Улица предстала перед Игорем безлюдной и грязной, не убирали тут, видимо, со времен царя Гороха. Шел снег, и он отметил, что снег в апреле - это противоестественно, но в этом году все шиворот-навыворот. Все сошли с ума, даже погода. Если весна приходит в марте, то в апреле следует ждать возвращения зимы. Надо же, даже не тает.
О том, что ему предстояло увидеть, Игорь старался не думать, поэтому всю дорогу усердно размышлял, где бы подработать. После того, как Игорь зимой ушел из редакции, он много писал на заказ, не гнушаясь даже принимать предложения от однокурсника, известного своими националистическими взглядами.
С недавних пор Игорь решил, что деньги не пахнут (правда, в беседах он старался о некоторых заказах не упоминать). И одержимый идеей "русского мира" однокурсник, и другие приятели, гораздо менее радикальные, звали его в штат, но Игорь не торопился принять одно из этих предложений, хотя условия выдвигались более чем приличные. Ему пришлась по душе жизнь свободного художника, не обремененная необходимостью вставать по расписанию, возможность выбирать, на что соглашаться, а от чего отказаться, да и просто нравилось лениться. Но с финансами было неважно, и Игорь понимал, что долго такая вольница продлиться не может. Такая жизнь: всех рано или поздно запрягают, вопрос в том, куда скажут ехать...
Воспоминал он и о том, что его бывшую девушку Лену, говорят, недавно видели в каком-то ресторане в обществе полузнакомого импозантного типа, известного в их кругах своим краснобайством, и что это его задевает, хотя прошло много времени с их разрыва. А ведь его Лена совсем не хочет видеть, неужели он стал ей таким чужим человеком, что ей совсем неинтересно? Игорь не любил размышлять на эту тему, но сейчас и это годилось.
Больше всего ему хотелось сейчас оказаться в своем любимом баре, где тенисто, тихо, дают сидр и никто не пристает со всякими глупостями; там так хорошо пишется, особенно по вечерам.
Он поглядел на полоску серого снега у бордюра. Холодно. Нелегальных таджиков с узбеками из Москвы выслали, кто же все это будет выметать?
Игорь вспомнил, что раньше у метро было мерзко. Тогда среди нагромождения киосков, где можно было купить все - от пива до наркотиков, сновали разные малоприятные личности, пласты мусора скрывали асфальт и лысый газон, на котором, игнорируя всегда сломанные скамейки, частенько валялись пьяные. Сейчас скверик у проспекта почистили, там как раз развертывали рулоны травы и грабили чернозем, жирной кучей сваленный у ограды. Рабочие возили его на тачках.
Киоски давно снесли, осталась лишь стационарная постройка "Евросети". За сквером громоздился стеклянный высоченный куб торгово-офисного центра.
С одной стороны улицы, почти от самого проспекта, тянулась промзона, пол квартала напротив занимала давняя стройка. Лет десять тут еще будет торчать вся эта строительная техника, подумал Игорь, - полусобранный подъемный кран, ржавые грузовики, трактор с нелепо задранным вверх ковшом, растопырившийся как каракатица. И - бетонный забор, обязательный строительный атрибут, место рекламы и творчества нынешних и будущих поколений.
Эволюция человека нынче выглядит так, стал философствовать Игорь, глядя на это творчество: сначала ты рождаешься и вопишь на весь белый свет, потом некоторое время делаешь под себя, потом рисуешь член на заборе, потом идешь за угол с кирпичом в руках. Если выживаешь, надеваешь пиджак и тебя учат его правильно носить. Некоторое время ты ходишь в пиджаке, ездишь на блестящей машине и имеешь любую блядь, которую хочешь.
Возможен и иной вариант. Ты все равно рождаешься (ведь тебя не спрашивают, хочешь ты этого или нет) и орешь по этому поводу; потом опять же делаешь под себя, без этого никуда; потом рисуешь на заборе, но не член, а, положим, фиалку, и пытаешься писать стихи. От пиджаков ты избавлен, они дорогие, а заработать на них ты не умеешь, поэтому таскаешь вязаный 30 лет назад свитер в дырках и катышках. Из всех видов транспорта ты предпочитаешь метро, с важным видом объясняя, что в городе машина не нужна, потому что подземка - быстрее, на блядей смотришь высокомерно, тщательно скрывая жадный блеск в глазах.
В одном случае ты набиваешь руку на написании правильных, патриотических, истинно народных текстов, радостно и легко их публикуешь, и тебе рукоплещут толпы таких же идиотов в пиджаках. Твоя рожа начинает мелькать в экране, так, не приведи господи, и в думу пролезть можно. Или в пресс-службу какую-нибудь. Хотя нет, хрен туда пустят... Ну и черт с ней, не больно-то и хотелось.
В другом случае ты пишешь антигосударственные опусы, оправдывая дурной стиль и корявый язык чистотой замысла и замирая от собственной смелости. Эту графоманию, естественно, никто и нигде не печатает, и не из-за ее оппозиционности, а потому что читать невозможно. Ты приобретаешь известность в узких кругах и гордо представляешься совестью умирающей нации и непризнанным гением, единственным и неповторимым. Елки-палки, если ты считаешь себя единственным человеком, которого стоит слушать, так ты единственный и будешь себя слушать, разве не так? Образ одинокого бунтаря чрезвычайно лестен и повышает самооценку, но вот понять, насколько ты жалок и смешон в своем выдуманном одиночестве и никем не оцененном бунтарстве, вернее, признаться в этом - сил уже нет. И храбрости. Да, Игорь? Если честно?
Разницы, впрочем, особо нет, угрюмо подумал он: в конце концов ты погибнешь, будь ты в пиджаке или в свитере. Ты попадешь на войну, и тебя убьют. Или тебя собьет пьяный урод на машине, когда ты будешь переходить дорогу на зеленый свет. Или ты сядешь в самолет, у которого на высоте 10 тысяч метров откажут все двигатели.
А если и тут ты выживешь, то тебя разобьет инсульт или еще какая-нибудь дрянь, и ты будешь ходить под себя, как и в самом начале, а когда придет время все-таки умереть, то у тебя не будет возможности даже закричать по этому поводу.
Вот как это сегодня выглядит, думал Игорь, и собрался еще дальше развить мысль, но тут забор кончился, и он выкинул все из головы.
За стройкой располагалась военная часть, и ее Игорь любил с детства: тут находились конюшни. На улицу лошадей, правда, не выводили, но иногда можно было, проходя мимо закрывающихся ворот, бросить быстрый взгляд в створки и углядеть красивых офицеров на изящных конях. Он запомнил тот удивительный восторг, который охватывал его, когда он замечал за воротами лошадей. Игорь застывал в восхищении, и с места его не мог сдвинуть даже окрик матери. Мать давала ему подзатыльник, и приходилось уходить от ворот. Он шаркал ногами, хлюпал носом, хныкал, а на самом деле был преисполнен ликования. Ему хотелось быть офицером, который так элегантно сидит в седле. Еще ему хотелось стать лошадью.
После военной части начались старые кирпичные пятиэтажки, еще, впрочем, крепкие, и последние годы умы жителей этого местечка будоражил вопрос - пойдут они под слом, или нет? Сведения на этот счет поступали все время разные. Иногда объявляли, что здесь планируется построить элитный квартал, и всех будут принудительно выселять на окраину, а затем выходило разъяснение, что дома - из несносимой серии и трогать никто никого не собирается.
Промзона продолжалась за домами, туда вечно ездила куча трейлеров, разбивших асфальт на проезжей части. Они разгружались по ночам, лязгали, мешая спать. К этому надо было приноровиться, но здешние обитатели ко всему привыкли: и к грохоту разгрузки-погрузки, и к лаю полубродячих собак, которых прикармливали на проходной, и к матюкам рабочих. При всем том здесь не замечалось суеты большого города, дворики выглядели зелено, детвора каталась на небольших каруселях, а зимой - на ледяных горках, насыпаемых всем миром, все были знакомы и оттого сравнительно дружны и вежливы. Недалеко был парк, поэтому район считался даже престижным. Квартиры в новостройках здесь стоили дорого.
По вечерам еще собирались у подъездов, судачили, перемывали косточки, и тут же приглядывали за малышней, чинили машины, играли в шахматы и домино, выпивали, молодежь флиртовала и ходила в обнимку. Игорь всегда удивлялся: как умудрились сохраниться такие оазисы почти в центре столицы ?
За промзоной не так давно выросли огромные корпуса, блестящие, заслонившие всю перспективу. Некоторые надеялись, что их будут переселять туда, а другие, все больше - старики - и вовсе не хотели переезжать.
Мама тоже не хотела переезжать, да Игорь ее и не уговаривал особо. Не видел смысла.
Игоря здесь за своего не принимали, но, естественно, знали; когда он заезжал, здоровались, интересовались у матери, как он живет. Соседи иногда зазывали в гости. Игорь, бывало, и заходил, но чаще отказывался.
Поэтому иногда Илья Иванович, человек в округе уважаемый и сильно уже в летах, высказывал замечание:
- Хороший ты парень, Игорь, да больно нос задираешь.
- Но мне действительно надо бежать, - оправдывался Игорь.
- Да всем надо бежать, - брюзжал Илья Иванович, - теперь все бегают, бегают, будто чего хотят выбежать. А то, что ты человека обижаешь отказом, даже и не думаешь, молодой. А человек-то может так рассудить, что брезгуешь.
- Не брезгую я, - вякал Игорь.
- Тогда чего не зайдешь, не уважишь старика? Мы с твоей мамкой старые товарищи, сыну Кати грех со мной не дернуть хоть разок. Это ты молодец, что мать не забываешь, но и ко мне бы мог наведаться.
Сосед глядел на Игоря слезящимися глазами крепко пьющего человека, неспешно побуркивал, поучал, еще крепким пальцем постукивал по обшарпанному столу, и доставал бутылку зубровки. Старик зубровку очень уважал, рассказывал, что в Белоруссии приучился ее пить, и никогда у Игоря не хватило духу отказываться, хотя раньше он крепкое терпеть не мог, у него от водки появлялась изжога.
Сейчас во дворе никого не оказалось, только карусель скрипела, довершая оборот: то ли дети только что разбежались, то ли компания какая-то сидела, да выпивка кончилась. Это было тоскливое зрелище; пустая, медленно вертящаяся карусель.
На лестничной клетке воняло скисшим супом и табаком, почтовые ящики покорежились, висели на честном слове, и Игорь не сразу смог открыть нужный. Бумаг там накопилось предостаточно - несколько счетов, газеты, мятая реклама; все это, наверное, несколько дней не вынимали. Он, не глядя, запихал содержимое ящика в портфель, и, поднявшись еще на два пролета, долго звонил в дверь, чертыхался, сопя и кашляя, копался в карманах и искал ключи.
В квартире ему в нос резко ударил тяжелый запах лекарств, испражнений и плесени, и Игорь обнаружил то, что ожидал с тех пор, как утром ему позвонил Илья Иванович и озабоченно сказал:
- Игореха, ты это... Подъезжай, что ли. Катю два дня не видел, трубку она не берет, и от квартиры вашей того... Попахивает. Как бы не случилось чего...
Мать лежала на полу огромной безобразной грудой, Игорю показалась, что она занимает полкомнаты. Постель была сбита, видимо, она упала с нее. Руки бессильно лежали вдоль крупного, осевшего тела. "Как квашня", - подумал отстранено Игорь, перешагнул через ноги, оказавшиеся прямо в проходе, стараясь не дотрагиваться до них, подошел к телефону и вызвал "Скорую". Затем он распахнул балконную дверь и закурил, глядя на самодельные, грубо сбитые ящички, которые мать приспособила под цветы. "Наверное, не успела в этом году ничего посадить", - мелькнула мысль.
Игорь хотел выйти на балкон, подышать, избавиться от запаха, но там лежала такая куча старого хлама, что ногу некуда поставить. Мать не разрешала ничего выбрасывать.
- Придет время, все пригодится. Выкинешь, потом пожалеешь, - говорила она, пряча старую дырявую шаль или прогнившую дощечку, найденную во дворе.
Она всегда была скуповата, а во время болезни это превратилось в паранойю. Здесь валялись ящики со старой прохудившейся посудой, остов от раскладушки, какая-то давно сломанная техника. Игорь подержал в руках радиоприемник VEF и подумал, что он, наверное, еще сможет работать, если удастся найти к нему батарейки. Впрочем, теперь это все можно, наконец, выкинуть. Игорь решил, что в ближайшее время займется уборкой. Скоро. Чуть позже, подумал он и пошел открывать, услышав звонок в дверь. "Скорая" приехала быстро: подстанция находилась на соседней улице.
Врачиха деловито осмотрела тело.
- Чем она болела? - спросила она, усаживаясь писать справки.
Игорь назвал диагноз. У него вдруг у самого загудела голова, и ему захотелось побыстрее все закончить.
Он вспомнил, как бегал и доставал матери лекарство, просил помочь коллег и знакомых из Горздрава, унижался и писал нужные статьи. Даже после этого нужный препарат выписывали не всегда, боялись, один раз продали втридорога из-под полы. Без лекарства у матери бывали сильные боли, но она терпела: не привыкла жаловаться, характер не позволял. Иногда только она посередине разговора судорожно вздыхала и на ее мясистом, обвислом лице выступал крупными капельками пот.
- Ну что ж... Отмучилась, - сказала врачиха. - Это еще чудо, что она так долго тянула. Я вам выписала справочку. Естественная смерть... Сейчас перевозку вызовем и полицию.
Игорь вспомнил, что предстоит еще ждать полицию.
- Да, конечно, доктор, - сказал он. - Спасибо огромное...
Врачиха удивленно взглянула, покачала головой:
- Не за что...
Она удалилась в комнату, а Игорь улучшив момент, сунул молчаливому фельдшеру 500 рублей. Фельдшер в ответ дал визитку похоронного агента:
- Вот, возьмите, - сказал он трескучим голосом. - Они все быстрее делают. Ушлые, все ходы знают. Вам же дешевле обойдется.
"Сколько же ты имеешь за такую рекламу?" - подумал Игорь, а сам кивнул.
Он начал звонить агенту и не заметил, как в квартиру просочился Илья Иванович. Старик сунулся в комнату, ахнул, неразборчиво что-то сказал, прошаркал на кухню.
- Игорь, Игорь, как же это, - зашепелявил он. - Я ведь чувствовал, неладно что-то... Стучался уж к ней, да и звонил. А сегодня утром чую, тянет от двери. Я сразу все и понял, знаю я, когда такой запах идет...
- Спасибо, что дали знать, Илья Иванович, - сказал Игорь.
Сосед заплакал, руки у него тряслись.
- Сынок, сынок, мамка-то твоя... Еще бы и пожила. Не такая уж и старая Катя была...
Игорь почувствовал досаду и раздражение. Ему мешал этот старик, такой нелепый в драной майке и тренировочных штанах, свисающих на заду, небритый и похмельный.
- Вы же знаете, она болела, - сказал он. - Долго болела.
- Да, мучилась твоя матушка, - закивал сосед, - что и говорить, мучилась. Тяжкий крест несла покойная, а ведь не сдавалась, Игорек, до последнего на ногах была, и в своем уме.
"Насчет ума - это ты зря", - подумал Игорь.
- Отмучилась, - повторил он слова врачихи.
- Отошла Катерина, - поддакнул старик. - Игореша, ты на моих глазах же рос, не чужой. Я тебе так скажу, мучится-то она мучилась, а жить-то хотелось. Поживешь с мое, поймешь. Нам, пожилым-то, особенно жить хочется. Не хотела умирать Катя, считала, что рано еще. А как переживала, что тебя одного оставит! Только мыслью о тебе и жила... Как-то мне говорит: "Мало я в жизни видела, Иваныч, может, Игорь побольше повидает"...
"О, Господи, да что же это. Принесло тебя, черта старого", - подумал Игорь, едва сдерживаясь.
Сосед топтался по кухне, тыкался в углы, озирался, косился в сторону комнаты, нерешительно сказал:
- Игорь. А ведь покойницу того... Помянуть требуется... Да и тебе полегче будет, вижу же, больно тебе, да только ты горе свое глубоко загнал, не плачешь. А зря, горе со слезами и выходит.
- Здесь у меня ничего нет, - прервал его Игорь.
- А... Это. Да я сейчас! - засуетился старик. - Сейчас! У меня все есть, мигом принесу. Подожди секунду, Игорек, быстро я...
Он шустро проскочил к двери и Игорь услышал, как он кому-то объясняет на лестнице: "Преставилась Екатерина Яковлевна... Нет, тело не выносили еще. Сын там... Ни слезинки, лицо каменное, прямо как не родная мамка-то померла". За дверью кашляли, густо вздыхали. "Не понял еще, наверное", - сказал кто-то баском. - "Помочь там надо чем?". "Не говорил". "Ага. Илья Иванович, передай ему, пусть заходит, если что".
Игорю очень захотелось запереть дверь, никого не пускать, и спокойно, бездумно посидеть, покурить. Он даже дернулся в прихожую, но увидел тело матери (оно было уже накрыто простыней, наверное, медики догадались), вспомнил, что ждет полицию, и осел назад. "Эх, мама, мама", - подумал он. И еще раз произнес про себя: "Эх, мама".
- Надо написать такой рассказ, - вслух сказал он и удивился, как отчетливо прозвучали слова в тишине маленькой квартиры, где кроме него и матери сейчас никого не было. - Надо написать рассказ и назвать его "Эх, мама".
Игорь начал представлять, какой это получится рассказ: про ее тяжелый характер, про то, как мама всю жизнь с чем-то боролась, говорила, что, мол, справедливости ищет. Всех родственников распугала своей справедливостью.... Хорошо бы написать, какой мать была до болезни, и как она изменилась в последний год, когда ее схватило: стала все забывать, заговариваться, и оттого вела себя еще холоднее и неприступнее. "Вот бы изобразить, что она говорила про Крым", - подумал он. - "Это было бы сильно. Только никто не напечатает. Испугаются".
Он вспомнил, как тогда приехал к ней прямо с работы, возбужденный, счастливый от причастности к великим событиям и очень этим гордый.
- Я сегодня делал судьбоносные новости! Ну наши дают, ну молоды! Взяли Крым таки! Крым наш! - с порога закричал он, так ему хотелось поделиться.
А мать молчала и глядела на него таким взглядом, что он стушевался и сбился, поплелся на кухню и там, уже молча, ждал, что она скажет. Она всегда сбивала его с толку. Всегда так поступала: молчала, ждала, когда он остынет, а потом переворачивала все с ног на голову.
- Я видела эту речь по телевизору. Ты так кричишь, как будто речь идет о том, что наша сборная выиграла какой-нибудь чемпионат, - холодно сказала она.
- Ма... Ну, а как же... Такой гениальный шаг.... Никто и не чухнулся! Молниеносная операция!
- Какой шаг? - презрительно спросила мать. - Что гениального в том, чтобы отнять часть территории у соседней страны, выждав момент, когда там меняется власть и никто не может ответить?
- Мама! - пораженно воскликнул Игорь, будучи еще в эйфории от происшедшего и своего участия в этом. - Там же был референдум! Говорят, туда уже поехали "правосеки"! Ты же знаешь, что крымчанам грозило!
- Не знаю, сын, - спокойно сказала мать. - Ты чай будешь?
- Кофе, - буркнул Игорь. - Мать, ты как всегда. Ну что тебя не устраивает? В кои-то веки не меньжевались, так ты опять против.
- Меня не устраивает, что мой сын так легко поддается общему настроению и выключил мозги, - резко ответила мать. - Меня не устраивает, что мой сын приветствует аннексию чужой территории (Игорь тогда впервые услышал слово аннексия по отношению к Крыму, в новостях оно появилось уже потом).
- Ну ни хрена себе, - развел он руками.
Мать налила ему кофе, себе - слабого чаю, тяжело присела на стул. Она уже в это время болела, правда, никто не знал, что это так серьезно.
- Как проводятся референдумы, разные выборы, голосования, всем известно, - хмуро сказала она. - А про угрозы - ты уверен, что то, что ты слышишь, это правда? Ты так доверяешь нашим властям? А почему это все делается при каких-то непонятных вооруженных людях? Кто они?
- Говорят, что это местная самооборона, - пожал плечами Игорь. - Защита от этих... Майданутых...
- Игорь, заметь, что ты твердишь: "говорят, говорят", а от себя сказать ничего не можешь. Получается, что ты - попугай, тебя научили, ты и повторяешь. Тебе говорят - "самооборона", ты повторяешь. Тебе говорят - "Крыму угрожают фашисты", ты повторяешь... Тебе уже под 40, давно пора уже стать самостоятельным, Игорь.
- А что, не так? Не угрожают? - запальчиво сказал Игорь, давясь кипятком.
- Может быть и так, а может быть, и нет, - вздохнула мать. - Думай сам, ищи сам, не повторяй тупо за другими. Тем более, при твоей профессии. Оперируй не эмоциями и лозунгами, а фактами. А факты таковы, что по всем законам мы совершаем преступление: насильственное присоединение чужой территории. Аннексию... - повторила она еще раз.
- Вечно ты, мама, все путаешь, - проворчал он, сдаваясь.
- Тяжело нам будет из-за этого Крыма, - напророчила мать, - Заварку не выкидывай, ее можно будет еще раз залить.
После этого разговора Игорь начал задумываться. Ему сначала не хотелось это делать, это было непривычно, да и страшновато, он привык совершенно к другому: великолепный исполнитель, Игорь всегда подчинялся приказу и не вникал в его суть. За него решали другие, а он работал, и делал это хорошо.
"Да, мама, ты была права", - размышлял Игорь. - "Ты всегда оказывалась права, никогда никто тебя не мог переубедить. Я, по крайней мере, точно не мог. Характера не хватало... Все-то ты знала, все понимала. Точно, всем тяжело пришлось. А мне - в особенности. Я бы уже сейчас женат мог быть, и, кто знает, может и счастливо.... Не увольнялся бы из конторы, работал бы себе, и в ус не дул.... Одни от тебя неприятности".
Он поднял глаза и обнаружил, что в уголке мается Илья Иванович с бутылкой в руках.
- Ну что, Игорь, - сказал старик, - выпьем за упокой Катиной души? Хорошим человеком была покойная, чутким, добрым.
Он попал домой только к вечеру. Полицию пришлось ждать долго, долговязый молодой участковый даже не поздоровался, буркнул что-то про пробки, отогнул угол простыни, долго не смотрел. Примостившись у стола на кухне, написал бумагу, неодобрительно глядя на забытые на столе рюмки.
Игорь попытался прочитать, но перед глазами плыло, и он только посочувствовал тому, кто будет разбирать этот почерк. Вскоре приехала и перевозка, санитары перевалили тело на носилки, сразу провисшие до пола, посетовали на отсутствие лифта и узкие лестничные пролеты и унесли маму.
Покрутившись вокруг, профессионально сочувствуя и заверив, что все будет очень быстро и в полном порядке, отбыл и агент. Игорь ожидал увидеть пронырливого типа с острым носом и шустрыми глазами, но оказалось ровно наоборот: приезжал солидный мужчина, неспешный, деловой.
Игорь допил с Ильей Ивановичем бутылку, договорился за небольшую плату с соседкой, что та слегка приберется в квартире (она не хотела брать деньги, но Игорь настоял), отделался от старика, пообещав в скором времени заглянуть, и поехал домой. На улице он замерз. Снег идти уже перестал, и даже кое-где проглядывали кусочки голубого неба. "Может быть, скоро все-таки весна наступит", - понадеялся Игорь. Он не стал спускаться в метро, как-то машинально сел в троллейбус и до дома добирался с пересадками.
По дороге Игорь дочитывал "Дневник войны со свиньями" Касареса, и эта книга соответствовала дню сегодняшнему настолько, что увлекла его, но скоро кончилась. Он уткнулся носом в мутное забрызганное стекло, смотрел на проспект и размышлял, что не зря позавчера решил перечитать аргентинца, прямо предвидение какое-то озарило, и что предстоит много хлопот по оформлению наследства, надо бы начать уже завтра.
Он подумал, что потом, может быть, продаст мамину квартиру, а пока будет ее сдавать: путь и однушка, пусть в старой пятиэтажке, но все же деньги. Это позволит, планировал Игорь, за несколько месяцев расплатиться с долгами и почувствовать себя независимым. А если он удачно совершит сделку, то выручит за квартиру достаточно, чтобы позволить себе попутешествовать, если к тому времени еще будут выпускать за границу.
Он шел от остановки домой и гордился своей волей и выдержкой. И когда он вошел в подъезд, он тоже гордился волей и выдержкой. В лифте выдержка начала ему изменять, и но он понадеялся, что одной воли хватит. Когда Игорь отпер дверь, он понял, что забыл купить еды и дома - пусто. Пройдя в комнату, он вспомнил, что Лена уже давно не живет здесь, и ему не стоит даже звонить и рассказывать о том, что случилось.
Письменный стол рассказал ему о том, что ему надо написать две статьи (мама, мама), которые ему заказали: одну про этот треклятый Донбасс (слушай, врежь там эти гадам киевским, что они вооружения не отводят и вообще мира не хотят), вторую - с обоснованием того, почему нельзя, особенно в наше время, ставить оскорбляющие чувство верующих театральные постановки (старик, напиши по-умному, а то наши долбоебы только и способны, что вопить про православие и высокую духовность).
Компьютер напомнил о файле с романом, который он стал писать после ухода с работы, сидя по вечерам в полутемном баре и попивая сидр. Это был бы хороший и правдивый роман, только Игорь намертво "застрял" на пятой странице и уже месяц мучился и не мог продолжать.
Тогда на него накатило, и он, прямо в куртке, скорчился у зеркала в прихожей и глухо завыл. Потом его вырвало прямо на пол.
Провожать мать пришли немногие: пара приятельниц и Илья Иванович со своей внучкой, дебелой девушкой лет тридцати. Ее планировалось привлечь к готовке и уборке.
За столом дочь Ильи Ивановича терлась об его ноги коленкой и хихикала. Оказалась, что она работает в какой-то добровольческой организации, собирает гуманитарную помощь для Донбасса, любит Игоря Ивановича Стрелкова, картошку с солеными огурчиками и большие букеты красных роз, а также считает обязательным для приличного человека хотя бы раз в год ездить за границу. О-бо-жаю Францию. Вы были в Париже, Игорь Константинович?
Игорь грустно усмехнулся. В Париже он не был. Они собирались во Францию год назад, с Леной. Париж, Реймс, Суассон, Компьень, Бове, Амьен. И, может быть, еще куда-нибудь, если успеют. Такие у них были планы.
Он уже договорился с руководством, что берет отпуск на май, уже были оформлены визы, взяты билеты, и по вечерам они сидели и мечтали на кухне, где сейчас гремели посудой какие-то полузнакомые мамины приятельницы (откуда они? С работы? Игорь не знал). Лена улыбалась, довольная, и спорили они тогда лишь насчет вещей, которые следует взять с собой - Игорь был сторонник минимализма в этом вопросе (солнышко, если что забудем, там купим), а Лена норовила набить три чемодана.
Они должны были улететь 5 мая, а второго грянули события в Одессе. Игорь дежурил и был потрясен. После работы он заехал к матери и спросил:
- Ну, и что ты теперь об этом думаешь?
Мать лежала, но телевизор смотрела. В этот день она плохо себя чувствовала.
- Я думаю, что этот кошмар требует тщательного расследования, - слабо сказала она. - Только никто и никогда правды не скажет... Как всегда...
- Да что там расследовать! Там же все понятно! Это же были звери! Это не люди! - горячился Игорь. - Люди так не могут!
- Я тебе завидую, сын, - помолчав, произнесла мать. - Тебе уже все понятно... А я ничего не понимаю. Я только знаю, что это произошло после Крыма. И очень может быть, в прямой связи с этим безобразием...
- Елки.... Эх, мама, ну как ты можешь! У меня впечатление такое создается, что ты оправдываешь киевлян. Ты же всю жизнь сама кричала про ужасы фашизма!
- Я никого не оправдываю, - четко сказала мать. - Я просто не хочу слепо верить пропаганде. Я хочу знать правду. А виновные, кто бы они ни были, пусть сгорят в аду. Сделай мне чаю с сахаром. Сахар смягчает кашель...
Игорь сходил на кухню, налил чай в мамину любимую чашку - фарфоровую, тонкостенную, с головой лося на донышке, повозил в ней ложкой.
- Ну хорошо, - сказал он с тоской в голосе, присаживаясь рядом с кроватью, - а мной-то ты почему опять недовольна? Я сегодня, между прочим, отработал весь этот кошмар...
Рука матери, когда она потянулась к чашке, дрожала.
- Я хочу, чтобы ты думал сам, - жестко произнесла она. - Ты очень легко поддаешься внушению. Странно, откуда в тебе такая бесхребетность. Мы с отцом тебя воспитали не так... Видно, не получилось...
- Да думаю я сам, думаю, - ответил Игорь, матюгнувшись про себя.
- После приезда отвези меня к врачу, - распорядилась мать.
Надо было тогда ехать в Париж, подумал Игорь. Наплевать на все, на Одессу, Донецк, Харьков, что тебе, в конце концов, до Донецка? А ты решил тогда жить по совести: не позволила она тебе покинуть пост в такое время. Красиво как, а? Герой!
Твоя совесть - очень ветреная дама, сказал он себе, она тебя не раз и кидала, и бросала в самый ответственный момент. Совесть тренировать надо... Себя надо тренировать. О себе, обожаемом, больше думать. Мать-то точно подметила: я всегда был очень внушаем. Вот ее и наслушался тогда, и в Париж не поехал. Как же, в такой момент бросать коллег! Хотелось во Францию, конечно, но (спасибо, мама!) больше хотелось понять, что происходит. Лена без меня отправились, злая была, как три тысячи чертей с самим сатаной в придачу.
Это Ленка тогда в первый раз высказалась про работу, вспомнил Игорь, выбираясь из-за стола покурить, подальше от коленок дочки Ильи Ивановича и его нетрезвых всхлипываний.
Яростные глаза, перекошенный рот. "Это как понимать, Игорь? Какая работа? Какая Одесса? Ты с ума сошел?". Игорь ее такой и не видел никогда. И раньше, бывало, цапались, но из-за ерунды... Как это она высказалась? "Я не хочу жить со стойким оловянным солдатиком. Олово очень легко плавится". М-да.
"Одна любимая женщина считала, что я тряпка, должен мыслить сам. Другая - что я слишком упрям, причем не по делу. Впрочем, одно другому не мешает... Зато мама была довольна - хотя бы тем, что к врачу я ее свозил гораздо раньше, чем обещал", - думал Игорь, с досадой наблюдая, как дочка Ильи Ивановича выползает вслед за ним на кухню.
Еще он подумал, что люди - существа загадочные: уже давно ждать нечего, а надежда живет, ишь как встрепенулся. Вернется она, как же. Только затем, чтобы дать тебе по морде, увещевал он себя. Выкинь это все из головы. О чем ты думаешь? Нет, поразительно устроен человек все-таки: похоронил маму и тут же мечтает о бабе.
Кажется, именно в те майские дни он сделал то, что от него так ждала мать: начал думать сам. Это занятие оказалось для него очень неприятным, больно ранившим самолюбие.
Игорь быстро понял, что всю жизнь, будучи твердо уверен в своей самостоятельности, исключительности, а иногда - и гениальности, он на самом деле слепо шел на поводу у других. Им, бывало, восхищались, аплодировали, говорили комплименты, отмечали его остроумие, общительность, доброту - и вертели им, как хотели, тихой сапой задавали нужное направление. И он шел, куда нужно, рассыпая шутки, радостно улыбаясь, раскланиваясь по дороге с теми, кто его так дурачит. Игорь писал правильные заметки, потому что ему доказывали, что так надо, общался с правильными людьми, которые убеждали его в своей незаменимости, и был горд всем этим. А когда близкие друзья ему намекали, что он - просто-напросто тюфяк, безвольная кукла в руках не очень умелых кукловодов, он злился, вспыхивал, грубил и бежал от таких разговоров.
Друзья потихоньку отошли куда-то на второй план, остались только те, кто роился вокруг, пел ему хвалу и нещадно использовал (Игорек? Да он все сделает, что я скажу, это же наш человек, гарантия!), и только мать все ждала, когда в нем проснется характер.
И она добилась своего. В Донбассе началась война, и стало невозможно бездумно исполнять просьбы, все более похожие на приказы. "Когда бомбят, поневоле начинаешь шевелить извилинами, и чем шустрее, тем лучше", - как-то сказал Игорь.
Он слушал, сопоставлял, размышлял до шума в ушах, до одури. "Легче, Игорек, легче, не забывай, что ты все-таки сотрудник российского СМИ", - предупреждал его начальник. "Гарик, ты что, укропом заделался?", - поинтересовался через пару месяцев знакомый, мечтавший отправиться воевать добровольцем к ополченцам.
Летом начали поговаривать, что Игорь сходит с ума. "Ну, это больше личное", - неуверенно мямлили приятели: с Леной стало неладно. Она вернулась из Франции, куда Игорь так и не попал, очень оживленная и трещала с приятельницами часами.
В отношениях, однако, появилась трещина. Лена не хотела слушать его рассуждения о происходящем. Она говорила про собор в Реймсе, а он думал про бои, которые в то время разворачивались под Мариновкой к югу от Саур-Могилы. Девушка видела, что он витает где-то далеко, обижалась, умолкала и уходила в другую комнату.
Он слушал, думал, читал "Фейсбук", смотрел телевизор, писал заметки и становился все более замкнутым и нелюдимым. Илья Иванович в августе, застав Игоря у матери, долго глядел на обоих и сказал:
- Игорь, а ты стал на мать похож. Вот теперь видно: одна кровь... Раньше-то все больше на Костю смахивал... Тот такой же был: его, бывает, зазовешь на рюмочку, а он нос воротит...
- Давай уедем, - как-то сказала ему Лена, когда он вечером сидел на кухне, измочаленный до такой степени, что не мог даже съесть ужин (в это время бои шли в Иловайске).
- Куда, малыш? - спросил он удивленно.
- Не знаю, Игорь, - ответила девушка печально. - Куда-нибудь далеко. Хочешь, давай переберемся в какую-нибудь глушь? Я даже на это готова. Будешь там писать о медведях...
Он попытался улыбнуться:
- О медведях? Я ничего не знаю о медведях.
- Узнаешь. Научишься, ты же талантливый. Я надеюсь, что медведи на тебя будут влиять лучше, чем люди...
- Лена, солнышко. Ты чего? - забеспокоился Игорь, оставив попытки разрезать кусок отбивной. - Я тебя чем-то обидел?
- Я просто хочу, чтобы ты стал прежним, - шмыгнула носом Лена, глаза у нее покраснели, и Игорь понял, что она сейчас заплачет. Но слез не было, Лена встала и ушла. А он подумал: "Неужели я так изменился за эти месяцы?".
Навещая мать, Игорь рассказывал ей новости, и старался излагать только факты, никак их не интерпретируя. "Основные бои - в Иловайске, споры - вокруг гуманитарного коридора, цифры потерь разнятся". Точка. Мать внимательно слушала, если была в сознании: болезнь развивалась быстро, позади уже были два курса вливаний, и все чаще Игорь обнаруживал, что она путает имена, даты, события, а один раз она приняла его за отца и полчаса беседовала с Константином о разных бытовых делах: где достать ребенку комбинезон, кому мыть пол, а кому - почистить ковер. Ты же завтра выходной, правда, Костя? Сходи с утра в магазин, мне продавщица сказала, что могут выкинуть сосиски. А потом погуляй с Игорем в парке. Ты все время на работе, мальчик отца совсем не видит...
Но когда мамин ум прояснялся, она воспринимала его рассказы с интересом, почти не комментировала, но все реже говорила что-то негативное, резкое. Иногда она встречала его в кровати, иногда - в кресле (Игорь купил ей на день рождения кресло-качалку, оказалось, в него неудобно садиться, но мать упрямо лезла и покачивалась с довольным видом: добилась своего). Если были силы - ходили гулять вокруг дома, по дворикам, где все были знакомы, здоровались, спрашивали о самочувствии.
Как-то, выслушав его, она легонько, мимолетно погладила Игоря по руке и сказала: "Хорошо". Больше она в тот день не говорила ничего, уснула, но Игорь почувствовал себя счастливым.
Урну Игорь получил через несколько дней. Дело предстояло хлопотное: прах выдавали в крематории в одном конце города, кладбище же находилось совсем в другой стороне.
Игорь позвонил бывшему начальнику и другу, которого он знал с институтских времен, и нехотя попросил о помощи: отвезти, привести. Тот, узнав о смерти матери, разахался и долго выражал соболезнования. В результате он приехал на редакционной "разгонке" с шофером.
- А где твоя? - спросил Игорь.
Данила потупился:
- Да, понимаешь, цепанул тут одного дурака. Еду, понимаешь, с работы, а он, наглец, втыкается прямо передо мной, ну и в крыло меня поцеловал. Эхма, минус фара. Представляешь? Елы-палы, на ремонт кучу денег отдал. Зараза. Я же еще и виноват. Ну ничего, я им покажу еще, со мной, брат, связываться им дороже будет. На меня, брат, где сядешь, там и слезешь...
Знакомый по прежней работе шофер не скрывал ухмылки: водительские умения Данилы давно были известны.
Данила всю дорогу до крематория размахивал розовенькими ручками, бурлил и грозился "показать" разным там "мигалочникам", и вообще, правила дорожного движения надо соблюдать всем, даже высокопоставленным, правда, Игорек? На дорогах такой бардак, такой хаос. Люди стали совершенно хамские, факт, каждый как в жизни норовит вперед тебя протиснуться, так и на дороге. Парковки эти еще... Веришь, нет, делаем по этому поводу новости и плачем. А куда деваться, мы же с мэрией дружим. С дорожниками у нас контракт...
- А чего ты усы сбрил? - спросил Игорь.
- А надоели, понимаешь, - захохотал Данила. - Слушай, у нас там новый отдел организовался, там такие девочки работают, ммм! Ноги - во! От шеи, как говорится! Ну прямо это, глаз не оторвать. Заходи, что ли, познакомлю с девками? Ну вот я и сбрил, оно моложе выходит. Правда же, моложе? - с тревогой спросил Данила, заглядывая Игорю в лицо.
- Правда, правда, - сказал Игорь. - ну прямо добрый молодец. Всех девок уже там обольстил?
- На твою долю остались, - толкнул его Данила в бок.
Он продолжал обсуждать сотрудниц нового отдела и в крематории, нимало не стесняясь скорбящих, так что служащие, удивленно глядящие на него, даже попросили не так сильно шуметь. Впрочем, очередь была маленькая, и матовый керамический сосуд Игорь получил быстро. Ему показалось, что от него исходит запах пепла.
Поехали на кладбище, повезло и там: все формальности уладили мгновенно. Данила взял бразды правления в свои руки, переговорил в конторе и быстро выкатился, таща в кильватере худого мужичка с лопатой.
- Пошли. На, держи документы. С тебя еще тысяча.
- Это за что еще? - удивился Игорь, - Я же вроде заплатил.
- Это, брат, за оперативность, - разъяснил Данила.
У могилы росла береза, на ней уже появилась первая легкая зелень. От нее приятно пахло. "Вот бы сейчас соку собрать", - подумал Игорь. Он огляделся: было тихо, только от шоссе доносились гудки. День выдался теплый, хотя с утра и пасмурный, наконец-то по-настоящему апрельский. Мужичок сноровисто, в пару копков, вырыл ямку и деликатно отошел. Игорь поставил туда урну, вынул из сумки шкалик, стопки, протянул одну Даниле. Они выпили, помолчали.
- Странно как-то, - сказал Игорь.
- Что странно? - откликнулся притихший Данила.
- Да вот мать была женщина крупная, - объяснил Игорь, - тяжелая. Я-то знаю, сколько я ее таскал в последнее время... А урна маленькая и легкая, ну ничего не весит. Чудно.
Данила молча хлопнул его по плечу. Кладбищенский мужичок приблизился и снова взялся за лопату.
- Скажите, а это дерево можно убрать отсюда? - спросил его Игорь.
Мужичок, не прекращая утрамбовывать землю, пожал плечами:
- Коли мешает, отчего не убрать? Только это... Ну это дорого будет. Вообще-то не положено.
- Договоримся, - кивнул Игорь.
- Это еще зачем тебе? - спросил уже совсем тихо Данила. - Оно же тут никому не мешает...
- А чтобы и мне место было, - ответил Игорь, нагибаясь и пристраивая венок. - Видишь, тут для меня уже места нет.
- Ох, тфу на тебя, Гарик!
- Все надо предусмотреть, - сказал Игорь. - Ну что, пошли?
Дома на скорую руку накрыли стол, Игорь достал из холодильника бутылку водки, какие-то консервы, банку маринованных огурцов, нарезал начинающий черстветь хлеб. Приободрившийся Данила прошелся по комнатам, заглянул в сортир, ванную. Сели за стол, выпили.
- Ты бы убрался, что ли, - сказал Данила. - Что у тебя все такое пыльное...
- Да убираюсь я, - хмыкнул Игорь. - Ты прямо как Ленка. Та тоже все время заставляла меня тряпкой махать. Слушай, у меня дел по горло, что мне, все отставить и с метлой все время ходить?
Данила ухмыльнулся:
- А ты бабу найми, пусть приходит, убирает у тебя раз в неделю хотя бы.
- Это на какие шиши?
- Ты же говоришь, что дел по горло, неужели задаром работаешь? - подколол Данила, хрустя огурцом.
- Частично так и есть, - сказал Игорь, вспомнив о своем романе.
Данила замигал маленькими глазками, потер лицо короткопалой ладонью, вздохнул.
- А к нам не собираешься возвращаться? - спросил он. - Смотри, сейчас вроде потише стало.
- Ой, Даня, я тебя прошу, давай оставим это.
Данила удивился:
- А почему, собственно? Наши все работают. Юрка, Кирилл. Кирюха хотел уходить, да передумал, и правильно: пик кризиса миновал, стрельбы стало на порядок меньше...
- Не смеши меня.
- Факт, меньше! А чего стало больше, так это внутренней повестки дня. Тебе есть, где развернуться, Гарик, поверь мне. Это же не Донбасс... Как я жалел в марте, что тебя с нами нет, если бы ты знал! На твоем месте нового парня посадили, ох, ну не умеет работать. Ничего не знает, ничего не понимает. Я уже не могу на него орать, у меня, брат, голос сел от этого. Короче, сейчас многое изменилось...
Игорь слушал и хмурился, вертел в пальцах рюмку. "Как бы не сорваться", - подумал он. Игорь чувствовал, что в нем поднимается что-то темное, глухое, злобное.
- И что же изменилось-то, а, Данила? - спросил он, стараясь казаться спокойным.
Данила воспринял этот вопрос, как проявление интереса, и принялся объяснять:
- Ну как, давить точно стали меньше. Лучше стало, безусловно. Сейчас тебе бы и слова никто не сказал, не то, что зимой. Тут, брат, понимать надо: зимой все на грани было, все войны боялись, казалось, вот-вот сорвется. Помнишь, на волоске же все висело! В такие времена особая аккуратность нужна, Игорек, да мне казалось, что ты тогда это понял, а ты раз, и на увольнение. "Прошу уволить меня как несоответствующего интересам нынешней России". Ну зачем ты это в кадры отнес? Не мог по-человечески?
- Не мог.
- Ох, какие мы благородные! Д.Артаньян прямо! А все вокруг - слуги кардинала! Блин, слов нет. Хорошо, что в кадрах у нас девочки с понятием, ржали над этой твоей цидулей до упаду. Коробку конфет им занеси, и все нормально будет...
- Не буду я ничего заносить!
- И зря! Работать стало свободнее, единственное, сам знаешь, некоторых трогать не надо, а так - пиши, что хочешь, и как хочешь, правдолюб ты наш. Ну, только в рамках чтоб все.
- Вот именно, - кивнул Игорь. - А меня, видишь ли, перестало устраивать, чтоб в рамках.
- Значит, не хочешь быть в рамках? - вкрадчиво спросил Данила. - А что же ты хочешь?
Игорь долго не отвечал, подпер голову рукой, думал. Вспоминал.
- Это сильный вопрос, - медленно сказал он. - Мама тоже его задавала. И не раз.
Иногда это был вопрос, иногда - утверждение. Последний раз он услышал от мамы эту фразу зимой, когда рассказывал, как ему одиноко без Лены, хотя с момента ее ухода прошло уже несколько месяцев.
- Ну а чего же ты хочешь, - сказала мать.
Говорила она с трудом, натужно выталкивая слова из горла. Она еще вставала, могла что-то себе приготовить, даже иногда выходила на улицу с помощью кого-нибудь из соседей, садилась на скамеечку у подъезда, дышала воздухом. Она считала, что свежий воздух благотворно влияет на нее. Игорь задумывался о сиделке, но мать так отреагировала, что он оставил эту идею.
- А что ты хочешь, - повторила мать. - Ты научился думать, но не знаешь теперь, что делать с этим...
- Мама! Я говорю о том, что от меня любимая женщина ушла, а ты мне что талдычишь?
- Молчи! Научился думать, да, видно, плохо...
- Эх, мама.
А та рукой на него махнула:
- Неужели непонятно? Твоя жизнь изменилась, и изменилась в худшую сторону. Мыслящим людям жить трудно: они все подвергают сомнению... Ты стал другим, а Лену это не устроило. Она так привыкла к тому, что ты плывешь по течению, что не понимает твоей способности принимать самостоятельные решения. Она в тебя не верит... Никогда она мне не нравилась.
- А то, что я ее люблю, это не имеет значения? - угрюмо поинтересовался Игорь.
- Любовь зла, - ответила мать, устало откинувшись на подушку.
- Ну а папа?
- Константин всегда был мужчиной, - зло сказала мать, стараясь отчетливо выговаривать каждую букву. - А ты им только становишься... По крайней мере, хочется в это верить.
- Ладно, проехали, - буркнул Игорь. Ему хотелось плакать и сказать что-то очень дерзкое, уколоть побольнее, ударить. Но он лишь осведомился:
- Как ты сегодня себя чувствуешь?
Обернулся и увидел на мамином лице презрение, ненависть, которые обожгли его, как крутой кипяток.
- Я чувствую себя плохо, и ты это прекрасно знаешь, - сказала мать. - Никогда и никого не спрашивай о вещах очевидных, сын, это признак глупости.
После этого Игорь полчаса провел на кухне, делая вид, что моет посуду. Мама, вроде бы, дремала, и он тихонько собрался уходить, чувствуя себя потрясенным и непонятым, как вдруг она открыла глаза и произнесла:
- Если ты не будешь тряпкой, есть шанс, что Лена твоя вернется. А если будешь - туда вам и дорога... Женщины не любят слабаков. И поменьше ной, это мужчине не к лицу... Принеси мне лекарство. У меня кончается лекарство.
Это был последний их разговор. Игорь реже стал бывать у нее, оправдываясь тем, что приходится много вертеться, "я же теперь фрилансер, мам, волка ноги кормят". Он оставлял Илье Ивановичу деньги, чтобы тот покупал матери продукты, ну, и на "маленькую". Старик ворчал, но соглашался, и Игорю казалось, что мать не одна, под присмотром. В марте он только один раз выкроил время, чтобы заехать.
Он отдавал себе отчет, что на самом деле попросту боится - мать стала чаще бредить, а когда казалось, что она в сознании, ничего не говорила, смотрела пустым страшным взглядом: не разобрать, понимает ли она что-то, или нет. Илья Иванович говорил, что пару раз она пыталась выйти во двор, но потом перестала.
Игорю все казалось, что мать на него злится за что-то, а она, оказывается, умирала.
Он вспомнил, как после смерти отца удивлялся, что мать так часто ездит на его могилу, не понимал ее, спрашивал, зачем. "Мертвым не о чем разговаривать с живыми, сын", - ответила мать. - "Но живым есть о чем беседовать с мертвыми. Мертвые - самые благодарные слушатели".
"И опять ты права, мама", - подумал Игорь. - "Я теперь с тобой все время разговариваю. В жизни столько не разговаривал с тобой, как в эти дни. Ты меня, бывало, прерывала, всегда все переиначивала, с этой Украиной вывернула меня наизнанку, а теперь молчишь. Ну и молчи, дай мне выговориться хоть сейчас".
- Что я хочу? - повторил он. - Я хочу не кривить душой. Хочу быть честным - хотя бы перед самим собой... Мне надоели компромиссы... Понимаешь, мне кажется, что мама мне завещала быть честным.
Данила отодвинул уже наполовину пустую бутылку, кивнул:
- Слушай, а давай чаю попьем? А? Да, Екатерина Яковлевна такая была... Я тебе не рассказывал? Помнишь, у тебя года три назад бухали по поводу моего назначения на начальника отдела? Сначала в конторе, потом к тебе поехали. Тогда еще мама твоя заскочила к тебе зачем-то. Так вот, я выхожу из уборной, пьяный, расхристанный весь, а она стоит в коридоре и этак презрительно спрашивает: "Даниил, а вам не кажется, что теперь вам предстоит руководить кучей дерьма?" Я аж протрезвел.
- Ну и как? Не кажется?
- Что не кажется?
- По поводу кучи дерьма, - пояснил Игорь.
Данила побагровел:
- Ну, знаешь, Игорь... Ты это, друже, полегче. Из тебя мамы все равно не получится!
- Это да. А, собственно, почему?
- Да ты, Гарик, не в обиду будь сказано, слишком мягкий, - объяснил Данила, мотая головой. Чувствовалось, что он разозлился. - Екатерина Яковлевна была - кремень, а ты - душа, как говорится, мятущаяся. То туда, то сюда...
- Ты нашел прекрасную замену слову "говно"... Мать сама говорила, что я изменился.
- Изменился он, как же. Значит, ты возвращаться не хочешь. Компромиссов не хочешь... Уверен?
- Не хочу.
- И теперь ты хочешь быть честным? - зло сказал Данила.
- Ну да.
- Так. А кто Перовскому статьи пишет? О ужасах украинского фашизма?
Теперь уже кровь бросилась в лицо Кириллу. "Откуда известно? - лихорадочно размышлял он. - Я же под псевдонимом. Неужели сам Перовский разболтал? Непохоже на него. Он, конечно, подлец, нацик, но, когда надо, язык за зубами держит... А может, здесь как раз не надо? Черт, черт, черт".
- Знаешь, Игорек, пойду я. Дел много, - сказал Данила, наблюдая за ним, глаза у него совсем сощурились, превратившись в маленькие щелочки. - Перовский, кстати, звонил, он знает, что мать у тебя умерла. Соболезнования передавал, просил обращаться к нему, когда понадобится, незамедлительно. Знаешь, что сказал? "Он же практически мой сотрудник, мы своих не бросаем". Понял? Так что насчет куч дерьма не тебе говорить, однокурсник. А так - звони, если что. И насчет возвращения - подумай еще раз. Ох, возня мне с вами.... Все стали с претензиями, нет, чтобы поработать...
Он прошел в прихожую, бурчал, возился там, одеваясь.
"Вот теперь я точно к тебе не вернусь", - подумал Игорь, закрывая за гостем дверь. Он прошел по комнатам, провел пальцев по поверхности книжных полок, недовольно хмыкнул: действительно, пыльно. Постоял, попытался понять, что ему хочется прочитать, и не понял. Подошел к письменному столу, с ненавистью посмотрел на компьютер, включил его. Принес с кухни недопитую бутылку водки, хлебнул прямо из горлышка. Узнали таки о Перовском...
Игорь с гримасой отвращения проглядел заказные статьи, сырые, совершенно еще не готовые, отметил про себя, что надо бы их дописать, в каком-то лихорадочном порыве стер их и удалил файлы, и тут же пожалел об этом: теперь придется заново все переделывать, обещал же. Неудобно, люди ждут... Перовский ждет. Обещал, так выполни, так ведь, мама? Ох, и злилась бы ты, если бы узнала.
А Перовский, между прочим, деньги платит, и неплохие. Жить-то надо? Жрать-то надо? За квартиру платить? А если Ленка вернется? Девушки не любят тюфяков, это ты права, мама. Это правда, но безденежных кавалеров они тоже не любят. Рай в шалаше сейчас никого не устраивает. Хотя бы потому, что теперь разучились делать шалаши... А может, все-таки вернется? Ведь это же невероятно, чтобы была любовь, а потом в одночасье сгинула... Как я по ней скучаю. А что надо сделать, чтобы она вернулась? Хорошо зарабатывать. Восстановить прежний круг друзей. Вернуться к Даниле, может быть? Нет, невозможно...
Правда, теперь не надо тратиться на тебя, мама, и это даст мне некоторую фору, размышлял Игорь. С деньгами я решу. Теперь есть свободная хата, и черта с два я ее сдам задешево. Опять же, заказами меня не обойдут, имя все-таки у меня есть...