В жаркой ночи степь кажется безразмерной, только небо раскидывает над ней свой игольчатый шатер, исчерканный метеорами. От огромной пустоты становится не по себе; кажется, что она дышит, и ты притаился на могучей груди спящего великана.
В ночной степи теряются звуки. Бывает иногда что-то видно: то по проселочной дороге катится клубок света от фар, то на пути черным призраком возникнет приземистое деревце, милое и безобидное днем, но пугающе уродливое ночью; внезапно надвинется приовражный холм, а тут и деревня, дома, окошки иногда теплятся за занавесками, если не слишком поздно. А звуков нет; даже идущего рядом человека порой приходится переспрашивать.
Это таинственно.
Еще таинственнее и красивее бывает, когда случается пожар. Огонь в степи и днем издалека заметен, но по-другому: столб дыма, и черного, и белого, ну прямо как случается иногда на площади святого Петра, но здесь не может быть никаких Habemus Papam; в безветренную погоду он клубами устремляется ввысь и чадит, будто выпущенный из чрева паровоза, и он гораздо гуще, чем жиденькая струйка, которая несколько раз в столетие тянется из печи Сикстинской капеллы.
Ночью же дым незаметен, зато видно само пламя, даже если оно находится во многих километрах от наблюдателя. Виден очаг возгорания - яростный, слепящий, видно, как беснуются языки огня, то взметываются ввысь, то припадают к земле, и - странное дело - они ничего не освещают, ночь от огня становится лишь темнее. Величественное и страшное зрелище.
Такое зрелище можно было увидеть из степи в одну августовскую ночь, когда звезды на небе особенно ярки. Собственно, сначала по дороге проскользнули тени, кто-то приглушенно свистнул, что-то звякнуло и тени кинулись врассыпную, их мгновенно поглотила тьма, и сразу вспыхнул забор в нескольких местах, и сразу - мощно, выкинув сноп искр, пламя перекинулось на дом, и дом вмиг объяло огнем. Как красиво это выглядело из степи!
Дом в пламени проступал, как призрак, он таял, становился все прозрачнее, до поры, впрочем, сохраняя контур; днем он был скучным, приземленным, а теперь приобретал величие уходящего в небытие.
Пламя в этот раз прогнало ночь; она быстро потеряла глубину и бесконечность. Стали слышны звуки: зазвенело стекло, у соседей захлопали двери, первыми залаяли собаки, а потом уже закричали люди, и один крик оказался громче остальных. Побежали, полуодетые, с ведрами, тянули шланги. Огонь злобно зашипел, окутался паром, спрятался в нем. Стало шумно и суетно.
Через минут пятнадцать приехали пожарные и окатили участок широкой струей воды, раз, другой, третий, и огонь умер, прожив очень короткую, но яркую жизнь, но и дома уже не было: пламя, умирая, забрало его с собой, выполнив то, зачем появилось на свет. Скорая забрала тело хозяина, некоторое время по пепелищу ходили с фонарями, и все затихло до уже недалекого утра. Ночь не нашла поводов для возвращения и зажгла полоску холодного рассвета над далекими горами, прорисовав в наполненном гарью воздухе поросшие лесом вершины.
Вспоминая эти события, один человек через несколько лет подумал, что в городе пожар выглядит гораздо скучнее и обыденнее. Никакого величия.
В городе никогда не бывает темноты, даже на окраинах; в нем хаос - это стиль жизни, и в этом хаосе случается такое количество событий, что горожанина трудно чем-либо по-настоящему удивить. Пожар - уж точно не тема для разговоров, в лучшем случае о возгорании сообщат в хронике, и забудут. Ну, может еще некоторое время станут говорить: "Это было в тот год, когда Колька погорел", но и эта временная привязка быстро отпадет. Горожане - существа равнодушные, и память у них короткая.
Тот, второй пожар, свидетелем которого ему случилось стать в городе, так и не был замечен общественностью; в тот год событий, право, хватало, их даже насыпалось многовато, как говорится, через край, и они приобрели характер столь глобальный, что какой-то мелкий пожар, конечно же, ни при каких обстоятельствах не мог оказаться достойным остаться в истории. Пепелище на другое лето поросло свежей травой, а на третье участок купили и построили на нем другой дом. А коли так, и говорить об этом не стоит.
Люди погрязли в своих делах, разъехались кто куда, да и о плохом вспоминать никто не любит. Он и сам не любит об этом вспоминать. Он вообще старается жить без воспоминаний. Так, накатывает иногда слабость, а вообще глупости все это, глупости, и ничего больше. Нечего там вспомнить, если подумать как следует. Нечего и некого.
Такие дела.
ПОЖАР ПЕРВЫЙ
"Он лжет! И теперь мы знаем, что он лжет! Он вовсе не великолепное и не какое-либо другое наше воплощение. Он не друг нам, не сын, не брат".
(Томас Вулф. "Домой возврата нет")
Бабка Марья умерла несколько лет назад, а дед Лексей до сих пор каждое воскресенье требует, чтобы его на могилу возили. За 80 лет человеку, а угомону на него нет. Собирает в сумку шкалик, инструмент садовый - и едут. Раньше его сыновья и внуки возили, можно сказать, график разработали: одну неделю старшой везет, Владислав Алексеевич, следующую - Иван Алексеевич, после черед Ильи, сына старшого, а последнюю неделю месяца Олег Иванов за баранку садится. Теперь график сбился, дед ополоумел, к соседям пристает, жить мешает. Те ворчат, но везут, жалко же старика, один теперь остался.
Кладбище далеко, у гор. Надо проехать квартал, пересечь реку, разделяющую город пополам, распугать на центральной улице голубей - и до окраины, а там уж на шоссе, которое на райцентр. Дороги плохие, бензин все дорожает, так что деда-то поругивают.
- Ты хоть раз в месяц езди, - говорят, - а то всем кварталом на тебя ишачим. Куда ты спешишь, успеешь еще на кладбище-то, а бабке твоей все равно.
Дед Лексей маленький, шустрый еще, бороду отрастил, а подстричь некому, сам режет. Трясет своими клочьями, губы жует, кулачком сухим - кожа да кости - воздух рассекает:
- Давай.... Давай, попрекай старика. Душа горит! Нешто вы понять можете, с бабкой поговорить надо. С вами разговаривать без толку, с бабкой увидеться хочу.
Делать нечего, сажают в машину, кто посвободней. Все наперед знают, что будет: приедут на кладбище, дед свой сверток вынет, закряхтит, поковыляет, мусор приберет. Аккуратно он бабкину могилу содержит, не отнять: цветочки у него там растут, сорняка не допускает. У других все запущено, некоторые могилы совершенно бурьяном заросли, а у бабки Марьи чисто. Старшой деду там скамеечку вкопал, так дед уборку закончит, сядет, бутылку вынет, выпьет и давай затирать. Сидит, то на горы взглянет, то на могилу смотрит, и бурчит что-то под нос, только отдельные слова разобрать можно:
Пока все не выпьет, не встает, иногда глаза только отирает рукавом грязноватой рубашки, и дальше заводит:
- Бабка... сыне... сыне... завод...
Когда он становится совсем слезлив, можно забирать. В принципе, ждать не долго, час максимум. Усаживают его в машину, едут обратно в город. По дороге можно заехать на рынок, а то и языком почесать со знакомым, если доведется встретить: спит старик, утихомирился.
Город пыльный, и река пыльная, и не скажешь, что с гор течет, разве что даже летом холодная. Островов понаделала, вокруг них вода и стоит, не двинется, затоны мутные, а рыба в них крупная живет. Удить здесь хорошо, только к воде трудно подобраться - все кустарником заросло и берега заболочены. Несколько тропок протоптано, молодежь пьет в кустах по вечерам, парочки туда шастают, а в утреннем тумане, по пояс, рыбаки.
Лет десять назад власти придумали: обозвали эту местность парком, денег на зеленую зону выделили, смастерили ограду.
Ограду три раза ставили, и все три раза уже на следующий день ее расхватывали на металл. Остались одни бетонные столбики: они вкопаны глубоко, замаешься вытаскивать, да и если рассудить, в хозяйстве такое без надобности, разве что забор подпереть, так и без них найдется чем. К остальному обустройству даже не приступали, лишь гору земли зачем-то привезли на двух самосвалах, выделенных комбинатом ЖБК, сбросили у обочины, так и растеклась постепенно эта гора глинистыми ручейками по кварталу. А слово осталось, повадились кустарник прибрежный парком называть. "Пойдем, Ленка, в парк вечером", - парень говорит, та и краснеется, глаза на него блестящие поднимает, а в них радость огромная: любит! В парк зовет!
Река, бывает, сильно разливается, топит частный сектор. Хотели этот частный сектор отселить, но жители вдруг вздыбились, хотя в основном народ здесь живет мирный, протестной активности никакой сроду не наблюдалось.
Да и то сказать: предлагали вместо своего дома квартиры в отдаленном поселке у сахарозавода, у сопок, а там что? А там, считай, уже другой город, час езды на автобусе по голой степи, пока доберешься, пылищи наглотаешься. Магазинов почти нет, кино нет, церкви нет. К тому же ездили смотреть, выяснили, что закончен только один дом, трехэтажный; квартиры в нем махонькие и текут - и по стенам течет, и по потолку разводы. Коряво дом построили.
Настаивать власти не стали, махнули рукой, пусть, мол, бултыхаются в своей мутной водице. Все остались при своих и вздохнули с облегчением.
Город не маленький, рос с того места в излучине реки, где его поселенцы основали, да и вырос. Пешком можно обойти, но долго, часа два займет. В центре - церковь Покрова с двумя приделами, желтенькая, как картинка, с приземистой белой колокольней и вся в березах, и дом причта тоже в березах. Рядом - автовокзал, шумный, с огромной яминой перед въездом, и на весь город бензином несет. От него по центральной улице вдоль тополей разбегаются несколько купеческих особняков, предмет особой гордости: мы, мол, не просто так живем, мы - с историей! В одном из них, большом, с колоннадой, устроилась администрация, и у входа почему-то две пушки стоят времен войны. В другом - красного кирпича, затейливой архитектуры, с башенками (прихоть вдруг разбогатевшего купчишки), филиал краевого вуза. А остальные домики - советские, однотипные, в три, в пять этажей, и быстро сменяются частной деревянной застройкой.
Вот и райончик заречный - три пятиэтажки блочные, а вокруг деревянные домики рассыпаны, бардак, никакого плана. Вдоль пятиэтажек асфальт положили, это считается улица, даже автобус ходит раз в час. Дальше уже закоулочки хитро вьются.
Чтобы до деда Лексея добраться, к примеру, надо от первой пятиэтажки на колею повернуть направо, потом в проем между заборами, и два еще участка объехать (обязательно собаки облают, но бояться не надо, они только брехать горазды), а там и дедова хата. Свои дорогу найдут, а чужим здесь делать нечего.
Дом у деда, видно, когда-то крепким был. Бревна могучие, старые, вроде как еще от поселенцев остались. Позади стена от мха в зелень отдает, кое-где между бревнами трава проросла, а спереди дом когда-то был крашеный, да вся краска клочьями слезла, даже не поймешь, какой цвет.
По кромке крыши узорчье тянется строгое, простенькое: незатейливые висюльки. Они совсем одряхлели, надо бы давно сбить, да рукой махнули на эту ерунду: сами отвалятся. И точно, падают, после каждой зимы их все меньше.
Дом большой, но по окна в землю врос таким образом, что ставни не открываются, земля мешает. Сыновья предлагали это гнилье снести к чертовой матери, построить новый, по примеру соседа, хохла Кольки. Тот целый дворец отчебучил лет семь назад из кирпича: подвал, терраса, второй этаж с балконом, все дела. Вот в это строение пальцем и тыкали, уговаривали:
- Гляди, старый, красота какая. Все блестит, сверкает, людей позвать не стыдно.
Дед упрямством своим известен на весь город, заблажил:
- Не надо мне такого, - кричал, - духа в нем нет. Придумали, что это за материал - кирпич, даже пахнет противно. Дом из дерева должен быть. Нешто вы понять можете...
Деда оставили в покое, ему тут доживать. Сыновья несколько десятков лет как разъехались. Старшой, Владислав Алексеевич - в райцентре уважаемый человек, депутат местного заксобрания, руководит каким-то комитетом. Иван здешний, но тоже в люди выбился, начальник автобазы. Он в центральном районе обосновался, недалеко от церкви квартиру получил еще во время перестройки в единственной в городе девятиэтажке. Если бы ставни у деда Лексея открывались, можно было бы ее из окна увидеть.
Пока была жива бабка Марья, правило соблюдали: по выходным вся семья у деда собиралась. Дом всех вмещал. Топили баню, парились по субботам, потом ужинали все вместе, выпивали немного, рассказывали, как у кого дела идут. Долго этой традиции придерживались.
Сыновья всегда приезжали исправно, разве что работа старшому помешает или кто на отдых далеко уезжал летом, а внуки стали манкировать. Ну, Илья - офицер, служба - дело такое, не всегда вырваться удается; а Олежек, младший, как ему двадцать минуло, закочевряжился. Парень видный, да деда с бабкой стал избегать, очень неохотно навещал. Бывало, заскочит на пару минут, заорет от ворот:
- Эй, старые, вы тут живы еще?
Пройдет по двору без интереса, а за забором уже машина гудит: дружки. Бабка Марья переживала, скучала, но все говорила:
Олег к делу никакому после школы не приспособился, в армию его не взяли (Иван уступил мольбам жены и дал в военкомате, кому чего причиталось), в вуз не прошел. Устроили было его на завод, так напился и прогулял смену, а потом полаялся с мастером. Вот и ходил парень перекати-поле, пьянка, девки, гулянки, драки. Матери с отцом последнее время говорил, что занимается бизнесом.
И правда, в денежном отношении Олег стал быстро самостоятельным. У начальника автобазы семья вообще не бедствовала, но сын деньги родительские брал, да к своим прикладывал, получалось солидно.
Илья на побывку приезжал, бывало, так родственнику своему двоюродному выговаривал - офицер, не терпел беспорядка:
- Ты когда за ум возьмешься? Разгильдяй, ничего делать не можешь.
- А ты что, учить меня приехал? - скалился нетрезвый Олег. - Прикажешь, может, чего? Ты вон капитан, что тебе это дает, а? Ну? Бабло? Или ты крутой? Чего молчишь?
Илья пару раз дал Олегу по-родственному оплеух, поэтому с некоторых пор братья - Слава и Иван - сажали домочадцев по разные стороны стола. Но вообще ладно жили, бабку с дедом любили. Люди завидовали: семья большая, такие не пропадут, знатное семейство.
Хорошо жили, крепко. До недавнего времени.
Бабка Марья темная была, неграмотная, едва-едва читать и писать умела, а двоих детей подняла. За это ее уважали сильно. Уважали также и за то, что жила тихо и в жизни ни одному человеку ничем не помешала. Бабка умерла так же: уснула вечером, а утром уже холодная была. "Счастливая", - шептались соседки, - "так праведницы умирают".
Дед все похороны промолчал, только голова тряслась мелко-мелко, так и трясется до сих пор. Ни слова не сказал, видать, горло перехватило,только один раз прошептал: "Нешто вы понять можете..." Он, бывало, Марью изругивал, да редко, сильно ее любил. Как женился на ней, так и прожили всю жизнь рядышком.
- Трудно теперь старику будет, - сказал Слава брату.
- Всем будет нелегко, - помолчав, откликнулся Иван. Он с утра был весь какой-то осевший, тоже слова из себя по капле выдавливал. Может, уже знал чего-то, слухи ведь быстро ходят, быстрее следователя.
Похоронили бабку в субботу, сделали поминки, все честь по чести. Много народу собралось: соседи, да с города пришли. Марью за хорошего человека почитали, такого обязательно проводить в последний путь требуется.
А на следующей неделе Ивана арестовали.
Слава тотчас же приехал из райцентра, но сделать уже ничего не успел: все было железно задокументировано. Взяли прямо на рабочем месте, с мечеными деньгами в руках. Взятки, поборы с подчиненных. Газеты разразились красочным репортажем о борьбе с коррупцией в городе.
Олег прочитал, сплюнул:
- Эх, отец, какой дурак. Засыпался.... Такое место просрал. Ну, теперь как бы военкомат про меня не вспомнил...
С испугу даже не пил два дня.
Суд состоялся через два месяца, там долго копать было нечего, да и Иван сразу во всем сознался. Семья носилась от следствия к судьям и адвокатам: бесполезно. Один адвокат денег взял, обещал добиться условного, ознакомился с делом и срочно уехал. Дед Лексей тряс бородой по соседям: честного работягу сажать, где же это видано. Соседи отворачивались: начальник автобазы - человек нужный, сами, бывало, с ним договаривались о левых перевозках не за просто так.
Дивились неподкупности чинов до тех пор, пока Иван на свиданке брату не разъяснил:
- Новый хмырь в управление пришел... Оборзел. Затребовал лучший транспорт себе, и каждый день ему подавай. Будто его персональные тачки. Я раз выделил, два выделил, третий отказал. "Нельзя так, Михаил Дмитрич, говорю, со всем уважением, не могу. Ведь вы не один, вон, власть городская повыше вас будет, они тоже заявки делают". Этот взбеленился, орал, черти в аду услышали. Грозился посадить... Вот, сижу теперь.
- Что же раньше не сказал? - спросил Слава.
- Да... Сначала значения не придал. Сколько таких уже было... - махнул рукой Иван. - А потом поздно уже. Этот хмырь, оказывается, вообще раньше в ментах служил. Знаешь, какие у него связи. Ничего тут не поделаешь. Надо было ему машину выделить, змею, пусть катался бы.
- Но ты брал?
Иван взглянул презрительно исподлобья:
- А кто не берет? Брат, не смеши.
Слава насупился.
- За Олегом приглядите, что ли... Боюсь за него, парень разболтанный, себя не знает. А люди и в зоне живут, за меня не волнуйтесь, - сказал Иван на прощание.
Дали ему неожиданно много, пять лет колонии, и увезли куда-то на север. Видно, хмырь постарался.
У старшего тоже после этого дела начались проблемы, появилась откуда-то внезапно ревизия, внеплановые проверки. Подкапывались под него мощно, благо предлог появился сильный: брат-взяточник. На Владислав Алексеевич боец и сам был закаленный, к своему нынешнему положению карабкался снизу, ногами каждую ступеньку опробовал, и знал, в какое место нажать. Одному противнику тоже родственника судимого раскопал, другого недруга охолонул через руководство, так что отбился, хотя и не без потерь: комитет возглавлять перестал, перешел замом в другую структуру.
Он приезжал к деду, привозил провизию, его жена Полина обед готовила: хоть поест старый по-человечески. Дед Лексей сильно после смерти бабки и ареста сына сдал, сам опустился и дом подзапустил, не готовил, не убирался почти, бывало, ходил в грязном.
А семья Ивана перестала его совсем навещать.
- На кой мне этот старик сдался, - залепил в открытую Олег, когда Слава заехал к ним ругаться из-за таких отношений.
- Мне мужа в лагере хватает, - отрезала супруга Ивана Наталья. - Не до деда нам, Владислав Алексеевич.
В это непростое время перчику в общий котел добавил неожиданно Илья.
Сыновья у братьев вышли очень разные: Олег вырос избалованным, воспитание получил скверное, и со временем парень стал изрядно хулиганист, хотя не чужд сильных переживаний: на похоронах Марьи рыдал навзрыд. Вот когда выяснилось, что в бабке Олег души не чаял (как и она в нем, младшеньком).
Илья был иного склада: упрямый, малословный.
Даже физически они различались. Олег получился малый мощной кондиции, но рыхловат. Сила его была природная, специально он ее не развивал и после 20 лет уже стал несколько пузат, чему способствовала и любовь к выпивке. И лицо у него расплылось, губы выкатывались на подбородок, нос, казалось, распух, глаза, в детстве огромные, превратились потом в маленькие кружочки.
Илья к 30 годам стал физически очень силен (занимался с юности спортом, имел даже КМС по боевому самбо), но со стороны это не так-то просто было заметить. Ростом и комплекцией он вышел много меньше Олега, но сухощав, рельефен и быстр реакцией. Лицо у него было уже братского, губы - тоньше, даже нос - общее проклятье Пальцевых - образовался не картошкой, а вполне аристократической загогулиной.
Сходны они были в одном: и расхристанный, импульсивный Олег, и невозмутимый аккуратист Илья всегда стремились к максимальной самостоятельности, даже от родителей не принимая нравоучений. Олег еще в младших классах криком кричал, когда его пытались ограничивать в чем-то, только бабка Марья умела с ним сладить: усядется рядом, пошепчет, по голове погладит, глядишь, внук уже хмуро, но ручкой в тетрадь тыкает.
Илья выслушивал разговоры холодно, поворачивался и, ни слова ни говоря, делал по-своему. Так же молча он после школы ушел в военкомат, два года отслужил, присылая отцу с матерью скупые письма, а по возвращении неожиданно окончил высшее военное училище и ушел на контракт в часть недалеко от областной столицы - Н-ска. Владислав Алексеевич только руками разводил, но сыном очень гордился, не мог удержаться, чтобы не прихвастнуть коллегам: мол, некоторые своих к кормушке сызмальства пристроили, а мой - сам всего добился, вот, служит.
В присутствии Олега люди держались напряженно, потому что не знали, что ждать от него в следующий момент, рядом с Ильей - робели.
Как его армейское бытие сочеталось со стремлением к независимости, никто не понимал, но вроде бы Ильей были довольны, командиры его ценили. Илья быстро вырос до капитана и ему обещали скоро майора.
Он был всегда сдержан, почти не пил, не курил, дома вел себя спокойно и ни словом, ни делом не давал понять, по душе ему тут, или нет. Выходил он из себя только тогда, когда видел Олега: видимо, никак не мог принять того факта, что этот разгильдяй - его двоюродный брат.
На поминках бабки Илья подсел к нему и, подпустив в голос яду, поинтересовался:
- Ты что это голову обрил? Жарко?
- Твое какое дело, - отвечал Олег, у которого глаза были еще на мокром месте.
- Как уголовник выглядишь. Люди не шарахаются?
- Да и пусть шарахаются, мне-то что. Я же никого не трогаю. Боятся - значит уважают, - осклабился брат, моргая опухшими веками.
- Не трогаешь? Мне утром Коля жаловался, что ты намедни его сына по кустам гонял, а он на три года тебя младше, - презрительно щурясь, говорил Илья.
- А Володька халявщик, все норовит пристроиться к чужой бутылке. Чего я это всех на свои поить буду, - разозлился Олег. - А ты не суйся, капитан, я ведь не только Вовку по кустам гонять могу, некоторые армейские там тоже бегали.
- Хочешь попробовать? - холодно осведомился Илья, расстегивая уже рубаху.
Олег глянул на его худое лицо и проворчал, шлепая губами:
- Еще чего.
- Вот и хорошо, - подытожил Илья невозмутимо.
На процессе над Иваном Илья не присутствовал и в общей беготне тогдашней не участвовал, а вот вскоре после суда приехал к родителям, да не один. Привел за руку сильно робеющую девчушку и коротко сказал:
- Жена.
Та то краснела, то бледнела, говорила быстро, с пришептыванием, не поднимая глаз. У нее были русые волосы, курносый носик, веснушки и чуть вздернутая губа. Владислав Алексеевич головой качал, но, зная сына, даже не спросил ничего, сдержался.
Вечером ужинали. Илья сказал, вернее, проинформировал:
- Батя, Татьяна беременна. Я квартиру купил, в поселке рядом с частью. Ребенок должен в своем доме расти, а не по казармам...
- Деньги нужны? - спросил Владислав Алексеевич, стараясь подделаться под тон сына.
Тот покачал головой:
- Обойдусь. Вам нужнее. Деда берегите лучше. Я ипотеку взял.
- Вот как. Военную?
- Нет, там ждать долго. Общую. Часть денег скопил, другую - выплачу потихоньку.
- Ну, добро, - сказал отец, потому что сказать было больше нечего.
С Олегом вышла неприятная история. Пьяная компания увела у известного в городе бизнесмена джип, который его супруга оставила во дворе незапертым, поднявшись в квартиру на секунду по какой-то женской надобности, да задержавшись там на час. Захотелось за город: выпить на природе. Отправились по той дороге, что на райцентр, миновали кладбище, въехали в горы, а в горах прошел дождь. Горы вокруг низенькие, сморщенные, да и не горы вовсе - сопочки, кое-где поросшие леском, да все-таки не равнина. Дорога там узкая, после дождя стало скользко, словом, машину не удержали и кувыркнулись через кусты в реку с десяти метров.
Выжили все, но покалечились, а джип угнанный и вовсе восстановлению не подлежал. Олег, слава богу, находился на заднем сидении, сломал руку и ребро, поэтому к нему претензий ни у кого не возникло, даже по деньгам потеря оказалось не слишком большая: основной ущерб взыскали с парня, который был за рулем. Но после аварии Олег притих, а его компания быстро разошлась: водителя посадили, кто-то пить зарекся, а кто-то и вовсе женился, с испугу, что ли?
Олег стал чаще забегать к деду Лексею, даже взялся в доме убрать, и действительно, чище стало, и дед помягчел. У местной пацанвы Олег был в авторитете, вечером выходил к ним на берег, садился в круг, делал глоток из бутылки, но помалкивал, не трепался, как раньше, языком направо-налево. Бывало, и один к реке ходил, долго сидел, соседи удивлялись: вроде рыбу не удит, чего там делает?
- Ты похудел, - сказал ему Илья одобрительно, когда братья пересеклись у деда.
Олег скосился на Илью, сморщился как-то, шлепнул губами раз-другой, будто ответить хотел, но промолчал. Но глядел внимательно, недобро.
Илье до его взглядов дела не было, жена собиралась рожать, и он коротко, по-военному докладывал деду:
- Татьяну тошнит. В госпитале. У нас все нормально.
- Ты бы привез, - просил дед Лексей. - Один раз видел твою Таньку, не разглядел, нешто можно так промеж своих-то?
- После родов, - обещал Илья.
- Дожить бы, - ныл дед, - на правнука-то глянуть. Вот бабка-то порадовалась бы!Здоровье уже не то, Илюша, с утра до вечера кости тянет, так тянет, прямо в землю ложись.
Олег, слышавший весь этот разговор, не выдержал:
- Да ты, дед, нас всех переживешь, чего ломаешься. Ты ж бодряком, дед! Я хаты твоей не дождусь, чую. Мы сдохнем - ты еще на наши могилы походишь...
Дед Лексей моргал:
- Нешто вы понять можете...
Илья позвал Олега во двор, положил руку на плечо и сквозь зубы сказал:
- Еще раз так деду скажешь, изобью. Понял?
Олег дернулся, освободил плечо, ответил коротко:
- Понял.
- Я тебя предупредил, - кивнул Илья.
- Хоть сто раз, не твоя теперь воля, - шептанул Олег тихо, и Илья не услышал. Или сделал вид, что не услышал.
Олег стал у деда даже и ночевать временами. Дед Лексей было обрадовался, в первый же день, как внук остался, суетиться начал, вынул бутылку, шарил по ящикам старого буфета ужин собрать. Олег глянул строго, сообразил яичницу, стол сам накрыл, выпил рюмку и сказал:
- Будет. Спать хочу.
В доме он не остался, наладил себе постель в бане. Дед разочаровано поворчал в бороду, но быстро стих: уж тому был рад, что внук рядом, а что разговаривать не стали много, так успеется.
Прохладным утром он спозаранку вышел помочиться и до того был шокирован, что забыл, куда направлялся: в беседке, которую братья оборудовали для семейных сборищ, уже сидел Олег и читал газету. Дед Лексей, сколько помнил, не видел внука за чтением, разве что когда тот школьником был и бабка Марья лаской его уламывала уроки сделать.
Он подковылял к беседке и спросил нерешительно:
- Это... Олежек, ты што тут?
Внук скосился, поморщился:
- Утро хорошее, дед, свежее. Жалко спать...
Дед Лексей помычал что-то растерянно, еще спросил:
- А што пишут?
Олег усмехнулся.
- Да разное пишут. Разное, дед. Ты иди, иди, куда шел, а то не донесешь... Не мешай, что ли.
Дед испуганно пошаркал к туалету, и уже вечером судачил о неожиданной страсти Олега к чтению с соседями.
- Может, малый твой за ум взялся наконец? - предположил Колька. - А то ведь бедовый парень-то, ты уж, Лексей, звиняй за прямоту. Все хулиганить норовит.
- Да нешто я не знаю, - отмахивался дед. - Его старая разбаловала. Все кудахтала над ним, кудахтала. Докудахталась! А вот, вишь, раненько сидит, читает. Вчера не пил...
- Да ну?
- Ну! Вынес я к ужину, так нет, покривился.
- Дела... - протянул Колька.
- Дела... - вторил дед Лексей.
Утром же, когда Олег ушел, старик подобрал газету, небрежно оставленную на столике в беседке, и прочитал, шевеля губами и морща лоб, название.
Олег читал издание "Завтра". Дед Лексей хмыкнул про себя, покачал головой, бормоча:
- "Завтра"... Название! Кто ж знает, что завтра будет. Завтра, может, старую уже увижу... Сегодня бы управиться, и ладно.
Он понес ее в стопку бумаги для растопки, потом передумал и аккуратно сложил на буфет: может, внуку еще понадобится.
Там ее увидел приехавший через несколько дней Илья, взял, почитал, высоко поднял брови.
- Это чье? - спросил он.
- Да вот... Олегово. Выхожу по утряне, гляжу, сидит!
- Что, мой брат научился читать? - осведомился Илья хмуро: тихая Таня носила ребенка тяжело, чувствовала себя плохо, и ее муж, вырванный из привычных рамок, все время был раздражен и по привычке прятал свое неудовольствие глубоко в себя. Олег был как раз подходящей кандидатурой, чтобы выплеснуть раздражение наружу.
Впрочем, в этот раз родственники не пересеклись, Олег отсутствовал. Не было его и тогда, когда приехал Владислав Алексеевич. И отец, и сын заходили к Ивану на квартиру, узнали от Натальи, что тот вроде бы не жалуется, в колонии работает на производстве, нареканий не имеет и думает попробовать подать на УДО, но об этом говорить еще рано.
Семья Ивана явно не бедствовала. Илья холодно спросил, не требуется ли чего, и скоро ретировался. Владислав Алексеевич посидел подольше, отметил на кухне новую плиту, полный холодильник. В квартире оказалось чисто, ухожено, правда, он не почувствовал домашнего уюта, который так старательно возводил Иван.
- Хорошо, что Олег стал все-таки к деду ходить, - сказал он Наталье. - А то вы один момент совсем старика забросили. Я понимаю: тяжело, Иван сидит, сын озорует. Да ведь вам-то все-таки удобнее, в одном городе живете. Мне каждый день ездить не с руки, работа...
Наталья, хлопотавшая у плиты, вытерла руки полотенцем, устало присела напротив. Ее лицо, круглое, злое, лоснилось после готовки, волосы растрепались.
- Вам не с руки, Владислав Алексеевич, а мне и подавно, - сказала она решительно. - Дед ваш большую семью имеет, а я одна. Как Ивана забрали, так отрезало. Раньше от друзей-приятелей отбою не было, а сейчас зашел бы кто! Все морду воротят. Уж лучше бы мой на заводе спину гнул, чем этак: побывал в начальниках, теперь долго домой не вернется. А мне что делать?
Она раздраженно отшвырнула полотенце.
- Наташа, беда, конечно, да мы же рядом, - сказал Владислав Алексеевич с тем смущением, которое обычно испытывают люди успешные в разговоре с бедствующими. - Ты же, в конце концов, не одна, мы тебе не чужие. И дед не чужой.
- А вы его к себе заберите, деда своего, тогда бы хата освободилась. Нашли бы применение! Все легче будет. Я бы и сама туда переселилась, лишь бы не видеть, как двор весь на меня зыркает, когда из магазина сумки волоку, - зло и визгливо сказала женщина.
- Успокойся, Наталья, Христа ради. Люди, конечно, волки, так и норовят порвать. Вот Иван вернется, тогда посмотрим, что говорить будут... Олег-то помогает?
Наталья, услышав имя сына, расслабилась, смягчилась, даже хлюпнула носом.
- Помогает. Серьезный стал, все пропадает где-то, приходит, запрется у себя и сидит. Не знаю, что делает, тихо у него стало после той аварии. Да и дружки разбежались. Сынок денег приносит, с голоду не помрем.
- А где зарабатывает?
- Да вроде они какой-то бизнес делают. Машины, что ли, гоняют... Он иногда на несколько дней уезжает, а куда, не говорит. "Мама, не жди сегодня, я приеду к пятнице" - и все... Ох, хоть бы с ним беды не случилось.
"Надо бы узнать, что там за машины", - озабоченно подумал Владислав Алексеевич, - "Только не хватало, чтобы вслед за Иваном Олег влип. Совсем семья Пальцевых тогда рассыпется".
Дело, впрочем, оказалось простым и, вроде бы, не криминальным: Олегова компания подрядилась перегонять автомобили, вот и стали ездить с запада на восток, с востока на запад. И деньги за это платили немалые.
Заодно и на собрания организации, в которую недавно вступил Олег, в областной центр ездили. День да ночь - сутки прочь. Короче, все при деле.
Илья позвонил ночью, и Владислав Алексеевич его голос долго не мог узнать: случились помехи со связью. В трубке что-то все время клокотало, исчезало, появлялось вновь, и ничего нельзя было разобрать, пока Владислав не понял, что сын плачет. Это было настолько ужасно, невозможно, немыслимо - чтобы Илья плакал, что Владислав Алексеевич, еще не понимая, в чем дело, схватился за сердце и знаками показывал ничего не понимающей жене, чтобы та накапала валокордин. Полина моргала спросонок, наконец поняла, метнулась в ванную и прибежала обратно с рюмкой. Слава глотнул и лишь тогда услышал обрывок:
- ... не спасли.
- Что, кого не спасли? - заорал он, но контакт прервался окончательно, и остаток ночи прошел без сна, в тревоге и мучительной неизвестности. Супруги рвались что-то делать, Слава даже оделся и сбежал в гараж, завел машину, но опомнился и поднялся в обратно квартиру, обосновался на кухне, положив голову на руки, да так и сидел, временами легко задремывая, тут же вскидываясь и ожидая рассвета.
Таня умерла около полуночи, через два часа после родов: у нее открылось сильное кровотечение. Ребенок тоже появился на свет нежизнеспособным.
От ее неброской красоты ничего не осталось, личико сморщилось и стало совсем крохотным и белым. Когда их хоронили, Илье казалось, что гроб стоит пустой. Домочадцы глядели на него испуганно, дед Лексей топтался рядом, вдруг бухнулся на колени, как подрубленный, и дребезжащим голосом заголосил какую-то невнятную молитву. Его пришлось вывести.
У Ильи на похоронах уже ни слезинки не проступило, а когда отец заговорил с ним о помощи, сын окатил его таким холодным взглядом, что Владислав Алексеевич запнулся и замолчал.
На этих поминках были только свои, зашел сосед Колька-хохол, питавший всегда к Илье симпатию, да еще Танины родственники подъехали зачем-то, час посидели и незаметно растворились в вечерних сумерках.
Удивил Олег. Он явился в строгом костюме, пил мало, а посередине вечера взял слово и произнес короткую, но очень проникновенную речь. Илья, сидевший с опущенной головой, очнулся, удивленно глядел на него, а в конце вечера подошел и хлопнул по плечу.
- Эх, брат, - сказал ему Олег, все-таки немного захмелев: это было заметно по красным пятнам на щеках, - я твоих узнать не успел, а все равно горько.
Илья коротко кивнул.
- Нам, Пальцевым, продолжение нужно, - заявил Олег, - Род мы исконно русский, а нас все меньше становится. Несправедливо! Я ждал, думал, у брата ребенок родится, радость вдвойне: и нам прибавление, и всему русскому народу. А оно вон как получилось... Всегда нам несчастья, все время через беду идем. Палки в колеса нам ставят...
- Да какие там палки, - хмуро ответил Илья. - Врача на месте не оказалось вечером, вот и весь сказ.
- Врача-а! А как у врача фамилия? - навострился Олег и стал похож на большую охотничью собаку.
- Да мне без разницы, брат.
- Вот так всегда! Эх, Илюха, сами себя топим. Ты бы узнал, как его фамилия, наверняка инородец. Удивительно, живем в русской стране, а все врачи - жиды....
- Вот еще, - отрезал Илья. - Не буду я глупостями заниматься. И тебе советую: выкинь эти бредни из головы. Она у тебя, в принципе, ничего, но какая-то шальная. А за поддержку спасибо.
Владислав Алексеевич, между прочим, тоже рвался с докторами разобраться, грозился пустить в ход связи, обещал провести проверку роддомов во всем регионе и навести порядок. В конце концов он напился ужасно, бил кулаком по столу до крови и что-то кричал про вредителей. Затем Слава долго метался, ища врача-негодяя, по двору, волочил за собой деда Лексея и соседа Кольку, рассыпал поленницу и упал в бане, где и был оставлен на ночь.
Утром ему стало плохо, вызывали "Скорую", приехал фельдшер и сделал ему укол. Владислав Алексеевич медику слова не сказал, лишь постанывал сквозь зубы. Впрочем, к вечеру он оклемался, и про свои планы насчет роддомов уже не вспоминал.
Илья, убедившись, что с отцом все устаканилось, уехал в часть и с тех пор стал бывать у родителей реже. Он стал еще спокойнее и нелюдимее; сослуживцы, и раньше его за эти качества осуждавшие, совсем перестали к нему обращаться, кроме как по необходимости, и этим Илья был очень доволен. Он продолжал находиться на хорошем счету и скоро получил обещанного майора.
Жену он старался не вспоминать, чему жизнь армейская и устав очень способствовали; лишь по ночам ему являлось личико Тани и ее робкий, вопросительный взгляд. В этих видениях она то смеялась, то хмурила брови; и Илье казалось, что она иногда водит пальчиком по его лицу и рукам, как бывало прежде, когда он, усталый, приходил после службы в их новую квартиру. Он обнимал ее и гладил ее волосы, а жена затихала в его руках. "Ты меня любишь?" - спрашивала она, пришептывая, и Илья, задыхаясь, отвечал: "Да, да, да", глядя в пустоту своего жилища и сокрушаясь, что природная замкнутость препятствовала ему повторять Тане эти слова каждый вечер в то недолгое счастливое время, когда она была жива.
Как-то в марте собрались в выходные чистить у деда снег. Стояла оттепель, с утра ветер с юга нагнал тучи, которые было придавили город, но потом отползли к горам и там ворочались. В церкви звонили благовест, звук с каждым ударом ширился над крышами, поднимал ворон на крыло и сам улетал вслед за облаками.
С крыши капало, снег был темный, тяжелый, водянистый.
Илья, как приехал, скинул полушубок, схватил лопату и ушел во двор. Олег вяло раскидал сугроб у туалета и обосновался на крыльце курить. Остальная семья смотрела телевизор, а женщины попутно собирали на стол.
Дед Лексей щурился на экран недоверчиво, но постепенно увлекся, подпрыгивал, щипал себя за нос, хихикал и брызгал во все стороны крошками от мягкой булки, которую попутно жевал.
- Ох, мотри, што делают. Ишь ты!
- Что, дед, нравится? - крикнул с крыльца Олег.
- Ого! Чисто наши мужики. Бывало, сойдутся руками махать... Ух ты! - дребезжал дед.
- Мать, что там дают?
- Не знаю, сынок. Вроде бы, Москву.
- Это заседание Госдумы четверговое повторяют, - хмыкнул Владислав Алексеевич, - отличились депутаты, что и говорить. Я уже видел. У нас обсуждали...
Олег заржал на весь двор:
- А я уж думал, хоккейный матч - с каким-то месиловом.
- Да тут почище хоккея будет... Иди, посмотри. Илью зови, успеете там со снегом. Посидим вместе в кои-то веке.
- Не, дядь, я тут. Посмолю на воздухе...
Наталья вышла к нему, обтирая красные руки о передник.
- Скоро уж обедать будем. Сейчас мы с Полиной салат дорежем, и сядем. Олежка, ты бы сбегал за хлебом, а?
Олег чувствовал настрой поразительно для себя мирный. Даже общая семейная суета не вызывала раздражения, которое он с некоторых пор среди домашних чувствовал, а, скорее, умиляла. Деда он слушал с усмешкой, поглядывал на двоюродного брата, без устали машущего лопатой, а на мать покосился даже ласково и перечить не подумал.
- Ладно. Сейчас схожу. За хлебом и еще кое-зачем, а?
Олег ухмыльнулся, не спеша встал, потянулся, сходил с инспекцией к буфету и по расчищенной Ильей дорожке вышел за ворота.
Оскальзываясь на раскатанном мокром льду, он добрел до крайней пятиэтажки, где в подвале располагался магазинчик, пошутил с молодой продавщицей, пообещал ей заглянуть как-нибудь вечерком и вызвал резкий смех и шквал ответных скабрезностей. На выходе он увидел знакомых соседских ребят; те прятались за углом, пили дешевое вино. Олег подошел, ему протянули бутылку; отказываться он посчитал невежливым и несолидным и тоже глотнул.
- Чего празднуем, орлы? - спросил он.
- Димка в армию уходит, - ответили ему, стараясь говорить по-взрослому, с хрипотцой.
- Что, провалился Димон на экзаменах-то, значит?
- Засыпался, - радостно подтвердили сразу несколько голосов.
- Да я баллов на ЕГЭ не набрал, - с досадой сказал тощий паренек в грязноватой потертой куртке.
- А откосить?
В круге помолчали.
- Это, Олег, ты же знаешь, на откос бабла надо. У Димки нету. Батя у него все пропивает.
- Да я лучше в армию... - сказал Димка, тряхнув чубом. - Чо там, год служить. Отслужу. А то дома достало уже. А на завод впадлу...
- Что это тебе впадлу? У меня папка всю жизнь у станка, люди уважают. А ему западло. Щас как дам тебе...
- Погодь, Юрок, не кипишись, - останавливали сына мастерового приятели.
Олег слушал, хмурясь, еще выпил вина. Он задрал голову, сощурился на ворон, восседающих на крыше ближайшего дома, помолчал, сплюнул и сказал:
- Впадлу, не впадлу, а какой завод? У нас четыре в городе было, два осталось, да ЖБК дохнет, скоро закроется. Заказов нет, работы нет. Сахарный пашет худо-бедно, да туда хрен возьмут, там работяг хватает, своих девать некуда. Димона туда не пустят.
- Верно, верно, - загомонили подростки.
- Юрка тут не совсем по делу сказал, - со значительным видом вещал Олег, который возвышался над компанией на голову. - Для отцов наших станок - дело важное, тут все правильно, их за это уважать надо. А нам уже такое не подходит. Нам покруче станка что-то надо. Правильно я говорю, братва?
- Верно, правильно!
- Так что, Димка все отлично рассудил. Пойдет в армию - воин станет! - веско сказал Олег. - Отечество защищать - великое дело! Можно сказать, святое. Батя у тебя, Димон, бухарик, а вот тебя все уважать будут, благодарить. Будешь России защитник. Дело чести! Молодец, Димон, за тебя пью!