорога, чуть шершавая на ощупь, высовывалась из жерла тоннеля бесконечным языком, висящим над столь же непроницаемой для фонарей бездной. Тин-Тин, обмирая от ужаса, вообразил себе, как, не заметив пропажу эха и слегка сбившись с направления, валится в эту сырую и тёмную бездну, увлекая за собой доверившихся ему друзей. Бр-р!
   - Слышь-ка, народ! - сказал Пашань голосом, не предвещающим обычно ничего хорошего. - Подержите-ка меня за ноги!
   И полез к краю дороги, светя фонариком куда-то под неё. Когда Тин-Тин и Лайбах, матерясь в голос, извлекли его упитанную тушку оттуда за ноги, Пашка сиял в лучах фонариков, будто в свете софитов.
   - Что бы вы без меня делали! - завопил он, протягивая друзья измазанную в глине левую ладонь.
   Когда все успокоились и перестали привычно орать на олуха и раздолбая, немедля полезли проверять сами. Даже страдающий акрофобией Циркон причастился. Оказалось, что дорога из мягкого и проницаемого для влаги силикобора-С не висит в воздухе, опираясь лишь на своё начало в туннеле, а покоится на уходящем в ту же бездну тонком скалистом гребне шириной даже чуть меньше самой дороги. Гребень, облепленный кое-где глиной и землёй, ощупали все.
   - Странно это, - заметила Мелания, когда путешественники немного угомонились. - Обособлением срезало даже "ашку". Почему "цешка" нетронута? Она же мягкая и пластичная. Через неё влага и грязь свободно проходит, и даже мусор...
   - Может, в этой пластичности всё и дело, - сказал Лайбах посреди затянувшегося молчания.
   Возможно, подумал Тин-Тин, Клаус и прав. Как всегда, когда успевает рот раскрыть.
   - Ну что, - спросил Пашань, потирая озябшие в холодном тумане руки. - Идём дальше?
   - А если проход закроется? Мы же не знаем, сколько он будет держаться? - подала голос Верка.
   - Предлагаю вернуться в туннель и поесть, - сказал Костик. - Заодно и поразмыслим.
   Уселись у правой стены, если смотреть наружу - так было несколько светлее. Сошлись во мнении, что там, слева вверху, возможно, находится солнце или другой источник яркого, но почти не видимого сквозь туман света. Сидеть пришлось на корточках, поскольку даже гигроскопичный пол туннеля ощутимо вымачивал и без того влажную одежду. Еду разложили поверх брезентового рюкзака Циркона. По очереди пили чай из крышки термоса, поскольку рассеянный Нулик позабыл взять обещанные "охотничьи" стаканчики отца. Когда предпоследний в чайной очереди Тин-Тин принимал горячую стальную ёмкость из рук Циркона, откуда-то сверху раздался отчаянный крик, а секунду спустя сверху на дорогу снаружи с липким шлепком упало что-то большое и тёмное. Экседра замерла в испуге, не в силах проглотить откушенное и пережёванное. Костик, шипя и морщась от позабытой в руке горячей плошки, осторожно поставил чай на рюкзак и медленно начал подниматься, стараясь не производить никакого шума. Лань тут же вцепилась ему в рукав. Отодрав от себя ледяные лапки подруги, Тин-Тин привычным жестом достал из внутреннего кармана школьной куртки здоровенную рогатку, зарядил её увесистым "муравьиным" шариком и медленно пошёл к упавшему предмету. Внутри у Костика было пусто и гулко, как в школьном спортзале. Он не видел, но знал, что за его плечами сейчас точно так же осторожно вышагивают два других бойца экседры - Лайбах и Пашань, за которыми, вполне возможно, крадётся и Мелания, пугливая Лань, способная в минуты опасности на отчаянные чудеса. Нулик, разумеется, привычно празднует труса в веркиной компании. Уже за несколько метров до цели, ещё не в силах разглядеть её, Тин-Тин совершенно точно понял, что вон та бесформенная тёмная куча - человек. Ничто другое на свете, кроме запущенного человеческого тела, не могло источать столь плотного, омерзительного, неописуемого смрада. Не выпуская из рук рогатки, Костик вновь натянул на лицо мокрый шейный платок (да ты, брат, определённо полезен!) и только тогда двинулся дальше. Поравнялся с скрюченным телом, присел и тут же гаркнул во всё горло, убирая оружие в карман:
   - Свет сюда! И мой ранец!
   Вонючий оборванец, немыслимо грязный и худой, был ещё жив. Неизвестно, что он сломал себе при падении, но головой он приложился крепко: сквозь спутанные пегие патлы вовсю струилась кровь - то жидкая и алая, то сгущающаяся на глазах венозная. Тин-Тин, стараясь не суетиться, достал из никогда прежде не открываемого кармана ранца старую мамину косметичку с аптечкой, мамой же заботливо обновлявшейся раз в полгода. Отдирая застёжку-чертополох, успел подумать, как много вещей, казавшихся прежде обременительными и бесполезными, сыграли сегодня роль джокера. Так, всё, теперь спокойно, как мать учила. Перекись водорода на открытую рану, пока кровь не остановится. Осторожно осмотреть, не меняя положение позвоночника - вдруг перелом.
   - Костик, надо помощь звать! - заныл под руку Циркон, и тут вдруг пространство вокруг лопнуло со звуком, отдалённо напоминающим звук работающего лаксианского ключа, только неизмеримо громче. Волосы на всём теле встали дыбом. Да что там волосы: казалось, все нервы встопорщились и показали свои окончания сквозь кожу. На глазные яблоки словно кто-то надавил крепкими пальцами, да так их там и оставил. Шипя и извиваясь от боли во всём теле, Тин-Тин рухнул прямо на тело бродяги и потерял сознание.
   Если бы Костю спросили, какой запах самый омерзительный на свете, он бы определённо ответил: "запах нашатырного спирта". Нет, мальчику не случалось падать в обморок, зато это постоянно проделывала их с мамой соседка по новому авалонскому жилью. Знаете, очень удобно рушиться без чувств на площадке в парадном, если вам под семьдесят, вы одиноки и у вас соседка - врач-терапевт. Тин-Тину самому случалось воскрешать надоедливую старуху поднесением вонючей ватки к пористому носу. И теперь кто-то пытается точно таким же макаром пробудить его самого! Кряхтя и охая, Костик встал на четвереньки, обнаружив, что источник смрада весьма велик и находится где-то снизу. Только тут он вспомнил, что произошло. Не только вспомнил, но и понял. Следовало немедленно, истерично сматывать удочки назад, вглубь туннеля, туда, где не было проклятого тумана, туда, где находился Хинтервельт, ставший таким привычным и родным! Бежать из этого промозглого, злого места, доведшего незнакомца до состояния дикой смердящей твари.
   Костик вскочил, боясь с тошнотой и паникой (страшные звуки продолжались, хотя и не так громко), пинками и матом поднял валяющихся друзей. Потом они вшестером, с разных сторон, ухватили бродягу за одежду и понесли его, неожиданно лёгкого, туда, назад, домой!
   Остановились лишь у искорёженной решётки. А когда выволакивали незнакомца через проём, тот вдруг пронзительно и обречённо заверещал, словно подстреленный заяц.
   Уже потом стало ясно, что в тумане экседра оставила пару фонарей, моток верёвки и брезентовый цирконов рюкзак...
  
   "Кто родился в день воскресный...". Артемий Кваснецов. 31 мая 1969 года. Ленинград
   Бабушка Камиля Тугушева, почтенная и тучная Римма Маратовна, работала поваром в детском профилактории, потому праздничный стол на дне рождения её внука традиционно был главным событием. С особым нетерпением гостями ожидался подаваемый под занавес шоколад. Что это был за шоколад! Не рифлёная бабаевская плитка, не горячая жижа в чашечке - нет, это были куски размером с детский кулак, горьковатые и невыносимо обалденные! Как тугушевская бабушка делала это чудо, никто не знал, однако наворачивали все за милую душу. И не лезло уже, - не то что в желудок - в горло не лезло; да что там говорить: не лезло ни в какие ворота, а - ели, обмазываясь до ушей, пихали, давились, но - ели, лучась от счастья! Счастья, как всем давно известно, много не бывает, потому, поев, мы направились закреплять достигнутое из зала в комнату, принадлежащую самому Камилю и его старшему брату Марату (который с малышнёй дел иметь не желал и гордо удалился к друзьям перед самым приходом гостей). Сыграв несколько конов в лото, мы этим делом пресытились и вышли подышать на балкон, где царила умытая тёплым дождём поздняя весна. Полюбовавшись на молодую листву и вдоволь поплевав вниз, пятеро юных оболтусов заскучали и устремили свои мысли чёрт знает к чему. Федька Рахманов, гадко улыбаясь, спросил Камиля, не остались ли у того неиспользованные с майских праздников надувные шарики. Оказалось, один остался. Шарик по предложению Федьки наполнили водой, отчего он сделался похож на большущую каплю синей ртути. А капля, сами знаете, на то и капля, чтобы куда-то падать. Упала и эта. С четвёртого этажа. Прямо под ноги незнакомой долговязой старушке. Нам бы, дуракам, спрятаться за балконом поскорее. Ан нет - посмотреть ведь охота, что дальше-то будет. Потому мокрая с ног до головы бабка, подняв пламенеющий праведным гневом взор, успела зацепить этим самым взором лица сразу двоих правонарушителей: моё и Юрки Усовича. Изо всей компании как раз мы двое были наименее склонны ко всяческому криминалу; Юрка даже вяло пытался отговорить нас от затеи с шариком. Конечно же, именно мы и запалили всю контору, не имея никакого опыта хулиганской конспирации. Бабка, чуть мазнув взглядом по перепуганной физиономии медленно оседающего очкарика Юрки, на моей неуместно ухмыляющейся рожице остановилась так основательно и тяжко, будто прибивала мой нетленный образ к стенке своей древней памяти гвоздями. На бабкином лице, похожем на коричневое печёное яблоко, читалось вовсе не что-то банальное, наподобие: "я знаю твою мать" или "сейчас поднимусь к вам в квартиру". Нет, там было что-то иное, нечто вроде: "я запомнила тебя, мальчик, и теперь приду за тобой ночью". И, знаете, я склонен был верить, что да, придёт, и непременно ночью, когда родители будут крепко спать, а полная луна в небе... стоп! Какая ещё луна? Изрядно струхнув, я уже потянулся было через паутинку к Маятнику, как вдруг увидел, будто через мощный бинокль, как шевелящиеся губы старухи беззвучно (но вполне для меня отчётливо) произносят: "Не смей этого делать! Слышишь, не смей!". А потом бабка и вовсе отколола номер в стиле Акопяна, попросту раскрыв перед собою большущий чёрный зонт, который тут же рванул ветер и понёс куда-то по улице. Зонт полетел, но старухи за ним уже не оказалось! Я только успел заметить (тем же прорезавшимся бинокулярным зрением), что у сбежавшего зонтика фигурная светлая кайма по краю и ручка в виде головы попугая. Тут бы мне и скользнуть наконец по росистой паутине по свежим старухиным следам... но я этого не сделал, что здорово осложнило мне дальнейшую жизнь.
   - Ты что торчишь столбом?! - донёслось до меня снизу яростное шипение пятого члена ватаги, Тошки Васильченко. - Она же сейчас сюда поднимется!
   - Не поднимется, - задумчиво сказал я. - Сбежала старушка.
   - Какая ещё старушка? - спросил Тошка, осторожно высовываясь из-за края балкона. - Молодая тётка... она, наверное, уже по лестнице вверх идёт. Будет нам сейчас!
   Когда стало понятно, что никто в дверь звонить не собирается, мои друзья перестали дрожать и кидать на меня гневные взгляды. Как выяснилось, все они видели под балконом отнюдь не старуху, а высокую молодую даму учительского вида, ссора с которой даже на первый взгляд не сулила ничего хорошего. Когда б я не был озадачен экзотическим исчезновением мокрой бабки, я был бы ошарашен таким несоответствием. Поразмыслив, я решил осмотреть паутинный след происшествия. Результаты меня поразили ещё сильнее. Таинственная не-бабка сбежала, успев оборвать все ниточки, ведущие к ней. Я сумел лишь почуять что-то притягательное за ручкой зонта в виде головы попугая, но и то - совсем недолго, будто хозяйка, вспомнив о пропаже, вернулась и вырвала дорогую ей вещь из сферы моего внимания. Открытие того факта, что паутиной и Маятником умею пользоваться не только я, и даже не столько я, требовало полного пересмотра моей выжидательной позиции. Зная, что кто-то ещё ходит по Земле со странной опухолью в голове, опухолью, дающей возможность заглянуть за горизонт событий да ещё и подёргать там кое-какие ниточки, и не просто ходит, а дожил до весьма преклонных лет (здесь я верил больше себе, а не друзьям), я уже просто не имел права тянуть с овладением своими странными новыми достоинствами. Догадки о том, что способ обойти смертный приговор полезного паразита существует (и, возможно, даже не один), вертелись в моей раскаченной Маятником голове с самого момента осознания этого самого приговора. Не спрашивайте, как эти догадки возникли и откуда они вообще взялись. Паутинная логика плохо ложится на словесную основу. Просто я ощущал где-то рядом туманные зачатки росинок на паутинках вне поля моего зрения. От этих недоформированных росинок явственно попахивало странными возможностями продления моей недолгой жизни, и попахивало как-то поганенько, потому я в том направлении и смотреть-то особо не хотел. Бабка в молодой личине самим своим существованием подтверждала не только усмотренные возможности, но и унюханные неприятности. Да и вообще, может, ей от роду двадцать пять, а выглядит на самом деле как древняя старуха, потому и прикинулась молодухой. Хотя что-то мне подсказывало, что последнее маловероятно, учитывая, какой колоссальной внушительностью обладал бабкин пристальный взгляд. Такой взгляд точно не встретишь у юных, почти никогда - у молодых, довольно редко - у зрелых, и уж совсем иногда - у стариков. Очевидно, думал я, мудрость доступна со временем каждому, но вот удержать её в руках могут далеко не все, а на каком-то этапе старения она и вовсе вываливается из скрюченных артритом рук.
   Но празднование дня рождения друга требовало моего внимания, потому необходимые, хотя и тяжкие размышления были отложены в сторону. Окончательно решив, что за хулиганство им ничего не грозит, друзья мои затеяли игру в города, не особо надеясь выиграть у зубрилы Усовича. Обычно в нашей компании велась ожесточённая борьба за второе место между мной, Камилем и Тошей. Балбес Федька неизменно вылетал из соревнования первым, обычно на какой-нибудь букве "ш". Так вышло и на сей раз. Рахманов был посажен арбитром за большущий атлас мира 1954 года издания, вещь роскошную и семейством Тугушевых весьма ценимую. Федькин арбитраж, стабильный и неизменный, не шёл пацану на пользу никак. Другой бы на его месте уже всю номенклатуру наизусть зазубрил, водя пальцем по строкам обширного указателя географических названий, занимающего весь второй том атласа. Кто угодно, только не Федька. Ему гораздо интереснее было пялиться на потуги друзей вспомнить хоть что-то на букву "у", чем использовать паузу для заполнения собственных пробелов, неминуемо приводящих его к поражению в популярной игре. Нет, тщеславию Рахманов вовсе не был чужд, просто ему куда больше нравилось наблюдать за чужими прорехами в образовании, нежели латать свои. Вот и теперь ехидный аутсайдер давился беззвучным смехом, глядя на страдальчески сморщенный лоб Антона Васильченко, пытающегося выудить из памяти город на букву "ж". Коварный очкарик Усович, назвавший предыдущим ходом французский Лимож, развесил губы от уха до уха, предвкушая вынос очередного бренного тела из священного пространства Великой Географической Игры. Наконец положенные полминуты истекли, и ход перешёл ко мне. Я, лишь пару секунд назад не помнивший ни черта, не задумываясь, назвал Житомир и отчалил в тихую гавань ожидания, где мне предстояло пребывать совсем не долго, учитывая лёгкость задачи Камиля (буква "р") и скорость Юрки. Спустя пять минут, когда и Тугушев отправился на скамью штрафников, я было успокоился, решив, что второго места с меня вполне хватит. Ещё через четверть часа заскучавшие друзья слиняли допивать лимонад. Ушёл даже наш судья, справедливо решив (и озвучив своё решение сварливым шёпотом), что в его услугах "эти два ботаника" больше не нуждаются. Я держался, и это было странно. Единственными двумя предметами, где я спокойно превосходил нашего классного умника, были английский и физкультура, да ещё, пожалуй, труды (где я мог хотя бы за молоток с нужного конца взяться). География никогда моим коньком не являлась. Все эти Копенгагены и Кейптауны соскальзывали с поверхности моей памяти, как голуби с лысой головы мраморного Ильича в ветреный день. Тут же откуда-то вспоминались вовсе уж экзотические Форталезы и Шибеники. Наконец Юрка устал от пулемётной скорости игры и начал задумываться на каждым новым ходом, тем более что я подкидывал ему задачки всё сложнее и сложнее. Он мне на "ч", я ему - "Череповец", он мне на "у", я - "Узункёпрю"! Вот хоть режьте меня, понять не могу, откуда я взял этот самый клятый "...прю", который Усович бросился было искать в атласе, пока не получил от меня по рукам. Позвали арбитра, тот нехотя припёрся, дожёвывая кекс с изюмом, сунулся было сальными руками листать тугушевское сокровище, был подвергнут обструкции и заменён другим судьёй, с чистыми руками и совестью, каковой (обладатель рук) и зафиксировал мою правоту, а невдолге и победу. На запах сенсации сбежалась возбуждённая публика. Нового триумфатора увили лавром и усыпали розовыми лепестками, в то время как низверженный прежний победитель тихо дотлевал от стыда в углу, униженный и презираемый всеми. Когда восторги и поздравления схлынули, Федька сказал:
   - А может, ты, Тёма, после болезни гением заделался? Я читал, что люди с повреждением мозга на древних языках начинали говорить.
   Народ дружно заржал. Рахмановская фраза "я читал" веселила почище нового райкинского монолога. Все начали хлопать Федьку по плечу и поздравлять его с началом карьеры литературного критика. Воспрянувший духом Усович посулил ему блестящее будущее и даже сравнил с Лихачёвым. Последнее сравнение пропало втуне; понять его и оценить мог только я, а именно мои мысли в тот момент были заняты совсем другим. Я думал, что Федька, может, и дурень неотёсанный, но версию выдал неожиданно годную. Одно дело по паутинам, будто на метро, от одной росистой станции к другой с комфортом и ветерком перемещаться, и совсем другое - получать что-то совершенно неосознанно. А если мой мозговой сожитель и убийца уже и впрямь начинает осваивать какие-то вегетативные процессы в моём организме, минуя сознание? Эдак я, чего доброго (а вернее, недоброго), скоро начну терять контроль над дыханием, пищеварением или что там ещё на бессознательном уровне у нас происходит. Пока что я быстро сообразил, что подселенец, включившись в игру вместо пинающего балду меня, перлюстрировал давно заархивированную библиотеку моих былых и весьма мимолётных воспоминаний (на судействе с каталогом атласа не только Федька сиживал), библиотеку, к пыльным страницам которой у моего ленивого сознания доступа не было никакого. А вот, допустим, завтра, ну, или через полгода, этот самозваный гений решит вместо спящего моего сознания, что для его нормального функционирования не хватает свежих парных мозгов (и хорошо ещё, если телячьих!)... Меня передёрнуло, и это характерное движение не ускользнуло от внимания одного из моих наименее наивных друзей.
   - Ничего, - сказал мстительный Усович. - Привыкай к славе. Тебя ждёт цирк Барнума!
   Призрак пилы Джигли (да, я уже посмотрел в энциклопедии, что это такое), приправленный видениями войлочных стен и смирительной рубашки, вновь замаячил пред моим воспалённым воображением. И тут меня что-то нехорошо так царапнуло, словно про забытый дома утюг вспомнил. Запах. Когда я подумал про мозги (телячьи, не свои), каким-то шальным сквознячком мимо меня потянуло некое тухловатое амбре, которое буквально час назад я уже имел несчастье поминать. Оставалось только вспомнить, в связи с чем. Ну да, старуха и гниловатые перспективы продления жизни. С большой неохотой, с мрачным нелюбопытством утончённого живописца, плетущегося смотреть на флорентийское кальчо исключительно в познавательных целях, я забросил паутинный спиннинг в тот затхлый чулан, о котором даже думать не хотел. Оказалось, не хотел совершенно справедливо. По всему выходило, что употребление в пищу некоторых сырых (и свежеизвлечённых) желез человеческого тела могло дать отсрочку смертного приговора для такого монстра, как я. И как та бабка, кстати. Я потом узнал, что это за железы и как называются требуемые для выживания вещества, а точнее, гормоны, до которых был так охоч колдовской сосед в моей голове. Но это было потом, а в тот момент я лишь твёрдо пообещал себе, что не стану продлевать свою жизнь таким чудовищным образом ни за что на свете. Должен существовать какой-то иной способ, и я просто-таки обязан его отыскать, как собираюсь во что бы то ни стало разыскать Лизу. В вонючем чулане, однако, кроме людоедских рецептов, больше ничего не обнаружилось. Оставалось ждать следующего сквозняка-суфлёра или начинать самостоятельные масштабные раскопки. Я выбрал второе. Но сначала мне предстояло научиться ладить с незваным соседом и начать перенимать его неординарные способности. Перенимать всерьёз.
  
   Мёртвые суши. Павел Прасолов. 8 мая 1986 года. Саратов
   Пробегая мимо втягивающейся на стадион колонны физкультурников, Панюта понял, что ждать Кнута уже смысла не имеет. Нет, опальный боксёр даже мысли не допускал, что кровавый кошмар ему лишь приснился. Обладая довольно ограниченным воображением, Пашка умел ценить любое эмоциональное событие своей жизни, под каким бы знаком оно ни происходило. Нужно было просто скорректировать своё поведение, опираясь на яркий опыт, плох тот был или хорош. Однако, чтобы внести изменения в жутких ход событий проклятого "двойного" дня, требовалось нечто большее, чем просто составить план действий. Длинный незнакомец явно сказал ему не всё, а недостаток информации, как гласил дворовый и спортивный пашкин опыт, мог погубить всё дело ещё на стадии планирования. И вот теперь Кнут не пришёл. Значило ли это, что он сказал всё, что хотел, и теперь ждёт действий Круглого? Зачем вообще было предупреждать его? Что такому человеку, как Кнут, надо от простого и незатейливого Панюты? Хотелось бы верить, что не в быки он его вербует, как это делал гнида Фред. В конце концов, Васька поймал Пашку на заботу о друге и (что там греха таить!) на бабки. Кнут же попросту спасал его жизнь и, возможно, жизнь глупой беременной Людки вместе с её будущим ребёнком. Спасал, покуда не требуя ничего взамен. Или требуя? Ведь не для одной же наглядности он позволил Пашке прожить черновой вариант дня своей возможной смерти? Может, это проверка такая?

***

   Без пяти одиннадцать, нажимая кнопку звонка у двери с цифрами "95", Панюта совершенно не волновался. Он всего лишь делал то, что считал нужным. В боксе под таким настроем он мог, к примеру, проиграть бой превосходящему противнику, но даже после поражения ни за что не счёл бы своё поведение неправильным. Круглый ощущал спокойную радость от правильных своих поступков, коих он за собою вне спорта числил не так уж и много.
   Людка открыла дверь очень быстро, словно ждала под ней или бежала со всех ног, рискуя своим женским бременем. Ждала, да. Мужа. Непутёвого, нелепого мужа, какой он ни на есть. Коренастого крепыша за порогом она помнила как сашкиного знакомого, хотя он и оставался для Людки всего лишь безымянным сопляком, как и все пацаны младше её самой.
   - Ты чего пришёл? - спросила она, бессознательным жестом придерживая живот.
   - Поговорить надо, - буркнул Панюта, понимая, что должен как-то завоевать её доверие.
   - Сашки дома нет, - сказала Людка, хмурясь. Она явно была в теме мужниных проблем, и подставлять его не собиралась.
   - В том-то и беда, что нет. Люда, они хотят тебя убить. Блин, ты только не волнуйся, я им не дам это сделать!
   Спустя пару минут, разместив обморочную сачковскую жену на диване (тот самый диван), и распахнув ради свежего воздуха балконную дверь (тот самый балкон!), Золотая Рыбка понял, сколько сил ему стоило доволочь обмякшую Людку от входной двери до спальни. Мало того, что девчонка куда крупнее его, так ещё с таким пузом и висит, как неживая! Только её пульс, передававшийся ему во многих (слишком многих) местах соприкосновения их тел, успокаивал Пашку, говоря ему об обычном женском обмороке. Знал Панюта и про свежий воздух, и про нашатырь, потому бросился было искать аптечку, но сразу же дал по тормозам, сообразив, что внезапно очнувшаяся дурища, застав его за шмоном её жилья, может понять ситуацию слишком превратно. Тут будущая мамашка и сама зашевелилась, задышала шумно. Подняла голову, увидела Прасолова у балкона и даже разинула рот, чтобы заорать, когда на Пашку снизошло настоящее вдохновение. Он бухнулся на колени и заблажил, не забывая о тонких стенах, однако:
   - Смилуйся, государыня-рыбка! Совсем моя старуха сдурела: не даёт мне покоя!
   Нет, Панюта понимал, что выбор репертуара так себе, а про качество исполнения и вовсе говорить не стоит, однако цели своей он достиг. Испуг на глуповатом людкином лице сменился недоумением, а потом и чем-то вроде брезгливости.
   - Тебе травы надо, что ли? - спросила она с оттенком снисходительной пренебрежительности. - Говорю же: нет Саньки дома, а я этим не занимаюсь.
   И опять себя по животу погладила, тут же обнаружив, что жёлтый фланелевый халатик (тот самый) перекручен на ней совершенно неприличным образом.
   - Ты меня лапал, что ли? - возмутилась Людка запоздало и настолько наигранно, что Пашка тут же понял, что её актёрская игра ничуть не сильнее его собственной. И как она в такой ситуации глазки строить ещё может, свиристелка пузатая!
   - Санька твой дурак, - меняя интонацию, но не вставая с колен (пусть думает, что хочет!). - Он кучу денег Фреду должен.
   Людка понурилась. Знает.
   А Пашка встал и продолжил, чувствуя, что инициатива переходит в его руки:
   - Фред откуда-то узнал, что Санёк сегодня должен за тобой приехать.
   Медведцева дёрнулась и вжалась в диван.
   - И он велел пацанам прийти сюда и выбить из него деньги. Они придут в три. Санька ведь в это время не будет?
   - Он вечером обещался, - проблеяла Людка еле слышно. - Поздно. И передал, чтоб собиралась. Я и вещи уже собрала. Он написал, чтоб не больше одной сумки было.
   - Через кого передал?
   - Через Андрея, моего брата двоюродного. Он мелкий ещё совсем, за ним точно никто следить не будет.
   - Проболтался твой Андрей. Больше-то некому, - веско сказал Панюта, усаживаясь рядом с сачковской супружницей. Ему очень хотелось опять ощутить тепло её мягкого тела, но он понимал, насколько это неуместно и глупо.
   - А ты откуда всё знаешь? - словно почувствовав какую-то опасность, спросила Людка.
   - А меня Фред пытался к этому делу тоже припахать, типа: твоему другу Перепелу Сачок тоже должен - так иди и возьми!
   - И что же: ты меня предупредить решил?
   - Я этих козлов знаю. Они придут за деньгами, а будут убивать. Сейчас они вмажутся как следует для храбрости, а потом, когда поймут, что Санька здесь нет... ты понимаешь, что они с тобой сделают?
   Людка, побледнев, принялась натягивать куцый халат на свои цыплячьи колени.
   - И что же делать?
   - Надо отсюда свалить пока. Переждать где-нибудь. У родителей, например.
   - У родителей я не могу! - Медведцева замотала головой. - Меня мать на порог не пустит. Она говорит, что я блядь конченая.
   - С ума сошла? Беременная матом лаешься?! А отец? Ему можешь позвонить? Это же он вам с Сашкой квартиру эту сделал?
   - Что я ему скажу? Он и так меня пилит: где муж твой? И менты опять приходили...
   - Те самые, что Сачка на фарцовке взяли?
   Людка закивала. Руки её, оставив в покое фланелевый подол, вновь принялись оглаживать живот, словно боялись, что тот внезапно исчезнет.
   - Когда? - спросил Круглый, в голове которого зашевелились нехорошие подозрения.
   - Позавчера.
   - А брат твой когда письмо привёз?
   - Тоже позавчера, за пару часов до ментов...
   - Знаешь что, подруга, - сказал Пашка, чувствуя свою значимость и становясь оттого необычайно красноречивым и по-взрослому убедительным. - Сдаётся мне, что Фред с мусорами в доле. И решили они твоего Саню как леща очистить и выпотрошить. То-то они так быстро приехали...
   Последнюю фразу, сказанную вполголоса, пожалуй, и вовсе озвучивать не стоило, поскольку она касалась событий отменённого Кнутом дня. Пашка даже подумал, не было ли приглашение участвовать в акции выбивания денег банальной подставой, целью которой был он сам, лошок по фамилии Прасолов. Правда, обдолбанные хорьки всё равно всё испортили, но ведь менты могли дело выставить в таком свете, что полёт с седьмого этажа показался бы глупому боксёру прекрасным выходом.
   - Так что же мне делать?
   - Валить отсюда надо. Прямо сейчас.
   - Да говорю же: некуда мне!
   Людка чуть не плакала. И тут Пашка вновь показал себя Золотой Рыбкой.
   - А мы сейчас скорую вызовем. Скажем, что у тебя схватки начались, ну, или что там у вас бывает.
   - Точно! - обрадовалась Медведцева. - Ты молодец, мальчик!
   Панюта на "мальчика" даже не обиделся. Она же просто не помнит, как его зовут. Но на место тёлку (или тётку, учитывая её положение) поставить требовалось.
   - Мальчик - это твой муж Сачок, - сказал он. - Который тебя в такое говно втравил, что даже мне противно. Втравил и бросил, картофельная башка. Ладно. Всё фигня. Сейчас переодевайся, как на прогулку, но возьми паспорт и свидетельство о рождении, и сумку собери, но не ту, которую ты приготовила на выезд, а маленькую, чтоб никто не подумал, что ты смываешься. Сложи туда бельё там, мыло. И вообще, лучше эту сумку мне отдай. Сделаем так. Я с сумкой выйду раньше, и буду ждать тебя у молочки, ну, знаешь, на углу у сквера. Там телефон есть.
   - Зачем так сложно? - удивилась Людка. - Давай ты сюда вызовешь.
   - Не, нельзя. Хорьки... ну, фредовы бойцы, потом будут соседей расспрашивать и узнают, куда тебя увезли.
   Медведцева восхищённо посмотрела на Пашку, не прекращая мацать собственный живот.
   - Ты сядешь на лавочку, ну, типа, тебе поплохело. Я такой, с понтом мимо иду. Если будут свидетели, ты попросишь меня вызвать тебе неотложку. Нет, не так! Мне же надо будет знать, куда тебя повезут, Сачку-то я что скажу? Давай лучше вот как. Врачам скажем, что я твой родственник, и провожу тебя до больницы. А потом Санька твоего отыщу и прослежу, чтобы его не выловили. Ты чего сбледнула-то? Да не боись, прикрою я твоего мужичка! Я ж боксёр.

***

   Полтретьего Пашка уже маячил на углу, поджидая хорьков. Эвакуация сачковской жены прошла просто блестяще. Скорая приехала спустя пятнадцать минут, Панюта даже завидовать начал - к нему-то, умирающему в прошлом варианте этого же дня, явились намного позднее. Врач поначалу отказывался сажать в машину непонятного родственника-малолетку, но Людка вдруг повела себя просто молодцом: принялась ныть, что муж-де в командировке, приедет на один вечер, а она невесть где... В-общем, проводил Круглый Медведцеву до Третьей горбольницы, дождался, пока разместят, запомнил номер палаты и даже успел явиться на место встречи на полчаса раньше срока, истратив карманные два рубля на такси. Оказалось, спешил не зря. Спустя пять минут напряжённой походкой районного кента к нему выдвинулся Витька Форш. На такой подарок судьбы Паша даже и не рассчитывал. Витёк без Руслана был человеком совсем иного разбора, нежели с. Неясно, правда, чего это они по отдельности подтягиваются, ведь на сачковской хате они были явственно удолбаны какой-то дрянью, и едва ли эти двое уделывались порознь.
   Поздоровались за руку. От Панюты не укрылось, что Фарш не просто взбудоражен, а - взвинчен до чрезвычайности. Зрачки в точку, плечи дёргаются, гримасы странные на лице пляшут. В таком состоянии Витька был опасен, но поговорить с ним всё равно было необходимо, раз уж его сутулый кореш где-то задерживается.
   - Чего один? - спросил Пашка очень тихо, как всегда делал, желая поставить собеседника в неудобное положение. Фарш этот пацанский приёмчик знал вообще-то, однако сейчас, будучи на нервах, всё же на него повёлся. Что сказал ему Круглый, он не расслышал, и подался вперёд, наклонившись к маленькому Прасолову неловко и неудобно для себя.
   - Чё говоришь-то? - почти выкрикнул Витька, а Панюта с изрядным удовольствием подумал, что вот в этот момент легко срубил бы открывшегося гадёныша одним ударом. Жаль, нельзя пока.
   - Кэмела где забыл?
   - Сука твой Кэмел! Блядская жадная с-сука!
   Вот так новость, подумал Пашка. Неужто что-то изменилось?
   - Тормози, чувак, Кэмел не мой. Он твой, и Фреда.
   - Фреда-хуеда!
   - Чего ты бешеный такой?
   - Фред Руслану за возврат сачковского долга полтонны обещал, а мне - только двести пятьдесят!
   - Откуда знаешь?
   - Он сам под чумой проболтался.
   Что такое "чума", Пашка не знал, но, что называется, догадался по контексту.
   - Моя доля - тоже пятьсот, - сказал Панюта, решив ещё немного поворошить муравейник витькиной зависти.
   - Тебе-то с какого хера?! - вызверился Фарш.
   - А с какого хера Фред с ментами корешится?
   - С какими ещё ментами? - удивился Витёк, сбитый с толку внезапным Пашкиным финтом.
   - Да видели его люди с каким-то старсером.
   - А-а, да это, наверное, Балуй!
   - Кто?
   - Балуй, Славка Балуев. Они в одном классе учились. Вот как мы с тобой когда-то.
   - И что, теперь не западло с ним дружить?
   Фарш молчал, обдумывая пашкины слова. Ощущение было такое, будто у него колёсики в башке от натуги поскрипывают.
   - Мне эти воровские законы до одного места, в общем-то, - наконец сформулировал Витёк свои (или, скорее, фредовы) мысли. - Сейчас на таких понятиях только на нары нырнуть можно.
   - Это тебе так Фред сказал?
   Услыхав такое, Витька перестал наконец рыскать взглядом и мрачно уставился на Прасолова.
   - Что смотришь, Витюня? Фред с этим своим мусорским старсером Сачка на бабки с двух сторон поставили. А ты много с этой схемы поимел?
   - Тебе-то какое дело?
   - И не было никакого, пока ты сам плакаться не стал на свои двести пятьдесят.
   - И что ты предлагаешь? - спросил Фарш, глядя на Пашку мрачно и тяжело.
   - Мне-то что предлагать? - удивился Панюта. - Мне Фред полштуки зарядил.
   - Много ты знаешь, - веско обронил Витёк.
   - Да? И чего я не знаю?
   Фарш молчал. Гримасы перестали ёрзать по его лицу, которое было теперь словно высечено из грязного куска мрамора - высечено наспех и кое-как. Поняв, что ответа не будет, Круглый пошёл ва-банк.
   - Да знаю я про вашу подставу. Хочешь, расскажу, как Фред с этим вашим, как его... Балуевым всё расписали? Во сколько там старсер со своим напарником к подъезду должны подкатить? Двадцать минут четвёртого? Да только схема ваша к чёрту полетит с самого начала, потому что никакого Сачка на квартире нет и не будет. Не такой уж Медведцев и идиот. В записке он жене одно написал, а на словах передал другое. Чуешь, чем это пахнет? Хочешь, расскажу, как дальше всё будет? Вы зайдёте. Сачка нет. Людка одна. Кто из вас, наркошек, первым сорвётся? Те же двое ментов, хоть они с Фредом и в сговоре, вас и повяжут, как пучок редиски.
   Пока Панюта произносил столь длинную и оттого совершенно непривычную речь, он внимательно следил за реакцией Витьки. Казалось, что Фарш спокоен и расслаблен, но Пашка прекрасно понимал, насколько реакция наркомана может отличаться от нормальной. В этот раз, однако, почти не отличалась. Витёк выдохнул через нос и сказал, кривя губы:
   - Не было никакой подставы. Проверить тебя, ссыкуна, в деле хотели. И ментами пугнули бы только. А тебя и проверять не надо: ты уже заранее посыпался, правильный пацанчик.
   Следовало признать - такое вполне могло быть, а значит, в выборе тактики для разговора с бывшим одноклассником Золотая Рыбка дал маху. Но ничего, ещё пободаемся, решил Пашка и продолжил как ни в чём ни бывало:
   - Нет, Витя - посыпались мы все. Сказано же тебе: не приехал Сачок за женой.
   - Это ты так говоришь.
   - А пойдём, проверим!
   - Вот Руслан подойдёт - и проверим.
   - А я и говорю: прижмёте вы эту дуру пузатую, она - в крик. Вы же оба на взводе. Убьёте вы её, я уверен. Потому с вами обоими я туда не пойду.
   - А я говорю: ссыкун ты. Боксёр, бля, плюшевый!
   - Ага, ты ещё скажи, что вам с Кэмелом людей мочить - как два пальца!
   Витька осклабился как-то уж совсем мерзко, и Пашка понял с испугом, что последнее его предположение вполне могло оказаться правдой. А коли так, то никаких дел с этими упырями вести уж точно не следовало. Приняв решение, Панюта, как всегда в таких случаях, почувствовал облегчение. Коротко крутанувшись, он насадил витькину челюсть на такой роскошный апперкот, что Фарш тут же завалился навзничь - будто манекен уронили. Встряхнув ушибленной рукой, Круглый плюнул хорьку в ноги и не спеша пошёл туда, откуда должен был появиться Руслан.

***

   Давно стемнело. Во дворе несколько малолеток увлечённо пинали мяч, полагаясь скорее на интуицию, нежели на зрение. Запоздалые гуляки, плотненько отметившие грядущий День Победы с коллегами на работе, натужно расползались по домам. Пашке же домой совсем не хотелось. Батя, конечно же, конкретно датый в преддверие праздника, и мать, уже давно разделав законную свою половину на дрова и уложив их в поленницу, охотно приступит к распилке юной ветви, благо ей наверняка уже известно и про изгнание из бокса, и про сегодняшний прогул школы. В конце концов, все дела долгого дня, возможно, самого главного в его недолгой жизни, были сделаны. Людка вытащена из-под обстрела, больничные её координаты переданы законному мужу, оба хорька должным образом отделаны и какое-то время будут не в состоянии чем-то навредить самому Пашке и его подзащитным. Да что там говорить: Золотая Рыбка сам только-только начал осознавать, насколько прекрасна жизнь, и каким невероятным чудом было его собственное спасение. Его не волновало ни то, что он проотвечался перед Фредом, ни то, что не вернул пятьсот рублей непутёвому своему другу Перепелу. Даже приобретение врагов в лице старшего сержанта милиции Балуева и его напарника не особо заботило сейчас человека по имени Павел Прасолов.
   Панюта уже собирался идти домой, на раздачу предпраздничных люлей, как на лавочку справа от него кто-то подсел, ловко и едва заметно в сгущающихся сумерках.
   - Здравствуй, боец! - сказал Кнут (а это был именно он), протягивая руку.
   - Спасибо! - тихо ответил Панюта вместо приветствия, пожимая из неудобного положения костлявую ладонь, невероятно горячую и жёсткую.
   - Да, - немного невпопад ответил Кнут и представился наконец: - Вадим. Вадим Машинский.
   - Я тебе должен теперь, - полувопросительно сказал Пашка.
   - Ага.
   - Только что я могу дать такому, как ты?
   - Ну, как минимум два с половиной года моей жизни, а как максимум - гораздо больше.
  
   Продолжение следует
  
   Примечания
   • Anybody wants to continue? (англ.) - "Кто-нибудь хочет продолжить?"
   • Einfache KonfigurationsДnderung (нем.) - "простая перемена конфигурации".
   • Hinterwelt (нем.) - "вне мира".
   • Mesencephalon - средний мозг - отдел мозга, отвечающий за зрение.
   • Splenium - валик, или задний отдел мозолистого тела.
   • "upon-Avon" and "birthplace of English playwright and poet William Shakespeare"(англ.) - "на Эйвоне" и "родина английского драматурга и поэта Уильяма Шекспира".
   • Very poorly (англ.) - "Очень плохо".
   • Абыстайка - вольное русифицированное искажение слова "абыстай", принятое среди изрядно обрусевших татар. Абыстай - это и супруга духовного лица в исламе, и женщина почтенного возраста, знающая и соблюдающая исконные обычаи того же ислама и татарского народа. Иногда абыстайками называют просто богомольных старушек.
   • Акмеизм - литературное течение, по одному из определений - "искусство точно вымеренных и взвешенных слов". Намекает Пашка на склонность обоих (и Костика, и директора) к точным, чеканным и красивым формулировкам в споре.
   • Акопян - Имеется в виду советский иллюзионист Арутюн Акопян.
   • Акрофобия ? боязнь высоты.
   • Андроповка - выпускаемая с 1 сентября 1983 года водка ценой 4 рубля 70 копеек была самой дешёвой на тот момент. К концу лета 1986 года исчезла из продажи.
   • Апперкот - удар в боксе, наносимый снизу вверх согнутой рукой.
   • Арнольд - Киари - точнее, синдром, или мальформация Арнольда - Киари. Одна из врождённых патологий головного мозга.
   • Барнум, Финеас Тейлор - знаменитый в 19 веке американский антрепренёр, прославившийся в том числе своим шоу уродцев.
   • Бруханский, Николай Павлович - советский психиатр, профессор. Один из основателей отечественной судебной психиатрии. Осуждён в 1945 году за "контрреволюционную деятельность". Погиб в заключении спустя три года.
   • Гигантский шпиль новой гостиницы - имеется в виду построенное в 1954 году высотное здание гостиницы "Ленинградская", одной из семи сталинских высоток Москвы.
   • Гиперсомния - тяга к избыточному сну.
   • ГУР - Группа уголовного розыска при городском отделении милиции
   • Диафильм - Молодым, наверное, надо пояснить. Диафильмы представляли из себя небольшую плёночную ленту, где на одном кадре был один рисунок с текстом. Кадры, сменяя друг друга, показывали вам своего рода комикс. Фильмоскопом назывался нехитрый прибор с мощной лампой и небольшого телескопического устройства, позволявшего фокусировать изображение на расположенном неподалёку белом экране из... да к чёрту экран - мы смотрели прямо на двери. Магия была просто потрясающей: тёмная комната, кто-то из взрослых крутит ручку, сменяя кадры и читает текст. Вам не понять, детёныши, взращённые интернетом.
   • Диссоциация - механизм психической защиты, когда человеку кажется, будто всё происходит не с ним. Синдром множественной личности - крайний случай диссоциации.
   • Дневник Брагинского - при воспроизведении здесь из дневника Брагинского намеренно удалены или заменены специфические медицинские термины.
   • Добровольная народная дружина, ДНД - общественная организация содействия милиции, существовавшая в СССР с 1959 года.
   • Квест - автор знает, что в 1957 году не было компьютерных и ролевых игр, однако: термин "квест" означает ещё и исполнение обета, в частности, рыцарского.
   • Коловорот и пила Джигли - инструменты для проведения трепанации (вскрытия) черепа.
   • Кольшрайберы (от нем. "Kohle Schreiber" - писарь угля, в смысле - учётчик угля на металлургическом производстве. Составляя шихту для плавки чугуна или стали, эти люди должны были точно рассчитать её состав) - в мире Юмалы так назывались саванты, наделённые способностью автоматических расчётов.
   • Лайбах - так звучит немецкое название столицы Словении - города Любляна. В мире Цезаря страна независимости не получила, так и оставшись в зоне влияния Австро-Венгрии.
   • Лихачёв, Дмитрий Сергеевич - советский филолог и литературовед.
   • ЛТП - Лечебно-трудовой профилакторий; система принудительного трудового и медикаментозного лечения алкоголиков существовала в СССР с 1964 года и пережила Советский Союз, будучи упразднённой указом Ельцина в 1994 году. Пребывание в ЛТП тюремным заключением не считалось. Основанием для принудительного лечения чаще всего служило заявление жены (реже - соседей) и следовавшая за ним врачебная экспертиза.
   • МАСТКОМДРАМ - "мастера коммунистической драмы", существовавшая в СССР в 20-е годы писательская организация, которую позже сменил учрёждённый в 1934 году Союз писателей СССР.
   • Мясик - жаргонное название мясокомбината у местных.
   • Нахтманновский хрусталь - F. X. Nachtmann Bleikristallwerke GmbH - известный с 1834 года немецкий производитель хрустальной посуды.
   • НевдОлге (устар.) - в скором времени.
   • Оливопонтоцеребеллярные дегенерации. К данной патологии относят группу спорадических наследственных заболеваний нервной системы, которой характерны дегенеративные изменения нейронов мозжечка, ядер моста и нижних олив мозга. Детские типы, как правило, проявляются нарушением зрительных функций.
   • "Перевёрнутое дерево" - сказку написал индийский писатель Кришан Чандар. На русский язык книга вышла в переводе В. Быковой под редакцией Тамары Габбе в 1965 году. Повесть синтезирована автором из множества восточных сказок, в том числе "Тысяча и одной ночи", также в ней присутствуют общие для всех индоевропейских народов квестовые мотивы (принеси то, чтобы получить это, чтобы выручить того). В сказке многовато символов и смыслов для детского ума, тем не менее книга издавалась под ремаркой "для младшего и среднего школьного возраста".
   • Пятой стеной называют бревенчатую же перегородку, делящую избу на две комнаты - горницу и кухню-столовую.
   • Раннее развитие ферзя - при помощи мудрёной аналогии с шахматами автор пытается проиллюстрировать заведомо не самый удачный ход в дебюте шахматной партии. Раннее введение ферзя в игру оправдано в случае нежелания отдавать инициативу в центре. Брагинский, ощущая свою давнюю вину, просто отвлекает внимание собеседника темой, ради которой он и заявился в эту квартиру.
   • "Рейнметалл" - пишущая машинка, изготавливаемая германским оружейным концерном "Rheinmetall - Borzig A.G." в 40-е годы 20 века. Скорее всего, это трофейный образец. В таком случае вместо латинских литер просто вставляли кириллические.
   • Саванты (от фр. savant - "учёный") - так называют людей с отклонениями в развитии, но с гениальными способностями в какой-то одной области.
   • Старсер - сокращение от "старший сержант".
   • Тигпен и Клеклей - Речь идёт о документальной книге Корбетта Тигпена и Херви Клекли (Брагинский использует принятое в те годы архаичное прочтение - "Клеклей") "Три лица Евы", вышедшей в 1954 году и наделавшей шума в мире психиатрии. В книге описывалась девушка со множественным личностным расстройством.
   • Торгмортранс - организация при Балтийском Морском Пароходстве, ведающая в том числе и сетью валютных магазинов "Альбатрос", обслуживающих в основном моряков заграничного плавания.
   • Тридцать рублей - действовавшие до денежной реформы 1961 года тарифы - 1 рубль за километр - давали по кратчайшему маршруту от Комсомольской площади сумму в 27-28 рублей. Брагинский накинул рубль "на чай".
   • Узункёпрю - исторический город на западе Турции.
   • Файюмская портретная техника, бытовавшая в римском Египте начала нашей эры, характерна изображением весьма выразительных глаз.
   • Флорентийское кальчо - исключительно жестокий вид спорта, зародившийся в средневековой Италии и доживший до наших дней. Что-то вроде регби, но с принципиальной допустимостью и даже желательностью увечий. Во время матчей нередки были смертельные случаи.
   • Форталеза - город-порт в Бразилии.
   • Холодильники "ЗИС-Москва" выпускались с 1951 года. С 1956 - в широкой продаже. Это был 105-килограммовый агрегат высотой в 1,33 метра. Цветовая гамма разнообразием не отличалась. Розовый и салатовый цвета были широко распространены.
   • Цецилия Мироновна Фе?йнберг (более известна как Ципа Мейеровна) - советский психиатр. С 1930 по 1950 гг. возглавляла московский Институт судебной психиатрии им. В. П. Сербского. В 1950 г в ходе "дела врачей-вредителей" была уволена с формулировкой "за неудовлетворительный подбор, расстановку и подготовку кадров".
   • Чума - курительный кокаин, дурь в 80-е годы в СССР чрезвычайно редкая. В США - крэк.
   • Шибеник - портовый город в Югославии (ныне - Хорватия).
   • Экседра (греч. "сидение за дверями") - полукруглая крытая ниша в помещении, предназначенная для различного рода дискуссий. Пристраивалась экседра к перистилю или гимназии (да-да, это помещение для собраний). Подбирая название для своего "закрытого клуба", подростки воспользовались заготовкой древних эллинов.
   • ЯМР-интроскоп - официально изобретателем МРТ считается американец Дамадьян, в 1974 году запатентовавший свой метод. Однако советский учёный В. Иванов ещё в 1960 году предоставил в Госкомитет СССР по делам изобретений и открытий заявку на описание метода и подробную схему устройства томографа. Автор позволил себе предположить, что в засекреченном Институте экспериментальной медицины (реальный объект) вполне могли подобное устройство испытывать и использовать.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

123

  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"