Кашин Анвар : другие произведения.

  

  

   - Что ж, не стану спорить, искусство порой способно творить настоящие чудеса. - Доктор Мосс еще раз полюбовался цветом коньяка в бокале, прежде чем сделать глоток и зажмуриться от удовольствия. - Но, смею вас спросить, кто способен предугадать, чем для него обернется сотворение подобного чуда? Очевидно, что предсказание или даже предопределение судьбы, чужой или своей собственной, всегда было делом не из легких. И, заметьте, я не говорю о разного рода гадалках и хиромантах. Теперь, в наш век, только научное знание может приоткрыть завесу тайны над будущим.

   Вот вы улыбаетесь, думаете, раз уж речь зашла о преступлениях и прочей криминалистике, старина Мосс опять заведет свою шарманку о методах мсье Бертильона, или вспомнит доктора Ламброзо. Нет, не в этот раз. Хотя некоторые и причисляют фотографические картины к произведениям искусства, мой рассказ будет о натуральной живописи в естественном, так сказать, в первозданном виде. Что? При чем тут научный метод? Так ведь речь пойдет об Эмиле Байо. Как, кто это такой?

   Хорошо, я начну с самого начала. Родился Эмиль Байо в семье известного врача. Прошу прощения, дату рождения я вам не назову. Не припомню так сразу, да и рассказ мой в таком случае может уподобиться скучнейшей статье в энциклопедии. Естественно, его отец, Шарль Оливье Байо, видел в единственном сыне наследника и приемника своего дела, и профессия врача была назначена стезей юного Эмиля задолго до его совершеннолетия. Сам же мальчишка имел несколько иную склонность. Даже не склонность, забегая вперед, можно смело говорить о настоящем большом таланте. Позднее знатоки стали говорить об Эмиле Байо как о портретисте, прозревающем судьбы. Да-да, не больше и не меньше. Словом, Эмиль с детства всей душою был предан Аполлону, а не Асклепию. Однако по воле отца он все же отучился положенный срок в Сорбонне и даже получил степень доктора медицины, впрочем, более вожделенную его отцом.

   Когда и где Эмиль Байо постигал живописную науку, мне неведомо. Но тут меня можно простить, ведь и мой диплом подписан самим Теодюлем Арманом Тибо, а не каким-нибудь Ренуаром. Как бы там ни было, Эмиль не оставил свою художественную страсть, и, вероятно, именно она, эта страсть, и погнала его прочь. Успешную и прибыльную практику в Париже, устроенную стараниями отца, он променял на жаркие красоты Африки, сперва уехав в Алжир, а после, кажется, в Сенегал и Конго. Профессия врача в столь диких и экзотических странах тоже весьма востребована. Сколь бы малой ни была белая община, среди европейцев всегда более популярны порошки и микстуры, тогда как заклинания, снадобья и пляски шаманов помогают исключительно местным аборигенам.

   Вернулся Эмиль спустя пять или шесть лет, лишь когда получил известие о тяжелой болезни отца. Отца в живых он уже не застал, однако тяжелую потерю несколько смягчило неожиданно большое наследство. Да, блудный, и все же единственный сын и наследник не мог взять в толк, зачем отцу нужно было осматривать чужие языки и щупать пульс, когда на его счету в Лионском банке лежала такая сумма?

   С тех пор о докторе Эмиле Байо больше никто ничего не слышал. Зато появился модный художник с теми же именем и фамилией. Сперва о нем говорили как об импрессионисте, ярком и необычном, на фоне повального увлечения публики Моне и Дега, позднее критики объявили Байо ретроградом, предавшим идеалы современного искусства, хотя некоторые и отзывались о нем ни больше ни меньше как о продолжателе традиций великого Делакруа. Как вы понимаете, не мне судить, кто из знатоков был прав, но портреты работы Эмиля Байо, хоть и не так часто выставляемые на всеобщее обозрение, стоили их заказчикам немалых денег.

   Почему так ценились эти картины их обладателями? Тут как опытному рассказчику мне бы следовало промолчать и выложить секрет лишь в конце, однако суть моей истории не в самом методе или творческой манере мастера. В чем же она тогда, эта суть? Ее, то есть суть, можно понимать всякий раз по-разному, потому как ни для кого не существует заранее четко очерченной судьбы, как и единственно раз и навсегда определенного смысла жизни.

   А портреты? Да ведь о них я и толкую. Изображения неким, казалось бы, волшебным образом на протяжении многих лет и, возможно, десятилетий проживали вместе с оригиналами их жизнь, взрослели, расцветали и старились. У моего знакомого, хозяина весьма приличного заведения на Монмартре... Может быть, вы о нем слышали? Мсье Дешам, мсье Морис Дешам. Нет? Ему повезло, он заказал свой портрет Эмилю Байо, когда тот еще не был настолько известен. То ли в семьдесят шестом, то ли в семьдесят восьмом, словом, давно. Тогда Морис был молодым и стройным красавцем. Зайдите как-нибудь к нему в ресторан. Портрет висит там прямо в зале, а на нем - лысый толстяк с красным лицом. Да-да, так теперь и выглядит Морис, поразительное сходство! Будто в зеркале его видишь. Скажете - мистика? Сам Байо утверждал обратное. Как опытный физиолог мэтр мог предвосхитить изменения внешности своей модели. Слой за слоем покрывая холст красками особого состава, великий художник добивался поразительного эффекта. Надо ли говорить, что прежде чем Байо брался за работу, он подолгу беседовал с заказчиком, точнее с тем, чей портрет ему предстояло писать. Более того, он предпочитал работать с людьми, так или иначе знакомыми ему лично, и лишь изредка с теми, кого близкие знакомые ему могли порекомендовать. И был только один случай...

  

   Впрочем, вижу, своим долгим вступлением, так сказать, 'от Потопа' я вас утомил. Хорошо, давайте прямо сейчас покончим с прологом. Даже во вполне уважаемых романах авторы то и дело начинают повествование с чего-нибудь этакого, экстраординарного, чтобы читатель сразу 'заглотил наживку'. Проделать такой фокус нетрудно и мне.

   Мсье Робер Деламар, очевидно, был отравлен. Его горничная... не припомню сейчас ее имени, прибежала ко мне домой уже довольно поздним вечером. Пока я собирался, беспрерывно лепетала о том, что, мол, мсье очень плох, задыхается, а ведь прежде он никогда так не болел, даже если перед тем гулял с приятелями всю ночь. 'Нет-нет, эту ночь он собирался провести в своей постели, и весь день выглядел вполне здоровым', - продолжала Ивет или Полет, как там бишь ее.

   Через полчаса я прибыл на место и был готов осмотреть пациента. Собственно, до того дня моим пациентом мсье Деламар никогда не был, однако я наблюдал его супругу, которой по мере сил помогал бороться со стенокардией. Мадам Деламар как раз находилась на водах в Швейцарии, а мсье... Я сразу послал горничную за полицией, ибо мне осталось только констатировать смерть мсье Деламара. Несомненно, это был яд. Что вы говорите? Раз он задыхался, значит, кураре?

   Да, для бульварного романа вполне подходяще. Кураре - звучное словечко, то что нужно для невзыскательного читателя. И самое поразительное то, что вы правы, хотя я сам ни за что бы не поверил, что мне в моей практике придется столкнуться с чем-то подобным.

   Конечно, я отдавал себе отчет в том, что никакой уверенности в справедливости моего предположения о столь необычном отравлении у меня быть просто не может. То есть такая уверенность зиждется исключительно на впечатлении от статьи, недавно прочитанной в медицинском журнале. Однако отсутствие признаков поражения нервной системы, расслабленные мышцы еще теплого тела и свободные дыхательные пути, все говорило... Но что характерно, при тщательнейшем осмотре я не заметил на теле у мсье Деламара никаких ссадин, порезов или даже следов от укола, при том что, насколько мне известно, кураре не может проникнуть сквозь слизистую оболочку.

   Вы, верно, полагаете, что раз я взялся рассказывать вам историю этого загадочного отравления, то мне посчастливилось оказаться причастным и к его расследованию? Нет, ничего подобного. Инспектор Дюран, мужчина лет сорока, внешностью гораздо более, чем я, похожий на врача, полноватый, с аккуратной бородкой и в очках с золоченой оправой, он не замедлил появиться в сопровождении той же заплаканной горничной и двух усатых парней в полицейской форме. После этого мне только и осталось, что поделиться результатами своих наблюдений, с тем чтобы поспособствовать представителю закона... гм... в сборе самого подробного анамнеза.

   Я сообщил инспектору о том, что, по моему мнению, клиническая картина полностью соответствует не раз описанным случаям отравления ядом кураре. С другой стороны, тело моего несостоявшегося пациента предстоит тщательно обследовать, чтобы обнаружить следы укола или пореза, то есть место проникновения в кровь смертельного яда. И, собственно, мне больше нечем было помочь расследованию. Осталось лишь подумать, как со всей деликатностью сообщить мадам Деламар о смерти ее супруга, причем так, чтобы не вызвать у нее сердечного приступа. Я уже собирался покинуть на сей раз, увы, не слишком гостеприимный дом, когда... Когда я поймал себя на том, что стою в дверях одной из комнат, кажется, кабинета покойного, и разглядываю портрет. На портрете изображен мсье Деламар, его тонкие губы тронуты усмешкой, а в глазах - непривычный, но отчего-то знакомый мне блеск, при том, что самого бывшего хозяина кабинета при жизни я никогда не видел. Приглядевшись, на холсте я заметил подпись художника - 'Эмиль Байо' и дату, картина была написана менее чем полгода тому назад.

   Не имея чести быть знакомым с Эмилем Байо, тем не менее, я когда-то знал его отца, все же тот был весьма известным в Париже диагностом. Отчего-то мне показалось важным сообщить об этом портрете полицейскому.

  Я направился обратно в спальню, где оставалось тело, там же и инспектор занимался составлением каких-то своих сыщицких бумаг. Но теперь, следуя анфиладой комнат, я уже не смог не заметить другой картины. В довольно-таки просторном зале на стене висел портрет юной девушки. Несомненно, это была Мария, дочь мадам Деламар от первого брака. Юную прелестницу мне тоже видеть никогда прежде не приходилось, однако я слышал о ней от своей пациентки, и чертами девушка с картины напоминала свою мать. Да, Элен Деламар к тому времени во многом утратила... м-м... свежесть и красоту. К тому же ее болезнь... Кстати, надеюсь, вы уже догадались о том, что фамилия Деламар - это ненастоящая фамилия героев моего рассказа.

   Да, о портрете. Надо ли говорить, что картина принадлежала кисти того же Эмиля Байо? И что любопытно, датирована была лишь прошлым месяцем. Ну конечно, я подумал о том, что художник, имея за плечами солидный опыт путешествий по экзотическим странам и образование медика, мог бы без труда приготовить тот яд, который послужил причиной смерти мсье Деламара. Что вы говорите? Западная Африка - это совсем не Южная Америка, индейцы которой вовсю пользуются отравленными кураре стрелами? Но вы же понимаете, что я имею в виду? Важен сам подход, если угодно, концепция. С другой стороны, признаться хотя бы самому себе в том, что в отравлении я подозреваю знаменитого художника, я не мог. Или не решался. Нет. В самом деле, с чего бы? К тому же предположение об использовании кураре по здравом размышлении выглядело как беспочвенный домысел. И все-таки... Но зачем? Зачем художнику убивать мужа моей пациентки? Какая между этими людьми вообще может быть связь?

   Как бы там ни было, я сообщил о своих мыслях и наблюдениях инспектору, после чего поспешил с ним попрощаться. Мне стоило торопиться. Я собирался отправить телеграмму доктору Шнайдеру в Баден, чтобы попытаться опередить официальные известия о смерти мужа, которые вскоре получит мадам Деламар.

  

   Через несколько дней я уже встречал Элен Деламар на Восточном вокзале. Как телеграфировал мне доктор Шнайдер, острого сердечного приступа от печальной новости удалось избежать, и таким образом я решил лишь убедиться в стабильности состояния своей пациентки. Пульс был лишь слегка учащенным, но ровным, и вполне здоровый цвет лица мадам Деламар меня обнадежил, потому, устроившись в фиакре, я не стал расспрашивать свою попутчицу о ее самочувствии. Вместо этого я попытался было заговорить о красотах Швейцарии, но Элен взяла меня за руку и принялась допытываться, сильно ли мучился ее дорогой Робер перед смертью. Конечно, я заверил ее, что вовсе нет и постарался свернуть с опасной темы на путь несколько более светлых воспоминаний. Я спросил о портретах, что видел в доме.

   Эта моя идея оказалась удачной. Наверное, мне еще раньше следовало сказать о непритворных чувствах Элен к своему мужу. Робер Деламар был младше своей супруги лет на восемь-десять, и, без сомнения, был красавцем, конечно, насколько я могу судить о мужской красоте. Однако это была красота юного повесы, проходящая и сменяющаяся полнотой и редеющей шевелюрой, а не та красота благородно седеющих висков и римских профилей, что достойна гравюр. И это время, время, когда его мужская привлекательность растает без следа, стремительно приближалось. Так что со стороны мсье Деламара брак с еще не старой, хотя и заметно увядшей, но весьма состоятельной вдовой, несомненно, был браком по расчету. А вот со стороны Элен... Да, мне удалось подтолкнуть Элен к тому, чтобы она поделилась со мной своими воспоминаниями, пусть нынче и печальными, однако светлыми и не нарушающими ее сердечного ритма.

   - Ах, портреты... Жан-Этьен, мой первый муж, увлекался живописью. Когда-то он купил несколько картин. Это было давно, и о Байо тогда еще никто не слышал. Ох, даже не знаю, где сейчас эти холсты. Но то были совсем другие картины. Знаете, такие, на которых ничего толком и не разглядишь.

   А тогда мы гуляли с Робером. Был прекрасный солнечный день, день годовщины нашей свадьбы. Робер был простужен, но настоял на нашей прогулке. Он подарил мне огромный букет белых роз. Ах, какие это были розы! Одну он попросил, чтобы вставить себе в петлицу. И еще сильно уколол палец, сломив бутон. Потом пошутил, что готов расписаться кровью под признанием в своей любви.

   Мне хотелось подарить ему что-то такое, необычное в ответ, и я припомнила адрес этого художника. Мне показалось прекрасной идеей подарить любимому его портрет. Я знала, что теперь Байо знаменит, и его картины... Но вы же видели. Ведь он и правда хорош, тот портрет.

   - А вторая картина? - спросил я.

   - Вторая? Да. Это портрет Марии, моей дочери. Кажется, у меня не было случая вам ее представить. Она сейчас в пансионе в Нанте.

   - И что же художник?..

   - Он не смог мне отказать. Оказывается, Жан-Этьен был одним из первых, кто поверил в Эмиля Байо как в живописца. Правда, нам пришлось выслушать целую лекцию. Мсье Байо вещал о каких-то научных методах, о влиянии характера освещения и особых составах красок. По его словам выходило, что портрет, написанный им, будет меняться точно так же, как с годами меняется внешность изображенного на нем человека. Признаться, меня его рассказ несколько утомил, но Робер слушал с заметным интересом, задавал вопросы, хотя простуда давала о себе знать, и он то и дело кашлял в платок и стирал капли пота со лба.

   А портрет Мари... Робер сперва смутился и предложил художнику написать сразу два портрета. Наши портреты, его и мой. Но я... Доктор, вы должны меня понять. Я отказалась. Тогда Робер сказал, что будет недурно, если мсье Байо нарисует мою дочь, ведь она так похожа на меня. Я согласилась. Однако с этой затеей все оказалось совсем не так просто. Хотя художник предупредил, что в его методе изображения очень много тонкостей, я не думала, что для моих близких будет столь утомительно ему позировать. Для Байо важно было, где именно в доме будут висеть его картины, какое освещение в комнатах, как жарко топятся печи зимой, не бывает ли сквозняков. К тому же он утверждал, что лучше всего, если позировать ему станут именно в той обстановке, в которой потом будут находиться его работы. Он так и говорил, что, возможно, он не самый приятный в общении человек, но нам придется смириться с его обществом в нашем доме, на все время написания портретов.

   - И долго вам пришлось терпеть это неудобство?

   - К счастью, нет. Я слыхала, что некоторые живописцы тратят годы на свои полотна. Мсье Байо с обоими картинами управился за три или за четыре месяца. Не могу сказать точно, ведь я тогда уезжала в Италию, на лечение к тому знаменитому профессору, как же его?

   - Торрегросса, Луиджи Торрегросса, - поморщился я, вспомнив этого шарлатана.

   - Да-да, так его и звали. Жаль что он решил уехать в Америку, ведь его микстура меня так бодрила...

   Вскоре наш экипаж подъехал к дому мадам Деламар, и я поспешил распрощаться со своей пациенткой. Слава Богу, это случилось вовремя и кстати, потому что у меня вовсе не было желания рассказывать Элен, из чего состояли те волшебные микстуры.

  

   Еще неделю спустя, когда я в своем кабинете провожал до дверей последнего записанного на этот день пациента, моя помощница, подавая посетителю перчатки и шляпу, предупредила меня о еще об одном госте, ожидающем в приемной. Это был инспектор Дюран. Сразу после слов приветствия полицейский осведомился, не найдется ли у меня немного времени для беседы. 'Приватной беседы', - уточнил он. Я согласился и хотел пригласить инспектора к себе в кабинет, но тот заговорил о том, что не отказался бы от чашечки кофе, что так замечательно варят здесь, рядом в кафе, буквально напротив моего дома.

   В кафе мсье Дюран действительно заказал себе кофе и? пока ему не принесли заказ, хранил молчание, похоже, более из нерешительности, нежели из соображений секретности. Наконец, он тяжело вздохнул и начал:

   - Мсье Мосс, я бы хотел вас спросить... точнее просить об... Нет, давайте я вам сперва расскажу о том деле. Я имею в виду отравление мсье Деламара.

   - Да, я и сам вас хотел об этом просить, - с готовностью кивнул я полицейскому. - Верно, я все же ошибся. Кураре. Это так необычно. Но тогда...

   - Нет, вы оказались правы. И в том, что на теле нет совершенно никаких ран и следов от уколов, вы тоже не ошиблись. Наш врач выяснил, что у жертвы отравления была язва желудка, именно потому...

   - Ах вот как! - не удержался я.

   - И потому я думаю, то есть я уверен, что отравление, как вы и предположили, дело рук Эмиля Байо. Он врач и мог знать о недуге мсье Деламара. К тому же прежде чем написать портрет, Байо каждый раз подолгу беседовал со своими моделями, наводил о них справки.

   - Так вы допрашивали художника?

   - Нет, - полицейский опустил глаза. - Все это время, я хочу сказать, уже вторую неделю, Байо пьянствует. Иной раз он действительно совершенно невменяем, а порой притворяется, но все равно разит от него, как из бочки. И знаете, что вам скажу? Это похоже на стремление к сумасшествию. Вы же наверняка знаете, как действует этот чертов абсент.

   Я говорил с мадам Деламар и со слугами. Но мадам ничего не знает, и к убийству вряд ли может иметь хоть какое-нибудь отношение. Да, я ведь вам не сказал. Яд, и именно что кураре, обнаружился в бутылке с вином. На этикетке значится, что это Мадейра двадцатилетней выдержки. На пробке имеется след от иглы. Очевидно, что яд впрыснут в бутылку медицинским шприцем. В кабинете покойного я нашел целый ящик такого вина, и четырех бутылок в этом ящике уже не хватало. Почему я говорю о том, что Элен Деламар не причастна к убийству? Потому что вино, весь ящик, ее муж купил в лавке на следующий день после ее отъезда в Швейцарию. И, как видите, прежде чем погиб, успел выпить некоторое количество. Вино пил только он, перед сном и всего один бокал, как утверждает горничная. Последнее время мсье Деламар вообще ограничивал себя в выпивке, видимо, как раз из-за своей проблемы с желудком.

   - Да, это вполне вероятно, - согласился я.

   - А теперь, - инспектор посмотрел мне в глаза, тут же смутился и впился взглядом в кофейную чашку, полную и уже остывшую, к которой он так и не притронулся. - Я хочу вам признаться в совершении должностного преступления, - глухо продолжил он. - Мало того, я хочу заручиться вашей поддержкой.

   - Моей поддержкой? - опешил я.

   - Честнее будет сказать, что речь пойдет о вашем соучастии.

   Сперва мне подумалось, что тут дело в какой-то хитрой полицейской уловке, каком-то фокусе, и сейчас или чуть позже инспектор Дюран выложит на стол неизвестный мне козырь и попытается заставить признаться в убийстве супруга моей пациентки. На всякий случай я уже приготовился сказать, что с момента отъезда мадам Деламар я не появлялся в ее доме, и слуги это могут подтвердить. Но тут увидел, что полицейский все так же смотрит в свою чашку и совершенно не следит за мной, не пытается поймать смятение в моих глазах и не обращает внимания на мои дрогнувшие пальцы. Наверное, если бы я сейчас встал, без лишнего шума отодвинув стул, то мог бы просто уйти, и мсье Дюран не сразу бы это заметил.

   - Я собираюсь совершить должностное преступление, - глухо произнес инспектор, обращаясь к своей чашке. Помолчал и все же поднял на меня глаза. - Мне бы не хотелось вас посвящать в суть происшедшего, но без этого, думаю, не обойтись. И... вы же, в конце концов, обязаны хранить врачебную тайну, а это, в своем роде...

   После такого вступления, как вы понимаете, я уже не мог уйти. А полицейский рассказал мне следующее: Первым делом инспектор решил выяснить, кто имел возможность отравить вино, учитывая, что ящик с бутылками все время хранился в кабинете мсье Деламара. После отъезда его супруги гостей в доме не принимали. Исключение составил лишь Эмиль Байо, он несколько раз приезжал, чтобы завершить портрет Марии, как раз на каникулы приехавшей домой из пансиона. Еще, кроме самого хозяина кабинета, можно упомянуть горничную, ту самую Полет, что прибежала ко мне за помощью. Вторая служанка уехала в Швейцарию со своей госпожой, а старик привратник и садовник в бельэтаж никогда не поднимаются.

   Естественно, инспектор рассудил, что если кто и может знать нечто важное касательно причин убийства, то это прислуга. Сначала Полет ничего рассказывать полицейскому не хотела, вернее сказать, молола всякую чушь. Тогда ему пришлось припугнуть девицу тем, что ее хозяйка после разговора с ним, инспектором Дюраном, может решить, что Полет не торопилась позвать доктора, когда обнаружила, что мсье Деламару стало плохо. И спрашивается тогда, а почему она так поступила, и не было ли у нее причины отравить Робера Деламара? Ерунда, конечно, уже хотя бы потому что о кураре эта курица никогда и не слышала. Но прием сработал, и горничная, взяв с инспектора обещание не выдавать ее хозяйке, рассказала все. Сперва о том, что Робер уже через месяц после свадьбы залез ей под юбку, и время от времени пользовался... м-м... ее благосклонностью, отделываясь скромными подарками. А потом, увидев сомнение в глазах инспектора, продолжила. Сомнение же полицейского было отнюдь не наигранным. Такие забавы мсье Деламара могли окончится только увольнением дурехи, а самому Роберу грозили разве что необходимостью изобразить самое искреннее раскаяние.

   Полет пришлось рассказать инспектору и о том, к чему Робер склонил Марию, которой в этом году должно было исполниться пятнадцать лет. Нет, она не дура, чтобы подсматривать за таким, но несколько раз слышала... И в первый раз это было, скорее, изнасилование... И все это произошло в то время, когда госпожа укатила в Швейцарию.

   Инспектор умолк, очевидно, ожидая моей реплики, и мне не оставалось ничего, кроме как спросить:

   - И какой же вы делаете из этого всего вывод?

   - Это же понятно, - оживился полицейский. - Эмиль Байо застал Робера и Мари... Художник, он ведь писал в это время портрет девочки и проникся к ней симпатией. Поэтому он и предпринял определенные шаги... Посудите сами, он имел возможность отравить вино, и ведь только он сам, при наличии определенных ингредиентов, мог изготовить яд.

   - Яд можно было бы купить... но зачем так усложнять дело? В любой аптеке продается множество веществ, способных убить человека.

   - Вот именно!

   - К тому же язва. Если бы желудок мсье Деламара был в порядке...

   - Я тоже об этом подумал, - согласно кивнул инспектор.

   Я поневоле выдержал паузу, обдумывая сказанное, и наконец спросил:

   - Но чего же вы от меня хотите?

   - Я собираюсь закрыть это дело. Ведь мог же произойти несчастный случай. Это ведь общеизвестный факт, что индейцы без всякого вреда едят животных, отравленных ядом кураре. Вероятно, мсье Деламар, в поисках острых ощущений, решил попробовать... Знаете же, какие сумасбродные идеи приходят в голову теперешним молодым людям.

   - В тридцать лет...

   - И все же, - перебил инспектор, - мне кажется, такое объяснение могло бы уберечь одну юную особу.

   - А ее вы совершенно исключаете из подозреваемых? На мой взгляд, мотив у нее был куда как более убедительный.

   - Мотив? - В глазах полицейского неожиданно блеснула ярость. - У вас есть дети, мсье Мосс? - спросил он, взяв себя в руки.

   Я кивнул.

   - Тогда вы меня поймете.

   - У меня сыновья, но я вас действительно понимаю. А вот о мсье Байо этого сказать не могу. Он значительно моложе нас с вами, и, насколько я знаю, детей у него нет.

   - Мсье Мосс, - полицейский вздохнул и заговорил со мной так, будто бы ему приходится объяснять очевидные вещи упрямому ребенку. - У Марии не было никакой возможности где-либо взять кураре, к тому же медицинский шприц... Да вы же сами видите, что буквально все улики указывают на Эмиля Байо. Кроме всего прочего, его состояние... Я ведь вам говорил, что он теперь так пьет, что до беды совсем недалеко. И мне ли вам объяснять, как пагубно действие абсента? Да-да, полагаю, каторжные работы для здоровья в его случае были бы куда как полезней. Словом, мне кажется, убийца сам себя уже приговорил, причем не к самой легкой смерти. А для Марии...

  - Мсье Дюран, вы ведь не ждете того, что я вам сейчас поклянусь на Библии? Я понимаю, что и для Марии, и для ее матери будет лучше, если это дело не станет рассматриваться в суде. Я вполне допускаю, что суда моя пациентка может просто не пережить. - Я вздохнул и в задумчивости постучал пальцами по столу. Завести что ли себе трубку? Очень полезно бывает порой не спеша набить ее табаком, потом так же не спеша раскурить и солидно выпустить облако ароматного дыма. При этом образуется столько времени, чтобы все хорошенько обдумать и взвесить. Но что мне теперь делать, если я не верю в сострадание или негодование гения? Что заставило Байо так поступить? И я ведь почему-то еще раньше для себя решил, что Робера убил художник, а не кто-то другой, при том даже не догадываясь об этой отвратительной истории. Может быть, я все-таки что-то знаю о Байо или о Робере, или... Знаю и не могу осознать, а интуиция тихо, но неустанно нашептывает правильный ответ. Я не знаю решения, но ответ есть. Тот же ответ, что и у инспектора.

  - И что же... Каков будет ваш ответ? - словно услышав мои мысли, нетерпеливо спросил полицейский.

  - Знаете, мсье Дюран, безо всяких обещаний с моей стороны вы можете быть уверены в моем молчании. Вы правы, я обязан поступить как врач. Именно как врач, а не как ваш 'сообщник'. Уж извините, но вы первым заговорили о соучастии.

   Инспектор посмотрел на меня каким-то особенным взглядом. Возможно, таким взглядом полицейские смотрят, когда желают убедиться в искренности слов своих собеседников. Потом благодарно кивнул, с удивлением глянул на чашку перед собой, положил на стол монету в пятьдесят сантимов, поднялся и вышел.

  

   Со своей стороны, я ничуть не преувеличивал свои опасения по поводу влияния возможного судебного процесса на здоровье Элен. Всего несколько дней в опустевшем для нее доме не лучшим образом повлияли на ритмы сердца, и я посоветовал своей пациентке вернуться к процедурам, что в своей лечебнице прописал ей доктор Шнайдер. Мадам Деламар снова уехала в Швейцарию, а еще через две недели из пансионата в Нанте пришло известие о том, что Мария Деламар покончила с собой. Никакой записки она не оставила, но в том, что произошло самоубийство сомнений не было, так как дверь в комнату, где произошло несчастье, была заперта изнутри. Письмо, где обо всем этом говорилось, принесла мне все та же Полетта. Теперь вид она имела мрачный и растерянный, и следов слез на ее лице заметно не было. Каким-то образом следовало сообщить о случившемся Элен. Но как?

   - И картины... - прошептала горничная. А я только после этого шепота понял, что, отдав мне письмо, служанка все время молчала. И ее вид... 'Какая там мрачность, она же до смерти напугана', - сообразил я.

   - Картины. - Я не спросил, только произнес это слово, чувствуя близкую разгадку, и снова увидел ужас в глазах побледневшей горничной.

  

   Я уже знал, что именно мне предстоит увидеть. И все же его лицо меня совершенно поразило. С портрета на меня смотрел... Нет, он уже не мог ни на кого смотреть. Робер Деламар уставился куда-то вдаль, сквозь меня, мертвыми остекленевшими глазами, из которых пропал тот блеск, тот лихорадочный блеск, на который я в прошлый раз обратил внимание. Бледные, заострившиеся черты лица, кажется, были вылеплены из воска, посиневшие губы приоткрыты. Полетт, выглянув из-за моей спины, вскрикнула и убежала куда-то в глубину дома.

   Странные чувства овладели мной, с одной стороны, я не мог не думать о своей пациентке, для которой такое зрелище не может не стать смертным приговором, с другой стороны, испытывал огромное облегчение. Я даже не предполагал, что кажущаяся необъяснимая нелепость страшного поступка Эмиля Байо так тяготила меня прежде. Ведь Байо слыл не просто гениальным художником, о нем говорили как о пророке. Мог ли он себе позволить ошибиться? Как врач - безусловно, мог. А как художник - нет. Пророки привыкли смеяться над любыми клятвами, и над клятвой Гиппократа тоже. Что? При чем тут его профессия врача? А как еще мог Байо объяснить кашель своей будущей модели, и пятнышки крови на носовом платке Робера? Да, на том платке, которым он, несомненно, вытер пальцы, после того, как укололся, вставляя бутон розы в петлицу. У Эмиля Байо имелось одно-единственное средство для того, чтобы исправить свою ошибку, и он им воспользовался.

   Инспектор. Наверно, ему и без меня сообщат и о смерти Марии, и о странных портретах... Портретах! Я чуть не бегом бросился к портрету юной девушки в том зале, в котором можно было бы танцевать, случись хозяевам дома принимать гостей.

   Она была все так же прекрасна и грациозна в своем белом платье, на губах играла несмелая улыбка, глаза чуть прикрыты ресницами, в светлых волосах словно запутался утренний лучик солнца. За все это я был искренне благодарен Байо. Впечатление портил лишь отталкивающий иссиня-серый след на ее шее.