Аннотация: Однажды некая дева из племени джиннов встретила некоего поэта. Урал, наши дни.
1. Пашка
Пашка посмотрел на планшет. Ничего особенного - просто текст и фотография на модном новостном сайте. Руководитель департамента открыл... Открывая, сказал... Подчеркнул... В заключении подверг критике руководителей муниципалитета за недостаточное внимание... Отвечая на вопросы журналистов нашего издания, заметил...
Ничего особенного, вот только фото Пашке не нравилось. На фото он видел лысоватого, полуседого, дородного... Нет. Не будем себя обманывать. Попросту пузатого немолодого человека с толстой шеей, двойным подбородком, и, самое главное, с отвратительно надменным выражением холёного лица. Нос еще не потерялся в возвышениях щёк, но уже собирался это сделать. И этот нос у человека на фотографии был вздёрнут вверх. Губы у него кривились в презрительной гримасе. Чувствовалось, что слушателей своей речи человек на фотографии, как говорится, в упор не видит.
Пашка подошел к зеркалу. Зеркало в его гостиничном номере было большое, солидное, в тяжелой деревянной, наверное, дубовой, раме. В этом номере все было большое и солидное. Дорогое. А в каком еще номере могли бы поселить столичного директора департамента, перед которым тут лебезили? В большом зеркале отражался большой Пашка. В зеркале он был лучше, чем на фотографии. Как-то больше похож на человека. Но все равно: двойной подбородок. Круглые жирные плечи. Живот, неприятно свисающий над резинкой трусов. И лицо. Ладно, допустим, мешки под глазами - это я на банкете вчера перестарался. Допустим. Но щеки эти. Брылья эти, еще не бульдожьи, но уже имеющие место быть. Сосуды эти лопнувшие на кончике носа. И выражение, да. Улыбнуться я еще, пожалуй, могу. Себе. Еще кое-кому. Ребятам, тем, с кем... С кем давным давно не виделся.
Хватит, хватит себе врать, Пашка. Ты больше не я. Этот, в зеркале, это Павел Николаевич Варакин. Директор департамента. Большой федеральный начальник. Как там было-то? "Десять тысяч людей на службе, сорок судов прокат." Нет, не подходит, нечего себе врать. Никакой не баронет, никакой романтики. Ни даже никаких "для особых поручений". Чиновник. Без особых поручений. Начальство федеральное.
Ненавижу свою жизнь, - подумал он впервые и совершенно не испугался. - Ненавижу свою жизнь. И сам себя не уважаю. И не знаю, что с этим делать.
Айфон на прикроватной тумбочке крякнул. Павел Николаевич подошёл, поднёс к глазам экран, привычно отстучал ответную эсэмэску: все в порядке, работаю, дорогая, ночью буду дома. Опять сам себе противен и противно, что так противно: дорогая ни в чем не виновата, она-то выходила когда-то замуж за Пашку, а не за эту вот жабу. Интересно, она понимает, что теперь замужем за жабой?
К черту, к черту. В душ, завтракать, на совещание и на экскурсию. Куда там нас повезут? На каменную реку? Уникальное природное явление, заповедный край? Вот и пускай везут. Свежий воздух, легкий ветер, ранняя осень, красота. Может, сдует меланхолию. Может, взглянув вечером в зеркало в аэропорту, я узнаю себя.
Прыгать по валунам каменной реки он, конечно, не стал. Не мальчик. И не публичный политик. Пускай местный вицегубер с журналистами развлекается. И с журналистками. Вон какой худой и спортивный. Мы люди немолодые, мы на бережку подождём. Нам еще и нальют. Вон тут халдеев сколько. Главный стол-то, конечно, не здесь накроют, но пирожков под коньячок я, пожалуй, попробую. И надо бы критических замечаний придумать. Для местных. Нельзя без критических замечаний. К чему-то придраться надо. Или не надо? Или ну его? Свежий воздух. Действительно очень красиво здесь. И, кстати, почти родные ведь места. Варакины, они же на Урале коренные. По какой-то там версии, из первых русских фамилий, пришедших за Камень то ли из Перми, то ли из далекого далека, с русского Севера. И очень давно пришедших, еще в XVI веке. Вот я им тост из этого сделаю. Про уважение к истории, про семейные предания, про седой Урал. Который опорный край державы и всегда посылал лучших сынов.
Н-да. Лучших, говоришь? Это ты, что ли, лучший, Пашка? Достойно представляешь, а? Вот же черт, что это сегодня сотворилось со мной - врать себе разучился напрочь. Ладно, я тут самый статусный, главный и страшный, если даже вслух чего-то не того сказану, никто не одернет. Но какого черта со мной творится?
И какого черта эта девчонка из обслуги так на меня смотрит?! Я таких взглядов понавидался. Так смотрят на бросившего любовника. Когда любят и все прощают. Как там было? "Тоска с болью пополам... У тяжёлораненных, когда они кровью истекают". Надо же, начитанность из меня сегодня прет. Но почему она смотрит на меня так? Никогда раньше не видел. Светло-русая, чуть смуглее, чем мне нравится и крупновата. И явно старается обратить на себя внимание. Именно мое. Поставит передо мной тарелку - чуть задержит руки на столе. Отходя, касается бедром. Наливая в стакан, вдруг глядит в глаза. Не люблю я, когда мне глядят в глаза, потому что сам-то давно научился глазки прятать. При моей работе глазки прячут... А этой, сколько ей может быть лет? "Лет ей восемнадцать, и хороша!" Отказать, это я уже совсем с ума схожу. Лет ей, я думаю, ближе к тридцати. Глаза у нее огромные и серые. Светло серые, без прозелени, которая тут встречается чаще. И лицо без этой скуластой определенности, которая в наших краях, опять же, так часто. Поплыл, Пашка? Поплыл. А плыть, надо сказать, некуда. Предлога задержаться здесь не будет, самолет в восемь вечера. Предлога взять ее за локоть, простите, как вас зовут, как вы прекрасны, что вы делаете сегодня вечером? - не будет. Федеральный начальник решил флиртовать с официанткой - не бывает. Ничего не будет. Ты уже вечером забудешь, как она выглядела. Но прямо сейчас - прямо сейчас ты живой и сам себе кажешься на себя похожим. Спина вон выпрямилась, плечи разворачиваются. Ага, над тарелкой и со стаканом в руке - самое время.
Шашлык несут. Мне - она несёт. Между прочим, это у них правильно придумано. Шашлык, он же, собственно, шиш-кебаб. То есть мясо должно быть насажено на шиш. С этой палки, с шампура, его и надо есть. Тем более, на природе. А то взяли ресторанную моду, сервировать на тарелку. На тарелку надо сыр, зелень, а сам ты берёшь в руки этот клинок...
Вот весь подхалимы, а? Именно клинок берёшь в руки, иначе и не скажешь. И ведь всем подали шампуры как шампуры, а тебе, из большого уважения, целое произведение кузнечного искусства. Нечто вроде очень тонкого стилета с золоченой гравированной рукоятью. С такого есть баранину - даже как-то кощунственно. Надо спросить, что это за чудо, наверняка у них и нескучный рассказ заготовлен. И тост после рассказа поднимем за уральских мастеров.
Но как она на меня смотрит! Не отходит и смотрит. Требовательно. Что, по ее мнению, я должен сейчас сделать? Посадить за стол с собой рядом? Девочка, ты бы знала, как мне приятно, как я горд твоим взглядом и как я совершенно ничем не могу тебе ответить. И даже смотреть на тебя слишком долго я не могу. Хотя - вот не вру, сейчас не вру, не отрываясь смотрел бы в эти серые глаза. Ладно, не про тебя эта роза цвела, толстошкурый ты начальник, опусти взгляд. Свои, говорю, заплывшие глазки опусти. Ну?!Шампур ювелирный тебе понравился? Вот и рассмотри, рассмотри узор, минутку посмотришь - и спросишь у директора заповедника, откуда он такую красоту взял.
Узор, кстати, странный. То есть вроде бы обычные обобщенно-восточные какие-то завитушки, но кажется. А ведь не кажется. Ты ведь был когда-то историком, Пашка, ты же видишь: это арабская вязь. Прочитать этого ты не можешь - но это именно надпись, а не абстрактный узор. Нет, это вправду интереснейшая вещь. Надо бы спросить... и почему на самом завитке четырехконечная вытянутая звезда? Это ведь они, я помню, так рисовали Алголь. И она зеленая, эта звезда, только что была золотая, а теперь... Мяса надо все-таки попробовать и спросить. Спросить.
****************
Надо спросить. Павел Николаевич посмотрел сероглазой прямо в глаза и четко выговорил по-турецки: ты одна? Сколько еще людей прячется в доме? Где ваш хозяин? Револьвер в левой руке смотрел зрачком ствола за ее плечо, в темноту прохода. Ствол не дрожал. Давным-давно прошли времена, когда ствол в его руке мог бы дрогнуть.
2. Павел Николаевич
Надо спросить. Павел Николаевич посмотрел сероглазой прямо в глаза и четко выговорил по-турецки: ты одна? Сколько еще людей прячется в доме? Где ваш хозяин? Револьвер в левой руке смотрел зрачком ствола за ее плечо, в темноту прохода. Ствол не дрожал. Давным-давно прошли времена, когда ствол в его руке мог бы дрогнуть.
Привычка обдумывать собственное бытие играла с ним дурные шутки: даже с оружием в руках он не забывал думать о том, как дошёл до жизни такой, почему оказался здесь и сейчас, перебирать развилки.
Но именно здесь и сейчас он был абсолютно уверен, что все в его жизни правильно. Горный инженер, вдовец, пошёл добровольцем на турецкую войну, через год - офицер для особых поручений у прославленного "белого генерала". Знаток турецкого и арабского - то-то товарищи его в студенчестве потешались над его увлечениями, Теперь он был мало что незаменим. А впрочем, бывал известен не только как переводчик, знающий не только язык врага, но и его обычаи. Рассудочная храбрость взрослого, повидавшего жизнь человека, способного и повести за собой усталых солдат, и организовать малыми силами оборону, стоять твёрдо, и, между прочим, метко и быстро стрелять, конечно, не вошла в поговорку. В русской армии сотни дельных капитанов средних лет, достойных и солдатской любви и благодарности начальства. Но - Павла Николаевича Варакина уважали и ценили, считали и хорошим товарищем. Не более - на веселой пирушке бывал он скромнее и тише, чем в боевой круговерти. Что же, и это не редкость.
Не редкость, да. В том-то и беда, что в жизни многое бывало, а не бывало именно редкости, чего-то такого, чего не бывало ни у кого. Все чаще вспоминался Павлу Николаевичу один давний знакомый, человек пожилой, сильно пьющий и ехидный. Давным-давно, сидя в институтской библиотеке, писал юный Павел любовное письмо некоей даме, ещё более юной. За плечом остановился никто, выдохнул спиртовой запах, спросил высоким старческим голосом: "женщине пишешь?" Павлу бы ответить нахалу резко, он уж и начал было вставать, но, обернувшись, увидел согнутую спину, венчик седых жидких волос вокруг лысины, выцветшие глаза... "ты ей напиши, что чуйствуешь такие чуйства, которых никто никогда не чуйствовал!" Старик (после оказалось, что опустившийся журналист) как будто кривлялся, но в тоже время был необычайно серьёзен. А Павел вдруг понял, что не мог бы, оставаясь честным, написать ничего подобного, а это ведь значит, что не стоит писать вовсе...
Не в поисках ли таких чувств - неистовых! - он и отправился на войну? Патриотический порыв, да, конечно, что может быть благороднее, что меньше нуждается в дополнительных объяснениях? Но Павел Николаевич Варакин, дворянин, горный инженер, образованный человек, геолог и знаток восточных языков, не чувствовал порыва. Он понимал, что мог бы чувствовать, мог бы при нужде об этом рассказать, полагал, что чувствовать это - часть его долга, но... но.
Он знал свой долг и готов был следовать ему. А чувства молчали.
До того самого мгновения, когда, сорвав ручной гранатой дверь здания, оказавшегося гаремом какого-то паши, он окунулся в серые глаза.
Самое неприятное в жизни, что она устроена не как в романах. В романах интересные, важные, нужные героям вещи происходят с ними сразу. Неинтересное можно пропустить, если автор нашёл нужным о нем написать. Но, скорее всего, он не нашёл нужным этого делать. В худшем случае, сообщил читателю: но пока он нашёл возможность сказать ей ещё хоть слово, прошло долгих три часа. Попробуй, автор, пережить эти три часа. Командуй своим отрядом, которому нужно обыскать немаленький дом, почти дворец, на всякий случай приготовиться к обороне - враг бежал, но всегда есть вероятность, что на стороне врага тоже есть герои - вывести на улицу всех пленниц, как-то убедить их, что им ничего не грозит... это здесь, в Болгарии, конечно, не так уж сложно... наконец, отдать все необходимые приказы, убедиться, что отряд устраивается на отдых, караулы выставлены, солдаты будут есть в срок... И с замиранием сердца осознать, что она-то все это время вряд ли стояла на месте, ожидая, пока он освободиться.
Но она ждала. Буквально на том же месте, у той же двери. В цветном сером платье, с открытым чистым лицом. Смуглая, светло-русая, с огромным глазами. С нежным ртом. С удивительными словами на устах: наконец-то нашла. Она говорила с ним по-арабски, по-турецки знала хуже, болгарский и русский - едва-едва. Он же не мог потом вспомнить, на каком языке было сказано то или другое слово. Какая разница? Они понимали друг друга. Сразу. Они знали, что он увезёт ее с собой после войны. Сразу. Они не сомневались ни в себе, ни в обстоятельствах, ни во времени, ни в пространстве. Она только сказала, что нужно непременно забрать с собой одну важную вещь из тайника. Привыкший сдавать трофеи до последней крошки, он только кивнул - эта вещь важна ей, значит, поедет с ними.
Взглянуть на удивительный кинжал... или все-таки приспособление для пикника? Он нашёл время только в поезде, уже где-то под Уфой. Много, много позже. А ее рассказ остался нерассказанным, потому что в вагоне-ресторане с ним случилась глупейшая мальчишеская ссора. Жандармский поручик был так запальчив, а Павел яниколаевич чувствовал себя таким молодым и лёгким...
Уговорились о дуэли на саблях на ближайшей станции.
Что же, два часа спустя Павел Николаевич мягко освободился от ее рук, и, улыбаясь, вышел на линию. Не торопясь снял мундир, оставшись в белой сорочке. Разминаясь, описал плечами восьмерку. Повёл вправо влево головой - до хруста. Вытащил саблю. Оглянулся и поймал взгляд отчаянных, испуганных, любимых серых глаз.
********
Остановился на скальном карнизе. Описал плечами знак бесконечности. Повернул шею в влево-вправо, до упора, с хрустом. Потянулся, посмотрел на небо. Голубое, глубокое, чистое, яркое. Жалко прощаться? Жалко. Но двум смертям не бывать, а от своей позор бежать.
3. Раффаль
Остановился на скальном карнизе. Описал плечами знак бесконечности. Повернул шею в влево-вправо, до упора, с хрустом. Потянулся, посмотрел на небо. Голубое, глубокое, чистое, яркое. Жалко прощаться? Жалко. Но двум смертям не бывать, а от своей позор бежать. Ну, или так: "словно измученный зноем бык, я ввергну себя в поток, в реку крови, в которой блестят сбруя, клинки, броня". Откуда мне эти строчки принесло? Издалека откуда-то. Или даже... Сквозь время, да. Хороший будет поэт. Надо бы потом его вспомнить, если...
Ну что, заждались меня? И прыгнул вниз с двумя саблями в руках. И закрутил вокруг себя солнечные колёса. И весело крикнул своим, как кричал не раз, как положено было, как правильно: кто я?! И получил в ответ многоголосое, радостное: ты - дьявол! И закованные в броню, и бездоспешные, и раненые, и почти мертвые уже, они подняли клинки и оглушили врага - побеждающего, многочисленного, испуганного: Дьявол с нами!
Ар-Раффаль! Раффаль с нами!
Танец. Это танец. Последний, самый последний, но от этого только острее и лучше. Вертись как смерч, как песчаный вихрь, крути вокруг себя стальные круги, не останавливайся, не бойся, не ищи противника, не выбирай. Не думай ни о чем. Нет, это неправильно. Кое-что думать можно. Можно, например, ловить из небесных сфер то, что носит между звезд. "Та страна, что должна быть раем, стала логовищем огня. Мы четвёртый день наступаем, мы не ели четыре дня..." или, например такое "только раз бывает праздник, только раз весна цветёт, взор твой, пэри, вечный праздник, вечный праздник в сердце льет"... Много хороших стихов носит между звезд, между времен, между языков. Они ждут своих поэтов. Если верить твоей пэри, ты тоже их дождешься. Только ты ей не веришь, как вообще не веришь ни во что, чего нельзя потрогать собственными руками и познать собственным разумом. Очень сердит это твою пэри, но с этим ничего поделать она не может.
Да, ещё можно думать о ней. О ней можно думать всегда, потому что она - свет, радость, чистый сверкающий стремительный поток, счастье. О ней можно думать сейчас, потому что ты ее не встретишь больше. Дивный ее народ уходит, уже ушёл. И она со своими ушла. И это правильно. Там, у них, в глубине, дворцы из сверкающего металла, яркий хрусталь, свет драгоценных камней, перезвон серебряных струн. Что им, дивным, наши битвы, зачем им залитая кровью аравийская пустыня? Она и так слишком много времени отдала тебе. Пусть и носящему прозвище Раффаль. Пусть и поэту, и воину, и полководцу. Пусть даже ты можешь ловить строки, носимые ветром между звёзд. Все равно, она - джиния, волшебное создание из волшебного народа. А ты - ты человек.
И ты подходишь к концу, танцуешь к своему концу.
Кончаешься вместе со своим племенем. Раньше многих. Веселее всех.
Вот уже замедлил танец. Вот уже нет сил крутить солнечные колёса. Стойка. Экономные удары. Короткие шаги вместо танца. Эти, бойцы новоявленного пророка, боятся, выжидают, шарахаются. Ты достанешь ещё не одного, многих, это ничего не изменит - но все-таки можно ещё много мгновений думать о ней.
О дивных широких бёдрах. О маленькой груди, небрежно прикрытой полупрозрачной повязкой. О манящих губах. О волосах невозможного цвета тусклого белого золота. О глазах цвета стали. О, глаза джинии, серые волшебные глаза! Век бы глядел, тысячу лет, не мог бы наглядеться.
О том, как она взяла с собой в город своего народа. О том, как показала длинные, бесконечные открытые стойки - на каждой дивной красоты короткий узкий, тонкий клинок. Золоченая рукоять, маленький драгоценный камень. Все клинки похожи, все они разные и камни разные. Он и не знал, воин пустыни, поэт, что на свете бывает так много разных цветов, тем более - разных цветных камней. Зачем этот арсенал? Почему оружие такое прекрасное и такое слабое? Эти клинки не пробьют никакой брони, они могут ломаться даже о человеческие ребра. Для какой войны это все готовится?
Для всех войн былого и грядущего, сказала она в ответ.
Это и вовсе не оружие. Это джинны. Это воины и жены дивного народа. Такой клинок куется для каждого из нас, и такой сегодня скуют для тебя. Камень на рукояти вберет в себя свет твоей души, я уже знаю, каким он будет, каким будет узор, какую мудрость он заключит в себе, какая звезда возникнет в навершии.
Я не верю, что у меня есть душа, моя колдунья, я не верю, что она испускает некий свет. И зачем он нужен, дивный клинок, которым никто никого не убьет?
Затем, что мы джинны, мы живем долго, но все же не вечно, и здесь, на пустынном юге, ни на дальнем западе, ни на страшном севере, куда, я чувствую, однажды и мы с тобой отправимся искать друг друга. Мы умираем и расточаемся, но наши души вечны. Мы рождаемся снова. И находим друг друга по сохраненному свету. Ты не веришь мне, так не верь ни единому моему слову! После многих битв ты падешь, и я буду плакать над тобой. И буду знать, что однажды найду тебя - в ином краю, в ином обличии, воина и поэта, и дам тебе в руки этот залог нашей любви. И ты вспомнишь себя. И меня.
Слезы - это кровь души, но вызвать слезы у такого, как он, совсем не просто. Он довёл ее почти до отчаяния, вовсе того не желая, пока какие-то дивные стихи из много пространства и времени сами не пришли ему на ум. Слеза ушла расплавленный металл. Через много часов она показала ему странное оружие - с трёхгранным узким клинком, вовсе без гарды, с золоченой витой рукоятью покрытой письменами. Со звездой в навершии. Вовсе без драгоценного камня - потому что ты все же не джинн, любовь моя.
Никто не знает, чем закончился последний бой племени для Раффаля. На смертном роле тела его не нашли. Возможно, оно было изрублено до неузнаваемости. Возможно, его занесло песком - вихрь пронёсся там следующим утром, когда собрали ещё не все тела. Все возможно, были и такие среди бедуинов, кто говорил, что видел Раффаля много позже: одиноким всадником на дромадере или на коне возникал он на караванных тропах, чтобы тут же пропасть. Но что правда из правд, так это то, что джинны после его ухода не ходили больше среди сынов пустыни. Люди пророка рассказывали о них сказки, но сами не видали никогда ни тех, что с золотыми глазами, ни тех, что с серыми. Дивный народ, знавший толк в колдовстве, ремесле и в войне, удалился. В подскальные города свои? В глубины моря? В легенды?
Легенды о них пережили века. О Раффале и его племени этого не скажешь.
4. Пашка
Высокий, худощавый, сутуловатый человек шёл по ночному Арбату не торопясь, оглядывался по сторонам с ясно видимым - если бы было кому наблюдать - весёлым удивлением. Он даже остановился, чтобы потрогать цветную светящуюся арку и недовольно покачал головой. Видимо, не понравилась.
У ярко освещённой витрины он приостановился ещё раз, чтобы взглянуть на себя в невинное ночное зеркало.
Ай да бывший директор департамента, а да сукин сын. Джинсы тертые, ботинки тертые, куртка вельветовая, на одном плече кожаный рюкзачок болтается. Не мальчишка, нет, и не смотрится мальчишкой. Так, постаревший околохипарь, таких парней полно в старых рок-группах и вокруг, бывают такими и фрилансеры разного рода и дохода. Поредевшие, пегие от седины длинные волосы он завязывал теперь небрежно в хвост тонкой чёрной резинкой. От щёк ничего не осталось. От недавних брыльев остались резкие злые неровные морщины. Нос смотрелся хищным. Ну, или это мне так хочется - чтобы хищным, посмеялся он над собой. Губы по-прежнему кривила ухмылка, которую можно было бы счесть и презрительной. Пожалуйста, если комплексы мучают, считайте, что я вас презираю. Считайте, что ухмылка относится к вам.
А что же, ухмыльнулся Пашка сам себе, зато это я. У меня есть лицо. Отличная штука - всегда узнавать себя в зеркале. Безусловно, стоит должности, положения в обществе и пр и др, etsetera.
Напевая под нос это этзетера на мотив "вихри яростных атак", он свернул в переулки и принялся бесцельно бродить, сворачивая на каждом повороте. Ему нужно было скоротать ещё минут сорок, а сидеть где-нибудь в кафе за столиком не хотелось. Ему вообще теперь не хотелось сидеть, двигаться было гораздо приятнее.
На седьмом, что ли, повороте случилось ура-приключение - двое южно-грязного вида решили, что этот тощий, конечно, отдаст мобильник и деньги. В центре такие вещи, вообще-то бывают реже, но Варакин теперь, как и раньше, как будто притягивал к себе развлечения - просто теперь ему хотелось немного других развлечений. Он с удовольствием остановился между разбойниками (так и сказал про себя "разбойники", получая удовольствие от себя, от прохладной ночи, от ситуации) ощутил особого рода восторг от собственной готовности и риска, оперся согнутой правой рукой на одного, локтем левой въехал ниже виска второму, вокруг первого сделал мягкий фехтовальный пируэт - и влепил в подбородок длинным махом правым каблуком. Все это заняло секунд десять. Воровато оглянулся: если кто и видел сценку, так только камеры на окрестных домах. И легко пошёл себе дальше. Гулять.
Минута в минуту, как условились, он прошёл мимо кафе "Босфор", мимо памятника Окуджаве и сразу увидел ее. Джиния, волшебное существо, самая красивая на свете сероглазая девушка шла к нему, издали протягивая руки.