Мы сразу решили, что этот мужик - странный, сразу. Прямо как он вошел, стало видно, что он, что называется, не от мира сего - хотя бы потому, что он носил шляпу, высокую какую-то модель, почти цилиндр, а кто сейчас такие носит, да еще осенью, вечером в субботу, когда на улице идет такой дождь, что размывает даже свет фонарей?
Шляпу он повесил на крючок на стене у входа, с нее закапало и на полу быстро образовалось темное пятно. А плащ он снимать не стал, присел за стойку прямо в плаще, заказал рюмку коньяка ("Обогреться", пояснил он с милой улыбкой) и стал смотреть футбол, как и все.
Когда наши опять проиграли этим проклятым сине-бело-голубым, мы стали обсуждать, что футбол все-таки у нас находится в первобытном состоянии. Мы все говорили об этом, даже я. Славно это было - пить кто что хочет и говорить о футболе, хотя среди нас попадались и такие, кто огорчался по-настоящему.
Он тоже заговорил о футболе, и даже немного разгорячился и снял в конце концов свой плащ. Рыхлый он был какой-то, это и в лице у него проявлялось, и в руках, которые он держал сложенными перед собой и иногда поднимал правую, чтобы привлечь внимание или взять рюмку. У него были короткие пальцы с обкусанными ногтями и круглые ладони. Он сказал, что его зовут Сергей и что он любит футбол, и что он все-таки никак не может понять, почему у нас с футболом ничего не получается.
- Бывает просто блестящая встреча, - сказал он, - Да только потом жди беды.
Он немного сутулился, носил очки и часто моргал, и мы поняли, что он - не настоящий болельщик, не из тех, кто страстен. Это все поняли, даже я. Но улыбка у него была хорошая, хоть и тоже рыхловатая, и он подсел к нам, и говорил о футболе.
- Все у нас вот так, - говорил он. - Сначала блестяще, а потом жди беды.
Чуть погодя, когда мы стали уже хорошие приятели, Сергей признался, что он - коммунист, но не из тех, чье начальство сидит на Охотном Ряду.
- Нет, я не люблю этих толстозадых, - сказал он, - Я сторонник решительных мер. Я за революцию. Надо все менять, а лучше революции для этого не придумали.
От такого человека странно оказалось это слышать: никак не вязались решительные меры с этой шляпой, на которую Сергей иногда оглядывался, с этой чуть виноватой улыбкой, когда поднимаются только кончики губ и поднимают щеки, отчего глаза за стеклами очков щурятся и вокруг них разбегаются морщинки.
Сергей сообщил, что он коммунист, и его лидер уже несколько лет сидит в тюрьме, а сам он никогда не сидел и надеется все-таки этого избежать, потому что, наверное, это неприятно, хотя и в тюрьме немало хороших людей, которые тоже любят решительные меры.
- Если придется, конечно, я готов, - признался он и выпятил подбородок, украшенный бородой клинышком, и я понял, что он стрижет ее под Ленина и она совсем не идет к его типу лица, а мой друг, который сидел справа от меня, шепнул:
- Смотри, какая у него седина. А ведь вроде молодой парень.
Оказалось, что Сергей любит хороший коньяк, и мы попросили, чтобы нам принесли всем эту марку, потому что тоже любили хороший коньяк, даже я. Мы пили, а снаружи была осень и лил дождь, и машины плыли в этом дожде, как большие мыльные пузыри. Футбол закончился и барменша взяла пульт и стала щелкать каналами, и на экране появлялись то чьи-то хохочущие лица, то какой-то фильм, где мрачный человек полз с мрачным ружьем через мрачные кусты, то новости, где наши самолеты бомбили Сирию: разрывы на съемке походили на грибы-дождевики.
- Выключи, Ксень, - сказал кто-то барменше, но Сергей попросил оставить.
- Надо знать, что происходит, - сказал он извиняющимся тоном, и смотрел новости очень внимательно. Он просмотрел их до того момента, когда диктор объявил о проигрыше наших этим проклятым сине-бело-голубым, и все опять загрустили, даже я.
Потом барменша переключила на МТВ и приглушила звук, и какая-то группа стала исполнять красивую металлическую балладу, и в баре стало опять хорошо и уютно.
- Вообще-то, я учитель, - сказал Сергей, - но я коммунист, и мне всегда надо знать, что происходит.
- А что ты преподаешь, учитель?
- Я учу рисовать, - смущенно ответил Сергей. - У меня мама художник и я художник. Но самое главное - борьба. Я сейчас нигде не работаю: не всем нравятся мои взгляды. Живу репетиторством. Многие хотят, чтобы их дети учились рисовать. Это дело прибыльное. Но постоянной работы сейчас у меня нет.
- Ты что же, детишек флаги красные заставлял рисовать, что ли?
- Нет, конечно, нет. Но я не скрываю же, что левый. Я всегда говорю, что нужна революция. Вот это не нравится. Как только я начинаю говорить про революцию, меня просят написать заявление по собственному желанию.
- Я думал, - заметил мой друг, тот, который сидел справа, - что сейчас к коммунистам терпимо относятся. Нормально вроде как. Свои же люди, правильные.
- А мы неправильные, - улыбнулся Сергей. - Мы совсем не правильные.
Он спросил нас, читали ли мы программу его движения и статьи его лидера. Оказалось, что из всех нас читал кое-что только я, зато мой друг вспомнил, что видел Сергея на митинге.
- Да, я обязательно участвую, - сказал Сергей. - Сейчас мы редко проводим акции. Но если проводим, я обязательно прихожу.
Он навалился грудью на край стола, доверительно поглядел на нас и сказал:
- Я, вообще-то, с детства ужасный трус. Поэтому я обязательно участвую в акциях. Мне страшно, особенно если это незаконная акция, но я иду. Надо преодолевать свой страх. Но мне везет: меня ни разу не задерживали.
- А что ты еще делаешь?
- Мы часто сейчас ездим в регионы, - объяснил Сергей. - Мы раньше делали ошибку: сконцентрировались на Москве и Питере. Но здесь слишком много буржуазности. Слишком много богачей. Слишком много либеральной сволочи и фашистов. Поэтому мы едем в регионы и ведем там разъяснительную работу. Там люди проще, ближе к нам. Я считаю, что будущее - за регионами. Оттуда придет революция.
Среди нас были и люди либеральных взглядов, и мы сказали об этом. Сергея это не смутило, может быть, потому, что он уже выпил много коньяка. Он сказал, что и нам в новой России найдется дело. Зря никого в расход не пустят, сказал Сергей. Это расточительно и не экономно. Дело найдется всем, просто те, кто поймут свои ошибки, будут работать искренне и на благо народа, а остальным и деться будет некуда. Все будут работать на благо народа, просто некоторые искренне, а некоторые - нет. Революция все расставит на свои места. Осталось немного ждать, товарищи. Уничтожать будем только самых отпетых, самых закостеневших. Чистки, конечно, неизбежны, но зато остальные займутся делом. Славный Сергей был мужик, но у него оказалась страшная каша в голове. Он нам нравился, даже мне.
Он показал нам фотографии своей живописи. Мой друг посчитал, что они для человека левых убеждений слишком нечеткие, а мне понравилось: Сергей писал и пейзажи, и портреты, и у него получалось передавать настроение. Один вид я вспомнил - это была старинная деревянная церковь под Каргополем. Она стояла одна посредине поля, а поле окаймлял лес. Раньше там были деревня и озеро, но потом они исчезли, а церковь осталась. Это была шатровая церковь, богато украшенная, и даже не верилось, что это все из дерева. Некоторые доски подгнили, и все окна были разной формы. Она производила на людей сильное впечатление.
Я сказал Сергею о том, что я тоже бывал в этих местах, и он остался очень доволен.
- Настоящая Россия, - сказал он. - Я ездил туда в командировку от партии. Очень дремучие люди, но настоящие русские.
Жители Каргополя мне не показались дремучими, но церковь у Сергея вышла очень хорошо, и я не стал спорить. Не хотелось спорить в такой хороший вечер, когда на улице льет, а в баре тепло и вокруг тебя - тепло, и внутри - тоже, и барменша наливает кому-то пиво, и кто-то поднимается вверх во скрипящей узкой лестнице.
Но немного мы все-таки поговорили: Сергей нам доказывал, что церкви прекрасно совмещаются с коммунизмом. Он не видел здесь противоречий. В свободной стране, сказал он, можно будет верить во что угодно, никаких ограничений. Он и сам оказался верующим. Он рассказал, что его тайком крестила бабка у отца Александра Меня. Он очень уважал отца Александра Меня, хотя совсем его не помнил. Христос был первым коммунистом на Земле, считал Сергей. Он выступал за свободу, равенство и братство, и был распят. Да, да, именно так, конечно: он был первым коммунистом. Друзья, какая у вас великолепная компания: сидишь с вами, и в голову приходят очень глубокие мысли.
Мы все были рады, что наша компания способна вызвать глубокие мысли, даже я.
Портреты у Сергея мне меньше пришлись по душе: они были довольно агрессивны. В них чувствовалось, что он - коммунист. У людей на его портретах были жесткие глаза. Среди них почти не оказалось женщин.
Мы спросили его про женщин. Сергей сказал, что он не женат, хоть ему уже и за тридцать.
- Все время занимает борьба, - улыбнулся он. - Семья - это вообще буржуазный пережиток. Когда мы придем к власти, мы ликвидируем институт семьи.
К тому времени он нам слегка надоел, и кто-то грубо спросил, уж не евнухи ли они там, в его партии. Но Сергей совсем не обиделся. У него было прекрасное, мирное настроение. Казалось, что он очень рад разговаривать с нами.
- У нас много соратниц, - ответил он. - Вы даже не представляете, как много у нас соратниц. У меня нет жены, но у меня есть возлюбленная. Она тоже участвует в нашем движении.
Когда он сказал о возлюбленной, он зажмурился, и лицо у него стало ласковое и доброе, и наши симпатии вернулись к нему. Кто, скажите на милость, сейчас говорит: "возлюбленная?" А Сергей сказал, и это старомодное словечко очень ему шло, и я подумал, что, возможно, он и кажется таким странным оттого, что старомоден - со своей шляпой, кашей в голове и бородкой под Ленина. Коммунизм ведь тоже, можно сказать, старомоден.
Мы еще долго сидели и трепались в таком же духе. Сергей немного размяк и рассказывал нам и про свое движение, и про себя самого. Он сетовал на то, что люди стали несознательные. Индивидуалисты. Эгоисты, можно сказать, мещане. Мало кто, говорил Сергей, сейчас стремится что-то сделать ради общих целей. Правда, в последнее время стало лучше. Последние события сплотили народ, и это прекрасно, но впереди еще много дел, очень много, надо вести разъяснительную работу, и надо бороться с фашизмом и индивидуализмом, и надо готовиться к революции. Как Христос. Прямо как Иисус Христос. Только он ошибался: он пожертвовал собой, а мы никем не будем жертвовать, а уж собой тем более, потому что глупо жертвовать ценными кадрами... Вообще, этот Иисус ничего был парень. Ему бы с нами было интересно. Он же совсем свой, Иисус.
Услышав это, мы вызвали Сергею такси. Было три часа ночи, и барменша поглядывала на часы. На втором этаже официантка переворачивала стулья и немузыкально напевала себе под нос. На улице дождило по-прежнему, и мы еле надели на Сергея плащ и его жуткую шляпу. Он грузно сидел у стойки и не хотел его надевать. Он хотел еще коньяку и поговорить. Редко, сказал он, выдается провести вечер с такой хорошей компанией. Как замечательно мы поговорили, ребята, говорил он. Просто замечательно. Жаль, что вы пока еще не коммунисты. Но я обязательно зайду еще.
Он даже прослезился на прощание, тряся нам руки.
- Уж больно хорошо мне тут было, - сказал он.
Мы усадили его в машину и Сергей уехал.
- Все они такие, - сказал мой друг.
- Какие? - спросил я. У меня слипались глаза и я тоже засобирался домой, где меня ждала кошка, которую надо было покормить. Я жил недалеко и машину не вызывал. Моему другу надо было добираться дольше. Его дома ждала собака. Он сказал, что ему надо ехать, потому что она без него не ложится спать. Тогда мы выпили еще коньяку. Сергей, надо сказать, знал толк в коньяке, и мы вновь заказали ту марку, которую он всю ночь пил.
- Да вот такие. Сентиментальные, - сказал друг. - Приходят и разводят тут сырость. И в футболе ничего не понимают.
Я кивнул. Сергей и впрямь ничего не понимал в футболе. Ни капельки не разбирался в этом деле.