ПРЕДИСЛОВИЕ

Федор знал, что другого выхода у него нет. Или все, или ничего. Третьего не дано. Больше не было сил смотреть, как его дети голодали, видеть немую мольбу в их глазах, бояться, что Надя, жена, устанет молча терпеть и, наконец, изольет на него все свои упреки. И главное он понимал, что она будет права. Он - муж и отец, в ответственности перед семьей, он должен.

Понять бы, за что он тогда боролся. Боролся тогда, когда многие были против. Тогда он называл их дураками, трусами, деревенской темнотой. А оказалось, что они были правы. Им, казакам, видимо на роду написано служить царю и отечеству. Он поверил разглагольствованиям коммунистов, их красивым и, несомненно, правильным словам. Боролся в Гражданскую за установление советской власти, агитировал односельчан идти за ним, образовывать колхоз. И что теперь? А теперь его семья умирает с голоду.

Как бы страшно не было, он должен сделать это. Да и разве можно назвать его поступок воровством. Поле уже скосили, но еще не вспахали. Эти колоски никому не нужны, а он с их помощью сможет хоть немного накормить свою семью.

Федор дошел до поля, огляделся по сторонам и начал искать. Ну, должно же здесь быть хоть что-то. Темень, хоть глаз выколи. Федор склонился почти до земли. Вот один колосок, другой...

Через некоторое время, когда Федор уже успел углубиться в поле, со стороны дороги послышался топот копыт. Тело сковал ужас. Он упал плашмя наземь, но вероятность того, что он останется незамеченным, была ничтожно мала. Хоть ночь и была довольно темна, но силуэт человека различить было вполне возможно. Сердце Федора билось так громко, что казалось, будто бы его слышит весь мир. Удары гулко отдавались в висках. "О, Боже, спаси меня грешника". - Молил Федор, не понимая, как он, высмеивающий мать и жену за иконы и молитвы, может шептать такие слова.

"Господи! Я поставлю свечку в церкви, если ты спасешь меня! Прости меня грешника за неверие. Я поверю...".

Топот копыт приближался. Как назло луна выглянула из-за облаков. Как будто сама природа ополчилась против него. Федор уже не мог понять, что это стучит его сердце или копыта. В голову начали приходить мысли - а вдруг всадник тоже не отличит его сердцебиение от стука копыт.

Не вставая с земли, Федор приподнял голову, чтобы видеть местонахождение всадника. И то, что он увидел, повергло его в еще больший ужас. Всадников было двое, а, следовательно, и возможность быть обнаруженным увеличивалась ровно настолько.

- Ты уверен, что тебе не показалось?

- Может, и показалось, но проверить стоит.

- Да кому нужно скошенное поле?

- Но силуэт был.

- Какая-то девка на свиданку бежит. Ха-ха.

- Еще лучше! Чем мы хуже ее кавалера. Поиграемся с лапулей. Да что-то в девку слабо верится. Странное место для свиданки.

- Вась, нет тут никого.

- Товарищ Осипов! Проверить надо! - в его голосе прозвучали металлические нотки. - Тихо!

Голоса притихли. Федор отчетливо видел два темных силуэта в нескольких метрах от себя. Всадники остановились и оглядывались вокруг.

Вдруг тот, кого второй назвал Васей, снова заговорил:

- Видно показалось. А в вас, товарищ Осипов, я вижу некоторое малодушие. В то время, когда Советская власть активно борется с хищениями социалистической собственности, вы так безответственно относитесь к своим обязанностям. Видимо, вы не осознаете всей серьезности задачи возложенной на нас.

- Вась, это скошенное поле. Здесь ничего нет.

- Уже завтра колхозники пойдут собирать колосья оставшиеся после уборки. Сейчас, когда каждый колос, каждое зерно на счету, вы, товарищ Осипов, утверждаете что здесь ничего нет! Ладно, поехали дальше. Видно показалось. - С этими словами, всадники развернули лошадей и поскакали прочь.

Федор поднялся с земли и, превозмогая страх, продолжил поиски, складывая пучки колосьев в котомку за плечами.

ПЕРВАЯ ГЛАВА

Все было как в тумане. Не понятно, что произошло, как, почему... Ощущался только этот отвратительный, липкий, почти осязаемый страх. Позднее на суде он так и сказал: "Нас было двое - я и он... страх". Они смеялись. Все, абсолютно все. И снова туман, а из тумана смех, толпа людей и их искаженные лица. Они смеялись, они судили его, и каждый в глубине души понимал, что мог быть на его месте. Но если эта мысль и приходила в тот момент кому-либо в голову, то ее гнали прочь. Какая разница ведь в этот раз повезло, ведь в этот раз судят не его, ведь в этот раз судит он. И никто не виноват, ведь что значит одна капля в море, что значит один голос, когда их сотни. И каждый надеется нести на себе эту роль "судьи" еще как можно дольше, потому что в противном случае он станет подсудимым. Такова система, таков порядок, таковы люди, таково время. Больше нет прежних казаков. Станицы и хутора опустели. на казацкой земле появились новые люди. Советской власти удалось расказачить Россию. Нет больше казаков. Они уничтожены как класс. Гражданская война и коллективизация дали о себе знать. Замученные голодом, ссылками, переселениями казаки перестали существовать. Нет больше в России тех былых казаков. Да и России самой нет. Есть Советский союз. И те, кто, сегодня таясь, называет себя казаками, лгут сами себе. Есть другие, переселенцы. Они говорят мы русские крестьяне. И они лгут. Нет больше крестьян в этой стране. Есть колхозники и совхозники, а остальные враги народа - единоличники и кулаки. Расказачивание, раскулачивание, раскрестьянивание... и все, нет прежней России.

Впрочем, они правы. Никто из них не виноват. И, сам по себе, этот суд - это всего лишь театральное действо, хорошо отрепетированное, повторяющееся из раза в раз, представление. Здесь каждый говорит свою заученную роль, свое обвинение, одно единственное, неизменное.

- Сегодня, мы - советский народ, который должен показывать пример всему миру, и есть тот справедливый судья, который просто обязан остановить преступника, вора, и я не побоюсь этого слова - врага народа.

- Ты не достоин гордого звания советского человека, гражданина.

- Воровать зерно в такое тягостное для советского народа, советского государства время - самое низкое, самое позорное преступление для советского человека.

"Да! Куда благороднее позволить своим детям голодать!.. Ну как же вы не поймете!.. Зачем весь этот фарс? Бестолковая трата времени!"

- Итак, товарищи, все мы оценили вашу непоколебимость в отношении необходимости справедливого наказания этого преступника. В ближайшее время компетентный суд вынесет свой приговор по данному делу.

* * *

Вскоре суд вынес приговор - 10 лет лишения свободы с конфискацией имущества. Впрочем, конфисковывать было практически нечего. Так Федор попал в лагерь и только там осознал всю противоречивость и разносторонность человеческой жизни.

* * *

Федора ударом в спину затолкнули в сбитый из неотесанных досок вагон. Внутри разило потом, немытыми телами и людскими испражнениями; истошно орали дети, и время от времени голосили бабы.

Федор нервно пробегал глазами по окружающим его людям. Взгляд хаотично скользил вокруг, не задерживаясь ни на чем, лишь изредка реагируя на крики. Хотелось взять себя в руки и резонно осмыслить происходящее, но тело бил озноб то ли от сквозняка, то ли просто от страха и неизвестности.

Казалось, прошла вечность, или, по крайней мере, сутки, прежде чем Федору удалось умерить дрожь, и, наконец, всмотреться в лица и тела окружающих. Казалось, что вагон забит донельзя, но на редких станциях он вновь пополнялся народом. Везли семьи, одиночек, детей, стариков, баб, мужиков. Толпа представляла собой самый разносортный контингент. На ком-то были ладно сшитые рубахи из качественной материи, конечно, изрядно поношенные, грязные и порванные, кто-то укрывал свое изголодавшее тело в многократно латаных обносках. Но всех (или почти всех) объединяла ненависть к советской власти, которая или отняла у них все, или не дала обещанное и отняла последнее.

В душу неотступно пробиралась апатия. Федору даже стало казаться, что его уже здесь нет, что он или умер или впал в дрему, такое состояние, когда ты еще можешь видеть, слышать, но ничего из происходящего не проникает в сознание и не задерживается в памяти. Он чувствовал, что его взгляд, замер на ком-то и неосознанно исследует его. Он видел мелочи: латку на штанах, ссадину на колене, проглядывающем сквозь разорванную ткань, засохшую на нем грязь, пуговицу на рубахе, босые ноги и родинку чуть выше безымянного пальца на ноге, щетину на мощном подбородке, ссадину на высокой скуле, заветревшиеся пухлые губы с запекшейся на них кровью, большую мужскую ладонь со сбитыми костяшками, руку труженика, руку русского крестьянина, вдруг оказавшегося преступником перед Советским государством. Это был мужчина лет 30ти, крепкого телосложения с загорелым лицом, видимо, обладавший веселым нравом. Все это нашло отражение в его измученном ныне теле. Вокруг глаз скопились мелкие морщинки, свидетельства того, что он часто смеялся. Это живые глаза человека, которого не удалось сломить. Он смотрел с сильным прищуром вокруг, медленно поворачивая голову, настолько медленно, что невооруженным взглядом и не заметишь. Казалось, даже в данном положении он сумел превозмочь лишние эмоции, страхи и просто наблюдал. Он ненавидел, он презирал, он судил и ждал. Ждал молча, осознанно и неуклонно.

Когда-то давно, в детстве Федор слышал историю об Атлантах, которые из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, держат на своих плечах небесный свод, их спины сгибаются от тяжести лет, грехов и пороков человечества. Но они держат небо и будут держать его, покуда они живы, молчаливо неся свой груз. Так вот этот человек из породы Атлантов. На таких, как он, держится мир, на таких, как он, держится Русь. Это русский крестьянин, сын земли.

И пока будет гореть ненависть в его глазах, этот человек будет жить и любить свою землю, поле пшеницы, свой дом, свою Русь. Наверное, у него тоже конфисковали все. Конфисковали, но не отняли. Как можно отнять что-то у человека, когда жива его память, когда жива его душа.

Себя к Атлантам Федор причислять не хотел, не мог. Ему вдруг стало стыдно за ту панику, за тот страх и за апатию, которые он до сих пор не может преодолеть. Но ему вдруг очень захотелось протиснуться поближе к этому человеку. От него веяло уверенностью и силой. И Федор с каким-то суеверным трепетом был уверен, что он тоже вдохнет в себя эту силу, как только окажется вблизи своего Атланта. Хотелось спрятаться за ним, как за самым большим и раскидистым деревом в грозу, не осознавая, что молния бьет обычно в самое высокое дерево.

Позднее Федор так и не смог вспомнить, как же он оказался рядом с этим человеком, как пробрался сквозь груды спящих тел, но доехал он до места назначения именно рядом с Атлантом. Он даже, забыв обо всем, пытался заговорить с ним, но тот только отделывался обрывочными фразами, или чаще просто молчал.

Голос этого человека звучал глухо и отрывисто. Когда он говорил, то его рука, лежащая на колене, слегка подрагивала в такт его речи, а глаза неизменно смотрели на собеседника. Иногда Федору казалось, что он его даже не замечает, но тут Атлант поворачивал голову и начинал в упор его разглядывать. Он видел Федора, изучал его. Время от времени он даже задавал вопросы, но тут же отворачивался, не ожидая ответа. Да и Федор не знал что на них ответить, а если и знал то все равно бы побоялся сказать все это вслух. Он не хотел думать, не хотел копать что-то в себе. Было одно желание забыть. Воспоминания рождали собой боль и сознание одиночества, чувства никчемности. А быть ничтожеством рядом с этим человеком казалось чем-то постыдным и недостойным.

- Страшно?- вдруг спросил Атлант и отвернулся.

Федор чувствовал, что на его шее задрожали желваки. Он молчал. Конечно, страшно, но как он может сказать это Атланту.

Текли минуты как года. Стучали колеса, свистел ветер, видимо, шел дождь. В вагоне раздавался разноголосый храп, время от времени плакали дети. Но в целом это была апатия и усталость.

Атлант сидел, обхватив правое колено мощной ладонью, и молчал. Федор изредка поглядывал на него и тоже молчал. Ближе к утру Федора сморил сон. Не сон, а тягостная полудрема. Состояние, когда слышишь все происходящее вокруг, чувствуешь все запахи, и в любую секунду можешь открыть глаза, и ничего не изменится. Только глаза открывать не хочется. Действительность в такой полудреме дополняется чем-то сверхъестественным. Положительная сторона в таких снах только в одном - открываешь глаза и практически ничего не помнишь, что было во сне. Остается только горький болезненный осадок.

Полудрему Федора прервал истошный крик женщины. Федор мгновенно нашел ее взглядом, но не мог понять, что произошло. Тощая высокая баба, похожая на цаплю что-то кричала, но Федор не мог понять ее. В вагоне стало заметно шевеление и неожиданное замешательство. Федор помнил предыдущий день. Тогда было много криков, воплей, стонов. Сейчас же только истошный крик и причитания этой женщины, а в остальном молчание. Наконец до него стал доходить смысл причитаний.

- Ироды-ы! убивцы!.. Мой мальчик...убивцы! Да помогите ж...- И стон... Долгий надрывный плач. Непонятные возгласы и завывания.

Никто не подошел. И Федор не подошел. Не хотел...Рядом сидел Атлант. И он не подошел. Только на долю секунды повернул голову в ту сторону и снова отвернулся.

Мальчик умер от голода. На очередном полустанке его сняли с состава. Отпихнули мать в сторону, не обращая внимания на ее вой. Состав тронулся дальше в пустоту, в неизвестность сроком в 10 лет. А женщина еще долгое время выла и выкрикивала проклятия, пока ее крик не превратился в опустошающий стон. Народ безмолвствовал.

- Меня зовут Матвей Лузгин,- неожиданно заговорил Атлант. - Из хутора Хорошенского. Единоличник...хотя...сегодня нас называют кулаками. Понимаете, о чем я говорю? - Теперь Атлант явно ждал ответа.

А что мог сказать Федор? Это человек другого склада, других жизненных мерок и, конечно, других проблем. Что он скажет? Что он Федор Прохоров с хутора Бузулукского. Колхозник, а ныне расхититель социалистической собственности. И, что он понимает кулака... Но разве он понимает? Как может понять тот, чьи дети сейчас голодные, того, чьи сытно ели. Он, наверное, сейчас должен был бы злорадно улыбнуться при мысли, что их судьбы так нелепо пересеклись и что сейчас они на одном грязном полу, хотя раньше их жизни так разнились. Но улыбки не получалось. Он уже придумал себе историю и миф этого человека, этого Атланта, и не может себе представить этого человека в другой роли. Федор даже не воспринимал его имени. Ну как его могут звать Матвеем, ведь он Атлант. Его зовут Атлант. Нет, Федору вовсе не казалось, что Матвей Лузгин - это неподходящие для этого человека имя и фамилия. Просто Федор про себя звал его Атлантом, а в лицо не звал никак.

- Ну... так вы колхозник?- нетерпеливо спросил Атлант.

- Колхозник... Федор Прохоров.

- А я воспротивился вступлению в колхоз... За то и поплатился.

Атлант снова замолчал. То ли думал что сказать, то ли просто сказал что хотел. Федору было сложно понять этого человека. Еще сложнее было понять судьбу, которая свела их сегодня вместе. Он был против таких, как этот человек. Считал их недостойных новой жизни. У них было все: дом, достаток, хорошая урожайная земля, закрома зерна, скотина. У него ничего. Дом - старая развалившаяся хибара, клочок непригодной земли и тощая корова, которую нечем было бы кормить зимой. Федор не хотел думать ни о жене, ни о детях. Они остались там, а он здесь. Так проще.

- Мы честно жили. По совести. Я, брат, сестра и мать. Отец в Гражданскую сгинул. Хозяйство у нас было доброе. Две коровы, свиньи, овцы с десяток голов, птица, огород. Хлеба тоже хватало. Дом хороший - до революции перестроили. В общем, хорошо жили. Сами и в поле без батраков обходились. В Гражданскую мы с братом не попали по возрасту. Мне осьмнадцать в 21м стукнуло, а Андрею и того позже. Крепкие мы с малолетства были, к труду приученные. Работали в поле. Наталья, сестра, с нами да по дому. Да мать. К власти новой уважительны. Нам что с ней, что без нее было. Наталью в 25м замуж отдали, приданное доброе дали. Славный молодец мужик ее был. Работящий. Да Наталья ему не к душе оказалась. До Аксиньи все бегал. Там его Петька, брат ейный, на вилы то и посадил. Так Наталья к нам и вернулась. По-прежнему зажили.

- А вы что ж жинку себе так и не нашли.

- Нашел. Шурочкой звали. Коса с руку толщиной. Губы, как маки. Глаза как туман. Да что теперь говорить... Свадьбу сыграли. Так она в ту же зиму захворала и померла. Вдовцом остался. Видать судьба такая. Ни детей, ни жены. Четверо нас было - я, брат, сестра и мать. Лузгины - единоличники. Почему кулаками в их глазах стали, не знаю. Не знаю...- Атлант снова замолчал, глядя в одну точку. Видно, вспоминал что-то свое, то, о чем не хотел никому говорить. - К нам часто приходили... зазывали в колхоз. А кто приходил! Да я с этими людьми и рядом то не встану! Лентяи, пьяницы... почему я, мой брат, моя семья должны гнуть спину на них? На тех, кто на себя то ее никогда не гнул. Вот Лукич, к примеру, здоровый мужик всю жизнь на лавке с бабами просидел. По молодости с гармошкой, на старости с кошкой. Или Морозовы, агитаторы, вся жизнь митинг то за царя, то за советскую власть, а огород лебедой зарос. Кузьминична, конечно, хороша баба из койки в койку всю жизнь то за ведро картошки, то за подол огурцов, а сама огорода за жизнь не завела. Председатель - хороший мужик... тоже приходил. Трактором в колхоз заманивал. Добрая вещь трактор. Да мы с соседом еще в 26м на ярмарке вскладчину купили. Зачем нам еще? Думаешь буржуи мы? Думай, думай...а как иначе - живем по науке, по новому...Журнал по сельскому хозяйству выписывал. Хозяйство постепенно на современный лад перестраивал. Электрифицировал. Матери машинку швейную купил. Такая штука дельная. Сестре - патефон с пластинками. Пущай, думаю, баба куражится. Много ли баба в жизни видала? Думал жизнь новая началась. А оно вона как повернуло... Коллективизация. Советская власть она добрая - всех под одну гребенку гребет. И работяг, и лодырей. Кому она добрая? Я свое хозяйство своим горбом подымал, а теперь отдай все... не бывать тому. Единоличники Лузгины и будем ими до гробовой доски. Так я им и говаривал. А они знай себе ходят - агитируют. А тут нате вам. Ночь. Темень. Вдруг собачка наша Лушка забрехала. И знай себе лает. Ну, я встал, фуфайку надел и вышел на двор с вилми. Глянь - а там Семка лысый в катух ко мне залез и уже утака тащит. Я его хвать и кричу: "Ты что ж делаешь, шельма вороватая? На чужое добро покушаешься? Своего не нажил так на мое лапу наложить хошь?" А он мне: "При Советской власти все общественное. Я не ворую, а беру свое". Так коли именно этого хочет Советская власть то это власть воров. И я не желаю...

- Но ведь все не так. Нельзя судить власть по одному вору. Власть виновата! А при чем здесь власть?

- Хорошо! Но ведь это их установка. Установка, которая позволяет прикрывать воровство. А ты вот здесь за что?

Федор замялся. Как он мог объяснить этому Атланту свое воровство? Тогда все казалось проще и справедливее. Тогда это казалось просто вынужденным шагом, чем угодно, но только не воровством. А там дома скоро длинная зима и вероятно голодная смерть. И нет иного выхода. Только украсть. И Наде вероятно тоже придется идти воровать, чтобы не видеть голодные глаза детей. Конечно, сейчас он оправдывает воровство. Он не может иначе. Кому-то в жизни повезло. Повезло как этому Атланту. Кому-то не повезло.

Повезло. Разве не смешно говорить о везении, в то время, когда и тот, кому повезло и тот, кому не повезло, сидят рядом на одном полу в одном вагоне. В данный момент они равны. А в чем-то они все равно находятся на разных ступенях. У них разные мерки жизни. Каждый из них видит только свою сторону монеты. И ни одному из них не дано пока что понять другого.

Атлант рассказывает ему о себе, о своей жизни, труде, хозяйстве, переведенном на электричество, купленном тракторе, швейной машинке, патефоне, сельскохозяйственных журналах, добротном доме. А он, Федор, помнит свою жалкую лачугу, крытую камышом, жалкий пай с каменистой землей, тощую корову - кормилицу и голодных детей. И это он отдал, вступив в колхоз. Разве его семья не трудилась? Трудилась в поте лица. И что можно говорить о помощи колхоза, когда в этом колхозе на самом деле собрались только такие как он и еще куда хуже, действительно, пьяницы и лодыри. Колхоз поможет - а чем ему помогать в такой голодный и сложный год. Нет, врет он себе. Все ложь. Не поможет колхоз. Отнимет, да, но не поможет. Он казак, и должен был оставаться казаком до гробовой доски. Год был и вправду голодный. Но не потому что урожая не было. Все было... пшеница с человеческий рост, гнулась под тяжестью колосьев. Ничего не скажешь - богатая у них земля, нет другой такой на Руси. Урожай собрали добрый, никогда такого не было. И все забрали. Всё! А кто забрал? Советская власть забрала. А нам говорят - голод. Не голод, а голодомор это!!! Искусственное уничтожение нас, тех, кого не добили тогда в 20х.

ВТОРАЯ ГЛАВА

Надя устало прислонилась к побеленной стене и начала медленно оседать на пол. Сил больше не было. В хате надсадно вопил Павлик. Младшенький. Он теперь редко затихал, а Надя даже радовалась этому. Кричит - значит, живой. Кричит - значит, не совсем еще ослаб от голода. Долго ли осталось?

Вчера старшенькой - Шурочке - удалось где-то раздобыть две пригоршни овса. Спросила откуда. Молчит, виновато потупившись в пол, а подбородок дрожит. Бог знает, что у нее на уме. Дотянуть бы до конца холодов. А там, авось... Только ведь не дожить...

Тихо скрипнула дверь. Надя вздрогнула и попыталась встать. Кого еще черт принес?

- Здорово бывать, соседка, - разнесся по хате зычный голос. - Все живы?

- Живы, - обреченно пробормотала Надя и, превозмогая слабость в ногах, двинулась навстречу гостье. - Какими судьбами?

- Да вот... люди гутарят...

- Нехай. На то они и люди.

- Да ты послухай... Ильинична-то младшего дитя зарезала.

- Ты чего городишь, дурна баба?

- Ишь какая сыскалась... городишь... аль не слыхала?

И откуда у бабы только силы берутся по дворам сплетни таскать? У самой семеро по лавкам. В хате шаром покати, есть нечего. А ведь ходит... Управы на нее нет. Или побирается? Так ведь не по адресу пришла.

А соседка все не умолкала, возбужденно пересказывая хуторские сплетни.

- Йисть совсем нечего в ихнем семействе.

Удивила... А кому сейчас на хуторе сытно живется? Кладовщику? Или председателю вместе со всей его партийной братии? Кому?

- Вот и зарезала она младшенького, чтобы старших прокормить.

- Да ты в уме ли?

- Я-то в уме. А вот Ильинична опосля всего совсем тронулась. Ходит по хутору простоволосая. Без платка. Глаза шальные. И воет. Страшно так воет, а на саму гребозно глянуть.

Надя обессилено опустилась на койку, обхватила себя руками и уставилась в пол, раскачиваясь взад-вперед. Из горла вырывались судорожные хрипы, постепенно перерастая в слабые завывания, сливаясь с плачем Павлика, доносившимся из дальнего угла хаты. А на сердце пустота. Черная, вязкая, непроглядная...

- Ты чегой-то? Аль дурно тебе? - Голос соседки доносился будто сквозь толщу льда. Как тогда в детстве, когда она, Надя, оступившись, провалилась в прорубь. Не в силах издать ни звука она чувствовала, как река смыкается над головой, как тяжелеют, пропитываясь влагой, валенки и тулуп, как темные студеные воды Бузулука сковывают тело жгучим ледяным саваном, не позволяя пошевелить ни рукой, ни ногой. И точно также как сейчас, до нее доносились голоса. Разница лишь в том, что тогда звуки убеждали, что помощь уже близко. А теперь от них хотелось спрятаться. Где угодно... Лишь бы не слышать, не знать, не прокручивать в голове весь тот кошмар, который навис над Бузулуком.

- Дурно... Иди... Лучше иди... - слабо шевеля бледными заветренными губами, пробормотала она. - Иди. - Уже тверже. - Иди. Я сейчас.

Соседка нерешительно попятилась к двери и, перекрестившись на красный угол, скрылась за выцветшей занавеской.

- Помоги нам Бог.